Зовут меня—Николай Иванов Рысаков. От
роду имею—19 л., вероисповедания—православного. Происхождение и народность—из
мещан г. Тихвина, Новгородской
губернии; русский. Звание—жил по паспорту вятского
мещанина Макара Егорова Глазова. Место рождения и место постоянного
жительства—родился в Белозерском
уезде Новгородской губернии
Арбозерской волости, на лесопильном
заводе Курдюк; с января сего года живу
в Петербурге и последнюю квартиру
имел на углу 9-й ул. Песков и Мытнинской,
д. № не помню, кв. 17.
Занятий—никаких.
Средств к жизни—жил в последнее
время на средства рабочей организации.
Семейное положение — холост, имею
брата Федора и трех сестер: Александру,
Любовь и Екатерину; все они живут на
заводе Громова, в Олонецкой губернии.
Экономическое положение родителей—отец
Иван Сергеев и мать Матрена Николаева
живут на лесопильном заводе Громова в
Олонецкой губ. Вытегорского уезда, где
отец мой служит управляющим заводом.
Живет на получаемое жалованье.
Место воспитания и на чей счет
воспитывался — прежде в
Вытегорском уездном училище, а затем в
Череповецком реальном училище, на
собственные средства, а с сентября 1879
года был в Горном институте по декабрь
1880 года.
Вдова
поручика Енько-Даровская: "Когда
Рысаков учился в реальном училище в
городе Череповце, то жил в числе
других мальчиков у меня. Когда он у нас
жил, то был мальчик хороший; потом я
слышала, что пред Рождеством он был
под присмотром полиции, и думала, что
это простой слух, как вообще
разносятся сплетни. Год и восемь
месяцев, как он ушел от меня, окончив
курс в реальном училище, и уехал, чтобы
поступить в горный институт. ..Другие
мальчики, бывало, поспорят между собою
а он был хороший
...Он всегда был поведения хорошего,
иногда, например, услышит, что
мальчики выражают вольные мысли, так
он опровергал это все. Лаской с ним
можно .было сделать все, и он
послушается. Первый год он плохо
учился, но потом стал развиваться
довольно хорошо.
Набожнее других и с охотой ходил в
церковь. Я раз как-то сказала ему, что
вот когда поступишь в горный институт,
в Петербурге, то, пожалуй переменишь
свои мысли. Но он мне сказал, что не
пойдет на такие вещи потому что много
читал."
Инспектор
горного института Бек: "Пред
поступлением в институт, в сентябре 1879
года, Рысаков представил
свидетельство об удовлетворительном
окончании курса в реальном училище и
был допущен к поверочному экзамену, но
принят был в институт только вольным
слушателем, так как в документах,
представленных им, не доставало,
кажется, увольнительного
свидетельства от общества. Он начал
заниматься, а свободное от занятий
время проводил в библиотеке института,
где я его часто видел. Он
преимущественно занимался чтением
математических книг. Месяца три
спустя, в ноябре или декабре, прошел
слух, что Рысаков находится в очень
бедственном положении—питается
одним чаем и черным хлебом с солью. Так
как у нас студентам первого курса не
выдается пособия, то я, чтобы
проверить, действительно ли Рысаков
находится в таком бедственном
положении, и в случае нужды помочь ему,
послал справиться к нему на квартиру,
Экзекутор доложил мне, что Рысаков
проживает где-то на углу 15-линии
Васильевского острова и Большогo
проспекта, занимает угол—
пространство между печкой и стеной, и,
как сообщили экзекутору, пьет только
чай с черным хлебом. На основании вот
этих данных, я сделал представление
директору, которое и поступило в совет,
с предложением, чтобы Рысакову дано
было пособие. Совет это утвердил.
Потом
Рысаков выдержал экзамен, перешел на
второй курс и начал слушать лекции с
начала сентября 1880 г. После
рождественских каникул, он реже стал
посещать институт, потом вдруг
скрылся. Относительно посещения
лекций, студенты не подвергаются
особому контролю, и отсутствие
Рысакова я оставил без внимания. Я
думал, что он, может быть, болен, хотел
поместить его в госпиталь, но от него
никакого заявления не поступило.
..Он
держался особняком, по крайней мере я
не видел, чтобы он с кем-нибудь
сближался в институте."
Причина
неокончания курса, в случае выхода из
заведения, с указанием самого
заведения—окончил курс в
Череповецком реальном училище по
механико-техническому отделению в 1878
году.
Был ли за границей, где и когда именно—не
был. Привлекался ли ранее к дознаниям,
каким и чем они окончены—не
привлекался. На предложенные мне вопросы отвечаю:
К революционной партии я примкнул в
начале января 1881 г., т. е. начал
действовать среди рабочих на разных
петербургских фабриках при поддержке
партии, а до того с сентября 1879 г.
пропагандой не занимался—сталкивался
с рабочими, обучая их грамоте.
Сочувствовал же я русскому
революционному движению в духе
программы “Народной воли” еще до
поступления моего в Горный институт.
Агитируя между рабочими, я побуждал их
к открытому восстанию с целью
политического и экономического
переворота. Примкнувши к партии, я
сделался нелегальным и стал жить по
паспорту на имя Макара Егорова
Глазова, который получил, пока не
помню, от кого и при каких
обстоятельствах. Обстоятельства же,
заставившие меня сделаться
нелегальным, следующие: я заметил
слежение полиции за мной по поводу
обыска, бывшего у меня, почему я
предполагал, что меня могут выслать;
обыск же был произведен у моего
квартирного хозяина, с которым я не
имел никаких столкновений и фамилии
которого не помню. Это было по
Среднему проспекту, на Васильевском
острове, нумера дома и квартиры не
помню. Будучи уже нелегальным, я
познакомился с человеком, которого
мне назвали Захаром (А. Желябов).
Мы имели продолжительный разговор о
рабочем деле, который окончился тем,
что для успешного рабочего движения
необходима, по крайней мере, охрана
его от шпионов, т. е. кроме агитации
нужно посредством террористических
действий защищать наше дело от
покушений его расстроить.
Я был, как и в то время, так и теперь,
вполне согласен с этой мыслью, так как
терроризм признаю за одно из средств,
способствующих делу — открытому
восстанию. В то же время,
т. е. свидание, у нас зашел разговор о
покушении на жизнь Государя
Императора. Я высказал свои мысли,
стараясь доказать, что открытое
восстание невозможно по инициативе
самого народа, что он настолько
обессилен и разъединен, что не встанет
вследствие недовольства существующим
порядком до тех пор, пока не явится
смелый и решительный предводитель,
каким в прошлое время были самозванцы.
Этот предводитель есть социально-
революционная партия “Народная воля”.
Когда же он сказал, что не откажусь ли
я от каких-либо террористических
действий, то я ответил, что нет. Он
прибавил, что на крупные
террористические действия нужно
кроме желания еще некоторое
революционное прошлое. В ту минуту я
такового не имел, а потому не мог
рассчитывать, чтобы партия предложила
мне что-либо. Я не считал свое прошлое,
полное только отчасти агитацией, за
такое, которое служило бы достаточной
гарантией за мою революционную
надежность. Поэтому я и не решался
спрашивать про задуманное партией,
считал это нескромным, да притом и не
думал, чтобы партия доверилась мне
настолько, чтобы могла безбоязненно
открывать свои планы. Поэтому я
спокойно по-прежнему занимался
организацией рабочих кружков.
Дело по организации велось довольно
успешно, что, кажется, и было причиной
нового свидания с Захаром. Таких
свиданий было несколько, однако не
больше четырех. В одно из последних
свиданий он упомянул о частых арестах
и сказал, что нужно торопиться.
Кажется, в это же свидание зашел
разговор уже решительный о покушении
на жизнь Государя. Я свое согласие дал...."
А.Желябов: "Рысаков
заявил себя с первых шагов прекрасным
агитатором среди рабочих. На мой
взгляд, в нем были большие задатки
спокойного, мужественного террориста.
Все это вместе взятое выдвигало его
как редкую нравственную силу.
По поводу
отношений своих к Рысакову заявляю, что согласен с его показаниями,
т. е. познакомился с ним вследствие выраженного Рысаковым желания
приступить к занятиям с рабочими; сблизившись с ним на этом деле, я
повел с Рысаковым разговор о том, что рабочее дело станет прочно,
лишь будучи охраняемо от шпионов чрез устранение последних.
Оказалось, что Рысаков самостоятельно дошел до взглядов партии на
этот предмет; признавая, что для таких дел нужна специальная боевая
организация, оставалось предложить ему вступление в боевую рабочую
дружину, что и было принято Рысаковым. Первое знакомство наше, если
не ошибаюсь, относится к осени прошлого года. В декабре Рысаков был
членом рабочей организации, а также «боевой рабочей дружины».
Когда нападение на Александра II было поставлено Исполнительным
Комитетом ближайшей практической задачей приблизительно в конце
января, был сделан вызов добровольцев из боевых комитетских дружин.
В числе прочих рвался на это дело и Рысаков. Я, будучи ближайшим
агентом Исполнительного Комитета и в то же время членом дружины
рабочей, рекомендовал Исполнительному Комитету Рысакова с наилучшей
стороны. Рысаков был зачислен в группу по данному предприятию. Мне
было поручено Исполнительным Комитетом действовать вместе с группой.
Последовал ряд собраний для обсуждения плана нападения: места,
времени, средств нападения, распределения сил и т. д. Вызванные из
равных дружин, члены данной группы должны были ознакомиться между
собой, сблизиться, возыметь доверие друг к другу.
На цареубийство шел он сознательно и
добровольно по моему приглашению. В
январе и феврале я не раз вел с ним
разговор о роли царей в судьбах
русского народа и, в связи с этим, о
необходимости их уничтожения вообще,
если русские цари пожелают остаться
при старой системе управления.
Рысакову виднее, было ли в моих
рассуждениях что-либо новое, самим
Рысаковым не надуманное, и в какой
мере это новое повлияло на него.
...В деле 1 марта я отводил Рысакову
лишь место пособника для выправки из
него самостоятельного бойца на
последующее время, хотя, конечно,
своих предположений ему не высказывал,
а заставлял переживать самые
серьезные ожидания в интересах закала
характера; истинная роль его в событии
зависела уже не от меня, тогда
арестованного, исполнил же ее Рысаков,
поскольку мне известно и в чем я
вперед был уверен, с честью."
Е.Сидоренко:
"...Рысаков, небольшого роста
блондин, сутуловатый, с едва
пробивавшейся рыжеватой
растительностью, имевший несколько „рыхлый"
вид, называли мы его „Николай
Иванович". Был он студентом Горного
института. Я до сих пор не уяснил себе,
какие причины довели его до „откровенных"
показаний его злостного
предательства."
А.П. Прибылева-Корба: “Привлечение
Рысакова к делу 1 марта состоялось при
таких обстоятельствах: осенью 1880 года
Исполнительному комитету было
сообщено, что студент Горного
института Рысаков предлагает свои
услуги для совершения
террористического акта. Узнав, что
этому студенту 19 лет, Исполнительный
комитет был склонен вовсе не вступать
с ним в переговоры, но так как лица,
говорившие от имени Рысакова,
настаивали на том, чтобы Комитет
воспользовался предложением Рысакова
дл целей партии, то решено было
подвергнуть его испытанию. 3а
нравственные качества Рысакова
ручались его знакомые, но был
необходимо убедиться в его мужестве и
стойкости. Однако это испытание вовсе
не должно было влечь за собою
неминуемую террористическую
деятельность Рысакова. Комитету важно
было выяснить лишь степень его
доверия, которую заслуживал Рысаков....Он
выполнил поручение превосходно. Так
как Рысаков продолжал свои сношения с
Комитетом с целью исполнять его
поручения, то его привлекли к участию
в “наблюдательном отряде...
Приближалась развязка: чем ближе
подходило время к 1 марта, тем более
события ускоряли свой ход, а на роль 3-го
метальщика не было вполне испытанного
человека. Молодость Рысакова по-прежнему
составляла громадное препятствие к
привлечению его к делу, но сила вещей
одержала верх над всеми соображениями."
А.Тырков: " Несмотря
на оговор, у меня не шевельнулось ни
разу враждебное чувство к нему. Его
состояние, о котором я говорил,
исключало возможность предъявлять к
нему какое-либо нравственное
требование. Нападая на центральное
лицо в государстве, он сосредоточивал
на себе слишком много внимания;
слишком многие могли бы его спросить,
почему он это сделал, за что он хотел
убить, и у него не нашлось бы на это по
совести ответа. Революционного
прошлого у него не было, т. е. он не
прошел тех фазисов психологического
развития, которые были пройдены
старшими народовольцами. Не было и
достаточной идейной подготовки, и в
характере не хватало дерзости. Это был
еще совсем юный, добродушный и
жизнерадостный провинциал. Вчера—еще
просто мальчик в самом разгаре, если
можно так выразиться, своей
непосредственности, сегодня —
цареубийца. И цареубийца
непосредственный, сам бросивший
первую бомбу. Он видел кровь
посторонних людей, пострадавших от
его снаряда; на его глазах разорвалась
вторая бомба, поразившая Государя и
Гриневицкого. Он видел толпу,
сбегавшуюся к месту катастрофы, у
которой был в глазах ужас перед
свершившимся и негодование к нему,
Рысакову. Когда он очутился в руках
следственной власти, она впилась в
него своими умелыми когтями, не давая
ему времени опомниться, разобраться
хоть сколько-нибудь в той сложной сети
ошеломляющих и противоречивых чувств,
которые должны были всплыть
совершенно неожиданно для него самого.
Не только он был испуган собственным
поступком и тем положением, в которое
он попал, но он, я думаю, не мог даже
дать себе хорошенько отчета, как все
это с ним произошло. На суде, мне
помнится, он говорил, что он совсем не
террорист, а мирный деятель. Этим
заявлением, наивным с первого взгляда,
он не отрицал, конечно, факта метания
бомбы, а отгонял от себя и от других
мысль, что он может вообще убивать
людей. Таким образом, не один только
животный инстинкт самоохранения, а
более сложный комплекс чувств душил
его с такой силой, что лишил его
всякого самообладания и бросил
целиком во власть чужой воли.
Рысаков был, как говорили, способный
юноша, хорошо знал математику. Память
у него была очень точная и, вероятно,
развитое воображение. В нем ходила
какая-то скрытая, не развернувшаяся
еще силушка (его приземистой,
широкоплечей фигуре с большой головой
это слово вполне применимо), но вся
беда в том, что ему слишком рано дали
такую ответственную роль.
Если предложение выступить
метальщиком было сделано при нем или
прямо ему в упор, очень может быть, что,
участвуя еще раньше в наблюдательном
отряде, он не захотел показаться
трусом в глазах Желябова или перед
самим собою и принял предложение.
Я остановился на Рысакове потому, что
для всякого постороннего человека его
поведение должно показаться слишком
двусмысленным. Таких людей клеймят
ужасным словом “предатель”, и этим
исчерпываются все счеты с ними. Мне
хотелось показать, какую страшную
пытку испытал Рысаков, прежде чем
начал говорить, и что суммируя все
обстоятельства, он заслуживает только
жалость
а не презрение."
Прошение
Рысакова на имя Александра III
Ваше
Императорское Величество,
Всемилостивейший Государь! Вполне
сознавая весь ужас злодеяния,
совершенного мною под давлением чужой
злой воли, я решаюсь всеподданнейше
просить Ваше Величество даровать мне
жизнь единственно для того, чтобы я
имел возможность тягчайшими муками
хотя в некоторой степени искупить
великий грех мой. Высшее судилище, на
приговор которого я не дерзаю подать
кассационную жалобу, может
удостоверить, что, по убеждению самой
обвинительной власти, я не был
закоренелым извергом, но случайно
вовлечен в преступление, находясь под
влиянием других лиц, исключавшим
всякую возможность сопротивления с
моей стороны, как несовершеннолетнего
юноши, не знавшего ни людей, ни жизни.
Умоляя о пощаде, ссылаюсь на Бога, в
которого я всегда веровал и ныне верую,
что я вовсе не помышляю о мимолетном
страдании, сопряженном со смертной
казнью, с мыслью о котором я свыкся
почти в течение месяца моего
заключения, но боюсь лишь немедленно
предстать на Страшный суд Божий, не
очистив моей души долгим покаянием.
Поэтому и прошу не о даровании мне
жизни, но об отсрочке моей смерти.
С чувством глубочайшего благоговения
имею счастие именоваться до последних
минут моей жизни Вашего
Императорского Величества
верноподданным.
30
марта 1881 г.
Николай Рысаков.
Из
последних показаний Рысакова
генералу Баранову
<...>
Из нас, шести преступников, только я
согласен словом и делом бороться
против террора. Начало я уже положил,
нужно продолжить и довести до конца,
что я также отчасти, а, пожалуй, и
всецело, могу сделать.
Тюрьма сильно отучает от наивности и
неопределенного стремления к добру.
Она помогает ясно и точно поставить
вопрос и определить способ к его
разрешению. До сегодняшнего дня я
выдавал товарищей, имея в виду
истинное благо родины, а сегодня я
товар, а вы купцы. Но клянусь вам Богом,
что и сегодня мне честь дороже жизни,
но клянусь и в том, что призрак террора
меня пугает, и я даже согласен покрыть
свое имя несмываемым позором, чтобы
сделать все, что могу, против террора.
В С.-Петербурге в числе нелегальных
лиц живет некто Григорий Исаев (карточка
его известна, но он изменился), адреса
его не знаю. Этот человек познакомил
меня с Желябовым, раскрывшим предо
мной широко дверь к преступлению.
Где живет Григорий, не знаю, но узнать,
конечно, могу, особенно если знаю, что
ежедневно он проходит по Невскому с
правой, от Адмиралтейства, стороны.
Если за ним последить, не торопясь его
арестовать, то, нет сомнения, можно
сделать весьма хорошие открытия: 1)
найти типографию, 2) динамитную
мастерскую, 3) несколько “ветеранов
революции”.
...Для моего помилования я должен
рассказать все, что знаю,—обязанность
с социально-революционной точки
зрения шпиона. Я и согласен. Далее меня
посадят в централку—но она для меня
лично мучительнее казни и для вас не
принесет никакой пользы, разве лишний
расход на пищу. Я предлагаю так: дать
мне год или полтора свободы для того,
чтобы действовать не оговором, а
выдачей из рук в руки террористов. Мой
же оговор настолько незначителен,
знания мои неясны, что ими я не заслужу
помилования. Для вас же полезнее не
содержать меня в тюрьме, а дать некий
срок свободы, чтобы я мог приложить к
практике мои конспиративные
способности, только в ином
направлении, чем прежде. Поверьте, что
я по опыту знаю негодность ваших
агентов. Ведь Тележную-то улицу я
назвал прокурору Добржинскому. По
истечении этого срока умоляю о
поселении на каторге или на Сахалине,
или в Сибири. Убежать я от вас не могу—
настоящее мое имя получило всесветную
печальную известность: партия
довериться не может и скрыть. Одним
словом, в случае неустойки с моей
стороны не больше как чрез неделю я
снова в ваших руках. Намечу вам свой
план:
1) По Невскому я встречу чрез 3—4 дня
слежения Григория и прослежу за ним
все, что возможно, записав сведения и
представив по начальству.
2) Коновкин, после моего ареста
перешедший на нелегальное положение,
даст мне новую нить. Я его узнаю вскоре
на Васильевском острову, куда он часто
ходит.
3) Кондитерская Кочкурова, Андреева,
Исаева и т п. столкнет меня с Верой
Филипповой, урожденной Фигнер, и по
ней я могу наткнуться на многие
конспиративные квартиры.
4) Прошу выпустить на свободу Евгения
Александровича Дубровина, знакомого с
Григорием (Г.Исаев), Александром
Ивановичем и др. революционерами.
5) Прошу не арестовать всех тех лиц,
которых возможно арестовать теперь,
если они только тем опасны, что
нелегальны, напр[имер] Коновкин.
6) Постоянные прогулки и обеды в
столовой на Казанской площади и у
Тупицына, вечернее чаепитие в
известных мне трактирах, а также
слежение за квартирами общих знакомых
наведут меня на столкновения с лицами,
известными мне тол ько по наружности,
каких я имею около 10 человек. Одним
словом, возможно лично мне в течение
месяца — полутора открыть в С.-Петербурге
большую часть заговора, в том числе
наверное типографию и, пожалуй, две-три
квартиры. Вы представьте себе то, что
ведь я имею массу рабочих, с которыми
совещается революционная
интеллигенция. При этом я обязуюсь
каждый день являться в ж[андармское]
управление, но не в секретное, и
заранее уславливаюсь, что содержание
лучше получать каждый день.
Затем я знаю способы отправления
газет, что, впрочем, значения не имеет,
но важно то, что в начале мая
отпечатается совсем брошюра для
раскольников, которую повезет какой-то
легальный человек, наружность
которого описать затрудняюсь, потому
что встретился всего один раз. Найти
его можно иногда в кухмистерской
Васильева, против Публичной
библиотеки, и в читальне Черкесова, а
также и в иных местах. Для упрочения
этой связи прошу выпустить на свободу
хорошего его знакомого, студента
университета Иваницкого. Оба они для
вас почти неинтересны, но я могу с
вышеупомянутым человеком проехать в
Москву, где есть какая-то Марья
Ивановна и учительница Марья
Александровна, к которой у меня ключ “лампада”.
Обе теперь, кажется, нелегальные, но
стоят близко к Исполнительному
комитету.
Далее я изменяю наружность и навсегда
фамилию.
Я думаю, я представил достаточно
основательный план фактической
борьбы с террором, что только и мог
сделать. Это единственная и последняя
моя заслуга. Я думаю, мне два выхода
или 1 1/2 года агентства у правительства
(что тоже может кончиться смертью), а
рассказать я ничего не могу, адресов
никаких не знаю, разве могу оговорить
моих бывших товарищей — студентов, но
это им не повредит.
Видит Бог, что не смотрю я на агентство
цинично. Я честно желаю его, надеясь
загладить свое преступление. Я могу
искренно сказать, что месяц
заключения сформировал меня,
нравственно поднял, и это
нравственное развитие и
совершенствование для меня возможнее
теперь, чем прежде, когда я проникался
гордостью и самомнением.
Пусть правительство предоставит мне
возможность сделать все, что я могу,
для совершенного уничтожения террора,
и я честно исполню его желание, не
осмеливаясь даже и думать о каких-либо
условиях, кроме тех, которые бы
способствовали в агентстве. Себя
вполне предоставляю в распоряжение
верховной власти и каждому ее решению
с благоговением покорюсь."
От
роду имею—19 л., вероисповедания—православного.