- Вы знаете, с Европейской Россией мне пришлось так ознакомиться, что

чуть ли не во всех ее бесчисленных углах перебывал, имея перед глазами весь

разрез нашей жизни, от крестьянской избы и последнего рабочего до самых

высоких палат.

Коснулся Савинский и войны, заметив иронически, что расчеты

правительства на нее, как на отвлечение, после понесенных неудач, разлетятся

в прах и вместо отвлечения получится совершенно обратное.

- Я уверен, что мы гораздо ближе к конституции, чем думают наши

правители.

Маня, очевидно, произвела на Савинского впечатление. Он постоянно

обращался к ней и даже предложил быть посредником с заграницей по части

получения всяких книг, журналов и газет, объяснив, что он получал все это

без цензурных помарок.

Между прочим, он сказал:

- Я сразу догадался, что вы сестра Артемия Николаевича, увидав вас

сегодня утром на извозчике.

Маня покраснела, улыбнулась и ответила:

- И, увидав меня, вы были так любезны, что не задержали брата ни

минуты. Вот как невольно можно явиться помехой в деле.

- Помехи никакой.

Прощаясь, Савинский передал Карташеву письмо к Данилову, заметив

вскользь:

- Ничего спешного в нем нет.

Аглаида Васильевна, прощаясь с Савинским, приглашала его бывать и

благодарила за сына.

- Помилуйте, мы должны благодарить Артемия Николаевича, что он попался

к нам. Я жалею, что не захватил письмо Данилова, вы увидели бы из него, как

он относится к вашему сыну. Называет его даже орленком. Кто знает, что такое

даниловские орлы, только тот оценит, что это значит.

Когда Савинский уехал, все были в восторге, все были очарованы им.

- Ай, какой умница! - говорила горячо Аглаида Васильевна. - И как

образован. Теперь я только понимаю, что такое инженеры. Если во французской

революции такую видную роль сыграли юристы, то в нашей, я уверена, сыграют

инженеры. И такой отзывчивый, простой, все понимающий. Вот это мой идеал

русского образованного человека. И как была я права, когда настояла на том,

чтобы не пускать тебя в Пажеский корпус.

- Вы, сестра, вспомните мое слово - Савинский будет министром. И раз

уже твое такое счастье, - обратился дядя к племяннику, - то держись за него,

мое сердце, и руками и ногами...

- И зубами, - перебил Сережа. - Вот так!

И Сережа скорчил уродливую физиономию, оскалив и плотно сжав зубы.

- А чтоб ты и знал, что так! - сказал дядя. - А потом и сам будешь

министром.

- Ой-ой, - замахал руками Сережа, - такая высокая компания не по плечу

больше мне, и я бегу...

- И я иду, - сказала, вставая, Маня.

Была суббота, монастырский колокол мирно и однозвучно звонил к вечерне.

Аглаиде Васильевне очень хотелось заманить сына в церковь, но, боясь

отказа, она незаметно, поманив Евгению Борисовну в комнаты, сказала ей:

- Дорогая моя, мне хочется повести Тёму в церковь. Попросите его быть

вашим кавалером - тогда он пойдет.

Евгения Борисовна, лукаво улыбаясь, подошла к Карташеву и сказала со

своей обычной манерой, и ласковой и повелительной:

- Будьте моим кавалером в церковь.

Карташев поклонился и предупредительно ответил:

- С большим удовольствием.

- Ну, так я только пойду оденусь и посмотрю, что делает Аля.

- Может быть, и ты с нами? - обратилась к брату Аглаида Васильевна.

- А что ж? С удовольствием пойду.

Немного вперед шла Аня в своей круглой соломенной шляпке, короткой

накидке и коротком платье, тут же сзади Аглаида Васильевна с братом, а

значительно отстав, шли Карташев с Евгенией Борисовной.

Сначала шли молча, потом она сказала:

- Получила от Дели письмо, кланяется вам.

В голосе Евгении Борисовны почувствовалась Карташеву особая нотка.

- Очень, очень ей благодарен. Пожалуйста, кланяйтесь от меня ей. Я

никогда не забуду того короткого времени, которое провел в ее обществе. Как

она теперь поживает?

- Пишет, что скучно. На днях она уезжала к сестре в имение в Самарскую

губернию - там у нас у всех имения, а на зиму опять возвратится к отцу.

Весной же мы с ней и мужем думаем поехать за границу. Пасху она проведет с

нами здесь, и после пасхи вместе уедем.

Евгения Борисовна помолчала и сказала с своей обычной авторитетностью:

- Деля очень хороший человек и даст большое счастье тому, кого полюбит.

- О, я в этом не сомневаюсь, - горячо ответил Карташев. И печально

докончил: - И я даже представить не могу человека, который стоил бы ее.

- Кто оценит, кто полюбит ее, - тот и будет стоить.

- Ну, этого мало еще; тогда слишком много бы нашлось охотников.

Карташев опять проходил монастырский дворик, и сердце его радостно

сжалось от охватившего воспоминанья о том, как шли они здесь с Аделаидой

Борисовной.

Вспоминалась и Маня Корнева, ее сверкавшая сквозь кисею белизна кожи,

сильный запах акаций, васильков и увядавшей травы. Так прозрачно, так нежно

было над ними небо, а там вверху черные вершины деревьев тихо и неподвижно

слушали пение женских голосов, выливавшееся из открытых окон церкви. Пела и

та стройная красавица монашка, которая подавала самовар в келье матери

Натальи.

Карташев вздохнул всей грудью и вошел в церковь. Прихожан было очень

мало, по звонким плитам церкви глухо разносились его и Евгении Борисовны

шаги.

Наверху мелодично, нежно и так печально пел хор: "Свете тихий".

И "Свете тихий", и "Слава в вышних богу" были любимыми напевами

Карташева.

Его охватило с детства знакомое чувство, - бывало, маленький он так же

стоял и прислушивался к этим мотивам, тихо и торжественно разносившимся по

церкви. А сквозь облака ладана, прорезанные косыми лучами солнца, строго

смотрели образы святых.

Пение кончилось.

Подняв голову, Карташев рассматривал образа на куполе.

Всё там, на том же месте, и тот рядом с головой быка, и тот другой,

пашущий, и все они вечные, неподвижные при своем деле. И те там вверху были,

конечно, чистые и сильные; не они виноваты, во что превратилось их учение;

все то, о чем на каждом шагу Христос твердил:

- Понимайте в духе истины и разума!

А свелось к тому же языческому, к тому же идолопоклонству, к грубому

мороченью, эксплуатации, уверению в том, чего никто не знает, не может знать

и что в конце концов так грубо, грубо.

И, несмотря на то, что часть общества уже вполне сознательно относится

к суеверию, сколько еще веков, а может быть, и тысячелетий, сохранит

человечество эту унизительную потребность быть обманутым, дрожать перед

чем-то, над чем только стоит немножко подумать, чтобы все сразу разлетелось

в прах. Хотя бы то: где все эти бородатые боги заседают, на какой звезде, на

каком куске неба и что такое это небо? Географию первого курса достаточно

знать. Отчетливо конкретно представить себе только это - и точно повязка с

глаз спадет, и сразу охватит унизительное чувство за этих морочащих, и

хочется сказать им:

- Идите же вон, бесстыдные шарлатаны.

И Карташев уже сверкающими злыми глазами смотрел на стоявшего на амвоне

священника.

"Лучше в сад уйду", - подумал он и вышел из церкви, как раз в то время,

как туда хотела войти Маня.

- Не застала дома, - сказала она, - ты куда?

- В сад.

Маня пошла с ним, и он говорил ей:

- Иногда так наглядно, так осязательно чувствуешь всю комедию и ложь

религии, что сил нет выносить охватывающее тебя унижение.

Он сел на садовой скамье.

Маня была задумчива.

- Как тебе понравился Савинский?

Отрываясь от своих мыслей, она рассеянно ответила:

- Он очень интересный, наблюдательный, умный и начитанный.

- Ты как относишься к его возражениям?

Маня пожала плечами.

- Несомненно, что мы очень мало обращаем внимания на образование. И

может действительно случиться, раз прицел неправилен - ошибочен и выстрел; в

данном случае жизнь пойдет насмарку, даром пропадет. А жизнь одна - и

хотелось бы использовать ее как можно правильнее. А с другой стороны, что-то

роковое идет, так идет, что захватывает, тянет. Знаешь, я думала о тебе.

Нет, ты в нашу компанию не залезай, не торопись. Перед тобой такой путь,

который рано или поздно, а откроет тебе глаза, и тогда уже иди сознательно,

проверивши, имея возможность проверить, а мы ведь, собственно, лишены этой

возможности. Мне кажется, новая жизнь будет длиннее нашей. Ты как-то не

торопишься жить, ты старше меня, а ребенок еще во многом. Поздно

развиваешься, растешь. И расти. Если б еще жена тебе попалась хорошая. С

тобой можно говорить на эту тему?

- Говори...

- Лучше Аделаиды Борисовны не найдешь, Тёма.

- Я знаю.

- Если знаешь, то зачем же ты тянешь?

- Видишь, если говорить серьезно, то теперь мне кажется, это более

достижимо, чем было тогда. Я теперь инженер, эта дорога по мне, уже теперь я

получаю две тысячи четыреста рублей в год. Говорят, чуть ли не такую же и

премию дадут. Таким образом, и себя и жену я смог бы содержать. Теперь,

конечно, горячка будет строительная, ведь в сорок пять дней решено выстроить

двести восемьдесят верст. По быстроте постройки это будет первая в мире

дорога...

Служба кончилась. С Аглаидой Васильевной вышли и мать Наталия, и

красавица послушница.

Мать Наталия рассыпалась в поздравлениях, а послушница молчала и

загадочно и смело смотрела своими глазами на Карташева.

Смотрел на нее и Карташев, и хотелось бы ему заглянуть на мгновенье в

ее душу, чтоб узнать вдруг все ее сокровенное.

А мать Наталия, очевидно, совсем не хотела этого и

торопливо-почтительно стала прощаться.

XIV

Карташев, не успевший сделать нужных покупок, мог выехать только в

понедельник и приехал в Бендеры во вторник утром.

С этим же поездом по делам уезжал старший Сикорский, и его провожала

Елизавета Андреевна. Таким образом, Карташев встретился с ней на вокзале,

страшно обрадовался и вместе с ней поехал на дачу.

После первых радостных приветствий, пересказа того, что случилось в

Одессе, передачи привезенных Марье Андреевне разных отсутствовавших в

Бендерах фрукт и сделанных ею поручений, младший Сикорский сказал:

- Ну, а теперь едем в управление принимать чертежи, проекты, бумагу,

инструменты, потому что нас гонят на линию, и через два дня едем.

В управлении Карташев, передав Пахомову письмо Савинского, пошел с

Сикорским к Борисову.

- Вот ему сдавайте все, - сказал Борисову Сикорский.

- Что значит "все ему сдавайте"? На руках он все это унесет? Нужны

ящики, люди, подводы, наконец, чтоб увезти отсюда все сданное. Готово все

это?

Карташев молча отрицательно мотнул головой, а Борисов ответил:

- А нет - так проваливайте, потому что и настоящего дела по горло.

Сикорский отвел Карташева в сторону и сказал:

- Разыщите Еремина и вашего Тимофея, пусть Еремин купит ящики

какие-нибудь, ну, хоть из-под апельсинов, пусть найдет подводу и едет сюда.

Собственно, конечно, Борис Платонович мог бы пока и так выдавать, складывали

бы пока на полу.

- Совершенно не мог бы, - ответил услыхавший Борисов, - не дальше как

вчера вот так как раз отпускали, а пока послали искать ящики и извозчиков,

половину растаскали. Поверьте, что в ваших же интересах призываю вас к

совершенно справедливому, во всех парламентах даже и в коммуне принятому,

порядку.

- Ну, идите, - махнул рукой Сикорский.

Через час Карташев с Ереминым и Тимофеем принимали от помощников

Борисова по спискам принадлежащее им и укладывали в ящики.

- Вот что, - сказал Карташеву Борисов, отрываясь от работы и выходя

из-за своего стола, - какая ни на есть, а будет материальная отчетность, и

если у вас счетовода еще нет, то пока вы хоть ведите реестр получаемого.

- Я ведь беру опись.

- Ну-у... - заикнулся слегка Борисов, - а если вы потеряете опись, -

где у вас след того, что такая опись была? А вы заведите книжку себе, - на

книжечке напишите...

И Борисов взял со стола книжку и написал на первом листе: "Опись

получаемого имущества и материалов".

- Вот... Теперь разделите это на графы...

Карташев провозился с приемкой часа три.

- Вот теперь у вас все в порядке, - говорил ему Борисов, - и, сдавая

все это вашему счетоводу, или заведующему материальным складом, или кому

там, вам останется только передать ему эту книжечку с прилагаемыми

документами. Так-то, а теперь пойдем ко мне обедать, потому что у Сикорских

отобедали уже.

Когда пришли к Борисову, прежде обеда Борисов снял со стены две рапиры,

две маски, нагрудники и спросил Карташева:

- Фехтовать умеете?

- Нет.

- Одевайтесь, буду учить.

И с полчаса учил Карташева, немилосердно тыкая его рапирой.

- Ну, теперь, располировав немножко кровь, можно садиться за обед.

Обед был простой, из двух блюд: борщ малороссийский с ушками и салом и

вареники с маслом и сметаной.

Кончив обед, Борисов, евший с таким же аппетитом, как и Карташев,

махнул рукой и сказал девушке:

- Убирайте, и самовар нам! А вы, - обратился он к Карташеву, -

рассказывайте теперь, что делали в Одессе?

Карташев рассказал.

- Похвалили меня за то, что так обстоятельно с ваших слов передал о

положении дел.

- Выругать инспекцию не забыли?

- Конечно, и Николай Тимофеевич на днях с Лостером сам едет в Букарешт

к главному инженеру Горчакову.

- Зто хорошо; Горчаков человек толковый, он их живо подтянет.

Карташев сообщил Борисову также и об интересовавшем его предмете.

На столе уже лежали привезенные альвачик и семитаки. Теперь Карташев

вынул из кармана две привезенные и в дороге уже просмотренные им брошюры.

Мимоходом он упомянул о сестре и высказал свой взгляд на революционную

партию, причем, как и в вопросе передачи Савинскому, явился только

популяризатором идей сестры и Савинского.

Борисов внимательно слушал, и Карташев, кончая, сказал:

- Если соберетесь как-нибудь в Одессу, я вам дам письмо к сестре.

Борисов покраснел и, напряженно потянувшись, горячо пожал руку

Карташеву.

- Непременно...

Но в это время пришли Лепуховский с другим инженером, темным,

загорелым, и третий молодой, Игнатьев.

- Это ты что так горячо его трясешь? - спросил добродушно, выпячивая

живот, Лепуховский.

- Не твоего ума дело, - ответил Борисов, а Карташев стал прощаться.

Выйдя от Борисова, он отправился на свою квартиру к Данилову.

Ящики из управления уже стояли в комнате, и тут же стояли рейки

треноги.

Заглянул Данилов в одной рубахе и повел Карташева к себе в комнату.

- Хотите идти купаться? - спросил он.

- Хорошо, - согласился Карташев.

Данилов натянул летние штаны, надел пиджак, на голову широкую

соломенную шляпу, на босую ногу туфли, простыню накинул на плечи, как шарф,

и сказал:

- Ну, идем...

И так шли они по городу, обращая внимание прохожих.

Кто знал, что этот толстый неряха в туфлях на босую ногу - Данилов, -

останавливался и долго еще смотрел ему вслед.

В купальне Данилов долго сидел в воде, и фыркал, и полоскался, как

бегемот.

Карташев одевался и думал, как бы ему отделаться от него.

Выйдя из воды, Данилов спросил Карташева:

- Ну, вы куда теперь?

- Надо свое начальство разыскать. Мы послезавтра хотим ехать.

- Пора, пора... ну идите, не по дороге: я отсюда в управление.

На даче Марья Андреевна встретила его с упреком:

- Это очень мило. Мы его ждем с обедом, не едим...

- Но, ради бога!..

- Да ели, ели, - успокоил его младший Сикорский и спросил, принял ли он

все в управлении?

- Все, кроме тех чертежей, которые у них еще в работе. В этих списках

обозначено.

Карташев показал списки, свою книжку.

Сикорский посмотрел, кивнул головой и сказал:

- Это, значит, в порядке. Завтра утром надо ехать на ярмарку покупать

лошадей, тарантасы и завтра же нагрузить на них весь наш скарб, и с Ереминым

и еще одним десятником, которого я взял, отправить в Заим, оставив себе

только тарантас и мою тройку, и послезавтра налегке, чтобы к вечеру быть в

Заиме, выедем.

Выбранное резиденцией третьей дистанции село Заим ясно встало в глазах

Карташева.

Ужинали, гуляли по саду, пели, играли, разговаривали.

В половине одиннадцатого Сикорский сказал:

- Ну, а теперь спать. В пять утра я буду вас ждать на ярмарке.

А Петр Матвеевич, у которого уже слипались глаза, сказал:

- Слава богу, кажется, начинает водворяться порядок.

Когда Карташев приехал на свою квартиру, он увидел спину Данилова,

наклоненную над столом.

Быстро раздевшись, он лег, потушил свечку и сейчас же заснул, попросив

разбудить себя в четыре часа.

Извозчик у него был уже договорен, все тот же молодой парень из России.

Апатичный Семен в четыре часа уже будил Карташева, а немного погодя

принес ему чай, масло и хлеб.

Умываясь, Карташев заглянул в коридор и, увидев в кабинете опять

неподвижную спину Данилова, подумал:

"Что ж он, так не вставая и сидит за работой? А на вид лентяй, какого и

не выдумаешь".

Когда он уходил, Данилов, тяжело повернувшись, спросил его:

- Куда?

- Лошадей покупать.

- А вы понимаете в них?

- Немного, но там будет и Сикорский, и Еремин, и Тимофей, и мой

извозчик.

Карташев заехал за Ереминым и Тимофеем и с ними проехал на ярмарку.

Она представляла бесконечное количество конных рядов, и только где-то в

стороне стояли балаганы с наваленными перед ними кадками, колесами, лопатами

и другими деревянными изделиями, да высокие молдаванские каруцы с углем и

разным лесом. Были пряники с сусальным золотом и лошадки из картона,

крашеные и полированные, с их особым запахом кислого клея, но все это уже не

интересовало Карташева.

Маленький Сикорский вынырнул из-за одной из телег и крикнул ему:

- Идите сюда!

Он уже облюбовал тройку для себя и теперь отчаянно торговался с

цыганами.

Глазки Сикорского сверкали лукаво, щурился он так же, как и цыгане,

хлопал их по ладоням и твердо выкрикивал свою цену.

Черный цыган, сняв свой картуз и вытирая платком пот, говорил:

- Ай, ай, барин, уж не цыган ли ты сам?

Сикорский весело хохотал и уходил, а цыган, после долгого раздумья,

кричал:

- Ну, бог с тобой, красненькую прибавь и бери!

Но Сикорский, не поворачиваясь, кричал ему свою прежнюю цену.

И с отчаянием опять кричал цыган:

- Бери!

Сикорский возвращался и говорил:

- Нет, после мы еще запряжем, а вы, господа, смотрите лошадей.

И Еремин, и Тимофей, и извозчик осматривали лошадей еще раз. Смотрели в

зубы, наступали им на копыта, сжимали им ноздри, водили перед глазами

соломинкой, выворачивали губы, щупали под челюстями и осматривали все пятна

на спине, запускали руки под ноги. Потом запрягли.

Купили тройку, купили трех рабочих лошадей, купили тарантас, телеги.

Карташев совершенно случайно нашел и для себя то, что искал.

На маленькой, красиво сделанной тележке, запряженной молодой гнедой

кобылой, сидел пожилой мещанин.

- Купите, барин, - сказал он проходившему Карташеву, - всю справу

продаю.

Карташев остановился.

- Продаю без обмана; я не цыганин и не барышник. Лошадка выросла у меня

в доме, и думал: никогда не расстанусь. Да вот пришлось. Купите, будете

благодарить и вспоминать меня. Присаживайтесь, попробуйте.

Когда Карташев сел, хозяин сказал:

- Берите сами и вожжи и поезжайте, куда хотите.

Карташев взял вожжи, выехал в улицу и поехал. Он поворачивал и направо

и налево, пробовал и кнутом ударить, пускал полным ходом и поехал опять

шагом.

Лошадка словно чувствовала, что выдержала экзамен, и весело-задорно

вздергивала головой.

- Послушная лошадка, говорю вам, и умна, как человек: воспитанная

скотинка, руками своими воспитал. Бросьте вожжи, уходите куда хотите, -

сутки простоит и не шелохнется. Вот, постойте, смотрите.

Хозяин слез, зашел вперед лошади и сказал:

- Машка, за мной.

И умное животное, вытянув шею, осторожно ступая, шло вслед за своим

хозяином.

Карташеву очень понравились и лошадь и тележка.

Лошадка действительно была красивая, стройная, с тонкими ножками и

блестящей нежной гнедой шерстью.

- Какая цена?

- Без запросу полтораста рублей.

- А дешевле?

- Нет, пожалуйста, не торгуйтесь. От нужды ведь только продаю. Раньше

ни за какую бы цену не отдал.

- Хорошо, я беру.

И Карташев торопливо, пока не подошла компания, отдал деньги и, сев в

тележку, поехал разыскивать своих.

Он радостно думал:

"С такой лошадью и кучера мне не надо. Уложу нивелир, рейку на тележку

и буду ездить".

- Смотрите, смотрите, - закричал Сикорский, увидев Карташева, - это

что? Купили?

- Купил.

Все стали внимательно осматривать покупку.

Лошадь, правда, оказалась молодая, неиспорченная, но цену нашли

дорогой.

- Семьдесят пять рублей цена, ну, через силу восемьдесят пять, - сказал

извозчик.

Сикорский из-под полуопущенных век насмешливо смотрел на Карташева. Рот

его был полуоткрыт по обыкновению, уши как будто еще больше оттопырились, и,

качая головой, он говорил:

- Эх, вы... Ну что позвать бы было нас!

Но Карташев был доволен.

Его поддержал и проходивший мимо бывший хозяин:

- Не сумлевайтесь, сударь, - будете благодарить. Это не цыганское

отродье.

- Ну, ты! - закричал на него высокий черный цыганище и так сверкнул

своими громадными, иссиня-белыми белками, что бывший хозяин махнул на него

и, торопливо уходя, бросил:

- Бог с тобой, бог с тобой...

- Я на этой лошадке и назад поеду. Садись, Тимофей, со мной.

Карташев подкатил к даче и весело побежал звать дам смотреть его

покупку. Марья Андреевна очень внимательно и деловито осматривала лошадь, а

Елизавета Андреевна стояла и радостно повторяла:

- Прелестная лошадка и тележка хорошенькая!

- Хотите попробовать?.. - предложил ей Карташев.

Елизавета Андреевна посмотрела на сестру.

- Поезжай, только не долго ездите, через час обед. Какая хорошенькая

лошадка!

Елизавета Андреевна и Карташев уехали, а Марья Андреевна, прикрыв рукой

глаза, долго еще смотрела им вслед.

Возвращаясь назад, правила уже сама Елизавета Андреевна, а Карташев то

смотрел на нее, то на лошадку, то на окружающие дачи, Днестр, небо и

чувствовал непередаваемую радость жизни.

- Теперь, - сказал он, высаживая Елизавету Андреевну, - когда я буду

одиноко разъезжать по линии, со мной будет всегда прелестная маленькая

волшебница Лизочка.

Елизавета Андреевна только покраснела, махнула рукой и быстро скрылась

в саду.

Собиралась гроза, в небе неспокойно двигались облака, и на горизонте

собирались уже целые баталионы из темных грозных туч. А между ними, как в

амбразурах, еще нежнее, еще безмятежнее просвечивалось небо. В воздухе сразу

посвежело.

- И куда вы едете на дождь! - говорила Марья Андреевна.

- Надо, надо, - решительно отвечал, попрощавшись и направляясь к

тарантасу, Сикорский.

- Промокнете.

- Не сахарный.

- Господи! - удержала за руку Марья Андреевна Карташева, - неужели вы

уезжаете? Я так привыкла к вам, как будто мы уже сто лет жили вместе.

- Слышите, слышите? - говорил ее муж, - нет, уж лучше уезжайте...

- Не забывайте же нас.

Карташев, сидя уже в тарантасе, кланялся и смотрел на Марью Андреевну и

ее сестру. Елизавета Андреевна стояла грустная и молчала.

Отъехав и встав на ноги, Карташев крикнул ей:

- Еду строить воздушный замок!

Она кивнула головой, а он все стоял и смотрел, и так много хотелось бы

ему теперь сказать ей, Марье Андреевне, ее милому мужу ласкового, любящего,

чего-то такого, что переполняло его душу и рвалось из нее.

Но экипаж уже повернул, группа скрылась, и все быстрее и быстрее

мелькали последние сады и дачи.

Что до Сикорского, то он весь был поглощен вниманием к своим

новокупленным лошадям; то откинувшись на пристяжную с своей стороны, то

вставая, смотрел на другую, на коренника, как тот, забирая рысью, нес на

себе высокую дугу с разливавшимися под нею колокольцами. А пристяжные давно

уже поднялись вскачь, с загнутыми на сторону головами, все больше и больше

свертывались в клубки, выбивая сразу всеми четырьмя ногами облака пыли.

- Эй вы, соколики! - прикрикнул кучер, едва передернув вожжами, и

резвее взвились пристяжные, и совсем вытянулся, широко махая, коренник.

- Хороший кучер, - тихо сказал Карташеву Сикорский, - и лошади очень

удачно подобраны: коренник выше, пристяжные поменьше; я еще куплю им бубенцы

и буду тогда настоящий жених-становой.

Он весело рассмеялся.

- А вы знаете, - говорил он, - я вот заплатил за все это пятьсот

рублей, а попомните меня, что продам за тысячу, а вы вашу Машку, дай бог,

чтоб за пятьдесят продали.

Но Карташев совершенно не интересовался теперь ни тройкой, ни тем, за

сколько он продаст потом свою Машку. Его захватывала езда, какие-то образы

так же быстро проносились перед ним, и щемило душу сожаление о том, что все

так быстро проносится в жизни.

Особенно хорошее...

А дождь уж лил, и от края до края, по всему темно-серому небу, сверкала

зигзагами молния, и, страшно перекатываясь, гром грохотал, казалось, над

самыми головами. В наступившей темноте вдруг точно разорвалось все небо, и

громадная ослепительная молния упала перед глазами. Испугавшись, лошади

сразу подхватили, понесли и мчали куда-то в неведомую даль в серой, сплошной

от дождя мгле. Напрасно, откинувшись совсем назад, тянул кучер, напрасно

помогали Карташев и Сикорский. Казалось, неземная сила гнала лошадей, крылья

вдруг выросли у них, и летели и они, и экипаж, и три пигмея в нем. И вдруг

треск - и сразу упали и лошади, и экипаж, и, как пробки из бутылок

шампанского, разлетелись из него и Карташев, и Сикорский, и кучер.

Наступила на мгновение тишина, совпавшая с тишиною в небе.

Первый поднялся кучер и, хромая, пошел к лошадям. Затем встал с земли

Сикорский и усталым голосом спросил:

- Карташев, вы живы?

Карташев лежал в луже и ответил лежа:

- Кажется, жив.

- Ну, так вставайте.

- Сейчас: я немного ошалел от падения. Кажется, головой ударился.

Он сделал усилие встать, но крушилась голова, ноги так дрожали, что он

опять присел и, чувствуя боль в голове, начал мочить голову водою из лужи.

- Ну, теперь, кажется, ничего.

Карташев опять встал и пошел к экипажу и лошадям.

Лошади уже были на ногах и тоже дрожали.

- Кажется, благополучно, - говорил, осматривая их, кучер.

Экипаж оказался в порядке, стали собирать вещи. Дождь по-прежнему лил

как из ведра. Все побилось, промокло: еда, закуски, вина, фрукты.

- Тем лучше, - махнул рукой Сикорский, - сразу, по крайней мере,

перейдем на походное положение. Как голова?

- Ничего.

- А твоя нога?

- Не знаю, болит, - ответил кучер и горячо заговорил, указывая на

коренника: - Теперь, когда карактер его узнал, врешь: я ему сейчас покамест

из ремешка сплету вторые удила, он и не сможет тогда уже закусывать, а как

станет ему рвать челюсть - небось остановится тогда. И трензель, чтоб и

голову драть ему нельзя было бы.

И кучер принялся плести ремешок.

А гроза тем временем уже пронеслась, и выглянуло яркое, умытое небо.

И все больше выглядывало, пока не сверкнули первые густобагровые лучи

солнца по серой грязи земли.

Собрав и наладив всё, промокшие насквозь, сели и поехали дальше.

Немного погодя начался крутой спуск, и, покачивая головой, кучер

говорил:

- Ну это все-таки, слава богу: не дай бог до этой кручи донестись бы...

Сдерживая коренника, кучер не кончил и только энергичнее тряхнул

головой.

- Спустим ли? - спросил тревожно Сикорский.

- Бог даст, спустим.

И, как бы в ответ на это, осевший совсем на задние ноги коренник

энергично замотал головой.

- Я все-таки слезу, - сказал Сикорский и быстро соскочил. - Слезайте и

вы! - крикнул он Карташеву.

Если слезть - неловко перед кучером, не слезть - перед Сикорским.

И Карташев, продолжая сидеть, все думал, как ему быть, а тем временем

лошади спустили, но все-таки Карташев, за несколько саженей до конца, тоже

спрыгнул.

- К чему рисковать? - сказал ему Сикорский.

- Конечно, - согласился с ним Карташев.

Солнце село, но еще горел запад и грозными крепостями сверкали

золотистые верхушки темных туч. Приехали, когда потухли и эти огни, и только

бледный отсвет остался там, в небе, и в нем яркий серп молодого месяца, да

зарница перебегала, освещая на мгновение темную бездну под ними.

XV

На другой же день с утра Сикорский, захватив с собой Карташева,

сопровождаемый толпой подрядчиков, выехал на линию.

Он расставлял подрядчиков, показывал Карташеву, как делать разбивки,

полотно, как назначать отводные и нагорные канавы; разбили станцию,

пассажирское здание, наметили места для будок и только к вечеру, усталые и

голодные, возвратились домой. Дома их уже ждали новые наехавшие подрядчики.

Подрядчику мостов дали выписку, и бесконечные ряды подвод с лесом потянулись

через деревню.

- Пожалуйста, завтра не задержите работу, - просил мостовой

подрядчик, - у меня в четырех местах сразу начнут.

- Не задержим, не задержим, - отвечал Сикорский.

Наскоро поев, Сикорский сказал:

- Ну, теперь садитесь, и я вам объясню, как делается разбивка моста и

даются обрезы свай, потому что завтра, чтобы поспеть везде, мы поедем с вами

в разные стороны. Берите себе на завтра короткий хвост дистанции к Бендерам,

а я поеду в другую сторону.

Село Заим было расположено так, что до конца дистанции в сторону Бендер

было пять верст, тогда как в сторону Галаца было двадцать пять.

- А теперь спать, чтобы завтра в четыре часа уже выезжать нам.

В четыре часа на другой день, в то время, как Сикорский на своей тройке

поехал вправо, Карташев, сам правя, выехал на своей тележке, запряженной

Машкой. В тележке лежали нивелир, рейки, угловой инструмент, эккер, лента,

цепь и рулетка, топор, колья и вешки, лежал и узелок с хлебом и холодным

куском мяса, а через плечо была надета фляжка с холодным чаем.

Начинавшееся утро после вчерашних дождя и бури было свежо и ароматно.

На небе ни одной тучки. На востоке едва розовела полоска света. Этот восток

был все время пред глазами Карташева, и он наблюдал, как полоска эта все

более и более алела, совсем покраснела, пока из-за нее не показался кусок

солнца. Оно быстро поднялось над полоской, стало большим, круглым, без

лучей, и точно остановилось на мгновение. Еще поднялось солнце, и сверкнули

первые лучи, и заиграли разноцветными огнями на траве капли вчерашнего

дождя. И звонко полились откуда-то с высоты песни жаворонка, закричала

чайка, крякнули утки на болоте вправо. И еще ароматнее стал согретый воздух.

Карташев вдыхал в себя его аромат и наслаждался ясной и радостной тишиной

утра.

В двух местах уже ждали плотники у сваленных бревен, спешно собирая

копер. Карташев остановился, вынул профиль, нашел на ней соответственное

место и начал разбивку.

- Ну, господи благослови, в добрый час! - тряхнул кудрями плотный

десятник подрядчика, сняв шапку и перекрестясь.

Когда Карташев уже приказал забивать первый кол, он кашлянул осторожно.

- Не лучше ли будет, начальник, в ту низинку перенести мост, - воде

будто вольготнее будет бежать туда - вниз, значит.

Карташев покраснел, некоторое время внимательно смотрел, стараясь

определить на глаз, какое место ниже, и, вспомнив о нивелире, решил

воспользоваться им.

Десятник оказался прав, и мост был перенесен на указанное им место.

Окончив разбивку, Карташев с десятником проехал на самый конец

дистанции и разбил и там мост.

По окончании десятник сказал:

- На тот случай, если потом вам недосуг будет, быть может, сейчас и

обрез дадите?

- Как же, когда сваи еще не забиты?..

- По колышку, а когда забьем, я проватерпашу.

Карташев подумал и сказал:

- Хорошо.

Но, когда, отнесясь к стоявшему невдалеке реперу, он дал отметку

обреза, его поразило, что сваи будут торчать из земли всего на несколько

вершков.

Он несколько раз проверил свой взгляд в трубу, выверил еще раз нивелир

и в нерешимости остановился.

Бывалый десятник все время, не мигая, смотрел на Карташева и наконец,

приложив руку ко рту и кашлянув, ласково, почтительно заговорил:

- Тут под мостом канавка под русло пройдет, и так что... - Он приложил

руку к козырьку и посмотрел в правую сторону, куда падала долина. - Примерно

еще сотых на двадцать пять, а то и тридцать, значит, глубже под мостом

будет.

- Да, да, конечно, - поспешил согласиться Карташев и в то же время

подумал:

"Ах, да, действительно! Канавка... Какой у него, однако, опытный глаз".

Когда опять приехали к первому мосту, копер уже был готов, его скоро

установили на место, и к нему подтащили первую сваю.

Десятник быстро, толково, без шуму распоряжался, и когда свая была

захвачена, поднята, и установлена, и прикреплена канатом, когда плотники,

они же и забойщики, стали на места, десятник, вынув поддержки из-под бабы,

обратился к Карташеву:

- Благословите, господин начальник, начинать.

- С богом!

- Господи благослови! крестись, ребята!

И все перекрестились.

- Ну, закоперщик, затягивай песню!

Закоперщик начал петь:

И так за первую залогу

Да помолимся мы богу...

И хор рабочих в красных рубахах дружно и звонко подхватил:

Эй, дубинушка, ухнем!

Эй, зеленая, сама пойдет!

Пойдет, пойдет, пойдет...

И воздух потрясли тяжелые удары бабы о сваю, первые под припев, а

остальные молча.

Карташев во все глаза смотрел. Ему вспоминались чертежи мостов, сваи,

вспоминался текст лекций.

Когда запели дубинушку, которую он до сих пор слышал только на

студенческих вечеринках, его охватила радость и восторг.

- Залога!

И удары прекратились.

- Как поют, господин начальник?

- Хорошо.

- Прямо, можно сказать, архирейский хор, - говорил десятник, отмечая на

свае карандашом расстояние, на какое свая ушла в землю, - на одиннадцать

сотых, господин начальник, отказ...

- Ах, да, - вспомнил Карташев наказ Сикорского, - надо будет отмечать

отказы. У вас есть книжечка?

- Так точно.

- Я вам разграфлю.

- Не извольте беспокоиться: я разграфил уже. Обыкновенно нашему брату,

подрядчику, этого дела не доверяют: опасаются, как бы мы свою линию не

выводили; бывает так, что и закапывают сваи вместо того, чтобы забивать их,

всяко бывает, только наш подрядчик не из таких и нам не велит. Он лучше же

лишнего перебьет. До какого отказа, господин начальник, бить будем?

Карташев напряженно вспоминал: "Как это, до двух сотых или до двух

тысячных?"

- Ежели, к примеру, - продолжал десятник, - свая ровно пойдет, так и в

три сотки отказ будет ладный.

- Нет, все-таки до двух бейте.

- Как прикажете.

И, повернувшись к рабочим, десятник сказал:

- Ну, готовы, что ли? Это еще что? - точно не понимая, в чем дело,

спросил десятник.

От рабочих закоперщик с шапкой в руках подходил к Карташеву.

- Имеем честь поздравить вас с благополучным началом.

- Ну, народ, - неопределенно качнул головой десятник, наблюдая

Карташева, и, увидев, что Карташев достал десять рублей, сказал весело: -

Ну, смотри, ребята, старайтесь да благодарите господина начальника.

- Благодарим! - дружно и весело отозвались рабочие.

- Поднимай бабу!

И баба под красивый припев речитатива: "Расчестная наша мать, помоги

бабу поднять!" - стала подниматься вверх, а закоперщик уже опять затягивал:

Эй, ребятки, не робейте,

Своей силы не жалейте.

После второго залога десятник, приподняв шапку, обратился к Карташеву:

- Дозволите ли веселые песни петь?

- Конечно.

- Работа пойдет у них веселей: валяй, ребята!

Лица рабочих светились лукавою радостью, и только закоперщик с

бесстрастным лицом, все тем же замогильным глухим голосом выводил:

Инженера мы уважим,

По губам - помажем.

И восторженно подхватила артель дубинушку, заметив, как залилось

краской до корней волос лицо смущенно-растерянно улыбавшегося Карташева.

К обеду возвратились в Заим и Карташев и Сикорский. Карташев сделал

Сикорскому обстоятельный доклад.

- Только одно неправильно - никогда вперед обреза не давайте. На этом и

строятся все мошенничества. Поезжайте после обеда опять и уничтожьте обрез.

Когда кончат забивку, пусть и позовут тогда. А что касается того, чтобы

вести журнал забивки свай, то сегодня приедет десятник еще.

XVI

Работы наладились, и все пошло изо дня в день.

Карташев ездил в дальнюю сторону дистанции, Сикорский взял на себя

более короткую, так как на нем, кроме технической стороны дела, лежали и

распорядительная и административная части. Постоянно приезжали из города,

привозили материалы, запрашивали срочно по телеграфу, и ему необходимо было,

как он говорил, быть всегда на ружейный выстрел от конторы.

Все делалось с какой-то сказочной быстротой, и быстрота эта все

возрастала; установились и ночные работы.

В каждом месте линия кишела рабочими: забивали сваи, сыпали насыпи,

копали выемки, тянулись обозы с вывозимою землею, лились песни, крики,

громкий говор. Узкая полоса земли на протяжении двухсот восьмидесяти верст

жила полной жизнью безостановочно все двадцать четыре часа в сутки.

Ночью эта лента была сплошь огненная от костров. Уже провели телеграф,

и в Заиме сидела телеграфистка.

Смены ей не было; и ночью и днем она должна была принимать телеграммы.

Еще молодая, с терпеливыми, все выносящими глазами, сидела она в минуты

отдыха на завалинке своей избы, курила и смотрела равнодушно вдаль, туда,

где кипела работа.

Карташев жил в избе рядом. В четыре часа он уже выезжал на линию.

В тележке лежали инструменты и холодный завтрак.

Уезжал он на весь день и возвращался домой часам к десяти.

Иногда надо было зайти еще в контору к Сикорскому. Иногда и ночью

необходимо было ехать вторично на линию. Суток не хватало. В каждом месте, в

каждой точке уже ждали, нетерпеливо ждали Карташева с разбивкой, с отметкой,

с вопросами, без решения которых дело останавливалось. Получалось такое

впечатление, что все везде стоит и виновник этому только он, Карташев.

Это тяготило, мучило, угнетало, и Карташев почти не выходил из

подавленного и в то же время напряженного, крайне неприятного состояния от

сознания, что никогда ему не поспеть везде вовремя.

Его лошадь начала портиться.

Вначале она ходила рысью, но чем дальше, тем больше теряла бедная Машка

силы.

Давно исчезла округленность ее форм, блеск ее шерсти.

Ее худая, теперь острая спина поднялась кверху, шерсть болезненно

торчала во все стороны, грива была спутана, сбита, а сама она точно потеряла

всякую способность понимать, где дорога, где овраг. Прежде, бывало, хоть

домой она бежала. Теперь же одинаково равнодушно, несмотря на все удары, шла

все тем же заплетающимся шагом.

И это еще более раздражало и угнетало Карташева. Но когда однажды Машка

отказалась и таким шагом идти, когда она беспомощно остановилась и, несмотря

на всякие понукания, не хотела идти дальше, Карташев, которого во всех

местах ждали, как манну с неба, пришел в такое отчаяние от своей собственной

несостоятельности, от несостоятельности Машки, что расплакался.

В таком положении и застал Карташева Сикорский, несшийся на своей

жениховской тройке.

Карташев торопливо уничтожил следы слез, а Сикорский сделал вид, что их

не заметил.

- Ну, сегодня я за вас распоряжусь, а вы поезжайте домой и сейчас же

купите вторую лошадь. Необходимо ездить на сменных лошадях.

- Она и домой не пойдет.

- Дайте овса ей.

- Нет у меня овса.

- Ну, так чего же вы хотите? Человек восемнадцать часов ездит и не

кормит лошадь. Обязательно надо брать торбу с овсом. Доехали до конца

дистанции, надели на нее торбу, сами закусили и поехали назад. А теперь что

же делать? Выпрягите ее и пустите попастись по этой траве.

Сикорский уехал, а Карташев выпряг Машку, пустил ее на траву, а сам,

сидя на тележке, ел свой хлеб с колбасой и грустно-бессильно смотрел туда

вдаль, где кипела работа, где ждали его, в то время как он должен был пасти

свою лошадь.

В этот день Карташев возвратился домой в неурочное время, когда солнце

было еще высоко в небе.

Продажная лошадь оказалась у хозяина, в избе которого жил Карташев.

Выйдя из своей телеграфной конторы, - она же и спальня, - телеграфистка

тоже, присев на завалинке, смотрела, как Карташев пробовал лошадь, и с своей

стороны сделала несколько замечаний, обнаружив некоторые познания по этой

части.

Между нею и Карташевым завязался разговор, и оказалось, что она дочь

мелкого херсонского помещика.

Карташев, чувствовавший себя в общем не лучше Машки, хотел было

воспользоваться отдыхом и лечь спать, но начавшееся знакомство отвлекло его,

и, сидя устало на завалинке, он дотянул до вечера в разговорах с

телеграфисткой.

Она была некрасива, почти необразованна, но было в ней что-то

симпатичное, беззащитное и, наконец, молодое - в улыбке, взгляде, в

бессознательных движениях. Было интересно будить это молодое.

Общее положение заморенных, работающих через силу людей, при походной

жизни, при сознании, что очень скоро все это кончится и в свое время, как и

все, унесет невозвратное будущее, еще больше сближало, примиряло, заставляло

торопиться.

Высоко в небе, как заброшенный маяк, ярко светила луна.

Белая колокольня, белые избы рельефно и неподвижно стояли, и от них

падала густая черная тень. В ярком ослепительном воздухе, как серебро,

сверкала на воде полоса лунного света.

Было свежо, телеграфистка куталась в платок и курила.

Карташев устало сидел рядом с ней.

Гулко звонили часы на высокой колокольне, и ему было хорошо и уютно

около простой доброй девушки полуспать, полубодрствовать, наслаждаясь

волшебной красотой ночи.

- Вы спите совсем, - положите на плечо мне вашу голову.

И Карташев положил.

- И холодно вам, вот вам половина моего платка.

Пришлось сесть плотнее под одним платком.

Так и сидели они, изредка перебрасываясь словами, не замечая, как идет

время.

Все так же неподвижно светила луна с своей бесконечной высоты, так же

стояли настороженные белые хатки, и лунный свет играл в воде.

Какой-то особый сон наяву владел душой. Они не помнили, как обнялись,

как поцеловались, как очутились вдвоем на ее узкой постели, как уснули

обнявшись, прикрытые ее платком, единственным теплым, что было в ее скудном

багаже.

А в четыре часа Карташев осторожно, чтобы не заметили, пробирался в

свою избу.

Но на завалинке уже сидел Тимофей, и смущенный Карташев чувствовал, что

Тимофей обо всем догадался.

Рядом с исключительным размахом в деле постройки во всем соблюдалась

экономия, доходившая до скаредности. Так, служащих в общем было мало, и на

долю каждого приходилась двадцатиголовая работа. Будки, например, как

временные, решено было строить самого легкого типа, причем ассигновано было

на каждую будку по сто двадцать пять рублей, тогда как обычная цена будки от

пятисот до тысячи рублей.

Был предоставлен полный простор для инициативы и выбора строительного

материала.

- Предоставляю, - сказал Сикорский Карташеву, - все дело вам, стройте

хоть из навоза, и условие одно - не выйти из сметы, потому что, помните, это

своего рода пунктик, конек начальника участка.

В помощники себе Карташев взял Тимофея.

Решено было пользоваться в общем типом молдаванских легких клетушек, из

легкого деревянного остова в виде рал, заплетенных плетнем и смазанных с

одних сторон глиной с навозом. Крыши крыть очеретом. Печи глинобитные с

каменным, за неимением кирпича, сводом.

Но и камня не было. Тимофей разыскал в степи колодцы, устраиваемые

набожными молдаванами, и выбирал оттуда тот камень, которым были обложены

стенки колодца. Лесной материал покупался у молдаван в каруцах и состоял из

жердей в полтора-два вершка в диаметре.

Высокая каруца с такими торчащими жердями стоила от трех до пяти

рублей. Четырех, пяти таких каруц было достаточно для будки. Но и эта цена

показалась Тимофею дорогой.

Он узнал, откуда молдаване возят лес, съездил туда и купил там две

десятины такого же леса по сорока рублей за десятину. Этого лесу хватило с

избытком на всю дистанцию. Одни рубили его и очищали от коры, другие возили

на линию.

Работа, как говорил Тимофей, шла колесом.

Сегодня Тимофей тащил Карташева в лес осмотреть покупку и работы

Тимофея.

Лес был верстах в двенадцати от линии.

Карташев хотел успеть побывать и в лесу и проехать по линии.

- Ну, чай сегодня некогда пить, - скорей запрягай Румынку - и поедем.

Через несколько минут Карташев уже выезжал на Румынке, захватив для нее

заготовленную с вечера торбу с овсом, а рядом верхом ехал Тимофей.

Проезжая мимо телеграфной конторы, Карташев покосился на ее безмолвные

окна и поцеловал спавшую за ними ласковую, на все согласную, молодую

телеграфистку.

"Дать бы ей выспаться, - подумал Карташев, - и подольше бы не присылали

телеграмм сегодня".

День обещал быть дождливым. Все небо заволокло ровною серою пеленою, и

только при восходе солнца там на востоке прорвалась на мгновение эта пелена,

и, из-под нее выглянув печально, солнце опять скрылось.

Скоро стал накрапывать мелкий ровный дождик, и точно спустилась на всю

округу мокрая, серая, однообразная пелена.

Иногда дождь переставал и опять принимался, такой же однообразный,

тихий и ровный.

- Теперь, пожалуй, - говорил Тимофей, - и ни к чему уж он. Разве вот

для озимей перед севом... ну, корму прибавится...

- Н-да, - соглашался Карташев, продолжая испытывать смущение при

Тимофее.

На отрогах далеких холмов и невысоких гор показался лес.

- Вот и наш лес, - показал рукой Тимофей туда, где, борясь с дождем,

поднималась синяя струйка дыма, - может, кипяченая вода будет, чаю напьемся.

Подъехали к лесу, привязали лошадей и пошли на просеку. Дождь опять

перестал. На только что срубленных мокрых деревьях дрожали крупные капли

воды, пахло сыростью, свежим лесом, пахло дымом, и ярче вспоминалась ночь,

луна, телеграфистка.

Оказался и кипяток, сварили чай и напились.

Карташев в первый еще раз был в настоящем лесу, в первый раз видел, как

его рубят, как выделывают из него годный для постройки материал. Он осмотрел

работы, одобрил все, дал дровосекам на водку и уехал напрямик к концу

дистанции.

Дорожка прихотливо вилась между полями поспевавших кукурузы, пшеницы,

овса. Румынка бодро бежала, а Карташев сидел, смотрел из-под своего капюшона

и все не мог оторваться от воспоминаний прошедшей ночи. Иногда сердце его

особенно сжималось, и становилось весело и легко на душе.

На конце дистанции, в наскоро сколоченных балаганах, жил рядчик

Савельев с артелью рабочих человек в сорок. Он копал земляное полотно на

двух последних верстах и должен был рыть нагорную канаву, которую хотел

сегодня разбить Карташев.

Подъехав к навесам, Каргашев привязал лошадь, подвязал ей торбу с овсом

и пошел к главному балагану.

По случаю дождя работы не было. Вышел маленький, кудрявый, средних лет

рядчик Савельев и почтительно поклонился.

- Я приехал вам канаву разбить.

- Очень даже приятно. И если бы, к примеру сказать, вчерась

намеревались приехать, сегодня с утра бы уже ребята принялись бы за работу.

Окончив разбивку, Карташев возвратился и, так как Румынка еще не

кончила своего овса, присел под навесом, где была устроена для рабочих

столовая: вкопанные в землю козлы, покрытые досками. Тут же недалеко, под

низким навесом, была устроена кухня, горел огонь и несся аппетитный пар из

двух котлов, около которых, засучив высоко рукава, хлопотала молодая,

здоровая русская баба.

Карташеву тоже захотелось поесть, но он стеснялся, считая это

несовместным с его служебным положением и думая в то же время, что бы

сказали этот рядчик и рабочие, если бы знали, как провел он эту ночь. И

теперь ему было уже неприятно воспоминание об этой ночи.

- Не желаете ли, господин начальник, - вкрадчиво-ласково заговорил

рядчик, прерывая мысли Карташева, - съесть чего-нибудь: вареного мяса можно,

косточку с мозгом, а то и щец.

И мясо и щи, а особенно кость с мозгом вызвали сразу усиленное

выделение слюны у Карташева, но, не колеблясь, он ответил:

- Нет, благодарю вас...

- А то, может быть, сала поджарить кусочек.

Это было уже выше сил Карташева, и пока он боролся с собой, Савельев

уже крикнул:

- Матрена, живей, поджарь-ка сала.

- Вы, русские, разве тоже едите сало? - спросил Карташев. - Я думал,

что только мы, хохлы...

- Хорошее везде хорошо, господин начальник.

- Вы сами что ж не присядете?

- Покорно благодарю, господин начальник, - ответил Савельев и, после

настойчивых повторений, присел наконец на самый край скамьи и снял шапку.

Матрена принесла горячую сковородку с подрумяненными на ней розоватыми

кусками шипящего малороссийского сала. Затем она принесла несколько ломтей

полубелого хлеба и ласково сказала:

- Кушайте на здоровье.

Было это как-то особенно сочно сделано, а Карташев, вспомнив обряд

простого народа, снял шапку, положил ее рядом на скамью и перекрестился.

- А вы разве не будете есть? - спросил Карташев.

- Нет, уж позвольте с народом; уж такой порядок у нас...

Карташев принялся за сало и ел его за оба уха, как говорят хохлы.

Когда он кончил, ему поднесли миску щей, на тарелке кашу, а на другой -

кусок вареной говядины с мозговой костью.

- Нет, нет... - начал было Карташев, но хозяин перебил его:

- Вы, господин начальник, наш начальник, и ваша обязанность пробовать

еду рабочих, чтобы не было обмана или обиды со стороны хозяина работ. Это уж

такое заведение, и не нами выдумано оно.

- Если так... - сказал Карташев и съел несколько ложек щей с кашей,

несколько кусков говядины, посыпая ее крупной солью, и наконец, по настоянию

хозяина, съел и мозг. Кончив, Карташев сказал:

- Мне совестно, закормили вы меня.

- Помилуйте, господин инженер, можно ли о таких пустяках говорить. Не

обессудьте и напредки: шутка сказать, день-деньской не евши, а из-за нас же.

Наступал обед, собрались рабочие и слушали.

Карташев колебался, но, прощаясь, протянул руку рядчику. Рабочим дал

пять рублей на водку, а Матрене отдельно рубль. Этим он как бы расплатился

за еду, но сознание, что этого все-таки не следовало бы делать, мучило его,

и, едучи обратно, его одновременно начало грызть и тревожное сознание того,

что он сделал только что на этом конце дистанции, и того, что произошло

ночью на другом ее конце.

Но постепенно дело снова захватило, тревожное состояние исчезло. Все

было важно, все было дорого и интересно. Каждая случайно встреченная и вновь

купленная каруца с лесом волновала и радовала так, как будто все это было

лично его, Карташева.

По дороге его нагнал троечный вместительный тарантас, в котором сидел

инженер Данилов.

Данилов водой из Одессы проехал в Букарест, оттуда в Галац и затем уже

на лошадях, проехав всю линию, возвращался в Бендеры.

О своем проезде он никого не уведомлял, объясняя это тем, что встреча

начальства отнимает всегда много лишнего времени, а в такой горячке этого

лишнего времени нет.

- Ну, что ж? - сказал Данилов, остановив лошадей и поздоровавшись с

Карташевым, - вы ко мне пересесть не можете, так как тогда некому будет

отвести вашу лошадь домой, так я к вам пересяду.

Толстый Данилов кое-как уселся в маленькой тележке Карташева, а

Карташев сдвинулся, чтобы дать ему место, на самый край.

Чтобы не задерживать Данилова, Карташев хотел было, не останавливаясь

на работах, ехать прямо, но Данилов настоял, чтобы все делалось так, как

всегда.

И Карташев останавливался, разбивал полотно дороги или проверял

разбивку, давал новые выписки, делал обрезы мостам.

По дороге его останавливали молдаване с каруцами леса, с возами соломы.

Он торговался, покупал и вместе с Даниловым ехал впереди этих каруц,

указывая те будки, где нужен был этот материал.

Однажды, когда Карташев купил воз соломы, на горизонте показался

другой, и Карташев боялся, что, пока он будет указывать продавшему, куда

сваливать, тот другой, появившийся на горизонте, ускользнет от него.

Тогда Данилов предложил свои услуги и остался в тележке караулить

подъезжавшего, в то время как Карташев, усевшись на купленный воз, поехал с

молдаванами к будке.

В это время подъехал к Данилову и Сикорский, и когда Карташев

возвратился к ним, и другой воз был куплен Даниловым на двадцать пять копеек

дешевле против назначенной Карташевым цены.

Затем Данилов пересел к Сикорскому, и они уехали в Заим, а Карташев

продолжал свою обычную работу.

Когда к десяти часам вечера Карташев наконец добрался домой и

отправился в контору, то оказалось, что Данилов уже уехал.

Сикорский был в духе и сказал Карташеву с обычной своей манерой, нехотя

и вскользь, что Данилов остался доволен и работами и им, Карташевым.

Прощаясь, он рассказал, как Данилов побывал и на телеграфной станции,

как телеграфистка жаловалась на трудность бессменной и днем и ночью работы,

и как Данилов ответил, чтобы по ночам телеграфистка не дежурила и что для

ночных работ он пришлет телеграфиста. Карташеву показалось, что Сикорский

как-то особенно при этом смотрел на него, Карташева, и поторопился уйти,

чтобы скрыть свое смущение.

Высоко в небе опять светилась луна, опять белели домики, и опять на

завалинке сидела телеграфистка, Дарья Степановна Основская, куталась в свою

шаль и курила папироску.

Следующая