|
3 4 марта 1881 года. Петербург, Штаб С.-Петербургского жандармского управления для А. И.Баранникова. Дорогой брат! Извини, голубчик, что докучаю тебе своими письма ми, которые в сущности ничего в себе не заключают кроме болтовни праздного человека. Да, праздного: какое это неприятное состояние; встаешь утром и знаешь, что в продолжение целого дня тебе предстоит., ничего не предстоит; все твои движения будут бес цельны, мысли никому не нужны; чувствуешь, что ты один, предоставлен самому себе... вечное одиночное заключение — это самое страшное наказание, какое мог изобрести человеческий ум. Какой светлой точкой каким желанным радостным событием на этом мрачном фоне является последний день. Все ближе и ближе, светлей и светлей делается эта точка, близок уж день, когда мы столкнемся. Гартман в своей «Философия бессознательного» говорит, что сотворение мира; есть продукт воли. верховного существа, действовавший в момент творения бессознательно, не представляя себе того, что выйдет, каков будет результат творения; посему мир, кик продукт бессознательности, неразумной воли, не может быть хорош,— это вывод априористический. Наблюдение над жизнью убеждает его что вывод верен: сумма страданий на земле гораздо больше суммы наслаждений. Когда верховное существо посредством другого своего атрибута, представления сознало, что творение, мир нехорош, оно захотело исправить свою ошибку и дало человеку сознание, с тем, чтобы он употребил его на самоуничтожение; а посему и вся цель человеческой жизни сводится самоуничтожению. Но к этому сознанию человек приходит не сразу; человечество в своей массе не пришло к нему и до сих пор, хотя и стоит на верной дороге; придет, оно к этому выводу путем отрицательным, т. е. будет задаваться другими целями, находить их несостоятельными, и это будет продолжаться до v пор, пока большинство не сознает, что самоунижение есть единственная лучшая задача человечества. История поэтому представляется Гартману в следующем виде: сначала везде царит принцип эгоизма, каждый думает только о себе и в этом ищет счастья, тем разочарование и переход; люди начинают искать счастья в общем благе, разочаровываются и в этом, а сюда уже прямая дорога к самоуничтожению. Каковы же задачи отдельного человека, видящего конечную ль существования? Деятельное и энергичное участие жизненном процессе, возможное его ускорение, приведение вообще людей к сознанию необходимости самоуничтожения. Самоубийство является в данном случае глупой и преступной вещью, ибо не приближает человечества, не способствует ему дойти до известного вывода.— Вот последняя серьезная философская система; какая мрачная, ужасная, не правда ли? Какую ль играют здесь люди{?] Насколько помнится, скоро будут именины Маши; поздравляю тебя и желаю всех земных благ; как неприятно, что письма идут так долго: вы написали 12-го, а я получил 1-го. Прощай брат. Вспоминай иногда обо мне.
4 Копия 22 марта 1881 года. Много ли в моих письмах зачеркнутого [?] В твоем ничего. За предложение прислать денег, спасибо, но мне не нужно, есть еще свои. Письмо ваше от 9 марта я получил 15-го, на этот раз без промедлений. Мое письмо от 10 марта, в кот ром я выражаю удивление и отчасти недовольство вашу неаккуратность, я отправил, следовательно, зная истинной причины этой неаккуратности, а посему прошу в вину мне не ставить.— Меня еще при нашем свидании, дорогая Маша, удивили некоторые твои замечания, но я не придавал им значения, думая, что вследствие кратковременности этого свидания и продолжительности разговоров я просто-таки не понял тебя. Но из твоего последнего письма явствует, что те замечания поняты мною правильно, что они выражали твое душевное настроение; в письме ты прямо говоришь: «прошел день — и слава богу: ближе к смерти». Неужели это что-нибудь серьезное, неужели выражение твоего душевного состояния? Нет, я не верю; ты сказала это просто под впечатлением чего- нибудь неприятного. Положим, что действительное куда как некрасива; положим, что идеал не в смысл фантазий, а. в смысле возможного еще далек от осуществления, но все это такие вещи, от которых руки в каком случае не должны опускаться, напротив, препятствия должны возбуждать энергию; чем этих препятствий больше, чем они на первый взгляд ужаснее, тем приятнее с ними бороться, тем приятнее их в конце-концов одолеть. Конечно, все это так при одно непременном условии — при абсолютной уверенное в идеале. Он должен стоять незыблемо, быть никогда не меркнущей путеводной звездой всех твоих поступков; если эти условия соблюдены, тогда никакие испытания тебе не страшны, дух твой будет непобедим Итак, в жизни необходим идеал, цель; эта цель должна быть самым тщательным образом выбрана и проверена; кроме этого, несомненно, требуется всецело посвятить себя, свои силы, способности, симпатии антипатии на достижение этой цели, на осуществление идеала. Для некоторых натур вторая часть есть непременное последствие первой: они не могут верить в одно, а служить другому; для других1 нужна еще продолжительная борьба с инстинктами, страстями, прежде чем они, очистившись, освободившись от всего постороннего, отдадутся тому, во что верят; третьи всю свою жизнь проводят в этой борьбе с самим собой, и четвертые, наконец (большинство), ухищряются всю жизнь провести без всякой цели (возвышенной, выходящей из круга обыденных). 1 Зачеркнуто в оригинале: «же, к сожалению, для большинства» Я считаю лишним оговаривать, что эти подразделения теоретические, что таких резких граней в жизни нет; я намечаю их для того, чтобы под одну из них подвести тебя, мой друг. Человек, говорящий: «чем скорее умереть, тем лучше»,— или чувствует свою неспособность служить любимому делу, т. е. принадлежит, по натуре к третьей категории, или же его не удовлетворяет ни один из идеалов, ум его признает их несостоятельными, и жизнь, понятно, делается бесцельной. Не совершается ли нечто подобное и в тебе? Если так, то в отчаяние приходить еще рано, с новой энергией нужно приняться за поиски, и идеал отыщется, силы найдутся: «ищите и обрящете!» Если с этой точки зрения ты взглянешь на мою жизнь и на мое настоящее положение, то ничего удивительного, заслуживающего сожаления в них не найдешь: я отыскал идеал, наметил цель и стремился к ее осуществлению. Сознание, что этим самым я исполнил свой долг, честно служил своему делу, доставляет мне в настоящую минуту наслаждение; напротив, если бы я, отыскавши идеал, пошел по той дорожке, на которую меня толкнули обстоятельства, если бы во мне шла постоянная борьба между долгом и боязнью его исполнить, эта вечная двойственность была бы причиной постоянной жгучей боли, непрерывных страданий, мучений. Итак, в первом случае — наслаждение, во втором — страдание; тут не может быть выбора. Все твои возражения могут быть направлены только на одно — на свержение моего идеала с того пьедестала, на который я его вознес. Но об этом, к сожалению, говорить, вероятно, не позволят. Считаю необходимым ко всему вышеизложенному прибавить, что я не отличаюсь особенной исключительностью: питая особенно нежные чувства к своему идеалу, я в то же время признаю существование и других и, следовательно, могу любить и уважать людей, которые к осуществлению их стремятся, раз только служение это бескорыстно, не обусловлено посторонними соображениями. В истории, да и в жизни современной часто приходится видеть двух врагов, проникнутых друг к другу уважением. Ну, на эту тему довольно; если бы я был на свободе, так не было бы и этого, но безделье, в котором я теперь обретаюсь, заставляет забираться в эти совсем для меня несимпатичные области.— Тебя, Надежда, поздравляю с прибавлением семейства (так, кажется, говорят); воображаю, как мама радуется своим внучкам, через 15—16 лет ведь могут быть правнуки... Мое начальство очень удивилось, дорогая мама, что вы такая еще бодрая на вид (как бы не сглазить; впрочем я при этом три раза плюнул) в противоположность матери Михайлова, которая, как оно говорит, выглядит дряхлой старухой. Боюсь я только, чтобы не подействовало на вас мое положение; право, мама, ничего мало ли каких превратностей не бывает с человеке если бы все родились, жили и умирали по одному образцу, так ведь это было бы очень скучно. Знайте, что я доволен собой, что та жизнь, которую я вел, и участь, которая меня ждет, самая для меня желательная; а ведь для вас, как вы сами говорили когда-то, нужно счастье мое1, моим счастьем будете счастлив и вы. 1 Так в тексте.— В. Ф.
Я счастлив, следовательно, и вы должны быть счастливы. Если бы я в то время сделался офицером, то был бы несчастлив. Успокойтесь, дорогая, и не бойтесь за меня. О суде я попрежнему ничего не знаю,
От брата писем нет. А. Баранников.
5 Копия 3 апреля 1881 года. В злом, ожесточенном настроении духа был я первого апреля, большими шагами ходил из угла в угол в своей камере до самого вечера, самые разнообразные, чувства волновали меня, но ненависть между ними преобладала. К вечеру напряжение достигло высшей степени, нервная система работала так, как никогда до сих пор: хорошо и вместе с тем жутко было, я всем своим существом чувствовал, что жизнь еще кипит во мне, что страсти еще волнуют мою душу, что я еще не разбит и всецело собой располагаю. Не знаю, чем все это кончилось и как долго продолжалось бы такое настроение, если бы около 9 1/2 час. вечера не открылось бы окошечко в моей .двери и рука сторожа, показавшаяся в нем, не подала бы мне двух писем. Одно из них было от тебя, дорогая сестра, другое от брата. По мере того, как подвигалось вперед чтение этих писем, полных такой нежной любви, изменялось и мое настроение: буря в душе улеглась, страсти успокаивались; вместо злобы и ненависти, засыпавших на время, являлись любовь и... еще что-то, в чем я не хочу сознаться. Да, великое чувство любовь; она, как и вера, может передвигать горы с одного места на другое. Жаль только, что ей нет места в нашей общественной жизни — не доросли мы еще до нее; пока она приютилась в семье, да и то как часто гонят ее и оттуда. Бродит она, несчастная, по свету без приюта, не знает, куда ей преклонить свою горемычную голову
Да, дорогая сестра, ты правду говоришь, много в тебе, насколько это по крайней мере может быть видно из письма, произошло за эти пять лет нашей разлуки перемен. Не та ты стала, нет уже в тебе того блеска, который мне когда-то так нравился, который мне всегда так ясно представлялся, когда я вспоминал о тебе. Поулеглось все это, поуспокоилось; солидной барыней ты теперь выглядишь. Говоря откровенно, не нравится мне это, больше к тебе шла та (зачеркнуто 1 1/2 строчки.—В. Ф.) (это я сам зачеркиваю) страстность, непоседливость, чем теперешняя солидность, сдержанность... Или это уж общая участь людей, что они с годами теряют те черты характера, которые у них были в юности, и такие субъекты, как Гете, сумевший до 80 лет сберечь в своем характере все черты самой ранней юности, составляют только редкое исключение. Должно быть, что так. Грустно это очень. Неприятно сознавать, что ты стареешь,, а это при перемене характера делается так заметно: то, что прежде нравилось, теперь не нравится, что когда-то интересовало, теперь не интересует. Пусть Виктор Александрович не подумает, что я хочу совращать тебя с пути истинного — нет, я только констатирую факт и замечаю от себя, что факт этот грустный. Помнишь, дорогая, старину, наши выходы и выезды в свет, сад и пр., пр... Одно за другим проходят воспоминания детства и ранней юности,
Что ты мне ничего не пишешь о путивльских барынях— они меня сильно интересуют.— Вчера, 2 апреля, я узнал, что брат приехал в Петербург и живет здесь уже 4—5 дней, но мне почему-то не дают с ним свидания. Чувствовать, что дорогой человек так близко от тебя и не видать его — это ужасно неприятно, поневоле будешь злиться. Как мне хочется его видеть: ведь вот уже 5 лет и 9 месяцев как мы с ним расстались. Несчастные, как мне вас жаль... Но мужайтесь, ведь вы верите в загробную жизнь, следовательно, должны верить и в то, что мы с вами еще увидимся там, где нет ни болезней, ни печалей, но жизнь бесконечная [зачеркнуто]. Приезд брата доставляет мне величайшее удовольствие, но ему, несчастному, будет очень, очень тяжело: до сих пор он верил в то, что участь моя еще не решена бесповоротно, но теперь должен будет в этом разубедиться. Да, дорогие, снова повторяю: приготовьтесь к самому худшему.— Да, кстати, а, может быть, и не кстати, но все равно, я должен вам сделать строгий выговор, хоть это и не подобает младшему члену семьи, но теперь такой век, что младшие не хотят покоряться старшим; дело вот в чем: неужели женитьба брата на Елиз. Петр, возбудила в вас такое негодование, неужели дело дошло до традиционных проклятий? Это, право, ужасно. Б Западной Европе полюбить свою кузину и жениться на ней считается самой обыкновенной вещью, никакого в этом греха никто не находит. Если это возможно на Западе и если в России живут такие же люди, как и там, то значит полюбить свою кузину можно и у нас. А в данном случае все было налицо, даже и венчание, значит брак в полном смысле слова законный, чего же вам еще! Нет, дорогие, нехорошо это. Ведь вы, маменька, сами выходили замуж без согласия на то отца вашего жениха и знаете, как это неприятно. А вы, Надя и Маша, неужели и вы были против этого брака? — какой стыд. Мама, вы после поездки в Петербург все хвораете; перестаньте, дорогая, s то я рассержусь и сам захвораю. Простите меня, знаю. что глубокую нанес вам рану, быть может, даже и не излечимую, но не я виноват,— виноваты роковые обстоятельства. Вы же, сестры, народ еще молодой, жизни для вас впереди еще много, вы старайтесь обо мне забыть — это самое лучшее. Погорюйте немножко, да и довольно. От тебя, Машутка, жду письма, как твои занятия.— Отчего вы мне ничего не сообщили про Петр. Зах.? — экий негодяй. Надеюсь, теперь и вы все в этом убедились. Как велика сумма, которую он замошенничал? Вот вам и добродетельный человек! Виктор Александрович доставит мне своим письмом величайшее удовольствие — жду его с нетерпением. Д теперь, дорогие, прощайте, целую вас всех крепко. Если увижусь с братом, то скажу ему, к кому обратиться за моей карточкой. За предлагаемые деньги, Надя, спасибо, но их у меня пока достаточно — не нужно; понадобятся об [вырвано] скоро. Прощайте, не поминайте лихом. Откуда ты выкопала [вырвано].
6 7 апреля 1881 года.. В жизни каждого, вероятно, человека, если только жизнь -эта идет по одному направлению, а не скачет из колеи в колею, есть своя кульминационная точка. Заберется он высоко-высоко,- продержится там некоторое время, да и летит потом оттуда вниз головой. Один взбирается на эту высоту медленно, с расстановками, долго там сохраняет равновесие и. потом медленно же спускается вниз; другой попадает туда в несколько прыжков, держится там несколько мгновений и так же стремительно, как взбирался, срывается в пропасть; третий... и т. д. Все то время, которое человек проводит на высоте, есть лучшее время в его жизни: тогда только он живет в полном, широком смысле этого слова; тогда только ему легко, свободно дышится; тогда только он не боится никаких препятствий, лежащих по дороге к его цели; тогда только все 1 послушно ему и является орудием в его всесильных руках. Он властвует, берет от жизни все, что в .ней есть прекрасного, он — венец творения, он — царь. И благо ему, если он сумел воспользоваться этим временем, если он угадал его. Пройдет оно, и он снова ничтожество; одно ему останется — плакать о прошлом в уверенности, что оно никогда не вернется. Не счастлив ли тысячу раз тот, чья жизнь оканчивается на рубеже этих двух периодов? Там, позади, счастье, радости, но туда не вернешься, а впереди — горе, страдания... так не лучше ли остановиться именно здесь. Да, несомненно, это лучше2. По отношению ко мне можно говорить, что я сознательно хотел сократить это хорошее время жизни, что при естественном ходе вещей я в мои 23 года еще не скоро дожил бы до такой поры... Но я в свою очередь спрошу: была бы при нормальных условиях жизнь моя столь прекрасной, какой она была теперь? Нет3. Если я проиграл в количестве, то выиграл в качестве. Что выгоднее? По-моему, выиграть в качестве... Представьте себе мельницу; ее пускают в ход только тогда, когда уже засыпано зерно; камни вертятся, перетирают его и обращают в муку. Но что будет, если жернова будут вертеться, а зерна не будет? Камни будут перетирать друг друга и в этой непроизводительной работе самоуничтожаться. В таком же точно положении находится и человек, полный сил, стремлений, жизни, в груди которого бушуют страсти,— обреченный на вечное бездействие, оторванный навсегда от жизни. 1 В подлиннике после слова «все» зачеркнуто: «ему улыбается тогда только все», 2 В подлиннике зачеркнуто: «лучший исход». 3 В подлиннике слово «Нет» написано вместо зачеркнутого «Да».
Он скоро сделается жертвой внутренней борьбы, она его убьет; силы свои он употребит на самоуничтожение. Итак, спасения нет: или скорая, легкая и сравнительно приятная смерть, или медленная, мучительная, пытка, которая в конце-концов кончится все-таки смертью! Ей-богу, первое выгоднее и приятнее1. Нужно только немного мужества, чтобы отделаться от инстинктов сознать, что этот исход самый лучший. Ты, мой дорогой брат, столько на своем веку видел крови, смерть витала около тебя в продолжение стольких месяцев, столько жертв взяла из среды окружавших тебя,— ты должен был к ней привыкнуть2 Вспомни, свои ощущения. Думал ли ты о себе, видя, что делается кругом; думал ли ты о том, свалишься или останешься жив, когда кругом тебя валились сотни,— одним больше, одним меньше, вот и все. Конечно, в данном случае является на сцену родственное чувство... Знаешь ли ты, чего мне стоило при нашем свидании удержаться от слез? Я не мог позволить себе и этого удовольствия: там были люди, которые не должны видеть моих слез. Дорогой брат, если бы прожил еще сто лет, я никогда бы не забыл нашего свидания; боже мой, какую бурю внесло оно в душу. Боже мой, сколько тут было любви искренней, горячей, беспредельной. И к кому? К человеку, который всем вам ничего кроме страшного горя, бесконечного страдания и пыток не принес. Но что же делать, если привязанность к вам, жизни для вас шла вразрез с другой привязанностью3. Буря, гроза разразилась над русской землей, много крыш сорвет она, много деревьев повырвет с корнем... Эх! Нельзя руке дать воли: боюсь, что много в письме зачеркнутых мест будет! Знай, дорогой брат, знайте все, вы, мои дорогие, мысль о вас, никогда не покидала меня, что имя ваше в минуту смерти будет на моих устах. 1 В подлиннике зачеркнуто «второго». 2 В. И. Баранников, отставной капитан, служил в болгарской армии начальником артиллерийского склада в Рущуке. 3 Далее зачеркнуто; «с жизнью для» Теперь я более чем когда-либо понимаю все величие родственных чувств. Да, это сила, которую игнорировать безнаказанно нельзя. И вот, перебирая в уме своем все то, что отныне остается навсегда позади меня: любовь к родине, к вам, к друзьям, и сознавая, что ничего этого нет уже впереди, что от всего этого остается только одно прекрасное воспоминание, я еще раз прихожу к убеждению, что смерть в настоящую минуту есть лучший выход из моего положения. Я живой человек, жить мечтой, воспоминанием, как бы прекрасно оно ни было, не могу; мне нужна действительная, реальная жизнь. Раз меня от нее отрывают — мое существование немыслимо: там осталась моя душа, моя любовь, мои симпатии и антипатии; здесь лишь один труп, обреченный на вечную пытку1. Необходимо скорее прекратить такое жалкое существование. Придите и вы этому выводу, согласитесь со мной; неужели это невозможно ? Твой проект, брат, относительно перекочевки мамы и Маши в Болгарию мне очень, очень нравится. Бросьте вы эту помойную яму, этот мертвый город. Новая обстановка, новые люди вас несколько развлекут, помогут, может быть, перенести грядущее несчастье. Жаль, конечно, оставлять. Надежду2, жаль оставлять дорогую могилу отца, расставаться с местом, в котором прошли детство, юность... но так будет лучше, вам будет легче. Надежда же имеет уже новые привязанности, ей будет не так тяжело. Ах, мама, мама, дорогая моя, бедная, многострадальная мама! Сколько горя, сколько страданий выпало на ее долю. И я,— я должен прибавить еще одно новое, ужасное, быть мо жит, самое ужасное из всех. Здесь, в Петербурге, такой факт, как смертная казнь, не так страшен; здесь, в этом муравейнике, такая масса всяких интересов, впечатлений, ощущений, что она проходит почти незаметной; о ней поговорят день-два да и забыли. Там же у вас, в глуши, она представляется каким-то чудовищем. Нет, это простая и сравнительно приятная смерть. Больной мучается в продолжение нескольких дней, недель, а то и месяцев; тут же все оканчивается быстро, моментально. 1 В подлиннике зачеркнуто; «тоску о прошлом». 2 Сестра Баранникова, Надежда Ивановна, по мужу Якубович. Быстро1, невероятно быстро началась моя жизнь. Помню я, как меня мучила в детстве мысль, что я не успею пережить, переиспытать всего, всего. Теперь с полным правом могу сказать, что я испытал все. Вот мое детство с его религиозным фанатизмом; да, я был фанатиком. Особенно помню тот день, когда я, лет 12—13, летом в нашем саду ожидал чуда. Я был уверен, что оно совершится, но... оно не совершилось. 15—16 лет мою душу начала наполнять, а потом и всецело ею завладела другая страсть; не буду называть ее — вы знаете и так. С 16—17 лет я начал жить сознательной жизнью и до 23 лет, т.-е. до сего дня, прошел последовательно через все фазисы ее: юность, молодость, зрелый возраст и старость. Да; я теперь старик, если и не по годам, то по количеству пережитого. Второе письмо к тебе, дорогой брат, в котором сообщал некоторые факты из своей жизни, как я узнал, не отправлено: это противно правилам2. Но на суде завеса приподнимется, вы узнаете все. Но мне все-таки хотелось бы, чтобы после суда, когда все будет окончено, это письмо дошло до тебя — буду просить: в письме больше жизни, больше правды, чем может быть на суде. Ты сегодня выезжаешь из ПБ. Письмо это я начал писать вчера, т. е. на другой день после свидания с тобой. Нашла на меня такая полоса, захотелось высказаться; сотни мыслей роились в голове, складывались: стройное целое. Но бумагу принесли 3 через несколько часов после того, как я ее потребовал; настроение прошло, мысли перепутались, здание превратилось в развалины,— вот причина, вследствие которой письмо мое представляет из себя такое столпотворение. Извини за беспорядочность его. 1 В подлиннике перед словом «быстро» зачеркнуто «Да», 2 После этих слов зачеркнуто: «Я постараюсь», 3 Зачеркнуто: "мне". —Получил ли ты мою карточку? Ах, у меня не выходит из головы свидание с тобой. За что, за что все это? За что вы меня так любите?—Получила ли мое письмо мама? Отвечайте. Будьте счастливы, забудьте скорее меня. Живите, наслаждайтесь. Как это пошло, однако, выходит. Чувствую, что все эти пожелания дики, смешны. Но... скорей, скорей. С совершившимся фактом легче мириться. Прощайте, прощайте; целую вас всех, мои дорогие, мои милые. Мама, Надя, Маша, крепко вас прижимаю к своему сердцу. Целую Елиз. Петр., Викт. Александр., всех родных, поклон знакомым. Прощайте. Простите вашего Александра. Во мне есть способность безошибочно определять важность, серьезность, прелесть переживаемой минуты. Когда я чувствовал, что счастливая минута приближается, я всегда мысленно произносил: «Это жизнь, пользуйся ею, извлекай из нее все, что в ней есть хорошего, не зевай, а то пройдет она и уж больше не вернется». Я в это время напрягал все свои силы, храбро шел на приступ и с бою брал то, что мне было нужно. Не даром, конечно, все это давалось, много крови приходилось портить, но тем больше счастья было, когда цель достигалась. В жизни своей я был искренен, любил все прекрасное; никогда с умыслом ни от чего хорошего не отворачивался, и не жалею об этом. Все стороны жизни мне теперь известны, все явления ее понятны, ничего таинственного в ней не осталось. Мне могут сказать, что это отвлекло меня от главного, от моей настоящей цели. Нет, тысячу раз нет, нет — при моей, по крайней мере, натуре; я должен был все знать, со всего срывать завесу, все видеть таким, каково оно в действительности. Теперь я могу, имею право говорить, что в жизни действительно прекрасного, прекрасного без белил и румян, без помощи куафера, и что только кажется прекрасным, а в действительности уродливо, безобразно.— Да, в своих поступках я был искренен, но это не значит, что я откровенен в разговорах. Очень, очень редко я открывал кому-нибудь свою душу; боялся я этих излияний: что, если впустишь туда постороннего человека, дашь ему перерыть все самые сокровенные ее тайники, а он, перепортивши, переломавши их, равнодушно отвернется в сторону. Ух, от одной мысли об этом дрожь пробирает меня. Никогда, никогда! — Говорить в письме о всех столкновениях, встречах, которые были в моей жизни, к сожалению; неудобно. Скажу только, что много, много их было. Какая масса у меня везде знакомых, товарищей, приятелей, друзей (последних, впрочем, немного, но зато испытанных, верных). Между ними много и таких, которые никогда не знали и не узнают, что я за человек в действительности; они до конца жизни будут уверены, что имели дело с настоящим Ивановым, Николаевым... Другие, конечно, знали это. Да, я знаю, что многие пожалеют меня1, а некоторые даже заплачут, услышавши о моем конце. 1 Зачеркнуто: «многие». Ах, эти слезы, слезы. Они мне опять напоминают наше последнее свидание. А сколько их, слез, еще впереди, боже мой, боже мой. Эх, жизнь, жизнь. За что ты наказываешь ни в чем неповинных людей? Карай тех, кто преступил твои законы, мучь, пытай, жги их огнем, но оставь в покое невинных. А поступаешь иногда как раз наоборот. Мучения и пытки достаются на долю именно этих несчастных. «Не прав твой, о небо святой приговор». Что, ты попрежнему поэт в душе? Здесь, в крепости, представь себе, и я возымел склонность к рифмоплетству; если бы была бумага, то наверное уже много листов было бы перемарано моими виршами, а без нее все это исчезает так же быстро, как и появляется. Но Лермонтов мне, говоря серьезно, очень, очень нравится; его «Демона» я знаю почти всего наизусть. Не кончи он так рано, в 26 лет, из него вышел бы не только великий поэт, но и великий гражданин. В моих глазах он стоит, неизмеримо выше Пушкина. Но в сторону поэзию, не время ею заниматься.— Какими мы все рисуемся в глазах публики суровыми, жестокими; в нас не видят ничего человеческого; мы для нее кажемся кровожадными. О, боже мой, если бы они знали, сколько в этом столь ужасном человеке любви, как мало кровожадности, дикости. Загляните вы в его усиленно бьющееся сердце, рассмотрите вы его душу. Но нет, не увидать им ее; диким и страшным сойдет он в их глазах в могилу. Вы, мои милые, сохраните в сердце своем тот образ вашего Саши, какой имеется у вас в настоящую минуту; пусть это будет детский образ. Если бы была возможность, я бы излил вам свою душу, я бы объяснил вам все последующие поступки... но этой возможности нет, газета их не объяснит, она передаст только голый, сухой факт. Не делайте поэтому выводов из всего того, что там будут писать, помните своего старого сына, брата.— Прошло шесть лет с тех пор, как мы расстались; как нас обоих трепала за это время жизнь. Одного, проведя через массу страданий и огорчений, бросила далеко от родины, в страну, о которой он никогда и не помышлял, в Болгарию; другого — показавши ему все свои прелести, засадила в крепость и... скоро возведет на эшафот. Через шесть лет она снова свела нас на минуту с тем, чтобы мы простились, навсегда, навеки. Какая злая насмешка, какая глупая шутка! Но мы, дорогой брат, не унываем, не правда ли? Мы смело смотрим ей в лицо и сами ядовито посмеиваемся: не проймешь, мол. Ха-ха-ха-ха-ха!., вспоминаю при этом Мефистофеля; нравится мне его смех. Ну, еще раз не унывайте, дорогие. Жизнь вырвала одного из вашей среды; сомкнитесь, станьте ближе друг к другу— и вперед, в бой дружно, вместе, плечо к плечу, рука с рукой! Вас еще много, победа еще возможна, вырвите у судьбы счастье для себя и наслаждайтесь. Прощайте, горячий вам всем привет. Саша. 7 26/IV/1881 г. воскресенье,
25-ые числа имеют в моей жизни какое-то роковое значение: родился я 25 марта, из училища ушел 25 апреля, попался, наконец, 25 января. Для полноты картины следовало бы еще и умереть 25-го;
посмотрим, может быть, так и случится. Число 666 означает Антихрист. Интересно было бы знать, что означает число 2б[?] [зачеркнуто] относительно [зачеркнуто 12 строк], Я по себе могу судить, как непрочны у нас семейные традиции. Вся история нашего отца, в особенности же его молодость, представляются для меня сплошной загадкой. Говорилось, помню, что-то о пребывании его университете, поступлении в военную службу, о женитьбе, но так неясно, неопределенно, что все это в голове моей смешалось с другой историей, с историей дяди Алекс. Вас. А между тем жизнь их обоих была очень, кажется, интересна; отцу в особенности многое пришлось испытать. Странное дело; не замечаешь ли ты поразительного сходства в судьбе двух поколений нашего семейства, в судьбе отцов и детей? У деда было четверо детей, два сына и две дочери.
Саша.
Копия 17/V/1881 г До сих пор все ожидал обещанного Надею письма, но или она его не написала, или оно не прошло через цензуру.—Исполнить вашу просьбу относительно жены, к сожалению, не могу: кроме извещения о здоровье мне ни о чем другом писать не позволяют. Рискну, впрочем, сообщить, что роду она дворянского, довольно богатая помещица... Это, я знаю, для вас будет приятно.—Очень рад, что дочь1 моя вам понравилась,— поручаю ее вашему общему вниманию. 1 Александр Иванович называл своею дочкой дочь Василия Ивановича. Спасибо, что вспоминаете обо мне. Нехорошо только делаете, что грустите, сокрушаетесь, а, может быть, даже и плачете. Берите пример с меня — и прочь слезы. Я здоров, весел, счастлив и доволен, наслаждаюсь наступившею, наконец, весною. Что Путивль и путивляне? Как идут полевые работы, каковы озимые хлеба? Не было ли у вас в прошлом году жука? Жив ли мой верный Милорд? Новостей у меня, конечно, нет никаких, о своем деле ничего не знаю.— Здоровы ли вы все? Как мама, поправилась ли? Надежда, не собираешься ли ты в Рущук? Маша, когда уехал Василий? Ну, пора, однако, кончать. Письмо, состоящее из одних вопросов, я думаю, не особенно интересно. Прощайте. Целую вас всех [вырвано] Вик. Алек. Ваш Александр. Как поживают наши соседи Терлецкие, Астанины и пр.? Лидии Павловне и Марии Павловне низкий поклон. Ты, Маша, продолжаешь все учительствовать? Мама начинает, вероятно, помышлять о вареньях: земляника ведь скоро уже поспеет. Но Надежда, Надежда, вот желал бы я ее видеть в роли хозяйки; не верится что- то в ее способности и oxoтy. Пишите. Не присылали ли вам моей карточки?
9 Получено в Рущуке 19 июня. 8/VI/81 г. Понедельник Сегодня получил твое письмо, сегодня же и отвечав По моему счету это не четвертое твое письмо, а третье, одно, значит, где-нибудь застряло. Что делать — спрашивать не с кого.— Наконец-то ты в Болгарии. Дорога, точно так же, как и самый Рущук, произвели на тебя, очевидно, сильное впечатление. Весь лист твоего письма наполнен описаниями прелестей румынской и болгарской природы. Красок ты, как видно, не жалела, а потому немудрено, что и картина, изображенная тобой, несколько неправдоподобна, слишком фантастична. Впрочем, спешу оговориться: это только, на мой взгляд, а в таком деле, как природа, все зависит, конечно, от взгляда, от вкуса. Но, надо отдать тебе справедливость, картину свою ты изобразил искусно: при чтении твоего письма и у меня откуда-то из глубины начали выползать давно уже позабытые воспоминания, замелькали перед глазами горы, леса, моря и реки, того при этом вспомнилось, но... иллюзия продолжаться долго не могла, действительности напомнила о себе. Взявшись за перо, чтобы отвечать тебе, я снова невольно отдаюсь воспоминаниям. Да, хороши эти зеленые холмы, благодатное южное солнце не жалеет для них своих животворных лучей. Черное море и широкий Дунай изобильно наделяют их влагой; все здесь блестит, цветет и благоухает; вот знаменитая «Долина роз» (Туинджи), эта краса Болгарии; над ней высоко поднимаются Балканы с своими зелеными вершинами; вон там, в скале, приютился древний болгарский монастырь; вон живописные развалины какого-то минарета; вот "Коссово поле", голубой лентой вьется Дунай... Но вся прелесть этой роскошной панорамы исчезает, стушевывается при одном воспоминании,—при воспоминании о тех потоках крови, о той груде костей, которые пошли нa удобрение этого края. Эта блестящая панорама, говорю, говорю я, исчезает, когда ты, вслушавшись, разберешь в журчании ручья, в шуме леса, в плеске моря оставшиеся и замершие в воздухе стоны умирающих, крики детей, разлученных с матерями, безумный плач женщин, и стоны и вопли стоят над этой страной; села, города и деревни носят еще следы разрушения, дым от пожаров не успел еще рассеяться в воздухе... Когда вспомнишь все это, тогда вся эта чудная картина, как бы по мановению волшебного жезла, вдруг изменится; Дунай, вьющийся такой прелестной голубой лентой, превратится в кровавую реку; эти поэтические горы покроются гниющими трупами; «Долина роз» потонет в крови, исчезнет в дыме; запах, несущийся от туда, напомнит тебе о кладбище. Да, много горя и страданий выпало на долю этой несчастной страны, целые века рабства пришлось вынести ей на своих плечах. -Вот какие мысли невольно приходят в голову при воспоминании о Болгарии, Румынии, Черногории и пр. единоверных нам племенах. Грустные воспоминания. — Боже мой. Что же это я, однако, наделал? Ведь весь этот полулист будет, по всей вероятности, безжалостно оторван рукою цензора, ибо все, что я здесь ни говорю, совсем не относится к моему «здоровью», а, следовательно... Правда, здесь нет ничего о моем деле, но... Если такая судьба выпадет на долю этого полулиста, то во втором зато я буду сдержан. Итак, если этого пропустить нельзя, то прошу его оторвать и отправить один второй. 10 Просмотр. 8 Июнь. Не удивляйся, Маша, если получишь только один полулист; это будет значить, что другой оторван, как неудобный по своему содержанию для отсылки. Одного полулиста я к вам до сих пор ни разу не отправлял, если вы таковой получили, так значит другую его половину оторвали помимо меня. — Я жив, здоров, чего и вам всем желаю. Дело наше будет в начале сентября; на этот раз сведение, кажется, верное. Следствие почти кончено. — Вася, ты меня все балуешь деньгами, я и то растранжирил их здесь уже сравнительно изрядную толику, а ты еще подбавляешь,— этак, я, пожалуй, и разжирею в тюрьме!- — Надежда мне все еще не собралась отвечать, хотя я ей и отправил два письма. Неужели она серьезно заболела? Чего это ты, Вася, ездишь постоянно в Разград? Если бы ты не был женат, то можно было бы думать, что там находится предмет твоей страсти.— Ты [Маша]1 решилась-таки, наконец, расстаться с неудобозабываемым градом Путивлем — слава богу! 1 По дальнейшему тексту видно, что пропущено имя Маши. Постарайтесь теперь вытащить оттуда и маму. С неделю тому назад я отправил ей письмо; мне обещали в него вложить мою карточку,— не знаю, сделали ли это. Я ее отправил в Путивль, а не к вам, из шас'ения, чтобы она не запропастилась в дороге: довольно до вас далеко. Наконец-то, Маша, ты узнала, что такое юг, южная природа. Северяне говорят, что только в мороз они и чувствуют бодрость, свежесть — меня это удивляет. Я развертываюсь только в 25—30 град. тепла; в мороз я делаюсь апатичным, неподвижным. О, юг, юг! Привет тебе от твоего верного сына, заброшенного силою обстоятельств на дальний, неприглядный, холодный север.— По поводу, Маша, твоей веры и надежды я возражать отказываюсь, ибо это было повторением в десятый раз одного и того же. Предупреждаю только, что тебе придется разочароваться...— Как поживает моя дочка1, отчего ты о ней ничего мне не сообщаешь? 1 Дочь Василия Ив. Какое впечатление произвела, на нее дорога. Много ли у вас знакомых что они за люди? Уладилось ли недоразумение между министерством и князем? Кто победил? Не жалеешь ли, Маша, о Путивле, не скучаешь ли о нем? Забудь его поскорее. Как поживает Елизавета Петровна? Не ожидала она, вероятно, никогда, что ей придется столько на своем веку поездить. Где находится теперь Алексей? — Жду [брат] от тебя письма с нетерпением. Ты опять принялся за свою скучную работу; береги свое здоровье. Извините за бессодержательность письма, но виноват, как вы знаете, не я: здоровье — тема небогатая, много не напишешь. Прощайте, целую вас всех. Если есть ваши карточки, то, пожалуйста, пришлите. После дела я их возвращу. Прощайте, целую крепко, ваш до гроба Саша.
11 17/VII/ 18 81 г. Пятница. Просмотрено 28 июля тов. прокурора [подпись]. Ваше последнее письмо получил 12 июня; по обыкновению отвечал в тот же день, но... ответ мой был возвращен. Снова берусь за перо, авось на этот раз буду «счастливее». Я нарочно напираю на последнее слово, так как все дело здесь [«счастье» — зачеркнуто] заключается именно в счастье. Объясняюсь: письма мои представляют из себя обыкновенно изрядный винегрет; в них я говорю и о себе, и о вас, и о посторонних лицах, в них можно найти и похвалу и порицание,— чего хочешь, одним словом, того и просишь. Когда такое письмо возвращается, я поневоле становлюсь втупик —: что в нем лишнее, о чем говорить нельзя ? Я твердо помню, что нельзя говорить о своем деле,— это я исполняю, и в моих письмах нет на него ни одного намека,— но какой тон должен я принимать, говоря напр., о тебе, брат,.— этого я до сих пор не уразумел, да и вряд ли мне потрудятся это объяснить, а было бы очень желательно, хотя бы уж потому, что цензуре не приходилось бы тратить на чтение моих писем двойного времени. Ну довольно об этом: тебе ведь это неинтересно. Я жив, здоров, весел, счастлив и доволен.— Сердечное спасибо за ваши письма.— Карточки своей, брат, не присылай, так как мне ее все равно не покажут; Надиной я не видел. Весело ли провели барыни время в Варне? Простите, обрываю на этом свое письмо, нет никакой охоты продолжать в таком духе дальше. Прощайт целую вас. Ваш навсегда Александр. По этому письму не делайте заключения о моем настроении. Повторяю снова: я счастлив, весел, доволен и ничто не испортит моего настроения. Получено 4 августа 1881 г. Руас. Вероятно, пометка получателя — брата В. Ф.
12 10 августа 1881 г. Просмотрено Тов. прокурора [подпись] Мой дорогой брат! Ты ни на одну минуту, конечно, не останавливался на мысли, что я тебе не пишу; ты, несомненно, был уверен, что не получаешь моих писем по каким-нибудь другим причинам, и ты, [зачеркнуто несколько слов] конечно, был прав. В период времени от 9 июня до сего дня послал тебе 4—5 писем. Объясняю себе эту странность (т. н. неполучение писем) почтовыми неисправностями, а потому пишу теперь сразу два письма: хоть одно из них да дойдет же наконец. Послал бы телеграмму или заказное письмо, но это сопряжено, вероятно, с такими хлопотами и проволочками, что не стоит и трудиться. От тебя я в июле получил 2 или 3 письма (одно было при письме Маши) и в августе тоже два, при чем письмо денежное, писанное 17 июля, попало в мои руки днем позже, чем другое, писанное 26 июля. Конверт денежного письма весь испещрен печатями, клеймами, русскими и французскими надписями, из коих одна меня немного даже удивила (зачеркнуто 3 строки). Во всяком случае за деньги шлю тебе благодарность, но при этом прошу от дальнейшей присылки воздержаться, ибо и этих на мой век хватит с избытком. Относительно же последнего письма (т. е. от 26 июля) должен сказать следующее: если бы я не знал наверное, что в продолжение двух месяцев ты не получал от меня ни строчки, то был бы уверен, что оно есть ответ на мое (от 14 июля), теперь же приходится только удивляться странному совпадению. Но чем ты меня больше всего обрадовал, так это своей карточкой. Надо заметить, что 8 августа мне наконец-таки показали давно уже присланные карточки Нади и В. А., а 9-го я увидел и твою. Долго, долго вглядывался я в эти черты, порой даже забывал, что это только изображения: мне казалось, что губы твои готовы зашевелиться и произнести слово, что глаза твои, и без этого такие грустные, готовы -заплакать... Вообще карточка твоя поразительно живо воспроизвела передо мною сцену 5—6 апреля, сцену нашего прощания. Не могу того же сказать о Наде. Шестилетняя разлука произвела-таки свое действие: несмотря на все усилия, я по карточке мог составить лишь самое неясное, туманное представление о ее физиономии, и, что страннее всего, В. А. гораздо живее рисуется умнее в моем воображении, чем она. Надо заметить, впрочем, что ее карточка очень неудачна, а слишком пышный головной убор сильно ее меняет. В конце-концов прикрыл его, прикрыл также и нижнюю часть до подбородка, и только тогда получилось нечто согласное моими .воспоминаниями. У вас обоих прекрасно вышли глаза, и они-то мне больше всего помогли при воспроизведении ваших физиономий. Спасибо, спасибо тебе дорогой мой, спасибо за все. В своих письмах будь Basil, осмотрительнее в выражениях, а то неправильно понятые и перетолкованные, они могут послужить матерьялом для составления о тебе совершенно несогласного с действительностью представлена Положим, что твои жирные эполеты и увешанная орденами грудь служат лучшими доказательствами - гарантиями от всяких .подозрений, но из-за этих выражений могут не пропускать ко мне твоих писем, хотя, как кажется, до сих пор этого и не было. Я ничего не говорю тебе по поводу твоих жалоб и недовольства потому, что делал не один опыт и всякий раз терпел фиаско.— По поводу твоего желания иметь мою карточку, да еще и кабинетную, я, к сожалению, должен сказать, что об этом нечего и думать: сняться мне, без всякого сомнения, не позволят, а из имеющихся уже, несмотря на мои просьбы, не посылают.— Как поживают барыни? Что говорит по поводу всех виденных слышанных на дороге и в Болгарии чудес Маша? Да, много нового пришлось ей увидеть за это время. Haдеюсь, о Путивле она не скучает. Когда, кстати, отправляется она в родные Палестины? Отчего, несмотря на свое обещание, не писала мне из Варны? Скажи Ел. Петр, что дня 3 тому назад я ее видел во сне при самой благоприятной для нее обстановке,— значит к счастью. Что сделалось с Надей, отчего она мне не пишет? С 17 июня я не получаю от нее ни слова. Сделай! ей, пожалуйста, хороший нагоняй. Все ли у них там] благополучно? Как поживает [зачеркнуто две строки] прислал бы и подарочек, да нет, к сожалению, возможности. Погода в Питере с 1 июля отвратительная, гнилая, теперь уже стоит осень во всем своем безобразии. О себе много говорить не буду—жив, здоров, чего и вам желаю,—вот и все. Нет, не шутя, я совершенно здоров и прошу тебя, дорогой мой, не беспокоиться обо мне так, как беспокоишься ты; ну на что это похоже! К чему такое отчаяние? В 30 лет это даже, и неприлично. Довольно, однако. Всех вас целую, всем вам тлю тысячи пожеланий, благодарностей за память и пр., и пр. Прощайте, еще один, один последний поцелуй. А. .Баранников. Считал, сколько ты на меня истратил уже денег,— выходит очень много: одна поездка во что тебе обошлась.
13. [Пометка товарища прокурора. Подпись неразборчива] 20 августа 1881 г. Письмо это вы получите недели через 2—2 1/2; я стараюсь приноровить его к 5 сентября, но не взыщите, если почему-либо получите его раньше (мало вероятно) или позже (это вероятнее). Стараюсь же приноровить его к 5 сентября потому, что это,— твердо помню до сих пор,— день вашего, Елизавета Петровна, ангела. Итак, получите мои искренние поздравления, сердечные пожелания и пр., и пр., и пр. Извините, что этим и ограничиваюсь, но преподнести вам букет цветов (я предпочитал всегда приносить и присылать барыням в такие дни не конфеты, как делают некоторые, а цветы), к великому моему сожалению, не позволяют обстоятельства. Надеюсь, господа, что 30 августа у вас будет пирог и что за обеденным столом, откупорив бутылку шипучей влаги, вы обо мне вспомните,— мысль об этом будет служить приправой к моему скромному тюремному обеду и заменит отчасти бокал янтарной жидкости, который я выпил бы вместе с вами, если бы etc, etc, etc. Буду на этот раз краток и ограничусь поздравлением, дабы в письме моем не проскользнуло .какой-нибудь нецензурной нотки. 10 августа я отправил вам сразу два письма; на-днях вы их, вероятно, получите. Собирается ли Маша домой? Пусть сделает строгий выговор Наде за ее упорное молчание.— На всякий случай извещу тебя, дорогой Basil, еще раз, что деньги и карточку я получил. -Спасибо. Прощай, целую вас всех. Ваш Александр Баранников. Какая ужасная погода. Счастливые, у вас все еще лето.
14 27 августа 1881 г. Просмотрено тов. прокурора [подпись]. [Получено 7 сентября]. Ваше общее письмо от 13 августа я получил дня три тому назад; не отвечал в тот же день, как привык это делать всегда, только потому, что за два дня перед тем отправил вам сразу два письма. Опасение наскучить наконец (не вам, конечно), своими письмами заставляет меня сдерживать несколько свое желание беседовать с вами ежедневно. Из этого, вы видите, что сделанный вами упрек мне за молчание несправедлив. Странное впечатление произвело на меня ваше, господа, письме Конечно, я глубоко благодарен вам за те чувства, которыми проникнуто в нем каждое слово, но зачем же так фантазировать, к чему такая непозволительная мечтательность. Перед вашими глазами рисуется неприятная картина, и вы, чтобы прогнать ее, настраиваете свое воображение и насильно, вопреки действительности, заставляете его рисовать другое, не столь мрачное или даже совсем розовое будущее. Барыням это еще извинительно: женские натуры вообще, легко (легче) впадают в крайности, но тебе, мой брат, при твоих 30 годах, право, не следовало бы этим заниматься. Ты подумай только, что за картину ты изобразил: в счастливой Болгарии живет одно счастливое семейство; старший брат по утрам занимается делами, младший ему помогает, а женщины в это время хозяйничают Затем, потрудившись, сытно пообедав и отдохнув, он, когда спадет немного дневной жар, приказывают заложить коляску, едут в сады, расположенные близ Дуная, и наслаждаются там свежим воздухом, южными фруктами, прекрасными видами и приятными разговорами... Такая, знаешь ли, выходит Аркадия, что и умирать не захочется! Брось, брат, не раздражай напрасно своего все еще, как оказывается, юношеского воображения. В твоем письме есть два-три замечания, навеянных другими картинами, остановись на них: в них — правда. Они ближе к действительности. Помни мои слова, сказаные при нашем свидании. А супруга-то твоя! Та прямо говорит обо всем этом, как о чем-то решенном и подписанном. О, мои милые мечтатели... Чтобы не зарапортоваться на эту тему, прекращаю. Твоего письма, Машурка, из Варны я не получил, оно, вероятно, затерялось на почте. 17 сентября поцелуйте Соню горячее обыкновенного и скажите, что этот поцелуй шлет ей из дальнего Питера ее отец ко дню ее ангела. Радуюсь, барыни, что море произвело на вас такое благотворное действие. Было время, когда и я погружался в его волны,— хорошо! —По поводу твоей просьбы, mon frere, писать о своем прошлом, скажу, что делал неоднократно попытки, но они ни к чему не пели, письма возвращались. Все узнаешь до мельчайших вероятно, подробностей (фактическую сторону) из процесса.— Деньги, как я уже писал, получил, карточку тоже, за все это спасибо. Денег больше не присылай. Ну, кажется, все. Надя упорно молчит. Еще раз спасибо вам за ваше коллективное письмо, но только не фантазируйте. Целую вас всех горячо. Ваш Саша. Почему это пишут Roustchouk, а не «Routchouk». Ведь tch — щ., s — лишний.
15 Просмотрено. Тов. прокурора [подпись] 6 сентября 1881 г. Твое письмо от 21 августа я получил 31-го. Спасибо за поздравление. Не отвечал до сих пор потому, что между 20—30 числами отправил тебе 3 или 4 письма и, по простоте своей, думал, что они дойдут по назначению. Но со вчерашнего дня начал в этом разочаровываться.— Вчера, 5 сентября [зачеркнуто], первое из посланных за это время писем (от 20 августа) было возвращено обратно. Я останавливаюсь на этом обстоятельстве дольше, чем оно заслуживает (дело ведь привычное, не в 1-й раз), потому что в этом письме заключалось поздравление Елиз. Петр, со днем ее ангела. Вместо того, чтобы к 5 сентября быть ему у в оно именно в это число попало ко мне,— какое странное совпадение, не правда ли. Итак, вот объяснение моей невежливости. Буду ждать теперь возвращен; других последующих своих писем; жаль только, что слишком поздно приходится узнавать о их судьбе. Формула — «лучше поздно, чем никогда» — мне не особенно нравится, я не всегда с ней согласен, но в данном случае последую ее совету и возобновлю свои поздравления. Примите, Елиз. Петр., эти запоздалые, не по моей, как вы видели, вине,— но не ставшие от этого менее искренними, пожелания вам всех земных Опускаю при этом несколько шутливых замечаний, которыми сопровождалось предыдущее поздравления по очень понятной причине: из-за них-то, вероятно (если не по недоразумению), и возвращено мое письмо. Ну, довольно, дело, кажется, выяснилось, и ваш гнев, если только вы рассердились, прошу сменить на милость. О чем еще вам написать? Куда ни обращу свой взор, везде вижу слово «нельзя». Буду поэтому играть на единственной струне, оставшейся, как кажется, моем распоряжении: буду говорить о здоровье. Tеперь, когда осталось так немного досуга, я могу бы вполне откровенным. Чахотка, как вам известно, болезнь наследственная (часто бывает таковой). Я родился в то время, когда наш отец уже страдал этой болезнью; неудивительно поэтому, что и я с малых лет получил наклонность к ней; мой образ жизни помог, конечно, но только помог, а не был причиной,— ее развит так что теперь все признаки болезни налицо (относительно, впрочем, румянца не знаю, но, вероятно, и появился). Итак, господа, вы видите; что смерть уже давно, с самой минуты рождения, отметила меня, как свою раннюю жертву; нечего поэтому сожалеть о том, что обстоятельства сократят немного (очень немного) этот срок. Ты, брат, я надеюсь, от этой болезни застрахован, так как родился еще в то время, когда отец был здоров; заботы же и попечения твоей милой супруги так, вероятно, нежны, что далеко отгонят от вашего домашнего очага эту непрошенную гостью, если бы она даже и вздумала к вам постучаться.— Живите, дорогие мои, живите все подольше и вспоминайте иногда вашего Сандро. [сент.] Я уже в одном из предыдущих писем просил 17-го поцеловать покрепче Соню и сказать, что этот поцелуй прислан ей из Питера,— на всякий случай повторяю еще раз.— Маша, ты 1 октября собираешься ехать в Путивль. Поручаю тебе заботы о маме; помни, что она не должна знать обо мне ничего кроме того, что знает. Это такой случай, в котором позволительно будет употребить и ложь. Постарайся, чтобы болтливость соседей не открыла ей действительности. Болезнь моя, как вам известно, никаких -почти физических страданий не причиняет; душевно же я с каждым днем становлюсь все здоровее и здоровее. Суда ожидаю с таким же нетерпением, с каким -влюбленный ожидает первого свидания. Погода, хотя и холодная, но светлая и ясная, как нельзя больше гармонирует с моим душевным настроением (не мешало бы ей быть немного теплее). Прощайте, дорогие мои, не горюйте, не плачьте. Целую вас всех горячо, надеюсь написать еще раза два. Ваш А. Баранников.
16 1881 г. 23 сентября. Только-что получил письмо от Нади и нахожусь еще под впечатлением тех грустных сведений, которые она сообщает: она больна и больна очень серьезно, ей приходит даже в голову мысль о чахотке, но я не хочу этому верить и думаю, что она преувеличивает опасность. Во всяком случае продолжительность и упорство болезни свидетельствуют, повторяю снова, о ее серьезности. Как расклеивается однако наша семья.... Твое письмо получил 21-го числа. В нем ты опрадываешься от обвинения в мечтательности; но, знаешь ли, эти оправдания служат новым и еще лучшим доказательством моих слов; все твое послание наполнены выражениями вроде: метать краски, идея картины, кисть художника etc, выражениями, которые ясно говорят, что автор их художник, а ведь известно, что художники да поэты первые мечтатели в мире. Мое письмо от 6 сентября (в котором я объяснял, между прочим, почему не прошло мое поздравление) показалось, может быть, вам слишком неожиданным, вы, может быть, не были достаточно подготовлены к тем сведениям, какие в нем заключались!,. Если так, то случилось это не по моей вине; если бы вы получили все мои письма, то известие о моей болезни вас не удивило бы; в переписке с вами я старался (между прочим) постепенно разрушить то непрочное здание, на которое вы обратили свои взоры и которое увы — называется неосновательной надеждой. Я с умыслом берег его до самого конца, имел его всегда в виду, как переход от ваших надежд к действительности. Со дня получения этого известия до дня приговора у вас будет время к нему приготовиться, он будет для вас уже менее страшен. Аминь. По поводу ваших воспоминаний обо мне, воспоминаний, относящихся исключительно к моему детству, я много думал. Действительно, вы не имеете никакого представления о том, что я есть за человек в настоящее время. Мы встречались — и не каждый год — летом на 1, на 1/2 месяца, но разница в летах не позволяла нам близко, дружески сходиться в то время, когда я думал об игре в мяч, тебе было уже 20—22 года. Надя была тоже старше меня, Maша же, напротив, моложе, а ведь в те годы человек живет быстро и небольшая разница много значит. Ко всему этому нужно еще присоединить 6-летнюю разлуку, продолжение которой вы считали меня уже несуществующим, в продолжение которой мысль, воспоминания обо мне начали естественно сглаживаться. Что же связывает нас в настоящее время такими крепкими неразрывными узами, где разгадка того душевного волнения, тех радостей и страданий, какими сопровождается воспоминание о вас? Родство, кровь, больше я по крайней мере ничего не могу придумать. Да, это сила, сила, с которой нужно считаться, которой нельзя совершенно игнорировать. Ну, не идет у меня что-то сегодня письмо, это болезнь Нади меня расстроила. Песня, часть которой ты приводишь в своем письме, напомнила мне другую — Кольцова: Жизнь, зачем ты собой соблазняешь меня, Почти век я прожил никого не любя... Только тешилась мной злая ведьма-судьба. Только силу мою сокрушала борьба. Только зимней порой меня холод знобил, Только волос седой мои кудри развил, Да румянец лица печаль рано свела, Да морщины на нем ядом слез провела...1.
Мне от души жаль таких людей; эта вечная тоска, эти вечные жалобы на судьбу, на обстоятельства, на среду происходят единственно вследствие их собственной неприспособленности, вследствие их неуменья взять эту самую судьбу за чуб. Люди сами виноваты, а потом жалуются на неудавшуюся жизнь. Слава богу, я не принадлежу к их числу. Целую вас всех. Прощайте. Ваш Сандро. Ты спрашиваешь, что я читаю. В последние 3 месяца занят исключительно историей, прочел «Историю XVIII века» Шлоссера, «Историю XIX в.» Гервинуса (к сожалению, есть только 2-й том), его же «Введение в историю XIX в.», Маколея «Расск. из ист. Англии». Дрэпер «История умственного развития Европы». Баранников: стихи написаны в строчку, как текст
17 Копия 23 сентября 1881 г. Спасибо, дорогая, за поздравление, благодарю Машу. Надя, дорогая мой, ненаглядная, что с тобой, радость моя, делается? Напугала ты меня своим письмом до смерти. Какие ветры нанесли на тебя, с чего привязалась к тебе эта ужасная болезнь?.. Да нет, не может быть, это твое расстроенное прошлым нездоровьем воображение пугает тебя, рисует картину более мрачную, чем она есть в действительности. Ободрись, дорогая моя, отбрось эти ужасные мысли о чахотке, помни, что излишняя мнительность может и в самом деле ее накликать. Не то же ли у тебя самое, что было и у мамы? У нее ведь также и грудь и бок болели, но, как видишь, все это теперь прошло, и если она и не может похвалиться здоровьем, то это уже происходит от других причин, это результат тех нравственных, душевных мук, какие ей пришлось пережить и, к несчастью, приходится до сих пор переживать. Из всего того, что я сказал, конечно, вовсе не следует, что тебе не нужно лечиться, не нужно беречь себя. Напротив, настаиваю на том, чтобы ты непременно строго исполняла все то, что тебе советовали доктора. Твой муж, конечно, не постеснится никакими расходами, какие потребовались бы для твоего лечения. Тебе, по всей вероятности, говорили в Киеве о поездке на воды и в Крым на виноград. Если да, то мой совет, как человека бывалого и видевшего всякие виды, ехать тебе именно в Крым. Это будет действительно дорого, но зато живительный воздух .Южного берега, этой благодатной страны в 2—3 месяца поставят тебя на ноги ты станешь здоровее, чем когда бы то ни было. Если поедешь зимой, жизнь там обойдется значительно дешевле в в таком случае i '; [вырвано] Ск ячку ее нее и не ужасайся расстояний. Ах, если бы можно было мне передать тебе все свое здоровье: у меня его так много и так оно мне мало теперь нужно. Еще один совет: во время болезни дай себе слово не читать газет. Вик. Алек, пусть за этим наблюдает. Что мне больше всего во всей этой истории не нравится, так твое настроение. Помилуй, в последнем твоем письме такое отчаяние, такая безнадежность, ты так легко носишься к мысли о смерти, что, право, я в недоумении. О, если бы я мог знать всю интимную сторону твоей жизни, открыть источник этого индиферентизма! Ведь в своей семейной жизни ты счастлива, что же заставляет тебя с таким ледяным спокойствием говорить о путешествии [вырвано] любить ее не в нее счастливых хороших минут. Нет, моя светлая Надежда, живи, освещай своим ярким лучом тяжелую, полную горя и страданий жизнь нашей матери. На тебе теперь по преимуществу сосредоточена ее любовь, ее гордость. Что же будет с ней, если тебя не станет.— Я жив, здоров, был весел и счастлив, но твое письмо смутило мой покой. Других сведений о себе не сообщаю, потому что сам ничего не знаю. Воображаю, как страдает бедная мама. Получила ли она мое письмо к 5 сентября? Целую ее крепко, горячо. Сегодня же пишу брату. Маша 1 октября собиралась выезжать.—А Путивль прогрессирует: и прогимназия, и клуб. Всю зиму, значит, путивляне будут плясать — желаю вам успеха. Мой поклон Вик. Алек. (получил ли он мой ответ?) и всем родным и знакомым. Твой вечно Сандро.
18 [Получено 17 октября.] 2 октября 1881 г. Письмо твое от 15—17 сентября получил 1 октября. Уже величина его меня несколько удивила, но как же я был поражен, когда познакомился с содержанием его. Как такое письмо, с такими сведениями и пропустили. Уж не ошибка ли это? [вычеркнуто шесть строк]. Немало также поломал я голову (как, однако, я ужасно пишу. Только тем и утешаю себя, что и Пушкин тоже плохо писал) над загадочной историей с моим письмом от 20 августа. Мое предположение, что оно не было отправлено только по ошибке, как кажется, небезосновательно. Но довольно, однако, об этих пустяках, перехожу к твоему письму: этот листик так мал, а сказать хотелось бы так много. У меня нет перед собой твоего письма, поэтому за последовательность не ручаюсь. Начну с того, о чем мне не хотелось говорить, но ты поднял вопрос, я, следовательно, должен ответить,— о неприятной истории, происшедшей между нами 6—7 лет тому назад. Неужели ты, голубчик мой, не забыл еще этого глупого происшествия, неужели ты придал, да и до сих пор, придаешь, значение этой мальчишеской с моей стороны выходке? Я и теперь еще слегка краснею за себя, вспоминая о ней, ведь мне было тогда 16 лет, вот единственное обстоятельство, какое я могу привести в свою защиту. Прими его во внимание и прости твоего не в меру, может быть, горячего братишку. Ты сообщаешь мне, что скоро суд; да, по всем видимостям, скоро, я ожидаю дня на день (с величайшим нетерпением) извещения этом. Я прекрасно понимаю, конечно, ваше состояние неопределенное и томительное, ваши надежды, то затухающие, то вновь разгорающиеся, ваш ужас пере тем чудовищем, которое скрывается за занавесью, вместе с тем инстинктивное желание положить скорее конец, поднять занавес и узнать, как называется это чудовище... Все это я понимаю и потому-то именно так старался, как при свидании с тобой, так и в переписке, по возможности ясно произнести имя этого чудовища. Мне удалось это лишь отчасти. "Надежда, как потухающий луч солнца, все еще блестит передо мной," пишешь ты. Подождите, значит, пока солнце не скроется окончательно за горизонтом и... совершившийся факт не погасит последних слабых лучей его. Мое положение в этом отношении лучше, определеннее. Замечу вообще (кстати), что вы совсем не представляет себе жизни арестанта вообще, т. е. в данном случае, моей. Не количество и сила впечатлений, а полное их отсутствие — вот наше горе. Оттого-то я и жду суда с таким нетерпением, оттого-то (отчасти) и самый конец не представляется для меня ужасным,— в это время я буду жить, мозг снова будет работать, глаза снова будут видеть, уши слышать... и все это не во сне, а наяву, в действительности. Воспоминания, и только воспоминания, как бы живо они ни сохранились, не могут удовлетворять человека, их нужно подновлять; жизни, настоящей жизни с ее радостями и страданиями, с ее бурями и непогодой,— вот чего жаждет душа, вот что позади, что еще раз мелькает передо мной... А там тьма, вечная тьма, или, как выражаются философы, небытие. Однако я забрался в такие дебри, из которых нужно поскорее выбраться. Решение вопросов, что такое бытие и небытие, предоставляю другим.— Снова, как и прежде делал, закончу эту часть письма утешением, заранее, впрочем, зная, что в нем мало толку, а потому и не буду на нем долго останавливаться. Дальше, вперед. Наша семья. Во-1-х — мама. Тяжела, полна горя и страданий была ее жизнь; мало светлых дней выпало на ее долю; тем не менее впереди уже собрались новые тучи и готовы излить на ее голову новые беды. Вынесет ли она,— вот вопрос, который не дает мне теперь покоя. Болезнь Нади (ты, вероятно, знаешь уже причину ее молчания), соединившись с моей историей,— два такие удара, что невольно начинаешь за нее бояться. Старайся, брат, доставлять ей при каждом удобном случае по возможности больше удовольствий, радостей. Ей ведь так немного нужно. Забудь об отношении ее к твоей женитьбе— оно для нее извинительно.. Твоя будущность кажется мне наиболее определившейся. Ты женат, любишь свою жену, имеешь необходимые средства для существования... вот внешняя сторона твоей жизни. Конечно, тысячи комбинаций могут произойти и при такой обстановке, но, имея в виду обыденное течение дел, можно предсказать, что ты еще несколько лет (10, напр.) прослужишь, выйдешь потом в отставку и тихо, спокойно проживешь остаток своей жизни в каком-нибудь Путивле. Мой совет: не забирайся туда слишком рано и вместе с летами не принимай, пожалуйста, вида солидного путивльского обывателя. Оставайся всегда вечно юным, каким ты сумел, кажется, сохраниться до сих пор. Надя, Надя, как я боюсь за нее! Состояние ее здоровья внушает самые серьезные опасения. Что, если у нее в самом деле чахотка? О, как бы мне. хотелось знать ее домашнюю жизнь... Машурка, вся твоя жизнь еще впереди. Не прозевай ее, умей ловить, угадывать приближающуюся минуту счастья и, поймавши, крепче держи ее в руках, чтобы не убежала. Эх, жаль, мало я тебя знаю, птенцами желторотыми оба мы были еще, когда расставались. За Елиз. Петр, тоже не боюсь, ее жизнь потечет ровно и спокойн!-т. е. счастливо, так как все вы счастье понимаете именно в этом смысле. Итак, мира, тишины и спокойствия всем вам желает захотевший и добившийся иной доли ваш брат, ваш друг Саша. Первый номер в газете, в котором будет мое дело, ты получишь уже тогда, когда приговор, будет произнесен и... Целую всех вас. Ваш Сандро.
19 Просмотр, прокур. надз. [Получено около 4 ноября 81 г.] 25 октября 1881. Дорогой брат! И обрадовало, и удивило, и немного позлило м твое письмо. Порадовала меня та нежная, поистине братская любовь и заботливость, которые сквозят каждом его слове; твои вопросы о состоянии моего платья и белья просто привели меня в умиление (с апреля у нас все казенное); ты интересуешься даже температурой моей кельи (очень, замечу между прочим, низкой), предлагаешь постоянно деньги, беспокоишься о том, как бы я не остался без табаку и пр. Удивило меня известие, что дело наше будет разбираться негласно (хотя 4 строчки и были здесь зачеркнуты, но по предыдущему и последующему я догадался, в чем дело)... понятно, конечно, почему меня это удивило! Впрочем, по этому поводу лучше не распространяться! Немного позлило, наконец, твое совершенно непонятное для меня упорство, твои все еще продолжающиеся надежды. Тон твоего предыдущего письма был гораздо лучше, смелее; там ты, повидимому, примирялся с мыслью о вечной разлуке со мной, здесь же снова встречаю вопрос, на который отвечал много раз, но который ты все еще продолжаешь задавать,— вопрос о приговоре. Ответ мой все тот же: приговор будет желательный для меня, страшный для вас; прибавлю по обыкновению, что напрасно увлекает вас перспектива пожизненного заточения: оно хуже эшафота... (Какие, однако, ужасные слова встречаются в наших письмах: казнь, эшафот, вечная каторга, рудники и пр... Думали ли мы, ну хоть 10 лет тому назад, об этом?.. Сколько воды с тех пор утекло...). Не делай поэтому глупостей и не присылай мне нескольких сот рублей, так как они мне не понадобятся, да и вообще присылать денег не следовало бы: немного у меня, вероятно, еще есть, на папиросы (табаку нам почему-то покупать не позволяют, а между тем это было бы и лучше и дешевле), недели на две хватит, а за это время должен же быть, наконец, и без, того уже сильно запоздавший суд. Эта месячная отсрочка ничего мне, кроме убытков, не принесла; в ожидании суда, не желая оставлять после себя наследство, я старался покончить с своими деньгами и тратил их на разные глупости, и потому они вышли у меня скорее, чем следовало бы. За 8—10 руб. в месяц тут можно иметь ежедневно и чай, и белый хлеб, и папиросы. Твое последнее письмо от 7—8 октября я получил 17-го вечером (замечательно быстро), но, в этот же день утром отправил тебе свое, так что они немного разошлись. Вот причина, почему я не отвечал немедленно. Распотешила меня история с Алексеем. Какой ловелас из него вышел! Странно подумать и представить себе Алешу, о котором я привык вспоминать как о маленьком мальчике, женихом, сокрушителем женских сердец. Это так же странно, как и то, что другой маленький мальчик, бывший по крайней мере недавно таковым,— Саша, в настоящее время женатый человек, политический преступник и пр... Чудны дела твои, господи. Путь, который Маша избрала, а вы одобрили, для возвращения в Путивль, мне совсем не понравился. Черное море в осеннее время для непривыкшего к морской качке человека есть сущий ад; два дня, которые ей придется провести на пароходе, покажутся ей целой вечностью. Я, человек прошедший через огонь, воду и медные трубы (в буквальном смысле), и то чувствовал себя очень и очень нехорошо, когда в это же приблизительно время, года 2 или 3 тому назад носился по его бурной поверхности. До сих пор вспоминаю я смешные сцены, происходившие в общей зале во время обеда. За стол садились обыкновенно все, но к концу обеда оставалось только 2—3 человека; неприятные звуки, доносившиеся в столовую, говорили, почему большинство отказалось от обеда. От Нади с 23 сентября известий не получаю,— что-то с ней, голубушкой, делается? Эх, как это скверно, что она заболела. Настаивай, пожалуйста, чтобы она лечилась... Твоей просьбы мне, конечно, исполнить не позволят: если суд будет негласным для публики, для посторонних, то он должен быть негласным и для вас, для родных подсудимых,— следовательно, изложить тебе письменно суть моего дела я не обещаю... Приговор, впрочем, я думаю, все-таки в газетах будет... Считаю своим долгом, дорогой мой брат, сказать тебе искреннее спасибо за все, за все твои беспокойства, заботы обо мне. Приятно быть уверенному, что где-то там, за тысячи верст, есть люди, которые вспоминают о тебе, которые будут вспоминать и после твоей смерти. Я вообще избалован относительно личных привязанностей; но в настоящее время, когда вокруг меня все чужие лица, отсутствие их (личных привязанностей, а не чужих лиц) заставляет все более и более уходить в себя, сосредоточиваться, закупориваться, а это для моей открытой, привыкшей жить нараспашку натуры, ох, как неприятно. Аминь. Кажется все. Ел. Петр, мой братский поцелуй. Прощайте.— В Петербурге зима, снег, морозы. Досадно, отчего теперь не июнь месяц или отчего Питер не в Египте.— Прощайте, целую вас, горячо Любящий вас брат Сандро. 20 « Просмотр, прокурор. надзором. [Получено 24 ноября 81 г]. 8 ноября 1881 г. 10 часов утра; в каземате моем царствует таинственный полумрак; всюду мертвая тишина, которую изредка только нарушают звонко раздающиеся по каменным плитам шаги моего соскучившегося сторожа, оставившего на время свое неудобное сиденье, да завыванья не на шутку разгулявшегося в последние два дня ветра, грозящего, судя по пушечным выстрелам, затопить Петербург... вот и все звуки, достигающие моего слуха, вот почти все впечатления, воспринимаемые моим ухом. Зрение обижено еще больше: за исключением нескольких, человек унтер-офицеров, присматривающих за мной (с сонными, недовольными обыкновенно лицами), я не вижу абсолютно никого и ничего... Но хуже всего это то, что за эти 9 месяцев (9 месяцев уже...) я совершенно разучился говорить; положим, что и прежде я не отличался даром слова, но все же кое-как да умел выражать свои мысли, теперь же на суде придется отделываться короткими «да» или «нет»—это неприятно. До бесконечности можно было бы продолжать перечисление неприятных сторон моей теперешней так называемой жизни... но, несмотря на все это, бодрость еще не оставляет, да и не оставит, надеюсь, меня до конца, тем более, что конец этот во всяком случае недалеко. Понятно из всего предыдущего становится, с каким нетерпением я его ожидаю. Не обращайте внимания на преобладание черных красок в моей картине: я изобразил только внешность, обстановку и ни слова пока не сказал о влиянии ее на нашу психику. В жизни часто приходится удивляться тому, что известные причины, которые,—судя a priori, должны были бы вызвать известные, определенные последствия, на самом деле влекут за собой нечто совершенно неожиданное. Неприглядная обстановка, которую я изобразил выше, невидимому, должна была бы произвести самое угнетающее, тяжелое впечатление на мою душу, на самом же деле вышло нечто совершенно другое. Признаюсь, перед концом нужно быть откровенным: первые два и даже три месяца мне было скверно, тяжело (не буду распространяться относительно других причин), отчасти причиной тому было свидание с вами, мои дорогие; но чем дальше, тем все больше и больше освобождался я от этих гнетущих влияний; в сущности они, пожалуй, и не ослабели, их абсолютная величина осталась, может быть, та же, но за это время развились силы, им противодействующие, явилось сопротивление борьба в результате, следовательно, получилась уже не подавленность и угнетение, как прежде, когда действовала преимущественно одна сила, а нечто другое, чему не подыщу сейчас подходящего выражения... Но довольно на эту тему; сказанного достаточно для того, чтобы видели, насколько удовлетворительно мое настроение... пока, но скверно будет, если положение это продолжится, помилуй бог, еще некоторое время... Хорошенького, говорят, понемножку ибо и оно надоедает. Все чаще и чаще в последнее время стал я вспоминать о своем детстве, но, как ни напрягаю память, ничего хорошего в нем найти не могу. Все воспоминания вертятся преимущественно около бабок, мячика и солдатиков, особенно памятны солдатики. Как сейчас помню свой плаксивый тон, когда я обращался к тебе с просьбой нарисовать солдатика: «Вася, нарисуй солдатика!» — "После" — отвечаешь ты.— «Нет, сейчас!» тяну я все тем же плаксивым голосом. Из-за этого у нас возникали обыкновенно серьезнейшие неприятности... И подобными воспоминаниями некоторые восхищаются, не могут подумать о них без умиления. Нет, ничего хорошего не вижу я в раннем детстве. Совсем другое впечатление оставила юность, время лет этак с 13 1/2 и до 17-ти,— о, тут масса дорогих воспоминаний, тут начиналась сознательная жизнь, возникали цели, стремления и пр. О том, что было со мной после 17-ти, вам, по здешним правилам, знать не надлежит, а потому кончаю. С 17 окт. писем от тебя не получал; пиши. Целую вас обоих,— впрочем нет, чуть было не зябыл о Соне,— всех троих Ваш Сандро. От Нади писем нет.—Тебе писал я 23 сент., 2, 17 и 25 окт.,— не зачастил ли я?
21 Копия 10 ноября 1881 г. Я жив и здоров. Вчера получил, мои дорогие сестрички, ваши письма. Спасибо вам за них, теперь я по крайней мере буду спокоен, а то и ни весть какие черные мысли приходили в голову, смущали мой покой. Отвечаю вам обеим сразу па два письма одним. Не по лени, конечно, и не за отсутствием материала: в тюрьме при полном отсутствии каких бы то ни было занятий странно говорить о лени; материала же, принимая во внимание нашу 6-летнюю разлуку, накопилось столько, что не только двух писем, а и двух книг было бы мало для передачи всего пережитого, передуманного... Нет, другие причины заставляют меня делать это: в продолжение своего 9-месячного пребывания в крепости я написал, вероятно, около 100 писем (к вам и к брату); если продолжать в том же духе (экая погодка питерская: теперь 11 1/2 час. утра, а я без огня еле-еле могу писать), так в конце-концов это, пожалуй, и не понравится лицам, через руки которых проходят мои письма, тем более, что многие из них (из писем) и до сих пор все еще выходят у меня неудобными к отправке. Итак, на одном листике буду беседовать с вами обеими, но для удобства сначала с одной, а потом с другой. Принимая во внимание лета, начинаю с Нади. Как и следовало ожидать, чахотка, которой ты меня так страшно напугала, оказалась плодом твоего собственного воображения, боль в груди и боку также, вероятно, в значительной степени преувеличиваются тобою... Все это так, но откуда взялась эта мнительность, блестящим доказательством которой служит твоя нелепая выдумка о чахотке, откуда эта раздражительность из-за всякой мелочи, это расстройство нервов, на которые указывает Маша, о которых, наконец, и, ты. не стыдишься говорить... Помни, сестра, что все это есть результат слабохарактерности, невыдержанности, что человек может управлять (если не вполне, то в значительной степени) своими нервами, что истерики и пр. не являются у людей, умеющих и желающих владеть собой, что у тебя, наконец, они появились в самое последнее время. А прежде-то, помнишь, силой твоего характера любовались все, некоторые называли даже, совершенно впрочем несправедливо, бесчувственной, бессердечной. Где же все это, куда девалось, какие бури и грозы разразились над твоей головой, сломали, раздавили тебя? В твоей жизни я знаю одно несчастье-потеря сына. Но неужели же от одного удара валиться на землю и просить pardon'y? He забывай никогда, что жизнь—.враг совсем не великодушный, что она именно лежачих-то и бьет, что только те, которые умеют оказывать ей сопротивление, бороться с ней, только те и бывают счастливы, тем она усыпает дорогу цветами, а слабых, склонивших перед ней покорно свою голову, давит, выбрасывает за борт. Но, однако, стоп машина, довольно, тем более, что .нравоучения вообще, как известно, редко приносят пользу. Было, вероятно, а, может быть, есть и до сих пор, в твоей жизни какое-нибудь обстоятельство, которого я, к несчастью, не знаю, влияющее на тебя таким образом; пока оно существует, пока ты его так или иначе не удалишь своей дороги,— все советы подтянуться, перестать нервничать, раздражаться попустому напрасны, бесполезны: эти явления суть следствия, которые исчезнут, раз исчезнет причина... Перед твоими глазами, Маруся, в лице Нади очень и очень поучительный пример. Тебе там, на месте, виднее, конечно, причины этой грустной перемены в ней. Устраивай поэтому свои жизнь таким образом, чтобы ничего подобного не было, чтобы- ты и в 30 лет оставалась такою же бодрой, крепкой, какой, благодарение Аллаху, я видел тебя феврале. В самом [несколько строчек вырвано] побаивался-таки за переезд через море, так как знаю по личному опыту, каково оно бывает весной и осенью: путь совершенный тобою в 10 часов, делается иногда в продолжение 1 1/2—2 суток. Побывавши в Болгарии, ты совсем раскритиковала наш бедный Путивль, так что мне его стало даже жаль.. Сравнивая его с сонным царством ты, ma chere, преувеличиваешь, присмотрись внимательнее, загляни в его прошлое, сравни с настоящим и тогда заметишь, к немалому, может быть, удивление в нем значительную перемену. В самом деле, 200 лет напр., тому назад у Путивльских стен (тогда были его стены) показывались еще зачастую татарские орды, Сеймом гуляло еще казачество. Путивляне были наполовину мирными пахарями, а наполовину воинами... 10 лет тому назад все еще было не совсем спокойно... 25 лет, наконец, тому назад картина Путивляней в особенности его уезда была совсем не та, что теперь, совсем другие отношения были между людьми, следовательно, и сами люди должны были быть другими. Взявши среднего человека из каждой этой эпохи и сравнивши его с теперешним средним путивльским обывателем, увидишь разницу и большую. Жизнь, значит, не стояла на месте, люди не спали. Но лист оканчивается, отложу до следующего раза. Целую крепко свою [вырвано] М
22 [Получено 1 декабря.] 20 ноября 1881 г. 17 июня получил я от Нади письмо и с тех пор в продолжение 3 мес. не было от нее ни слова. 14 октября получил письмо от тебя, и, повидимому, в этом случае повторится то же самое, что и в первом. Отчего не пишешь ты [?] За октябрь и ноябрь я написал тебе 5 или 6 писем и ни на одно из них не получаю ответа. Для того, чтобы вернее дошло, буду краток. Жив, здоров. Целую вас. Ваш А. Баранников. Краток, впрочем, и по другой причине: болит рука, неловко писать. Пиши же!
23 [Получено 9 декабря 1881 года.] Дорогой брат! Наговорившись вдоволь о политике, перехожу к нашим личным делам. Спасибо тебе, ты исполнил, наконец, мою просьбу и вместе с тем свое обещание: в обоих последних письмах нет уже прежнего унылого, грустного тона; читая их, я не видел уже твоего печального лица, подернутых влагой глаз, напротив, губы твои изредка даже улыбались, во взоре светилось нечто вроде одобрения. Жаль только одно: перемена эта произошла не вследствие того, что ты примирился, наконец, с разлукой вечной со мной, а вследствие другой какой-то причины; у тебя, как кажется, выросла надежда. Понятно, конечно, что человек, при обстоятельствах, подобных тем, в каких по отношению ко мне находишься ты, рад хвататься за всякую соломинку, тем более, когда он эту соломинку принимает, по незнанию или неопытности, за спасительную лодку. Нет, брат, сделай уж еще один шаг вперед: примирись с будущим в том виде, в каком я его не раз изображал,—это будет вернее всего. Tвои усилия примирить меня с вечным заключением, в которое тебе так хочется запереть меня, просто забавны порой. Из физики, говоришь ты, я знаю, что нет ничего вечного (в смысле формы, конечно; сущность вечна). И меня еще в 3 или 4-м классе гимназии обучали этому, но мне вместе с тем говорили, что perpetuum mobilie в часах, напр, невозможно потому, что колеса механизма стираются, в человеке—потому, что его ставные части изнашиваются, т. е. вечное заключение невозможно потому, что человек не вечен, смертен, но зато возможно заключение пожизненное... За напоминание о Беранже спасибо, а за напоминание именно о «Старом капрале» — двойное. Я и то часто мурлыкаю его про себя. До крайности наивными кажутся мне некоторые твои замечания; ты спрашиваешь, напр., не получил ли я каких-нибудь льгот в день своего ангела, не встречаюсь ли я на прогулке «с людьми одной со мной категории», некоторые известия сообщил, наконец, только потому, что я, кажется (!!!) не читаю газет и пр. Видно, что ты мало знаком с условиями тюремной жизни,— хотя и находился, кажется, одно время при какой-то тюрьме в качестве караульного офицера,— что так легко поверил моему уподоблению тюрьмы училищу. Положим, что есть кое-что общего, но не следует в этой аналогии заходить слишком далеко.—Твою просьбу: описать, как я провожу день, я исполню, но предупреждаю, что в описании этом не будет ничего интересного. Просыпаюсь обыкновенно между 5 и б час. утра; часов до 8 читаю, затем встаю, совершаю свой несложный туалет, в 9 получаю чай (когда есть деньги), до 12 1/2 опять читаю, около этого времени дают обед, затем снова читаю, в 6 1/2 ужин, после которого уже без перерывов сижу за книгой часов до 11—12 и 1. Если прибавить к этому прогулку в продолжение 1/4 часа, то будут исчерпаны все мои занятия.— Посмеялся я над вашей охотой, но вместе с тем и позавидовал. С удовольствием пошлялся бы я теперь с ружьем, только, конечно, не при такой обстановке, при какой ходили вы. Облава, это — не охота. Охотник сам должен разыскать дичь. Особенно увлекательной делается охота тогда, когда она сопряжена с опасностью, охота, например, на медведя, когда все чувства твои напрягаются, сосредоточиваются, когда промах, осечка грозят тебе смертью,—-хорошо! Да, твой упрек, брат, несправедлив. Ты почему-то думаешь, что я знал, где ты все это время находился, и не зашел к тебе по нежеланию. Но, клянусь пророком и его священной бородой, что я, несмотря на все свои старания, не мог узнать твоего местожительства. Во время войны я внимательно следил за газетами, встречал там в числе офицеров массу знакомых товарищей, но тебя все не 'было и не было.— Еще раз спасибо за деньги. Целую вас обоих (троих), мои дорогие. Прощайте. Ваш всегда Сандро
24 16 декабря 1881 г. Сажусь на постель к своему маленькому, прикрепленному к стене железному столику, беру в руки перо и начинаю строчить послание. О чем же писать? Уж не взять ли темой думу Кольцова в его «Сяду я за стол, да подумаю». Но нет, он думает о жизни, предмет его мыслей—устройство своего до сих пор как-то нескладывавшегося житья-бытья. Мне об этом думать нечего, эти вопросы решены давно, в силу этих решений сложившаяся жизнь прошла, впреди мгла непроглядная, именуемая смертью, [зачеркнуто два слова самим автором] в настоящем же нечто«еще более скверное—тюрьма, одиночное заключение... Какое заунывное, однако, начало; оттяжка суда невольно как-то навевает такие мысли. Не сочти, пожалуйста, их за малодушие, за упадок духа, ими я хочу выразить свое недовольство, досаду, а эти чувства, как известно, не сопровождают упадка душевных сил. Напротив, я день ото становлюсь все здоровей и веселей. Я пришел, например, к заключению, что в некоторых отношениях в неволе вольнее, чем на воле (довольно плоский каламбур). В самом деле, здесь в моем распоряжении комната с «мебелью», делаю я в ней, с некоторыми ограничениями, все, что хочу, могу спать сколько и когда вздумается (какая роскошь!), хочу сижу, хочу стою, прохаживаюсь; можно, вероятно, не поднимая шума, и бегать (не пробовал ни разу); кормят, поят на казенный счет, позволяют казенное разнообразить (очень кстати своим и пр.) Чем не житье! Чего больше от бога требовать... Кстати, о казенном содержании: рассчитывал я недавно, во сколько я обошелся казне —7 лет в гимназии, год в училище да 11-й месяц в тюрьме,— много вышло. Чтобы возвратить все это, части земли, приходящейся на мою долю, далеко не достаточно. Как долго сижу я в тюрьме, можно видеть из следующего: свои сапоги надеваю я в течение дня только на 1/4 часа, именно во время прогулки; несмотря на это, они, бывшие при моем аресте почти новыми, теперь истрепались. Истрепались, впрочем, калоши, но это все равно, так как в день ареста я был в бальных, тоненьких ботинках (собирался плясать), носить которые без калош невозможно.- Придется вскрывать свои вещи, а это сопряжено, кажется, с большим трудом, и доставать другую пару или покупать новые. Не желал бы я вообще, чтобы кто-нибудь из вас меня теперь увидел — внешность, надо полагать, ужасная... Неужели в таком виде придется явиться в суд! Несколько раз я уже начинал к нему приготовляться, но все напрасно. Снял было свою гриву, теперь снова придется снимать... До Рождества, надо полагать, суда уже не будет — не успеют; придется ждать, значит, января месяца, т. е. 1882 года. Не думал я, что доживу до него, а вот пришлось. Да, как подумаешь иногда об этих 10 1/2 месяцах, просто тошно станет: не привык я, чтобы оставались за мной такие периоды времени, ничем не заполненные, периоды полного бездействия, периоды, наконец, которых нечем помянуть. В самом деле, прежде, бывало, оглянешься назад и увидишь то зеленый холмик с ручейком возле него, с уютным маленьким домиком,— картину вообще тихой семейной жизни, то подымающуюся к небу горную вершину, то бездонную пропасть, море бушующее, ветер ревущий... сверкает молния, гром гремит... А теперь пустота, одно пустое место. Не страшен гроб — я с ним знаком. Не бойся цепи и бича, Не бойся яда и меча, Ни беззаконья, ни закона, Ни урагана, ни грозы, Ни человеческого стона, Ни человеческой слезы1. Так Некрасов изобразил смерть... Эх, места нету, не успел окончить мысли.— Нужно однако поздравить вас, милые супруги, с праздником, всех благ земных и небесных. Целую вас обоих2. Пишите, да почаще, с 25 Н. не получал писем. Прощайте. 1 В оригинале письма стихи написаны, как текст, — не отдельными строками. 2 Слова: (и Соню) в оригинале письма зачеркнуты. Ваш А. Баранников.
25 [Получено 1 января.] 24 декабря 1881 г. Здорово, дружище Василий! Как живешь-можешь?.. Все ли в добром здоровьи обретаешься, как жена, Соня?.. Если все обстоит благополучно, то поздравляю вас всех теперь с Новым годом; не буду желать ни нового счастья, ни нового здоровья — живите со старым, ибо, кажется, насколько мне по крайней мере известно, тихо и безмятежно (т. е., по-вашему, счастливо) текла жизнь ваша в последние 2—3 года, не было никаких бурь и треволнений, которых вы так боитесь, не волновалось вокруг вас житейское море, не носило вас по своим волнам, не грозило потопить вашей утлой ладьи,— напротив, солнце светило над вашими головами, посылая свои ласковые лучи в вашу хижину, зефир слегка шевелил зеленые листья, ручеек журчал недалеко—-тишь да гладь, одним словом, да божья благодать... Хватит ли у кого-нибудь совести, видя такую умилительную картину, желать, чтобы она исчезла чтобы мягкий голубой сон заменился каким-нибудь другим, более резким? Конечно, нет. Итак, еще живите по-старому, и да хранит вас Аллах.— Вчера получил твое письмо от 10 декабря. Тебя удивило мое последнее послание — в нем не оказалось, против обыкновения, ни года, ни числа, и притом начиналось оно сразу с 4-й (это ошибка: нужно 5-й, а не 4-й) стр., хотя обычное «милый брат» и было. Долго, видишь ли, объяснять, как это произошло, да оно и так, кажется, понятно. Что же касается до «милый брат», то я приписал это уже перед самой отправкой, а поставить число на этом 2-м листе забыл. Писано оно 26—27 ноября, отправлено 1-го декабря. Хотя я и не имею возможности, подобно тебе, записывать дни получения и отправки писем и не держу полученных при себе, но, как видишь, помню довольно точно — значит память пока еще не отшибло. Что же сказать теперь о себе [?] И моя жизнь вот; в продолжение 11 месяцев катится тихо и безмятежно, но мне, к счастью, нравится это гораздо меньше, чем вам. Оглядываясь порой назад, я с ужасом вижу за собой громаднейшее пространство в целых 11 месяцев (в древней России пространства измерялись временем да и теперь это еще делают), представляющее из себя эту любезную для вас гладь, гладь в полном смысле этого слова,— нет ни гор высоких, на которые я привык взбираться, ни пропастей, в которые не только спуститься, а взглянуть страшно... но зато впереди я каждым днем все ясней и ясней начинаю различать не большое возвышение, помост, на котором отдыхает утомленное окружающим однообразием мое зрение, рядом с ним «хоромы высокие — два столба с перекладиной». Расстояние между нами все уменьшается уменьшается; думаю, что недели через две — это крайний срок — мы, наконец, сойдемся.— А ведь изрядно мы с тобой поистрепали эту тему, обоим нам она сильно надоела, но за невозможностью говорить о другом, поневоле приходится толочься все на одном месте, вероятно, повторяться,— Если бы, пишешь ты, я заполучил тебя в свои объятья, то никогда больше не выпустил. бы. Нет, друг, я скользок, не удержал бы ты меня долго при себе... не желай поэтому моего возвращения в отчий дом, вспомни стихотворение Лермонтова «Парус» и пр. Откуда ты взял, что я падаю или могу пасть духом? Нет, я бодр и крепок. Целую вас всех, дорогие мои, проводите веселей праздники, танцуйте и вспоминайте при этом меня. Тебя, Е. П., С. целую. А. Б.
26 [Получено 7 января. 1882 г.] Копия 24 декабря 1881 г. С Новым годом, с новым счастьем, с новым здоровьем! Как живой стоит передо мной в настоящую минуту путивльский визитер с этой фразой на устах; ему отвечают, конечно, тем же, затем следует приглашение выпить и закусить, еще два-три [вырвано] форма ко форму и чего желает и он, но не нужно уверять вас, мои дорогие, в том, что пожелания мои искренни — идут из глубины души. Остановлюсь, впрочем, несколько дольше на этой фразе; начну с конца. С новым здоровьем это относится преимущественно к тебе, Надежда, и, вероятно, к маме (мало вы мне об ней пишете). Сбросьте с себя при наступлении Нового года больничные халаты и больше никогда уже и них не наряжайтесь — они к вам совсем не идут, а ты, сестра, любила когда-то одеться со вкусом. Что касается до тебя, Машурка, то тебе нового здоровья, кажется, не нужно, ибо старого, благодарение Аллаху - довольно (три раза плюнул;—не сглажу значит). Виктор Алекс., я надеюсь, также здоров [вырвано], в своей вам этого нового счастья, но, зная, как тесно связано оно с моей судьбой, решение которой, к моему великому сожалению, затянулось до 82-го года, и зная вместе с тем это решение, язык не поворачивается. Эх, старался я все это время приучить вас к этой мысли, да нет, чувствую, что не удалось. Жаль... Что сделалось с твоим, Надя, письмом [?] Послал ты его, по словам Маши, еще в конце ноября, но я его до сих пор все не получил. Это очень странно, так как письма в последнее время доходят вообще исправно. В ожидании его я все откладывал и свое письмо, не наконец, ждать надоело.— В ваших последних письмах| было несколько сведений о прелестных путивлянках моих старых знакомых — поговорю и я об них. Во первых, Надежда Николаевна, она, несчастная, умерла. Жаль мне ее, сердечную, веселая девица была, а стала дамой, то, небось, стала еще веселей. Да, сошла в могилу и не расплатилась со мной, так один вальс за ней и остался. Ну, да бог с ней, с мертвых спрашивать нечего. М. И. Берченко как поживает, что это она засиделась, не выходит так долго замуж — давно ведь пора. Или тоскует все по Левестя1? Конец фамилии неразборчив. Но неужели же в Путивле некому ее утешить? Что поделывает молодая вдовушка Екат. Ник., ее сестрица, моя невеста Л. Н., как поживают Астанины, Леля, женился ли Алексей и пр., пр. [?..| Пожалуйста, на первом же вечере в новом путивльском клубе засвидетельствуйте им всем мое глубокое почтение, будь я там, с каждой из них непременно танцевал бы 3-ю кадриль, но... Несуразное вышло письмо, торопят, спешу кончить.— Я жив, здоров, немедленно после праздников ожидаю суда, еще, следовательно, раз-другой напишу вам, да и конец, пойду туда же, куда отправилась и Н. Н.; знакомых там, оказывается, будет много. Погода теплая, дождь, ветер, зимы не было и нету, к великой моей радости не люблю я ее. Целую вас всех крепко, горячо, пишите о маме. Всем поклс и поздравления. Ваш Сандро.
27 Копия 4 января 1882 Письмо твое, дорогая Надежда, вместе с Машиным от 21 декабря получил 27-го, а 30 или 31-го получил, наконец, и денежное от 29 ноября. Желание твое, как видишь, не исполнилось, твои деньги пришли на целый почти месяц позже Васиных; это обстоятельство, конечно, нисколько не уменьшает моей глубокой благодарности, которую я приношу тебе за их присылку, а Вик. Алекс, за хлопоты по отправке, так как, судя по адресу, отправлял, кажется, он. Вряд ли только мне придется ими воспользоваться, так как я со дня на день ожидаю суда. Получили ли мои два последние письма от 16 и 24 апреля? 1-е из них было наполнено гастрономическими размышлениями, а 2-е, попросту говоря,— сплетнями о путивлянках. Ты пишешь, сестра, что если бы выиграла 1 января, то первым делом прикатила бы ко мне. Не советую тебе думать об этой поездке и вообще о свидании со мной. Та знаешь ведь со слов брата, при каких условиях происходило мое первое свидание с ним. ..................................................... ...................................................... ...................................................... Согласись сама, что такие условия совсем неприятны. Если же прибавить еще к этому происшедшую после уже того перемену, о которой я не хочу говорить, но которая тебя, слабонервную, сильно смутит, то, право, рассудивши зрело, пропадает всякая охота видеться. Если бы я ожидал найти бодрой, смеющейся, ничем не смущающейся, без слез на глазах, тогда другое дело, но, принимая во внимание, что свидание это сильно потрясет твои нервы, что. ты еще, пожалуй, упадешь в обморок, а я не буду иметь возможности помочь тебе, должен буду из-за решетки смотреть, как около тебя будут чужие... принимая все это, а также и многое другое во внимание, я, повторяю еще раз, не советую тебе думать об этом... да и поздно уже, не успеешь. Помни меня таким, каким я был 6 лет тому назад, помни кадета-Сашу (так называли меня путивльские барыни) и не старайся представить себе иной образ, образ политического преступника Баранникова; заранее предсказываю неуспех такого рода попытки, ибо факты, одни голые факты, когда они будут в твоем распоряжении, не дадут еще образа, а только скелет,—- вещи, как известно, очень непохожие друг на друга даже тогда, когда они принадлежат одному и тому же лицу, мысли, чувства, душевные движения, биение сердца учащенное дыхание,— все это останется от вас скрыто и скрыто навсегда. Только следя шаг за шагом за жизнью человека, пользуясь его дружбой, толкуя ним, забираясь в его душу, делясь с ним радостью горем, наблюдая его во все важнейшие минуты его жизни,— только тогда можно иметь приблизительное понятие о нравственной физиономии этого человека. -Маша, откуда это ты набралась такого, как бы это выразиться яснее, монашеского духа? Толкуешь постоянно о смерти или приближении к ней, вообще твои письма напоминают о великом посте. Положим, что не слишком веселая жизнь твоя, но ищи, старайся украсить чем-нибудь. Погрузись, например, если чувствуешь склонность, в чтение; оно, говорят, людей, еще неживших, но хотящих жить, волноваться, стремиться куда- то, переносит в заоблачный мир, где они, забывши земле, чувствуют себя очень и очень недурно. Как здоровье мамы? Мой ей горячий сыновний поцелуй, вам сестры, братский, В. А. родственный остальным поклон. Ваш Сандро.
28 [Получено 16 января 82 г.] 4 января 1882 г. Дорогой брат! В конце XI века появился в Киеве волхв, который предсказывал, что скоро (он назначил очень короткий] срок — всего 5 дней) совершится великое чудо: греческая земля станет на место русской, а русская — на место греческой. В настоящее время предсказание это, думаю, исполнилось, ибо такая зима, какая стоит теперь, возможна только в северных провинциях древней Греции, а никак не в России. В самом деле, вот уже январь наступил, а морозов ни Никольских, ни рождественских не было, не будет, кажется, и крещенских! За все это время всего только в продолжение 2—3 дней окна мои украшались затейливыми узорами и меняли, таким образом, свою обычную крайне непрезентабельную физиономию. Сегодня, напр., они покрыты дождевыми каплями, которые, точно слезы из глаз, скатываются по ним и с шумом падают в подставленную для них кружку. Снегу у нас на дворе мало, а в городе, вероятно, совсем нет; всюду вода, грязь, лужи; над городом висит непроницаемый туман, жилище того страшного дракона, выхватывающего ежедневно из списка живых сотни жертв и именующегося тифом. Я нарочно держу свою форточку открытой, чтобы доставить ему свободный к себе доступ (он ведь стен и стражи не боится), нарочно выхожу гулять с открытой грудью, чтобы дать ему возможность заключить меня в свои объятья, но нет, «ты мне, говорит он, не нужен, ты и без того обреченный, я ищу крепких, цветущих здоровьем». Собственно мне, впрочем, такая погода как нельзя более нравится, я не раз тебе писал, что морозов, холоду не люблю и предпочитаю им даже осеннюю слякоть, а потому эту необычайную для Питера зиму принимаю как знак особенной ко мне милости Аллаха. Как бы только не сглазить этой теплой погоды, а то как задуют северные ветры, как ударят 30°-ные морозы, тогда придется кричать караул. Да, сегодня 4 число, послезавтра 6-е — конец праздникам; 7-го, следовательно, можно рассчитывать на получение, наконец, с таким нетерпением и так давно ожидаемого обвинительного акта. Скорей бы только, скорей; я сижу ведь уже 12-й месяц. По мере того, как приближается та роковая минута, в которую я должен буду перешагнуть через пропасть, отделяющую бытие от небытия; минута, в которую я перестану быть самим собой, а стану чем-то другим; в которую, говоря метафорически, пламя от дуновения ветра потухнет, исчезнет, разложится на свои составные части... — во мне все более и более возбуждается интерес к этой минуте. Практические занятия мешали в то время, когда я был на воле, долго останавливаться на мысли о ней, но теперь при обилии свободного времени взор невольно обращается в ту сторону. Что же видно там? Ничего, туман, хаос. Религия не отвечает на этот вопрос, она покрывает его таинственной завесой; наука только обещает ответить, а в лице некоторых авторитетов утверждает, что вопросу этому суждено навеки остаться таким же таинственным, недосягаемым, каким представляется он в настоящее время. Правда, если нет прямого ответа, если наука современная исключила даже вопрос этот из числа очередных, отчаялась, так сказать, после бесчисленного множества неудач взять крепость приступом, а решила вести продолжительную осаду, занимая окрестные места, то, судя по направлению, принятому ею, можно угадать этот ответ, можно по аналогии, по наведению представить себе в общих чертах картину, какую обещает она представить со всеми подробностями в будущем; но это будет только отгадка, предположение даже, а не факт, не знание, а тут хочется именно знать, быть уверенному так же, как уверен, что 2+2=4. Вера должна в этом случае выручить. Итак, за невозможностью знать, буду верить. На вопрос, чему верить, отвечать, надеюсь, не нужно: понятно и так. На твое последнее письмо уже раз отвечал (24 декабря), это вторично. Получил ли письмо от 16 числа? Как провели праздники [?] Тебя, может быть, удивляет отсутствие в моих последних письмах нежных слов, выражений любви и пр.; но я избегаю их всегда, когда нет в них особенной нужды, а в особенности тогда, когда они предполагаются и без того. В моей любви, надеюсь, вы не сомневаетесь. Прощайте. Целую вас всех троих сразу, сжимаю в своих широких объятиях. Ваш Сандро.
29 [Получено 25 января 1882 г]. 11 января 1882 г. Дорогой друг Василий[!] Вчера вечером получил твое письмо от 27 декабря! Обрадовался я ему сильно, ибо боялся, что какие-нибудь обстоятельства помешают тебе своевременно ответить мне, заставят неделю-другую промедлить, а тем временем отойду туда, где ни почты, ни вообще какого-нибудь способа переписки не существует, говоря короче — на тот свет. Да, порадуйся вместе со мною, я получил уже обвинительный акт; дней, следовательно, через 8—10 конец, так что это письмо ты получишь уже от «покойного» брата. Последнее обстоятельство, я знаю, будет тебе неприятно; ты, питая несбыточные надежды, предпочел бы иной конец, предпочел бы пожизненное заключение, но судьба, благоволя ко мне, делает по-моему. Чтобы и ты не особенно жалел обо , мне, я повторяю то, что уже раз сказал, т. е., что легкие мои отказываются служить, желудок перестает работать; замедли они с судом еще 2—3 месяца, и я бы окончил свои дни смертью естественной, ну а военным людям, сам ведь знаешь, умирать на постели не годится. — Расскажу, однако, все по порядку. 9 числа, часа в 2 пополудни, мне принесли сюртук, брюки и сапоги и предложили одеться, затем повели в канцелярию, где я увидел 7—8 человек, одетых в виц-мундиры; на груди одного из них сияла звезда; к этому последнему я подошел. Он мне заявил о том, что я предан суду Особого присут. прав. сената, что я имею право выбирать из числа прис. повер. защитника (в 7-дневн. срок), что, наконец, могу просить о вызове нужных мне свидетелей; в в заключение он передал мне обвинительный акт, с которым я и отправился в свой номер. Быстро просмотрел его тут, обратил свое внимание на более интересные места, отложил в сторону и погрузился в думу. Теперь ожидаю бумагу и перо,— думаю, что должны бы были дать,— чтобы сделать несколько замечаний. Что же касается до защитника, то я просил назначить кого-нибудь из числа следующих трех: Александрова, Боровиковского, Стасова; фамилии, как видишь, все известные... Итак, к 20 числу я думаю разделаться со всей этой мирской суетой; нагулявшись вдоволь на поверхности моря, пора подумать о возвращении в его необъятные глубины... Нет, к философии сегодня не расположен, поговорю лучше о вас.— Ты, брат, и был и останешься главой, защитником и покровителем нашей семьи; мама и Маша, как тебе известно, и в покровителе и в защитнике сильно нуждаются, не бросай их. Мама, как не раз уже говорил, не должна знать о моей участи, пусть думает, что я где-нибудь в Сибири; зная состояние ваших финансов, я думаю, что -она проживет свой век не нуждаясь. Судьба Маши меня сильно беспокоит. В самом деле, выйти замуж в Путивле у нее шансов мало, придется скоротать свой век старой девой а lа Варвара Николаевна, Марья Алексеевна etc., а это куда как невесело. Ты и Надя устроились; из последней, я думаю, выйдет в конце концов тетушка Близ. Вас., а из тебя... ты до седых волос доживешь, оставаясь все тем же Васей, Базилем, каким был и в 20 лет; счастливая, право, у тебя организация, бесследно, невидимому, проходят для тебя житейские бури, душа твоя остается все такой же молодой, юной, какой была и прежде. Это, впрочем, только мое впечатление от переписки с тобой; очень может быть, что я и ошибаюсь. Браком твоим, говоря совершенно откровенно, я доволен, думаю, что будете и до конца так же довольны друг другом, как теперь.— Жена твоя, пишешь, целует меня; плачу ей за это с лихвой, целую ее много раз, целую и нареченную дочь твою Соню, тебя же обхватываю своими все еще довольно сильными руками, крепко сжимаю твое небольшое тело, горячо, страстно впиваюсь в твои уста... и буду писать еще раз накануне казни.— Читай внимательней мое дело, удивляйся, но старайся не бранит меня, сдержись. .. Зачем это ты хочешь посылать деньги? Разве на поминовение души пойдут. 30-го ты именинник: плохой подарок приготовил я для тебя. Поздравляю тебя на всякий случай.
30 11 января 1882 г. Дорогие мои мама, Надя, Маша! 24 декабря и 4 января отправил я вам письма. Пишу так скоро опять, желая сообщить радостную весть: скоро суд. Весть эта, впрочем, радостная для меня, будет, думаю, неприятна для вас, ибо суд постановит приговор, который немедленно вслед затем и приведется в исполнение. А что это будет за приговор, вам должно быть из прежних моих писем известно. В настоящее время считаю своевременным сообщить вам о состоянии своего здоровья, ибо оно имеет некоторую связь с ожидаемым мною приговором. Дело в том, что у меня чахотка и не призрачная, какою было напугала меня Надя, а самая настоящая, так что, принимая во внимание быстроту ее развития, петербургский климат, приближающуюся весну и пр., можно с уверенностью сказать, что жить мне на сем свете и при обычном ходе дел осталось бы не более 2—3 месяцев. Вы видите, следовательно, что нечего жалеть о моей смерти — тех двух месяцев, которые я не дотянул до естественного конца: они были бы, принимая во внимание обстановку, далеко не приятны. Надо, напротив, радоваться, что таким образом сокращаются мои предсмертные страдания и я отхожу в вечность сравнительно сильным, в здравом уме и твердой памяти, а не изнемогая от физических болей... Какое же вам оставить завещание? Имущества благоприобретенного у меня нет, хотел было отправить кое-что из своих вещей, «о мама не захотела; остается, следовательно, ограничиться одними словами, да и тем, вы, пожалуй, плохо будете верить, ибо укажете на последние 6 лет моей жизни, которые, по вашему мнению, служат опровержением всех моих уверений в любви и пр. Нет, дорогие мои, не сомневайтесь в моей любви, верьте ей' я вас люблю сильно, горячо. Странность, загадочность моего поведения, добровольную шестилетнюю разлуку с вами попытайтесь объяснить как-нибудь иначе — есть объяснение, я не указываю на него сам, чтобы не подвергнуть письмо опасности быть задержанным, неотправленным. С вами, сестры, я хочу составить заговор против мамы: она не должна знать о моем конце, это было бы для нее слишком тяжело. Если же, упаси боже, какими-нибудь путями дойдет до нее слух о моей смерти (ваши слезы, болтовня путивльских кумушек и пр.), то вы обязаны, забывши о своем горе, употребить все усилия для ее успокоения. Можете ей сказать, напр., что я умер, исполнивши обязанности христианина, примирившись с богом, или, смотря там по обстоятельствам, придумайте что-нибудь другое, тут важно только одно — успокоить ее, ослабить силу первого удара. А вы существа еще молодые сравнительно сильные, имеющие больше привязанностей, больше радостей в жизни, вы в себе должны найти силы для перенесения этого огорчения. Еще просьба: никого, кроме меня самого, не обвиняйте, читая деле неприятные для вас поступки вашего Саши, приписывайте их ему и только ему, все ваши соображения относительно постороннего влияния и пр. будут неверны. Вам, может быть, интересно будет знать, в каком настроении я теперь нахожусь. Настроение, можно сказать, прекраснейшее, аппетит непомерный, сон глубокий и продолжительный (8—9 ч. в сутки), думаю, что и до самого конца останусь в таком же приблизительно состоянии; об этом, впрочем, напишу накануне смерти.— Ну, не плакать, зачем в глазах ваших появляются слезы, зачем они катятся по вашему лицу, зачем эти стоны, которые доносятся до моего слуха? Эта поза oтчаяния. Зачем все это?.. Эх, сестры, хотя вы .и плачете, но я все-таки целую вас, а за слезы треплю слегка ухо. Маму, Надю, Машу, Вик. А., всех род. и знак. целую. Ваш и в могиле Саша.
31 Получено 24 февраля -1-882 г. 3 февраля 1882 г Дорогой Друг! Не вытерпел-таки, еще раз захотелось потолковать с тобой перед судом. Да и немудрено: воспоминания просто одолевают, так и лезут одно за другим в голову; поделиться здесь не с кем, и невольно берешься за перо, выкладываешь их,— тщательно, впрочем, процеживая сквозь густую кисею, — на бумагу. Вот когда начали, Наконец, выплывать наружу и воспоминания раннего Детства, вот только когда пробили они толстый слой, покрывавший их до сего времени. Но как, во всяком случае, бледны они, в каком тумане рисуются события того отдаленного прошлого. О Кавказе, понятно, никаких воспоминаний не сохранилось. Приезд в Путивль и первые годы также прошли бесследно. Сохранились всего только два-три случая, в которых является действующим лицом отец, затем его фигура исчезает окончательно. Еле помню смерть двух братьев, твои первые приезды из гимназии... вот почти и все. Затем выступают на сцену мяч, змей, азбука... Гимназия. И тут все так же туманно, нет живых образов, все представляется как бы во сне. Но тиф почему-то хорошо сохранился в памяти, т. е., собственно, начало и конец его; до сих пор не могу вспомнить без улыбки одной прекурьезнейшей сценки: вскоре после кризиса я пришел на несколько минут в себя, открыл глаза и с удивлением, ничего не понимая, начал бросать вокруг себя взоры. В это время подошел ко мне воспитанник старшего класса и начал поздравлять с Новым годом. Я, зная, что этот воспитанник на плохом счету у начальства, вместо благодарности начинаю вести вслух приблизительно такое рассуждение: «нам, маленьким, послушным мальчикам, нехорошо быть знакомым с таким сорви-головой, а то и ко мне начальство начнет относиться так же плохо, как .и к вам, а это огорчит мамашу, братьев и сестриц». Как тебе это понравится?.. Сцена эта поразительно живо сохранилась в моей памяти со всеми мельчайшими подробностями. Вот какой я был тогда паинька. Затем еще год-полтора продолжалась это раннее детство, но пришла, наконец, иная пора. Как степной ураган налетел на меня и помчал в неведомую даль бурный, убивающий одних и оживляющий других поток новых мыслей, не приходивших до того ни разу в голову. Под их напором душа разрывалась на части, сердце беспокойно работало; я принимался горячо молиться, отгоняя от себя все сомнения, с лихорадочным нетерпением проглатывал все попадавшиеся на глаза книги, ища в них ответа на эти страшные вопросы. Но, понятно, такого ответа, какой мне был нужен, ответа короткого, ясного и определенного я в то время не мог найти; это мучительное тогда и дорогое, по воспоминаниям, теперь состояние продолжалось. Вот этот период глубоко запечатлелся в моей памяти; я помню отчетливо и ясно каждое движение моей души, каждый удар моего юного сердца. Славные, дорогие воспоминания! Несчастны те люди, которые не переживали таких минут, у которых нет таких воспоминаний. Настал, таким образом, 18-й год моей жизни. В конце его, даже в начале уже 19-го, совершилось, наконец, тс что давно уже подготовлялось: закончился период юношеских мечтаний, я вступил в жизнь, в настоящую, в действительную жизнь. Способ, посредством которого я оставил училище, правда, оригинален, но он вытекал отчасти из условий, в которых находятся юнкера (невозможность выйти свободно), отчасти же из моего характера: я не люблю оставлять за собою кораблей для обратного пути, немедленно сжигаю их. После этого факта я могу уже шаг за шагом проследить свою жизнь, все самые незначительные подробности воскресают при малейшем напряжении памяти;; Точно по бушующему морю гулял я в легком челне; волны ежеминутно окачивали меня... шум, крик, стоны... Наконец, я попал в Петропавловскую крепость, в коей пребываю и до сего дня. От этого последнего года, конечно, воспоминаний никаких не сохранилось; нечего было запоминать. Прощайте. Целую тебя, Е. П., Соню. Ко мне больше не пиши,— разве спириты возьмутся доставить письмо на тот свет. Ваш Сандро. |
Оглавление|
| Персоналии | Документы
| Петербург"НВ" |
"НВ"в литературе| Библиография|