...Во многом будучи по убеждениям революционером-политиком и всецело революционером-социалистом, я считал себя совершенно неспособным к активной, заговорщической и организаторской деятельности, неспособным по натуре, по темпераменту, по отсутствию во мне достаточной для этого отваги, н р а в с т в е н н о й в ы д е р ж к и, готовности во в с е м отречься от себя и взять крест, — словом, я считал себя прямо н е д о с т о й н ы м для такой роли. Мне не было дела до того, что в среде революционеров-деятелей могли быть и были такие же «недостойные» люди, — это было делом их собственной совести. Сам я не мог и не хотел быть действующим революционером.
Активная
моя революционная деятельность
начинается с осени 1883 г., когда, по
предложению Дегаева, я взялся в
сентябре месяце, руководить
образовавшейся весной того же года «Студенческой
лигой» и создал из нее по своему
личному плану и убеждению так
называемый «Союз молодежи партии
Народной Воли»."
М.Г.Шебалин: "Чрезвычайно живой,
деятельный, он, по-видимому, тогда уже
решил весь отдаться революционному
делу, не оставляя своей работы в
легальной журналистике. Помимо
стихотворений, которые и тогда уже
завоевали ему, молодому поэту,
солидную известность, он писал статьи
в журналах, в особенности в тогдашнем
«Русском Богатстве». Это был
небольшой журнал, приобретенный от
Бажиной, артелью писателей, близких к
«Отечественным Запискам» и
пожелавших поставить свой журнал
независимо от всяких издателей. Если
не ошибаюсь, журнал выходил под
редакцией Бажиной. Участвовали в нем и
Успенский, и Златовратский и друг., а
также молодые писатели, среди них
Якубович и Шаталов. Внимание к журналу
со стороны писателей с известными
именами скоро остыло, и молодым, а
главнейшим образом Якубовичу,
пришлось вести журнал самостоятельно,
наполняя его статьями под разными
псевдонимами. Несмотря на
загруженность этой журнальной
работой, Петр Филиппович вел чисто
партийную работу агитатора и
организатора. Связи его в обществе и
литературных кругах, его популярность
среди студентов университета,
обаятельность его личности делали эту
его работу чрезвычайно успешной и
плодотворной."
В.И.Дмитриева: "Он не жил, он горел... В моей .памяти ярко запечатлелся Якубович, каким он был в ту пору. Бледный, с горящими глазами, в вечном движении, он с головой погрузился в работу, писал, печатал, агитировал, и так до самого того дня, когда в цепях, с обритой головой пошел в Сибирь, откуда только годы спустя донесся до нас его голос, рассказавший нам о «Мире отверженных".
П.Якубович - И. И. Попову, незадолго до ареста: "..Нужно, да, нужно верить в то, что наши идеи в конце концов восторжествуют. В это и Вы, и я, и мы все глубоко верим."
А.Н.Бах: "...Впечатление
он произвел на меня очень неблагоприятное. Не понравились
мне в нем прежде всего его взвинченность и ходульность, которые, может быть, приличествуют поэтам, но плохо мирятся с простой искренней преданностью делу.
Затем очень неприятно поразила меня та страстность, с которой он нападал на «беглецов за границу», которые претендуют на управление партией из прекрасного и безопасного далека. Опозоренные дегаевской историей, которую они допустили (?), эти самые беглецы должны были бы по крайней мере иметь элементарную стыдливость совершенно устраниться от русских дел и дать забыть себя. И не только прежние руководители партии отжили, но и сама программа «Народной Воли» устарела. Центральный террор и сопряженное с ним игнорирование масс привели партию в преждевременную дряхлость. Чтобы возродить ее, нужно притянуть массы, а единственным средством для этого является фабричный и аграрный террор.
Я передаю здесь возможно кратко и ясно сущность филиппик Якубовича, оставляя в стороне все патетические, саркастические, иронические и иные фигуры, которыми они изобиловали. Попутно он обрушивался на Степурина, который не хотел передать оставленные ему Лопатиным связи.
Якубович требовал от меня частых свиданий, но когда же после первых трех-четырех, я увидел, что дело сводится к повторению все тех же филиппик, и стал уклоняться, и это привело Якубовича в сильное раздражение; услужливые люди передавали, что он чуть ли даже не обвинял меня в трусости. Дело в том, что как раз в это время Якубович перешел в нелегальность, то есть бросил свою квартиру, не выписавшись и оставив вещи, и ушел на волчьем положении, при чем посещал тех же лиц и те же квартиры, что и до перехода в нелегальность.
Как остроумно говорил потом Лопатин, Якубович поднял на своей квартире черный флаг, А так как Якубовича шпионье знало, как облупленного, то он для нелегальных революционеров был, несомненно, спасен. Потому-то у меня и не было охоты особенно часто видеться с ним. Но все-таки я виделся с ним, по крайней мере, раза два в неделю, при чем свидания устраивались в очень комфортабельном кабинете Венгерова, у писательницы Конради или в какой-нибудь другой «приличной» (не студенческой) квартире. Говорю по чистой совести, когда я шел на свидание с Филлипычем,
я никогда не был уверен, что смотрю на божий свет не в последний раз."
П.Якубович: "Петербург, несмотря на все горе, которое он дал мне в моей короткой, но бурной жизни, я всегда страстно любил и до сих пор люблю, он был любимейшим предметом моих поэтических песноп мя своего входа в эту могилу. Но в то же время, вместе с этим переходом, за мной сожигались само собой корабли, безнадежно погасала надежда на личную жизнь и на личное счастье. И я — не воин по натуре, я, преклонявшийся с почтительным страхом перед теми, кто имел в себе отвагу и силу быть таким воином, бойцом без упреки, и, презиравший до тех пор самого себя за неспособность всецело отдаться своим убеждениям,—теперь я, повторяю, против воли, мало-помалу сам всходил на опасную гору, с которой открывалась такая ужасающая наклонная плоскость личной гибели, хотя и служения делу. Это не значит, что я раскаиваюсь или что виню кого-либо, увлекшего меня; винить некого, кроме несчастной эпохи, в которую мы живем. Я делал, что мог, в своем, насильно навязанном мне несчастным стечением обстоятельств, нелегальном, революционном положении, но если бы т е п е р ь мне удалось очутиться снова на свободе, но снова в том же положении разыскиваемого человека, не имеющего за собой кораблей, я, конечно, о п я т ь д е л а л б ы то, что мог, в пределах своих убеждений.
После
смертного приговора: Выслушал я
приговор так спокойно, что и сам того
не предвидел"
П.Якубович - П.А.Грабовскому:
"Проклятый Акатуй! И благо тому, кто
убежит его когтей, высасывающих
лучшую кровь из сердца, сушащих мозг и
обессиливающих душу."
...Я перепробовал уже всевозможные
профессии, но с нынешней осени
исключительно запрягся в буренье. М. В.
Стояновский (с которым было передано
это письмо) подробно расскажет Вам,
что это за штука такая. Мне она
чрезвычайно нравится. Какое-то
мучительское страшное наслаждение
доставляет долбить железным буром
гранитную стену без устали в течение
нескольких часов в сыром полумраке
шахты..."
М
П Орлов:"Что касается Якубовича,
то перед нашим приходом в Акатуй он
долгое время был молотобойцем, и
Рабинович (кузнец из уголовных) уже
после выхода из тюрьмы П. Ф. всегда
поминал его как примерного
молотобойца. При нас П. Ф. все время был
бурильщиком."
П.Якубович: "Однако
физические лишения были ничто по
сравнению с тяжелым нравственным
состоянием, в котором я находился эти
три-четыре дня. То было состояние
какого-то оглушения... Я не в силах был
переварить того, что со мной произошло.
Мысль, что отныне я — «уголовный»,
отверженец, лишенный всех
человеческих прав, что администрация
тюрьмы может в любую минуту ради
малейшего каприза оскорбить и унизить
меня, а при случае подвергнуть и .телесному
наказанию, которое всегда казалось
мне неизмеримо страшнее смерти, —
мысль эта наполняла душу холодом
ужаса..."
М.П.Орлов: "Писал он сидя на
кровати и положив куски махорочной
бумаги на книгу, так, чтобы
надзиратель, заглянувши из коридора,
счел бы его за читающего. Писал он без
всяких помарок, прямо набело...
Посетители все время разговаривали, и
П. Ф. — великий спорщик — то и дело
вмешивался в разговор со своими
возражениями. Казалось, что при таких
условиях он никогда не кончит своей
работы, но очень скоро первый том «В
мире отверженных» был уже окончен, и П.
Ф. прочитал его нам".
А.Н.Бек: "Мельшина (Якубовича)...
я лично не знала, но мне выпало на долю
везти в Петербург его рукопись «Из
мира отверженных», написанную им в
бытность в Акатуевской тюрьме. Оттуда
вышел, отбыв срок каторги, доктор
Фрейфельд, живший на поселении в
Горном Зерентуе. У него сохранилась
связь с тюрьмой... Узнав через
Фрейфельда, что я собираюсь ехать в
Петербург, Мельшин прислал мне свою
рукопись, упакованную в громоздкий
деревянный футляр, и письмо к его
брату Василию Якубовичу — профессору
по детским болезням, Этот футляр при
поездке через Сибирь на лошадях я
берегла как зеницу ока и благополучно
доставила его брату Мельшина. Это было
в 1894 году".
Л.В.Фрейфельд (народоволец,
отбывавший каторгу в Акатуе с
Якубовичем): "Все товарищи,
которым приходилось встречаться с
Якубовичем, знали, что это был человек
кристально чистый, целомудренный,
приходивший в отчаяние от тех грубых
выражений, которые не сходили с уст
окружавших его соседей, от
обнаженного цинизма и жестокости,
которой бравировали многие арестанты."
П.Якубович
- М.Горькому, март 1900: "Я родился
в 1860-м и по духу всецело принадлежу к
поколению конца 70-х, начала 80-х годов.
Я.. предпочитаю отказаться от чести
стоять под одним знаменем с
современным народничеством и носить
эту затасканную, а отчасти загаженную
кличку."
«Звезда», 19 марта 1911 г.: "В
черное безвременье... прожил большую
часть своей жизни Якубович. И бодрость
его духа, не подчинявшегося веяниям
времени, но терпеливо ждавшего
красной доли грядущего и настойчиво
работавшего на ее приближение, должна
служить примером в настоящее время."
Н.С.Ольминский: "Могиканин русского народничества".