Лев Александрович Тихомиров

В.Н.Фигнер: "Лев Тихомиров — наш признанный идейный представитель, теоретик и лучший писатель, уже в 1881 году отличавшийся некоторыми странностями и, быть может, носивший в душе зачатки психологического переворота, который привел его к полному изменению прежней идеологии и сделал из революционера и республиканца — монархиста, из атеиста - религиозного ханжу, а из социалиста — единомышленника Каткова и Грингмута.

Еще в мартовские дни в Петербурге он изумлял нас. Так, после 1 марта он явился к нам с траурной повязкой на рукаве, какую носили военные и чиновники по случаю смерти Александра II. В другой раз он сообщил, что ходил в церковь и принес присягу новому императору. Мы не знали, чем объяснить эту комедию, но, по словам Тихомирова, это было необходимо, чтобы легализировать его в глазах дворника, который так любознателен, что забирается в квартиру, когда хозяев нет дома. Шпиономания, по-видимому, овладела им. Так, в Москве, живя в меблированных комнатах, он вообразил, что соседи сделали отверстие в стене и подслушивают разговоры в его помещении. Тотчас он оставил эту квартиру и отправился на богомолье в Троицко-Сергиевскую лавру, чтобы, прописавшись там, засвидетельствовать этим свою благонадежность для дальнейшего проживания в Москве. На такие махинации никто из нелегальных не пускался до него ни при каких обстоятельствах."

Г.В.Плеханов: "Тихомиров не раз с ученым видом знатока изрекал сугубые пустяки."

Н.А.Морозов: "В последнее время моего пребывания в Народной воле, перед отъездом за границу после крушения ее типографии, мне часто случалось слышать в посторонней публике и даже от вновь принятых членов (на Липецком съезде и после него), будто все заявления от Исполнительного комитета писаны были Л. А. Тихомировым. Мне всегда неловко было это опровергать, но в действительности, вплоть до осени 1878 г., т. е. до указанного здесь заседания по поводу новой программы Тихомирова, все эти заявления поручали писать мне. После же этого заседания и, может быть, именно под впечатлением новых членов (которых теперь оказалось большинство), предполагавших вместе с Михаилом Федоровичем, что это специальность Л. А. Тихомирова, ему стали поручать все подобного рода бумаги. Вообще могу сказать, что престиж Л. А. Тихомирова как наилучшего выразителя идей и целей партии Народной воли начинается именно с этого времени. На деле же он никогда не был их выразителем уже по тому одному, что Исполнительный комитет Народной воли, к которому мы, редакторы журнала и составители деклараций, обращались в принципиальных случаях за разрешением наших теоретических разногласий, был не общество теоретиков, а боевая дружина. При приеме в него новых членов мы никогда не спрашивали их: “Како мыслиши о социал-демократии, об анархизме, о конституциях, о республиках?” Мы спрашивали их только: “Готов ли ты сейчас же отдать свою жизнь и личную свободу и все, что имеешь, за освобождение своей родины?” И если на последний вопрос мы получали утвердительный ответ и нам казалось, что человек действительно способен все это сделать, мы его тотчас принимали. Вот почему и программа Тихомирова, напечатанная в № 3 “Народной воли”, и его письмо от имени Исполнительного комитета к Александру III (хотя они de facto и были простыми компиляциями собранных им у различных теоретиков мнений) никогда не выражали собою реального духа боевой организации Народной воли, девизом которой можно было поставить только то, что я сказал выше: готовность отдать и жизнь и личную свободу и все, что имеешь, за освобождение своей родины от гнета ее самовластного правительства.

Когда мне приходилось в подобных случаях опрашивать своих сочленов, почему им понравилась более та или другая программа или декларация, то часто получал ответ: “Она более трогательно написана, окончание ее совсем как стихи" или что-нибудь в этом роде, совсем не по существу. Другие же прямо отвечали, что, не будучи ни ораторами, ни литераторами, они не считают себя компетентными по теоретическим вопросам и дали свое согласие только потому, что не видят в программе ничего вредного; при том же в случае несогласия автор может обидеться, ведь даром пропадет столько труда”.

В.Н.Фигнер:"В период, когда партийный орган «Народная Воля» издавался в Петербурге, главная работа в газете лежала на нашем теоретике — Тихомирове. После некоторых попыток он сделал в Исполнительном Комитете заявление: «Если хотите, чтобы я писал, освободите меня от обязанностей члена Распорядительной комиссии, от деловых свиданий с нужными людьми, вообще — от всех практических дел. Совместить литературную деятельность с участием в этих делах абсолютно невозможно. Чтобы писать, надо читать, следить за всем, что выходит в печати; надо много и сосредоточенно думать — это требует свободы от всех других занятий, рассеивающих мысль и отнимающих время».
Комитет не мог не признать справедливости этого заявления И оставил Тихомирова исключительно на литературной работе."

М. Ф. Фроленко: “...На Тихомирова смотрели как на большую мыслящую, литературную силу”.

Н.А.Морозов:  “Вся характеристика Л. А. Тихомирова, находящаяся в конце этой заметки Фроленко, само собой понятно, выражает лишь его личное мнение и более характеризует Михаила Федоровича, чем Л. А. Тихомирова. Еще не наступило время для выяснения роли последнего в “Народной воле” и почему он перешел затем в помощники редактора “Московских ведомостей”; но уже из этого самого факта ясно, что у него никогда не было прочных убеждений в необходимости изменения самодержавного образа правления. Тем благоговейным отношением, отголосок которого еще чувствуется в заметке Фроленко, и легендами о его необыкновенном умении выражать общественные настроения многие практические деятели Народной воли гипнотизировали сами себя, а вместе с собою и публику.
Они как бы поставили Л. А. Тихомирова насильно на ходули, а потому нельзя удивляться и тому, что он, наконец, с них соскочил и пошел своей настоящей дорогой. Нельзя без прочных убеждений вести жизнь бесконечных лишений, бесконечного самоотвержения и самопожертвования, а того загипнотизировавшая себя публика требовала от Л. А. Тихомирова. Почему же произошел этот гипноз? — Потому что статьи в “Земле и воле” все были анонимны, и все выдающееся публика стала приписывать ему, а он этого никогда не отвергал и этим только увеличивал гипноз публики. Затем, после гибели всех выдающихся членов Народной воли в 1881—1883 гг., он оказался единственным наследником их деятельности, и это временно окружило его ореолом, а затем а роsteriori это было распространено и на его прошлый облик.

...Александр Михайлов не раз говорил мне, что Л. А. Тихомиров вял в практических делах, не имеет определенного облика как теоретик, но что он умеет вести себя в постороннем обществе так, что, о чем бы там ни говорили, у всех является представление как будто предмет ему хорошо знаком. Я сам это хорошо замечал.

Я лично никогда не был особенно близок с Тихомировым и не переоценивал его значения. Но я его любил как спутника лучших дней своей жизни, и, когда узнал о его измене во время заключения в Шлиссельбургской крепости от товарища на прогулке, я тотчас же убежал к себе в камеру, и у меня брызнули слезы.”

Е.Сидоренко: "На информационных докладах (наблюдательной группы), помнится, никто из членов Исполнительного Комитета, кроме Л. Тихомирова, не бывал, причем и он был, кажется, один раз.
Я наблюдал за Тихомировым, которого раньше не встречал, и при виде его задумчивых умных глаз и гладко выбритого подбородка, обрамленного чиновничьими рыжеватого цвета баками, у меня мелькнуло, между прочим: „Соображает, где удобнее устроить подкоп для заложения мины". Мысль о возможности бомбометания никогда мне не приходила в голову, а о ведущемся подкопе на М. Садовой я не знал. Посещение Тихомирова я связал с предположением, что в наших наблюдениях наступает момент, когда из них можно уже сделать определенный практический вывод.
Потом из его брошюры „Почему я перестал быть революционером" я узнал, что в это именно время он, по-видимому, собирался сделать свой практический вывод, но в сторону, совершенно противоположную от всяких покушений на царя."

А.Н.Бах, 1886 - 1887 гг: "....Иванов повел меня в комнату, где за столом, заваленным книгами и бумагами, сидел Тихомиров. С первого же взгляда на него я почувствовал некоторое разочарование. Дело в том, что, зная Тихомирова только по некоторым рассказам Сухановой и по писаниям его, и почему-то не иначе представлял себе его физическую личность, как в виде очень высокого роста блондина г красивым лицом, большой белокурой бородой и большими серыми глазами, которые должны были выражать псе, что полагается выражать глазам такого выдающегося революционера и писателя. А передо мною стоял довольно коренастый человек лет 33, ниже среднего роста, с широким, украшенным рыжевато-каштановой растительностью лицом и непрерывно двигающимися из стороны в сторону глазами. Такие лица встречаются сотнями среди смешанного населения Новороссийского края и Северного Кавказа. Но глаза его, несмотря на их неприятную беготню, несомненно блистали умом. Одет он был очень неряшливо. Платье его, которое, по-видимому, никогда не чистилось, было испещрено жирными пятнами, следами пищи.
Но мое первое неприятное впечатление, вину которого я добросовестно сваливал на свою нелепую фантазию, не замедлило изгладиться, когда между нами завязался разговор. Вопросы, которые задавал мне Тихомиров, изобличали в нем очень умного человека, который отлично знал, где лежат узловые пункты революционного движения, и не говорил пустых слов. И по его вопросам и по выражению его лица, когда он слушал мой подробный рассказ о положении дел, можно было заключить, что вывод, к которому я пришел в Тифлисе, для него не новость и что он в значительной степени разделяет его. Зато Сергей Иванов ничуть не был согласен со мною. Он думал, что упадок народовольческого движения временный, что организация вновь возродится, особенно если удастся хорошо поставить за границей литературное дело. Говорил он еще, что, когда я отдохну за границей, я стану смотреть менее мрачно на положение вещей.
...О моем первом разговоре с ним Тихомиров в своих «Воспоминаниях» пишет следующее: «Сразу по приезде Бах начал ругать меня, что я им не помогаю, что они в России заброшены и т. п. Я ему объяснил, что это меня не касается, что я давно- подал в отставку, никому из них не мешаю делать что угодно и никому не обещался помогать. Тогда он меня оставил в покое и с своей стороны разъяснил, что тоже ушел в отставку».

Эти строки Тихомиров писал после его возвращения в Россию, если не ошибаюсь, в 90-х годах, и его московские настроения, невидимому, в значительной мере деформировали его впечатления от нашего разговора. Во-первых, я его не ругал: я был тогда гораздо более скромен, чем теперь, на Тихомирова смотрел снизу вверх, и мне в голову не могла притти мысль ругать такого выдающегося и заслуженного революционера. Во-вторых, никаких упреков в том, что он «нам» не помогает, не было.
В своих воспоминаниях Тихомиров пишет, что я остался жить у него на квартире. Тут опять память изменила ему, ибо я ни одного дня не жил у него. В том же доме, где Тихомиров, жили Русановы, и они приютили меня. В начале лета они уехали в Швейцарию. и оставили в моем распоряжении свою квартиру. Таким образом квартирой я был обеспечен, в остальном была большая нужда и у меня и у С. Иванова. Но раз в день мы все-таки ели. Процедура была такая: жена Тихомирова давала деньги на закупки, и С. Иванов или я по очереди ходили за провизией, чистили картошку и прочее, а жена Тихомирова варила еду. Посуду убирали мы же по очереди, словом, выполняли функции кухонного мужика. Тихомиров в этих операциях участия не принимал, ибо как добрый российский интеллигент, он был беспомощен в хозяйственных делах, как младенец. Ели в кухне, после еды пили чай, пока дежурный мыл посуду. По молчаливому соглашению мы во время этих трапез о больных вопросах не говорили, а вели общие и подчас весьма интересные разговоры и всемерно поддерживали веселое настроение. Все мы были сильно помяты жизнью и, как часто бывает с людьми, прошедшими суровую школу, пытались скрывать свои душевные раны под наружной беспечностью.
Вообще первое время нашего знакомства Тихомиров очень интересовал меня и даже нравился мне, хотя ни на минуту у меня не было к нему того чувства товарищеской приязни, какое я питал к С. Иванову.
Когда мы были одни, Тихомиров охотно заводил со мною разговоры на серьезные темы. Мы сходились с ним в том, что тогдашнее положение революционной партии было безнадежно. Но в то время, как я не видел для себя выхода и решительно устранился от того суррогата общественной работы, который могло дать мне участие в тогдашних заграничных революционных кружках, Тихомиров, хотя и упоминает о своей чистой отставке, ворочал в голове планы какой-то новой организации. Но каковы эти планы, я в точности не мог: уяснить себе, потому ли, что Тихомиров не договаривал своих мыслей до конца, потому ли, что у него самого мысли еще бродили и не определились. Думаю, что вернее последнее, и вот почему. В 1886 году Тихомиров при посредстве Павловского, ...получил от парижского издателя Savine предложение написать книгу о современной России. Предложение он принял и написал «La Russe politique et sociale", в которой он пытался дать очерк развития русской общественности. ..Я думаю, что в связи с этой книгой у него и возникла мысль о создании широкой партии, охватывающей все прогрессивные элементы русского общества, но партии умеренной, без террора. Он некоторое время носился с этой мыслью, но потом, под влиянием Павловского, который отлично использовал положение, Тихомиров стал отвергать всякое революционное действие и наконец признал, что царская власть является единственно действенной общественной силой и что вне ее нет спасения. Этой последней фазы тихомировской эволюции я лично не наблюдал, потому что ей предшествовало событие, вызвавшее заметное отчуждение между Тихомировым и остальными эмигрантами. Причиной его был вышеупомянутый Павловский.

Исаак Яковлевич Павловский был политический эмигрант, бежавший из Архангельска, по профессии журналист, один из тех редких эмигрантов, которые имели постоянный заработок. А зарабатывал Павловский хорошо. В это время в суворинском «Новом Времени» печатались за подписью «И. Яковлев» довольно хлесткие корреспонденции из Парижа, и в одной из них корреспондент прошелся насчет никчемности русских эмигрантов, которые занимаются только тем, что болтают, пьют чай, курят и ссорятся. Конечно, эмигранты всполошились и, когда оказалось, что И. Яковлев и эмигрант Павловский одно и то же лицо, все демонстративно прекратили с ним всякое знакомство, все, кроме Тихомирова."


П.И. Рачковский - П.Н.Дурново, доклад от 2 февраля 1887 г.: "Из образа действий Л. Тихомирова после уничтожения Женевской типографии я увидал, что не предвидится конца его преступным начинаниям. Как ни тяжко было поражение, нанесенное “Народной Воле”, Тихомиров все-таки не примирился с ним: путем чрезвычайных усилий, долговых обязательств и компромиссов, он настоял на том, чтобы 5-я книжка “Вестника” и “Колокол” вышли отпечатанными. Вслед за отпечатанием последовал ряд хвастливых задорных уверений его друзьям в том смысле, что он, Тихомиров, несмотря ни на какие потери, никогда, пока он жив и безопасен, не допустит “Народную Волю” сойти с ее передового места в революционном движении.

Все это не позволяло мне ограничиться простым наблюдением событий, происходивших в Тихомировском кружке. Выжидательное положение с моей стороны, оказалось бы крайне выгодным для него и позволяло бы ему, с течением времени, оправиться.

Таким образом, я вынужден был немедленно же организовать ряд наступательных действий против кружка, имея целью не только поддержать деморализацию, произведенную в нем Женевским погромом, но и довести ее до крайних пределов. Ошибки Тихомирова, при спешном печатании вторично 5-й книги “Вестника” и ее бесцветность в революционном отношении, послужили для меня руководящею нитью. Но для того, чтобы добиться существенных результатов, я пустил в ход все средства, которые имелись в моем распоряжении и которые вместе с тем не могли компрометировать Департамент полиции ни прямо , ни косвенно. Итак, никогда не досягаемый прежде революционный авторитет, окруженный ореолом цареубийства, низведен мною на степень обыкновенного проходимца, над которым теперь издевается вся эмиграция и который совершенно теряет среди нее свое исключительное значение. Путем принятых мною мер, я довел вначале Тихомирова буквально до бешенства, которое вскоре затем сменилось полным упадком как умственных, так и физических сил...

Не довольствуясь этим, я, согласно с видами его превосходительства, господина директора Департамента полиции, надеюсь довести дело до вполне определенного конца и вполне подавить для последующего времени необычайную по своей энергии революционную деятельность ненаказанного до сих пор цареубийцы. Поддерживая и усиливая в нем болезненно-нервное напряжение путем воздействия, вместе с другими мерами (которые потребуются обстоятельствами данной минуты), я небезуспешно продолжаю изыскивать меры для того, чтобы сделать самое существование его невозможным в каком бы то ни было заграничном пункте. При таком положении дела, несомненно должно наступить, наконец, то время, когда русское правительство может получить в свое распоряжение этого цареубийцу не какими-либо рискованными средствами, а вполне легально, как русского подданного, сошедшего с ума за границей. "

П.И.Рачковский, из донесения от 22 марта 1887 г.: " ... Поселенный в эмиграции разлад   действительно велик;  ...положение моих внутренних сил упрочено;  ...народовольческая эмиграция обойдена во всех пунктах своей деятельности и ... с издателя “Общего Дела”,   Эльпидина, не снято тяготеющее над ним обвинение в шпионстве, обвинение, от которого вполне зависит участь его журнала...  ...Лавровское письмо написано вне всякого участия Тихомирова, между тем, как все мои мероприятия были направлены, главным образом, именно против Тихомирова . Революционер этот действительно не выходит из своего, крайне подавленного, состояния и даже раздражается, когда ему заявляют о необходимости предпринять что-нибудь, или  приглашают на собрания, для обсуждения “мер” по этому поводу.
Докладывая о вышеизложенном, считаю долгом присовокупить, что доведя Тихомирова до такого состояния, т. е.  разрушивши его исключительный революционный авторитет и поселив в нем недоверие к собственным силам, я считаю совершенно оконченной свою задачу по части деморализации и морального воздействия на него вместе со всем его кружком и что,  смею думать, было для меня единственным и достигающим серьезных результатов, средством, для борьбы с представителями народовольческой группы заграницей." 

Н.М.Салова:"Л. А. Тихомиров—мягкий до бесхарактерности человек, уже в то время (в Париже) казался нервнобольным, несмотря на все усилия скрывать это. Он, например, мог работать (писать) только ночью при абсолютной тишине, напившись предварительно крепчайшего кофе, изрядный запас которого он брал к себе на ночь. Он был до смешного детски-непрактичен и равнодушен ко всяким житейским удобствам; блага земные не имели для него нн малейшего значения. Такой человек не мог стать „ренегатом", как его обыкновенно называют; только болезнь, глубокое психическое расстройство, могла привести его в лагерь врагов."

В.Л.Бурцев:"Я у него бывал несколько раз. Он поразил меня и своей религиозностью и своим ханжеством. За едой он крестился чуть ли не при каждом куске, который клал в рот.
В разговоре со мной Тихомиров ответил мне на многие вопросы о Народной Воле, которые меня занимали. Я ему между прочим поставил вопрос о том, какое участие принимал в составлении письма ЦК партии Народной Воли к Александру III в 1881 г. Михайловский и не он ли писал это письмо?

Тихомиров, тогдашний монархист, глубоко религиозный человек, один из главных сотрудников «Московских Ведомостей», очевидно, не хотел делить этой чести с Михайловским. Несколько заикаясь, он категорически сказал мне, что все это письмо писал он, а что Михайловский только прослушал его и внес в него несколько отдельных изменений, но в общем был вполне, доволен письмом.

Тихомиров с глубочайшим уважением говорил, как о замечательнейшем русском человеке, какого он только встречал, об одном из первых организаторов Народной Воли — Александре Михайлове. Он сказал мне, что считает своим долгом написать о нем воспоминания, и со временем обещал мне их дать.

Эти свидания с Тихомировым произвели на меня очень сильное впечатление, как свидания с человеком когда-то близким, а в то время жившим в совершенно чуждом для меня мире."

Е.Сидоренко: "Много лет спустя в брошюре Тихомирова „Почему я перестал быть революционером" я прочел, что он „верой и правдой, по совести и убеждению, прослужил „Народной воле" почти до конца 1880 г.",  а "1881 г. пережил уже весь с чисто формальной верностью знамени" , при чем „в своем, социализме никогда не мог примкнуть ни к одной определенной школе. В отношении бунтовском мечтал то о баррикадах, то о заговоре, но никогда не был „террористом" ". Однако, он не только перестал быть революционером. Он перешел в стан активных наших врагов, связавшись с „Московскими Ведомостями" и выворотив наизнанку свое прежнее „я". Можно ли более наплевать самому себе в душу?"

А.Н.Бах:" Итак, перед нами два события: разгром «Народной Воли» в 1884 году и ренегатство Тихомирова в 1888 г.
Можем ли мы сказать: Тихомиров потому стал ренегатом, что «Народная Воля» была разгромлена? До известной степени, да. Если бы «Народная Воля» процветала, если бы она победила, Тихомиров, конечно, не стал бы ренегатом. Но нет сомнения, уничтожение партии не было единственной причиной полного переворота в миросозерцании Тихомирова. Я всегда думал и теперь думаю, что убеждения человека являются не результатом умственных выкладок, а определяются сложным взаимодействием психических данных, которые он только в исключительных случаях волен изменить. Истинным революционером, как и истинным поэтом, надо родиться, сделаться им нельзя. И если мы видим, что выдающийся революционер, один из крупнейших вождей партии «Народная Воля», участник цареубийства, обернулся искренним монархистом — а в искренности Тихомирова тогда никто не сомневался, — то тут возможны только два объяснения: или Тихомиров пал жертвою серьезного психического расстройства, или же он никогда не был настоящим революционером, а был только случайным спутником революционного движения,

Я долгое время считал первое объяснение наиболее вероятным, и на это у меня были, как мне казалось, веские основания. Когда я ближе познакомился с Тихомировым, меня поразили в нем две особенности, которые я редко встречал у образованных людей и никогда у революционеров. Он был религиозен до ханжества и суеверен, как уездная купчиха. У него был трехлетний мальчик, которому он постоянно говорил о боге и о Христе. При чем это был не бог и не Христос, а «бозинька» и «хлистосик». Когда в рождественское утро в башмаке мальчика под камином оказывались подарки, это значило, что «хлистосик» положил их туда. Прямо противно было! Я спросил раз Тихомирова, зачем он внушает мальчику такие несуразные мысли. Он окрысился и сказал: когда у вас будут свои дети, вы их будете воспитывать, как вам нравится. Понял я настроение Тихомирова, только недавно, когда прочел в его «Воспоминаниях» его родословную, написанную совершенно в стиле «Авраам роди Исаака, Исаака роди Якова, Яков роди» и т. д. Оказывается, что со времени императора Павла в семье Тихомировых прошло более двухсот попов, диаконов и другого церковного люда. Неудивительно, что у него получились такие психические данные, преодолеть которые он не был в состоянии. Но это я узнал теперь, а тогда для меня дело было ясно: Тихомиров одержим религиозной манией.

На ряду с религиозностью у него шло суеверие: он верил в приметы. При мне разыгралась такая сцена. Возвратясь из города домой, Тихомиров увидел у себя на камине великолепный букет желтых boutons de or (купавок), принесенный Вандакуровой, о которой часто упоминается в его «Воспоминаниях». Он страшно взволновался и рассердился: кого это чорт дернул принести ему желтые цветы? Когда я его совершенно невинно спросил, в чем дело, он мне ответил, что желтые цветы приносят несчастье! Видя мой недоуменный взгляд, он добавил: «Ну, вы этого не понимаете».

Вторая особенность, которая поразила меня в нем, это было какое-то паническое отношение его к шпикам. Уже в первый день моего приезда, когда он вел меня к Оловенниковой, он на каждом перекрестке показывал мне шпика. На пятом или шестом я не выдержал и сказал: «Ну, и чорт с ним, ведь не на конспиративное свидание идем!»

Но Тихомирова эти шпики очень волновали. Чтобы причинить неприятности эмигрантам, они надумали писать каждому из нас ругательные письма, пользуясь «агентурными сведениями» для того, чтобы задеть у каждого самое чувствительное место. Тихомирова эти письма приводили в неописуемое состояние. Надо сказать, что для придания себе веса в глазах издателя Savine, он, вспомнив, что чин его отца дает ему право на дворянское звание, сделал глупость и заказал себе визитные карточки на имя: Leon de Tikhomiroff. Через некоторое время он получил ругательное письмо и сотню великолепно гравированных карточек на имя: "Leon Tigritch de Prokvostoff" (Тигрыч была революционная кличка Тихомирова). Тихомиров реагировал на эту пошлость как на катастрофу. Прямо жалко было смотреть на него. В совокупности у меня создался по отношению к психике Тихомирова такой диагноз: религиозная мания, осложненная манией преследования. Но это, конечно, оказались вздором. Тихомиров был не более психически больным человеком, чем я и все другие. Он жизнь прожил и, насколько известно, психиатрическому воздействию не подвергался. Так что объяснить его ренегатство банальным психическим расстройством, «сумасшествием», совершенно не приходится. Остается второе объяснение: Тихомиров никогда не был настоящим революционером. Из его «Воспоминаний» я вынес впечатление, что в революцию он пошел не по собственной инициативе, не потому, что у него было непреодолимое стремление к революционной работе, а как будто был вовлечен в нее пассивно. И это похоже на правду.
Тихомиров был несомненно умный, талантливый и притом честный человек. Но воли у него было мало. Попав в блестящую плеяду борцов «Народной Воли» первого призыва, он поддался их влиянию, жил волевыми импульсами, которые от них исходили, и применил свой талант для служения революционному делу. Но когда их не стало, он остался без поддержки и заметался. Появились у него сомнения в целесообразности всей революционной борьбы, он уехал за границу с намерением жить совершенно частным человеком. Но революционные навыки у него еще были сильны, он подпал под влияние Оловенниковой, которая убедила его принять участие в качестве редактора в издании «Вестника Народной Воли». Вместе с нею он ликвидировал дегаевского предательства, организовал лопатинскую распорядительную комиссию, словом, пошел по старому пути. И вдруг опять крах, на этот раз полный, непоправимый. Впереди было пустое место. И так как сама Марья Николаевна признавала это, то ясно, что Тихомиров не мог уже найти в ней ту поддержку, без которой он не мог существовать, как революционер. Он и отстал, вернулся в первобытное состояние, пошел туда, куда влекли его основные психические данные. Немало содействовал этому, как он сам рассказывает, болезнь его сына. В жестокой болезни мальчика—у него был менингит он видел наказание за свои грехи, а в его действительно редком в медицинской практике выздоровлении—особую милость божью. Ко всему этому надо еще присоединить сильное влияние, которое на него стал оказывал Павловский. Как человек, располагавший большими средствами, он в наиболее бедственные для Тихомирова моменты помогал ему деньгами и непрерывно возбуждал его против эмигрантов к революции вообще. А после того, как Тихомиров пришел к полному отрицанию революции, Павловскому не стоило труда убедить его сделать все логические выводы из положения и подать прошение о помиловании. Таков, мне кажется, генезис тихомировского ренегатства.

М.Т.Лорис-Меликов, 11 октября 1888 г.:"В сентябрьской книжке «Русского вестника» появился разбор брошюры Тихомирова («Как я перестал быть революционером»).. Статья сама по себе не представляет ничего особенного, но она хлещет неумолимо Тихомирова, протестует против его помилования и предлагает даже повесить кающегося в случае добровольного возвращения его в Россию или же поимки. И поделом Тихомирову; признаюсь, сожалеть о нем не буду. Хотя я всегда враждебно относился к террористам, но еще с большим отвращением смотрел и смотрю на людей, торгующих совестью и меняющих убеждения свои применительно к господствующим веяниям.
...Я нахожу, что люди эти приносят более вреда, чем одиночные террористы, ибо масса чиновников и не окрепших еще подростков охотно подражают сановникам, так как видят воочию, что путем лицемерия и лжи можно достигнуть у нас не только высших государственных должностей, но и обеспечить себя имущественно. Право, не мешало бы прицепить 2-х или 3-х из этих господ к виселице Тихомирова..."