Вера Николаевна Фигнер

Сквозь стены двадцатого века
стучитесь бессмертно, слова:
 «Я Вера, я Вера, я Вера...
Вы живы еще? Я жива...»
Е.Евтушенко

Автобиография В.Н.Фигнер: «Как отец, так и мать были люди очень энергичные, деятельные и работоспособные; крепкие физически, они отличались и волевым темпераментом. В этом отношении они передали нам хорошее наследие."

1872 г. Цюрих
"По приезде в Цюрих я была поглощена одной идеей — отдаться всецело изучению медицины,— и перешагнула порог университета с благоговением. Два года лелеяла я одну и ту же мысль... Мне было 19 лет, но я думала отказаться от всех удовольствий и развлечений, даже самых невинных, чтоб не терять ни минуты дорогого времени, и принялась за лекции, учебники и практические занятия с жаром, который не ослабевал в течение более чем трех лет."

Н.А.Морозов: "Все мои мелкие вещи я имел обыкновение носить с собою в повешенной через плечо сумке, подаренной мне Верой Фигнер, тогдашней бернской студенткой, приехавшей на несколько дней в Женеву еще в то время, когда я жил в отеле дю-Нор, и подружившейся со мною. Она произвела на меня очень яркое впечатление с первого же дня нашего знакомства: я почти влюбился в нее."

1876 г.«Над прошлым был бесповоротно поставлен крест. И с 24 лет моя жизнь связана исключительно с судьбами русской революционной партии»

В моем развитии и духовной жизни вообще Салтыков-Щедрин никакого влияния не имел...». «Роман «Что делать?» [Чернышевского] не произвел на меня никакого впечатления. Заинтересовал только Рахметов, его аскетизм... Позднее писателем любимым и близким для нас был Гл. Ив. Успенский: искренность и проникновенная любовь к мужику, к деревне роднили его с нами..."

Работа в Саратовской губернии: «Бедный народ стекался ко мне, как к чудотворной иконе, целыми десятками и сотнями; около фельдшерского домика стоял с утра до позднего вечера целый обоз; скоро моя слава перешла пределы трех волостей, которыми я заведовала, а потом и пределы уезда». Вскоре была открыта и первая школа, «собралось сразу 25 человек учеников и учениц... Во всех трех волостях моего участка не было ни одной школы».

«Каждую минуту мы чувствовали, что мы нужны, что мы не лишние. Эти сознание своей полезности и было той притягательной силой, которая влекла нашу молодежь в деревню; только там можно было иметь чистую душу и спокойную совесть»

1879 г. Воронежский съезд
М.Р.Попов:"...Одного согласия Веры Николаевны достаточно, чтобы она стала членом организации.... я предложил ей ехать в Воронеж и приготовить все нужное к приему съезжавшихся на съезд землевольцев.”

1879 г. Организация "Народной Воли" "...Так как я не попала в число лиц, назначенных для организации покушений, которые я одобряла, и так как для меня была невыносима мысль, что я буду нести только нравственную ответственность, но не участвовать материально в акте, за который закон угрожает товарищам самыми тяжкими карами, то я употребила все усилия, чтобы организация дала и мне какую-нибудь функцию при выполнении ее замыслов."

1882 г., письмо родным: "Я не могу и не должна говорить вам о том, что я испытывала, переживала и переживаю вот уже год. Вся моя энергия уходит на то, чтобы скрыть свое внутреннее состояние и быть бодрой для других. Я чувствую себя несчастной, глубоко несчастной. Не подумайте, что меня одолевают какие-нибудь сомнения, разочарования. Нет, я твердо убеждена и в правоте идеи, и в правильной постановке вашего дела, в неизбежности именно того пути, которым мы идем; с этой точки зрения недаром была пролита кровь стольких мучеников... Но в жизни каждой партии, каждой организации были кризисы, переживать которые мучительно. Я видела в прошлом и настоящей людей, которые отступали под напором обстоятельств и убегали от всего в такие тяжкие времена, другие гибли, исчезали со сцены. Я же существую и бежать не хочу, Если вы. хотите добра мне, то пожелайте мужества и силы, чтобы с пользой прожить до момента, когда партия снова начнет шествие вперед. Тогда с улыбкой можно пойти на эшафот".

"Процесс 14-ти": «Последнее слово! Сколько значения, и какого значения, этой краткой формуле! Подсудимому дается случай, единственный по необычной, трагической обстановке, и последний, быть может, последний в жизни случай — выявить свой нравственный облик, выяснить нравственное оправдание своих поступке и, своего поведения и во всеуслышание сказать то, что он хочет сказать, что он должен сказать и что может сказать.
...Могла ли моя жизнь идти иначе, чем она шла, и могла ли она кончиться чем-либо иным, кроме скамьи подсудимых? И каждый раз я отвечала себе: Нет!»

Н. К. Михайловский: "В чем состояла эта сила, это обаяние, которым она пользовалась, трудно сказать. Она была умна и красива, но не в одном уме тут было дело, а красота не играла большой роли в ее кругу; никаких специальных дарований у нее не было. Захватывала она своею цельностью, сквозившею в каждом ее слове, в каждом ее жесте: для нее не было колебаний и сомнений. Не было, однако, в ней и той аскетической суровости, которая часто бывает свойственна людям этого типа".

И.И. Попов: "С конца 1881 года имя В. Н. Фигнер уже было достоянием широких кругов общества и было окружено особым ореолом. Для нас, примкнувших к революции, В. Н. явилась, я бы сказал, сверх-революционером. Много говорилось о ее красоте, изяществе, воспитанности, уме, умении держать себя во всех кругах общества, не исключая аристократических. Как революционер, она являлась для нас идеалом, женщиной с железной волей, одним, а с 1882 г. единственным вождем и водителем партии «Народной воли», не желающим покидать Россию и обрекшим себя на служение народу.»

Стогова И.Э., мать А.Ахматовой, член "НВ": "Вера Николаевна была такая красивая, как точеная, ей надо было ехать - я дала ей свою парижскую шубку".

Л.А.Тихомиров: "Фигнер сама по себе была очень милая и до мозга костей убежденная террористка. Увлекала она людей много, больше своей искренностью и красотой. Но, собственно, она ровно ничего не смыслила в людях, в голове ее был большой сумбур, и, как заговорщица, она хороша была только в руках умных людей (как А. Михайлов или Желябов). «Старые» деятели терроризма пришли бы в ужас от одной мысли, что Фигнер руководит делами.

Она была незаменимая агитаторша. В полном смысле красавица, обворожительных, кокетливых манер, она увлекала всех, с кем сталкивалась. Между прочим, она принимала большое участие в создании петербургской военной организации. Но у нее было полное отсутствие конспиративных способностей. Страстная, увлекающаяся, она не имела понятия об осторожности. Ее близким другом сделался Дегаев, который впоследствии выдал ее самым бессовестным образом."

В.Н.Фигнер: "Кто строг к другим, должен быть строг к себе, даже строже к себе, чем к другим: к себе надо быть прямо беспощадным...Отказаться от намеченной цели, остановиться на полдороге — не в моем характере."

А.В.Тырков: "Из моих воспоминаний о Вере Николаевне Фигнер приведу небольшой эпизод встречи с ней в день акта в университете, когда министру народного просвещения Сабурову были нанесено оскорбление. Идя по Невскому, по направлению к университету, я встретил Фигнер. "Что вы тут делаете? Ведь вам давно надо быть в университет». Я сказал, что мне эта история не нравится, потому не тороплюсь... «Не нравится?..» — бросила она мне решительно и кратко, повернулась и побежала дальше. У нее всегда был бодрый, смелый вид; гордость женщины соединились в ней с гордостью бойца; движения были быстры и решительны. Она обладала при этом таким звучным, музыкальным разговорным контральто, что ее речь лилась, как музыка. Такого голоса я никогда не слыхал. Низкие, грудные тоны его сообщали характер особенного мужества и глубины всему ее существу. Все вместе взятое было удивительно красиво."

А.Н.Бах:"В конце января 1883 года я ездил по делам организации в Харьков для свидания с Верой Фигнер. В чем состояли эти дела, я теперь не помню. Важного во всяком случае ничего не было. Помню только, что товарищи настаивали на моей поездке. А Росси полушутя, полусерьезно говорил, что надо же мне представиться «матери-командирше» (как он называл Веру Фигнер), которая меня еще не видала.

Когда в Харькове, пройдя по всем явкам и дав требуемые пароли, я очутился перед самой «матерью- командиршей», я увидел женщину лет 28, с очень свежим цветом лица, с прекрасными темными глазами, в которых поражало выражение большой проницательности и вместе с тем какой-то внутренней усталости. Разговор между нами завязался сразу без всякой натяжки."

В.Н.Фигнер: "После Шлиссельбурга, в архангельскую ссылку Александра Ивановна Мороз привезла мне прекрасную большую гравюру с картины Сурикова "Боярыня Морозова". Она привезла ее, потому что знала, какое большое место в моем воображении в Шлиссельбурге занимала личность протопопа Аввакума и страдалица за старую веру боярыня Морозова, непоколебимо твердая и вместе такая трогательная в своей смерти от голода."

Н.А.Морозов: "Я и Вера были друзья с самой нашей юности. Я встретился с ней впервые в Женеве, где я был самым молодым из всех политических эмигрантов, а она студенткой Бернского университета. Я тотчас в нее влюбился, но скрывал это от всех и в особенности от нее. Я считал себя, прежде всего, недостойным ее и, кроме того, уже обреченным на эшафот или вечное заточение, так как непременно хотел возвратиться в Россию и продолжать с новыми силами и с новыми знаниями начатую борьбу с самодержавным произволом, беспощадно душившим свободную мысль. Потом мы встретились с ней оба на нелегальном положении в России и работали вместе в "Земле и воле" и в "Народной воле" и, наконец, очутились рядом в Шлиссельбургской тюрьме."

С.Иванов: "Есть натуры, которые не гнутся, их можно только сломить, сломить насмерть, но не наклонить к земле. К числу их принадлежит Вера Николаевна..."

М.Ю Ашенбреннер: "Лучший, любимый, самоотверженный товарищ, нравственное влияние которого было так спасительно для изнемогающих...

Первая встреча с такими людьми, как В. Н. Фигнер, Л. А. Волькенштейн, неизгладимо волнует душу, волнует подобно картине моря или тропического леса при нервом созерцании. В этих необычайных, свежих эмоциях есть неуловимая поэтическая прелесть, которая редко повторяется дважды в жизни, и только психологический анализ показывает, что чудесная, пожалуй, таинственная власть над душой такого объекта, невыразимо взволновавшего человека, не имеет в себе ничего мистического.

Раньше моего знакомства с В. Н., я встречал в судебных отчетах фамилию Фигнер. Сестры Фигнер, вследствие невольного смешения, слились в моей памяти в один образ очень молодой девушки, беззаветно преданной своей идее, энергичной и вездесущей девушки.

...В комнату вошла небольшого роста, в черном платье, молодая женщина, которая подошла прямо ко мне и крепко пожала руку. Она стояла передо мной и пытливо на меня смотрела; я видел только ее большие темные внимательные глаза. Она села и заговорила с И. И. Сведенцевым; я же сидел молча, в раздумье. Она назвалась Еленой Ивановной N (фамилию забыл). В душе моей подымались из подсознательной глубины смутные воспоминания, имевшие какие-то тонкие связи с настоящим. Что-то новое, но давно желанное, ожидаемое и призываемое, наконец, предстало... И, вот, в силу какого-то озарения во мне явилась непонятная, но несокрушимая уверенность,, что я вижу перед собой не Елену Ивановну, а ту Фигнер, которая давно занимала мои мысли, и вместе с этим явилась другая уверенность, что эта женщина будет иметь большое влияние на мою жизнь. Моё предчувствие меня не обмануло: это была В. Н., а о ее громадном влиянии на дела и на людей незачем распространяться. "

Г.А Лопатин: "Вера принадлежит не только друзьям — она принадлежит России".

В.Розанов: "... Вера Фигнер была явно революционной "богородицей", как и Екатерина Брешковская или Софья Перовская... "Иоанниты", всё "иоанниты" около "батюшки Иоанна Кронштадтского", которым на этот раз был Желябов."

Полковник Каиров, рапорт:"Арестантка № 11 составляет как бы культ для всей тюрьмы, арестанты относятся к ней с величайшим почтением и уважением, она, несомненно, руководит общественным мнением всей тюрьмы, и ее приказаниям все подчиняются почти беспрекословно; с большой уверенностью можно сказать, что проявляющиеся в тюрьме протесты арестантов в виде общих голодовок, отказывания от гуляний, работ и т. п. делаются по ее камертону"

В.Н.Фигнер, в ссылке в Неноксе, 1905 г.: "Никогда в жизни не чувствовала я себя столь одинокой—разве, быть может, только перед арестом! А в Шлиссельбурге] и говорить нечего! Разве было там одиночество, когда внизу был[и] Ново[русский] и Лука[шевич], сбоку Мор[озов], Стародворский, Ан [тонов]. А затем, я теперь потеряла назначение в жизни. Пока мы жили, и после, когда были в тюрьме, у меня было назначение в жизни, а теперь я потеряла его."

И.А.Бунин: "Вот у кого нужно учиться писать!"

В.Вересаев: "В.Н.Фигнер - великолепный экземпляр сокола в человеческом образе."

М.Палеолог, 1917 г.: "...Но интерес всего зала сосредоточен на большой императорской ложе, против сцены, ложе торжественных спектаклей. В ней сидят человек тридцать: старые мужчины, несколько старых дам, лица серьезные, худые, странно выразительные, незабываемые, удивленно озирающие публику. Это герои и героини терроризма, которые еще двадцать дней тому назад жили в ссылке в Сибири, в заключении в Шлиссельбурге или в Петропавловской крепости. Тут: Морозов, Лопатин, Вера Фигнер, Вера Засулич и пр. Я с ужасом думаю о всех физических страданиях и нравственных мучениях, перенесенных в молчании, погребенных забвением, которые представляет эта группа. Какой эпилог для «Записок» Кропоткина, для «Воспоминаний из мертвого дома» Достоевского!

Шопот симпатии и какого-то благоговения проносится но залу: какая-то безмолвная овация.

Это Вера Фигнер появилась на сцене, на месте дирижера оркестра. Очень простая, с гладко причесанными седыми волосами, одетая в черное шерстяное платье, с белой косынкой, она похожа на знатную старую даму. Ничто не обнаруживает в ней страшной нигилистки, какой она 'была некогда, во время своей молодости. Она, впрочем, из хорошей семьи, близкой к знати.

Тоном спокойным, ровным, без малейшего жеста, без малейшего повышения голоса, без единого знака, в котором промелькнули бы резкость или напыщенность, горечь злопамятности или гордость победы,, она поминает бесчисленную армию всех тех, кто безвестно пожертвовал жизнью для настоящего торжества революции, кто анонимно погиб в государственных тюрьмах и на каторге в Сибири. Мартиролог развертывается, как литания, как мелания. Последние фразы произнесенные более медленно, имеют непередаваемый оттенок грусти, покорности, жалости. Может быть, одна только славянская душа способна на такой резонанс.

Похоронный марш, тотчас после ее речи исполненный оркестром, как-будто служит продолжением речи, патетический эффект которой переходит, таким образом, в религиозную эмоцию. Большинство присутствующих плачут. "

В.Н.Фигнер - Н.П.Куприяновой, 21 сент. 1917 г., во время работы Демокр. совещания: "Все утомлены фразой, бездействием и вязнем безнадёжно в трясине наших расхождений. Только большевики плавают, как щука в море, не сознавая, что своей необузданностью и неосуществимыми приманками тёмных масс постыдно предают родину немцам, а свободу - реакции...
...Ни у кого нет и следа подъёма благородных чувств, стремления к жертвам. У одних потому, что этих чувств и стремлений у них вообще нет, а у других потому, что они измучены духовно и телесно, подавлены величиной задач и ничтожеством средств человеческих и вещественных для выполнения их. У меня лично, конечно, от того, что в прошлом был громадный, тяжёлый опыт, разбивший бесполезные иллюзии относительно духовного облика средних людей,- с самого начала не было радостного возбуждения, великого чаяния, что свобода будет водворена без тяжких потрясений, а Россия не раздавлена несчастной войной."

В.Н.Фигнер: "Переворот 25 окт. ст. ст., к-рым началась наша социальная рев-ция, и всё последовавшее затем я переживала крайне болезненно. К борьбе соц. партий - этих родных братьев - я была неподготовлена... Я была чл. "Предпарламента", оценивала его, как говорильню, к-рую стоит уничтожить, тем не менее, когда пришли солдаты с приказом очистить Мариинский дворец, я чувствовала себя глубоко униженной и была в числе меньшинства, голосовавшего за то, чтоб не расходиться и быть удалёнными силой. Роспуск Учред. Собр. был новым унижением заветной мечты мн. поколений и наивного благоговения веривших в него масс..."

П.Н.Кропоткин - В.И.Ленину, 1918, после объявления "красного террора": "...В 1794 г. "Террористы Комитета Общественной Безопасности оказались могильщиками народной революции.
..Неужели не нашлось среди вас никого, чтобы напомнить, что такие меры - представляющие возврат к худшим временам средневековья и религиозных войн - недостойны людей, взявшихся созидать будущее общество на коммунистических началах. Даже короли и папы отказались от такого варварского способа самозащиты, как заложничество. Как же вы, проповедники новой жизни и строители новой общественности, можете прибегать к такому оружию для защиты от врагов? Не является ли это признаком, что вы считаете свой коммунистический опыт неудавшимся и вы спасаете уже не дорогое вам дело строительства новой жизни, а лишь самих себя.
Я верю, что для лучших из вас будущее коммунизма дороже собственной жизни. Один помысел об этом будущем должен заставить вас отвергнуть такие меры".

В.Н.Фигнер - П.А.Кропоткину,   20.12.1918: "Твое письмо о заложниках я прочла и удивилась, что ты предлагал сделать замечания: ибо письмо превосходно.
Сначала, когда я прочла его только глазами, оно не произвело сильного впечатления, но вчера я прочла его вслух, с толком, и оно показалось мне прекрасным. Таково же было впечатление Муравьевых - мужа и жены, Кусковой и Прокоповича, и мы единодушно говорим тебе - нужно его послать.
Жаль, что недели три прошло уже со времени этого распоряжения. И когда, собравшись на совет, мы обсуждали, какое мы могли бы сделать выступление, то было постановлено теперь уже не выступать, так как время упущено. Но впредь вменяется в обязанность президиуму реагировать тотчас же. Что касается твоего письма - мы все думали, что оно так хорошо, что необходимо пустить его в дело, тем более, что оно исходит от тебя".

Э.Гольдман, американская анархистка: "Я высказала свое удивление тем, что Короленко оставляют на свободе, несмотря на его частые выступления против власти. Г-же X (П.С.Ивановская)это не показалось странным. Она объяснила мне, что Ленин очень умный человек. Он знал, где у него козырные карты -  Петр Кропоткин, Вера Фигнер, Владимир Короленко, — с этими именами надо было считаться. Ленин понимал, что пока можно указывать на них, остающихся на свободе, удастся успешно опровергать обвинение в том, что при его диктатуре пользуются лишь ружьем и кляпом. И весь мир проглотил эту приманку и молчал, пока распинали истинных идеалистов".

П.А.Кропоткин, из дневника 15 июля 1920 г.: "Только что проводил Веру Фигнер. Та же прекрасная, достойная поклонения!"

В.Н.Фигнер, 1921 г., дело "Помгола": "Я Советской власти не сочувствую."

В.Н.Фигнер, 8 февраля 1922 года, на годовщину смерти П.А.Кропоткина: " Стыдно перед другими, больно за себя, что я не сумела взять от него всего того, что он мог дать."

В.Н.Фигнер, на вечере памяти Кропоткина, 9 декабря 1924: "Со времен Христа очень мало, кто идет по пути, начертанному Христом, который учил, что самопожертвование есть высшее, к чему способен человек. Основа нравственности состоит в стремлении к наибольшему счастью наибольшего числа людей, и в каждом человеке для осуществления такого строя должна происходить какая-то внутренняя серьезная работа над самим собой".

В.Н.Фигнер, 27 января 1924 г.: "Сегодня схоронили Владимира Ильича, имя и деятельность которого волновали весь мир, возбуждая великие чаяния и энтузиазм в одних, ненависть и злобу — в других..."

В.Н.Фигнер, 11 апреля 1925, газета российских рабочих организаций США и Канады «Рассвет»: "Вы спрашиваете, — что делать? Нужна революция. Да, снова революция. Но наша задача слишком грандиозна. Революция слишком необычна, и надо серьезно готовиться к ней. Что толку, если снова угнетенные сядут на место бывших властников? Они сами будут зверьми, даже, может быть худшими. ...Нам надо сегодня же начать серьезную и воспитательную работу над собой, звать к ней других.... Когда человек поймет в человеке, что он высокая индивидуальность, что он большая ценность, что он свободен также, как и другой, тогда только станут обновленными наши взаимоотношения, только тогда совершится последняя светлая духовная революция и навсегда отпадут заржавленные цепи".

В.Н.Фигнер, Е.Фигнер, М.Шебалин, Л.Дейч, М.Фроленко, А.Якимова-Диковская, заявление в Президиум ЦИК СССР, конец 1925 г.: "Вот в эти торжественные дни столетия восстания декабристов, совпадающего с двадцатилетием революции 1905 года, мы обращаемся к ЦИК СССР с нашим словом, посвященным тому, что волнует и тревожит ежедневно и не дает покоя.

Тысячи русских граждан заполняют тюрьмы и самые отдаленные и глухие, лишенные малейших признаков культурной жизни углы нашей страны, ссылка в которые по политическим мотивам при старом порядке самым решительным образом осуждалась общественным мнением демократически настроенных передовых кругов всех государств мира. Сотни, тысячи других находятся за рубежом своей родины.

Поэтому мы думаем, что всеобщая политическая амнистия - мера самая лучшая, самая существенная, наиболее отвечающая духу свободы, который одушевлял как первых организаторов восстания против самодержавия в 1825 г., так и поднявших знамя восстания в 1905 году.

Второй проблемой является расстрел и прежде всего расстрел без гласного суда и даже вообще без суда.

Такой порядок не может и не должен продолжаться. Это не нужно Советской власти. Это не нужно и мешает ее росту. Это деморализует сознание граждан. Это отравляет и портит жизнь наиболее чутких и честных из них.

Итак, мы, которые долго боролись за революцию, перенесли многие, многие тюрьмы и каторги, подчас были лицом к лицу с самою смертью, мы, во имя той же Революции и ее окончательного торжества, просим: отменить расстрел и по крайней мере его внесудебное применение. Просим широкого помилования всех политических заключенных, просим смягчения режима ссылки, просим уничтожения административных репрессий с тем, чтобы только суд назначал меры социальной защиты."

В.Н.Фигнер - Е.Е.Колосову, 1930 г.: "В некоем царстве, в некотором государстве совершилось падение монархии, образовалось временное правительство, но оно не объявляет республики... Что же, мы, революционеры, хвалить его будем? Вот настоящие широко-общественные деятели — не какие-нибудь якобинцы! Или, несмотря на народный вековой взгляд, что земля ничья, божья, и должна принадлежать тому, кто ее обрабатывает, несмотря на полувековой стон народа: "Земли, земли!", — в разгар революции, когда фактически он уже завладел землей, — временное правительство, из боязни узурпировать права будущего народного представительства, не решается и не декретирует, что частная собственность на землю упраздняется... Что? Это неякобинство тоже наиболее соответствует истинно-революционному сознанию?
Если голос народа ясно и определенно говорит, то революционное временное правительство своим декретом только санкционирует Народную Волю»".

Письмо от землячества бывших шлиссельбургских узников, 1932 г.: "Когда после разгрома революции пятого года нас ввергли в оставленные народовольцами одиночки Шлиссельбургской крепости, когда слуги реакции обрушились на нас своими притеснениями и издевательствами, когда царские тюремщики хотели убить в нас честь революционера, мы всегда вспоминали Вас, Вера Николаевна, и Ваших товарищей. Ваш энтузиазм, Ваша смелость и выдержка, Ваша вера в конечное торжество идеалов, за которые десятки и сотни Ваших друзей шли на виселицу и на каторгу, вселяли в нас огромную бодрость, будили в нас готовность к борьбе."

Ф.И.Седенко-Витязев - В.Н.Фигнер, май 1933 г: "Вы пишете о Шлиссельбурге. Но ведь Вы исключение и эпоха Ваша исключительная. А исключение не может быть правилом. А главное, зачем сравнивать несравнимое? Вы боролись, а удары врага даже сладостны. При всех ужасах, которые были в Шлиссельбурге, он имел огромный смысл и значение. Я помню себя юношей в 1902-1903 г. Ах, если бы Вы знали — какой сладостной, притягивающей к себе романтикой был обвеян Шлиссельбург! Как нас волновало Ваше имя, имя женщины, сипящей на пустынном острове. И я хорошо помню, как я и мои товарищи по гимназии страшно боялись, что вот вдруг падет самодержавие, а мы не успеем с ним побороться, пострадать за революцию. Видите, мы хотели страдания, ибо осмысленное страдание никогда не страшно. Теперь возьмите мое положение. Я никогда не был врагом ни революции, ни советской власти. Я, издавший в 1919 году в разгар Гражданской войны «Парижскую коммуну» Лаврова40, и вдруг объявлен контрреволюционером! Что за нелепость! Я много сидел при самодержавии и одну ночь провел в камере смертников, ожидая приговора военно-полевого суда. Но там все было ясно: я бил — меня били. А здесь меня бьют, сажают, объявляют своим врагом — на деле же я совсем не враг, никогда им не был и не буду. Жил революцией и умру с пожеланием скорейшего осуществления ее идеалов. Ну, скажите — разве может быть более глупое и дурацкое положение? Психология Шлиссельбурга и моя теперешняя — это несравнимые, совершенно разные вещи. Родная Вера Николаевна, я согласен перенести все, что угодно, но осмысленно. Быть же экспонатом человеческой глупости, простите меня — на эту роль я не гожусь. Вы 22 года сидели в Шлиссельбурге, в этом был глубокий смысл — и в прошлом, и в наши дни. Я 22 года сидел за Лавровым и окончил тем, что эти годы оказались бессмысленными."

Н.А.Островский - В.Н.Фигнер, 9 декабря 1933 г.: "Хочу лишь одного, чтобы мое письмо передало хотя бы частичку того глубокого чувства уважения и гордости за Веру Фигнер, переживаемого мной сейчас, когда мне читают Ваши книги.

Вам, наверное, много пишут, и мое письмо может затеряться в Вашей памяти. Я его пишу как привет...

Мне 29 лет. В прошлом я — кочегар. Не окончил начальную школу. Стал наемным рабочим с двенадцати лет. Пятнадцати лет вступил в Комсомол и в Революционную армию. Два года боев. Два тяжелых ранения, потеря глаза, тяжелая контузия. Затем опять мастерские, работа в комсомоле. С двадцать восьмого года я парализован, неподвижен, потерял последний глаз. Пять лет напряженной работы, и как результат, две книги о билом, о нашей мятежной юности. Я — один из Молодой гвардии большевиков. Железная партия воспитала нас. Мы — рожденные бурей...

Примите же этот горячий привет от одного из Ваших «партийных внучат». Залитое кровью бойцов знамя «Народной воли» — наше знамя.

Сжимаю Ваши руки. Н. Островский."

Когда в начале войны ей предложили эвакуироваться и врачей тревожило, выдержит ли переезд почти не покидавшая постели девяностолетняя женщина, Вера Николаевна сказала: "Пусть заботятся о живых".

Н.А.Морозов: "Бывают случаи, когда биографию человека очень трудно написать. Не могу и здесь воздержаться от естественно-научного примера. В мире химических реакций некоторые вещества вызывают взаимодействие между другими одним своим присутствием. Точно так же и в общественной жизни бывают деятели, одно присутствие которых вливает в окружающих энергию и силу. Как это происходит, — не известно, но это факт. В их присутствии самые опасные и сложные предприятия успешно осуществляются, без них ничего не выходит, хотя и кажется, что они здесь играют только пассивную роль.

Это действие одним своим присутствием чувствуется, но не поддается описанию, как игра цветов и красок утреннего неба не воспроизводится фотографией. Конечно, и все другие люди отчасти действуют на окружающих таким же образом Но у одних это влияние меньше, у других больше, и в последнем случае биографический очерк, почти сообщающий одни факты, дает очень слабое представление о человеке. Такое слабое представление дает и мой очерк, и читатель должен заранее примириться с этим.

Подобно Сильвии в романе Шпильгагена «Один в поле не воин», В. Н. была дочерью лесничего и выросла среди лесов и полей. Она родилась 24 июля 1852 года в имении своей матери, в Христофоровке. Там она получила и свое первоначальное воспитание. Особенно благотворнее влияние на нее имела ее мать, которую она горячо любила. Затем В. Н. была отдана в Казанский институт, где и кончила курс в 1869 году первой ученицей «с шифром» и возвратилась в семью, переселившуюся тогда в село Никифорове, недалеко от Христофоровки.

Вскоре по выходе из института, в 1870 году, В. Н. вышла замуж за судебного следователя А. В. Филиппова, служившего в Тетюшском уезде, где было имение ее родителей.

Все это было в самом начале семидесятых годов, когда нечаевское дело, ниспровержение наполеоновского режима с установлением республики во Франции, а также и более ранняя общественная и литературная деятельность (Чернышевского, Добролюбова, Писарева и других влили живую струю в жизнь русского общества, уже выведенного из своих устоев севастопольским разгромом и последовавшим за ним падением крепостного права.

В первые годы жизни по выходе из института Вера Николаевна занималась чтением русской передовой журналистики; под ее влиянием, а также от избытка собственных, еще непочатых сил и прирожденного стремления к правде и добру, к героизму и самопожертвованию во имя бескорыстных идеалов у Веры Николаевны появилось страстное желание уехать из России в re-места, где жизнь бьет более сильной и глубокой струей, и подготовиться там к какому-либо полезному для народа делу. Это непреодолимое желание благодаря живости ее характера и способности сейчас же переходить от слова к делу приняло тотчас же реальную форму в намерении ехать в Цюрих учиться медицине. Ее муж сочувствовал ее желанию и в 1872 г. уехал вместе с нею за границу, где оба поступили на медицинский факультет

В это время Цюрих стал центром русской учащейся молодежи, и стремление к науке вскоре начало бледнеть пред увлечением рабочим вопросом и стремлением к пропаганде идей социализма народу: итти в народ, пожертвовав для освобождения его всем, что дорого человеку, наукой и самой жизнью, стало девизом значительной части тогдашних цюрихских студенток. Но едва прошел год со времени поступления Веры Николаевны в Цюрихский университет, как появилось наделавшее много шуму «правительственное сообщение», где вместе с целым рядом грязных клевет на женскую молодежь, учащуюся в Цюрихе, содержалось форменное предписание всем цюрихским студенткам немедленно удалиться из университета.  Это предписание сильно содействовало начинающемуся революционному течению.

Увидев свою научную деятельность насильственно оборванной, значительная масса русской женской молодежи действительно возвратилась в Россию, но лишь затем, чтобы бороться в ней против насилия путем социалистической пропаганды и агитации в народе. К этой части принадлежали почти все наиболее интимные подруги Веры Николаевны, через гол уехавшие из-за границы Е Россию.

Немедленно по приезде они поступили в различных фабричных центрах, Москве, Туле, Иваново-Вознесенске, на фабрике под видом простых работниц, чтоб ознакомиться непосредственным опытом с жизнью простого народа и проповедывать в нем свои политические и общественные идеалы.

Но Вера Николаевна в первое время не поддалась этому течению. Начать второе дело, бросить первое, на которое потрачено уже много труда и времени, казалось ей непоследовательностью, и она перешла из Цюрихского университета в Бернский, где стала продолжать свои занятия медициной, решив итти в народ лишь после окончания курса. Но этого не удалось ей сделать, несмотря на все усилия отдаться науке. В 1875 году ее подруги, возвратившиеся в Россию, были арестованы одна за другой, заключены в политические темницы, и всем им грозила многолетняя каторга. Вера Николаевна получила из России от их имени приглашение приехать в Россию, чтобы продолжать дело их организации. Бросив научные занятия, она уехала в конце 1875 года в Россию для того, чтобы сделать все, что было в ее силах. 

Действуя под этим настроением, она нередко совершала в то время такие поступки, которые другим показались бы безумием. Само собою понятно, что они только усиливали ее обаяние среди окружающих ее революционных деятелей и учащейся молодежи. Один из прокуроров, Плеве, говорил потом, что ему не приходилось встречать ни одной курсистки того времени,. которая не была бы без ума от нее.

Когда, в начале 1878 года, в Петербурге были освобождены многие судившиеся по процессу 193-х, Вера Николаевна стремилась жить в деревне, чтобы действовать среди простого народа, и с наступлением весны отправилась вместе с небольшой группой своих друзей, Соловьевым, Юр. Богдановичем, Иванчиным-Писаревым и мною, сначала в Тамбовскую, а. затем, когда не удалось там устроиться в народе, в Саратовскую губернию. Там В. Н. поселилась в качестве фельдшерицы в Петровском уезде, в одной из-деревень, в то время как Соловьев, Богданович и Иванчин-Писарев заняли места волостных писарей в Вольском. 

Но этой колонии не суждено было долго существовать. Еще раньше чем все эти лица устроились на своих местах, раздался выстрел Веры Засулич и совершилось ее оправдание судом присяжных.

Я, почувствовав, что революционное движение должно направиться совсем по другому руслу, чем предполагали его остальные товарищи, первым уехал в Петербург, еще ранее чем колония успела основаться. Через десять месяцев из нее уехал Соловьев, который был затем казнен за свое покушение на жизнь императора Александра II, и .это событие окончательно разрушило саратовскую колонию пропагандистов. 11ребы;вание Соловьева в Саратовской губернии было установлено, началось разыскивание его товарищей по деятельности в народе, и все они должны были поспешно уехать из этой местности.

Когда летом 1879 года был созван Воронежский съезд, общества Земля и воля, Вера Николаевна заняла в нем промежуточное положение между двумя боровшимися на нем фракциями, признавая одинаково важной как народническую деятельность в деревне, так и борьбу за политическое освобождение страны. Когда затем, несмотря на противодействие ее и нескольких других товарищей, в том числе Перовской. Земля и воля распалась на Народную волю и Черный передел, Вера Николаевна осталась среди народовольцев-социалистов. 

С течением времени она безраздельно отдалась этому новому течению и заняла потом в истории Народной воли одно из самых выдающихся мест. Сначала она была послана Исполнительным комитетом в Одессу, где пробыла около года, а затем возвратилась в Петербург и приняла участие в возникавшей тогда военной организации Народной воли, члены которой состояли главным образом из офицеров армии и флота.

После 1881—1882 гг., когда главные деятели первоначальной Народной воли были арестованы, а некоторые бежали за границу, одна Вера Николаевна не хотела уезжать из России, и таким образом в продолжение нескольких месяцев оставалась единственной наследницей наиболее громкого периода деятельности этого тайного общества.

Наконец, и она была арестована, выданная Дегаевым, который для отвода глаз подставил предателем рабочего Меркулова.

Только в Петропавловской крепости, через год после ареста, раскрылась для нее эта двойная игра.

Воплощенная искренность и самоотверженность во всех своих поступках, Вера Николаевна была в силах перенести что угодно, но только не обман. В первые годы заключения сна была совершенно подавлена, не зная кому верить, кому нет, и утешаясь лишь воспоминанием о погибших товарищах, запечатлевших смертью свою искренность и правдивость.

Вошла с расшатанной душой

Я в эти сумрачные стены,

И прогремел в них вслед за мной

Гул торжествующей измены.

С собой сюда я принесла 

Тяжелых дней воспоминанья,

Но здесь всю горечь испила

Безмолвной муки и страданья.

Так писала она в одном из своих тюремных стихотворений.

Но целительное время, хотя и медленно, залечивало эту душевную рану, и через пятнадцать лет своего заключения в Шлиссельбургской крепости Вера Николаевна уже почти совсем оправилась от нее, хотя и считала себя заживо погребенной в окружающих ее стенах вместе со всеми своими бессрочными товарищами.

В последнюю половину своего двадцатилетнего заключения в Шлиссельбурге ее первоначальное стремление к наукам воскресло с новой силой.

В 1892 г. для В. Н, открылась возможность видеться с товарищами-мужчинами через маленькое окошечко, прорубленное ими в окружавших ее на прогулке высоких заборах и возобновляемое с риском тяжелых наказаний всякий раз, как жандармы снова забивали его досками. Позднее эта возможность сношения на прогулках была легализирована начальством, вступившим с заключенными в переговоры об уничтожении прорубленных самовольно окошек в заборах с тем, что вместо них будут сделаны решетки над всеми заборами, кроме нескольких оставленных на всякий случай. Через эти решетки стало еще удобнее разговаривать с особых мостков, приделанных к заборам для прогулок с обеих сторон. Тогда В. Н. воспользовалась этим, чтоб заниматься вместе с друзьями естественными и другими науками, и начались настоящие курсы по всевозможным отраслям знания. Они нередко демонстрировались приборами, доставляемыми тогдашним тюремным врачом, доктором Безродным. Но этот период продолжался лишь несколько лет. В марте 1902 года, при Сипягине, были уничтожены одна за другой все льготы, которых заключенные добились за прежние годы путем многих тяжелых жертв, расстрелов и самоубийств. Было объявлено, что крепость будет снова приведена на прежнее положение безмолвной могилы для заживо погребенных. Но судьба решила иное, и Вера Николаевна вышла из шлиссельбургских стен 29 сентября 1904 года.

Такова грубая схема жизни Веры Николаевны, но обстоятельной характеристики ее личности здесь нет. Ее жизнь и деятельность прошли в связи с другими ее товарищами, и без них ее трудно изобразить.

Полные искренности чувства и истинной поэзии стихотворения В. Н. лучше, чем что бы то ни было другое, рисуют ее переменчивое душевное состояние в Шлиссельбургской крепости. Но из них почти все, посвященные товарищам по заключению, к сожалению, не вошли в этот сборник, и таким образом одна из сторон ее жизни в Шлиссельбурге осталась в тени. А между тем многие из этих ее стихотворений прекрасны."