А.А.Алексеева: "Школа девиц Виттен славилась тогда на всю Одессу как образцовая, которая могла гордиться не только своим оборудованием, но и учительским персоналом. Образование в ней велось по последнему слову науки, что страшно не нравилось царскому правительству.
Вышла к нам красивая стриженая брюнетка с умными, огненными глазами и в то же время в высокой степени добрыми, лет 20—22 не более. Обласкала нас, приголубила. Это и была Елена Ивановна Россикова, урожденная Виттен, отдавшая себя и свое большое состояние (тогда у обеих сестер было восемьдесят тысяч рублей) на дела служения благу народному.
Та самая Россикова, которая после страшной неравной борьбы с правительством царизма решила выбрать иной путь.
Как честно, как смело, как правдиво звала она своего любимого мужа пойти с нею по иному пути.
Письмо ее к мужу, как одно из усугубляющих вину обстоятельств, читалось на суде 15 января 1880 г., когда она судилась за ограбление Херсонского казначейства посредством подкопа в 1879 г. в начале июня месяца.
Страдая, тяжко страдая от неудач, от казней, к которым приговаривали дорогих ее сердцу молодых людей, беззаветно отдавших себя в жертву за народное благо, она задумала громадное дело: посредством подкопа достать много, много денег я. освободить из тюрем тех, кого ждала неминуемая казнь. Она говорила: взять из казначейства царские деньги — это не значит украсть; это значит — конфисковать у царя, как он много раз конфисковывал у политических деятелей. Это она и сказала на суде в своей последней речи, хорошо понимая, что ответственность увеличивается во сто крат. Да, разочарованная путем легальной борьбы с неправдой и тьмой, она вернулась на дорогу тернистую, тяжкую, полную муки и жертв.
Как фанатик, она не останавливалась на полпути. Она шла твердым, уверенным, бесповоротным шагом.
Арестованную Россикову бросили в подвал, морили голодом, не давали в течение 8 месяцев ни чистого белья, ни гребешка. Можно представить, во что обратилась эта женщина! Исхудавшая, измученная, с колтуном на голове, она была страшна. Но ум не покидал ее. Ненависть к царскому правительству, ясно выраженная в ее речи на суде, была так сильна, так обоснована, что становилось жутко. Она не, была подсудимой — она была судьей.
Все мы были приговорены к виселице. Россиковой отменили смертную казнь за ее несомненные заслуги во время Турецкой войны в 1876 и 1877 гг. Она была сестрой милосердия как раз тогда, когда свирепствовали самые тяжкие эпидемические болезни и от солдат получила георгиевский крест. Вешать такую скромную, великодушную, честную, самоотверженную сестру милосердия было зазорно даже для царского правительства.
Казнь заменили ей вечной каторгой.
Меня и Елену Ивановну отправили в Московскую пересыльную тюрьму, где мы должны были оставаться до весны, когда начнется отправка партии в Сибирь. Поместили нас в Пугачевскую башню. Добрый смотритель Московской тюрьмы разрешил нам поместиться в одной камере. Тут я заметила, что Елена Ивановна психически больна... Не выдержала, сломилась богато одаренная натура.
Благодаря смотрителю, который доставлял нам книги, мы много читали, Елена Ивановна помогала мне изучать французский язык.
Ночь, мертвая тишина. Раздается лишь по временам томительное — «слу-ш-шай». Уснуло все. Спит уже в среднем этаже Ганка Ищенко, злостный провокатор и шпионка, и вместе с тем настоящая девица-самородок. Сидим на кроватях, снятых с цепей. На день они привешиваются к стене, чтобы можно было повернуться в крошечной гробообразной камере. Стула, ко-нечно, не полагается. Крошечный, тоже прикрепленный к стене столик, у входа «параша». Вдруг обе слышим совершенно ясно шорох под моей кроватью. Ясно, до чрезвычайности ясно, кто-то повернулся под нею.
«Тш... тшш... — прошептала Россикова, — это Ганка подползла к нам змеею».
На рассвете тоскливо ворковали голуби. «Ты думаешь, это голуби, — говорила мне Елена Ивановна, — нет, это души замурованных в этих стенах».
Губернатором в Херсоне был друг ее отца, завзятый либерал, повлиявший на нее в юношеском возрасте так, что она всем сердцем чистым своим полюбила угнетенный народ. И вот этот самый губернатор (не могу вспомнить его фамилию), которому она доставила «неприятности» подкопом под Херсонское казначейство, жестоко мстил ей: вместо камеры — подвал с цементным полом, вместо кровати — тонкий слой соломы, брошенной на пол. Кормили селедкой и не давали пить. Ключник, внося графин, наполненный водою, показывал его, вертел его около нее и уносил, не дав утолить жажду. Такой молодой женщине, едва достигшей 33-летнего возраста, не давать чистого белья в течение такого долгого времени!
Всего этого было мало: однажды ночью, совершенно неожиданно, вошла в этот подвал 14-летняя девочка и стала на коленях, целуя руки Елены Ивановны, умолять ее выдать соучастников, чтобы избавить папу от «неприятностей». Это была ученица Россиковой, дочь вышеупомянутого губернатора.
«Поверишь ли, — говорила мне Елена Ивановна,— большей муки для меня не было: девочку, любимое мною дитя, прислать уговаривать меня выдать соучастников?!»