В
его сердце была страсть,
В его глазах - предсказание смерти.
А.Ч.Суинберн
Зовут
меня Андрей Иванович Желябов,
от роду — 30 лет,
вероисповедание... Крещен в православии, но православие
отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа
признаю... Я верю в истину и справедливость этого
вероучения и торжественно признаю, что вера без
дела мертва есть, и что всякий истинный
христианин должен бороться за правду, за права
угнетенных и слабых и если нужно, то за них и
пострадать. Такова моя вера.
крестьянин Таврической губернии, Феодосийского
уезда, села Николаевки;
служу для освобождения родины;
из родных имею отца, мать, сестер, брата
(Александру, Марию, Ольгу, Михаила); все они живут
в том же Феодосийском уезде;
женат, имею сына; где находится семейство, не
знаю; полагаю, у тестя моего Яхненко, в
Тираспольском уезде, Херсонской губ.
Был судим по "процессу 193-х" и оправдан.
Жил на средства из фонда для освобождения народа.
Жил под многими именами; называть их считаю
неуместным.
Признаю свою принадлежность к партии Народная
Воля. Признаю, что организовал александровское
покушение и смыкал батарею, т. е. покушение
взорвать императорский поезд 17 ноября 1879 года
под г. Александровском, где жил тогда под
фамилией Черемисова.
Настоящей квартиры моей в Петербурге, а равно и
знакомых назвать не желаю. При задержании меня
взят при мне заряженный револьвер системы Смит и
Вессона и несколько патронов, а также в
запечатанном конверте два листа, написанные
шифром, открыть который, понятно, не желаю.
А.Желябов: "Мы из помещичьих дворовых. Оба деда по отцу и по матери вывезены были своим барином, помещиком Штейном (получившим место по администрации),в Крым, в первые годы этого столетия, из Костромской губернии. По пути следования в Херсонской или Полтавской губернии помещик, ехавший по старинному с дворней и обозом, остановился для роздыха и веселья у родича- помещика. Здесь дед по матери, Гаврило Тимоф. Фролов, женился на вольной казачке, Акулине Тимофеевне. В Крыму Штейн роздал крестьян в приданое дочерям; иных продал.
Семейства Желябовых и Фроловых пошли в разные руки. Первое за дочерью Штейна перешло Нелидову, от которого и освобождено в 1861 г. Второе досталось куплей греку, малоазиатскому выходцу, Лампси, разбогатевшему продажей табунов лошадей; за деньги он вышел в дворяне с правом иметь крепостных. От этого Лампси семейство Фроловых за дочерью его перешло к Лоренцову, отец которого—тоже выходец греческий— был простым каменьщиком, изготовлял надгробные памятники, разбогател таинственно, сына обучил, определил на службу и купил дворянство. От Лоренцовых семейство Фроловых освобождено в 1861 г.
Все члены семейства Желябовых и Фроловых исполняли разные дворовые службы: так, отец мой был отдан в обучение садовнику немцу, дядя (Желябов) повар, тетка (Желябова) фрейлина, дядя (Фролов) лакей, тетя (Фр.) горничная. Имение Нелидова— Султановка (первая почтовая станция от К. Феодосии, Феодосийского уезда, в 23 верстах от Керчи). Имение Лампси называлось «Ашбель» (Феодос. уезда). Имение Лоренцовых в 16 верстах от Феодосии, называлось «Кашка-Чекрак». Помещик Нелидов, состоя на военной службе, проживал в Симферополе. Отцу по .делам экономии приходилось чаете ездить из Султановки в Симферополь, обязательно через «Ашбель» (третья станция по той же К.-Феодос. дороге).
Здесь приглянулась ему моя мать, дочь Фролова. После многих приключений, отец мой, плативший помещику Нелидову, по тому времени, большой оброк, за нахождение в служении у южнобережного садовода немца,—упросил Нелидова купить Варвару Гавриловну, мою мать. Купля состоялась. Часто отец, понукая мать, говорит и теперь: «Поворачивайся: ведь стоишь 500 руб. и пятак медный» (точная цена).
После женитьбы отца, семейство Фроловых за дочерью Лампси переехало в «Кашка-Чекрак». Все члены семейства получили обязанность при дворе, деду за выслугой предоставлена свобода от обязательной работы; он жил с бабкой, Ал. Тим., на птичьем дворе, состоявшем особняком (ведомство бабье).
Здесь я провел детство свое (от 4 до 8 лет).
Дед, высокий, седовласый старик, всегда ходил в длиннополом сюртуке рыжего верблюжьего сукна. Как теперь помню этот вечно-задумчивый взгляд, лицо, не знавшее улыбки, открытый лоб, седые кудри, падающие на воротник, румянец во всю щеку (в 60—70 лет от роду) и громадную седую бороду.
Насколько понимаю, он, вероятно, заражен был раскольничьим духом: вечно возился со старыми книгами в тяжелых переплетах, дважды библию прочитал, как и теперь о нем говорят в семье, желая высказать почтение; это—мой учитель и воспитатель. У него я научился грамоте церковной, от неге перенял многие взгляды, поставившие меня в оппозицию с семейством родителей, по возвращении к ним. Только мать моя с радостью выслушивала мои «глупости», говоря: «не Желябовский дух, а Фроловский. Не даром дедушка тебя Фроленком называет». Образ дедушки для меня милее всех, потому я и остановился так на нем.
Ровно 25 лет назад (т. е. когда Желябову было 5—6 лет) дедушка, торжественно осенив меня крестным знамением, посадил за книжку, говоря: «Пора учиться. Прочти молитву, и пусть Господь поможет тебе, будешь учиться, будешь человеком». Учил меня дед по старому—аз, буки, веди, да еще с титлами, но в учение он влагал всю душу, и я к 7—8 годам знал Псалтырь наизусть. Велика была радость дедушки, когда, отправляясь со мною гулять в горы или в лес рубить дрова, он говорил: «ну, Фроленок, псалом такой-то». И Фроленок барабанил без ошибок.
Тогда повсюду ждали. воли, считали каждый день, но с затаенным дыханием. Помещики, по словам дедушки (верно или нет), хотели выместить зло напоследок; завели шпионство, пороли за всякую провинность. Помню, как бабушка, вечно плакавшаяся: «и зачем это пошла я в неволю»,—на цыпочках всегда прокрадывалась к окошку вечером, прислушиваясь, нет ли там «Полтора-Димитрия», приказчика и шпиона, прозванного за громадный рост «полтора». Впоследствии, до освобождения, ему мой дядя Желябов, проживавший на оброке близ «Кашки-Чекрака» и чувствовавший Себя полувольным человеком, за добродетель проломил голову.
Что помещики пользовались властью до последних дней, вот семейные воспоминания детства моего: из дедушкина жилища я слыхал вопли дяди Василия (лакея), когда пороли его на конюшне... О детстве своем я никому не рассказывал, даже друзьям.
Я помню, как позднею ночью моя тетя Люба (швея) прибежала в наш дом и, рыдая, повалилась дедушке в ноги. Я видел распущенные косы, изорванное платье, слышал слова ее: «тятенька, миленький тятенька, спасите». Меня тотчас увели и заперли в боковой комнате. Слыша рыдания любимой тетки, я плакал и бился в дверь, крича: «за что мою тетю обижают?» Скоро послышались мужские голоса. Полтора-Димитрий с людьми пришел взять Любу в горницу. Голоса удалились. Что происходило там, я не знаю. Про меня забыли. Истомленный, я уснул. На утро бабушка украдкой отирала слезы; дедушки не оказалось дома. По словам, бабушки, он ушел в город мне гостинцев купить. Напрасно в тот день сидели мы с бабушкой на горе, над почтовой дорогой. Обыкновенно, увидав высокую фигуру дедушки и шапку на палке, я бежал ему навстречу версты за две от горы. Дедушка брал меня на руки и, подойдя к бабушке, оставлял меня и делал привал.
На этот раз его не было двое суток; возвратился он какой-то особенный. Впоследствии из разговоров старших я узнал, что помещик изнасиловал тетю, что дедушка ходил искать суда и воротился ни с чем, так как помещик в то же утро был в городе. Я был малым ребенком и решил, как выросту, убить Лоренцова. Обет этот я помнил и был под гнетом его до 12 лет. Намерение мое было поколеблено словами матери: «все они собаки—мучители». Отец готов был идти на компромиссы, но мать никогда... Она и теперь дышит к ним такой же ненавистью.
Сообщу еще несколько голых фактов. Один мой дядя (брат отца) от истязаний бежал за Дунай к некрасовцам, об этом я только слышал, но тысячи раз. Другой дядя (по отцу) от тех же радостей состоял в бегах несколько лет, был усыновлен крестьянином, ходил от него коробейником, был случайно открыт, как беспаспортный, и в кандалах возвращен помещику. Этот дядя, Павел, был поваром до самого освобождения и прожил с нами несколько лет. Рассказывал все самолично. Отец не раз дрожал, выслушивая: «в Сибирь мерзавца». Вся семья как то странно притихала и металась.
Справедливость требует признать, что Нелидов был мягок с людьми, под давлением жены своей—нашей собственницы. Восьми лет я переехал от деда в Султановку к родным. Здесь в один из приездов увидел меня Нелидов. Узнав, что я обучен грамоте, он дал мне книжку: она была гражданская. Но когда мне дали разные церковные, помещик погладил меня по голове и велел придти к нему в кабинет; здесь он самолично об'яснил мне гражданскую азбуку и открыл для меня целый новый мир, прочтя «Золотую рыбку» Пушкина. Нелидов жил в то время в Керчи, туда же взял меня и определил в приходское училище, откуда я перешел в уездное. 1861 г. застал меня при переходе из I класса во II уездного училища".
1866 г. «Я радовался каракозовскому выстрелу, и чувствовал к царю такую же симпатию, как и к господам».
«Коротенький и узенький сюртучек с греческого базара с коротенькими
рукавами и способностью лопаться под мышками чуть не на третий день после
покупки, такие же коротенькие с вытянувшимися коленками панталоны,
порыжевшее и сильно потертое пальтишко, войлочная студенческая шляпа
петушком—вот неизменный наряд Андрея».
В.Н.Фигнер: "— В Керчи Тригони встретился и подружился с А. И. Желябовым, который... был одним из лучших и выдающихся учеников того класса, в котором находился и М. Н. Керченская гимназия была из вновь открывшихся, и подбор учителей в ней был пестрый. Нравы в ней были довольно патриархальные и отдавали старинкой. Так, некоторые учителя, по старой привычке, говорили ученикам пятого класса на «ты» и М. Н. помнит, как густо краснел Андрей Иванович, каждый раз, когда учитель Адриасевич обращался к нему с этим местоимением. "
П. Семенюта: "Это был статный шатен выше среднего роста, чрезвычайно симпатичной наружности; хотя черты лица были лишены классической правильности, тем не менее в общем лицо его было очень привлекательно. Румянец во всю щеку, глаза темные, глубокие, как Черное море, пронизывали насквозь того, к кому были обращены; красивые губы украшены изящными усами. А небольшая темная бородка придавала всей физиономии приятный овал; волосы на голове слегка вились, сбивались, образуя, впереди малороссийский чуб, который был ему очень к лицу; голову держал высоко, что шло к его фигуре и производило впечатление чего-то властного, сильного, непоколебимого. Что-то театральное, аффектированное, прорывалось иногда, но это было искреннее, а не деланное. Речь у него была пламенная, красивая, пластичная; она действовала заразительно на слушателей, сплачивая их воедино и не, позволяя расщепиться на части. В красивом баритоне его голоса уже тогда, в ранней молодости, проскальзывали повелительные нотки".
О.Чудновский: "В памяти моей ярко воскресают прекрасные черты лица Желябова в первый момент первой моей встречи с ним.—Я явился одним из первых в комнату, в которой должна была состояться сходка. Вскоре после меня в эту же комнату вошли Ш—ский с приятелями, в числе которых был в высшей степени симпатичный юноша в накинутом на плечи пледе,----один из тех далеко не часто встречающихся людей, которые не могут не обратить на себя самого серьезного внимания, как люди как бы судьбой отмеченные и ею предназначенные для чего-то весьма важного и крупного. Выше среднего роста, изящной и красивой наружности, с розовыми щеками, черными волнистыми волосами, Желябов невольно привлек к себе мое внимание, как только он явился на сходку... Я немало был .удивлен, когда узнал, что этот изящный юноша с тонкими чертами лица сын заправского крестьянина... Если не ошибаюсь, обсуждались чисто хозяйственные вопросы, касавшиеся кухмистерской. В прениях принимал участие и Желябов, который и при этом ординарном случае проявил уже недюжинный ораторский талант, живое остроумие и .находчивость. Его логическая, живая, умно-построенная речь-импровизация выдвинула его как оратора на первый план. На этой заурядной сходке уже бросалась в глаза способность Андрея Ивановича увлекать за собой толпу, электризовать ее и незаметно господствовать над нею... "
Л.А.Тихомиров: "В мое время училось несколько человек, впоследствии получивших громкую революционную известность, но во время гимназического обучения ни один из них не проявлял никаких революционных стремлений. Андрей Желябов (годом моложе меня по классу) не казался даже особенно развитым юношей и если проявлял себя чем-нибудь, кроме хорошего учения, то разве только далеко не хорошим поведением, вплоть до шляния по публичным домам. Замечу, кстати, что он был родом крепостной крестьянин Феодосийского уезда и освобожден только в 1861 году. Но отец его был очень зажиточным мужиком. Крепостное право не лежало на нем каким-нибудь гнетом. Сам Андрей Желябов во время гимназического обучения никак не напоминал богатыря, каким стал впоследствии. Это был тоненький, худенький юноша, с большими способностями (он и кончил курс с золотой медалью), но большой шалун и даже безобразник — и никаких политических идей не имел, по крайней мере не проявлял. У нас были десятки гимназистов более развитых, так что я совсем не обращал на него никакого внимания."
С.Г.Рубинштейн: "...Не могу выразить словами, до какой степени это был жизнерадостный юноша. Мне 'всегда казалось, что он так счастлив, прежде всего от избытка как физических, так и духовных сил; а главное, вследствие своей огромной веры в возможность осуществления всеобщего счастья. Однажды я встретила его на улице в Одессе, где я жила тогда и где он учился в университете. Я только что перенесла большое семейное горе, следы которого Желябов прочел на моем лице. «Что с вами,—спросил он участливо,—вы так расстроены?» Я сообщила ему, что случилось в нашей семье. «А вы делайте, как я,— ответил на это Желябов. — Я поставил себе за правило, если со мной случается личное огорчение, больше трех дней не предаваться ему, и нахожу, что трех дней совершенно достаточно, чтобы пережить любое личное несчастье. Мы расстались—и как бы вы думали! От этого короткого разговора с Желябовым у меня стало светлее на душе."
С. А. Мусин-Пушкин, 1870 г: "...Пылкий, откровенный безупречно-честный". Даже богомольная тетка, постоянно спорившая по вопросам религиозным, даже крепостник-дядя, звавший его пророчески «висельником» и Сен-Жюстом, полюбили его как сына. О барышнях, гостивших летом в Горках, и говорить нечего, все перессорились из ревности.
— Прозвище Сен-Жюст явилось вследствие отрывков из истории жирондистов, рассказанных нам Андреем Ивановичем. Книгу эту он особенно любил, и имена Камиля Демулена, мадам Роллан, Дантона и Сен-Жюста он произносил с особым уважением. Пушкина он недолюбливал. Помню его выражение: — слишком художник. — Однако знал наизусть все его горячие стихотворения: «Послание Чаадаеву», «Оду на кинжал», «На свободу», «Андре Шенье». Больше всего ему нравилось у Пушкина: «Сказка о рыбаке», «Балда», «Дубровский» и «Капитанская дочка». Лермонтова он обожал и носился с ним главным образом за мелкие стихотворения, в которых видел глубину необычайную. Из больших его вещей хвалил «Песню о купце Калашникове», «Мцыри», «Маскарад», «Героя нашего времени» цитировал наизусть. Любил приводить стихи из «Горя от ума». Постоянно диктовал нам из «Мертвых душ». О Белинском говаривал с дрожью в голосе. От него же я впервые услышал имена декабристов и петрашевцев. Из новой литературы он повторял имена Слепцова, Марко-Вовчка, Успенского Глеба, реже Решетникова и Помяловского. Писателей 40-х годов, Тургенева, Достоевского, Гончарова звал художниками несколько в укоризненном тоне. Писемского ругал постоянно. Из иностранцев носился с Байроном... Особенно ему нравился «Каин». О Шекспире говорил, что плохо его знает и понимает и что его надо узнавать на сцене. Театра он кажется не любил, по крайней мере, государственного. Бранил Гюго, хвалил Гейне... Помню еще имена Диккенса, Теккерея, Лонгфелло, Шпильгагена, приводимые им с уважением. Несмотря на его южное происхождение, он не был и украинофилом.
Шевченко знал наизусть больше в переводах... "
А.Шехтер: "Это был талантливый пропагандист, и девочки наши слушали его с захватывающим интересом. Действовала на нас прежде всего его внешность: эта крупная фигура, эта гордая голова, покрытая длинными прямыми волосами, которые он красивым энергичным жестом откидывал часто назад; вообще каждое движение его выражало силу несокрушимую. Начинается урок. Желябов читает сам стихотворение Пушкина: «Зима... Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь»... и т. д., или Томаса Мура «Песня о рубашке»... После прочтения стихотворения Пушкина и данных им разъяснений, крестьянин становится для нас чем-то близким... Вторым стихотворением — Томаса Мура Желябов сумел внушить нам в высшей степени сочувственное отношение к швеям; никогда после не могла пройти равнодушно мимо этих работниц."
П.Семенюта, 1873 год: "Протестующая струнка искала пищи и нашла ее в проповеди среди рабочих местных заводов, где Андрей Иванович сделался очень популярен. Проповедь его ставилась на почве экономической необеспеченности рабочих, которым передавались взгляды Лассаля. Желябов при своей нетерпеливости никак не мог примириться с тем фактом, что для усвоения идеи, для согласования ее с привычками и традиционными взглядами, нужно время: его выводил из себя консерватизм рабочей массы... "
1874 г. «...История движется ужасно тихо, надо ее подталкивать. Иначе вырождение наступит раньше, чем опомнятся либералы и возьмутся за дело... Теперь больше возлагается надежд на «подталкивание»
Нач. Одесского жандармского управления, полковник Кноп, 1874: " Желябов ничем не уличается в принадлежности к кружку Макаревича... он с полной откровенностью сознался в тех своих преступных действиях, за которые имеет лично за себя отдать отчет перед законом... Участие его в деле Макаревича имеет характер, очевидно, личный, основанный на его к ней чувствах привязанности... Умолчание им фамилий лиц, упомянутых в шифрованном письме, носит отпечаток преувеличенного рыцарского увлечения относительно понятий о чести... Личный характер и общественное положение недавно женившегося на дочери уважаемого здешним обществом гласного думы и члена городской управы Служит залогом к тому, что он не уклонится от следствия и суда..."
Л.А.Тихомиров: "Ему часто и подолгу приходилось живать у себя дома и заниматься хозяйством. Особенно долго прожил он около 1876 г. (года два подряд). Здесь он находился, разумеется, совершенно в своей среде, между родных, знакомых, как свой человек. Хозяйство он любил чрезвычайно и был способен погрузиться в него до макушки. Он и впоследствии не мог равнодушно говорить о своих конях, которых сам выхаживал, о своих полях, о том, как шло его хозяйство. В это время Желябов сложился в здорового и крепкого мужика, с которым очень немногие .могли померяться силами. Работник он был отличный, хозяин, говорят, очень хороший. Жена с ребенком жила три нем же, отчасти помогая мужу своими заработками как акушерка. "
П.Семенюта:"Филистерская или буржуазная обстановка, погоня за
мещанским счастьем были для него нестерпимы. В этот период он избегал
общества, предпочитая проводить время среди своей компании близких людей.
У него сделалось какое-то органическое отвращение ко всему, что так или
иначе носит следы, или имеет какое-нибудь отдаленное сходство с
аристократизмом. Вероятно, поэтому он так старательно уклонялся от свидания
с Осинским. «Ты знаешь, не люблю этих белоручек». Быть может, играли
известную роль большое самолюбие и честолюбие Желябова: на вторую роль он не
согласился бы, ну, а первая едва ли бы далась ему рядом с Осинским. Желябов
был непобедим среди толпы, а в обществе, среди интеллигенции, Осинскому
принадлежала пальма первенства."
А.Желябов - М.П.Драгоманову: " Наступила зима 1875—76 гг. Тюрьмы переполнены народом; сотни жизней перебиты; но движение не унялось; только прием борьбы переменился и на смену пропаганды научного социализма умудренные опытом выдвинули бойцы на первый план агитацию словом и делом на почве народных требований."
1879 г."Я сам отправлюсь в приволжские губернии и встану во главе крестьянского восстания, я чувствую в себе достаточно сил для такой задачи..."
Л.А.Тихомиров: "Желябов, разделяя общее увлечение, да и всегда по принципу признававший огромную важность деятельности в массах, тем не менее во многом обнаружил далеко не заурядную систему действий. Политический агитатор рано сказался в нем. Так, например, он принимал деятельное участие в организации помощи славянам, рассчитывая, как рассказывал впоследствии, на деле возрождения славян помочь политическому воспитанию самого русского общества. Вообще, надо сказать, что этот мужик по своему происхождению никогда не отвертывался от "общества", как делало большинство отправляющихся в народ. Русская революция представлялась ему не исключительно в виде освобождения крестьянского или даже рабочего сословия, а в виде политического возрождения всего русского народа вообще. Его взгляды в этом случае значительно расходились со взглядами большинства современной ему революционной среды. — Он признавал, что крестьянская реформа была великим благом для народа. Правда, она ничего не дала и даже много отняла у крестьян в экономическом отношении, экономически она не освободила их, но нравственно несомненно возвысила, гражданский уровень подняла, а это очень важно. Тем не менее, Желябов страшно ненавидел принципы царизма. Власть неограниченная, бесконтрольная была ему противна. Царя-патриарха, отца мужиков, он не понимал и не верил в возможность существования такого. Он глубоко убежден был, что такой царь непременно будет деспотом, вроде помещика. Добрых намерений за правительством, освободившим крестьян, он никогда не признавал: «Им нужно было увеличить свои доходы, им было выгодно эксплоатировать крестьян самим и подорвать сравнительно сильный класс дворян», — вот в его глазах мотивы освобождения и никакой тени благодарности правительству... "
Д.Буцинский, 1879 г.: "Он — генерал между всеми социалистами."
П.С.Ивановская: "В Одессе, в конце Гулевой улицы, у Андрея Ивановича была квартира, где часто собирались товарищи. На одном из собраний, незадолго до Липецкого съезда, к нему съехались Зунделевич, Фроленко, Малеванный, и Мавроган; другое собрание, более многочисленное, состоялось под председательством Вал. Осинского в нынешней гостинице «Одесской» на Преображенской улице против собора; присутствовали на нем Вал. Осинский, А. Квятковский, Н. Волошенко, Желябов, А. Желтоновский, двоюродный брат Дмитрия, и Г. А.Попко. Зунделевич, возвращаясь из Одессы на Север, перед самым Липецким съездом, повстречал на пути ехавшего на Юг Алекс. Дмит. Михайлова, которому Зунделевич настойчиво рекомендовал пригласить в Исполнительный комитет Андрея Ивановича Желябова, с которым он недавно познакомился."
А.А.Алексеева, 1879г.: "Когда в Одессе произошел съезд революционеров, на котором ставился вопрос о выборе правильного пути борьбы с царским произволом, то Юрковский предложил путь террористический. Но Желябов, тогда еще по убеждениям чистейший пропагандист, после своей очень красивой убедительной речи, возражая на предложение Юрковского, сказал, протягивая руку в сторону последнего: «Вы все террористы враги более, чем монархисты, путь террора слишком ответственен». Отмечу еще, что перелом в воззрениях Желябова и его участие в деле 1 марта, о чем я узнала уже в ссылке, в Балаганске, поразил тогда не одну меня."
М. Ф.Фроленко, 1879 г: "В Одессе Желябов при первом же свидании выразил полную готовность принять участие в предприятиях против Александра II, но тут же в нем заговорил и народник. Когда я дальше в разговоре стал подробней излагать ему цель Липецкого съезда, планы и намерения питерцев сорганизовать, по возможности, более постоянную боевую группу и повести дело террора более систематически, не ограничиваясь уже единичным актом, Желябов, увидав, что за первым актом могут явиться и другие, на которые его пошлют, сей же час, как бы спохватившись, заявил, что он дал слово на единичный лишь акт и останется, пока этот акт не будет выполнен. По совершении же его он будет считать себя свободным от всяких дальнейших обязательств; он потребовал даже, чтобы ему дано было слово, что он тогда волен будет выйти из организации или остаться в ней, обязуясь, конечно, сохранять тайны
Слово ему, разумеется, было дано, хотя и без того никогда не практиковалось насильно удерживать человека. Желябов отлично сам это знал, но ему, мне кажется, необходимо было успокоить свою народническую совесть; он и поставил свое условие, чтоб иметь право сказать, что «народничества-то я все-таки не бросаю, хотя и согласился на единичный террористический акт».
Встретился я с ним уже в Липецке и диву дался: Желябов, еще недавно оговаривавшийся и бравший слово, что его не станут удерживать и заставлять участвовать в новых делах, теперь уже сам развивал целую стройную программу боевой организации. Отдельный акт уходил на второй план; на первом — ставилась целая серия актов, которые, ширясь, могли бы закончиться или переворотом, захватом радикалами власти, или, по крайней мере, хотя принуждением правительства пойти на уступки и дать конституцию. Говоря о захвате власти, Желябов всегда оговаривался, что захватывать власть можно лишь с тем, чтобы передать ее в руки народа.
Как же могла произойти с Желябовым так быстро подобная метаморфоза? С ним самим об этом мне не пришлось говорить, но полагаю, что объяснить это можно не одной, а многими причинами. Прежде всего, это была подвижная, деятельная натура, ищущая, где бы ей приложить свою силу, энергию, а между тем правительственный террор отнимал всякую возможность какой-либо деятельности и угрожал каждую минуту высылкой, тюрьмой, иногда за здорово живешь. Чем погибать из-за пустяков и мелочей, лучше совершить что-либо покрупнее, что, быть может, очистит атмосферу, разгонит нависшие над всеми тучи. Так думали в то время многие, так думал, вероятно, и Желябов. Отсюда быстрое соглашение на предложение питерцев. Сказывалась боевая натура. Желябов умел логически мыслить и доводить мысль до конца. Приняв участие в единичном акте и размышляя, как его совершить, он пришел сначала к необходимости лучше обставить этот акт, но, начав с организации его, скоро дошел до необходимости создать организацию и для других актов, продолжать террор до логического конца. Его мышлению помогло, конечно, немало и то, что в Петербурге после моего отъезда Тихомиров и Александр Михайлов, составив проект программы боевой организации для Липецкого съезда, познакомили, конечно, с ним в Одессе и Желябова и вместе с ним этот проект обсуждали. Затем немало повлияло и то, что к этому времени лучше выяснились как наличный, количественный и качественный состав активных деятелей, так и возможность добывать более или менее значительные материальные средства. Дело можно было поставить на более широкую ногу. Этим увлекся и Желябов, а к увлечению он был сильно склонен, рисуя себе и другим серую действительность часто в более светлых, радужных красках, чем это было на самом деле. Зато, слушая его, незаметно и сам начинал верить, что то, что казалось тебе малым, незначительным, серым, на деле и больше, и важней, и светлей."
Л.А.Тихомиров: "Роль Желябова в Липецке была очень видная. Он неутомимо совещался и в частных разговорах и в общих собраниях старался ознакомиться с людьми, сговаривался, проводил собственные взгляды и т. д. Что касается этих взглядов, то их можно срезюмировать следующим образом: Социально-революционная партия не имеет своей задачей политических реформ. Это дело должно бы всецело лежать на тех людях, которые называют себя либералами. Но эти люди у нас совершенно бессильны и, по каким бы то ни было причинам, оказываются неспособными дать России свободные учреждения и гарантии личных прав. А между тем эти учреждения настолько необходимы, что, при их отсутствии, никакая деятельность невозможна. Поэтому русская социально-революционная партия принуждена взять на себя обязанность сломить деспотизм и дать России те политические формы, при которых возможна станет «идейная борьба». В виду этого мы должны остановиться, как на ближайшей цели, на чем-нибудь таком, достижение чего давало бы прочное основание политической свободе и стремление к чему могло бы об'единить все элементы, сколько-нибудь способные к политической активности.
Таким основанием несколько позднее, как известно, явилось «Учредительное Собрание» и принцип «Народной Воли».
Порешивши утвердительно—хотя в довольно неопределенной форме—этот вопрос, с'езд перешел к обсуждению того, как социально-революционная партия должна отнестись к тем казням, которые, по всеобщим слухам, готовились в виде отместки за 2 апреля 4). В этом отношении мнения Желябова были еще более определенны. Он доказывал, что если партия хоть сколько-нибудь считает своею целью обеспечение прав личности, а деспотизм признает вредным, если она, наконец, верит, что только смелой борьбой народ может достигнуть своего освобождения, то тогда для партии просто немыслимо безучастно относиться к таким крайним проявлениям тирании, как Тотлебенские и Чертковские расправы, инициатива которых принадлежит царю. Партия должна сделать все, что может: если у ней есть силы низвергнуть деспота посредством восстания, она должна это сделать, если у нее хватает силы только наказать его лично— она должна это сделать, если бы у нее не хватало силы и на это, она обязана хоть громко протестовать... Но сил хватит, без сомнения, и силы будут расти тем скорее, чем решительнее мы станем действовать.
В таком духе говорил Желябов, и особенных возражений этому на с'езде не было. Этот вопрос был для всех ясен до очевидности, и дебаты только формулировали те чувства, которые все более накипали в это время на душе каждого порядочного человека.
Третий вопрос, подлежавший обсуждению, был вопрос о типе организации. Желябов не был в это время особенно ярым централистом, хотя признавал необходимость дисциплины и известной степени подчинения. Он только впоследствии вполне проникся организационными началами, выставленными вскоре «Народной Волей». Поэтому его роль на с'езде по данному вопросу не была яркой. Под влиянием доказательств некоторых, других лиц, с'езд порешил, однако, организационный вопрос в смысле строгой централизации, дисциплины и тайны.
Что касается задач практических, то мимоходом замечу, что в число их не входила организация мести тирану, относительно средств, которыми могла бы располагать партия в этом случае, велись, между прочим, частные разговоры, но и только. Самое решение организационного вопроса с'ездом было таково, что практическое осуществление подобного дела возлагалось прямо на организацию. Сверх того, вопрос зависел от поведения правительства. Вообще, главным делом участников с'езда было распространение и укрепление новой партии, вследствие чего они торопились раз'ехаться. Некоторые лица, в том числе м Желябов, должны были остаться по приглашению землевольцев в Липецке до тех пор, пока участники Воронежского с'езда не вызовут их туда (если окажется возможным).
В Воронеже в это время собралось уже много народа. Липецкие землевольцы заставили себя ждать дня четыре, и некоторые из с'ехавшихся в Воронеж уехали обратно. Явившись, наконец, в Воронеж, «террористы» первым вопросом с'езда поставили принятие новых членов (все больше из бывших в Липецке), участие которых было необходимо для того, чтобы компания содержала в себе более разносторонние элементы. С'езд, вообще, согласился,—некоторых принял, в том числе был Желябов, который, таким образом, явился в Воронеж.
Воронежский с'езд, вообще говоря, был очень бессодержателен. Нужно отдать справедливость его участникам: громаднейшее большинство их вполне добросовестно старались уяснить себе задачи времени. Но состав с'езда был такого рода, что решение, во всяком случае, могло быть только компромиссом. Вся деревенская часть с'езда, составлявшая большинство, во первых, слишком сильно сохранила старое отвращение к политике, некоторые же оказались даже вовсе не революционерами и проводили мысль, что задача партии—это селиться в народе, знакомиться с «им и затем вести в его среде медленную культурную работу поднятия его умственного и нравственного развития. С этими людьми, разумеется, невозможно было столковаться, как бы они ни были хороши сами по себе. Желябов страшно злился. "Хороши ваши землевольцы", говорил он,—«и эти люди воображают себя революционерами». Желябов, как и некоторые другие, был такого мнения, что разрыв неизбежен и что не стоит даже оттягивать его. Он прямо, без малейших уступок, развил перед с'ездом свою систему, свои взгляды, чем вызвал немалое изумление. «Да ведь он чистый конституционалист», говорили правоверные социалисты...
Желябов относительно конституции, действительно, держался такого мнения, что она была бы очень полезна, что ока облегчила бы возможность действовать, если не для «официальных социалистов», то для людей вообще, и тем помогла бы народу выдвинуть своих деятелей, которые не хуже нас сумели бы определить нужды народа и осуществить их. «Я знаю—говорил Желябов—много очень умных, энергичных общественных мужиков, которые теперь сторонятся от мирских дел, потому что крупного общественного дела они себе не выработали, не имеют, а делаться мучениками из-за мелочей—не желают: они люди рабочие, здоровые, прелесть жизни понимают и вовсе не хотят из-за пустяков лишиться всего, что имеют. Конституция дала бы им возможность действовать по этим мелочам, не делаясь мучениками, и они энергично взялись бы за дело. А потом, выработавши себе крупный общественный идеал, не туманны?!, как теперь, а ясный, осязательный, и создавши великое дело,— эти люди уже ни перед чем не остановятся, станут теми героями, каких нам показывает иногда сектантство. Народная партия образуется именно таким путем».
М.П.Драгоманов: "Энергичен, весел, увлечен, душа предприятия, чрезвычайно привлекателен".
А.П.Корба,
конец лета - осень 1880 г.:"...Он хотел
отправиться в Самарскую губернию, чтобы поднять
восстание крестьян, и говорил, что чувствует в
себе силы сделать это, и это была правда; он мог
вести за собой массу, но Исполнительный Комитет
находил несвоевременным массовое выступление и
отклонил его намерение".
А.В.Тырков:
"...Желябов олицетворял собою
боевое, наступательное настроение партии. Его
имя стало одно время нарицательным, стало
синонимом крайнего, не останавливающегося ни
перед чем разрушительного направления.
Исключительность момента и обстановки, при
которой он предстал перед обществом, и некоторые
его личные черты могли, пожалуй, напугать
воображение публики. Это мнение о Желябове,
раздутое еще известной частью прессы, неверно
уже потому, что Исполнительный комитет в своих
действиях строго держался меры, отлично понимая,
какой скользкий путь представляет из себя
террор. Я сам слышал от Тихомирова, что, по его
мнению, Исполнительный комитет должен состоять
из людей высоконравственных, в чем, разумеется, и
могла только заключаться гарантия этой меры.
Желябов был высокого роста, брюнет, с довольно
длинной окладистой бородой, красивыми мелкими
чертами лица, небольшими, но живыми, умными
глазами. Хороший оратор, живой, деятельный,
вероятно, предприимчивый, с уменьем бить на
эффект, когда он считал это нужным — из расчета
наделать шуму, заставить людей говорить и думать.
На виденной мной гравюре, изображающей процесс 1
марта, Желябов сидит, облокотившись на что-то,
вполуоборот к суду, внимательно слушая,
подавшись корпусом вперед. В этой позе, знакомой
мне и раньше, сказывались напряженный, живой
интерес, нетерпение, готовность напасть или
отразить удар. Его сфера была улица, люди, он
отлично знал, что имеет на них влияние, и это
сознание должно было удовлетворить его чувству,
вероятно, развитого самолюбия. Я думаю, ему
трудно бывало вдвинуть себя в рамки партийной
дисциплины. Его натура невольно стремилась
подчинить себе окружающих и искала большого
простора для своей деятельности, но должна была,
если только действительно существовали эти
агрессивные стремления, встречать в среде
организации отпор со стороны людей не менее
сильных, а может быть, более глубоких, чем он. В
его глазах я замечал иногда не то радость успеха,
не то чувство прилива и расцвета сил. При первой
моей мимолетной встрече с ним он произвел на меня
очень сильное впечатление. Он передавал чуть ли
не свои воспоминания, вынесенные им с юга. Я
слышал только несколько конечных фраз, но мне
хотелось бы тогда слушать его без конца, такой
интерес возбудил он во мне и собой и тем
своеобразным освещением, которое он придавал и
природе и людям в своем рассказе. Конечно, самое
важное было бы вспоминать, что именно он говорил;
но я отмечаю этот факт потому, что только
даровитые, оригинальные люди способны так сразу
захватывать слушателя.
Его деятельность была весьма разнообразна. Он
выступал на диспутах, происходивших между
народовольцами и чернопередельцами; вел,
кажется, дело с рабочими; принимал участие в
делах центрального университетского кружка и
даже помогал составлению самой прокламации,
брошенной Бернштейном (во время собрания в
С-Петербургском ун-те, П. Подбельский нанес
пощечину министру просвещения, а Л. М.
Коган-Бернштейн разбросал листовки). Я
случайно присутствовал, как посторонний человек,
при составлении этой прокламации. Желябов вел
себя совершенно как равный с равными, как
товарищ.
Несмотря на его такт, в нем была однако какая-то
жестокость силы, которая сама неудержимо
стремится вперед и толкает перед собой
других."
Л.А.Тихомиров: "После 19 ноября Желябов явился в Петербург и принялся работать во все тяжкие. Времена были нехороши: много народу погибло, много средств и связей пропало; измена Гольденберга заставила перестраивать множество планов, перетасовывать множество людей.
В этой организационной работе
Желябов действовал от имени Исп. Ком., как «агент» его, и для очень многих
служил посредником в их сношениях с Исп. Ком. Дела, к которым Желябов был
прикосновенен в продолжение этих 2 лет, очень разнообразны. Он наблюдал,
напр., за устройством динамитных мастерских, хотя особенных сведений в этой
части у него не было, но в общих чертах он изучил производство и мог, во
всяком случае, отличить здесь практичное от непрактичного, мог оценить новую
мысль. Официально его роль при мастерских была, впрочем, служебная, т. е. он
доставлял туда все необходимое для дела.
Затем Желябов разное время фигурировал в качестве организатора во
всевозможных слоях общества, народа и партии. Как человек боевой - он был
отважен, иногда даже любил поиграть опасностью, он был хладнокровен, владел
нервами и т. п. Но, во всяком случае, немало было людей, немало их и есть,
которые сравнятся и даже превзойдут Желябова - террориста. Но как
организатора выше его едва ли можно поставить кого либо из известных мне
людей.
Он умел сойтись с человеком,
умел и вовремя уступить, и во время показать характер, понимал, насколько
можно доводить свою требовательность, не рискуя изломать человека или
довести его до бунта. Он во всяком деле мог показать другим личный пример,
все, хоть понемножку, мог сделать. Он умел определить цену человека и
уловить во всякой массе ту личность, которая составляла ее душу. Он,
наконец, никогда и ни при каких обстоятельствах не терял веры в победу
своего дела и в свои собственные силы... Желябов был очень самолюбив, цену
себе он знал хорошо. Тем не менее нужно сказать, что его самолюбие редко
вредило ему, как организатору. Оно большею частью проявлялось в форме
благородной гордости, которая не позволяет наступать себе на ногу, чем в
виде мелочного тщеславия. Первое свойство Желябов и не считал позором и
всегда говорил, что так и должно быть, что ни один порядочный человек не
должен позволять заседлывать себя. Но мелочное проявление самолюбия - это
был вечный враг Желябова, с которым он боролся, как святые с чертом. А
между тем, на самом деле, едва ли это самолюбие было так велико, как ему
казалось.
Видя, как Желябов при нужде обуздывал себя, заставляя себя не обращать
внимания на обиду, видя как он от всей души поступался собственной мыслью
или планом в пользу другого, видя, наконец, как он сближался и искренне
дружился с людьми, которые были в с ним в ссоре, но потом оказывались
хорошими деятелями, нельзя не сказать, что, во всяком случае, такое
самолюбие не опасно.
Впрочем, эта внутренняя борьба скорее осталась отпечатком юношеских лет, когда каждый человек отыскивает в себе какое-нибудь чудище.
За последнее время своей жизни Желябов был так погружен в свое дело, так хладнокровен даже к действительным обидам, что, надеюсь, и сам перестал сражаться с собою.
Добрый, способный войти в положение каждого, способный другим прощать бесконечно больше, чем самому себе - он невольно возбуждал к себе симпатии. Недаром его любило такое множество людей. По природе Желябов был крайне нервная, впечатлительная, увлекающаяся натура. Он привязывался со страстью ко всякому делу, за которое брался. Он редко мог говорить без нервного возбуждения и даже не мог усидеть спокойно на одном месте, а все бегал и жестикулировал. Но в эту кипящую душу был опущен чрезвычайно трезвый рассудок и огромная воля. Он принуждал себя быть строго рассудительным, и странно было видеть, как он страстно, лихорадочно перебирал в рассуждении все рго и соntга, чтобы никак ничего не упустить. Вывод получался большею частью такой же основательный, как при самом хладнокровном рассуждении. Но Желябов все таки не доверял себе и всегда самым добросовестны образом выслушивал и обсуждал всякое чужое мнение и без малейшего колебания принимал его, если оно оказывалось верным . В этом отношении у него не было никакого лицеприятия.
Работал он по необходимости страшно много, потому что нужно было работать, У него по целым месяцам не бывало буквально свободной минуты. За последнее время жизни он до того уже надорвал себя, что не раз падал в обмороки, тщательно скрывая этот упадок сил, не мог спать, несмотря ни на какую усталость, и целые ночи проводил в каком то фантастическом забытье, с грезами, разговорами, утомляясь за ночь так, что дневная работа потом казалась ему отдыхом. Не нужно забывать, что это происходило с здоровяком и силачем, каких мало. Близким друзьям он сознавался, что ему необходим отдых, иначе он не выдержит еще и полугода и с нетерпением ожидал, когда, наконец, исполнится его последняя обязанность (ему, как известно, было поручено дело 1 марта) и он уедет куда-нибудь в деревню отдышаться. Все это относится только к последним 2-3 месяцам его жизни. Понятно, что такой атлетический организм подался лишь очень не скоро
Понятно, что лучшего образчика никто из организуемых не мог себе представить. Все подтягивались, все старались напрягать последние свои силы, видя перед собой такого вожака, и около Желябова сами собой вырастали люди, готовые на все. Этих «птенцов гнезда Петрова» вышло не мало, не мало их уже и погибло,
Организации рабочих, и специально рабочих террористических дружин, посвящено было много сил Желябова. Им же основана и отчасти ведена «Рабочая Газета». Писал Желябов довольно плохо, хотя рассказывал превосходно. Он не мог сладить с мыслью, которая бежала гораздо шибче, чем перо. Но по нужде мог все-таки писать и писал. Рабочим делом, он занимался чрезвычайно внимательно: "я, говаривал он, рожден демагогом. Мое настоящее место—на улице, в толпе рабочих."
Несмотря на такое мнение о себе, Желябов с не меньшим успехом действовал между молодежью и в разных общественных сферах. Он исполнял также некоторые дипломатические миссии. Его участие в деле 1 марта слишком известно, для того, чтобы о нем еще упоминать.
В личной жизни Желябова за то время следует отметить один факт. Он близко сошелся с С. Перовской и около году жил с нею, как с женой. Желябов вообще нравился женщинам и в старые годы имел не мало «приключений». Но С. Перовская была для него действительно «женой» и в его смысле, а я уже говорил, как серьезно он смотрел на это дело. Он очень уважал и характер С.Перовской и в делах смотрел на неё, как на одного из лучших товарищей. Собственно говоря, в таком положении, в каком находились оба они, довольно смешно говорить о супружеском счастьи. Вечное беспокойство не за себя, за другого, отравляет жизнь, бесчисленные дела и делишки, превышающие в общей сложности силы человеческие, не дают, подчас и слова сказать, особенно со своим человеком, с которым не «нужно» говорить (с чужим говорится хоть по обязанности, а свой и так обойдется). Серьезное чувство едва ли способно при таких условиях дать что-нибудь, кроме горя. Но на Желябова с женой иногда все-таки было приятно взглянуть, в те минуты, когда «дела» идут хорошо, когда особенно охотно забываются все неприятности. Особенно—она: ее чувство было безгранично глубоко, и только такая натура, как у С. Перовской, способна вынести его, не утративши других гражданских чувств.
Заваленный работой, Желябов любил, однако, повеселиться. Он вообще понимал прелесть жизни. Это была натура поэтическая, чуткая к прекрасному, всецело отдающаяся жизни. Раз, напр., он с одним товарищем был на крайне важной сходке, далеко от Петербурга. Проговоривши несколько часов, изморенный и усталый, Желябов отправился в Петербург, поздно ночью. На утро явился и его товарищ, думавший застать Желябова крепко спящим. Каково же было его изумление, когда он застал Желябова глубоко погруженным в чтение «Тараса Бульбы». Оказалось, что, легши в постель, он снял машинально книгу с полки—и зачитался до самого дня. Да и потом, оторванный от книги, он еще целый час не мог говорить ни о чем, кроме Тараса... Природа для него была полна чарующей прелести, и он каждую свободную минуту готов был забраться куда-нибудь на Неву, на взморье, на широкий безграничный простор. Музыку Желябов любил до страсти. Любил развернуться и просто в веселый, в добром, товарищеском кружке. Редко выпадали такие случаи. Но когда выпадали—Желябов был душой общества. Он именно имел право сказать:
Когда в делах—я от веселья
прячусь
Когда дурачиться—дурачусь...
Редки были эти минуты. Казни—страшным кошмаром давили каждого. Такие близкие, часто такие дорогие люди, погибают один за другим, а все попытки отомщения остаются каждый раз неудачны. Словно какая то невидимая рука спасает тирана от всех усилий. Чего только не перепробовано, и все напрасно. Чувство бессильной злобы словно десятипудовая гиря давит вас, вы начинаете терять веру в справедливость, теряете всякую привязанность к жизни, где беззаконие по-видимому составляет основной закон. Тут уже не до веселья, когда на свет божий становится противно глядеть.
Однако же, выпадали и беззаботные минуты. За весь год, предшествовавший 1 марту, я помню только один вечер такого беззаботного веселья. Это было под Новый Год (1881). В это время уже стало известно, что предпринят новый поход против Александра II, и—на этот раз—всеми силами. Подробности, даже в общих чертах, были известны лишь немногим участникам, и мы не знали доже, кто эти участники. Но потребность отвести душу была так сильна, что как то само собою верилось в успех... Не знаю, кто задумал этот вечер, но Желябов был там главный распорядитель.
Желябов превзошел себя. Он появлялся во всех комнатах, поддерживал разговор, не допускал оставаться задумчивой ни одной физиономии, угощал, затевал песни, танцы, заставлял каждого развертывать свои таланты»...
Е.Н.Оловенникова: "Желябов был у меня за все время два раза. Личность этого премьер-героя „Народной Воли" также уже вполне обрисована в воспоминаниях современников и вообще в исторической литературе. В его облике мне врезались в память его синие глаза. Это был человек необыкновенно ясной мысли и железной воли. В своих убеждениях он был непоколебим. Когда пропагандировал в кружках, всегда предлагал в заключение разбить его положения. Но они настолько захватывали слушателей, что оппозиции не оказывалось."
А.Желябов: «Террор - это средство исключительное, героическое, но за то и самое действительное, лишь бы только борьба эта велась последовательно, без перерывов. Партизанские эпизоды, растягиваемые на продолжительное время, действуют лишь на воображение публики, но не устрашают правительство. Все значение этого орудия борьбы и все шансы на успех заключаются именно в последовательности и непрерывности действий, направлять которые необходимо на определенный намеченный пункт. Под ударами систематического террора самодержавие дает уже трещины. У правительства, вне его самого, нет опоры; долго выдерживать напряженное состояние оно не в силах, и пойдет на действительные, а не на призрачные уступки, лишь бы только борьба велась неуклонно. Замедление для нас гибельно, мы должны идти форсированным маршем, напрягая все силы; другие по проторенному и испытанному уже пути, и они возьмут свое»..
Л.Г.Дейч: "Это была очень сложная и богато одаренная от природы натура. Сын крестьянина, он унаследовал физические свойства своих родителей — земледельцев. Высокого роста, прекрасно сложенный, с широкой грудью и крупными чертами лица, Желябов, которому тогда было под тридцать лет, на вид казался значительно старше этого. Уже одной внешностью он выделялся в нашей среде и при первом взгляде обращал на себя внимание.
Моя первая встреча с ним произошла у Перовской. Нас было десять человек; кроме Перовской и ее сожительницы Сергеевой, вышедшей впоследствии замуж за известного Льва Тихомирова, в тот памятный для меня вечер были также: Засулич, Зунделевич, Александр Квятковский, Александр Михайлов, Желябов, Плеханов и Стефанович. Шел оживленный, горячий спор о терроре и его значении. Громче всех других раздавались голоса Желябова и Плеханова. Первый несколько глухим, но очень полным, если не ошибаюсь, басом спокойно, но убежденно и решительно доказывал необходимость сосредоточить главное внимание на терроре. Не считая в то время возможной деятельность в крестьянской среде, он наряду с террором признавал тогда только деятельность среди прогрессивной части общества. Довольно определенно отстаивал он необходимость добиться политической свободы, что, как известно, отрицалось нами, народниками.
Во время этой беседы, а также и других, происходило у меня с ним потом в Харькове и затем вновь в Петербурге, он производил впечатление политического радикала, стремящегося объединить или, по крайней привлечь на сторону революционеров либеральные элементы общества. Он любил ссылаться на газетные известия и сообщения, подтверждавшие его мысль, что в нашем обществе уже в достаточной степени назрела потребность в политической свободе; а революционеры по его мнению, обязаны были явиться застрельщиками в борьбе за нее. «Не может быть,— говорил он, - чтобы наше общество, терпящее от гнета самодержавия, задавленное и приниженное, не отозвалось энергично, если бы увидело, что его дети, не отрываясь его, несут все, включая и жизнь свою, на дело освобождения России от самодержавного гнета, на дело борьбы за политическую свободу».
Желябов говорил убежденно, плавно и красиво, но на многих из нас, его товарищей, аргументы его не производили желаемого им впечатления: чувствовалось что-то чуждое, несвойственное нашим тогдашним взглядам.
В спорах Желябов никогда не прибегал к резкостям и не становился на личную почву. Несомненно, он был искренне убежденным человеком, не боявшимся нареканий в отступлении от социализма. В то время нужно было обладать значительной долей смелости, чтобы проповедовать необходимость борьбы за политическую свободу. Если в течение всего нескольких месяцев довольно резко изменились взгляды значительной части тогдашней революционной молодежи, то в этом, кроме внешних условий, главную роль сыграл, несомненно, Желябов.
Он обладал почти всеми данными, необходимыми для крупного политического деятеля,— ему недоставало только большей теоретической подготовки, обязательной для руководителя политической партии. К сожалению, время и условия, при которых пришлось жить этому выдающемуся человеку, не дали ему возможности развернуться вполне.
...Желябов
играл самую крупную, выдающуюся роль в новом
направлении, возникшем среди русских
революционеров после покушения Соловьева. Его
огромной энергии и умственным его способностям
обязаны были сторонники политической борьбы тем,
что это направление быстро сделалось
господствующим. Он был неутомим, необыкновенно
предприимчив и инициативен. Ему же принадлежала
мысль организовать покушение на царя
посредством подкопов с динамитом в разных местах
по железнодорожному пути, по которому император
Александр II должен был возвращаться осенью того
года из Ливадии в Петербург. Желябов перелетал из
города в город, организуя ряд этих покушений, тут
же по пути вел он усиленную пропаганду
необходимости политической борьбы, завязывал
сношения с представителями общества и пр. Но то
не была лихорадочная деятельность, а более или
менее планомерная, настойчивая и решительная
тактика. Только с присоединением Желябова к
революционной деятельности террор принял
систематический характер. Но в первое время он,
повторяю, смотрел на него как на главное
средство, возможное у нас для изменения
политического строя России.
В истории революционных движений всех стран происходило так, что вожаки этих движений, в период неразвитости последних, старались представить их значительно более сильными и могучими, чем они бывали в действительности. Такие увеличения, делавшиеся преднамеренно, вскоре обнаружилась и, раскрывая слабость данных организаций, приводили результатам, обратным ожиданиям: слушатели и читатели
подобных заявлений не только не проникались благоговением страхом, будто бы, к могучим силам тайных, подпольных кружков, но, наоборот, умаляли и то значение и силы, каковые им
бывали присущи.
Совершенно аналогичное случилось и с Желябовым во время суда.
Ошибочным его расчетом на сильное впечатление следует об'яснить его заявления на суде о «сорока семи лицах, будто бы, вызвавшихся участвовать в деле 1 марта», о том, что он лишь «агент третьей степени Исполнительного Комитета», что последний «поручил ему организовать покушение» и т. п. А между тем, без всех этих преувеличений, небольшая горсть отважных борцов, отдавших все свои силы и способности делу освобождения своей родины от неимоверного гнета, способна была вызвать изумление, а то и преклонение".
А.Желябов: "Мое место на улице среди рабочей толпы."
В.А.Анзимиров: "...Слушать его было жутко и радостно. Он умел наполнять всех бодростью, верой и необычайной ясностью простой и прямолинейной мысли. Железная воля и сила духа чувствовались в каждом его жесте, звуке голоса, походке — во всем".
Н.Рысаков: "«Михаил Лебедев принадлежал к террористическому отделу рабочих. Насколько я могу утверждать относительно влияния Желябова на него, то оно было полное, что впрочем и понятно, Рабочему, сочувствующему социалистическому движению, невозможно противиться речам и влиянию «ветерана революции», в особенности Желябова, красноречию и своеобразной логике которого и вы по всей вероятности отводите большое значение.
Представьте теперь себе рабочего, не имеющего за своей душой ничего кроме искреннего желания служить благу народа, и. на такого человека исключительно обращается внимание крупного деятеля. Какой простор разгуляться мыслям о своем уме, т. е. всем честолюбивым мыслям! Поэтому он абсолютно не
мог противиться предложению вступить в террористический отдел. На наших же сходках никто больше него нравственно не противился планам Желябова. Припоминаю первую сходку. Желябов понятно разлетелся в своем познании. Тимофей Михайлов шел дальше своего учителя,
остальные члены молча созерцали этот полет мечты террориста и ничего не
возражали, потому что слушать речь Желябова—все равно, что слушать музыку,
возможно ею упиваться, но критически относиться в тот момент нельзя, потому
что не получается общего впечатления, на котором можно бы строить логическое
опровержение."
Р.фон Пфейль: "“Высокого роста, стройный, сильный, с удивительным лицом: высокий лоб, густые, слегка вьющиеся волосы, довольно длинная борода, смуглый цвет лица, к которому отлично подходили темные, сильно блестевшие глаза. Никто не мог поверить, что это – крестьянин”.
Князь Н. Н. Голицын и жандармский генерал Н. И. Шебеко, "Хроника социалистического движения в России, с 1876 по 1887 гг.: "В среде партии Желябов пользовался репутацией террориста, весьма преданного делу; это был человек даровитый и действительно обладавший организаторским талантом. Смелый, очень красноречивый, представительной наружности, он умел заставить повиноваться себе, не отступал ни перед каким препятствием и часто даже фигурировал, как влиятельная личность, которая вела других к точной и определенной цели. Освобожденный указом 19 февраля 1861 г. от крепостной зависимости, он признавал только глубокую ненависть к правительству, не веря в чистоту его намерений. Желябов и Александр Михайлов, быть может, были самыми даровитыми анархистами в мире социальной резолюции в России.
...Желябов представлял тип гораздо более резко выраженный (чем у других революционеров) и потому значительно более опасный. Это был бунтарь до цинизма, фанатизированный террористическою программой настолько, что стал скорее грозным бандитом, чем смелым революционером. Преступная деятельность охватила все его существо, и он не был уже способен ни к каким иным чувствам, ни к каким иным стремлениям. Он поступал во всем, как учитель, и рассматривал свои обязанности, как призвание, а свою деятельность—как святой долг. Он безусловно требовал, чтобы каждый разделял его точку зрения. Когда во время подготовительных работ для Александровского покушения один из заговорщиков заснул, утомленный ночной работой рытья мины, Желябов собирался убить его из револьвера; он его рассматривал, как провинившегося часового, которому вверен была охрана драгоценного склада и который заснул, вместо того, чтобы бодрствовать. Имя великого организатора стало популярным: то был страшный Желябов, великий организатор новых покушений в местностях и условиях самых разнообразных и неслыханных. Он обладал удивительною силой деятельности и не принадлежал к числу дрожащих и молчащих. Невозможно допустить, чтобы хоть тень раскаяния коснулась его в промежуток между организацией преступления и часом его искупления; на следствии и суде он выказал наибольшее присутствие духа и спокойное, рассудительное хладнокровие, входил в малейшие детали и вступал в спор с судьями и прокурором; в тюрьме он себя чувствовал в нормальном состоянии и моментами проявлял веселость: так, он весело и с хохотом принял визит своих прежних знакомых супругов Бовенко, у которых он одно время жил. Желябов был женат на женщине класса высшего, чем сам; жена его была дочерью богатого купца Яхненко; происходила она из Киевской губернии; он имел от нее детей, но все бросил для того, чтобы вступить в революционные кружки террористов. После преступления 1 марта его жена потребовала перемены мужниной фамилии.
Во время его ареста 28 февраля при нем нашли револьвер с пятью пулями. Желябов не воспользовался своим оружием, будучи убежден, что сорганизованная им, работа не замедлит прийти к окончанию, и что его арест лишь может ускорить исполнение преступления. Он даже делал намеки, что преступление должно совершиться, и не скрыл своей радости на прогулке 1 марта во дворе предварительного заключения, когда до его слуха долетел фатальный взрыв: так он был убежден, что преступление должно было совершиться.
В его биографии (брошюра эта появилась в Женеве, с фальшивой пометкой «Лондон», под редакцией Тихомирова) он характеризуется, как первоклассный организатор, но в то же время второстепенный исполнитель. Он никогда не терял мужества; в часы наибольших неудач, которые испытывала партия, он ограничивался лишь словами: «Что же делать. Примемся за исполнение следующей задачи»,—и начинал свою работу с удвоенной энергией. Его активность была такова, что он не знал почти сна и иногда падал в обморок, хотя природа его наградила очень крепким организмом.
Для потомства не пришлось закрепить его внешность, потому что в заключении он ни за что не соглашался дать фотографировать себя и делал ужасные гримасы, когда на него наводили аппарат. Сохранился всего один лишь маленький медальон, появившийся в «Календаре Народной Воли» за 1883 г.; этот медальон сделан на основании карандашного рисунка, набросанного для памяти одним из его приверженцев.
Эскиз представляет всего лишь заурядный профиль с большой бородой; он совсем не напоминает оригинал, с физиономией живой, энергичной, грубой и зверской; с головой, привыкшей к распоряжениям; с телосложением могучим и сильным; со смехом, открывающим два ряда блестящих зубов; с видом бандита-террориста, мало-помалу сложившегося в такового в целом ряде преступлений."
М.А.Кроль:"Его речь была в одно и то же время полна блеска и неотразимо убедительна, и рабочие его слушали с восторгом, и не только рабочие. Где бы Желябов ни показывался, он всех очаровывал. Широко образованный, с кругозором первоклассного государственного деятеля, он соединял в себе еще много личных достоинств, которые привлекали к нему сердца людей самых разнообразных общественных кругов".
Е.Сидоренко: "Рядом с Софьей Львовной встает передо мной образ „большого" человека, большого в физическом и духовном смысле, Желябова, с его импозантной фигурой, с чрезвычайно живыми глазами, а также с подвижной и вместе с тем уверенной, я сказал бы, даже почти властной манерой держаться, невольно вселявшей бодрость, производившей впечатление и своей живой речью. Кстати замечу: мне не приходилось ни разу встречать его хорошей фотографии. Юношеские карточки ...очень мало напоминают того Желябова, которого я знал, а портрет, нарисованный кем то от руки во время суда над ним,—совершенно не похож на него."
С.Иванов:"Первая моя встреча с Желябовым произошла в середине января (1881г.). Он известен был тогда в Петербурге под именем «Тараса» и в революционных сферах пользовался громадною популярностью. Я читал где-то впоследствии, что при личных встречах и беседах с ним впечатление получалось не сильное, иногда даже неприятное, что его натура агитатора требовала большой аудитории, пред которой только и могла развернуться во всю его крупная фигура. Не могу, однако, согласиться с первою частью этой характеристики. Может быть я уже был предупрежден в его пользу разными ходячими рассказами, но, во всяком случае, первое впечатление, произведенное им на меня, сохранившееся и до сей поры, было сильное и благоприятное. Импонировало в нем все: его мужественная красивая фигура, уверенные жесты, выразительная речь, меткая и образная, наконец, цельность и законченность мысли, развиваемой логически и до конца."
М.Эльцина-Зак: "Желябова я видела только два раза в своей жизни в 1880 г., приблизительно за полгода до 1 марта. ..Ни одно его изображение, ни одна фотография не дает верного представления о его внешности. Это был крепкий, хорошо сложенный, осанистый мужчина, высокого роста, с широким лицом, а не овальным и худым, каким он всюду рисуется, с темно-каштановыми волосами и такого же цвета окладистой бородой, с небольшими глубоко сидящими искрящими карими глазами, а может быть и серыми, показавшимися вечером темными, одним словом, одно из славных русских лиц. На устах его была добродушная, снисходительная улыбка, и он обдавал нас ласковым взглядом. Потом от Серпинского я узнала, что он был вождем народовольцев.
Такими-то
мягкими и сердечными казались мне эти люди
высшего порядка, которые обывателям
представлялись воплощением всего грубого,
жестокого и зверского."
А.В.Якимова: "Андрей
Иванович всецело отдается, не щадя ни сил, ни
здоровья, революционной деятельности во всех ее
проявлениях: то участвует в подготовлении
покушения на царя, то является вдохновенным
оратором, пропагандистом, агитатором среди
учащейся молодежи или среди рабочих и с
энтузиазмом призывает их к организации, борьбе,
самодеятельности для политического и
экономического освобождения трудящихся и
воспламеняет слушателей; то работает он по
организации среди военных и своими речами
производит на слушателей такое впечатление, что
они готовы были идти за ним куда угодно".
О.С.Любатович:"
Совсем другой тип (чем Лев Тихомиров) представлял
собою Желябов. Это был характер, и характер
сильный. Встреча моя с ним в Лесном и Петербурге
была не первой встречей; я знала его еще в 1875 году
в Одессе, где он жил тогда, отпущенный на поруки
после дознания по делу, получившему впоследствии
наименование «процесса 193-х». Мы встречались
тогда изредка— за ним могли следить — и
обменивались подпольной литературой; иногда он
заглядывал в переплетную Эйтнера, где я одно
время жила и где собирались иногда члены
Южнорусского рабочего союза (Заславского). Но все
это было урывками. Теперь (летом 79 г.) я
встретилась с ним уже не мельком, а как товарищ по
организации, которого мне так восторженно
рекомендовали многие. Действительно, Желябов
словно вырос за это время отдыха; в самом деле, он
возмужал умственно и физически. Это был высокий,
стройный брюнет с бледным лицом, прекрасной
окладистой темной бородой, большим лбом и
выразительными глазами. Речь его была горяча и
порывиста, голос приятный и сильный; в нем были
все задатки народного трибуна, но в нем не
чувствовалось той глубины проникновения в душу
человеческую, какая присуща была в такой высокой
мере Сергею Кравчинскому и Валерьяну Осинскому;
может ему недоставало этого потому, что в то
время Желябов еще мало страдал, но и его
страдания были близки, очень близки, и ему
пришлось их выпить полную чашу до дна. В
описываемую же минуту все существо его было
проникнуто каким-то радостным светом и великой
надеждой. Его возмущал разрыв чернопередельцев,
ссылавшихся на то, что террористическая борьба с
правительством, принятая как система на Липецком
съезде, повредит будто бы деятельности в народе.
"Я покажу им, что они просто не хотят
действовать; я докажу, что «Народная воля»,
занятая борьбой, с правительством, будет
работать и в народе».
И действительно, Желябов сумел организовать
рабочие боевые дружины даже в такое время, когда
большая доля его энергии была посвящена
захватывающей борьбе с правительством. Но на это
нужна была именно его энергия, а такая энергия
присуща очень немногим.
Такой же непоколебимой верой и любовью к
простому люду была проникнута и Перовская."
И.Окладский, 1925 г.: "Вы его не знали и вам он кажется героем, а я с ним спал чуть ли не на одном столе и знаю его будничную ежедневную жизнь. У него, конечно, были свои достоинства, он был незаурядный организатор и пропагандист, но у него было очень много недостатков, а еще больше тщеславия."
А.Прибылева-Корба: "Желябов был человеком красивым не только
чертами лица, но также выражением смелости и решимости, которые проявлялись
во всей его внешности.
Красив был темно-русый цвет его волос, курчавой бороды, и небольших усов,
красив был белый высокий лоб и румянец, который говорил о цветущем здоровьи.
Голова и лицо были больших размеров, лицо - широкое с несколько выдающимися
скулами. Брови подымались легкой черной дугой над серыми умными глазами, нос
был прямой и короткий. Когда Желябов говорил или смеялся, то сверкали два
ряда белых и крепких зубов, которые он имел обыкновение стискивать с большой
силой в минуты душевного волнения или крепких дум.
Чаще всего голова бывала слегка откинута назад и приподнята, что придавало
Желябову особенное выражение повелительной энергии и гордого сознания
собственной личности.
Ходил он по улицам быстрой походкой, крепко задумавшись, незаметно для себя
стиснув зубы и силой сжимая руки, вытянутые вдоль туловища. Обыкновенно он
пользовался переходами с одного делового свидания к другому, чтобы
сосредоточиться на предстоящих разговорах или действиях.
По-видимому, Желябов старался свыкнуться с мыслью о том, что ему придется
погибнуть на виселице. Он сам иногда затевал разговор об этом предмете,
бесстрастно рисуя картину своей смерти.
Иногда, шутя он говорил, когда его убеждали в конспиративных целях сбрить
свою красивую окладистую бороду, к которой он питал большую привязанность,
что его могут повесить, но с бородой он не расстанется.
Чтобы дополнить образ Желябова, надо сказать, что он был высокого роста,
т.е. несколько выше среднего, широк в плечах, обладал хорошо развитой
мускулатурой и большой физической силой. "
В.Н.Фигнер: "Во время процесса 1-го марта
рассказывали, что присяжный поверенный Спасович все время рисовал портрет
Желябова, и когда я развернула мартовскую книжку «Былого» за 1906 г. и увидела
помещенный там набросок, якобы изображающий Андрея Ивановича, то мне сейчас же
пришло в голову, что это тот самый «портрет», который рисовал Спасович. Спешу
сейчас же заявить, что с действительной наружностью Желябова он не имеет ничего
общего.
В книжке вы видите довольно худощавое, вытянутое сверху вниз лицо, на котором
бросаются в глаза приподнятые кверху брови и обнаженные зубы. Всякий, кто видал
старинного письма иконы и гравюры, изображающие божьих угодников и
старообрядческих начетчиков, тотчас же признает в нем этот тип аскета и
фанатика, поборовшего плоть... Ничего подобного не было в Желябове, и, если бы
указывая на этот портрет, меня просто спросили, кого он мне напоминает, я
никогда не назвала моего товарища по Исполнительному Комитету.
Андрей Иванович имел атлетическую фигуру, прекрасно сложенную, а его голова была
красивой головой типичного русского крестьянина. Общее выражение его фигуры и
лица была мощь, энергия и сила воли. Серые глаза имели выражение смелости, а
когда он шутил в товарищеской компании, они сыпали искры добродушного лукавства
и насмешливости. Темная, окладистая борода лопатой обрамляла довольно широкое
лицо с смуглым румянцем. Когда он смеялся, все зубы, ослепительно белые, ровные,
не очень крупные зубы, совершенно обнажались, и каждый мог полюбоваться ими.
Когда он являлся оратором и произносил речь, то зачастую его брови приподняты,
и, на мой взгляд, это портило его.
Жизнерадостность была отличительным свойством Желябова... Это был здоровый,
крепкий и вполне нормальный организм. Ни одна нота надломленности не звучала в
нем. Иногда он был способен дурачиться и шалить, как ребенок, и бесконечной
бодростью и энергией звучало каждое его слово, то же выражало и каждое его
движение. Черты его лица были правильны и гармонировали с общим характером его
телосложения. Если бы он дожил до преклонных лет он наверное, до конца остался
бы красавцем, так как подобная наружность с годами обыкновенно мало изменяется:
в ней все было определенно и закончено.
Когда он выходил на улицу, то зимой носил длинное пальто и шапку и держал грудь
колесом. Мы смеялись, что он в этом виде очень походит на купца. Настоящее
русское лицо делало его на улице очень незаметным, в комнатах же его личность
обратила бы себя внимание каждого. Но в ней не было решительно ничего
утонченного; как было уже сказано, это был прекрасный мужик, переработанный
образованием и культурой.
После процесса 1 марта тщетно искали мы где-нибудь и кого-нибудь его фотографию;
таковой решительно не оказывалось. "
А.Желябов:"Террор... Это средство исключительное, героическое, ...но зато и самое действительное, лишь бы только борьба эта велась последовательно, без перерывов. Партизанские эпизоды, растягиваемые на продолжительное время действуют лишь на воображение публики, но не устрашают правительство. Все значение этого орудия борьбы и все шансы на успех заключаются именно в последовательности и непрерывности действий, направлять которые необходимо на определенный намеченный пункт. Под ударами систематического террора самодержавие дает уже трещины. У правительства вне его самого нет опоры; долго выдерживать подобное напряженное состояние оно не в силах и пойдет на действительные, а не на призрачные уступки, лишь бы только борьба велась неуклонно. Замедление для нас гибельно, мы должны идти форсированным маршем, напрягая все силы; а за нами пусть идут другие по проторенному и испытанному уже пути, и они возьмут свое. "
С.Иванов: "При последнем свидании с Желябовым — это было приблизительно в середине февраля, он сказал мне, что, в виду предстоящей, ему спешной работы, наши встречи на время прекратятся... В этот раз мы вышли вместе. Вообще Желябов избегал этого, считая это неконспиративным. Был вечер и мы шли по пустынной улице Петербургской стороны. Разговор коснулся специализации и разделения труда при революционной работе, при чем Желябов доказывал крайнюю необходимость такой специализации. Я выразил при этом удивление, каким образом поспевает он всюду и везде, и спросил, почему сам он так разбрасывается, уделяя время на такие, в сущности, мелочи, какими являются наши свидания.
Желябов рассмеялся.
— Далеко не все мелочи, что порою кажется мелочами,—сказал он. Из них то часто и комбинируется то, что потом оказывается крупным. Право, добрая половина нашей работы складывается из таких якобы мелочей. А разбрасываться приходится поневоле. Бывают моменты, когда необходимо мобилизировать не только все наличные силы парии, но и силы каждого отдельного человека. Впрочем и натура моя такая: меня тянет всюду и везде и я более всего полагаюсь на свои собственные впечатления. Поживете и увидите, добавил он, может быть вам и на .собственном опыте придется испытать все это...
Мы простились и разошлись. Желябов направился к проезжавшей конке. Я невольно провожал глазами его крупную красивую фигуру, не предполагая, что простился с человеком, уже обреченным."
В.Н.Фигнер: "Андрей Иванович Желябов был крестьянином и до 11 лет принадлежал помещику Таврической губ.—-Нелидову, как сын его крепостных-дворовых.
Живя до 8 лет у деда со стороны матери, Фролова, такого же крепостного крестьянина помещика Лампсе, ребенком он в полной мере насмотрелся на крепостные отношения между рабовладельцами и их человеческой собственностью. Он слышал вопли своего дяди —повара Лампсе, когда его драли на конюшне; слышал рассказы другого дяди, бежавшего от помещика, скрывавшегося, скитавшегося по свету, потом пойманного, опознанного, возвращенного владельцу и много, много дранного. Он был свидетелем, как его тетку, Любу, сопротивлявшуюся и растерзанную, приказчик и его сподручные тащили из родного дома к барину, который хотел воспользоваться ее телом... Знал, что дед ходил в город жаловаться и вернулся, не найдя управы на барина... И еще многое другое видел, слышал и... понимал. Его бабка была вольной из Полтавщины и по любви вышла замуж за крепостного (Фролова), став благодаря браку и сама собственностью Лампсе; но никогда не могла она забыть, что была вольной, а стала рабой.
Отец Желябова, принадлежавший Нелидову, с согласия барина, свою жену к у п и л за 500 р.и 5 алтын у Лампсе...
Вот впечатления. Вот отрадные факты.
Помещик Нелидов, которого Андрей Иванович характеризует, как человека незлого, однажды обратил внимание на красивого, бойкого мальчика и, узнав, что дед Фролов научил его только церковно-славянской грамоте, прочел ему сказку Пушкина «О рыбаке и рыбке».
«Эго открыло мне совершенно новый мир»,—пишет Андрей в краткой и сухой автобиографической записке, написанной в 1880 году «для одного друга».
Нелидов открыл ему «новый мир» и тем, что научил его русской азбуке, а потом отдал в училище в г. Керчь.
Как жил, с кем жил он в Керчи—никто не знает. Никто другой не сообщает, и сам он молчит в своей записке, доведенной только до указания, что училище было потом преобразовано в гимназию. Ясно одно, что гимназию он кончил, потому что поступил далее на юридический факультет Новороссийского университета.
Однако с первого же курса Желябов был исключен и выслан на родину за участие в «студенческой истории», в которой проявил себя как оратор и вожак. Университета он так и не кончил.
Социалистическое движение «в народ», охватившее молодежь в первой половине семидесятых годов, не увлекло Андрея: предложение вступить в члены революционного кружка Ф. Волховского в Одессе он встретил сдержанно и дал согласие не без внутренней борьбы, как говорит один из его тогдашних товарищей.
Вскоре последовал всероссийский разгром социалистов. Коснулся он и Желябова. Одно из его конспиративных писем попало в руки жандармов, он был арестован, но вскоре освобожден под залог и оставлен на свободе почти вплоть до суда «по делу 193-х», к которому был привлечен. В промежутке он живет в доме родителей в деревне; исполняет все крестьянские работы; устает, по его собственным словам, до отупения, и вспоминая эту жизнь впоследствии, называет ее «каторжной». Нигде и никогда он не говорил о каких-либо успехах в деле пропаганды.
Во второй половине 70-х годов, на юге, на глазах Желябова, появлялись и гибли выдающиеся революционеры; возникали, распылялись и разрушались всевозможные группировки: бунтари и мирные пропагандисты, искатели связи с сектантами, украинофилы; конституционалисты; намечался и переход к активной борьбе с правительством: происходили вооруженные сопротивления при аресте, политические убийства в Киеве, Харькове, Ростове.
Со многими встречался Желябов, многим был известен. Но ни к кому не примкнул, ни с кем не связал своей судьбы. Только счастливое указание Фроленко привело его на Липецкий съезд и в Воронеж в о-во «Земля и Воля», а после разделения о-ва—в «Народную Волю». И здесь-то, в «Народной Воле», Желябов нашел себя и в Исполнительном Комитете развернул свои революционные таланты. Прекрасный оратор, увлекательный агитатор и организатор, он воодушевляет молодежь, объединяет рабочих, организует военных...
Разрабатывая программные и организационные вопросы, он закладывает фундамент партии, которая создает поворот в истории революционного движения и является предвестницей будущего... Вместе с товарищами по Комитету он обращает взор на запад, к французскому народу, к Марксу, ища союзников против самодержавия, а на родине непосредственно участвует во всех боевых политических актах против абсолютизма в лице самодержца Александра II.
Желябов таил в себе большие возможности выдающегося организатора в подготовительный период революции и вождя в революционной акции; но он не завершил полного цикла жизни—оставался на политическом поприще лишь краткий момент (какие-нибудь 18 месяцев)...
Семь покушений... 1 марта... Эшафот...
Нигде не писано, но мною слышано от покойного московского раввина Маазе: в апреле 1881 г. директор Керченской гимназии, в которой в то время учился Маазе, приказал в необычный день и час собраться всем ученикам и учительскому персоналу в гимназический зал. Все недоумевали, по какому это случаю, и строили разные предположения. Гимназисты стояли рядами по классам, шептались и ждали; учителя стояли группой у большой доски в глубине зала. Появляется директор и при всеобщем молчании, повышенным тоном, произносит речь: «1 марта в Петербурге злоумышленниками совершено неслыханное злодеяние, жертвой которого пал государь-император Александр II. К позору нашей гимназии, среди виновных оказался один из ее воспитанников—Андрей Желябов. Он получил заслуженную кару и всенародно казнен позорной казнью через повешенье.. Да будет же имя злодея, запятнавшее нашу гимназию, навсегда предано забвенью»... Делает жест; один из учителей стирает фамилию Желябова с золотой доски гимназии.
Гимназисты расходятся в молчании; некоторые взволнованы и не могут скрыть расстроенных лиц...
... И предано забвению имя директора, а имя Желябова записано в летописях борьбы за свободу.
В Зимнем дворце, в Музее революции находится большое полотно художника Верещагина.
На переднем плане громадная толпа народа; налево, в глубине картины—эшафот с пятью виселицами. Большие хлопья снега кружатся в воздухе, падают и прерывистым покрывалом смягчают очертания людских фигур и контуры виселиц. Долго стояла я перед ней в раздумьи два года тому назад. Была зима; стоял февраль. Я вышла из дворца, пересекла площадь и остановилась в нескольких саженях от начала проспекта. Перед глазами стоял дворец в зимней красоте своей: зеленовато-белый, в тумане вьюги он высился на белоснежной скатерти площади, расстилавшейся перед ним. Большие мягкие хлопья снега наполняли воздух и опыляли все окружающее... Звуков не было; людей не было, и грудь дышала прохладой зимнего воздуха, очищенного снегом. А прерывистое белое покрывало все ниспадало, прикрывало и смягчало контуры всего окружающего. Какая-то внутренняя гармония устанавливалась в душе, и сближала картину, только-что виденную на полотне, и живую картину, стоявшую перед глазами...
Не падал снег 3 апреля 1881 года, когда на Семеновском плацу стояла несметная толпа народа. Не смягчали белые хлопья фигур и лиц этой толпы; не смягчали они контура пяти виселиц на эшафоте посреди площади.
Прозрачно-чисто было голубеющее небо, и солнце стояло на нем, пронизывая теплыми лучами весенне-прохладный воздух. И стояли на эшафоте пятеро: стоял крестьянин— Андрей Желябов, и рабочий—Тимофей Михайлов; стоял мещанин—Николай Рысаков^ и сын священника—Николай Кибальчич. И стояла дворянка—Софья Перовская.
Стояли и как бы говорили, что все сословия в борьбе за свободу стояли против императора."
Ген. Шебеко, из официального отчета: "— В среде партии Желябов пользовался репутацией террориста, весьма преданного делу; это был человек даровитый и, действительно, обладавший организаторским талантом. Смелый, очень красноречивый, представительной наружности, он умел заставить по винтоваться себе, не отступал ни перед каким препятствием и часто даже фигурировал, как влиятельная личность, которая вела других к точной и определенной цели. Освобожденный указом 19 февраля 1861 г. от крепостной зависимости, он признавал только глубокую ненависть к правительству, не веря в чистоту его намерений, Желябов и Александр Михайлов, быть может, были самыми даровитыми анархистами в мире социальной революции в России. Желябов представлял тип, гораздо более резко выраженный (чем у других революционеров) и потому значительно более опасный, это был бунтарь до цинизма, фантазированный террористической программой настолько, что стал скорее грозным бандитом, чем смелым революционером. Преступная деятельность охватила все его существо, и он не был уже способен «и « каким иным чувствам, ни к каким иным стремлениям. Он поступал во всем, как учитель, и рассматривал свои обязанности, как призвание, а свою деятельность — как святой долг. Он безусловно требовал, чтобы каждый разделял его точку зрения. Когда во время подготовительных работ для александровского покушения один из заговорщиков заснул, утомленный ночной работой рытья мины, Желябов собирался убить его из револьвера, он его рассматривал, как провинившегося часового, которому вверена была охрана драгоценного склада и который заснул вместо того, чтобы бодрствовать. Имя великого организатора стало популярным: то был страшный Желябов, великий организатор новых покушений в местностях и условиях самых разнообразных и неслыханных. Он обладал удивительной силой деятельности и не принадлежал к числу дрожащих и молчащих. Невозможно допустить, чтобы хоть тень раскаяния коснулась его сердца... "
В.Н.Фигнер: " — Мною слышано от
покойного московского раввина Мазе: в апреле 1881 г. директор Керченской
гимназии, в которой в то время учился Мазе, приказал в необычайный день и
час собраться всем ученикам и учительскому персоналу в гимназический зал.
Все недоумевали, по какому это случаю, и строили разные предположения.
Гимназисты стояли группой у большой доски в глубине зала. Появляется
директор и при всеобщем молчании, повышенным тоном произносит речь: — 1
марта в Петербурге злоумышленниками совершено неслыханное злодеяние, жертвой
которого пал государь-император Александр II. К позору нашей гимназии, среди
виновников оказался один из ее воспитанников — Андрей Желябов. Он получил
заслуженную кару и всенародно казнен позорной казнью через повешение. Да
будет же имя запятнавшего нашу гимназию навсегда предано забвению... Делает
жест; один из учителей стирает фамилию Желябова с золотой доски гимназии.
Гимназисты расходятся в молчании; некоторые взволнованы и не могут скрыть
расстроенных лиц..."