Николай Иванович Кибальчич

Свободное от учения время, я и Николай проводили, бывало, в особенности летом, в нашем обширном саду, причем у нас было излюбленное место — ветхая, почти полуразрушенная беседка с врытыми в землю столом и двумя скамьями. Здесь-то с восьми лет весной, летом, даже и осенью проводили мы с ним целые часы за чтением. Необычайная, непреодолимая страсть к чтению и послужила к нашему сближению и дружбе. Эта страсть была у меня и у Николая. Читали мы всегда почти вместе, читали все книги, какие только могли достать в Коропе.

А что касается до его доброты, ... другого такого человека я не знал. Он буквально все отдавал нуждающимся товарищам, свой последний рубль, а сам сидел после того без хлеба, без чаю, без сахара, пока я или С. А. Томашевский, или другой кто-нибудь из товарищей не выручали его из беды. Как же это, Николай,— бывало, говоришь ему с укором, - отдал последний грош, а сам остался на голодовку? Да, когда человек нуждается, так уж тут нечего рассуждать — было всегда его неизменным ответом. Что было делать с таким человеком?

До сих пор живо помню, с каким восторгом читали мы «Вечера на хуторе близ Диканьки» и«Тараса Бульбу» Гоголя. Затем перешли к Пушкину, причем Николаю больше всего, помню, понравилась «Капитанская дочка» и «Повести Белкина». Стихов же он не любил и поэзия Пушкина не производила на него никакого впечатления... Позже читали с захватывающим интересом «Айвенго», «Роб-Роя», потом Сервантеса и Диккенса, «Пиквикский клуб» и «Давида Копперфильда»... В последний год своего пребывания в гимназии, т. е. в седьмом классе, Кибальчич почему-то заинтересовался химией, добывал и выписывал популярные книжки по химии... Читали также Добролюбова, Писарева, Чернышевского. Была нелегальная библиотека; она хранилась у Кибальчича."

Ф.П. Сандер:"Кибальчич был старше меня классов на 5-6, но я его хорошо помню. Был он среднего роста, худощав, в очках. Нрава очень спокойного, учился прекрасно. Был он скромен и общителен, хотя выглядел серьезнее других. В те времена гимназисты вели ожесточенную войну с сапожниками - мальчишками. Очевидно, под рубрику «сапожников» подходили тогда все не учившиеся. В этих излюбленных нами битвах, носивших, как нам казалось, прямо таки героический характер, будущий революционер Кибальчич никакого участия не принимал".

Н.Кибальчич в институте:"— Для России железные дороги — теперь самый насущный, самый жизненный вопрос. Покроется Россия частой и непрерывной сетью железных дорог, и мы процветем. Торговля, промышленность, техника обнаружат изумительный, еще небывалый у нас прогресс, а с ним вместе будут расти и развиваться просвещение и благосостояние народа. Цивилизация в России пойдет быстро вперед; и мы, хоть и не сразу, догоним передовые страны Западной Европы... — Вот почему я поступаю в Институт инженеров путей сообщения, чтобы быть потом строителем железных дорог, чтобы иметь потом право сказать, когда расцветет наша страна: "И моего тут капля меда есть!"

Н.Кибальчич: "У нас в институте теперь только одни карьеристы, будущие хищники, воры, грабители народа и расхитители народного достояния. И удивительное дело,— продолжал Кибальчич,— откуда взялась эта мечтающая о будущих доходах и богатствах молодежь? У мальчишки еще материнское молоко, как говорится, не обсохло на губах, а он рисует себе, как будет наживать доходы на постройках железных дорог, устроит себе роскошную квартиру с коврами и великолепной мебелью и — тьфу! — заведет себе любовницу из балета, так что ему будут завидовать другие товарищи, менее его преуспевшие в карьере добывания денег всякими правдами и неправдами. Нет, инженером мне не быть, и я решил перейти в Медико-хирургическую академию.

А оттуда я выйду врачом и постараюсь избрать жительство в деревне. Тогда я буду приносить действительную пользу народу, а не рвать куски от жирного всероссийского пирога. Не только лечить народ, но нести в среду его свет, здоровые понятия о жизни, просвещать его, хотя бы, например, о лучших гигиенических сторонах быта и обихода, помогать народу, лечившемуся у знахарок и знахарей, разрушать его суеверие и невежество. Словом работы предстоит много, и работы честной и хорошей. Наш русский народ - народ умный, и он поймет и меня, и мои идеалы."

М.Р.Попов, однокурсник Н.И.Кибальчича по Медико-хирургической академии: «Устраивались собрания молодежи, где обсуждались вопросы, которые ставила жизнь и литература, где читались рефераты по общественным вопросам, читалась литература, полученная контрабандным путем из-за границы. Первый кружок такого характера, в котором я считался членом, собирался в квартире Кибальчича на Кронверкском проспекте. В кружке этом была выработана программа по общественным вопросам, по которой каждый член кружка брал по своему выбору ту или другую общественную тему и готовил реферат. По воскресеньям и четвергам эти рефераты читались, обсуждались; обсуждения эти почасту переходили в бурные прения; затягивающиеся за полночь».

Н.И.Ракитников: «Его (Кибальчича) студенческие годы совпали с бурным периодом «хождения в народ». Сначала в Институте путей сообщения, а главным образом, в Медико-хирургической академии Кибальчич окунулся в атмосферу страстных споров о том, как помочь народу вырваться из тисков нищеты и хронического голодания и выйти на путь широкого человеческого развития. От природы человек спокойный, ничем невозмутимый, с задатками кабинетного ученого, Кибальчич принялся за изучение политической экономии и за выработку своего революционного мировоззрения».

Место рождения и место постоянного жительства - в Черниговской губернии Кролевецкого уезда, заштатном городе Короп.
Занятие - литературный труд.
Средства к жизни - заработки от литературного труда.

И.Ясинский, сотрудник журнала "Новое обозрение", где Кибальчич был известен как Самойлов: "Меня познакомили с Самойловым, личностью замечательной во многих отношениях. Был Самойлов лет двадцати семи, среднего роста молодой человек, носил черный сюртучок, крахмальное белье, галстук и вообще имел вид европейский. Был не щеголеват, очень опрятен, вежлив и скромен, но, я бы сказал, горделиво скромен. От него веяло холодком. Он располагал к себе, чем-то притягивал, но как будто и отталкивал. Большой лоб, бородка и зачесанные назад густые прямые волосы. Лицо крупное, очень бледное, а на бледном лице два черных бриллиантика - сверкающие, серьезные, спокойно глядящие перед собой глаза. Говорил мало.

...Бывало и раньше, что он ужинал у нас и раза два ночевал. Я тогда заметил, что такой спокойный и сдержанный обыкновенное время, Самойлов метался на диване и бредил. Но в вечер первого марта, когда мы особенно хотели его общества, он таки не явился, больше нам не суждено было увидеть его. Недели две с лишним он не показывался в редакции и не приносил обещанных заметок для четвертой книжки. В газетах и в литературных кружках тем более только и было речи, об первом марте и об его участниках...

...Влетел в редакцию белый от испуга Владимир Жуковский и объявил:

- Наконец изловили самого главного алхимика, приготовлявшего бомбы для первого марта! Вы знаете кого? Он наш, или вернее, - он указал на меня и Антоновича,- ваш... Самойлов!

— Самойлов?

- Точно так. Ведь вы сами понимаете, что отсюда вытекает? В лучшем случае нас погонят в места не столь отдаленные. Он оказался на самом деле не Самойловым, а Кибальчичем. Он заскорузлый анархист и, конечно, я согласен,- поправился Жуковский,- личность героическая и во всяком случае, изобретательная, и его разумеется повесят, но каково нам!

Самойлову на редакционных бланках иногда посылались мною и Антоновичем коротенькие записочки с просьбой ускорить присылку рукописей. Он часто задерживал типографию, и приписывалось это добросовестности, с которой он обрабатывал свои рецензии, насквозь прочитывая разбираемые книги ... Мы разошлись из редакции не без тревожного чувства. На следующий день... «Новое обозрение» было ликвидировано."        

Семейное положение - холост, имею двух родных братьев Степана и Федора и двух сестер Ольгу и Катерину...

"Женщины любят, чтобы за ними ухаживали, а я этого не умею, да и некогда мне".

Экономическое положение родителей - родителей нет в живых.
Место воспитания и на чей счет воспитывался - сначала в Институте инженеров путей сообщения, а затем в Медико-хирургической академии, на собственный счет.
Причина неокончания курса, в случае выхода из заведения, с указанием самого заведения - из Медико-хирургической академии вышел в 1875 году вследствие привлечения меня к политическому делу, а из института, в котором пробыл с 1871 по 1873 год, перешел в академию, пожелав переменить специальность.
Был ли за границей, где и когда именно - не был.
Привлекался ли ранее к дознаниям, каким и чем они окончены - состоял под следствием и судом за время от 1875 по 1878 год по обвинению в распространении недозволенного сочинения и по приговору Особого присутствия Сената, состоявшемуся 1 мая 1878 года, был приговорен к заключению на 1 месяц.

Н.Кибальчич: "Я попал в государственные преступники чисто по недоразумению и несчастному для меня стечению обстоятельств. Я работал серьезно, занимался науками и во время каникул и поэтому, уезжая... я запасся для чтения научными сочинениями..."

Академик И. М. Майский: "...Любопытный факт, что в 50–70-х гг. прошлого (19) века у нас появилось немало сыновей и дочерей священников, которые порвали со своей средой и перешли на прогрессивный, даже на революционный путь."

Н.С.Тютчев, октябрь 1875г.: "Когда меня ввели на очную ставку в «комиссию», то меня поразила внешность Кибальчича: этот уравновешенный человек, ничем не возмутимый... был бледен как полотно, глаза его блуждали и по лицу его спадали крупные капли пота; даже его смятая рубашка была, видимо, вся влажная... Очевидно, его допрашивали уже не один час, не давая ни минуты опомниться... Только этим я и объяснил себе его состояние крайнего утомления и как бы растерянности... Только тут впервые я и уразумел, каким бывает н а с т о я щ и й допрос в «комиссии» III отделения."

Управляющий III отделением с.е.и.в. канцелярии: "Личность эта представляется крайне подозрительной, дерзкой, и данные им разновременно показания оказываются не откровенными и явно ложными. Вследствие сего имею честь покорнейше просить... обратить на Кибальчича особенное внимание Ваше и принять меры к тому, чтобы он не мог скрыться."

Н.Кибальчич: "Еще будучи студентом Медико-хирургической академии, я составил себе социалистические убеждения на основании чтения нецензурных и некоторых цензурных сочинений; это было в то время, когда в Петербург начали проникать из-за границы социально-революционные издания журнала "Вперед", статьи Бакунина и др. Впрочем, эти издания имели лишь значение только для выработки моих убеждений в социалистическом отношении; они возбудили у меня ряд вопросов, я должен был обратиться к легальным изданиям. Легальные сочинения дали мне факты, которые подтвердили те выводы относительно русской действительности, которые я встретил в социалистической литературе. Что же касается до моей деятельности согласно с моими убеждениями, то в это время я не выработал еще себе определенного плана. Я колебался между решением бросить академию и уйти в народ для социалистической пропаганды и желанием остаться в академии и служить делу партии впоследствии — в качестве доктора. Но мои колебания кончились арестом по обвинению меня в том, что я передал недозволенную книжку одному крестьянину в местечке Жорнищах Киевской губ. Тюремное заключение более или менее продолжительное, оказывает всегда на неустановившихся людей одно из двух влияний: одних лиц- неустойчивые и слабые натуры оно запугивает и заставляет отречься от всякой деятельности в будущем; других же, наоборот, закаляет, заставляет стать в серьезные отношения к делу, которое представляется теперь в их глазах главною задачею жизни. Я принадлежал к числу вторых."

Н.Кибальчич в тюрьме, 1878г.: "Даю слово, что все мое время, все мои силы я употреблю на служение революции посредством террора. Я займусь такой наукой, которая помогла бы мне и товарищам приложить свои силы самым выгодным для революции образом. Очень может быть, что целые годы придется работать над тем, чтобы добыть нужные знания, но я не брошу работы, пока не буду убежден в том, что достиг того, чего мне надо..."

Л.Г.Дейч, лето 1878 г.:"Но особенно оптимистом он был в отношении к людям. О всех, с кем он близко сталкивался, он был хорошего мнения! хотя и не превозносил ни кого до небес, не приходил ни от кого в особенный восторг. Он со всеми в тюрьме — как впоследствии на воле — был одинаково хорош, ровен, со всеми жил в мире (нас было в тюрьме человек около 20-ти). Я решительно не знаю случая, чтобы он с кем-нибудь серьезно поспорил, поругался, и думаю, во всю его жизнь с ним не было такого случая. Всегда спокойный, уступчивый...

...Он не собирался уже, как прежде можно было думать, поселиться в каком-нибудь селе с целью вести мирную, культурную деятельность. Теперь он сам находил, что медленная пропаганда — работа малопроизводительная, сам заявлял, что невыгодно за «одного крестьянина», за одну «Хитрую механику» ... десяти социалистам целые годы проводить в тюрьмах.

Кибальчичу было тогда двадцать три-четыре года; среднего роста, с небольшой темнорусой бородкой, бледным и очень умным лицом, он скоро и легко возбуждал к себе симпатию...Вне прогулок по двору он всегда занимался чтением".

Н.Кибальчич : "Еще в последние месяцы моего заключения среди социально-революционной партии начало все больше и больше развиваться то настроение, которое впоследствии созрело в целую систему практической деятельности. Сначала я, как и другие революционеры, смотрел на террористические факты как на действия самозащиты партии против жестокостей правительства, как на выражения мести за преследования социалистов. Позднее террористическая деятельность в глазах партии, и в том числе и меня, стала представляться не только как средство для наказания начальствующих лиц за их преследования социалистов, но и как орудие борьбы для достижения политического и экономического освобождения народа. Такой взгляд на террористическую деятельность можно считать окончательно установившимся летом 1879 года.

Я, хотя и находился на свободе с июля 1878 года, но почти никакого активного участия в деятельности партии не принимал; жил же по нелегальному документу, потому что не желал быть высланным административным порядком. Мое неучастие в деятельности за это время происходило, впрочем, не вследствие моего нежелания этого, а вследствие того, что, по выходе из тюрьмы, я, не имея раньше никаких связей с наиболее деятельными членами партии и не зарекомендовав себя ничем перед ними с революционной стороны, не мог попасть ни в какую революционную организацию."

М.Р.Попов: "Тюрьма произвела на Кибальчича свое влияние. Сейчас я представляю себе двух известных мне Кибальчичей, одного до тюрьмы и другого после тюрьмы. Правда, Кибальчич никогда, вероятно, не отличался веселым нравом и всегда был человеком ровным; но до тюрьмы, он любил принимать участие в прениях, даже, может быть, мечтал руководить людьми. После тюрьмы, кроме пожатия руки, дружеской, приветливой улыбки, мне ничего не помнится, когда я думаю о нем.

При коротких встречах на конспиративных квартирах, если он не мог что-либо получить сейчас, за чем приходил, он изображал молчаливую фигуру. Таким я его помню, когда он на средства, отпускаемые организацией «Земля и воля» изучал химию и свойства динамита. Таким он сохранился в моих воспоминаниях, когда он в Одессе, снабдив меня динамитом и запалами в декабре 1879 года, давал наставления мне об обращении с врученными вещами. Даже на шутки товарищей над ним, он отвечал только улыбкой.

Я хочу всем этим сказать, что Кибальчич был одним из тех, кто понял выстрел В.И.Засулич, как призыв на новый путь борьбы".

Управляющий III отделением с.е.и.в. канцелярии - начальнику Медико-хирургической академии: "Господин главный начальник III отделения собственной его императорского величества канцелярии признает со своей стороны необходимым отклонить ходатайство сына священника Николая Кибальчич о принятии его снова в число студентов Медико-хирургической академии..."

Циркуляр управляющего делами министерства внутренних дел статс-секретаря Макова - генерл-губернаторам, от 19 декабря 1878 г.: "Сын священника Николай Иванов Кибальчич, находившийся под надзором полиции в г. С. Петербурге... 20 октября отметился выбывшим в Москву, но... в Москву не прибывал.
Имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство сделать распоряжение о разыскании Кибальчича во вверенной Вам губернии и, в случае разыскания, учредить за ним в месте его пребывания полицейский надзор, о чем в то же время уведомить министерство внутренних дел.
Приметы Кибальчича следующие: 30 лет, роста среднего, волосы на голове и бороде русые, глаза серые...

Н.Кибальчич: "Только в конце весны 1879 года, когда борьба между правительством и партией обострилась до крайней степени, я, сознавая, что в такое время обязанностью каждого, разделяющего известные убеждения, является активное содействие партии, предложил через Квятковского свои услуги революционной организации.

"Вот бы хорошо! Вот бы прелестно! Ведь знаете, такое дело вполне выполнимо! Почему же не займутся им серьезно?.. Вот не пойди я на каторгу, я непременно занялся бы изучением свойств нитроглицерина».

Еще раньше того времени, я, предвидя, что партии в ее террористической борьбе придется прибегнуть к таким веществам, как динамит, решил изучить приготовление и употребление этих веществ. С этой целью я предварительно занимался практически химией, а затем перечитал по литературе взрывчатых веществ все, что мог достать; после этого я у себя в комнате добыл небольшое количество нитроглицерина и, таким образом, практически доказал возможность приготовлять нитроглицерин и динамит собственными средствами."

Прокурор Муравьев: "Техник-динамитчик, производитель динамита был человек драгоценный для партии. Он был принят с распростертым объятиями..."

В.Н.Фигнер: "Для замышляемой борьбы с самодержавием было нужно средство страшное и разрушительное...Давно, еще с 1874 года, говорили о динамите... Квятковский соединил руки Исаева, Кибальчича и приехавшего из-за границы Степана Ширяева, и эти три лица, принеся каждый свои специальные знания, создали ко времени разделения "Земли и воли", в обстановке обыкновенного жилища, целые пуды взрывчатого вещества, которого хватило Исполнительному комитету на покушение в Москве и на мины под Одессой и Александровском... В лице Халтурина эти техники - Исаев и Кибальчич - вошли в Зимний дворец, и 5 февраля 1880 года его стены задрожали от взрыва, приготовленного ими. Под их же руководством опускались у Каменного моста гуттаперчевые подушки, набитые динамитом. Они, Исаев и Кибальчич, вместе с Грачевским и Сухановым сидели в ночь на 1-е марта над бомбами."

Л.Г.Дейч: "По натуре он (Кибальчич) действительно не был ярым революционером, - он не рвался бы на отчаянные, удалые предприятия, не находил бы, быть может, удовольствия в самой опасности, в боевом огне, как это у некоторых бывает,— но он несомненно был революционер по мысли, по убеждениям и к тому же безусловно смелый человек, равнодушный к опасности, не останавливающийся перед нею или, вернее — вовсе о ней не думающий".

Н.Кибальчич: "Я признаю себя принадлежащим к русской социально-революционной партии, и в частности к общества “Народной воли”.

Но повторяю, что я близко стоял только к технической стороне дела; относительно же других сторон предприятия я не имел решающего голоса.

..Позднее террористическая деятельность в глазах партии, и в том числе и меня, стала представляться не только как средство для наказания начальствующих лиц за их преследования социалистов, но и как орудие борьбы для достижения политического и экономического освобождения народа.

Я признаю, что я сделал все части, как тех двух метательных снарядов, которые были брошены под карету Императора, так и тех, которые были впоследствии захвачены в Тележной улице. Изобретение устройства этих снарядов принадлежит мне, точно так же как все части их: ударное приспособление для передачи огня запалу и взрывчатое вещество — гремучий студень — были сделаны мной."

"Не все ли равно, что виселица, что каторга".

П.С.Ивановская: "В нашей типографской работе Н.И. не принимал ни малейшего участия. Уходя из дому в 10 часов утра с портфелем под мышкой, и изрядно поблекшем цилиндре, он обычно возвращался поздно вечером, в редких случаях - к обеду. В своей комнате он занимался много, упорно. Его очень занимал тогда новый тип воздушного двигателя. Он заглядывал изредка в нашу рабочую комнату, но не для помощи, а вернее всего, затем, чтобы ослабить немного напряженную работу мысли, расправить вечно согбенную над книгами спину.

По мере продолжения нашей совместной жизни Н.И. все более и более к нам приближался, и мы стали его больше понимать, свыкаться с этим своеобразным человеком, медлительным философом. Ему были чужды мелочность, обывательщина, кичливость своими знаниями. Всегда спокойный, меланхоличный, он вдруг оживал до неузнаваемости при каждом посещении нашей квартиры В.Н.Фигнер, делаясь веселым, разговорчивым.

Выглядел Кибальчич сухим, сдержанным человеком, даже вялым, очень молчаливым. Тонкие и правильные черты его лица казались безжизненными и равнодушными. Но это так казалось только с первого взгляда. Этот, якобы созерцательный человек иногда говорил, что у него появляется по временам желание бросить зажженную спичку у пороховой бочки ".

О.С.Любатович: "... У нас бывал Кибальчич, Богородский (через которого велись сношения с крепостью) и другие... Кибальчичу иногда приходилось, бывало, оставаться у нас по часу и больше, поджидая кого-нибудь; но он всегда был так поглощен какой-то думой, что не было ни малейшей возможности расшевелить его, заставить разговаривать».

Л.А.Тихомиров: "Он также занимался денежной работой (литературной) и много читал по историй, социологии, политической экономии. Он обладал очень хорошей памятью и быстрым соображением, только при таких условиях ему и удавалось следить за наукой при таком незначительном количестве времени. Писал Кибальчич легко и очень хорошо, но мало — по недостатку времени".

В.Н.Фигнер: "Как курьез, расскажу о Кибальчиче. Раз я зашла к ним, в разговоре Кибальчич (над которым мы, дамы, обыкновенно подтрунивали) с деланным пафосом заявил: „Была у меня жена Вера, была Надежда (конспиративное имя Ивановской); когда будет Любовь?" Мы так и покатились со смеху..».

П.С.Ивановская: "Однажды, когда мы были сильно заняты спешной работой, Н.И. вдруг обратился к нам с предложением напиться чаю. 

— Поставьте самовар и кушайте на этот раз в одиночестве, — ответила Лилочка. — Самовар в кухне, там найдется все нужное.

Николай Иванович с изумлением остановился в дверях и, разводя руками, с оттенком возмущения сказал:

— Да ведь это же не мужская работа! Заразительный взрыв хохота в ответ окончательно поверг его в недоумение.

— Так, так, только это дело мне вовсе незнакомо,— оправдывался он.

И так как никто не трогался с места, он все же ушел в кухню, чтобы попытаться разрешить задачу женского труда. Однако оттуда вскоре послышался шум и грохот: что-то падало, со звоном катилось по полу, зажурчала вода из крана. «Лилочка», бросив работу, опрометью кинулась на выручку. Растерявшийся Кибальчич стоял, не зная, как справиться со всей этой бестолочью. Из кухни он возвращался весь испачканный углем, смущенный и печальный... 

...В последний день перед самым нашим распадом Николай Иванович попросил сходить с ним в Гостиный двор помочь приобрести новое «приличное» (как добавил А. Михайлов) пальто. Эта деловая прогулка почему-то неизгладимо запечатлелась в памяти со всеми подробностями.

День стоял необычайно красивый, солнечный. Николай Иванович под влиянием ли этой красоты осеннего дня, или по иной причине, весь путь по Невскому был весел, шутлив, разговорчив.

В Гостиных рядах мы с большой тщательностью выбрали пальто, которое Николай Иванович тут же надел на себя; для большего шика куплены были тросточка и перчатки. На обратном пути Николай Иванович внезапно остановился среди тротуара. Внимательный осмотр своей изысканно одетой фигуры, по-видимому, вполне удовлетворил его; по бледному лицу его разлилась широкая ребяческая улыбка.

В этот же день мы распрощались с Николаем Ивановичем навсегда. Конец его жизни многим открыл всю внутреннюю величавую красоту этого замкнутого человека."
 

Ф.Морейнис: "Вскоре после первого марта ко мне пришел неожиданно Кибальчич. Он в буквальном смысле слова сиял: у него было такое счастливое выражение лица, которое трудно передать словами. Он поднес мне пару апельсинов со словами; „Вот вам, хозяюшка, за ваше сотрудничество". Обыкновенно флегматичный и медлительный, он был возбужден и как-то тороплив в своих движениях. Больше я его уже не видала-—через три дня он был арестован."

Н.Кибальчич, письмо в Вологду, 5 марта 1881 г.: "Дорогой друг! Податель сего расскажет Вам подробности свершившегося. Боюсь, что мы прожили основной капитал. Тиран казнён, а сил свергнуть систему у нас уже нет. Технику и типографию надобно перевести в Вологду. У вас там хороший народ. Если выживу, займусь ракетным воздухоплавательным аппаратом, о котором говорил с Морозовым. Николай Александрович одобрял меня. Мой девиз таков: «Дорога к звёздам начинается в России!» Передайте привет Астроному. Прощайте и не поминайте лихом!"

Председатель суда Э.Я.Фукс: "Подсудимые вели себя независимо и в высшей степени стойко. Кибальчич - вот замечательный ум, необыкновенная выдержка, адская энергия и поразительная стойкость..."

С.Иванов: "Как пример ходивших мнений, приведу слова одного генерала, и не какого-нибудь тронутого тлетворными влияниями, а заправского генерала старого времени, сослуживца и приятеля самого Тотлебена. Этот генерал произнес следующий приговор над Желябовым и Кибальчичем: «Что бы там ни было, что бы они ни совершили, но таких людей нельзя вешать. А Кибальчича я бы засадил крепко накрепко до конца его дней, но при этом предоставил бы ему полную возможность работать над своими техническими изобретениями»".

Н.Саламанов: "У Александра III хранился странный альбом. По признанию царя в этом альбоме были собраны портреты русских революционеров. И среди этих фотографий был снимок Николая Кибальчича, народовольца, создавшего конструкцию взрывателя и изготовившего мины, одной из которых и был убит царь."

Н.И. Кибальчич:1881г. "Если бы обстоятельства сложились иначе, то ни крови, ни бунта не было бы. ...Ту изобретательность, которую я проявил по отношению к метательным снарядам, я, конечно, употребил бы на изучение кустарного производства, на улучшение способа обработки земли, на улучшение сельскохозяйственных орудий и т.д."

Н.В.Муравьев:"Он представляется специалистом-техником, посвятившим себя на служение науке, и, притом, специалистом, усвоившим себе социально-революционные убеждения, человеком мягкого характера...»

Л.Г.Дейч: "С Николаем Ивановичем Кибальчичем мое знакомство было более продолжительно, чем с вышеназванными двумя участниками в деле 1 марта. Он был олицетворением простоты, скромности и доброты. Кибальчич вовсе не был завзятым революционером и менее всего походил на фанатика. Террор он признавал лишь как неизбежное для русских революционеров зло в данную эпоху. Спокойный кабинетный ученый, до изумительности способный увлечься любой специальной наукой, Кибальчич был мирным социалистом-пропагандистом, и, как это видно из сделанных им на суде заявлений, он, по основным своим воззрениям, остался таковым до последнего момента жизни. Если он примкнул к террору, то лишь потому, что убедился в невозможности иным путем принести пользу своей родине. На самом себе он испытал весь ужас господствовавших у нас, благодаря самодержавию, порядков.

Кибальчич видел, что для честного человека совершенно закрыты все пути к мирной общественной деятельности. Уже один тот факт, что такой миролюбивый и скромный человек примкнул к террору, служит наилучшим доказательством, что последний был неизбежен. В другой стране Кибальчич несомненно стал бы выдающимся ученым. Разве не в высшей степени характерно, что даже в тот момент, когда воздвигалась для него виселица, он в последнем слове на суде говорил о чертежах и выкладках, касающихся изобретенного им летательного снаряда. Поистине ужасен тот строй, в котором таких людей возводят на эшафот!"

А.И.Зунделевич:"История Кибальчича это история о том, как царизм губил гениальных ученых... В данном случае речь идет об ученом, о гениальном ученом... о человеке, преждевременная смерть которого явилась большой потерей не только для России, но и для всего мира... Кибальчич больше всего сочувствовал террористам, которые в конце 1879 года создали «Народную волю».

Кибальчич все обдумал, сидя в тюрьме, и решил оказать им помощь, но как? не как организатор, не как метальщик бомб или стрелок из револьвера, а как ученый... Да, да именно как ученый! Это очень характерно...

Кибальчич стал великолепным специалистом по взрывчатым веществам и, когда позднее на суде ему пришлось спорить с царскими экспертами по ионическим вопросам, он без труда всех противников положил на обе лопатки. Да, да, Кибальчич был замечательный ученый, гениальный ученый!

... Кибальчич стоял во главе лаборатории, изготовлявшей взрывчатые вещества, бомбы, мины и другие смертоносные орудия революционной борьбы». Он стал настоящим виртуозом в этой области. У него всегда в голове десятки химических и технических комбинаций, он мог легко приспособиться к любым условиям, знал, что можно легче достать, что занимает небольшой объем, что больше годится для воды, для земли и так далее.

Особенно Кибальчич заботился о том, чтобы во избежание лишних жертв разрушение не превышало сферы, абсолютно необходимой для достижения поставленной цели. Как «техник» он принимал участие в целом ряде покушений на жизнь Александра II, в частности в Одессе, Александровске, Москве и Петербурге, наконец, в Петербурге 1 марта 1881 года, когда царь был, наконец, убит.

И ведь, что особенно замечательно: несмотря на то, что условия, в которых жил Кибальчич, были крайне неблагоприятны для чисто научной работы, он этой научной работой все-таки занимался!

...Я имел случай сам в этом убедиться. Как-то в начале 1880 года я случайно встретил Кибальчича на улице... Обычно мы не поддерживали контакта, так как оба были заняты очень секретной работой: я в тайной типографии, а Кибальчич — в тайной лаборатории, но тут вдруг неожиданно мы столкнулись носом к носу. Никаких шпиков поблизости не было... Ну, мы и поговорили... Я между прочим спросил Кибальчича, чем он сейчас занят? Каково же было мое удивление, когда Кибальчич ответил: «обдумываю проект летательной машины»...

... И представьте, Кибальчич изготовил таки свой проект! Он передал его тюремной администрации с просьбой срочно направить на рассмотрение технических специалистов, но что сталось с этим проектом, никто не знает... Я лично, однако, твердо уверен, что в проекте Кибальчича скрывалось великое изобретение и, что царская охранка скрыла его от человечества, то есть попросту ограбила человечество..,

...Вы видите во всем виноват царизм. Царизм отвлек Кибальчича от его настоящего пути, пути гениального ученого. Царизм лишил мир его изобретения... Царизм убил его.."

Виктор Серж (Кибальчич):"Партия «Народная воля» убила царя Александра II. Мой отец, Лев Иванович Кибальчич, унтер-офицер императорской конной гвардии, в то время служил в столице и был сторонником этой нелегальной, насчитывавшей не более шестидесяти членов и двух-трех сотен сочувствующих партии, которая требовала «земли и воли» для русского народа. В числе организаторов покушения был арестован химик Николай Кибальчич, дальний родственник моего отца (степень их родства мне неизвестна). ...Мой отец участвовал в деятельности боевой организации на юге России, которая вскоре была полностью разгромлена; он скрылся в садах Киево-Печерской Лавры, старейшего российского монастыря, затем преодолел русско-австрийскую границу вплавь, под пулями жандармов и нашел приют в Женеве, где начал новую жизнь. "

М.Валье: "Убежденный революционер в политике, отдавший свою жизнь в борьбе с самодержавием, Н.И.Кибальчич оказался и крупнейшим революционером в науке и технике".

А.Тырков: "Он был слишком философ. Он вел себя как человек, стоящий вне партийных страстей, руководствующийся в своей программе общественной деятельности исключительно научным анализом современности. Такое бесстрастие, такое подчинение себя объективным выводам действовали успокоительно и примиряли с ним его противников. Я слышал в тюрьме, вероятно от жандармов, что, когда его арестовали, он сейчас же принялся за свои чертежи и чертил, пока ему не принесли бумаги, прямо на стене камеры. Чертежи касались его проекта воздушной лодки. Его прямо редкое, бросавшееся в глаза спокойствие на суде и в течение всех последних дней его жизни было результатом не столько подавляющей в себе волнение силы воли, сколько силы обобщающей мысли принимающей все причины и следствия как нечто неизбежное. Он как будто и себя самого и свою судьбу ставил в ряд той же неизбежной цепи явлений.

Один из самых серьезно образованных людей партии, он стоял в ней, как мне казалось, особняком. Правда, я ни разу не видел его вместе с другими главарями-народовольцами, т. ч. мне трудно судить о их взаимных отношениях Но, во всяком случае, он стоял вне конспиративной сутолоки с ее бесконечными свиданиями, толкучкой на т. наз. радикальных квартирах, где можно было всегда застать “радикалье” всех оттенков. Я виделся с ним только у себя и больше нигде его не встречал. Наше знакомство носило чисто частный характер, не было связано ни с какими партийными интересами. Я знал что он помещает рецензии по философии и общественным наукам. Раз как-то он показывал мне свою статьи об общине, где он, помнится, доказывал значение общины как формы, заключающей зародыши высших экономических отношений. Его отношение к делам партии мне было совсем неизвестно, т. ч. я даже спросил Гесю Гельфман о нем. Она мне сказала: “О, он у нас техник”.

Разговоры наши велись на общие темы. ...Пропаганда, агитация, одним словом, возня с отдельными личностями была, как мне кажется, вне сферы его интересов. Смутно помнится, что он переживал тяжелый кризис, стоял на распутье. Может быть, после этого кризиса, поняв, как важно человеку самому определить свою дорогу, он не хотел никому внушать своих настроений своим личным, непосредственным влиянием а может быть, просто он был поглощен другим.
Только раз за все время знакомства, уже зимой 81 г., он заговорил со мной о делах партии, именно о денежных ее затруднениях. В Петербурге был тогда наездом орловский или тульский помещик, некто Филатов, теперь уже покойный. Размера его средств я не знал, но слышал что средства были. Это был в высшей степени нервный, при этом совершенно сумасбродный человек. Я предложил тем не менее Кибальчичу попытать счастья получить у Филатова денег. Мы назначили общее свидание, но Филатов денег не дал. Кибальчич потом сказал мне: “Разве можно с таким дураком дело иметь”.

В обращении у него была простота умного, развитого человека, больше занятого своими мыслями и общими интересами, чем собой и самолюбивыми мелкими счетами. У него была своеобразная привычка щурить глаза и пристально смотреть куда-то в сторону, точно там мерцала какая-то отдаленная точка, на которой он концентрировал свою мысль.
В обыденной жизни он был, по всей вероятности, непрактичен, так как та же Гельфман рассказывала мне про него анекдот такого рода. Собралось несколько человек, в том числе Кибальчич, и все были очень голодны. Кибальчич вызвался принести что-нибудь поесть и принес... красной смородины. Гельфман хохотала до слез и все повторяла: “Красной смородины”. Помню, ему нравилась мысль, высказанная в прокламации по поводу чуть ли не соловьевского покушения. Там говорилось, что Россия обратилась бы в стоячее болото, если бы в ней не появились люди, с таким самоотвержением заявляющие свой протест, что иначе для нее наступила бы нравственная смерть.

Последний раз я видел его после 1 марта. Мы встретились на улице, но долго оставаться вместе находили неудобным. Я спросил его о разрушительном действии мины на Садовой улице, т. е. могла ли пострадать публика на тротуарах и в домах. Он дал мне такое же объяснение, какое давал на суде, т. е., по его расчету, сила взрыва не могла распространиться на тротуары. При прощанье он задал мне такой вопрос: “Заметили ли вы, что наши женщины жесточе нас, мужчин?” Не помню, что я ему ответил: мы распрощались с ним... и уже навсегда."

Е.К.Брешковская: "Знающие Кибальчича не могут удивляться его философски-спокойной кончине. Он не был ни на иоту боевым человеком, он не способен был поднять руку на себе подобное существо, он не мог быть и хладнокровным в такую минуту, когда приходится сражаться. Но, при его глубоком убеждении в правоте своего дела, при его способности сливаться всей душой с любимой идеей, он, конечно, мог спокойно глядеть в глаза смерти, более спокойно, чем большинство других людей. И накануне смерти, его, как известно, тревожила только судьба его проекта воздухоплавания, как Архимеда - судьба его кругов."