ОЧЕРКИ БИОГРАФИЧЕСКИЕ

А) ЗЕМЛЕВОЛЬЦЫ

АЛЕКСАНДР СОЛОВЬЕВ

Александр Константинович Соловьев родился в 1846 г. в Луге. Отец его, бывший помощником лекаря, служил в дворцовом ведомстве, и Александр Константинович учился в III Петербургской«гимназии на счет этого ведомства. Затем поступил в университет на юридический факультет, но со второго курса оставил его по неимению средств и, выдержав экзамен на учителя, занял место преподавателя истории и географии в Торопце, Псковской губ.; кроме того, занимался в организованной им школе при тюрьме. В отрочестве, в гимназии и даже будучи уже учителем, Соловьев отличался религиозностью, но затем у него явились сомнения, и, отбросив церковную обрядность, он перешел к деизму, а потом отказался и от него. В Торопце у Александра Константиновича, уже со студенческой скамьи имевшего народолюбческие стремления и думавшего о деятельности в пользу народа, завязалось знакомство с Ник. Ник. Богдановичем и его женой, Марией Петровной, урожденной Михаэлис, родной сестрой жены писателя Н. В. Шелгунова. Богданович, помещик Торопецкого уезда, бывший почетным мировым судьей, держал в своем имении Воронине кузницу, изделиями которой снабжал весь уезд. Работниками в кузнице была революционная молодежь, желавшая научиться ремеслу, чтобы затем «итти в народ» в качестве рабочих-пропагандистов. Так, в этой кузнице работал брат Ник. Ник., Юрий, известный уже тогда революционный деятель, и впоследствии, в 1881 году, как член Исполнительного Комитета партии «Народная Ноля», игравший роль хозяина магазина сыров, на которого был произведен подкоп на Малой Садовой для покушении на Александра II. Работал в Воронине и другой известный участник революционного движения, Адриан Михайлов, и некоторое время жил выдающийся член кружка чайковцев Д. Клеменц.

Неподалеку от Воронина, в имении Казиной — Кресты, под видом арендаторов жила небольшая компания радикалов, мужчин и женщин, в наивных чертах того времени представлявших собой земледельческую колонию: это были сестры Каминер, Оболешев, один из самых энергичных, стойких и симпатичных членов общества «Земля и Воля», и другие. Нечего и говорить, что между этими двумя революционными гнездами сношения были непрерывные, и, благодаря знакомству с Н. Н. Богдановичем, в эту избранную компанию попал в качестве молотобойца и Александр Константинович Соловьев, который бросил свое учительство, чтобы, подобно другим, в качестве кузнеца отправиться потом на пропаганду в народе. По натуре аскет, твердый, последовательный и не отступающий от раз намеченной цели, А. К. в Воронине получил окончательный закал революционера и социалиста. Когда в 1876 году в Петербурге образовалось общество «Земля и Воля», Богданович, бывший одним из инициаторов при выработке программы народников, примкнул к тем лицам, которые, не слившись с главным ядром о-ва, составили группу т. наз. сепаратистов (Иванчин-Писарев» Вера и Евгения Фигнер, Мария Лешерн и др.), и привлек к ней и своего друга Соловьева. Весной 1877 года А. К. вместе с московским рабочим Василием Грязновым, уцелевшим от разгрома «Московской организации» («фричей» и кавказцев), отправился в Самару и в селе Преображенском открыл кузницу. Местность, в которой поселился Соловьев была болотистая, и с самого же начала оба кузнеца начали страдать малярией; через три месяца, измученные, они должны были покинуть село, и Грязнов, страдавший
туберкулезом, вскоре умер. К этому моменту и остальные «сепаратисты», жившие в Самарском и Бузулукском у., скомпрометированные одним петербургским арестом, были вынуждены покинуть свои места. Вся группа направилась сначала в Воронеж, а потом думала устроиться в Тамбовской губ., но, не получив быстро мест, переехала в Саратов—центр пропагандистской деятельности членов «Земли и Воли». Вскоре Юрий Богданович, Иванчин-Писарев и Соловьев устроились в Вольском уезде в качестве волостных писарей и развили ту деятельность, которая талантливо изображена в «Воспоминаниях» Иванчина-Писарева. Но деятельность в количестве 3—4 человек на целый уезд, под недремлющим оком полиции, обещала столь малые результаты, что Соловьев, неудовлетворенный, счел себя вынужденным оборвать работу в деревне и бесповоротно решил отправиться в Петербург, с целью совершить покушение на жизнь Александра II. К этому его привела вера, что устранение императора, давно вступившего на путь реакции, будет поворотным пунктом во внутренней политике правительства; атмосфера подозрения, тяготеющая над каждым образованным человеком, входящим в общение с народом, рассеется, и возобновится приток свежих сил, так оскудевший к 1879 году. Вопреки указаниям товарищей, что в случае неудачи самодержавный гнет еще сильнее придавит народ, печать и общество, Соловьев оставался непоколебим: он верил в удачу и, не допуская возможности промаха, говорил, что, с одобрения товарищей или без него, едет в Петербург и свое дело сделает. Мысль о покушении на царя в то время висела в воздухе. Уже более года Россия волновалась известиями об актах политического террора, которые происходили то в Петербурге, то в Москве, в Киеве, Харькове и Одессе. Это была расправа над крупными и мелкими агентами власти после арестов и свирепых судов над пропагандистами начала 70-х годов. Жертв со стороны революционной было много; результаты же, благодаря репрессиям, не соответствовали усилиям, и жизнь все более и более влекла активные элементы народничества на путь борьбы с правительством, которое лишало возможности какой бы то ни было деятельности, полезной для народа. Устранялись ставленники царя, но логика указывала, что не в них—зло; что есть единый источник власти—самодержец всероссийский, несущий на себе ответственность за все совершающееся в государстве. Эта логика приводила к мысли, что борьба должна быть направлена на царя, как воплощение самодержавной власти.

При той экономической и социальной структуре, которую имела Россия в тот исторический период, борьба против самодержавия за свободный политический строй не могла иметь опоры в массах: передовой отряд трудящихся—промышленный пролетариат—еще не существовал, как класс в западно-европейском смысле; в крестьянстве опору искали и не нашли, а фабричные и заводские рабочие представляли в то время распыленную, недисциплинированную массу: это были те же крестьяне, только-что оторванные от сохи, с той же психологией и столь же далекие от великих идей социализма и политической свободы, как остальная деревня. Борьба с царизмом по необходимости принимала форму не массового движения, а единоличных схваток. Мысль о них бродила в головах, и когда Соловьев явился в Петербург, там уже находились приехавшие с юга два претендента на то же дело: Кобылянский—по происхождению поляк, и Гольденберг—еврей. Они, как и Соловьев, обратились за помощью к членам «Земли и Воли»: были необходимы слежка, оружие, квартира и т. п.

Идея цареубийства, выдвинутая одновременно тремя лицами, вызвала среди петербургских землевольцев острую борьбу мнений: Плеханов и М. Попов, недовольные уклоном в сторону политики, давно боролись с этим уклоном, а Квятковский, Морозов и Александр Михайлов уже ясно сознавали необходимость изменения народнической программы 1876 года в сторону введения в нее ясно формулированного требования политической свободы. Спор за и против был жаркий: «Среди нас может явиться и Комиссаров!»— воскликнул Попов. «Если им будешь ты,—крикнул его друг Квятковский,—то и тебя я убью».

Дело кончилось компромиссом: как организация, «Земля и Воля» отказалась брать цареубийство на свою ответственность, но отдельным членам о-ва было предоставлено право оказывать ту или иную помощь этому делу. Предложения Кобылянского и Гольденберга были единодушно отвергнуты: не поляк и не еврей, а русский должен был итти на государя. И Соловьев пошел. Морозов достал ему большой револьвер через посредство доктора Веймара, стоявшего близко к кружку чайковцев и поплатившегося каторгой за эту покупку. Ежедневно Соловьев ходил в тир упражняться в стрельбе. С какой уверенностью говорил он, что промаха не даст! Однако, 2 апреля 1879 г. все пять выстрелов, которые он дал в Александра II на площади Гвардейского штаба, во время прогулки царя, миновали императора. Проглоченный Соловьевым цианистый калий не привел к смерти, которая должна была покрыть тайной его имя. Признаки отравления были тотчас замечены, и противоядие спасло жизнь для суда и смерти через повешение. На суде Соловьев вел себя с присущим ему невозмутимым спокойствием и подробно выяснил причины, побудившие его к покушению. Он, как и все, знавшие о предстоящем акте, надеялся, что кара коснется одного его. Однако, судебное следствие подобрало все нити к его знакомствам. Петербургские землевольцы, как нелегальные, остались в стороне, но все, кто соприкасался с Соловьевым в Псковской и Саратовской губ., были или арестованы, или должны были скрыться.

Соловьева судил Верховный уголовный суд, а затем был создан большой процесс, на котором фигурировали Н. Н. Богданович (сошел потом с ума), его жена Мария Петровна, Адриан Михайлов, Орест Веймар и многие другие. 28 мая 1879 г. А. К, Соловьев был казнен на Смоленском доле в 10 ч. утра, в присутствии 4-тысячной толпы. В то время ему было 33 года, но он всегда казался старше своих лет. Его наружность если чем и обращала на себя внимание, то каким-то необычайно угрюмым выражением лица. Высокого роста, худощавый, он был неловок в техническом отношении, и в обыденной жизни с ним часто случались разные приключения, выбывавшие шутки со стороны близких товарищей: пойдет гулять или на охоту, непременно попадет в какое-нибудь болото, заблудится и не найдет дороги; в городе, будучи нелегальным, забудет адрес своей квартиры; при ночной встрече с полицейским на вопрос: кто идет?—по какому-то чудачеству отвечает: «чорт», и попадает в участок. Его фиктивный брак с легкомысленной Челищевой, которую будто бы надо было освободить от семейного гнета, чтобы дать возможность учиться, тоже давал повод к подтруниваниям.

Узкое, угрюмое лицо с небольшими серыми глазами, довольно крупным острым носом и небольшой русой бородкой клином редко озарялось улыбкой, которая была мила именно потому, что появлялась редко. Общий вид Соловьева был суровый, что находилось в полном противоречии с его кроткой душой. Демократ по наружности, одежде, привычкам и всем требованиям к жизни, он был совершенно неуязвим со стороны материальных нужд, а со стороны духовной никогда не был теоретиком, не вступал в споры, всегда был крайне сдержан и замкнут в общении с людьми, перед которыми не раскрывался и от которых обыкновенно держался в стороне. При общих разговорах Соловьев молчал и был вообще крайне скуп на слова; говорил он отрывисто и глухо, хотя, как преподавателя, его хвалили. Народ он любил и глубоко верил в него: его отъезд из деревни и покушение на царя были следствием не разочарования в народе, а любви к нему и понимания истинных нужд народных масс. Чуждый, невидимому, порывам революционной страсти, Соловьев прислал однажды, будучи волостным писарем, письмо, к сожалению, не сохранившееся, в котором с пламенным энтузиазмом описывал крестьянский сход, очень многолюдный и очень бурный. Ему не пришлось быть свидетелем шумных митингов наших революций, и он сравнивал то, что видел, с тем, что происходило на улицах Парижа в дни Великой французской революции. Он был хорошим человеком, и если бы сравнение не было избитым, я сказала бы, что он был добр и незлобив, как ребенок.

А. И. ИВАНЧИН-ПИСАРЕВ

Мое первое знакомство с Александром Ивановичем Иванчиным-Писаревым относится к тому времени, когда я была студенткой Бернского университета. В конце 1875 года прибывший из России Натансон сообщил мне, что сейчас в Женеве находятся три революционных деятеля: Иванчин-Писарев, Клеменц и Кравчинский, и что мне необходимо воспользоваться случаем и съездить познакомиться с ними. Еще раньше я много слышала о всех трех от моих друзей Н. Морозова и Н. Саблина, действовавших в России вместе с ними. Закрепить заочное знакомство личной встречей было тем желательнее, что временные эмигранты вскоре собирались вернуться на родину, чтоб возобновить свою деятельность, а я тоже думала ехать в Россию, оставив университет.

Приехав в Женеву и отыскав Александра Ивановича, я увидела перед собою довольно высокого, стройного блондина с белокурой шевелюрой, блестящими, серыми, выразительными глазами и небольшой русой бородкой. Обстановка, не похожая на обыкновенную эмигрантскую или студенческую, наружность скорее всего барина-земца, каким в действительности и был Александр Иванович по своему предшествующему положению помещика Даниловского уезда, подействовали на меня замораживающим образом, а присутствие М. П. Лешерн, Клеменца и Кравчинского — всех сразу—окончательно смутило.

Встреча вышла натянутая, бессодержательная, и, кажется, обе стороны остались разочарованными.

Если первый блин был комом, то второй вышел и того хуже: думая, что такой солидный господин знает гораздо больше моего, я написала А. И. письмо, прося его дать мне библиографические указания по вопросу о происхождении религии, собственности, семьи и государства.

В Берне русской библиотеки не было, а меня как paз в это время эти вопросы прямо тревожили. Александр Иванович не ответил мне по существу, а, увлекшись своей склонностью к шуткам, написал в юмористическом тоне, что я, подобно дьякону одного из рассказов Гл. Ив. Успенского» хочу «дойти до корня вещей». Я, конечно, подумала: в другой раз не стоит обращаться.

Если б он знал, какое громадное впечатление и умственное удовлетворение дала мне книга Леббока «Начало цивилизации», когда потом я наткнулась на это сочинение!

Все эти шероховатости исчезли, когда осенью 1876 года мы стали часто встречаться в Петербурге на Бассейной, в квартире Софьи Ивановны Гольдсмит. Тут образовалась не-большая дружеская компания, к которой, кроме Александра Ивановича и меня, принадлежали: Юрий Богданович, Марья Павловна Лешерн и Н. Драго.

В то время движение в народ в той форме, какую оно имело раньше, было ликвидировано. Если, несмотря на крушение и разгром 1874 года, оно в 1875 году по инерции еще шло по прежнему руслу, — теперь после новых неудач было ясно, что надо искать новых путей и методов, и прежде всего изменить революционную программу в смысле большего согласования ее с реальными условиями и требованиями жизни.

Сознание этой необходимости сделалось к осени 1876 года господствующим в революционной среде; оно намечалось среди радикальной молодежи и сосредоточивало на себе мысль всех участников движения, поскольку они уцелели от предшествовавшего периода: программные вопросы стали дебатироваться во всех кружках.

Александр Иванович был одним из инициаторов в этом деле. Вместе с Юрием Богдановичем и Н- Драго он составил один из проектов программы, которая получила название «народнической» и однородна с той, которая легла в основание тайного общества «Земля и Воля», в той части, которая касается революционной деятельности в деревне.

В результате обсуждений, с одной стороны, образовалось общество «Земля и Воля» (О. и М. Натансон, Плеханов, А. Михайлов, Боголюбов-Емельянов и др.), а с другой — автономный кружок с той же программой, в который входили: А. И. Писарев, Богданович, Драго, Веймар, Лешерн, я, а позднее А. Соловьев и некоторые другие.

Вскоре после демонстрации 6 декабря на Казанской площади, устроенной обществом «Земля и Воля», в которой участвовали и все мы, Александр Иванович, Богданович, Лешерн, Соловьев и рабочий Грязнов отправились в Самарскую губернию, где и основались в Бузулукском уезде в целях пропаганды. Осенью к ним присоединилась и я, устроившись в Самарском уезде, а потом, во избежание ареста, мы все переехали в Саратовскую губернию, которая была центром провинциальной деятельности членов «Земли и Воли».

Александр Иванович так выпукло обрисовал свою «народническую» деятельность в качестве волостного писаря в талантливых очерках, напечатанных в «Заветах» (и отдельным изданием), что я ничего не могла бы прибавить к ним.

Но те же полицейские условия нашей русской жизни, которые заставили большинство членов «Земли и Воли» покинуть деревню, принудили и Александра Ивановича оставить любимую работу среди крестьян и присоединиться к «Народной Воле», основанной осенью 1879 года.

Как человек, обладающий литературным дарованием, он был приглашен в число редакторов партийного органа «Народная Воля», которым и состоял вместе с Н. К. Михайловским и членами Исполнительного Комитета «Н. В.» Л. Тихомировым и Н. Морозовым вначале, А. Корба позднее.

Редактирование и писательство в подпольном органе не могло поглотить всех сил Александра Ивановича; он принимал участие в легальной прессе и в сущности был действительным, но только неофициальным редактором журнала "Слово", поддерживая в то же время дружеские отношения и связи с литераторами и некоторыми земскими деятелями Тверской губернии, для чего имел все данные.

Александр Иванович имел очень представительную наружность, за которую я в шутку называла его «предводителем дворянства», был прекрасным рассказчиком и остроумным собеседником; человек образованный, энергичный и бывалый, он как нельзя более был способен играть видную роль в «обществе», в земстве, но нелегальное положение сужало до минимума сферу его деятельности,—в лучшую пору жизни ему негде было развернуться; только период перед временной эмиграцией, когда он жил помещиком и земским деятелем в имении Потапово (Данил, у.), может служить иллюстрацией его способностей в этой области.

Тем удивительнее, что на ряду с этим он обладал несравненным уменьем подойти к простому человеку, говорить с ним его языком,—качества, доставлявшие ему среди крестьян популярность и влияние, какими редко пользовался кто-либо из революционеров.

Что касается революционной среды того времени, то за исключением дружеского кружка, к которому он принадлежал, между ним и другими видными революционерами не -было тесных отношений: он стоял как-то особняком, не мог слиться с ними, и у них к нему, в свою очередь, было чувство отчужденности, не допускавшей полной революционной интимности. Многие черты характера были тому причиной; насмешливая и подчас высокомерная манера держать себя, быть может, была преградой в среде, где прежде всего требуется товарищеское обращение. Но главной причиной, мне кажется, было то, что Александр Иванович недооценивал моральные качества тех, с кем соприкасался, и это инстинктивно чувствовалось другой стороной: он любил
н е к о т о р ы х, но  н е  в с е х, ценил  н е к о т о р ы х, но не в с е х. Между тем, если я не ошибаюсь, все мы, члены «Земли и Боли» и Исполнительного Комитета, в своих товарищеских отношениях не индивидуализировали: для нас сознание, что человек всецело предан революционному делу и готов отдать за него свободу и жизнь, рождало к нему любовь, создавало известный эмоциональный нимб около него, который заграждал всякое поползновение нанести царапину.

После 1881 года, когда Александр Иванович был арестован и потом отправлен в административную ссылку, пути наши разошлись, и только чрез громадный промежуток времени мне пришлось мимолетно встретиться с ним. Об этом периоде жизни А. И. я почти ничего не знаю.

Когда жизнь надолго разлучила людей и большая полоса ее прошла врозь, при совершенно различных условиях, трудно двум личностям подойти вплотную друг к другу; время создает преграду, которую не перешагнешь двумя-тремя днями встреч.

Это чувствовала я; это сознавал и Александр Иванович. Я боялась встречи двух, которые знали друг друга молодыми. Александр Иванович отказывался написать мне первым: он хотел, чтоб «задала тон» переписки—я. Таково было его выражение.

Я—написала1. Он—приехал.

1 Письмо это напечатано в VI т. Собр. соч.

Я жила тогда в Казанской губернии, в деревушке, в имении тетки; жила в полном одиночестве, с расстроенными нервами и в таком настроении, что никакая встреча не могла принести мне истинной радости. Говорить и спрашивать не хотелось, и при таких условиях нельзя было сблизиться.

Заброшенная в большую глушь, в которой почти не раздавалось эхо политических событий 1905 года, я получила позднее несколько писем, в которых Александр Иванович с большим увлечением писал о деятельности «Совета рабочих депутатов», и эти письма находили во мне живой отклик. Но потом я уехала за границу; общественная жизнь России стала принимать такой характер, что о самом животрепещущем стало неудобно писать. Кроме того, мне надо было лечиться—большая переписка требовала слишком много сил—и я перестала писать; не было потребности поддерживать за тридевять земель отношения, которые ослабила многолетняя предыдущая разлука. Общественная жизнь в России все более и более шла другим темпом; наступили времена распада, дезорганизация и распыление сил, когда тягостными переживаниями совсем не хочется ни с кем делиться.

МАРК АНДРЕЕВИЧ НАТАНСОН

Когда в 1919 году умер Марк Натансон, можно было сказать, что с ним умерло 50 лет истории революционного движения, которую он мог написать, но не написал.

Многие страницы этой истории, в событиях которой он принимал деятельное участие, только им одним и могли быть написаны и теперь никем не могут быть восстановлены. Его роль в революционном движении громадна, так как он является основателем и организатором двух сообществ, замечательных в наших революционных летописях. В самом деле, в 1871 г. он создал первое объединенное ядро той молодежи, которая сложилась в кружок чайковцев. Известно, какое значение в истории революционного движения имел этот кружок, сначала, как инициатор большого полулегального книжного дела, распространившего свою деятельность на все университетские города России. Такие книги, как первый том сочинений Лассаля, «Положение рабочего класса в Рос-> сии» Флеровского, «Азбука социальных наук» его же, рассказы Нефедова и др., дали сильный умственный толчок общественному развитию учащейся молодежи. Этот же кружок основал за границей первую типографию для изданий народнического характера, при чем заведующим этой типографией и издательством был Александров, товарищ Натансона по основанию кружка. Первыми деятелями организованной пропаганды среди рабочих Петербурга, а потом и других городов, были члены того же кружка: Синегуб, Чарушин, Сердюков, П. Кропоткин и другие выдающиеся социалисты того времени.

А кто сделал первые шаги «хождения в народ»? Тоже чайковцы—Кравчинский и Рогачев.

Правда, в 1872 г. Марк Натансон был вырван из среды членов кружка и отправлен в административную ссылку в Шенкурск, затем в Бобров (Воронежской губ.) и, наконец, в Финляндию, где проживали родственники его жены; оттуда Марк был возвращен только в 1875 г., когда большая часть членов кружка, как петербургского, так и провинциальных (в Москве, Одессе, Киеве),находилась уже в тюрьме. Трехлетней ссылкой Марк воспользовался для пополнения своего образования, чему много содействовали питерские товарищи, в изобилии снабжавшие его книгами, и он вернулся в Петербург во всеоружии знания и с преизбыточным запасом энергии/не затраченной в ссылке.

Общее положение революционного дела в тот момент было тяжелое. Тюрьмы всей России были переполнены арестованными, и им предстояло ждать суда целых З года. Не только чайковцы, но и бунтари и лавристы—все группы, принимавшие участие в движении первой половины 70-х годов, были разгромлены; не мало людей, увлекавшихся надеждами на социальную революцию или, по крайней мере, на полный успех социалистической пропаганды в народе, впало в уныние и опустило руки.

Я никогда не забуду подавленного вида супругов Владыкиных, бывших чайковцев, которых зимой 1876 г. я видела у лавриста Бутурлина в Москве. Они были так угнетены, что мой бодрый вид и веселость, оживлявшая всех, казалось, шокировали их. Иные же, такие сильные и энергичные, как Клеменц, Кравчинский, Иванчин-Писарев, Лешерн и др., менее проявившие себя: Аксельрод, сестры Каминер, Вышинская, Петров из Киева, Жебуневы из Одессы—скрылись за границу и положили начало новой эмиграции. Однако, как ни велик был разгром революционных сил, все же повсеместно уцелели отдельные участники закончившегося периода, когда несколько тысяч молодежи, так или иначе, было вовлечено в общий поток революционных энтузиастов. Не существовало только объединения, не было притягательного центра, который восстановил бы рассыпанную храмину. И, как раз в этот момент, в лице Марка явился человек неутомимой энергии, обладающий необыкновенной способностью привлекать людей, организовать их и сплачивать на общей работе, человек широкого размаха, у которого в плане был крупный всероссийский масштаб деятельности. Вырвавшись из узких рамок стеснительной ссылки, он, как изголодавшийся человек, бросился во все большие города, объехал Москву, Киев, Одессу, Харьков, всюду попадая в разбитые группы, везде агитируя, убеждая бездействующих и впавших в апатию в необходимости объединиться, собрать рассеянных по разным местам товарищей и вместе с ними возобновить работу. Затем он отправился за границу, побывал в Берлине, Париже, Женеве у старых товарищей чайковцев, приглашая их вернуться на родину, чтоб возобновить оставленную деятельность. Явился он и в Берн, где я училась в университете. От Веры Шатиловой, которая в Москве была преемницей так называемой «Московской организации» ("фричей" и кавказцев), он знал, что в Берне остались два члена кружка «фричей»: я и Доротея Аптекмащнам он передал предложение арестованных товарищей приехать в Москву для поддержания связей разрушенной организации. Я не могла не откликнуться на этот призыв и, оставив университет, в конце декабря отправилась и Москву.

Должна сказать, что позднее, при расспросах членов нашей организации, они категорически отрицали этот призыв, и, вероятно, Марк сделал вольную передачу слов Шатиловой о том, что нужны люди.

Его объезд заграницы имел реальный успех. Писарев и Лешерн, Клеменц, потом и Кравчинский вернулись и приняли участие в дальнейшем революционном движении1.

1 Это собирание сил дало Иванчину-Писареву повод дать Натансону прозвище: «Иван Калита».

Объединения революционных сил в России в данный момент он не достиг, но его свидания с разными лицами привели его к знакомствам, которые были полезны впоследствии.

В Петербурге этот неутомимый объединитель добился с большим трудом слияния уцелевших чайковцев (Драго, Зубок-Mo киевский, Зунделевич, Лизогуб и др.) с лавристами (наиболее выдающимися были Таксис и врач Гинзбург); но это соглашение не было долговременным—все ближайшие товарищи Натансона и он сам были несравненно более склонны к агитации и, по сравнению с лавристами, более крайними, чем эти последние, и союз этих двух течений, спустя несколько месяцев, распался.

В зиму 1875—76 г., когда я была в Москве, Марк приезжал для пропаганды среди учащихся: местная молодежь,, настроенная радикально, не была, однако, сплочена и едина в своих стремлениях, и в то время с легкой насмешкой говорили, что из Петербурга приходится наезжать толкачам, чтобы внести в нее элемент организации и- большей революционности. При мне для Марка была устроена в Петровско-Разумовском сходка, и он защищал революционную точку зрения против увлечения кооперацией, первенство которой защищали Короленко и Калетаев1.

1 На этой сходке присутствовала и я, но не выступала, как об этом ошибочно пишет Владимир Галактионович.

В июле чайковцы устроили в Петербурге блестящий побег своего сочлена П. Кропоткина из Николаевского военного госпиталя. Это, по обстановке, сложное дело было совершено при многочисленном персонале: Орест Веймар и Левашев, увозившие Кропоткина на рысаке; Эдуард Веймар и М. П. Лешерн, бывшие сигналистами из нанятой вблизи квартиры9 где скрипка Эдуарда темпом своей музыки указывала благоприятный или неблагоприятный момент для бегства через ворота; Зунделевич с корзиной вишни; Юрий Богданович, представлявшийся пьяным и занимавший болтовней привратника, знакомого с микроскопом и спорившего с Юрием по вопросу, имеется или нет хвост у вши, —все принимали активное участие; другие товарищи были расставлены на ближайших улицах; третьи ожидали беглеца на безопасных квартирах и т. д.

Это дело, наделавшее много хлопот начальству, вызвало как в Петербурге, так и в Москве небывалое одушевление, тем более, что не повлекло за собой никаких жертв. Кропоткин был перевезен в Финляндию, откуда уехал за границу, где пробыл целых 40 лет, отдавая свои силы и дарования западно-европейскому революционному пролетариату.

Когда наступила осень 1876 г., со всех концов в Петербург стали съезжаться учащиеся высших учебных заведений, с одной стороны, а с другой—революционеры-социалисты, которые воспользовались летом для пропаганды в провинции, устраиваясь—одни в каких-нибудь знакомых местах, другие—на полевых работах (в Области войска Донского).

Наблюдения и вести, привезенные ими из провинции, не были утешительны: они были однородны с теми выводами, которые сделали из своего прежнего опыта такие крупные деятели, как Иванчин-Писарев и Юрий Богданович. Все чувствовали, что прежнее хождение в народ должно быть оставлено, как неоправданное результатами. В отдельных группах Петербурга началось обсуждение об изменении программы, и единодушное мнение установило, что требуется сближение ее с жизнью, с русскими условиями и в соответствии с культурным уровнем и сознанными нуждами народа (под которым тогда подразумевалось исключительно крестьянство). В результате этих обсуждений была выработана программа, известная под названием народнической.

В то время, как Марк, пользуясь своими обширными связями, вырабатывал новую программу с помощью ему известных пропагандистов, группа, с которой была близка я (Юрий Богданович, Писарев и Драго), независимо от них работала над подобным же выяснением того нового, что могло оживить революционную деятельность и поставить на более твердое, чем прежде, основание. Когда они сформулировали свою программу, мы созвали собрание из старых чайковцев, пригласив и Марка с его женой Ольгой Шлейснер. Это собрание, человек в 25—30,. одобрило предложенную программу, но, как это описано в соответствующей главе I тома моего «Запечатленного труда», присутствующие разошлись по вопросу об основном принципе организации. Придерживавшиеся прежней традиции составлять тесно сплоченную, морально однородную и связанную симпатией группу, старые чайковцы, в сущности уже выбывшие из активных работников, горячо стояли за прежние основы сплоченности членов организации между собой.

Натансон с женой и некоторые из лиц, пришедших с ним, стояли за деловой принцип организации: согласие с программой и уверенность в честности данного лица они считали достаточными для членства. На этом и разошлись, при чем первая группа не сыграла организующей роли в революционном движении, а Марк организовал тайное общество «Земля и Воля», из которого впоследствии вышла «Народная Воля», имевшая, по общему признанию, громадное значение в нашей революционной истории. .

Не знаю, кому именно—Марку или кому-нибудь из привлеченных им лиц, принадлежала новая в тот момент мысль не только об активном отпоре правительству в лице высших чинов жандармерии, суда и администрации, наиболее отличившихся в деле сыска и преследования социалистов, но и идея необходимости для успешного народного движения своевременного «удара в центре». Под этим ударом подразумевалось непосредственное нападение на царя и его семью. Мысль о необходимости сопротивления при арестах и обезврежении наиболее рьяных слуг самодержавия носилась тогда в воздухе. Она вызывалась неслыханным для того времени обилием арестов, долголетним примучиванием арестованных, случаями смерти и самоубийств в тюрьмах и т. п. фактами. А первоисточником мысли об «ударе в центре» всего вероятнее был Каблиц, который хотя не был введен в организацию, но находился в постоянном общении с членами ее и еще в предыдущий период был занят мыслью о динамите и ездил в Англию, чтоб познакомиться с приготовлением его1.

1 Поездка была бесплодна, и Каблиц воввратился в Киев» не сделав ничего (см. в I т. «Запечатленного труда»)

Вот этот-то элемент боевых выступлений, введенный в программу, имел громадную важность. Это было уже начало поворота к политической борьбе, поворота еще несознанного, так как попрежнему никто в то время не говорил о необходимости политической свободы и яростно отрицал бы, что эти пункты программы намечают путь к борьбе для завоевания политической свободы. В мае 1877 г. глава новооснованного общества—Марк, сумевший собрать около себя энергичную, не скомпрометированную молодежь, был арестован. Я забыла сказать, что наше общее собрание, закончившееся разномыслием о принципе организации, ознаменовалось ловким актом Натансона. Он сказал: «Пусть все присутствующие назовут всех лиц, о которых знают, что они сочувствуют революции и могут принять нашу программу». Все простодушно стали называть фамилии своих друзей и знакомых, а Марк, взяв большой лист бумаги, записал названные фамилии. 

Результатом этого было между прочим то, что ближайшие товарищи моего брата Петра, который в то время был социалистом, студенты Горного института Бураков и Севастьянов, а потом Глико из Петербургской учительской семинарии, оказались отправившимися в Саратов, где было намечено устроить землевольческое .поселение, и только брат Петр остался в той группе, которую прозвали группой сепаратистов и в которой состояла и я. Арест Марка, несмотря на свою чрезвычайную важность, не разрушил общества «Земля и Воля». Компания Марка была так хорошо подобрана и так успела сплотиться за полгода своего существования, что могла и без своего главы стоять на ногах и вести раз намеченную линию. В Саратовскую губернию уже была направлена довольно солидная группа землевольцев. Туда были посланы: бывший ссыльный Трощанский, Плеханов, Н. Сергеев, Брещинская, Мощенко, Николаев, Ал. Михайлов, Харизоменов, Новицкий, Демчинская, Бураков, Севастьянов, Богомаз, быть может, еще кто-нибудь, кого я не знала, а в центральной группе в Петербурге остались такие превосходные люди и работники, как Оболешев, Осинский, Ольга Шлейснер и др., которые вели пропаганду среди рабочих, среди интеллигенции и обслуживали нужды провинциальных членов. В лице своей жены, Ольги Шлейснер 1, Марк имел незаменимую помощницу и продолжательницу начатого им дела; она выдерживала с громадной энергией революционное направление организации, созданной им.

1 Ольга была дворянка шведского происхождения. 14* 211

С самого-начала состоя членом кружка чайковцев, Ольга сопровождала Марка в ссылке и вместе с ним вернулась к революционной деятельности. Ал. Михайлов, Оболешев и она составляли трио, можно сказать, неразделимое по духовному единству и по общей работе. Эти двое были преданы Ольге безгранично, и оба отличались замечательными свойствами конспираторов и организаторов. Оболешев был одной из привлекательнейших личностей в революции—энтузиаст, без малейшей напыщенности, производивший обаятельное впечатление необычайной горячностью по отношению ко всему, что касалось революции. Небольшого роста, тонкого и хрупкого телосложения, он имел красивое лицо и в обращении отличался такой искренностью, что сразу привлекал к себе. Подобно Александру Михайлову, он был неутомим в работе и не пренебрегал никаким делом, полезным или нужным для организации, чего всегда требовал от членов А. Михайлов. Было трогательно видеть, как, страдая плевритом, несмотря на боль и повышенную температуру, он не хотел отдаться отдыху и покою, с явным ущербом для здоровья. Он, можно сказать, горел—-и физически, и духовно—и прожил недолго, найдя смерть в Петропавловской крепости. Он жил и был арестован под чужой фамилией—Сабурова; долгое время его настоящая фамилия оставалась неизвестной, пока жандармы напали, наконец, на след, и брат, которого он не ко хотел компрометировать, на очной ставке признал его.

Каким человеком и деятелем был Ал. Михайлов, излишне говорить,  - в литературе имеется достаточно сведений о нем. Сама Ольга Шлейснер, при некрасивой внешности, была женщиной на редкость умной, сдержанной, работоспособной и энергичной; она была необыкновенно упорна в преследовании целей, и мне казалось, что тому, кого она хотела завоевать для революции, почти невозможно уклониться от щупальцев, как я шутливо говорила ей. Не помню, при каких обстоятельствах и по каким поводам я вместе с нею бывала у брата Завадской, которого Ольга хотела привлечь в организацию. Завадская, бывшая цюрихская студентка, близкая в Цюрихе к кружку «фричей», работала в России с другими лицами и привлекалась к «процессу 193-х». Ее брат, кажется, уже женатый, учился, готовясь к карьере инженера и жил в одной из рот Измайловского полка, в деревянном домишке, в какой-то совершенно примитивной обстановке, которую теперь трудно себе представить в столице. Там, в течение многих часов, Ольга говорила, убеждала, спорила и настаивала, ведя настоящую атаку на Завадского, Однако, несмотря на все, он устоял, и не понимаю, почему он так интересовал ее: по их разговору нельзя было заключить, чтоб он был выдающимся человеком, и нисколько не походил на свою очень живую и энергичную сестру.

Когда Марк был арестован, Ольга находилась в Саратове и вместе с Трощанским, давнишним знакомым Марка, оставалась и городе для заведения связей, необходимых для устройства товарищей по деревням. Она тотчас явилась в Петербург, где оставалась вплоть до своего ареста. Ее твердость и мужество выказались вполне не только при потере мужа, но еще более при утрате двух детей, оставленных у родных в Финляндии и погибших от скарлатины. В это время Ольга часто ночевала у меня, и я могла наблюдать, как после хлопотливого, делового дня, улегшись в постель и закрывшись с головой одеялом, она всем телом содрогалась от безмолвных рыданий. А днем ни один глаз не заметил бы и ни один человек не заподозрил бы, какой удар она переносит как мать. Осужденная по делу Веймара в 1880 г., она болела и должна была умереть в Петропавловской крепости, но в феврале 1881 г., за несколько дней до смерти, ее отдали родным, и, когда после 1 марта я хотела посетить ее, я узнала, что она умерла.

Марк был отправлен в административную ссылку в Восточную Сибирь, сначала в Верхоленск, а потом в самый отдаленный улус Якутской области. В Сибири он пробыл 10 лет, несколько раз поневоле переменив место жительства, при чем имел многочисленные встречи с ссыльными (Короленко, Ромась, Папин, Аптекман, Тютчев, рабочий Петерсон, Федоров, Серошевский, Виташевский, Подбельский и др.) и был центральным лицом везде, где только скоплялись сосланные. В Сибири в 1882 г. он женился на Варваре Ивановне Александровой, бывшей цюрихской студентке, члене московской организации «фричей».

Я не буду говорить о том, что было в годы, последовавшие за возвращением Натансона из Сибири и проведенные в провинции (в Саратове, Баку, Орле), о том, как он задумал организацию конституционного общества «Народное Право», разгромленного правительством раньше, чем оно могло как следует организоваться и приступить к практической деятельности. При крахе в числе других был арестован и сам инициатор и отправлен на 5 лет снова в Восточную Сибирь (1896 г.).

После моих личных встреч и деловых сношений с Марком в 1876—77 гг. я увидела его уже после моего освобождения из Шлиссельбурга, когда в 1905 г. он вместе с Варей Александровой приехал ко мне в Нижний, где я жила в семье Сашиных. Отрадно было видеть в них все того же Марка и ту же Варю, какими я знала их в далеком прошлом. 30 лет, полных всевозможных событий революционной и личной жизни, не изменили их психологии, не умалили революционной преданности интересам народа и их активности в пользу этих интересов: они остались такими же честными, охваченными одной идеей блага трудящихся—свободы и экономического освобождения их. В это время Марк был уже социалистом-революционером, членом Центрального Комитета партии.

Моя дальнейшая встреча с ним произошла осенью 1907 г. в Финляндии, когда я приехала в Выборг из-за границы, куда меня отпустили для поправления здоровья. Но я застала его лишь за короткое время до его отъезда в Швейцарию и Францию, и мы увидались снова в Париже весной 1908 г. Во все время моего пребывания (до февраля 1915 г.) за границей я имела постоянные сношения с ним, деловые и личные, то в Париже, в Лондоне, то в разных гор од ах Швейцарии. Подробности наших революционных отношений (включая и историю Азефа) описаны в моей книге «После Шлиссельбурга» (т. III Собрания сочинений), и я не буду повторять сказанного там. Отмечу только некоторые черты, удивлявшие меня во взглядах Марка, в которых он, можно сказать, застыл на точке зрения 1876 года. Так, он продолжал верить в возможность вовлечения в революционное движение раскольников. 30 лет тому назад это было допустимо—у всех нас не было опыта и личных наблюдений: стоит вспомнить жизнь в Саратовской губ. землевольца Ал. Михайлова среди раскольников, его увлечение, можно сказать, фанатическое, идеей возможности активного протеста раскольников во имя свободы вероисповедания и борьбы против правительства с его полицейскими и фискальными репрессиями против них. 30 лет, в которые революционеры познакомились с реальными политическими и бытовыми условиями государства Российского, с подлинной русской жизнью, должны бы, кажется, привести к заключению, что для нас, материалистов и атеистов, мир раскольников закрыт, а в смысле протестующей силы безнадежен. Но Марк верил, как-будто у нас никакого не было жизненного опыта и урока.

В другой раз он поразил меня, пожалуй, еще более.

Однажды в Париже я прочла группе товарищей тогда еще не напечатанную (в «Русском Богатстве») статью «С горстью золота среди нищих» (см. соответствующую главу в книге «После Шлиссельбурга»). В ней, рассказывая о своей неудачной деятельности в 1906 г. в деревне во время голода, я передавала свои впечатления при встречах с крестьянами, обращавшимися ко мне с самыми разнообразными материальными просьбами денежной помощи из фонда, предназначенного для удовлетворения крайней нужды в хлебе. Впечатления были тяжелые, совершенно другие, чем те, - которые я вынесла из жизни в Саратовской губ. 25—30 лет назад. В связи с этим в статье было помещено воспоминание о разговоре с Гл. Успенским по поводу его деревенских рассказов. Я упрекала его в крайнем пессимизме, в изображении деревенской жизни и ее условий в таких темных красках, что никто, говорила я, не захочет жить в деревне 1.

1 Я была настроена тогда в совершенно ином направлении, которое потом пришлось называть «розовым».  

По этому поводу Глеб Иванович с добродушной иронией, обращаясь к окружающим, сказал: «Недовольна мной Вера Николаевна; недовольна мужиком моим: она требует мужика, но мужика шоколадного».

После чтения статьи, внутренний скорбный смысл которой был, как некоторые чуткие люди это тотчас поняли, своего рода покаянием, потому что я откровенно и сокрушенно рассказала не только об отталкивающих чертах мужика, но и о собственных промахах, . прегрешениях и ошибках, Марк подошел ко мне и, по своему обыкновению, покачивая склоненной головой, укоризненно глянул мне в глаза и сказал: «А  в с е-т а к и, Вера, я хочу мужика шоколадного»... Ему, как и многим другим с.-р., не понравился реализм моего рассказа, не понравилась моя правда о мужике, как я, в моей роли барыни-раздавательницы земных благ, а он в роли униженного просителя, а порой вымогателя и попрошайки, встретились на деле оказания помощи голодающим. Ему, как и многим другим, рассказ о моем опыте казался изменой прошлому, потерей преданности мужику, деревне, ее интересам, и мои правда казалась им чуть не клеветой. И, смешно сказать, в партийном органе были помещены две статьи:— одни кооператора Александрова, другая—под названием «В защиту деревни»—Феликса Волховского, как-будто деревня нуждалась в защите! и от кого? от меня, зато, что я смела описать эпизод моей жизни искренно, ничего не прикрашивая, ничего не скрывая. И не была ли скорее унизительна для деревни снисходительная, розовая идеализация, не основанная на фактах. А в моей статье четко проведена мысль, что я стояла по отношению к крестьянам в ложном положении и что при благотворительном характере моей деятельности мужик-проситель должен был явиться в самом непривлекательном виде...

Заслуги Натансона как революционера—основателя кружка чайковцев в 1871 г. и тайного общества «Земля и Воля» в 1876 г.—несоизмеримы с деятельностью кого-либо другого из людей того времени. В обществе «Земля и Воля» он с величайшим искусством и прозорливостью подобрал первоначальный состав членов и, можно сказать, вдохнул в них свою душу деятеля и конспиратора. Так сплотить товарищей, так твердо наметить линию революционной работы их не удавалось почти никому. С его делом можно сравнить только дело той малой группы новаторов, Морозова, Квятковского и Ал. Михайлова, которые в 1879 г. повернули и направили в новое русло наше революционное движение и дали начало партии «Народная Воля» с ее Исполнительным Комитетом во главе. Но ведь и Александр Михайлов, и Александр Квятковский были из «стаи славных» Натансона, а Морозов был чайковцем. Я не говорю уже о том дальнейшем, что делал Натансон. Целые 50 лет он был большим революционером и вполне заслужил большое имя за свою большую жизнь.

Б) НАРОДОВОЛЬЦЫ

АНДРЕЙ ИВАНОВИЧ ЖЕЛЯБОВ

(Род. в 1850 г., ум. в 1881 г.)

t

Андрей Иванович Желябов был крестьянином и до 11 лет принадлежал помещику Таврической губ.—-Нелидову, как сын его крепостных-дворовых.

Живя до 8 лет у деда со стороны матери, Фролова, такого же крепостного крестьянина помещика Лампсе, ребенком он в полной мере насмотрелся на крепостные отношения между рабовладельцами и их человеческой собственностью. Он слышал вопли своего дяди —повара Лампсе, когда его драли на конюшне; слышал рассказы другого дяди, бежавшего от помещика, скрывавшегося, скитавшегося по свету, потом пойманного, опознанного, возвращенного владельцу и много, много дранного. Он был свидетелем, как его тетку, Любу, сопротивлявшуюся и растерзанную, приказчик и его сподручные тащили из родного дома к барину, который хотел воспользоваться ее телом... Знал, что дед ходил в город жаловаться и вернулся, не найдя управы на барина... И еще многое другое видел, слышал и... понимал. Его бабка была вольной из Полтавщины и по любви вышла замуж за крепостного (Фролова), став благодаря браку и сама собственностью Лампсе; но никогда не могла она забыть, что была вольной, а стала рабой.

Отец Желябова, принадлежавший Нелидову, с согласия барина, свою жену к у п и л за 500 р.и 5 алтын у Лампсе...

Вот впечатления. Вот отрадные факты.

Помещик Нелидов, которого Андрей Иванович характеризует, как человека незлого, однажды обратил внимание на красивого, бойкого мальчика и, узнав, что дед Фролов научил его только церковно-славянской грамоте, прочел ему сказку Пушкина «О рыбаке и рыбке».

«Эго открыло мне совершенно новый мир»,—пишет Андрей в краткой и сухой автобиографической записке, написанной в 1880 году «для одного друга».

Нелидов открыл ему «новый мир» и тем, что научил его русской азбуке, а потом отдал в училище в г. Керчь.

Как жил, с кем жил он в Керчи—никто не знает. Никто другой не сообщает, и сам он молчит в своей записке, доведенной только до указания, что училище было потом преобразовано в гимназию. Ясно одно, что гимназию он кончил, потому что поступил далее на юридический факультет Новороссийского университета.

Однако с первого же курса Желябов был исключен и выслан на родину за участие в «студенческой истории», в которой проявил себя как оратор и вожак. Университета он так и не кончил.

Социалистическое движение «в народ», охватившее молодежь в первой половине семидесятых годов, не увлекло Андрея: предложение вступить в члены революционного кружка Ф. Волховского в Одессе он встретил сдержанно и дал согласие не без внутренней борьбы, как говорит один из его тогдашних товарищей.

Вскоре последовал всероссийский разгром социалистов. Коснулся он и Желябова. Одно из его конспиративных писем попало в руки жандармов, он был арестован, но вскоре освобожден под залог и оставлен на свободе почти вплоть до суда «по делу 193-х», к которому был привлечен. В промежутке он живет в доме родителей в деревне; исполняет все крестьянские работы; устает, по его собственным словам, до отупения, и вспоминая эту жизнь впоследствии, называет ее «каторжной». Нигде и никогда он не говорил о каких-либо успехах в деле пропаганды.

Во второй половине 70-х годов, на юге, на глазах Желябова, появлялись и гибли выдающиеся революционеры; возникали, распылялись и разрушались всевозможные группировки: бунтари и мирные пропагандисты, искатели связи с сектантами, украинофилы; конституционалисты; намечался и переход к активной борьбе с правительством: происходили вооруженные сопротивления при аресте, политические убийства в Киеве, Харькове, Ростове.

Со многими встречался Желябов, многим был известен. Но ни к кому не примкнул, ни с кем не связал своей судьбы. Только счастливое указание Фроленко привело его на Липецкий съезд и в Воронеж в о-во «Земля и Воля», а после разделения о-ва—в «Народную Волю». И здесь-то, в «Народной Воле», Желябов нашел себя и в Исполнительном Комитете развернул свои революционные таланты. Прекрасный оратор, увлекательный агитатор и организатор, он воодушевляет молодежь, объединяет рабочих, организует военных...

Разрабатывая программные и организационные вопросы, он закладывает фундамент партии, которая создает поворот в истории революционного движения и является предвестницей будущего... Вместе с товарищами по Комитету он обращает взор на запад, к французскому народу, к Марксу, ища союзников против самодержавия, а на родине непосредственно участвует во всех боевых политических актах против абсолютизма в лице самодержца Александра II.

Желябов таил в себе большие возможности выдающегося организатора в подготовительный период революции и вождя в революционной акции; но он не завершил полного цикла жизни—оставался на политическом поприще лишь краткий момент (какие-нибудь 18 месяцев)...

Семь покушений... 1 марта... Эшафот...

Нигде не писано, но мною слышано от покойного московского раввина Маазе: в апреле 1881 г. директор Керченской гимназии, в которой в то время учился Маазе, приказал в необычный день и час собраться всем ученикам и учительскому персоналу в гимназический зал. Все недоумевали, по какому это случаю, и строили разные предположения. Гимназисты стояли рядами по классам, шептались и ждали; учителя стояли группой у большой доски в глубине зала. Появляется директор и при всеобщем молчании, повышенным тоном, произносит речь: «1 марта в Петербурге злоумышленниками совершено неслыханное злодеяние, жертвой которого пал государь-император Александр II. К позору нашей гимназии, среди виновных оказался один из ее воспитанников—Андрей Желябов. Он получил заслуженную кару и всенародно казнен позорной казнью через повешенье.. Да будет же имя злодея, запятнавшее нашу гимназию, навсегда предано забвенью»... Делает жест; один из учителей стирает фамилию Желябова с золотой доски гимназии.

Гимназисты расходятся в молчании; некоторые взволнованы и не могут скрыть расстроенных лиц...

... И предано забвению имя директора, а имя Желябова записано в летописях борьбы за свободу.

В Зимнем дворце, в Музее революции находится большое полотно художника Верещагина.

На переднем плане громадная толпа народа; налево, в глубине картины—эшафот с пятью виселицами. Большие хлопья снега кружатся в воздухе, падают и прерывистым покрывалом смягчают очертания людских фигур и контуры виселиц. Долго стояла я перед ней в раздумьи два года тому назад. Была зима; стоял февраль. Я вышла из дворца, пересекла площадь и остановилась в нескольких саженях от начала проспекта. Перед глазами стоял дворец в зимней красоте своей: зеленовато-белый, в тумане вьюги он высился на белоснежной скатерти площади, расстилавшейся перед ним. Большие мягкие хлопья снега наполняли воздух и опыляли все окружающее... Звуков не было; людей не было, и грудь дышала прохладой зимнего воздуха, очищенного снегом. А прерывистое белое покрывало все ниспадало, прикрывало и смягчало контуры всего окружающего. Какая-то внутренняя гармония устанавливалась в душе, и сближала картину, только-что виденную на полотне, и живую картину, стоявшую перед глазами...

Не падал снег 3 апреля 1881 года, когда на Семеновском плацу стояла несметная толпа народа. Не смягчали белые хлопья фигур и лиц этой толпы; не смягчали они контура пяти виселиц на эшафоте посреди площади.

Прозрачно-чисто было голубеющее небо, и солнце стояло на нем, пронизывая теплыми лучами весенне-прохладный воздух. И стояли на эшафоте пятеро: стоял крестьянин— Андрей Желябов, и рабочий—Тимофей Михайлов; стоял мещанин—Николай Рысаков^ и сын священника—Николай Кибальчич. И стояла дворянка—Софья Перовская.

Стояли и как бы говорили, что все сословия в борьбе за свободу стояли против императора.

АЛЕКСАНДР ДМИТРИЕВИЧ МИХАЙЛОВ

(Род. в 1855 г., ум. в 1884 г.)

Достоверным источником сведений о начальном периоде жизни Александра Дмитриевича Михайлова служат его автобиографические заметки, написанные в период «Народной Воли», когда он находился еще на свободе. Любопытны обстоятельства, давшие повод к их составлению: однажды в редакции «Народной Воли» в присутствии Ал. Михайлова было высказано сожаление, что после политических процессов, когда приходится помещать статьи о судившихся, постоянно оказывается полное отсутствие биографических сведений о них. При этом говорилось, что надо бы всех членов организации обязать заблаговременно представить в редакцию хотя бы краткие автобиографии свои. Никто не исполнил этого. Одни не знали, не слыхали, что это нужно, другие отнеслись легко к желанию редакторов. Один только Ал. Михайлов, относившийся серьезно решительно ко всему, что касалось революционного дела и литературы партии, принес через короткое время свои заметки. Они уцелели и в 1883 году, когда автор находился уже в Алексеевской равелине Петропавловской крепости, были напечатаны в Женеве в небольшом издании «На родине», № 3. Автобиографические заметки кончаются народническим периодом деятельности Михайлова; поэтому вышло очень удачно, что Плеханов, действовавший вместе с ним в обществе «Земля и Воля», поместил вслед за заметками прекрасную статью, характеризующую Михайлова, как землевольца, а Лев Тихомиров снабдил их ценными примечаниями о Михайлове в эпоху «Народной Воли». Таким образом, личность Михайлова была хорошо восстановлена двумя выдающимися товарищами его по работе, и притом по свежим, еще не остывшим, воспоминаниям тех, кто с 1876 года и до 1880—в двух стадиях революционного движения—видел его на деле.

Дальнейшим чрезвычайно ценным материалом для ознакомления с политическими взглядами Михайлова и его личностью служат его показания на следствии, хранящиеся в историко-революционном архиве в Ленинграде, и находящиеся там же письма его из Петропавловской крепости после суда к отцу, матери, тетке А. Вартановой и другим родственникам. В свое время эти письма были задержаны департаментом государственной полиции: родные не получили их.

Дедом Александра Дмитриевича Михайлова был отставной солдат времен Николая I, а бабкой—небогатая помещица. Отец Александра Дмитриевича был землемером и в молодости, в годы ученья, испытал большую нужду, да и потом, когда обзавелся семьей, средства имел незначительные. По о своем детстве, которое он провел в месте своего рождения, г. Путивле, Курской губернии, Александр Дмитриевич говорит, как о «счастливом», таком счастливом, что «казалось порой, чаша переполнится через край». После ареста в письмах из Петропавловской крепости он много раз говорил о своей признательности за добрые начала, которые получил от родителей и тетки с материнской стороны, А. О. Вартановой, жившей с ними и бывшей для Михайлова второй матерью. Сильные родственные чувства и необыкновенную нежность к родным он сохранил до конца жизни. И неудивительно. И отец, и мать Михайлова были, по его словам, чистыми, честными и справедливыми людьми: «житейская грязь, мелочные чувства, злоба, интриги были чужды нашей семье»,—говорит он и продолжает: «когда я столкнулся с жизнью во всей ее наготе, я понял, что счастлив в своей семье, что она—одна из редких русских семей среднего состояния, так как в них обыкновенно царит кромешная тьма». Десятилетним мальчиком Михайлов поступил в Новгород-Северскую гимназию и впервые очутился среди чужих людей. После чистой семейной атмосферы он был поражен низким уровнем окружающих: учителя, квартирные хозяева и товарищи-гимназисты—все морально отталкивали его, так как на всех лежал отпечаток чего-то неприятного, холодного, злого. Эгоизм и грубость, бесчеловечность и беспринципность—вот что встретил он здесь. Учителя были из рук вон плохи, начальство—недобросовестно и корыстно; ученики терпели незаслуженные оскорбления, их унижали, не щадя чувства достоинства, так что Михайлов отправлялся в гимназию каждый день со стесненным сердцем, хотя учился удовлетворительно. Знаний и умственного развития гимназисты от педагогов не получали—все усилия направлялись лишь на бестолковую зубристику по изучению мертвых языков. Но в 14 лет Михайлов пристрастился к чтению. К этому времени гимназическая атмосфера несколько очистилась. Михайлов нашел несколько товарищей, которые вместе с ним путем самообразования хотели получить то, чего не давало учебное заведение: они образовали кружок и завели тайную библиотеку. «В личных отношениях я был большой и непреклонный идеалист,—говорит он в своей автобиографии 1,— в общественной деятельности всегда оставался практиком с постоянными организационными стремлениями.

1 Перепечатана в журнале «Былое», 1906 г. февраль.

Эта организаторская страсть проявилась во мне еще в 5 классе гимназии: с тремя или четырьмя товарищами мы задумали издавать журнал; я принял деятельное участие в сношениях кружка». И гимназии он уже занимается агитацией среди учеником высших классов, и общее недовольство гимназическим начальством выливается в протесты против учителей, которых он называет идиотами и самодурами. На ряду с этим, кружок самообразования задается целью не только самим знакомиться с лучшими произведениями русской и
иностранной литературы, но и распространять в народе книги, отмечающие уровню его развития. Ценой строжайшей экономии в расходах, Трошевыми уроками этой молодежи, состоявшей поголовно из бедняков, удалось создать порядочную библиотеку для себя, а затем покупать и те книги, которые они находили полезными для распространения в народе. В 8-м классе кружок уже имел возможность знакомиться с революционными изданиями, и время пребывания Михайлова и его товарищей в Новгород-Северской гимназии было окрещено начальством, как время нашествия пропагандистов.

Классическая система образования,  тяготившая всех учащихся, была особенно тягостна для Михайлова; он считал занятия древними языками бесполезными, а заниматься бесполезным ему казалось безнравственным. В <конце концов он перешел в другую гимназию, уехав в Нежин, и сдал экзамен без языков. И как ни кратковременно было его пребывание в Нежине, он и тут явился инициатором и организатором кружка, задавшегося теми же целями, как и кружок в Новгород-Северске.

По окончании гимназии, осенью 1875 года, окрыленный великими надеждами, связанными с поступлением в высшее учебное заведение, Михайлов приехал в Петербург, еще в дороге познакомившись с такими же провинциальными новичками, каким был сам, и поступил в Технологический институт. В высшем учебном заведении он думал найти иной дух, чем удушливая атмосфера гимназии, думал найти живой источник знания, а в профессорах—истинных учителей жизни. В этих надеждах пришлось разочароваться: аккуратное посещение лекций контролировалось в институте шпионским счетом студенческих шинелей, а прохождение курса сопровождалось репетициями через два дня в третий.

Надо заметить, что Александр Михайлов был как бы от природы одарен способностями организатора. Раньше было указано, что уже в гимназии, как в первой, так и во второй, он обнаруживал стремление соединять людей в группы для определенной цели. В безобразных условиях своего учебного заведения он подыскал, как мы видели, товарищей и образовал кружок; говоря о нем в своих показаниях, Михайлов прибавляет, что с тех пор он не знает времени, когда он что-нибудь во имя чего-нибудь не организовывал.

Ту же работу он продолжал в Технологическом институте до своего исключения и высылки в Путивль и образовал группы самообразования и помощи пропагандистам, а месяца через два был создан уже студенческий союз с кассой и федеративными кружками в Павловском училище, в Медицинской академии, в университете и других учебных заведениях.

В Петербурге Михайлов пробыл всего ЗУ2 месяца, и высылка градоначальником в 24 часа была первым ударом, нанесенным ему со стороны правительства.

Жить в провинциальной глуши, в Путивле, Михайлов был не в состоянии, и презрев запрет полиции, уехал в Киев, и хотя его не оставляли в покое, все же продержался там до осени 1876 года. В Киеве он впервые встретился лицом к лицу с революционными деятелями. Тут были представители всех направлений: пропагандисты, бунтари и якобинцы, с программами которых Михайлов здесь и познакомился. Однако, ни к одной из этих групп он не примкнул—они не удовлетворяли его. Он заметил отсутствие дисциплины, беспорядочность в сношениях между собой, обилие словопрений. Поэтому, прибыв осенью 1876 года из Киева в Петербург и поступив на этот раз в Горный институт, он стал искать людей, более соответствующих его взглядам на организацию. В своих показаниях1 он сам удивляется, как, будучи совсем юным, неопытным и не имеющим связей, он уже тогда мечтал о создании единой всероссийской сплоченной организации, какой до того времени в революционном движении не существовало.

1 Опубликованы в книге "Александр Михайлов", составленной мной и А. П. Прибылевой-Корба.

Находясь в тюрьме, приговоренный к смертной казни, А. Михайлов писал, что деловое счастье сопутствовало ему всю жизнь.

И в самом деле, разве не было «счастьем», что на первых же шагах своего революционного пути он нашел то, чего искал, к чему стремился: шел 1876 год, и как раз в ту осень, когда он приехал в Петербург, сложилось тайное общество «Земля и Воля», во главе которого стояли такие несравненные революционные деятели, как Марк Натансон, его жена Ольга (урожденная Шлейснер), а потом Оболешев, Плеханов и другие, имена которых славны и дороги для всех участников нашего революционного движения.

Михайлов встретился, познакомился и сошелся с этими членами «Земли и Воли» и вскоре был принят в их среду. «Я был счастлив,—говорит Михайлов об этом времени,— что стоял на желанной дороге; я уважал и высоко ценил своих новых товарищей, но и в новой среде я, Оболешев и Ольга Натансон выделялись горячим отношением к организационным задачам». В кружке народников, который лег в основание организации революционных сил, все его мысли были заняты вопросами выработки условий «совершенной», как он выражался, организации, сплоченность и дисциплинированность которой дали бы возможность с полным успехом бороться с правительственной системой. Он находил в характерах, привычках и нравах членов общества черты, которые мешали расширению общества и вредили его деятельности. Он хотел перевоспитать товарищей и призывал их к работе над собой, чтобы неосторожность, рассеянность, отсутствие самодисциплины не губили революционного дела, вызывая аресты, возбуждая внимание полиции и шпионов. Каждый шаг повседневной жизни революционера должен быть взвешен и обдуман,—требовал он,—и поведение выдержано по всей линии. И втроем,—Михайлов, Оболешев и О. Натансон,—каждый по-своему, боролись всеми силами, всечасно и неустанно против того, что называют широкой русской натурой, держать которую в рамках было трудно революционерам того времени. Таким требованиям к членам революционной организации Михайлов оставался верен до конца. Тихомиров приводит по этому поводу отзыв Желябова, относящийся уже к позднейшему времени, но приложимый и к рассматриваемому периоду. Желябов говорил: «Михайлова многие считают человеком холодным, с умом математическим, с душой чуждою всего, что не касается принципов. Это совершенно неверно. Это поэт, положительно поэт в душе. Он любит людей и природу 1 одинаково конкретно, и для него весь мир проникнут какой-то чисто человеческою личною прелестью.

1 В своих автобиографических заметках А. Михайлов отмечает, что детские годы он провел в усадьбе на окраине своего уездного города, в обстановке почти деревенской, и это развило в нем чуткость к красотам природы. Во многих местах своего описания он говорил, как много удовлетворения ему давало поле, небо и ширь.

 Он даже формалистом в организации сделался именно как поэт: организация для него, это—такая же личность, такой же дорогой для него «человек», делающий при том великое дело. Он заботился о ней с такой же страстностью, внимательной до мелочей преданностью, с какой другие заботятся о счастии любимой женщины» (подчеркнуто мной.—В. Ф.).

Общество «Земля и Воля» в основу своей деятельности положило выработанную на основании предшествовавшего опыта хождения в народ программу, известную под названием «программы народников». Главные черты ее общеизвестны, а существенное отличие от программы пропагандистов первого периода 70-х годов заключалось в том, что, вместо пропаганды социалистических идей, революционные деятели предполагали исходить из потребностей и нужд, уже сознанных народом, и думали вести агитацию по поводу тех недовольств, которые постоянно возникают в крестьянской среде при столкновениях с помещиками, администрацией, полицией и т. д. Народники надеялись, что местные бунты и восстания приведут, в конце концов, к общенародной революции «за землю и волю». Вместо бродячей деятельности, новая программа требовала оседлости, и притом н'1 в форме непременно рабочего, но и в других демократических формах (учителя, волостного писаря, фельдшера и т. п.). Необходимым условием считалось также не разбрасываться по всему пространству России, а устраиваться в определенном районе.

После демонстрации, устроенной обществом 6 декабря 1876 г. на Казанской площади в Петербурге, когда впервые было поднято красное знамя с девизом «Земля и Воля», члены общества в значительном числе отправились весной в Саратовскую губернию, как в район с революционной традицией. Одни из них остались в самом Саратове для деятельности среди рабочих, другие расселились в разных положениях по деревням; среди последних был и Ал. Михайлов, увлекавшийся распространенным в то время взглядом на раскольников, как возможных союзников в борьбе против существующего порядка вещей. Исколесив в разных направлениях Саратовский уезд, где он имел много встреч с крестьянским населением (они описаны отчасти в его показаниях), Михайлов основался в селе «Синенькие» среди раскольников беспоповского толка в качестве вольнонаемного учителя и пробыл среди них около года. Сблизиться так, чтобы сделаться для раскольников своим человеком, было невозможно, не выполняя всей обрядности, строго соблюдаемой ими в ежедневной жизни. И Александр Михайлов, ломая все привычки, регулярно совершал все моления, коленопреклонения, земные поклоны и т. п., требуемые ритуалом тех, среди кого жил. Вместе с тем, он изучал раскольничьи книги и вел бесконечные беседы с расколоучителями, чтобы самому стать начетчиком и со временем реформировать раскол в революционную религию, которую, однако, представлял себе лишь в смутных очертаниях. К раскольникам Михайлова влекли их сплоченность и организованность. Это было своего рода государство в государстве, со своими съездами, наставниками, которые объезжали определенные районы, уезды и губернии. Их духовные запросы и интересы, солидарность, строгие требования к личности ставили их выше рядового крестьянства. Вовлечь эту многомиллионную организованную массу в революционное движение, найти в ней товарища в борьбе против правительства, как общего притеснителя, казалось Михайлову высокой целью, ради которой он готов был переделать всю внешнюю жизнь свою и подчиниться требованиям, которые со стороны казались изуверством, бессмысленным и смешным. Самому Александру Дмитриевичу жизнь среди беспоповцев, несмотря на всю трудность ее, давала, однако, удовлетворение. По его признанию, это была суровая школа, в которой он воспитал свою волю, научился самообладанию и получил тот духовный закал, который, по его убеждению, должен был иметь каждый революционер. Как истинного народника, меня сильно манили тайники народного общинного духа,—пишет он в своей автобиографии,—область истинно-народной жизни и народного творчества1.

1 В своих показаниях, с увлечением говоря о своей жизни среди беспоповцев, как пример отношения народа к действительности, он приводит по памяти несколько цитат из рукописного документа, висевшего у его хозяйки-раскольницы на стене у образов. Он был вделан в рамку и носил заглавие «Известия новейших времен»: «Благодать на небо взята. Любовь убита. Правда из света выехала. Кротость шатается по лугу. Правосудие в бегах. Кредит обанкротился. Невинность под судом. Ум-разум в каторжной работе. Закон лишен прав состояния. А, в конце концов, терпение осталось одно, да и то скоро лопнет».

У меня образовались уже прочные связи. Я мог проникнуть уже в сибирские тайные скиты, и к астраханским общинам (коммунистам), и к бегунам, и в Преображенское кладбище. Но, увы, все пришлось бросить». Произошло это следующим образом:

Весной 1878 года он отправился из Саратовской губернии в Петербург с целью организовать целый кружок лиц, которые поехали бы в провинцию для деятельности среди раскольников; он не хотел уже оставаться одиночкой на этом поприще. Вместе с тем, как он говорит в своих показаниях, он имел целью углубиться в учение раскола, и по приезде в Петербург усердно посещал для этого Публичную библиотеку; от товарищей же требовал устройства особой типографии с славянским шрифтом, чтобы печатать специальную литературу для раскольников. По словам Плеханова, в это время происходил пересмотр устава общества «Земля и Воля», и для Михайлова открылось широкое поле для проведения и защиты его организационных взглядов. Он требовал большей централизации, подчинения местных групп центру, а от отдельной личности—безоговорочного отказа от проявления индивидуализма и подчинения решениям большинства. В этом отношении он решительно не понимал, как можно возражать и спорить против этого. «Если бы меня заставили писать стихи, я не отказался бы,—говорил он,— хотя и знал бы наперед, что стихи выйдут невозможные». По настояниям Михайлова, устав общества был действительно изменен в том направлении, которого требовал он.

В то время, как жизнь землевольцев в деревнях протекала в рамках мирной обыденности и сводилась часто к культурно-просветительной работе, в столице и крупных городских центрах среди членов общества и учащейся молодежи, поставлявшей кадры для революционного движения, нарастало боевое настроение, стремление дать отпор репрессивным мерам правительства.

Разгром хождения в народ, многочисленные аресты 1873—75 гг., переполнение тюрем политическими заключенными, трехлетнее ожидание ими суда, и с 1877 года процессы 1вызывали возбуждение умов, а в программе общества «Земля и Воля» уже в 1876 году были зародыши перелома, который позднее повернул революционное движение в сторону от деревни.

1 «Процесс 50-ти» (П. Алексеева, Бардиной и др.), «процесс 193-х» и целый ряд мелких политических дел (см. «За 100 лет» Бурцева).

Довольно жертв без всякого сопротивления и отпора попало в руки правительства. «Этому следует положить конец»,-—так думали в «Земле и Воле» уже в момент образования ее, и выработанная тогда программа под неуклюжим названием дезорганизации власти вводила устранение особенно вредных агентов правительства: шефов жандармов, прокуроров, чинов полиции, шпионов и членов высшей администрации. Кроме того, в программе был и еще один пункт, получивший впоследствии громадное значение. Считая деятельность в деревне самой существенной частью программы и ставя целью народное восстание во имя сознанных требований масс, общество «Земля и Воля» находило, что для обеспечения успеха народного движения необходимо в нужный момент нанести правительству такой удар в центр, который внес бы панику в ряды его и дезорганизовал его силы. Под таким центральным ударом подразумевалось уничтожение царя и всей семьи его посредством динамита.

Параграфы эти, несомненно, носили политический характер и, благодаря внутренней политике правительства, с течением времени должны были развернуться в широкую активную борьбу против существующего политического строя. Первоначально они оставались без применения, но 13 июля 1877 г. в Доме предварительного заключения, по распоряжению градоначальника Трепова, был подвергнут телесному наказанию Боголюбов-Емельянов 1 за то, что, встретив Трепова, при возвращении с прогулки, не снял перед ним шапки. Телесное наказание политического каторжанина, в те времена неслыханное, возмутило все образованные круги, которые видели в этом наглый вызов. 24 января 1878 г. этому насилию был дан отпор. Вера Засулич явилась с градоначальство под видом просительницы и выстрелом из револьвера ранила Тренева.

1 Боголюбов был лишен всех прав состояния и осужден на каторгу по делу о демонстрации на Казанской площади (6 декабря 1876 г.).

Этот акт вызвал восторг всей интеллигентной России. А когда в мае Петербургская судебная палата под председательством Кони оправдала Засулич, все вздохнули свободно: до такой степени ее дело отвечало общему настроению и было общим делом. Со всех концов России сыпались поздравительные телеграммы защитнику Засулич, присяжному поверенному Александрову, и общей радости не было конца.

Во время суда у здания окружного суда стояла громадная толпа, ожидавшая приговора, и когда оправданную Засулич, вышедшую на улицу, полиция хотела арестовать, произошла схватка. Друзья Засулич, заранее приготовившие для нее карету, успели посадить и увезти ее, но при столкновении с полицией был убит юноша Сидорацкий 1, сидевший на козлах рядом с кучером. Его похороны были новой манифестацией.

1 Судился в 1877 г. по «процессу 50-ти».

После выстрела Засулич долго сдерживаемая энергия вырвалась наружу, и в течение 1878 года и первой половины 1879 года последовали один за другим акты в провинции и в столицах: покушение на жизнь прокурора Котляревского в Киеве и убийство жандармского капитана барона Гей-кинга там же, вооруженная попытка освобождения Войнаральского (осужденного по «процессу 193-х») по дороге из Харькова в централ; убийство шефа жандармов Мезенцова в Петербурге; освобождение Преснякова там же, освобождение из Киевской тюрьмы Стефановича, Дейча и Бохановского; вооруженные сопротивления при арестах в разных городах (офицера Дубровина, Коленкиной, Бобохова, братьев Ивичевичей, Лешерн, Ковальского с товарищами); убийство провокатора Рейнштейна в Москве; убийство нескольких шпионов; уличные демонстрации в Петербурге, Москве, Одессе; убийство харьковского губернатора Крапоткина; покушение на жизнь преемника Мезенцова, шефа жандармов Дрентельна, а 2 апреля 1879 г. покушение Соловьева и и жизнь Александра II 1.

1 О тех из этих актов, в которых участвовал Александр Михайлов, будет подробно изложено дальше.

Эти акты, каждый месяц совершавшиеся в до тех пор безмолвной и покорной России, пролетали электрической искрой и возбуждали удивление и восторг. Впечатление, производимое ими, было так велико, что землевольцы, жившие в городах, ясно видели, что нарастающее оживление указывает новые пути революционной деятельности. В Петербурге, в центральной группе «Земли и Воли», одни из членов скоро стали энтузиастами нового течения, звавшего к активному сопротивлению и борьбе с правительством. Александр Квятковский, Морозов и Зунделевич явились первыми новаторами в этой области. Другие, как Плеханов и Мих. Род. Попов, стояли за сохранение прежней программы, полагавшей центр тяжести революционной деятельности в подготовке народного восстания; они настаивали на том, чтобы главные силы организации направлялись в деревню, а политические акты против агентов власти считали опасным увлечением, отдаляющим момент народной революции. Надо прибавить, что к возбуждению умов после выстрела Засулич присоединялось впечатление от «дела 193-х», продолжавшегося более 3 месяцев. Когда кончился процесс, Особое присутствие Сената ходатайствовало о смягчении приговора, и в ожидании решения государя несколько десятков подсудимых, проведших до 3 лет в тюрьме, были выпущены на свободу. Это вызвало большое оживление среди учащихся высших учебных заведений. В самом деле, незабываемое впечатление производили эти освобожденные: почувствовав себя на воле после долгого заключения, они были в повышенном, радостном настроении. Казалось, тюрьма морально нисколько не надломила их; здоровье же многих было расстроено. Бледные и исхудалые, они носили следы физического истощения, но все горели жаждой деятельности и хотели тотчас же встать на работу. Это было так трогательно, что одушевляло всех, кто видел и слышал их, а общение с ними было очень широкое. В доме Фредерикса, на Невском, где-то но далеко от Бассейной, и на Петербургской стороне были квартиры, и которых всегда можно было найти шумное сборище, обсуждающее какие-нибудь революционные вопросы. Не было рассказов о том, что пережито в тюрьме,—это было как-будто забыто: все говорили о настоящем и будущем. Освобожденные хотели знать и расспрашивали о том, что делалось на воле в революционном мире в течение последних трех лет; какие теоретические и практические изменения произошли в революционной деятельности; какие за это время создались группировки. Землевольцы знакомили прежних товарищей и новых друзей со своей программой и организационными принципами, с работой, которая велась в деревне среди крестьян и в городе среди рабочих, и спешили вербэвать новых членов в свое общество; старые чайковцы не возражали против программы народников, господствовавших на севере;1  другие, работавшие до ареста на юге, стремились на прежние места, надеясь возобновить порванные связи (Желябов, Франжоли, Ланганс). В тюрьме они пережили нравственный удар по поводу истории Емельянова-Боголюбова 2.

1 Перовская, Тихомиров, Лебедева, Морозов и до тех пор стоявшие вдали от «Земли и Воли» Клеменц и Кравчинский вошли в том году в организацию.

2 По поводу ее заключенные яростно протестовали, за что были избиты и рассажены в карцеры.

Выстрел Засулич дал им такое же моральное удовлетворение, какое получила вся культурная Россия. Едва ли когда-либо до этого было такое единодушие и одушевление в революционной среде, как тогда в Петербурге. Почти тогда же заволновались рабочие. В марте на Новой бумагопрядильне в Петербурге возникла стачка. Землевольцы и лица, близкие к ним из учащихся, принимали в ней живейшее участие: они агитировали, собирали деньги в пользу стачечников и их семей и много содействовали ее организованности. Эта стачка, со своей стороны, усиливала революционное брожение среди молодежи.

Александр II под влиянием шефа жандармов Мезенцова отказал в смягчении приговора, и это вызвало общее недовольство; освобожденных стали в разных местах хватать и отправлять в административную ссылку, а осужденных на каторгу (Мышкина, Ковалика, Войнаральского, Сажина и Муравского) должны были заключить в централы Харьковской губернии. Среди каторжан особенное внимание возбуждал Мышкин. Широкую известность он приобрел единственной серьезной попыткой освобождения Н. Г. Чернышевского из Вилюйска,—попыткой, которая чуть-чуть не удалась ему. Затем, на «процессе 193-х» товарищи-подсудимые поручили ему быть общим выразителем их революционных убеждений. Мышкин произнес громовую речь 1 с энергией и подъемом, которых никакие окрики председателя суда Петерса не могли сломить: дело дошло до схватки с жандармами и выхода судей из залы заседаний.

1 Эта речь была напечатана в тайной типографии и распространена.

Освободить Мышкина вооруженной силой—такова была задача, которую Землевольцы поставили себе. Устранить шефа жандармов Мезенцова, который настоял на неутверждении ходатайства суда о смягчении приговора по «делу 193-х»,—таково было другое решение их.

Возможно ли было Михайлову, приехавшему в такое горячее время в Петербург, остаться в стороне и ограничиться изучением раскольнической литературы? Текущая жизнь выставляла свои требования, и нельзя было уклониться от участия в работе дня. Организация требовала, чтобы в данное время Михайлов не возвращался к своим раскольникам, и Михайлов должен был принять участие в попытке освобождения Мышкина по чувству товарищества.

Он всегда чрезвычайно высоко ценил это чувство. Анне Павловне Корба он рассказывал однажды старинную славянскую легенду, которую любил. «Герой, сражавшийся за народную свободу, томится в турецкой тюрьме. Он ждет, что его освободят отец с матерью; но они дряхлы и хилы и не могут спасти его. Он ждет, что жена освободит его, но она, хоть плачет и убивается, не может, однако, спасти его. Узнают о его заключении товарищи. Они выбирают бурную ночь, убивают стражу и выводят героя из тюрьмы»1.

1 «Былое», 1906 г., февраль. <По прочтении автобиографии А. Д. Михайлова». А. П. Корба.

Лучшие силы «Земли и Воли» были направлены в Харьков для этого дела. Кроме Михайлова, туда отправились из Петербурга А. Квятковский, Баранников, Морозов, Адриан Михайлов, Ошанина, Перовская. В Харькове к ним присоединились Фроленко и Фомин-Медведев.

История попытки этого освобождения увлекательно написана Н. Морозовым в 4-м томе его книги «Повести моей жизни». Отсылаю читателя к ней, а здесь лишь вкратце расскажу, как было дело.

Отправка осужденных из Петербурга затянулась до конца июня, и решающим днем, когда была сделана попытка нападения на конвой под Харьковом, был день 1 июля. В Петербурге было установлено наблюдение на вокзале, чтобы дать условную телеграмму о дне, когда повезут узников. Подобное наблюдение было учреждено и в Харькове на вокзале, у тюрьмы и у почтовой станции, где жандармы должны были взять лошадей для препровождения пленников и Андреевский централ, Змиевского уезда, или в Печенегской —Чугуевского. Для Квятковского и Фомина были куплены верховые лошади; они, как курьеры, должны были на основании слежки давать знать о всех передвижениях конвоиров и высмотреть во-время, по какой из двух дорог они направляются. Одни из товарищей устроили квартиру, где освобожденный, а в случае нужды и действующие лица могли найти безопасное убежище; на другой квартире хранилось оружие, седла, костюмы, так как при нападении предполагалось употребить форму военного, а на постоялом дворе, под видом помещика, конторщика и кучера, приехавших на ярмарку в экипаже на паре лошадей, остановились: Баранников, Фроленко и Адриан Михайлов.

Первая неудача предприятия заключалась в том, что жандармы перехитрили наблюдателей, и Мышкина провезли при таких условиях, что его прибытия не заметили. Вторую неудачу действовавшие лица испытали, заняв позицию на Чугуевской дороге, между тем как конвой с каторжанами отправился по Змиевской—в Андреевку.

Тогда было решено стать на проселочной дороге, лежавшей между двумя шоссейными—в Змиев и Чугуев, и по сигналу, который даст верховой (Квятковский), переехать на ту или другую, смотря по направлению, которое возьмут жандармы. Так и сделали 1 июля, когда должны были везти в централ Войнаральского. Линейка на паре, которой правил Адриан Михайлов в роли кучера, выехала в нужный час из города и остановилась, как сказано, между двумя дорогами; на ней сидели Фроленко и Баранников, одетый в военное платье. Квятковский дал сигнал:«В Змиев!»—и они заняли свою позицию, а затем показалась и бричка жандармов, оказавшаяся позади линейки. Она остановилась. Баранников сошел с экипажа, крикнул: «Стой!» и, спросив конвой, куда они едут, попросил закурить. В это время Фроленко выстрелил и ранил одного из жандармов; испуганные лошади помчались вперед. Подскакавший Квятковский, справившись со своей испугавшейся лошадью, выпустил 6 зарядов в лошадей конвоя. Он ранил их, но это только ускорило их бег... Стало ясно, что ни верховому, ни линейке нечего больше делать. Что касается второго верхового—Фомина, то он ошибся, не занял назначенного ему поста и не явился на помощь нападающим. Войнаральский был благополучно доставлен в Андреевский централ 1 Удрученные землевольцы поспешили вернуться в город и оповестить товарищей о неудаче.

1 М. П. Сажин был привезен туда же, но уже после этой попытки.

Теперь дело шло лишь 0 том> чтобы как можно скорее выбраться из Харькова: слишком много было посторонних, знавших в лицо тех, кто участвовал в нападении. Несколько часов, и вся полиция была бы на ногах; на вокзале можно было переловить всех. Александр Михайлов так и распорядился,-—с первым же поездом все уехали. Один Фомин не сделал этого и промедление было причиной того, что на вокзале, когда он явился, он был тотчас арестован.

В том же месяце в Одессе военно-окружной суд судил Ковальского и его товарищей: Свитыча, Виташевского и др.; Ковальский был приговорен к смертной казни. Многочисленная толпа стояла около здания суд^ в ожидании приговора, и при крике: "Ковальскому смертная казнь", проклятия и вопли огласили улицу. Заранее приготовленный отряд солдат бросился на толпу, из которой в ответ послышались выстрелы. Залпом солдат двое были yбиты, остальные разогнаны, человек двадцать арестовано...

2 августа Ковальский был казнен и это ускорило развязку с Мезенцовым. Раньше было сказано, что после неутверждения ходатайства суда по «делу 193-х» в центральной группе землевольцев был поставлен вопрос об устранении этого царского слуги. За ним было установлено наблюдение, которое показало, что этот рьяный служака был большим ханжой и ежедневно, отправляясь в III Отделение (тогдашнюю охранку) для исполнения своих гнусных обязанностей, заходил в часовню помолиться богу милосердия и любви. На этом пути богомольца и должна была застигнуть заслуженная кара. Это произошло 4 августа

В Петербурге землевольцы получили в наследство от чайковцев того прекрасного рысака «Варвара», Ha котором в 1876 г. они увезли П. А. Кропоткина при его бегстве из Николаевского военного госпиталя. Teiiepb ои должен был оказать вторую услугу. 4 августа, козгда наблюдением было определено время посещений часовни Мезенцовым, на рысаке подъехали Кравчинский и Баранников в качестве седоков и Адриан Михайлов в роли кучера. Остановив лошадь неподалеку, седоки сошли с экипажа и поджидали выхода Мезенцова с его богомолья. Когда на углу Михайловсксй, площади и Итальянской улицы они встретились с ним и его спутником Макаровым, Кравчинский поразил Мезенцова„ смертельно ранив кинжалом, который держал за развернутой газетой. Макаров схватил Баранникова, но тот выстрелил в воздух; это дало ему возможность освободиться и вскочить в пролетку, которая уже быстро двинулась с Кравчинским. Предусмотрительным и осторожным организатором этого дела был Александр Михайлов (и Морозов). Он был и свидетелем всего того, что произошло. Петербургская вольная типография землевольцев выпустила по этому делу прокламацию под заглавием «Смерть за смерть». Эта «вольная» типография была организована тем же Михайловым, на ряду с несравненным добытчиком всех технических средств организации—А. Зунделевичем. Роль хозяйки в ней играла пожилая Крылова, и типография работала во все время существования «Земли и Воли». С декабря организация при участии Клеменца стала издавать даже орган «Земля и Воля». В его издании Михайлов принимал энергичное участие. Сам он не был писателем и с этой стороны не мог быть полезен; но он не пропускал ни одного собрания редакции и постоянно участвовал в обсуждении статей. Его отзывы, по словам Тихомирова, всегда были очень ценны. Кроме критики по существу, он обращал внимание на то, чтобы изложение не было утомительно длинно, и, вынув часы, следил, сколько времени требуется на прочтение той или другой статьи.

8 октября в Петербурге произошли многочисленные аресты большой важности. Были арестованы: Малиновская и Коленкина, при этом оказано вооруженное сопротивление, Ольга Натансон, Оболешев-Сабуров, самые дорогие и близкие товарищи и друзья А. Михайлова,—Адриан Михайлов, Трощанский и др. На квартире Трощанского полиция оставила засаду, и в ее руки попал А. Михайлов, только-что вернувшийся из Ростова-на-Дону, куда он ездил по поручению группы для информации о волнениях, происходивших тогда в Луганской станице. Смотря по результатам, Михайлов должен был организовать там группу из местных сил. Задержанный у Трощанского, Михайлов выскользнул, однако, благополучно из рук жандармов, вырвавшись и обратившись в бегство при выходе с ними на улицу. Быстрота ног и превосходное знание местности и проходных дворов 1 ней спасли его.

Знать расположение улиц, закоулков и проходных дворов А. Михайлов считал обязательным для каждого революционера. В записной книжечке, которую он носил с собой, были занесены все проходные дворы, которые он узнавал. Тихомиров и Плеханов приводят несколько примеров, как, благодаря подобным знаниям, он сам избавился от преследования шпионов и других спасал при условиях, которые, казалось, делали безнадежным благополучный исход из опасного положения.

После арестов 8 октября, лишивших петербургскую группу таких ценных членов, как Ольга Натансон и
Оболешев, положение организации оказалось критическим: не было ни денег, ни паспортного бюро; все связи были порваны, и об арестах и скомпрометированных квартирах не было возможности предупредить всех, кого следовало; между другими и Плеханов лишь случайно оказался не арестованным. Организации грозила гибель. Но тут Михайлов проявил всю свою изобретательность, энергию и организаторскую способность. «С утра до ночи,—пишет Плеханов в своих воспоминаниях о нем,—бегал он по Петербургу, доставая деньги, приготовляя паспорта, заводя новые связи, поправляя все, что было поправимо в нашем тогдашнем положении».

Дела скоро наладились, и деятельность центра снова закипела. Но нужно было напряжение всех сил, и Михайлову приходилось признать, что оставить Петербург и ехать в деревню для пропаганды без подкрепления свежими людьми, которых в наличности не имеется, невозможно. Двухгодичная практика показывала, что прежняя тяга революционной молодежи в деревню прекратилась; к тем, кто в начале 1877 года двинулся в Саратовскую, Самарскую, Тамбовскую и Воронежскую губернии, никто не присоединялся, хотя возможности устроиться на местах, благодаря заведенным связям, были. Но те, кто /строился тогда на местах, испытывали всевозможные препятствия своей деятельности: полицейский надзор усилился учреждением урядников; генерал-губернаторства были введены на юге, и местные власти всюду следили за теми, кто, живя в селах, приобретал популярность» Скромная просветительная работа—-и та становилась невозможной, потому что все, что делалось бескорыстно, навлекало подозрение мелких пиявок, присосавшихся к деревенскому люду, и влекло доносы, за которыми следовали преследования. Работа в деревне в смысле революционных ожиданий была незаметна, и отсутствие видимых результатов не могло вызывать желания итти на будничную, серую работу в глуши, в которой народ еще не пробуждался и не оказывал сопротивления насилию и эксплоатации.

В январе 1879 года землевольцы организовали покушение на преемника Мезенцова, шефа жандармов Дрентельна, грубого и жестокого по отношению к арестованным и их родственникам. Оно было исполнено Мирским, который верхом на лошади догнал выслеженную карету нового главы III Отделения и сделал выстрел в него из револьвера, но безрезультатно. В том же январе на фабрике Шау и Новой бумагопрядильне вспыхнула стачка, на помощь которой немедленно отозвались землевольцы.

Со времени самого возникновейия «Земли и Воли» организация имела так называемую «рабочую» группу, состоявшую из интеллигентов, которые вели работу среди рабочих. Пропаганда и агитация среди них все время не прекращалась; ее вел, главным образом, Плеханов, стоявший во главе; остальными членами группы были лица, которых привлекали из молодежи высших учебных заведений. В данное время горячо относился к делу рабочих и А. Михайлов. Он не посещал рабочих кварталов, но действовал, как организатор: собирал сведения обо всем, что происходило на фабриках и заводах, снабжал революционные группы материальными средствами, литературой, паспортами. «Когда стачка вспыхнула, Михайлов оказывал неоцененные услуги, —рассказывает Плеханов.—Каждый день, явившись на заседание рабочей группы, Михайлов предъявлял ей довольно значительную сумму денег и немедленно начинал самые обстоятельные расспросы. С довольным видом, пощипывая свою эспаньолку, выслушивал он рассказы людей, сошедшихся с разных концов Петербурга, занося в свою записную книжечку всевозможные поручения относительно паспортов, прокламаций, даже оружия и костюмов. Выработав план действий на следующий день, собрание расходилось, и Михайлов спешил к какому-нибудь новому делу, на свидание с тем или другим «человеком», на собрание какой-нибудь другой группы нашего общества или самого основного кружка».

Взгляды Александра Михайлова с весны 1878 года, когда он приехал в Петербург совершенно пропитанный чисто народнической тягой в деревню, подвергались изменению по мере того, как развертывались волнующие события и явно обнаруживалось боевое настроение, захватывающее даже тех, кто раньше стоял в стороне от революционного движения. А потом Михайлову, как члену центральной группы, последовательно приходилось активно участвовать в актах, которые задумывала и ставила группа, и эти боевые акты, несомненно, увлекали его, а перспектива деятельности среди раскольников, вначале так привлекавшая его, бледнела и уходила вдаль.

Разница в темпераментах, которая сказывалась в различном отношении членов к актам борьбы с правительством, не могла не коснуться и его; шаг за шагом од шел в сторону нового направления деятельности общества и солидаризировался с Квятковским, Морозовым и Зунделевичем, с одной стороны, и с Осинским, энергично работавшим в Киеве,—-с другой. Между тем, вначале едва намечавшиеся разногласия в группе постепенно нарастали. Каждый проект наступления, каждый замысел новых актов вызывал споры и сопротивление со стороны тех, кто оставался верен характеру первоначальной деятельности общества. Из месяца в месяц росло увлечение одних и становился резче отпор Плеханова, Попова и В. Игнатова.

Противоречие двух стремлений достигало высшей степени к весне 1879 года, когда нападение на высших и низших агентов власти логически привело умы к мысли, что бить надо не по исполнителям, а по повелителю,—ничем не ограниченному монарху, который берет на себя одного ответственность за все внутреннее положение страны, а потому должен нести и все последствия своего самовластия» Молодая Россия явно не хотела и не могла дальше безмолвно подчиняться гонению и стеснению деятельности: идея цареубийства стала носиться в воздухе.

В марте 1879 года в Петербург приехал член землевольческого кружка Александр Константинович Соловьев, занимавший до того времени место волостного писаря в Вольском уезде, Саратовской губернии. На основании опыта он пришел к убеждению, что при существующем полицейском строе работа одиночек, осевших в деревне, не может иметь плодотворных результатов. «Надо расчистить путь»,—говорил он,—и это можно сделать только устранением реакционного главы государства. Он явился в Петербург с готовым решением во что бы то ни стало совершить покушение на жизнь Александра II, но, как только-что прибывший из провинции, нуждался в помощи и обратился за ней к землевольцам и, прежде всего, к А. Михайлову, которого знал раньше1.

1 Одновременно с А. К. Соловьевым, замыслившим цареубийство, в Петербург приехали Гольденберг и Кобылянский с теми же намерениями. Но один был еврей, другой—поляк. Они были устранены. Покушение должен был сделать русский.

Но с помощью «Земли и Воли» или без нее,— заявил он при переговорах,—задуманное дело он сделает. Михайлов так и передал центральной группе общества и со своей стороны высказался за поддержку Соловьева. Постановка на очередь вопроса о цареубийстве, да еще в такой категорической формулировке,—не считаться с мнением организации, -вызвала целую бурю. Плеханов, Попов и Васи щи Николаевич Игнатов резко высказались против какого бы го ни было содействия делу, которое казалось им гибельным для революционного движения. Квятковский, Зунделевич и Морозов горячо поддерживали Михайлова, и противоположное отношение к политической борьбе сказалось на этот раз самым решительным образом, грозя разрывом. Дело, однако, до этого не дошло, и споры кончились компромиссом: как организация, «Земля и Воля» отказывалась от помощи Соловьеву, но отдельным членам индивидуально разрешалось удовлетворить его просьбу.

Помощь ему была оказана (наблюдение за выходами Александра II, доставка оружия и яда, которым Соловьев решил отравиться в случае неудачи) и сношения с Соловьевым взял на себя Михайлов. Он же был и свидетелем акта (2 апреля 1879 г.), который, однако, не увенчался удачей.

Внутри групповые споры по делу А. К. Соловьева показали, как далеко члены расходились во взглядах; становилось ясным, что дальнейшая совместная деятельность будет сопряжена с постоянными трениями, которые в конце концов приведут к расколу. Тогда в виду разногласий сторонники старой программы подняли вопрос о созыве съезда членов общества, чтобы на нем было решено, итти ли дальше под знаменем ее или внести изменения.

Какие последствия мог иметь подобный съезд? Если бы старая программа была подтверждена, меньшинство, стремившееся к борьбе с политическим строем, должно было бы подчиниться большинству или выйти из общества. В виду возможности такого исхода, меньшинство решило быть готовым и втайне о г остальных товарищей организоваться в отдельный коллектив, в который вошли бы и лица, стоявшие вне общества, но сочувствовавшие новому направлению. В случае выхода или исключения, этот коллектив должен был тотчас же открыть свою деятельность в духе, который одушевлял новаторов. 

Съезд был назначен на 24 июня в Воронеже, но группа Квятковского устроила за несколько дней до этого свой собственный съезд и недалеком городе Липецке (Воронежской губернии) и пригласила туда из Петербурга С. Ширяева, из Киева Гольденберга и Колоткевича, а с юга Фроленко и Желябова, которые не состояли членами «Земли и Воли», а из последних, кроме Квятковского, Морозова и Михайлова, в Липецк прибыли: Л. Тихомиров, Баранников и Ошанина. На этом сепаратном совещании петербуржцы прочитали приготовленную ими программу, в которой на первый план ставилась необходимость покончить с самодержавием и провозглашалось, что единственным средством  борьбы с ним является вооруженная сила, применение которой будет продолжаться до тех пор, пока не будет установлена свобода слова, собраний, союзов и введено народное представительство. В сущности, это была краткая декларация, определявшая общее направление деятельности группы, принявшей тогда же название «Исполнительного Комитета». Липецкий съезд единогласно принял ее.

Сговорившись, члены «Земли и Воли», присутствовавшие в Липецке, отправились в Воронеж, оставив остальных в Липецке ждать телеграммы, так как предполагалось провести их в члены «Земли и Воли» (кроме Гольденберга) и вызвать в Воронеж на общий съезд. Так это и было исполнено: репутация Фроленки, Желябова, Колоткевича и Ширяева была общеизвестна, и эти четыре лица были единогласно приняты, и по своем приезде в Воронеж они усилили группу новаторов. Все ждали, что съезд будет протекать бурно. На деле, однако, оказалось далеко не так. Землевольцы, приехавшие из деревни, совсем не отличались той нетерпимостью, какой ожидали обе несогласные между собой стороны. Общий тон прений отличался миролюбием, и решение насчет программы вышло двойственное: признавалась необходимость деятельности в крестьянстве, но, на ряду с этим, утверждалась необходимость и политической борьбы. Революционный орган «Земля и Воли» должен был носить прежний характер, но было разрешено издание «Листка Земли и Воли», агитационный уклон которого в сторону борьбы с правительством особенно возмущал Г. В, Плеханова. Когда большинство высказалось за такое решение, Плеханов встал и со словами: «Больше здесь мне делать нечего», покинул съезд, и этот уход был принят, как выход из организации. Неожиданный исход съезда не привел, однако, к единодушной, согласованной работе общими силами. Как только землевольцы вернулись в Петербург и приступили к практическим делам, тотчас стало ясно, что разномыслие парализует каждый шаг. На Липецком съезде цареубийство было определенно поставлено, как средство борьбы с самодержавным правительством. Выше было указано, что не один Соловьев, но и другие лица предлагали взять на себя почин в этом деле, а на юге летом 1879 года Виттенберг и Логовенко были казнены за проект покушения на Александра II посредством взрыва динамита. При обсуждении неудавшегося дела Соловьева в Липецке был решено продолжать его, и, по рассказу Морозова, Александр Михайлов произнес при этом обвинительную речь против царя такой силы, какой он, Морозов, никогда в жизни не слыхал. Теперь, в июле—августе 1879 года, надо было осуществлять это решение. Средства, необходимые для покушения, были готовы: динамитная мастерская под руководством Кибальчича и при участии Яшмовой, Ширяева и других единомышленников Квятковского работала в Петербурге уже несколько месяцев и имела в запасе достаточное количество этого взрывчатого вещества.

О персонале, необходимом для выполнения, нечего и говорить,—настроение было таково, что все соратники активной борьбы требовали участия, все хотели от слов перейти к делу. Но тут-то сказалось отсутствие единства в центре. Прежние противники получили подкрепление в лице приехавших из-за границы Засулич, Дейча и Стефановича. На Воронежском съезде заочно они единогласно были приняты в члены «Земли и Воли». Те, кого впоследствии кратко называли террористами, надеялись, что они встанут в их ряды: ведь Вера Засулич героическим выстрелом в Трепова, можно сказать, первая открыла путь к активному наступлению на душителей русской жизни. Но они оказались противниками политического течения и придали силу прежней оппозиции.Пререкания, возникшие по о поводу приготовлений к покушениям, показывали, что осуществление актов борьбы будет постоянно встречать сопротивление; возобновятся те же прения, которые были пережиты перед Воронежским съездом, и деятельность будет парализована. Таким образом, раскол, которого не хотели, все же должен был произойти, и вскоре, действительно, произошел. Общество «Земля и Воля» разделилось: с одной стороны, образовался «Черный Передел», существование которого, как организации в России, было кратковременно1; с другой—-была основана партия «Народная Воля» с «Исполнительным Комитетом» во главе; она укрепилась и завоевала все поле революционного движения.

1 Плеханов, Стефанович, Засулич и Дейч вскоре эмигрировали. Через два года они положили основание группе "Освобождение Труда", которая явилась родоначальницей социал-демократического движения в России.

Оставаясь социалистической, она объявляла для данного момента очередной задачей низвержение самодержавия и к жестокой активной борьбе против него призывала все живые силы России. В «Исполнительный Комитет», положивший основание партии «Народная Воля», вошли все бывшие на съезде в Липецке (кроме Гольденберга); затем члены «Земли и Воли», поддерживавшие новое направление на съезде в Воронеже (Перовская, В. Фигнер), и члены группы «Свобода или Смерть», организованной А. Михайловым, Морозовым и Квятковским в зиму 1878— 1879 г. (Якимова, Исаев, С. Иванова). Первым делом «Комитета» была выработка программы, которая вскоре была опубликована; затем реорганизована типография 2, выбрана редакция для нового партийного органа «Народная Воля», и решено и трех пунктах на пути возвращения Александра II из Крыма организовать покушение посредством мин под полотном железной дороги.

1 Запас нового шрифта передан "Черному Переделу"

Для каждого из выбранных мест были определены организаторы и участники из числа членов Комитета. Александру Михайлову и С. Перовской было поручено организовать это дело под Москвой.

Это сложное поручение они выполнили блестящим образом. При тщательном осмотре подъездных путей под Москвой, Михайлов остановился на местности близ Курского вокзала и в подходящем месте подыскал небольшой дом, который можно было купить. За 800 рублей это было сделано, при чем дом был тотчас заложен, и часть, таким образом, возмещена. Домовладельцем должен был явиться Л. Гартман,, работавший вместе с землевольцами в Тамбовской губернии в качестве волостного писаря. Паспорт, сделанный на его имя, насмешливо дал ему фамилию Сухорукова. Этот Сухоруков с Софьей Львовной Перовской водворился в домике, он—в качестве мелкого служащего, она—как его жена. Работать в подкопе под железнодорожное полотно должны были: Александр Михайлов, Исаев, Баранников и Морозов; но слабость рук Морозова послужила причиной, по которой он тотчас же был устранен. Из лиц, близких к организации, участвовал, но весьма лениво, Арончик. Работа по проведению га л л ерей к полотну железной дороги была крайне трудная и тяжелая. Драматические подробности ее А. Михайлов описал в своих показаниях. Длина галлереи равнялась 20 1/2 саженям; высота же всего 18 вершкам; работать приходилось сидя, а двигаться по галлерее—становясь на четвереньки или ползком. Стены и потолок крепились досками, а земля вывозилась на железных листах, к которым прикреплялась веревка .Подкоп делался на глубине одного с четвертью аршина от поверхности, потому что двумя вершками глубже начиналась подпочвенная вода; от близости ее пол галлереи, освещавшейся свечкой, всегда был сырой, и это очень отягощало работу, а сырость песка, вывозимого из галлереи, увеличивала его вес. Работая посменно от 7 часов утра до 9 часов вечера, можно было вырывать от 2 до 3 аршин галлереи. Время было осеннее—шел октябрь; сырость и холод давали себя знать,—работающий в галлерее сидел без сюртука, имея на себе лишь две рубахи. В начале ноября, когда галлерея была почти кончена, оттепель, наступившая после обильно выпавшего снега, и последовавший затем дождь затопили подполье в доме, из которого начиналась галлерея, и в самой галлерее вода стояла на высоте пол-аршина. Пришлось ведрами выкачивать воду, но и после этого пол галлереи представлял ссбой жидкую грязь вершка в два. Осмотр после наводнения показал, что галлерея в нескольких местах сверху размыта и вода просачивается внутрь» Кроме того, галлерея пересекала дорогу, по которой возили воду, шли возы с дровами и т. п., так что нога лошади или колесо телеги могли провалиться... Это несчастье потребовало много усилий по укреплению размытых мест снаружи землей и навозом. Вести подкоп дальше оказывалось невозможным, и пришлось обратиться к бураву. Грунт, когда подошли уже под насыпь, оказался таким рыхлым, что грозил постоянным обвалом. Своды галлереи дрожали, как при землетрясении,—говорил Михайлов,—и гул от проходивших поездов был подобен грому, когда над головой сидящего в галлерее проносилось чудовище». Движению вперед препятствовала также вода; чтобы уберечь от нее конец галлереи, внутри последней была устроена плотина с отверстием вверху, чтобы можно было пролезть; свеча горела уже с трудом и скоро погасла; в спертом, удушливом воздухе едва можно было дышать. Работающий, весь в холодной грязи, чувствовал себя, как в могиле. Для вентиляции потребовалась целая система трубок, установленных в связи с подпольем и дымовой трубой дома.

Бурав в 7 1/2 аршин длины должен был удлинить галле-рею, и через 3-вершковое отверстие надо было продвинуть мину под рельсы. Для бурения влезали в образовавшийся за плотиной склеп и, лежа по грудь в воде, сверлили. «Положение работающего там походило на заживо зарытого, употребляющего последние усилия в борьбе со смертью». «Здесь я в первый раз в жизни заглянул ей в холодные очи,—говорил Михайлов,—и, к удивлению и удовольствию моему, остался спокоен».

Было просверлено 7 аршин, но до второй пары рельсов оставалось еще 3—4 аршина, а по ней-то и должен был пройти царский поезд. Между тем, никакие силы не могли продвинуть цилиндр с динамитом дальше. Напрасно работающий старался руками разгрести землю в отверстии, расширенном обвалами, чтобы продвинуть цилиндр,—он задыхался, но все усилия были тщетны. Пришлось остановиться и действовать при наличных условиях.

Наступило 19 ноября,—день, в который царь должен был проехать из Крыма в Петербург. Но он не поехал на Одессу, где были сделаны все приготовления (Фроленко, Лебедева, В. Фигнер, Кибальчич), и миновал благополучно мину под Александровском, заложенную Желябовым (Якимова, Тихонов и Окладский),—она не взорвалась. Очередь наступила для Москвы,—то был последний шанс для выполнения замысла. По сведениям, тщательно собранным по двум источникам, царь должен был прибыть в 10 часов вечера. Поезд промчался в начале 10-го и был принят за пробный, иногда следующий впереди царского. Второй поезд, шедший в 10 часов с небольшим, совпал со временем, назначенным для царского. Он и был взорван: в нем были лишь царские служащие, а царь проехал в первом... По словам Михайлова, ошибке способствовало то, что быстро промчавшийся поезд царя был наполовину окутан паром локомотива и казался состоящим из 2—3 вагонов 1.

1 Я следую в этом отношении показаниям Михайлова, но сам он не был свидетелем проезда этих двух поездов. Есть и другие версии См. В Фигнер "Запечатленный труд", часть 1-я

Так окончилось это многотрудное дело. Цель не была достигнута, но впечатление, произведенное взрывом, было подобно громовому удару, который прокатился по России и прозвучал по всей Западной Европе1.

1 Организация отправила Гартмана для безопасности за границу. Во Франции он был арестован по проискам русского правительствa, потребовавшего выдачи его. Общественное мнение Европы не допустило этого. Гартман не был выдан

А за этим первым раскатом, через какие-нибудь два месяца, пронесся другой, еще более угрожающий,— взрыв в Зимнем дворце русских самодержцев, совершенный народовольцем, рабочим Халтуриным (5 февраля 1880 г.).

После взрыва царского поезда Михайлов некоторое время пробыл в Москве, а потом отправился на юг для устройства денежных дел народовольца Лизогуба, который завещал свое состояние организации. Находясь в Москве, еще до того, как было приступлено к работе по подкопу, Михайлов положил основание местной народовольческой группе, пригласив в нее двух известных по Петербургу членов «Народной Воли»—Галину Чернявскую и Зеге фон-Лауренберг. Группа скоро стала развиваться и по приезде в Москву умной и энергичной М. Ошаниной из Петербурга и прекрасного оратора и человека Теллалова (из Харькова) стала самой многочисленной и по составу самой серьезной местной группой «Народной Воли». Главной работой этой группы, как и тех, которые были организованы в Киеве, Харькове и Одессе, была пропаганда и организация фабричных и заводских рабочих.

По возвращении в Петербург Михайлов вплоть до своего ареста в ноябре 1880 года участвовал, как член Исполнительного Комитета, в обсуждении всех предположений его. Это были: организация покушения в Одессе (летом), приготовление которого было поручено Перовской и Саблину (было прервано); заложение мин под Каменным мостом на Гороховой улице в Петербурге и, наконец, подыскание помещения для торговли, из которого можно было бы устроить подкоп для взрыва при проездах Александра II в Михайловский манеж в Петербурге.

Во весь этот год блюстителем внутреннего порядка, дисциплинированного подчинения индивидуальной воли—воле коллектива, был Михайлов. Он следил за конспиративной выдержкой всех вообще и каждого в отдельности. Только величайшая осмотрительность могла уберечь организацию,— ее личный состав и разросшееся хозяйство: две типографии,—одна для партийного органа, другая—для рабочей  газеты, мастерскую для приготовления динамита, материал для приготовления которого (азотная кислота и пр.) был громоздок и опасен вследствие мер надзора, учрежденного полицией; конспиративные квартиры со строго определенным составом посетителей; квартиры для общих собраний Комитета, собраний рабочей группы и собраний с рабочими... За всем этим наблюдал Михайлов и обо всем заботился. В этом отношении он был единственным в своем роде. По всей справедливости его можно характеризовать, как «хозяина» организации, блюстителя ее, не упускающего из вида ни одной отрасли работы, практического устроителя всего, что касалось внутреннего распорядка и внешнего быта того революционного подпольного мирка, который представляла собой организация с ее центром и группами, столичными и провинциальными. Все вместе составляло уже многочисленное и разностороннее единство, и хорошо было иметь «око», которое за всем наблюдает, начиная с финансов и кончая сигнализацией, и, обращая взор к высшим целям революции, не теряет из вида мелких сторон жизни, вплоть до наблюдения за тем, следят ли товарищи за собой, чтобы не привести сыщика на свою квартиру.1

1 За свой надзор за товарищами Михайлов получил от них шутливое прозвище «дворник»

За А. Михайловым,, кроме важной роли блюстителя строгой конспирации, оберегавшего Исполнительный Комитет, как «любимую женщину»,—по выражению Желябова,—имеется огромная заслуга. На страже наружной безопасности революции, в самое пекло правительственного сыска он поставил человека величайшей преданности. В конце 1878 или в начале 1879 года из Крыма в Петербург приехал революционер Клеточников с предложением своих услуг «Народной Воле». Он имел рекомендации, и его спели с Михайловым, у которого явилась счастливая мысль о наилучшем использовании сил этого человека. В Петербурге и то время жила акушерка Кутузова, отдававшая комнаты учащейся молодежи. Со временем заметили, что как-то часто, без видимых поводов, у курсисток и студентов, живущих у ней, происходят обыски, и Кутузову стали подозревать в шпионстве, Михайлов убедил Клеточникова поселиться у Кутузовой, познакомиться с ней и внушить доверие. Кутузова в своих целях либеральничала,— Клеточников должен был оппонировать и заявлять себя верноподданным. Кутузова пошла на удочку; через некоторое время она сообщила Клеточникову, что могла бы доставить ему через своего знакомого хорошее место. Знакомым оказался влиятельный чиновник III Отделения собственной его величества канцелярии, этого центра жандармского сыска, а место—должностью делопроизводителя, через руки которого проходили все ордера об обысках, розысках и арестах. Так был найден хранитель «Народной Воли», передававший в Комитет известия о всех кознях агентов тайной политической полиции. Он сообщил и списки шпионов, сотрудников м лиц, предлагающих свои услуги этому учреждению. Первый провокатор того времени, Рейнштейн, втершийся в доверие революционеров в Москве, был указан Клеточниковым и убит в феврале 1879 года.

Своими предупреждениями Клеточников спасал народовольцев и близких им революционеров от многих опасностей, подобно тому, как Михайлов, находясь внутри организации, спасал своей предусмотрительностью, ловкостью и практичностью. С этой стороны они оба были незаменимы. Арест Михайлова в ноябре 1880 года нанес первый удар организации Исполнительного Комитета, а когда, благодаря предательству, на квартире Баранникова в январе 1881 года был арестован Клеточников,—с ним кончилась внешняя безопасность его, а с ним и всей партии «Народная Воля».

Но Александр Михайлов не дожил на свободе до этой потери.

«Я не знаю человека, жизнь которого сопровождалась бы таким деловым счастьем»,—писал о себе Михайлов. И это было верно; он видел осуществление главной мечты своих юношеских планов всероссийской, сплоченной, «совершенной» организации, потому что к 1880 году такой характер «Народная Воля» имела. Перед его глазами развертывались крупнейшие события революционного движения того времени: в 1876 году на его глазах сложилось общество «Земля и Воля», а в 1879 году он участвовал в организации «Народной Воли», и под ударами Исполнительного Комитета шатались ступени престола. По оценке Михайлова, в грандиозных актах борьбы участвовали люди, которых он считал наилучшими в своем поколении и среде. Деятельность Исполнительного Комитета, на которой останавливался «зрачок мира», все время расширялась: было положено начало организации среди военных, обещавшей так много в будущем; в четырех крупнейших городах России действовали молодые местные группы, имевшие свою периферию, и внутри организации было единодушие и самоотверженная готовность всех к борьбе против ненавистного самодержавия. Александр Михайлов был вырван из Комитета., когда последний был в полной силе, состав его еще не уменьшался; в провинции готовились силы для его подкрепления, и на очереди стояла организация седьмого покушения из магазина сыров на Малой Садовой. В момент, когда он был арестован, ни одно из его упований на дальнейшее развитие и успехи «Народной Волг», на результаты борьбы, в которой он участвовал, не было поколеблено, и с великой верой в русский народ и в его передовой отряд, спокойный и уверенный в будущей победе, он вошел в крепость.

На этих страницах не раз указывалось, что А. Михайлов был самым осмотрительным и рассудительным членом организации: в этом отношении он служил примером для остальных товарищей. Однако, его арест в ноябре 1880 года совершился при обстоятельствах, совершенно невероятных даже для неопытного и легкомысленного юноши.

После каждого политического процесса народовольцы добывали и собирали фотографии осужденных. Часто приходилось при этом заказывать копии, обращаясь в разные фотографии. После процесса А. Квятковского («процесс 16-ти») случилось так, что Михайлов заказал в фотографиях Таубе и Александровского на Невском карточки Преснякова и Квятковского, которые были казнены. Никто не знал, что это были заведения, избранные департаментом полиции для фотографирования всех арестованных. Когда Михайлов пришел получать свой заказ, ему бросилось в глаза странное поведение хозяина, проволочки в выдаче карточек и т. п., а когда тот вышел в другую комнату, женщина, остававшаяся в комнате, сделала жест, проведя рукой по шее. Поняв предостережение, Михайлов быстро вышел, спустился с лестницы, но там его уже ждали переодетые агенты, и он был арестован. Такова одна версия, но есть и другая. Тихомиров, быть может, лучше осведомленный, в примечаниях к автобиографии Михайлова сообщает иные подробности. Он говорит, что первый приход не кончился арестом, и Михайлов, придя к товарищам, сообщил о странностях, которые он заметил в фотографии. Все ополчились на него, категорически запрещая вторичное хождение за заказом.

— Я не дурак,—ответил Михайлов,—не беспокойтесь...

И что же? Он все же пошел, чтобы на этот раз уже не возвратиться...

Михайлов пробыл в предварительном заключении более года и все время содержался в Петропавловской крепости. Суд был назначен в феврале 1882 года, и процесс известен, как «процесс 20-ти». Кроме Михайлова, суду предавались 10 членов Исполнительного Комитета: Фроленко, Баранников, Исаев, Суханов, Морозов, Ланганс, Лебедева, Якимова, Колоткевич и Тригони. Среди остальных товарищей был и Клеточников, оказывавший такие услуги народовольцам. На рассмотрении суда были самые громкие революционные акты последних лет, и процесс возбуждал величайший интерес как в России, так и на Западе к в Америке. Но ни заграничные корреспонденты, приехавшие в Петербург, ни русские репортеры не были допущены к слушанию дела; лишь несколько высокопоставленных лиц присутствовало в зале заседаний. А. Михайлов был центральной фигурой процесса и давал обширные объяснения по существу дела, а свое исповедание веры он дал еще на дознании. От последнего слова он отказался, указывая на отсутствие гласности и на то, что присутствующие являются заинтересованной стороной. Председательствующим Особого присутствия Сената был Петерс, стяжавший себе славу на предшествующих процессах. Он был груб и дерзок, как и раньше, и позволял себе вопиющие правонарушения, возмущавшие как подсудимых, так и защитников. Последние не раз в защиту своих клиентов давали энергичный отпор ему и, случалось, ставили председательствующего в необходимость отменить свои собственные распоряжения (запрещение адвокатам видеться со своими подзащитными наедине и т. п.). Суд приговорил 10 человек к смертной казни; в числе их был и Александр Михайлов.

Если оставить после своей смерти свой революционный образ считать «счастьем», то Михайлову в этом отношении оно не изменило, потому что ни об одном из погибших народовольцев нет такого обильного материала, как о Михайлове, притом же он сам дает его нам. Действительно, он оставил после себя и автобиографию, и письма, и обширные показания, своеобразно составленные: в них нет имен, нет описаний отдельных фактов, очевидцем и участником которых он был. Зато он дает в них историю развития идей революционного движения; стремится указать логику его развития в области теоретической и практической и, рисуя общее и внутреннее положение России, условия жизни и общественной деятельности своего поколения, подводит читателя к неизбежности тех методов борьбы, к которым в данной исторической обстановке пришла «Народная Воля». В показаниях мы видим Михайлова в гимназии и университете, юношей, задыхающимся в мертвых средней и высшей школах с тупыми педагогами и полицейскими ищейками; в «Земле и Воле» перед нами он—влюбленный в народ искатель правды; а в «Народной Воле»—страстный борец за свободу, за снятие оков с мысли, чувства и действия на пользу масс. Много раз он говорит, что революционная партия не должна разбрасываться, размениваться на усилия, приводящие к бесплодной гибели: надо сосредоточивать все силы в едином стремлении—сбросить великий деспотизм русского самодержавия. Он не боится, что его заподозрят в измене интересам масс ради завоевания политической свободы, нет, он убежден, что именно интересы масс при существующих условиях требуют этой свободы. И тому, кто знакомится со всем, что он писал, становится совершенно ясно, что земский собор, политическая свобода, народное представительство для него не цель, а средство.

Но официальные документы, оставленные Михайловым, не дают полного представления о личности его. Они выявляют его, как политического деятеля, как революционера; только письма, написанные к родным после осуждения, подводят к нему, как к человеку. Они рассказывают интимную психологическую сторону его бытия, его горячее, любящее сердце,—там узнаешь его, как сына, брата и товарища, узнаешь его душевные страдания, скорби за всех близких, которые знают, какая участь его ждет. И, на ряду с этим, встает образ человека непоколебимой твердости духа, который верит в правоту своего дела, целесообразность средств и не колеблется перед неизбежностью своего конца.

«Для меня, как и для большинства подсудимых, он заранее и давножданный,—пишет он 3 марта о приговоре гуда.—С ним я жил все время заключения, да к нему привык и на воле еще.. Мы не дети, каждый из нас идет с открытыми глазами. Вот истинная причина того поражающего зрителей спокойствия при самых потрясающих обстоятельствах, которое имело место по отношению к подсудимым, в том числе и ко мне, в нашем процессе...». «Приговор мог поразить вас (отца и мать.—В. Ф.), но одного взгляда на меня достаточно было бы для вашего утешения»,—говорит он. И далее: «Не личные страдания людей определяют верность или ошибочность избранного человеком пути, а свободное общественное мнение и еще совершеннее суд истории. Мои поступки осуждены, я понесу наказание, но дело перейдет в высшую инстанцию1, и мое убеждение делает меня спокойным».

1 Т.-е. суд истории.

А вот отрывок из письма от 20 марта к родным (в данном случае к товарищам), рисующий настроение в ожидании казни: «Мне неизвестно было движение дела о представлении приговора на высочайшее усмотрение. Знал только, что доклад будет в среду, 17 марта. Поэтому я мог предполагать, что исполнение приговора уже возможно с утра четверга. Прошла среда, наступил четверг, но ничто не возбуждало ожидания, да и не было наклонности к нему. Но прошел и четверг. Неужели и завтра не будет исполнения? Но тогда, когда же будет? Неужели в вербную субботу? Вообще я не знал, что думать. Постепенно мысли перешли к вероятному завтрашнему печальному кортежу и повели к сильному возбуждению. Я воображал себя среди товарищей, так же спокойно смотрящих в очи смерти; мне представлялось мое душевное состояние в самом радужном свете. В ушах звучали те вдохновенные песни, которые певались в кругу друзей. Отрадные картины и милые образы, мелодии и чудные аккорды, оставшиеся в памяти, и, наконец, предстоящее завтра,—все это наполняло душу ярко, живо, предметно. Я чувствовал себя так, как должен чувствовать себя воин в ночь перед давно желанной битвой. Я находился в состоянии величайшего вдохновения. Порыв души всецело вливался в музыку чувств и звуков. Мне страстно хотелось петь мотивы любимых песен невольно переходили в неведомые мелодии, в них отражалось вдохновение. Будь я музыкант, я был бы в те минуты композитором... В памятный вечер к часу ночи настал для меня полный покой, Я находил себя готовым к последним минутам, но течение мыслей было обыкновенное, приятное и разнообразное. Скоро я лег спать и безмятежно крепко заснул. Ни снов, ни тревожных пробуждений, ничего не было всю ночь».

Наутро Михайлов проснулся в том же спокойном настроении, а в 11 1/2 пришел комендант крепости и объявил ему, что приговор относительно него смягчен. И в эту минуту не мысль о себе, но страх за судьбу товарищей овладевает им.

«Первыми мыслями было: рад или не рад этому важному известию, и если не рад, то почему? Говоря чистую правду, я принял эту благую для всякого человека мысль совершенно равнодушно. Это произошло потому, что мне не сообщили об участи близких товарищей, а я все время находился в таком настроении, что мог искренно порадоваться только сохранению их жизни. Меня лично смерть не пугала, а иногда просто манила, но представление о смерти их действовало тяжело, подавляюще. Очень может быть, что всякий из нас находился в таком положении, и это естественно. Своя смерть может приносить удовлетворение, но смерть друга, товарища, просто человека и даже врага вселяет только тяжелые чувства. И меня с первых минут начала мучить неизвестность: что стало с товарищами? Равнодушие к известию перешло в томительную тревогу».— Потом он слышит случайные звуки военного марша, и это наводит его на предположение, что в крепости происходят казни...—«И бездыханные трупы мелькнули в воображении... Беспомощность, величайшие муки неизвестности, беспощадная горечь душили меня. Я глубоко сокрушался, что не с ними!»

Таково было настроение Михайлова в ожидании казни, состояние вдохновенного экстаза, а при помиловании—великая скорбь за участь товарищей. Но и они были помилованы; один Суханов, — лейтенант Балтийского флота, член центрального комитета военной организации «Народной Воли» и член Исполнительного Комитета партии,—был расстрелян в Кронштадте.

После того, как приговор вошел в законную силу и был утвержден царем, Михайлов и его товарищи были переведены из Трубецкой куртины Петропавловской крепости в Алексеевский, теперь несуществующий, равелин, в котором Петр I в пытках замучил сына своего Алексея. Там, на острове, никому постороннему не доступном и теперь тоже не существующем, так как водное пространство, через которое прежде был перекинут мост, засыпано землей, в небольшом тюремном здании, окруженном стеной, узники должны были искупить свой «грех» перед самодержавием. Им не давали ни возможности переписки с родными, ни свиданий; у них не было никакой работы,—ни занятий физическим трудом, ни книг, кроме библии; каждый день их выводили на 5-минутную прогулку, часто происходившую в сумерках рассвета. Пища, которой их кормили, была такова, что уже через месяц они могли ходить, только держась за стену. Цынга и туберкулез скоро сломили самые молодые и крепкие организмы. Умерли; Клеточников, Баранников и другие. Умер и Александр Михайлов через два года после заключения, пораженный двухсторонним воспалением легких. Умер в условиях еще более тяжелых, чем условия, в которых содержались его товарищи: они сидели в камерах, имея соседей, и могли, под страхом наказаний и грубых выговоров, тайком сообщаться друг с другом, перестукиваясь по условной азбуке ударами в стену. Два-три слова привета были уже утешительны. Михайлов в своей одиночке не имел и этого: у него во все время соседей не было, и в этой полной изоляции он умер, унеся в могилу тайну своих переживаний.

Михайлов был арестован, когда ему было 25 лет. Эго был человек крепкого, хорошего телосложения, роста немного выше среднего. Небольшая рыжеватая борода, здоровый цвет лица блондина и выразительные серые глаза с влажным блеском давали ему привлекательную наружность, чисто русскую и такую простую, что надень он рубашку-косоворотку, eго легко было принять за молодого крестьянина. Портреьы, которые сохранились, не дают полного понятия о том, как он выглядел. Говорил он немного запинаясь, но это не мешало тому, чтобы его речь обладала выразительностью и силой. Отличительной особенностью его в сношениях с людьми была его способность внушать доверие. Когда он что-нибудь обещал или брал на себя, можно было положиться, что дело будет исполнено, что оно в верных, хороших руках. В связи с другими качествами Михайлова, как деятеля и человека, неудивительно, что его авторитет как в революционных кругах, так и среди лиц посторонних был чрезвычайно велик.

Многие писали о нем, и все воздали ему должное: Тихомиров и Плеханов, защитник по суду Кедрин и присяжный поверенный Спасович, видевший его на процессе; а позднее о нем писал член «Земли и Воли» О. Аптекман, автор истории этого тайного общества; Морозов в книге «Повести моей жизни»; член Исполнительного Комитета Анна Павловна Корба-Прибылева в «Былом», и в «Запечатленном труде» — я, пишущая теперь эти строки. Но только тот, кто прочтет все, что писал он сам, раскроет душу этого оригинального и типичного для своего времени человека и революционера, одушевленного действительной любовью к народным массам и к свободе. Его мировоззрение и жизнь, это—страница революционного движения 1876—84 годов. Кто хочет знать ту эпоху, должен изучить Александра Дмитриевича Михайлова.

Когда Михайлов умер, власти распорядились в глубокой тайне ночи увезти его тело из равелина и. с соблюдением всех мер предосторожности против огласки, похоронить на Преображенском кладбище. 

Но после него остались его пример и его заветы. Один из тезисов завещания, которое он послал товарищам во время суда, гласит: «Завещаю вам, братья: не посылайте слишком молодых людей на смерть; давайте окрепнуть их характерам, давайте им развить все духовные силы».

И другой: «Завещаю вам, братья, заботиться о нравственном удовлетворении каждого члена организации. Это сохранит между вами мир и любовь. Это сделает каждого из вас счастливым, сделает навсегда памятными дни, проведенные в вашем обществе».

Следующая