III Лиза велела извозчику остановиться на перекрестке, сняла теплые перчатки, расплатилась и стала дуть на окоченевшие пальцы. Когда извозчик отъехал за угол, она улыбнулась сестре и сказала: — Теперь пойдем. Маша, замирая от восторга, поняла, что это была конспирация. — Дай, Лизанька, я понесу сверток. — Ну, хорошо, теперь неси ты,— согласилась Лиза. Они до того, как нашли извозчика, долго об этом спорили. Лиза хотела нести тяжелый сверток потому, что была старше, Маша — потому, что была моложе.— Господи, какой мороз! Застегни горжетку, — Да и ты надень перчатки, руки отморозишь... Ты думаешь, мы очень опоздали. Это еще далеко? — Вон за тем фонарем второй дом,— сказала Лиза. Дом был самый обыкновенный. У ворот на скамейке сидел дворник, окинувший их равнодушно-презрительным взглядом. Вход был со двора. Все окна были освещены. Решительно ничего таинственного не было и внутри, за узкой входной дверью. Отовсюду несся гул голосов. Где-то играли на рояле. — Узнаешь? «Лунная соната»,— прошептала Маша. Лиза неопределенно кивнула головой. Машу немного успокоило то, что на первой площадке стоял мальчик с корзиной цветов.— Это здесь? — Нет, этажом выше... Так помни же, никого ни о чем не спрашивай,— сказала Лиза, остановившись перед квартирой, из которой тоже доносился радостный гул. Елизавета Павловна стукнула в дверь один раз, затем через несколько секунд два раза подряд. «Условный стук!» — подумала Маша. Никто, однако, не отворил. Подождав еще немного, Лиза с досадой дернула шнурок звонка. Гул сразу оборвался. — Это кто? — спросил за дверью приятный мужской голос. — Генерал Дрентельн. Пришел вас арестовать и повесить,— сказала Лиза. Маша в ужасе оглянулась. Дверь отворилась. Блондин с курчавой бородкой, не здороваясь, бросил взгляд вниз по лестнице, затем, заикаясь, сердито обратился к Лизе: — Вы бы еще громче острили! — А вы бы еще дольше не отворяли! Молодой человек впустил их в переднюю. Там было очень накурено. На сундуках и на полу в беспорядке валялись пледы, шубы, шапки, башлыки. Страшного ничего не было, кроме разве полной тишины в соседней ярко освещенной комнате. Кто-то заглянул в переднюю и громко сказал: «Да нет же! это Аристократка и кто-то еще!» Поднялся возмущенный гул: «Гнать их!», «Черти проклятые!», «Правил не знают!». — Сами вы черти! — весело закричала Лиза.— Орете так, что стука в дверь не слышите, и еще ругаетесь! Из гула выделился прекрасный густой баритон: — С обещанной закуской или без оной, Аристократочка? — С закуской, Тарас, не плачьте,—сказала Лиза. «То-то!», «Тогда впустить их!», «Простить за закуску!» — послышались голоса. Блондин, отворивший дверь, сказал недовольным тоном: — Да раздевайтесь же!.. Вы не м-можете не опоздать! Он внимательно оглядел Машу. Она как вошла, так и стояла у двери, не мигая, растерянно на него глядя. Маша не сразу догадалась, что Аристократка — прозвище ее сестры. Ей показалось, что их обидели и гонят отсюда. — Что это вы принесли? — Динамит... Самый что ни есть наилучший, первейший динамит, два с полтинничком фунт, только для вас, барин, верьте чести, в убыток продаю, себе дороже стоит,— замоскворецкой скороговоркой пропела Лиза.—Ну, что мы могли принести, Дворник? Вино принесли, ром, ветчину, еще что-то. Хотела притащить шампанского, да вы запретили. — Вот еще, шампанское,— начал блондин. На пороге ярко освещенной комнаты показался высокий, очень красивый человек с темной окладистой бородой. Он дружески поздоровался с Лизой, которая поправляла прическу перед зеркалом, и что-то ей шепнул. Лиза расхохоталась. — Ах, какая ерунда! — Что это вы г-гогочете? — спросил блондин, смотревший на них с некоторой насмешкой. — Сегодняшняя вечеринка и посвящена ерунде,— сказал Желябов и с улыбкой взглянул на Машу.— Позвольте вам помочь. Я Тарас, прошу любить и жаловать. Вы ее сестра? Очень рад, милости просим к нам... Разрешите вас освободить от этого многообещающего свертка. Мы все отдадим Гесе, кроме, конечно, бутылок,— сказал он Дворнику.— Да снимите же шубу, вы простудитесь, здесь очень жарко. Он очень ловко снял с нее шубу, затем помог ей снять ботики, все время с ней разговаривая. Спросил, не замерзла ли она, обещал, что ей сейчас дадут горячего чаю. — А сколько вам лет? — Восемнадцать. — Боже, какая старая! — весело сказал он, отошел к Лизе и ей тоже помог освободиться от ботиков. «Ах, какой милый! И красавец какой!» — подумала Маша. Блондин, которого называли Дворником, развернул сверток, спрятал в карман шнурок и неодобрительно посмотрел на бутылки. — Ваши
ослепительные фурюры* мы унесем на кухню,—
сказал он. Маша почувствовала себя виноватой:
лежавшие на сундуках шубы и полушубки были
дешевенькие, с полысевшим мехом. «Надо было
надеть мамину старую!.. Как нехорошо, что вышло в
тот же вечер!» На обед к Черняковым, где был Коля
Дюммлер, она не могла явиться плохо одетой.— А
эта сюперфлю** может нам при случае и
пригодиться,— добавил Дворник, прикоснувшись с
отвращением к бархатной ротонде. **Чрезмерная роскошь (франц.}. Маша пошла за ним, испуганно соображая, для чего нам может пригодиться ротонда Лизы. На кухне в разных местах горели три свечи. Сильно пахло рыбой. Весь пол был уставлен калошами, под которыми расходилась лужа. Дверцы кухонного шкафа от шагов растворились. Маша замерла, увидев на полке револьверы. Дворник сердито захлопнул дверцы. — Вот на табурет все и положите,— сказал он. «Хорошо, что Лиза не видит, куда я кладу!» — промелькнуло в голове у Маши. Вдруг на благодушном лице Дворника изобразилась ярость.— Экой м-мерза... Экой б-бол-ван! — вскрикнул он и ногой вышвырнул из кучи одну калошу, за ней другую. Достав шило, он в одну минуту очень ловко выцарапал из калош металлические инициалы. — Сюда п-положить? — прошептала Маша. Он посмотрел на нее. В первую секунду ему показалось, будто она его передразнивает. Поняв, что она тоже заикается, Дворник вдруг улыбнулся ей доброй улыбкой: на мгновенье сказалось масонство связанных общим несчастьем людей. — Вы где учитесь? — На курсах. — На курсах? Может, физике и химии учились? — Н-нет еще. — Так-с... Ну, теперь пойдем туда. «Тоже симпатичный, но тот лучше»,— подумала Маша. Позднее она не верила ушам, когда Лиза, под величайшим секретом, сообщила ей, что Дворник—один из главных вождей партии, организатор покушения Соловьева и взрыва царского поезда. В большой комнате, за столом, на диване у стены, на стульях и кухонных табуретах, сидело человек пятнадцать мужчин и женщин. При появлении Дворника и Маши все замолчали. — Сестра Аристократки,—буркнул Дворник и усадил Машу за стол рядом с сидевшей у самовара некрасивой курчавой брюнеткой.— Геся, дайте ей чаю. — Ах, спасибо, не надо... Я страшно хочу чаю,— сказала Маша, садясь. Она никогда не слышала имени «Геся», но по наружности женщины догадалась, что это еврейка, и испугалась еще больше. Геся, очень ласково ей улыбнувшись, спросила с сильным акцентом, пьет ли она крепкий чай или слабый. — Я... Да, п-пожалуйста, очень крепкий... Мне все равно,— прошептала Маша. Хотя теперь самое страшное было уже позади, глаза у нее еще разбегались, она с мученьем чувствовала на себе чужие взгляды. Как всегда, на нее больше смотрели женщины, чем мужчины. Сидевшая против нее миниатюрная девица уставилась на Машу очень серьезным, внимательным, почти хмурым взглядом, не шедшим к ее румяному круглому личику. Точно оставшись довольной первым впечатлением, девица приветливо ей улыбнулась. «...В высшей степени привлекательная и выдающаяся личность»,— сказала она о ком-то, продолжая разговор с соседом. Маша украдкой осмотрелась и увидела, что Лиза сидит по-турецки на продранном ситцевом диване рядом с Тарасом. Она только ободрительно улыбнулась в ответ на моливший о помощи взгляд Маши: Елизавета Павловна решила поступать, как те учителя плаванья, которые бросают начинающих учеников в воду и лишь наблюдают за ними со стороны. Миниатюрная барышня тоже оглянулась в сторону дивана. По ее лицу пробежала тень. Она отвернулась и сказала что-то юноше с полудетским лицом, готовившему жженку за столиком позади нее. — Выйдет на славу! — восторженно сказал он.— Аристократка принесла отличный ром! — Экий вы пьяница, Воробей,— с ласковой насмешкой сказала миниатюрная барышня и, опять скользнув взглядом по дивану, стала намазывать маслом кусок черного хлеба. «Кажется, она не любит Лизу»,— подумала Маша и снова невпопад ответила Гесе, которая спрашивала, не подлить ли молока. Угощенье на' столе было очень скромное. Сиротливо стояли на разных концах стола три наполовину пустые невзрачные бутылки. — Не спешите, Воробей, действуйте с чувством, с толком, с расстановкой,— сказал Тарас. Он вскочил с дивана, на ходу потрепал кого-то по плечу, перепрыгнул через стул, загораживавший дорогу, и сел рядом с миниатюрной барышней. — Сонечка, мы сегодня с вами непременно должны выпить. Я нынче вспомнил нашу первую встречу. Помните, там на вокзале, у окна, садик с сиренью? — спросил он. Она вспыхнула. Ей напоминать об этой их встрече было не нужно. Геся протянула ему стакан. — Соня больше не хочет, это для вас. С тремя кусками сахару, как вы любите, Тарас. Я видела вас смотреть на самовар,— объяснила она, улыбаясь. Как все женщины, Геся его обожала. Он засмеялся, показывая крепкие, белые зубы, и поцеловал ей руку, хотя это в их обществе было не принято. — Спасибо, Гесинька. Просто удивительно, как вы все помните! А это у вас что такое? Рубленая селедка? Обожаю! Наше с вами, южное,— сказал он и стал есть с наслажденьем. На лице его сияла улыбка, относившаяся больше всего к миниатюрной барышне, но и к Гесе, к Маше, к Лизе. «Конечно, он самый главный вождь! Ах, какой человек!» — подумала Маша, восторженно на него глядя. — Гесинька, дайте и мне еще чаю, я передумала,— сказала миниатюрная барышня. — Какой теперь чай!—запротестовал юноша.— Внимание, братья и сестры! — прокричал он. Все на него оглянулись. Голос у него был слабый, как будто еще ломавшийся, хотя по его возрасту этого никак не могло быть. Он поставил чашу на большой стол и вдруг выхватил кинжал. Тарас засмеялся, Михайлов тяжело вздохнул. Молодой человек обвел их не то недовольным, не то задумчивым взглядом, положил кинжал на чашу, вынул из кармана другой кинжал, за ним третий. Укрепив кое-как на лезвиях голову сахара, он полил ее ромом. «Ну, что такое! На ска... На скатерть льете!» — сердито закричал Дворник. Воробей вылил весь ром в чашу и принялся его зажигать, быстро опуская и отдергивая спичку. Кусочек спички упал в жидкость, юноша подул на палец. «У меня на этот счет есть одна теорийка»,— сказал он. Геся Гельфман, вздохнув, вытащила спичку ложечкой, насыпала в чашу колотого сахара и без теорийки зажгла ром. — Братья, тушите огни!—закричал молодой человек. Лампу тоже потушила Геся. Слабый свет теперь шел лишь из соседней комнаты, да еще фиолетовым конусом, лаская взгляд, дрожало и бегало пламя по чаше. Воробей затянул срывающимся тенорком: Гой, не дивуйтесь, добрые люди, Що на Украине повстанье.., За ним не очень стройно запели другие. Мощный баритон Тараса тотчас покрыл весь хор. Дворник, недовольно качая головой, вышел в переднюю и приотворил дверь. Пенье, шум, гул неслись по дому отовсюду. Михайлов успокоился. На Новый год, как на Рождество и на Пасху, между революционерами и Третьим отделением в самом деле как будто устанавливалось нечто вроде молчаливого соглашения: революционеры не производили террористических актов, а полиция не производила арестов. Дворник вернулся в столовую и остановился у порога. Вдруг лицо его просияло улыбкой. Он молодецки повел плечом, поднял правую руку и подтянул песню крепким, верным, приятным голосом. В отличие от других, он совершенно правильно произносил украинские слова. При пении Михайлов не заикался. На пороге второй комнаты появилось еще несколько мужчин. Маша изумилась, увидев среди них знакомого: Мамонтова. Ей было и приятно, и не совсем приятно, что на этом собрании находился человек, бывавший у них в доме,— такой же человек, как все другие, прежние. Она закивала ему головой, но в полутемной столовой он увидеть ее не мог. «Позвать его? Но что, если тут запрещено называть людей по имени-отчеству? Верно, у него тоже есть кличка? А как будут называть меня? Отчего Лизу называют «Аристократка»? Это обидно...» Рядом с Мамонтовым у двери стоял человек, резко выделявшийся наружностью среди народовольцев. Почему-то он не очень понравился Маше. На вид ему можно было дать и сорок, и пятьдесят лет. Лицо у него, с пробритым по-чиновничьи подбородком и с жидкими бакенбардами, было мрачное, серое, измученное, точно он неделю не спал. Тусклые холодные глаза ничего не выражали. Кто-то поспешно сказал: «Старику, старику дайте стул!» Ему тотчас подали стулья с двух сторон. Маша поняла, что это также очень важный вождь. Соня принужденно улыбнулась ему, проходя мимо него в кухню, но он не ответил улыбкой. «Верно, никогда не улыбается?» — подумала Маша. Больше она его не видела. Он незаметно исчез после жженки. Когда нестройное пенье кончилось, Тарас, державший в левой руке часы, нагнулся над чашей и поднял правую руку. Наступила тишина. — Вниманье, синьоры и синьорины. Одиннадцать часов пятьдесят пять минут. Разливай, боярин-кравчий,— сказал он. Маша, не удивившаяся «братьям и сестрам», не удивилась бы, вероятно, если бы услышала здесь обращение «бледнолицые»; но «синьоры и синьорины», «боярин-кравчий» совершенно ее пленили. Воробей большой ложкой разливал жженку. В левой руке он держал один из своих кинжалов, и держал с таким видом, точно собирался тотчас вонзить его в чью-то грудь. К нему, наступая в темноте друг другу на ногу, с извиненьями, с шутками, с хохотом, пробирались и протягивали стаканы участники пирушки. «Вы бы кинжал спрятали и на пол вина не лили»,— посоветовал Дворник. Миниатюрная барышня передавала соседям стаканы, держа их двумя пальцами сверху за края. Передавая стакан Маше, она пролила на скатерть несколько капель и поспешно сказала: «Простите, ради Бога! Я вас не обожгла?»— «Нет, что вы, напротив»,— горячо ответила Маша. «Ах, как глупо: «напротив»! Но, слава Богу, она, кажется, не слышала!..» — Братья и сестры,
все получили по кубку? — прокричал Воробей. «Все,
все!» — послышались голоса. «Не все, не все!», «Я
не получил!» — возмущенно кричали другие. «Себя
забыл! Себе налейте, Воробышек»,— с ласковой
насмешкой сказал Дворник. «Коля Морозов. Очень
способный мальчишка,— подумал Мамонтов с
непонятным ему самому недоброжелательством.—
«Весьма развитой и много читал для своих лет»,—
как обо мне в седьмом классе писал отцу словесник
Федор Павлович. Морозова увлекла в революцию
именно ее романтика. Он персонаж из «Эрнани», и
для него все эти кинжалы и револьверы, кубки и
гайдамацкие песни имеют неизъяснимую прелесть.
Ему каждая новенькая идейка кажется гениальной,
а каждая неуродливая девица красавицей. Он храбр
и ничего не боится. В восемнадцатом веке он
участвовал бы в дворцовом перевороте, был бы
влюблен в княгиню Дашкову и воспевал бы ее в
пылких стихах... Впрочем, я и к нему несправедлив:
он талантливый, привлекательный человек... А
Михайлов кем был бы в старой России? Михайлов
зарезал бы патриарха Никона, никого не выдал бы
под пыткой и взошел бы на костер с уверенностью,
что чрезвычайно удачно и разумно прожил свою
жизнь... Хотя это и слащавый вздор, будто на костер
можно взойти «с улыбкой счастья», будто можно
выдержать изобретательную пытку «не пикнув»...
Умный человек, замечательный человек, но лунатик,
большая душа, завороженная одной мыслью до
слепоты. Он меня терпеть не может, как ненавидит
всех недоверчивых, путаных, колеблющихся людей. А
может быть, предполагает, что я уйду к т е м и
стану, скажем, директором банка?.. Тихомиров...
Жуткий человек-шарада, сомневающийся во всем
теоретик, вождь революционной партии, говорящий
с усмешечкой, что революции можно было бы
положить конец, если бы пороть террористов,
Фома-дворянин на теоретическом безлюдье,
цареубийца, ходящий по воскресеньям в церковь,
чтобы помолиться об успехах террора — а может
быть, и вовсе не об этом. Перед тем, как бросить
бомбу в царя, он истово перекрестится: попадешь
на виселицу, так хоть обеспечить себе и царство
небесное, в дополнение к историческому
бессмертию... Впрочем, он никакой бомбы не бросит:
как теоретик, он слишком необходим партии,
России, человечеству... Колодкевич. Да, это
прекрасный, честный, чистый человек, ничего не
скажешь (зачем же «говорить»?). Перовская или Геся
тоже ушли в революцию лишь для того, чтобы .помочь
задавленным нуждой и горем людям. Таких среди них
немало... Лиза Муравьева... Спортсменка террора,
Карло в юбке, человек тройного сальто-мортале. У
нее кажущаяся неестественность, это очень редкая
черта. Она погубит себя ради сильных ощущений и
из боязни прожить жизнь «как все»... А это кто? Не
помню ни фамилии, ни клички. Помню, что любит
произносить пламенные речи и обычно говорит о
чаяния х... Если кто способен сказать «чаяния», то
ясно, что это политический попугай или человек с
заношенными от природы мозгами. У него тоже,
верно, будет плохенький биограф, и он даже будет
немного похож на" свое изображенье в
биографии, вот как тенор иногда бывает немного
похож на свой портрет в иллюстрированном
журнале... Какой ужас будет. Учредительное
собрание, никто из них, кроме Желябова, там двух
слов не сможет связать. Я тоже хорош! У меня ум
бескорыстного разлагателя и душа вечного
ренегата... Как люди, они все, конечно, лучше
меня»,— думал Николай Сергеевич. У чаши Тарас
начал считать с часами в руке: Затем наступило блаженство. Вокруг Маши обнимались и целовались люди. Она сама обнималась и целовалась, с сестрой, с Гесей, с миниатюрной барышней, с Воробьем, который все еще держал в руке кинжал, с другими мужчинами. «Это не стыдно, это как на Пасху!» — думала Маша, Дворник отечески поцеловал ее в лоб. Ото всех пахло ромом, она еле разбирала, с кем целуется. Кто-то принес из соседней комнаты зажженную свечу. Маша еще увидела, как у бегающего пламени над чашей Тарас целовался с миниатюрной барышней. «Какое у нее лицо!» — успела подумать она. Сверток, привезенный Лизой, тотчас поступил в распоряжение Геси Гельфман. Она, вздыхая, выставила в кухне за окно ветчину, икру, семгу. Геся помнила, что в ее родном Мозыре целые семьи живут на пятнадцать копеек в день. Здесь же еды было, по меньшей мере, на десять рублей: она знала цены, так как часто останавливалась перед витринами гастрономических магазинов; выставленные там товары ее не соблазняли: у нее был хронический катар желудка, нажитый в Литовском замке. Но она грустно удивлялась, как людям не стыдно есть — да еще выставлять напоказ — такие дорогие вещи, когда кругом столько голодных. Геся выросла в чрезвычайно религиозной еврейской семье и в ранней юности строго соблюдала все обряды. Позднее она бежала из родительского дома и, чтобы приобщиться к цивилизации, стала акушеркой. Отец ее проклял. На акушерских курсах она сблизилась с русскими революционерами. Остальное сделала тюрьма. Революционеры уходили в народ — и она ушла в народ. Они признали, что надо убить царя,—и она послушно приняла участие в подготовке цареубийства. Геся сошлась с русским террористом, старалась забыть все мозырское и в целях борьбы с религиозными предрассудками считала себя обязанной есть пищу, запрещенную еврейской верой. Однако вид и вкус ветчины все еще были ей не совсем приятны. После того, как Новый год был встречен и первые революционные песни спеты, Геся ушла на кухню. Она всегда, на всех конспиративных квартирах, уходила на кухню, которая скоро и поступала в ее распоряжение. Почти весь этот день она готовила трудное рыбное блюдо. Теперь надо было еще обложить рыбу картошкой и морковью. Этим Геся и занялась, издали прислушиваясь к пенью и даже подпевая вполголоса «Марсельезу» без слов: впрочем, слов, кроме двух первых строк, не знал никто. — Гесинька, дело самонужнейшее,— сказал появившийся на кухне Александр Михайлов.— Вы, милая, оставьте чего-нибудь повкуснее для одного человечка, который нынче не мог прийти. Что у вас есть? — озабоченно спросил он, думая о чахоточном Халтурине. Ему было известно, что во дворце прислуга ворует что хочет и ест что хочет; Халтурин должен был поступать как другие. Но необходимо было оказать ему знак внимания: товарищи о нем помнят. — Я сию минуту приготовлю! — Спасибо, Гесинька. А я вас еще по-настоящему не поздравил. С Новым годом, многолюбимая,— сказал он и поцеловал ее в густые черные волосы. Как чрезвычайно полезный, аккуратный и исполнительный человек, Геся пользовалась особым его расположением. Она чувствовала, что он целует ее совершенно так же, как только что целовал Тараса или Воробья. — Вам тоже, Александр,— ответила она, подумав, не надо ли сказать «в а с тоже». Геся не любила называть Михайлова Дворником. В Мозыре «дворник» было почти обидное, если не ругательное, слово, вроде «урядника» или «пристава». Ей было, разумеется, известно, что Дворник— Александр Михайлов, Старик — Лев Тихомиров, Тарас — Андрей Желябов. Однако пользоваться настоящими именами в их среде было не принято. В первое время Геся не знала, как называть всех этих русских революционеров. Она вначале даже делала над собой усилие, чтобы как-нибудь не назвать, например, Старика «паном Тихомировым». Прошли годы, она привыкла к русской революционной среде, полюбила ее, оказывала партии немалые услуги, но в среде революционеров чувствовала себя все-таки не совсем своей (тем более что между ними изредка попадались антисемиты). Геся исполняла опасные поручения так же аккуратно и точно, как в ранней юности исполняла религиозные обряды. Чаще всего она делала работу невыигрышную и неблагодарную; за нее, по чувству справедливости, заступалась Софья Перовская. — Ваша рыба, Гесинька, один восторг. А я нынче очень голоден,— сказал Михайлов, чтобы доставить ей удовольствие.— Хотите, я вам помогу? Она засмеялась: так ей было забавно, что Александр Михайлов, чуть ли не самый главный вождь, будет готовить рыбу. Геся Гельфман очень почитала партийную иерархию, боготворила Тараса и уважала Старика. Тихомиров никогда не удостоивал ее разговором, и инстинктом она чувствовала, что он антисемит. Но ей было известно, что он первый партийный теоретик. Она всегда чрезвычайно уважала науку. — Уже готово, кушайте на здоровье. Аристократка принесла такие деликатесы,— сказала она, показывая на тарелки с икрой и с балыком. Михайлов не одобрил покупок Лизы: слишком дорогие вещи. Конечно, Аристократка все купила на свои деньги, но она могла бы отдать эти деньги партии. Несмотря на возражения Геси, Михайлов принялся ей помогать. К ее удивлению, он и это делал очень хорошо. — Сейчас Тарас будет читать стихи. А потом устраивается спиритический сеанс. — Это зачем? — испуганно спросила Геся. Он засмеялся. — Хотят узнать, как кончит свои дни папаша. Будет вызван дух Николая I, он все и скажет... Ну, теперь рыба хороша на загляденье. Пойдем, Гесинька. Они вернулись в столовую с блюдом и с тарелками. На них зашикали. Желябов стоял у чаши, в которой догорал ром. Маша, уже пьяная, захлопала в ладоши, влюбленно на него глядя. «Тарас это, верно, прозвище. Как его зовут по-настоящему?» Ей нравились твердые, короткие мужские имена: Андрей, Федор. Маше казалось, что она никогда не видала такого богатыря и красавца. «Что, если бы он полюбил меня!» — подумала она и оглянулась на миниатюрную барышню. Та тоже в упор смотрела на Желябова. «Разумеется, она влюблена в него. Я тоже, но это ничего! Я и ее страшно люблю, и их всех... Верно, у меня с колена сойдет кожа?.. Ах, как я счастлива, как весело, как хорошо!» — думала Маша. Тарас начал читать. Ей казалось, что он читает лучше, чем сам Самойлов в Александрийском театре. Слов она не понимала и даже плохо их слышала. Я видел рабскую
Россию Гремя цепьми,
склонивши выю, Его голос не только наполнял всю квартиру, но, верно, был слышен и на лестнице. Михайлов опять беспокойно вышел на площадку и прислушался. Из всех квартир дома несся пьяный гул. Опасаться было нечего. Он вернулся в столовую и стал слушать. «Эх, хорошо декламирует! Не заикается...» Почти без всякого усилия он подавил в себе чувство соревнованья: Желябов был драгоценнейший человек, пожалуй, самый нужный из всех партийных работников. «Да, да, молилась за царя!» — хотела закричать Маша, но у нее перехватило горло. «Все погибнем— и так и надо!» — сказала себе Лиза. Мамонтов с порога полуосвещенной комнаты смотрел на Желябова и думал, что этот человек по своей природе был бы везде первым, где бы он ни оказался: «При дворе, в Ватикане, в Конвенте, в раю, в аду...» IV ...В кабинете императора в Зимнем дворце ночью сорвалась со стены, вместе с огромным гвоздем, картина в тяжелой раме. Слуги, пришедшие утром убирать комнату, сообщили об этом царскому камердинеру. Камердинер доложил дежурному флигель-адъютанту. Флигель-адъютант, не зная в точности, как государь проводит день, снесся с министром двора. Граф Адлерберг предписал заведующему Зимним дворцом генерал-майору Дельсалю произвести починку в десять часов утра, так как обычно в это время император поднимался к княжне Долгорукой. От Дельсаля пошло распоряжение ведавшему низшим персоналом дворца полковнику Штальману. Он спустился вниз в подвальное помещение и приказал лучшему из дворцовых столяров Батышкову ровно в десять часов явиться в царский кабинет, вбить в стену крепкие гвозди и повесить на прежнее место картину. По дороге из подвала камердинер, знавший и любивший Батышкова, учил его манерам: — Полировать, братец, ты мастер, это верно: блоха не вскочит. А обращения не имеешь. Ну как государь император в кабинете? Что ты сделаешь? — ласково-насмешливо спросил он. Батышков изменился в лице.— Я тебе скажу. Первым делом вытянись в струнку... Вот так,— показал он.— Эх ты, деревня! Прослужил бы с мое, да не так, как теперь служат, а как при покойнике, научили бы вытягиваться как следует! Они на цыпочках прошли по длинному ряду коридоров, зал, гостиных, частью полутемных, частью освещенных лампами и свечами. В одной огромной зале делались приготовления к встрече Нового года. Лакеи расставляли небольшие столы и горшки с огромными пальмами. Император еще находился в кабинете. Дежурный флигель-адъютант подумал и решил осведомиться. — Да пусть сейчас и починит, что ж ей так лежать? — рассеянно ответил Александр II, сидевший посредине комнаты за большим столом, заставленным безделушками, миниатюрами, дагерротипами. Кабинет был тоже освещен свечами, но гораздо ярче, чем залы, по которым в первый раз в жизни прошел Батышков. Флигель-адъютант ввел столяра. Батышков вытянулся у двери на мягком ковре. — Здравствуй, брат. Смотри, почини хорошенько,— сказал царь, показывая на картину.— Вбей гвозди покрепче. — Так точно, ваше императорское величество,— запинаясь, проговорил Батышков. Царь поглядел на него. Ему, как всем, понравился этот высокий, красивый малый с длинным лицом и бородкой. — Как тебя звать? — Батышков, ваше императорское величество,— срывающимся голосом сказал столяр. — Откуда родом? — Вятский, ваше императорское величество. — Что ж ты такой худой? Или вас плохо кормят? — Никак нет, ваше императорское величество. — Ну, ладно. Так покрепче вбей гвозди,— сказал Александр II и опять углубился в бумаги. Батышков на цыпочках прошел мимо письменного стола. Царь читал доклад начальника Третьего отделения, генерала Дрентельна, и делал на полях заметки, позднее покрывавшиеся лаком. Они были довольно однообразны: «Хорошо...», «Согласен...», «Очень жаль...», «Правду ли говорит?..», «Надо держать ухо востро...» Относились они к делам людей, которые собирались его убить, к их выслеживанию и к арестам. Александр II так привык к докладам подобного рода, что писал свои замечания почти автоматически; Дрентельн, наверное, мог предсказать, где и что напишет на полях император. Из доклада, как всегда, следовало, что крамольники очень страшны, что борьба с ними ведется умно, тонко, чрезвычайно успешно. Царь не очень этому верил и не слишком любил Дрентельна. Но Дрентельн был ничем не хуже и не лучше своего предшественника; ничем не лучше и не хуже был бы, вероятно, и его преемник. «А все-таки не отправить ли его на покой в Государственный совет?» Ему все чаще казалось, что главный недостаток его правления заключался в полумерах. «Батюшка подавил бы революционное движение в несколько недель. Оно при нем, верно, и не возникло бы. Да, конечно, если прогонять людей сквозь строй!.. Пойти противоположным путем, превратиться в русскую Викторию? Может быть, и это обеспечило бы спокойствие? Но отказаться от заветов предков!.. И это значило бы уступить им! Они торжествовали бы, что террором заставили меня уступить!..» Он почувствовал, что с ним может случиться припадок бешенства, что он напишет на полях непоправимое, чего ему не простит история. Александр II поспешно отложил доклад Дрентельна. На столе лежала телеграмма из Канн: лейб-медик Боткин и доктор Алышевский, сопровождавшие больную императрицу, извещали министра двора о небольшой перемене к худшему: температура 38, пульс Как царь ни жалел медленно умиравшую жену, он не смел самому себе отдать отчет в своих чувствах. «Да, все это ужасно»,— думал он. Но при его страстной любви к жизни ему даже теперь, в старости, трудно было находить ужасным что бы то ни было. Александр II взял следующую бумагу из кипы, лежавшей на круглом столике. Это был доклад министра финансов. У длинной стены кабинета, позади письменного стола, Батышков, трясясь всем телом, вынимал из мешка инструменты. Он в первый — и единственный — раз в жизни видел императора Александра. Батышковым назывался народоволец Халтурин, нанявшийся столяром во дворец для того, чтобы убить царя. Как большая часть низших служащих дворца, он жил в подвальном этаже. Каждый вечер Халтурин уходил в город и там, в пивных или на улице, встречался с Желябовым, который незаметно передавал ему мешочки с динамитом. Третье отделение и дворцовая охрана работали так плохо, что Батышков ни у кого не вызывал ни малейших подозрений и даже считался самым исправным из служащих. Ночью он зашивал динамит в свою подушку. От ядовитых паров его мучили головные боли, он тяжело кашлял и понимал, что жить ему все равно недолго: если не виселица, то чахотка. Понимал также, что устроить дело нельзя было до февраля, как его ни торопили. Динамит собирался медленно. Было бы во всех отношениях лучше хранить его в сундучке с пожитками. Но на это Халтурин решился не сразу: ему, очень бедному человеку, выросшему в рабочей полунищете, было жалко вещей; быть может, он находил удовлетворение в том, что спал на динамите и страдал от его испарений. Поступив на службу во дворец, Халтурин надеялся, что как-нибудь издали увидит Александра П. Почему-то ему страстно этого хотелось. Он иногда решался расспрашивать старых дворцовых рабочих и лакеев о том, каков государь, весь ли в золоте, ходит ли как обыкновенный человек. Люди смеялись и сообщали ему ценные сведения о порядке дня императора и о расположении комнат (у «Народной воли» был план дворца, однако проверка признавалась необходимой). Дворцовые слуги хвалили царя: добрый, на бар иногда кричит как бешеный, а слугам слова не скажет. В то утро, когда его позвали наверх, Халтурин никак не предполагал, что окажется в одной комнате с Александром II, догадался лишь тогда, когда флигель-адъютант постучал в дверь кабинета — почтительно даже в отношении двери. Среди инструментов был тяжелый молот со вторым острым концом. Халтурин остановившимся взглядом смотрел в сторону стола. «Сейчас, сию минуту! — задохнувшись, подумал он.— Не успеет оглянуться... Да можно ли?.. Ежели б раньше сообразить!..— Он соображал плохо, но понимал, что есть маленькая надежда спастись, если царь не успеет вскрикнуть.— Взмахнуть выше головы — р-раз!.. Не вскрикнет!.. — Сунул молоток в мешок... «Так что кончил, ваше высокоблагородие...» и шасть со двора...» Так он собирался уйти — и действительно ушел — после взрыва во дворце. Но взрыв был одно, это было совершенно другое. Впоследствии Ольга Любатович вспоминала (несомненно, по рассказу самого Халтурина): «Кто подумал бы, что тот же человек, встретив однажды один на один Александра II в его кабинете, где Халтурину приходилось делать какие-то поправки, не решится убить его сзади просто бывшим в его руках молотком?.. Да, глубока и полна противоречий человеческая душа. Считая Александра II величайшим преступником против народа, Халтурин невольно чувствовал обаяние его доброго, обходительного обращения с рабочими», Он приставил гвоздь к стене и слабо ударил молотком. Царь рассеянно оглянулся. «Больше нельзя! Если перестать бить, заметит!» — с невыразимым облегчением сказал себе Халтурин. Привычка взяла свое: «Нельзя, спора нет, нельзя! — думал он, как бы уже отвечая на упреки Желябова и Михайлова.— А может, они еще и не готовы? Разве можно на такое дело решиться без Тараса, не спросившись?.. Взрыв это так, а по голове лущить нет приказу!» Точно чтобы заглушить что-то в себе, Халтурин застучал молотком сильнее. На полочке сбоку от картин в совершенном порядке стояли разные безделушки. Он уставился на одну из них мутным взглядом. Это было что-то фарфоровое. Вдруг, быстро оглянувшись, он сунул вещицу в свой мешок. Позднее Халтурин не мог понять, что такое с ним случилось. «На память взял! Мое дело! Говорю, на память!»— упрямо и бессмысленно твердил он членам Исполнительного комитета, которые смотрели на него с недоумением. То ли действительно он взял эту никому не нужную безделушку на память о страшных минутах, которые пережил в кабинете, то ли, не совершив убийства, хотел показать свое презрение к их законам, то ли был в эту минуту почти помешан. Товарищи, уж совсем ничего не понимавшие и очень им недовольные, велели ему, с риском вызвать подозрение, с опасностью для всего дела, поставить вещицу на прежнее место. Доклад по финансовым делам был невообразимо скучен. Александр II не был особенно трудолюбив. Вдобавок в последние годы ему иногда — правда, не часто — казалось, что большого толка от его работы нет, что можно было бы и не покрывать лаком для вечности те замечания, которые он писал на полях. Особенность финансового доклада заключалась в том, что понять его было невозможно, хотя грамматически он, со своими закругленными придаточными предложениями, был вполне понятен и даже очень складен. «И батюшка в финансах ничего не понимал, и дядя Вильгельм тоже говорит, что ничего не понимает. Может, он и сам не понимает того, что пишет?» — нерешительно думал царь. Финансовые дела зависели просто от доверия к министру, вернее, от доверия к его наружности и интонациям голоса. Министр финансов говорил уверенно, интонации у него были убедительные, а наружность почтенная. «А не сдать ли и его в Государственный совет?» Как громадное большинство докладов, этот спешного решения не требовал. Царь вспомнил, что теперь княжна садится за чай. Ему страстно захотелось увидеть ее сейчас же, сию минуту. Александр II редко отказывал себе в том, чего ему страстно хотелось. Он положил доклад под пресс-папье и быстро вышел из кабинета, забыв о столяре. Халтурин с раскрытым ртом смотрел ему вслед. Как всегда, на пути императора люди превращались в статуи. «Скорее, братец, поторапливайся!» — нетерпеливо сказал он человеку в медленно поднимавшейся подъемной машине. Ускорить ход машины было невозможно, но человек ответил: «Так точно, ваше императорское величество». Машина быстрее не пошла. «Вот такова и вся моя работа: «так точно, ваше императорское величество» — и ровно ничего...» — Вели перевести часы. Я приду к тебе вечером, для нас Новый год будет в одиннадцать,— сказал он, уходя.—Мы выпьем моего шампанского. И пусть Гога меня подождет. — Можно ли? Я не знаю, право, как... — Я хочу! — вскрикнул он. — Все будет, как ты хочешь, только не волнуйся, Сашенька,— поспешно сказала княжна. — Чего я не отдал бы, чтобы провести с тобой весь день! — сказал Александр II совершенно искренне. Это было именно одно из тех немногочисленных желаний, исполнить которые не мог и он. Официальная встреча Нового года была для него скучным испытанием. Это был самый тяжелый прием в году,— после Пасхального поздравления, когда он, при своей брезгливости, христосовался с двумя тысячами людей. Подходя к нему перед христосованием, все низко кланялись, а после христосования целовали ему руку. В гостиной стоял круглый на одной ножке столик, предназначавшийся для спиритического сеанса. Царь, увлекавшийся в молодости чудесами медиума Юма, теперь снова, хотя и без прежней твердой веры (твердой веры он больше не имел ни во что), пристрастился к спиритическим сеансам (это и создавало на них моду в России). На сеансы приглашалось только несколько очень близких людей, из партии княжны. Вечером
предполагалось запросить духов о предстоящем
годе. На столике была приготовлена записка,
начинавшаяся словами: «In the name of the Great Master, of Him who has
all power, restless Spirit, answer the truth and nothing but the truth»*. Записка
была составлена по-английски, так как вызывался,
по чьей-то рекомендации, японский мудрец
Иамабуши, действовавший именем Тен-Дзио-Дай-Дзио,
Духа Рассыпателя Лучей. — Вот все и будем знать,— сказал император с усмешкой.— Все врут, чем же Рассыпатель Лучей хуже? — Я уверена, он нам предскажет хорошее,— сказала княжна.— Сердце мне говорит, что все будет хорошо. — Да, да, все будет хорошо,— ответил он бодрым голосом.
IV 5 февраля в Петербург, в гости к царской семье, приехал принц Александр Гессен-Дармштадтский с сыном принцем Баттенбергским. Принц Александр, любимый брат императрицы Марьи Александровны, начал военную карьеру в гессенской армии, потом служил в кавалергардском полку, командовал кавалерией в кавказском походе князя Воронцова, еще позднее перешел на австро-венгерскую службу. Женат он был морганатическим браком на графине Гауке, дочери польского генерала русской службы и голландского происхождения. Один из его сыновей стал болгарским князем, спешно проходил курс болгарского языка и был горячим болгарским патриотом. Другой был британским морским офицером, влюбленным в славу английского флота. Сам принц Александр не совсем ясно представлял себе, какой патриотизм ему надо проявлять: гессенский, русский, австрийский, германский, если не болгарский и не английский по сыновьям. Он был старый боевой офицер, участвовал в многих сражениях, штурмовал Дарго, преследовал Шамиля и подобрал уроненный им Коран, был под Сольферино. Кампания 1866 года ему не удалась, его очень критиковали, он обиделся, вышел в отставку, поселился в имении, занимался искусством, науками, в частности, нумизматикой, и все отделывал и украшал свой хейлигенштадтский дом. С Россией были связаны ранние и лучшие годы жизни принца. Но отношения его с русским двором были запутанные. Влюбившись в молодости в Юлию Гауке, он ее похитил, бежал с ней в Бреславль, был исключен с русской службы приказом Николая I, позднее был вновь на нее принят, затем сам ее оставил. Царь давно к нему охладел, как ко всей семье императрицы. В этот приезд принца Александр II не выехал встречать его на вокзал. Прежде иногда выезжал, хотя этикет и ранг гостя этого не требовали. Со встречей вышла неприятность. Поезд немного опоздал и пришел лишь в три четверти шестого. Между тем в шесть часов в Зимнем дворце, в Желтом зале третьей запасной половины, был назначен семейный обед. Разные придворные, во главе с обер-гофмаршалом, ждали гостя в Салтыковском подъезде. Они посматривали на часы и переглядывались. — Нельзя же все-таки заставлять государя ждать! — сказал князь Голицын, хотя было ясно, что принц не мог опоздать по своей вине. — Снежные заносы в пути,— начал кто-то другой и не докончил: прибежавшие люди сообщили, что принц вошел во дворец с другого подъезда. — Бог знает что такое! — сердито сказал Голицын заведующему дворцом генерал-майору Дельсалю. Его неудовольствие ни к кому в частности не относилось, но Дельсаль почувствовал себя виноватым и побежал на другую половину дворца. Теперь из-за недоразумения надо было изменить некоторые мелкие подробности встречи. Дельсаль на ходу соображал, что надо сделать. Отдав поспешно распоряжение внизу, он в возбужденном настроении быстро вошел в подъемный снаряд. Машина поползла вверх. Вдруг раздался оглушительный удар. Клетка сильно покачнулась и стала. Что-то тяжело повалилось. Послышался страшный треск разбивающегося стекла. — Это еще что такое? — закричал генерал. Служитель растерянно на него взглянул, — Не могу знать, ваше превосходительство! — Что глаза выпучил? Чтобы пошла машина!..— заорал Дельсаль. Он во дворце не позволял себе народных словечек,— но во дворце было невозможно и то, что, очевидно, случилось. Подъемный снаряд остановился почти у уровня второго этажа. Дверь удалось отворить. Дельсаль выскочил и остановился в ужасе. Люстра свалилась, было почти темно, снизу неслись крики. «Господи! Что же это?.. Котел?.. Газ?.. Зачем орут?..» Вдруг повалил дым, запахло чем-то странным. Дельсаль схватился за голову и в полутьме побежал вниз. Он знал каждый закоулок в колоссальном здании. По-видимому, что-то произошло в первом этаже, со стороны главной гауптвахты. Крики усиливались, становились все отчаяннее, переходили в визг и стон. С разных сторон зазвенели звонки: часовые вызывали караул. «Пожар!.. Что же это?.. Где государь?» — на бегу, задыхаясь, подумал Дельсаль. Вдруг он вспомнил о «кроки». У него остановилось сердце. Он на мгновенье прислонился к стене, затем, ахнув, побежал, придерживая саблю, так, как не бегал со школьных времен. Месяца два тому назад петербургский генерал-губернатор генерал-адъютант Гурко вызвал его к себе и, пожимая плечами, показал ему двойной лист почтовой бумаги с какими-то планами. — Что скажете,
батюшка, о сией штучке? Какой, по-вашему, croquis*'? —
спросил Гурко. Дельсаль с недоумением осмотрел
лист. На нем неровно карандашом было сделано
несколько набросков, обозначенных номерами. В
одном месте был поставлен кружок; были еще
какие-то буквы, кресты. Как будто на втором
рисунке изображалось расположение комнат в той
части Зимнего дворца, которая выходила окнами на
Адмиралтейство. Гурко своим трещащим резким
голосом сказал, что «кроки» найден у какого-то
арестованного крамольника. Дельсаль в изумлении
раскрыл рот. Крамольники в Зимнем дворце,— этого
его воображение не воспринимало. — Да зачем же это может быть им нужно? — Вот и я хотел бы знать, зачем,— ответил генерал-губернатор, тоже ничего не понимавший.— На всякий случай я вам, батюшка, посоветовал бы поговорить с этими... Ну, хотя бы с генералом Комаровым,— сказал он.— Ну, или там с кем найдете нужным, вам виднее. Как все военные, Дельсаль недолюбливал полицию и поехал разговаривать неохотно. Комаров выслушал его рассказ равнодушно и без особого интереса. Все время со скучающим видом кивал головой, точно показывал, что ему это давно известно, как известно еще и многое другое: все предусмотрено и принято во внимание. Сам он Дельсалю ничего не сообщил: не то давал понять, что это его дело, не то намекал, что это не его дело. Однако составил протокол беседы и положил его в одну из папок, хранившихся у него в шкафу. После того, как бумага была положена в папку, Комаров, видимо, счел свою задачу совершенно законченной. Дельсаль простился с ним сухо. Впрочем, успокоительный тон жандармского генерала невольно на него подействовал, и он скоро перестал думать о плане с кружочком. : Звонок звонил протяжно-непрерывно. Теперь было ясно, что крики несутся из помещения главного караула. Вдруг впереди стало светло. Кто-то зажег лампу, ахнул и закричал диким голосом. Дельсаль подбежал к двери. У обвалившейся стены, в расходившейся луже крови, валялись люди. Почти у самых ног Дельсаля дергался в судорогах солдат с оторванными ногами. За ним дальше пол вогнулся, образуя впадину, и в нее змейками лилась кровь из отброшенной ноги солдата. По другую сторону впадины служитель отчаянно что-то кричал, показывая на потолок. Дальше везде лежали изувеченные, окровавленные люди. Некоторые из них еще пытались привстать и снова падали. Другие, несомненно, были убиты наповал. — Докторов! Зовите докторов! — не своим голосом закричал Дельсаль. Он подумал, что сегодня караульную службу несет лейб-гвардии Финляндский полк, почему-то вспомнил имя-отчество командира, подумал, что принц Гессенский уже, наверное, в Малом фельдмаршальском зале, где его должен был ждать государь. «Господи!» — вскрикнул он и взглянул наверх. Над помещением главного караула как раз находилась та комната, где был приготовлен стол для царской семьи. Дельсаль опять схватился за голову. В потолке была дыра. Отовсюду вбегали люди с лампами, свечами, фонарями. Дельсаль побежал, шагая через обвалившиеся камни стены, перескакивая через окровавленные тела, и с искаженным лицом выбежал в коридор, оставляя в нем кровавый след на полу. Голова стала у него работать. Он опять ахнул, вспомнив, что на том листе почтовой бумаги кружок стоял как раз на месте Желтой столовой. «А буква? буква где была?» Этого он вспомнить не мог, но это было и не нужно. «Убийцы тут, под полом!» Под помещением главного караула в подвале было помещение, где жили столяры. — Схватить!.. Арестовать столяров! Схватить всех столяров! — заорал он, сжимая на бегу кулаки. Голицын ничего не сказал о недоразумении с подъездом, зная, что государь не любит ошибок в церемониале. Он просто доложил о приезде принца. Александр II сидел в кресле, устало откинувшись на спинку. — Приехал? Верно, поезд опоздал? — зевая, спросил он и поднялся. В этот день вручил свои верительные грамоты чрезвычайный австрийский посол граф Кальноки; церемониал приема, разговор с послом и с чинами посольства утомили царя совершенной пустотой, хотя и очень ему привычной. «Сколько времени на переливанье из пустого в порожнее. Просто погибаю от этого!» Потом он принимал еще каких-то ненужных и скучных людей. Теперь ;весь вечер приходилось отвести принцу Александру. С ним были связаны
очень далекие воспоминания, когда-то казавшиеся
чуть не лучшими в жизни. Двадцатилетним юношей,
объезжая в первый раз европейские дворы, после
чудесной зимы в Италии, после веселой Вены, где он
сводил с ума красавиц, царевич с Кавелиным,
Жуковским и свитой прибыл в Дармштадт. Ему очень
не хотелось останавливаться в захолустном
гессенском городке,— уж столько было в этом
путешествии убогих шлоссов*, скучных немецких
дворов с плохими обедами, с еще худшими
спектаклями в его честь. По его мнению, можно было
обойтись и без встречи с Гессен-Дармштадтским
великим герцогом. Но Жуковский и особенно
Кавелин поднимали руки к небу: нельзя, никак
нельзя! Он, досадуя, уступил, и вначале все было
так, как он ждал. После невыносимого спектакля он,
проклиная судьбу, поехал в казачьем мундире в
шлосс. К обеду вышла пятнадцатилетняя девочка,
показавшаяся ему небесным виденьем. Он был в ту
пору влюблен в другую, но сразу перевлюбился и
тут же почти решил жениться. Изумленный
Жуковский растерялся, затем, по своей доброте,
сказал, что дипломатически заболеет: тогда
царевич, которого он обожал, мог, из внимания к
его болезни, посидеть еще немного в Дармштадте и
хоть ближе познакомиться с этой дочерью
захудалого принца. После этого была поездка в
Лондон, танцы с королевой Викторией, речи,
парламент, докторский диплом в Оксфорде,— и
новый приезд в Дармштадт уже для официального
предложения руки и сердца. Великий герцог не мог
опомниться от свалившегося на него счастья.
Среди незамужних европейских принцесс началось
уныние: наследник русского престола считался
«лучшим женихом в мире». И вместе с ним и с его
невестой тогда по лесам бегал ее
шестнадцатилетний брат Алекс. Теперь они с
принцем Александром были стариками, а кончина
императрицы Марии ожидалась со дня на день. В сопровождении Голицына император пошел в Малый фельдмаршальский зал. В зале уже собрались люди, раньше ждавшие гостя в Салтыковском подъезде. Некоторые из них еще тяжело переводили дыханье, так как почти бежали, чтобы занять места до прихода государя. Впрочем, принц Гессенский, догадавшись о недоразумении, нарочно задержался внизу и шел очень медленно, чтобы привести церемониал в порядок. Когда он, в сопровождении сына и раззолоченных людей, появился в зале, царь, улыбаясь, пошел ему навстречу. «Господи, как он изменился! Это темное лицо!» — успел подумать гость. — Шастлив увидет ваше велитшество ф добром сдорови,— сказал принц, заранее приготовивший эту фразу. — Mais vous n'avez pas oublie
votre russe! C'est merveilleux*',— сказал государь. В эту минуту
послышался страшный удар, за ним долгий, все
нараставший треск тысячи падающих стекол. Люстры
погасли. Принц Гессенский не знал, что ему надо делать: подобное происшествие не было предусмотрено ни гессен-дармштадтским, ни русским, ни австрийским этикетом. Александр II отправился к раненым в помещение главного караула. Немного поколебавшись, принц решил, что ему последовать туда за царем неудобно. Он прекрасно понимал, что его приезд еще усиливает расстройство хозяев: им совестно перед иностранным гостем. Идти в отведенные ему покои и оставаться там, пока не позовут, было тоже нехорошо: это могло бы быть истолковано как недостаток участия. Гость, попавший в чужой дом, в котором только что произошло несчастье, мог бы уехать домой. Принцу уехать было некуда. Он остался в Малом фельдмаршальском зале и, в ожидании появления кого-либо из членов царской семьи, вполголоса переговаривался с сыном, с князем Голицыным, который, с трясущимся лицом, отвечал невпопад. — Кажется, много, ваше высочество,— ответил он на вопрос, есть ли убитые. Принц сочувственно качал головой и вздыхал. «Что же это у них такое происходит? Помешались они, что ли?» — спрашивал он себя, вспоминая, что в его время, при императоре Николае, никаких взрывов в России не было. «Конечно, в их стране так и надо править, как правил Николай...» — Пойманы ли злодеи? — Нет еще, но будут пойманы,— сказал Голицын решительным тоном. Принц подумал, что лучше бы уехать подобру-поздорову в Хейлигенштадт и работать в замке над монетной коллекцией. Такое же чувство испытывал его сын. Вдобавок обоим хотелось есть. Принц еще в поезде рассказывал сыну, как едят в Зимнем дворце. Теперь едва ли можно было надеяться, что скоро позовут к столу. — Какое счастье, что царская семья спаслась!—сказал принц и сам подумал, что это не очень тонкое замечание. Лампы и свечи в
Малом фельдмаршальском зале и в примыкавших к
нему комнатах были очень скоро зажжены. Везде
вполголоса переговаривались растерянные люди в
раззолоченных мундирах. Ходили самые дикие
слухи. Говорили, что минированы все дворцы,
министерства, даже театры. «Будут взлетать в
воздух один за другим, помяните мое слово!» — «Да
что вы рассказываете, этого быть не может!» —
«Быть не может? А здесь, значит, не «быть не
может»?» — «У меня, правда, такое чувство, что
дворец опозорен!» — «Да, знаете, полтораста лет
отсюда делали мировую историю, и такого не
было!»— «Кто поумнее, тот теперь уедет за
границу».— «Кто знает, может, за первым взрывом
сейчас последует второй!» — «Да полно, вздор
какой!» — «Дельсаль приказал копать канавы вдоль
всех фасадов дворца: вдруг откуда-нибудь
проведены провода». — «Это что ж, только панику
наводить».— «Хороши, однако, жандармы, Третье
отделение! Я всю эту шайку разогнал бы в двадцать
четыре часа!» — «Но какое счастье, что опоздал
поезд!»— «Истинно Бог хранит государя
императора. Подумайте: Каракозов, Березовский,
Соловьев, взрыв в Москве, теперь это!» — «Я
оттуда, из кордегардии*, какой ужас! Это просто
как на бойне»,— шепотом, ахая и морщась, говорили
люди. Убито было при взрыве одиннадцать человек и ранено пятьдесят шесть. Все это были слуги или солдаты Финляндского полка. В подвале распоряжались люди из Третьего отделения. Их вид показывал, что хотя и вышло прискорбное происшествие, тем не менее предусмотрено было решительно все, и уж они-то, во всяком случае, ни в чем не повинны. Эксперты быстро установили, что взрыв был произведен из комнаты столяров. Динамита было недостаточно для того, чтобы могли пострадать комнаты второго этажа. Таким образом, если бы поезд принца не опоздал и царская семья уже сидела за столом в Желтой зале, она и в этом случае не пострадала бы. Схваченные по приказу Дельсаля, насмерть перепуганные дворцовые столяры Разумовский, Богданов, Козичев и надзиратель подвала унтер-офицер Петровский, клялись, что ничего ни о чем не знают. Было немедленно установлено, что все они в момент взрыва находились не в подвале, а в разных других частях дворца. Четвертого столяра, Батышкова, не могли найти. Его искали везде, искали среди убитых,— Батышкова не было. Но полковник Штальман и другие знавшие его люди пожимали плечами: «Помилуйте! Смирный человек, образцового поведения... Конечно, не он... Просто куда-нибудь отлучился...» Вдруг кто-то принес книгу, оказавшуюся среди вещей Батышкова. Это были повести и рассказы Вольтера с штемпелем Черкезова. — Он! Он, мерзавец!..— вскрикнул Дельсаль, с ненавистью глядя на людей Третьего отделения. — Сто рублей наградных дали на Рождество злодею! — сказал Штальман, хватая себя за голову. Разумовский и Богданов, ахая и крестясь, показали, что в шестом часу вечера пили с Батышковым чай в общей комнате столяров. Комната освещена не была. Они хотели было зажечь лампу, но Батышков закричал, что в ней нет керосина и что фитиль испорчен. Напившись в темноте чаю, они опять ушли на работу. Свидетели подтвердили их показание. Служивший же во дворце крестьянин Семен Николаев заявил, что за несколько минут до взрыва, проходя мимо окон подвального этажа и заглянув в окно комнаты столяров, увидел там человека в длинном пальто, стоявшего с зажженным огарком в руке. В Зимнем дворце служило так много людей, что они не всегда знали друг друга. Николаев не мог сказать, кто был человек с огарком. Выяснилось, что Батышков поступил на службу по рекомендации другого рабочего — Бундуля. Бундуль, старый отставной семеновец, плакал, рвал на себе волосы и говорил, что лукавый попутал: ничего он об этом Батышкове не знал, а только сказал ему в кабаке Батышков, что работал в Новом адмиралтействе, что там работы кончились и что ему есть нечего. «Я и говорю: а ты у нас похлопотал бы, есть, говорю, для столяра место...» — Да как же ты... мерзавец такой, смел!.. Да я тебе голову оторву! — орал в исступлении Дельсаль. Однако все понимали, что винить надо не Бундуля. Во дворце даже крайние ретрограды осыпали бранью Третье отделение и говорили, что надо .совершенно изменить всю систему охраны государя. «Может, надо изменить и не только это!» — нерешительно, но смелее, чем прежде, говорили другие.
|
Оглавление|
| Персоналии | Документы
| Петербург"НВ" |
"НВ"в литературе| Библиография|