ЖЕНСКОЕ ДВИЖЕНИЕ В ФИНЛЯНДИИ

25 мая (н. с.) 1906 г. финляндский сейм вотировал почти единогласно новый избирательный закон, который даровал всеобщее, равное, прямое и тайное избирательное право каждому не опороченному по суду гражданину Финляндии 24-летнего возраста, без различия по отношению к имуществу, сословию и полу.

Таким образом, из всех европейских стран Финляндия первая разрешила вопрос о политических правах женщины. На первый взгляд такой счастливый оборот может показаться загадкой. В самом деле, каким образом эта маленькая страна могла опередить всю Европу и даже почти весь мир, гак как она дала женщине не только активное, но и пассивное избирательное право, которое имеют лишь Новая Зеландия и некоторые отдельные штаты Северо-Американских Соединенных Штатов (числом 4).

На вопрос о средствах, которыми это было достигнуто, как на причину подготовительную, указывают на распространенность совместного обучения обоих полов в различного рода учебных заведениях 1.

1 Совместное обучение происходит в сельских народных школах, в низших классах городских народных школ; в так паз. народных университетах; затем из 13 тысяч учащихся в средних учебных заведениях треть учится совместно в частных гимназиях, получающих субсидию от государства и стоящих в общественном мнении выше казенных, где мальчики и девочки обучаются отдельно. Наконец,
Гельсингфорский университет, открытый для женщин еще в 1870 г., насчитывал в 1905 г. 561 студентки (из общего числа 2640 слушателей).

Главной же причиной считают участие женщины, наравне с мужчинами, в борьбе за свободу и теперешнюю конституцию Финляндии.

Дальнейшее изложение послужит доказательством справедливости этого последнего мнения.

Финляндское женское движение началось, конечно, не со вчерашнего дня, но особенное оживление его относится к 1898 г., когда от буржуазии движение перешло в широкие демократические круги.

Уже в 1883 г. был основан буржуазный женский ферейн, так называемый «Финский женский ферейн» (Finischer Frauenverein). Его целью было «поднятие умственного развития женщины и улучшение положения ее в экономическом и социальном отношении».

Деятельность общества была, главным образом, культурная и состояла в работе среди женщин низших классов. Члены общества устраивали странствующие щколы, в которых женщины обучались домашнему хозяйству, рукоделиям, кулинарному искусству, ремеслам и т. п. Эти школы объезжали всю Финляндию, заводили непосредственные связи с женским населением и на ряду с культурными начинаниями вели деятельную пропаганду своих взглядов на равноправие женщины и мужчины. Устраивались также различные специальные просветительные курсы и публичные лекции, где проводились те же идеи.

Подобными же целями задавался и другой буржуазный женский союз, «Унион» (Union), основанный группою мужчин и женщин в 1892 г. Первый параграф его устава гласил, что союз основан для содействия образованию девушек и молодых женщин и для улучшения положения женщины в семье и государстве путем объединения мужчин и женщин в целях реализации женского равноправия.

Оба эти союза были типичными феминистскими союзами: их задачей было поднятие женщины, как таковой, уравнение ее в правах с мужчиной. Они не стремились к изменению существовавшего тогда избирательного права, основанного на цензе, и не добивались реорганизации архаической формы четырехкамерного сейма. Их целью было лишь распространение существующих прав и на женщину.

Однако, в этом направлении во все первые годы существования «Финского женского ферейна» и «Униоыа» они ничего серьезного не сделали, если не считать отдельных брошюр и статей, появлявшихся в печати начиная с 1882 г. и написанных г-жами Hagman, Molander, Ehrnrooth, Westermark и др., защищавшими в литературе идею политического равноправия женщины. Главные же силы женских буржуазных союзов, как было уже указано, уходили на просветительную и культурную работу.

По мнению одной из выдающихся деятельниц «Union'а»— Annie Furuhjelm, такое положение дел в значительной степени зависело от общего политического положения страны. С каждым днем становилось очевиднее, что русское правительство смотрит с опасением и чувством недоверия на национальную автономию и конституционную систему Финляндии: Дамоклов меч, казалось, уже был поднят над свободой страны. При таких условиях, говорит A. Furuhjelm, считалось неблагоразумным стремиться к реформе устарелой системы представительства и избирательного права.

В 1899 г. давножданный удар был нанесен: финляндская конституция—сокрушена, автономия—поставлена на край гибели. Тяжелое время наступило для Финляндии; каждый день приносил ей новые обиды: язык, религия, весь строй жизни, все, что было дорого для национального чувства финляндцев, находилось под угрозой. Лозунг о пассивном сопротивлении каждой незаконной мере, подобно боевому кличу, пронесся тогда по всей стране и объединил больший» ство населения. Сотни и тысячи женщин всех классов, не помышлявшие ранее о своих правах, или, лучше сказать, о своем бесправии, вступили в ряды оппозиции, предлагая свою помощь, и мужчины приняли ее с энтузиазмом. Тайная организация, в которой женщины принимали деятельное участие, распространилась по всей стране. Специальная женская организация взяла на себя сбор денег для политических целей, а когда финские патриоты, изгнанные русским правительством, стали издавать в Швеции газету «Свободное Слово», женщины, и притом высших слоев общества, занялись тайной перевозкой ее.

Таким образом, общая борьба объединила мужчин и женщин, а условия политического гнета пробудили самосознание последних в слоях, которые до тех пор были чужды политике, интерес к ней все более и более распространялся. Фактически женщины участвовали теперь в судьбах своей родины, и желание разделить с мужчинами ответственность за эти судьбы становилось двигательной силой среди женского населения Финляндии.

Незадолго пред наступлением этого критического периода на сцену женского движения выступила новая сила: женская демократия—работницы.

В 1898 г. в Гельсингфорсе, а позднее и в других городах, было Положено начало ряду профессиональных женских ферейнов, а в 1900 г. в Гельсингфорсе был созван первый конгресс их, на котором присутствовало 33 делегатки от 21 ферейна. На этом конгрессе произошло объединение этих фе-рейнов в один общий союз работниц, с общим центральным управлением (Direktion), местопребыванием которого был назначен Гельсингфорс. Предметом горячих обсуждений было завоевание избирательного права для женщин. В результате конгресс вынес резолюцию, гласившую, что женщины-работницы будут действовать совместно с рабочими-мужчинами, и вместе с социал-демократической рабочей партией добиваться всеобщего избирательного права как для мужчины, так и для женщины, что является одним из требований социал-демократической программы.

Относительно буржуазных женских союзов конгресс выразил желание действовать вместе с ними лишь в тех случаях и лишь постольку, поскольку совместная деятельность не будет задевать интересов партии. Избранный комитет ревностно принялся за агитацию и разослал по всей стране своих агентов и соответствующую литературу.

В июле 1902 г. был созван второй конгресс—в Або. Там, кроме оживленных прений об избирательном праве, было решено агитировать в пользу законодательной защиты женщин и детей. Управление союза было перенесено в Выборг.

Третий конгресс должен был состояться в 1904 г., но так как в это время всякие открытые собрания, в том числе и женские, были запрещены, то конгресс мог собраться только неофициально. Собравшиеся делегатки-работницы решили отдельной петиции об избирательных правах женщины в предстоящий сейм не подавать, но поддерживать петицию рабочей партии о всеобщем избирательном праве, в которое права женщин входят, как часть в целое.

Осенью того же года «Унион» задумал созвать в Гельсингфорсе всеобщий конгресс женщин для обсуждения вопроса о женском равноправии. Он обратился ко всем женским ферейнам страны с предложением подписать воззвание о конгрессе и быть инициаторами его. Различные ферейны, как крупные, так и мелкие, даже и такие, которые по предыдущей деятельности ничего общего с политикой не имели, например, ферейн Martha (цель его—обучение хозяйству, домашним работам и т. п.), филантропические ферейны и т. д., подписали это воззвание. Подписали его и представители социал-демократических женских ферейнов. Отказался от официального участия лишь консервативный «Финский ферейн», мотивировавший свой отказ тем, что он уже имеет свою петицию об этом предмете.

Ферейны, подписавшие воззвание, являлись лишь устроителями конгресса, участницами же его должны были быть не делегатки этих союзов, а делегатки, выбранные территориально финскими женщинами вообще, безразлично, принадлежали ли они к какому-либо союзу или нет.

Этот съезд финляндских женщин произошел 7 ноября 1904 г., и собралось их более тысячи, принадлежавших ко всевозможным классам и политическим партиям. Studenthusеt—большое здание в Гельсингфорсе—не могло вместить всех, и сотням женщин не хватило места.

Конгресс имел в виду выяснить отношение присутствующих к вопросу о политических правах женщины, и на предварительном совещании руководящей комиссии, в виду большого разнообразия направлений, было решено, что каждое будет защищать на конгрессе свои собственные взгляды.

Действительно, в то время как большинство конгресса держалось социал-демократической программы, буржуазный «Унион» защищал свои требования, заключавшиеся в уравнен и и женщины в правах с мужчинами, т.-е. требовал распространения на нее существующего избирательного права (как активного, так и пассивного).

Подавляющее большинство поддерживало, напротив того, требование всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права, в которое право женщины входит, как часть в целое.

Конгресс не выработал никакой общей петиции в предстоящий сейм, но вынес резолюцию, что в ближайшую сессию женщины должны подать как можно больше петиций, требующих избирательного права для женщины.

Конгресс прошел, в общем, очень оживленно; настроение присутствующих было приподнятое. В истории Финляндии наступал в то время поворот. Ненавистный генерал-губернатор Бобриков был убит, и заря лучшего будущего, казалось, занималась над страной. Со всех концов конгресс получал сочувственные адреса, подписанные сотнями женских имен, при чем высказывалось мнение, что политические права будут ценны лишь в том случае, если закон и конституционные права Финляндии будут восстановлены...

После этого конгресса ясно обнаружился разрыв женщин буржуазии с женщинами-работницами. «Унион» подал в сейм петицию с требованием прав, какими пользовались мужчины, т.-е. прав буржуазных, так как старый избирательный закон имел в основе имущественный ценз.

Это показало работницам, что совместная работа их с женщинами буржуазии невозможна, что они будут пользоваться женщинами-работницами лишь как орудием, и что победа их будет для рабочих-женщин—уроном.

«Финский женский союз», с своей стороны, тоже подал петицию о женском избирательном праве, но тогда как «Унион» требовал и пассивного избирательного права, «Финский женский союз» не только не стоял за это, но даже противодействовал и агитировал против. Союз, который целые 20 лет ратовал за права женщин, теперь, казалось, боялся, что женщины достигнут, наконец, своих целей, боялся, что они не сумеют пользоваться своими правами и что какая-нибудь работница, пожалуй, попадет в члены сейма. В Гельсингфорсе и губернских городах этот союз собирал митинги для противодействия домогательствам работниц и выставлял своих лучших ораторов, чтоб доказывать, как опасно требовать слишком многого.

Женщины социал-демократки развили со своей стороны в зиму 1904—1905 г. широкую деятельность. Они всюду устраивали собрания и организовали комитеты для пропаганды своих идей, постоянно подчеркивая, что преследуют не свои специальные цели, а требуют прав для всего народа.

14 апреля 1905 г. -сейм обсуждал вопрос о всеобщем избирательном праве. Многотысячная толпа мужчин и женщин теснилась около места заседания, и когда стало известно, что духовенство высказалось за всеобщее избирательное право мужчин, но не женщий, среди последних поднялись крики: долой духовенство, не признающее женщину за равноправного человека!

17 июня 1905 г. в Таммерфорсе собрался четвертый социал-демократический женский конгресс, состоявший из 82 делегаток. Главным очередным вопросом опять-таки был вопрос об избирательном праве. Настроение конгресса, благодаря общим политическим условиям как Финляндии, так и России, было возбужденное. За событиями в России следили с глубоким интересом, и на конгрессе раздавались громовые речи против угнетателей. Резолюция работниц гласила, что никаких дальнейших петиций в сейм они подавать не будут, но будут требовать, чтобы на следующем же сейме вопрос о правах женщин был решен.

В видах дальнейшей агитации решено было разделить страну на 13 областей, разослать агитаторов и по всей стране произвести ряд женских манифестаций.

За день до этого конгресса происходил съезд делегаток от женской прислуги, и на ном было решено создать союз— «DienstmadchenVerein»—с центральным комитетом в Гельсингфорсе. Па съезде было решено требовать 10-часового рабочего дня; это требование нашло поддержку на последовавших затем в различных городах многолюдных митингах прислуги. Так как «Dienstmadchenverein» примкнул к социал-демократической рабочей партии, то это произвело значительный переполох среди буржуазии, жаловавшейся, что социализм добрался до домашних очагов ее.

Затем наступило время всероссийской забастовки, распространившейся и на Финляндию и ниспровергшей все прежние отношения.

По всей стране были организованы стачечные комитеты, в которых женщины участвовали наравне с мужчинами, так что Финляндия управлялась в то время столько же женщинами, сколько и мужчинами.

Манифест 4 ноября восстановлял финляндскую конституцию и предожил сейму реформировать устаревшее представительство и разработать новый избирательный закон на основе всеобщего избирательного права.

В этот решительный момент финляндские женщины вложили всю свою энергию в дело агитации за свои права: они понимали, что если не используют теперешних благоприятных обстоятельств, то решения вопроса придется еще ждать многие, многие годы. По опыту других стран они знали, что под всеобщим избирательным правом часто разумеют лишь право мужчин и что на одну эту формулу вполне полагаться нельзя.

Для разработки программы действий 2 декабря (1905 г.) в Гельсингфорсе был созван снова всеобщий женский конгресс. Здесь относительно сейма было решено: никаких дальнейших петиций не представлять, так как он не организован на новых началах всеобщего избирательного права. Затем вынесена резолюция, которая должна была формулировать еще раз требования женщин, а именно: требование однопалатной системы представительства и всеобщего, прямого, равного и тайного как активного, так и пассивного избирательного права для каждого совершеннолетнего, не опороченного судом финляндца.

Этих реформ женщины обещали добиваться всеми способами, не отступая ни на шаг и пользуясь теми средствами, которые дадут им в руки события в России и Финляндии,

Вместе с тем было решено произвести ряд демонстраций по всей стране, и 17 декабря назначено днем повсеместного выступления женщин. Этот день так и был назван «женским днем».

Действительно, 17 декабря по всей Финляндии произошли грандиозные митинги, на которых насчитывалось иногда до 10 тысяч женщин, которые произвели на буржуазию большое впечатление.

30 декабря в Гельсингфорсе была новая демонстрация, на которой присутствовало множество женщин из деревень.

На происходивших при этом митингах выносились резолюции, в случае, если сейм не проведет закона об однопалатной системе и всеобщем избирательном праве, произвести всеобщую забастовку и в этих видах организовать в селах и городах забастовочные комитеты.

Когда сейм собрался, общественное мнение зорко следило за его деятельностью; всякое уклонение от демократических требований вызывало немедленно энергичный протест. Комиссия, которая разрабатывала новый закон о представительстве и о всеобщем избирательном праве, находилась под строгим контролем общества. Как только в ней возникали какие-нибудь сомнения относительно зрелости женщин, в прессе появлялись возражения, и женщины во всякую минуту готовы были встать на защиту своих прав. О ходе предстоявшей реформы ходили всевозможные слухи; порой женщины начинали опасаться, что мужчины-работники, достигнув всеобщего избирательного права для себя, могут покинуть дело женщин... В таком случае они предполагали забастовать одни.

В тот день, когда вопрос решался в сейме, густые толпы, народа наполняли улицы, прилегающие к месту заседания. Каждого члена ландтага, попадавшегося на глаза, публика спрашивала, будут ли женщине даны такие же права, как и мужчинам, и если ответом было «да», толпа чувствовала облегчение...

28 мая н. с. сейм, почти единогласно, решил вопрос в утвердительном смысле: вместо прежней, архаической четырехкамерной системы Финляндия получила одну палату. Вместе с тем она получила всеобщее избирательное право, не знающее никаких ограничений. Финляндская женщина, принимавшая такое громадное участие в политической распре Финляндии с Россией, в борьбе за утверждение свободы и расширение прав всего народа, получила те же права, что и мужчина: после всего прошлого никто не смел отказать ей в праве голоса—отныне она могла не только вотировать наравне с мужчиной, но и сама быть избрана депутатом.

Интересно, что глава финляндского правительства—сенатор Мехелин,—бывший всегда сторонником равноправия женщин и во время аудиенции у государя горячо защищавший избирательное право женщин, в ответ на сомнения государя насчет своевременности такого важного шага отвечал, что «общественное мнение требует этого, и нет никаких оснований опасаться, что женщины в пользовании своим правом будут одушевлены меньшим чувством ответственности, чем мужчины».

Следующий социал-демократический женский конгресс состоялся 8 октября 1906 г. в Выборге. Присутствовало 130 делегаток; очередным вопросом было осуществление новых избирательных прав: обсуждалась платформа и выборная агитация.

Финляндские женщины оказались и тут на высоте положения и решили не выступать с отдельными женскими списками, но вотировать за кандидатов как из среды мужчин, так и из среды женщин 1.

1 В первом после реформы ландтаге среди избранных делегатов оказалось 19 женщин.

Это решение находится в полной гармонии со всей предшествующей деятельностью женщин Финляндии. Эта деятельность характеризуется девизом, который должен быть девизом женского движения в каждой стране, а именно: не выделять себя в особую касту должны женщины, но итти рука об руку с мужчиной в борьбе за равенство, справедливость и братство.

Только в широкой демократизации движения и в слиянии своих интересов с общими интересами всего народа женщина приобретет ту силу, которая выведет ее из состояния подчинения и рабства.

Декабрь 1907 г.

ЖЕНСКОЕ ДВИЖЕНИЕ В АНГЛИИ (1909 г.)

Движение за политическое равноправие женщин в Англии имеет свою длинную историю, но лишь в последние 2—3 года оно приняло, благодаря удивительной энергии и активной тактике женщин, такой оборот и возбудило такой интерес в широких слоях населения, что вопрос о даровании им политических прав стал вопросом злободневным и по всем видимостям близится к своему разрешению.

До сих пор, в течение целых 40 лет, движение шло мирным и обычным для Англии путем: женщины примыкали к тем или другим политическим партиям, ища в них поддержки, а с другой стороны, организовали союзы, вели пропаганду на митингах и в печати, но в особенности старались склонить на свою сторону членов парламента.

В последнем отношении они с внешней стороны имели значительный успех, так как в настоящее время 420 членов нижней палаты являются сторонниками женской эмансипации в той или иной форме и в первую сессию 1908 г. вотировали во втором чтении за билль о распространении ныне существующего избирательного закона на женщин. Имея за себя такое большинство в парламенте, казалось, не трудно бы достичь цели. Однако, до сих пор ни один билль в пользу равноправия женщин не доходил до третьего чтения, которое было бы решающим. Достигалось это путем уловок, которым дает простор парламентская процедура и которыми пользуются частью противники женской эмансипации («заговаривая» билль), но главным образом министерство. В самом деле, партийная дисциплина требует от отдельных членов парламента, каковы бы ни были их личные симпатии, подчинения лидерам, составляющим правительство, и если министерство не сочувствует какой-либо реформе, оно всегда имеет возможность снять ее с очереди» И до сих пор еще не было министерства, либерального или консервативного, которое захотело бы оказать женщинам надлежащую поддержку: для третьего чтения просто не назначают дня.

Между тем, обе большие партии, как консервативная, так и либеральная, при выборах издавна пользовались услугами женщин, которые не щадили ни сил, ни материальных средств для поддержания соответственных кандидатов. Primerose League (лига подснежников) стяжала в этом отношении всесветную славу, a Liberal Women Federation (либеральная женская федерация), в свою очередь, усердно поддерживала либералов. Правда, в благодарность за это, будущие члены парламента сулили женщинам свою поддержку в нижней палате. Но мы уже видели, что, даже предполагая полную искренность, эта поддержка сводится на-нет, и ни одна партия, ни одно министерство никогда еще не ставили вопрос о политических правах женщины на первый план. Всегда выдвигались какие-нибудь другие реформы, а женщины приглашались к терпению и пожертвованию своими интересами в пользу этих реформ. Так, при вступлении теперешнего министерства, вопрос шел о свободе торговли, о народном образовании; затем началась кампания против палаты лордов, а в средине 1908 г. возник вопрос о патентах (на продажу спиртных напитков). В прошлое министерство внимание коммонеров отвлекала война с бурами и т. д. Годы шли, а вопрос о политических правах женщин не двигался с места.

В виду этой безнадежности, среди английских женщин образовалось течение, составляющее реакцию против прежней мирной тактики, в течение десятилетий не приводившей ни к чему. Из массы женщин выделился передовой отряд, относящийся отрицательно к прежней политике и в два-три года наполнивший шумом всю Англию. Это были так называемые «воинствующие суффражистки». Не видя настоящей помощи ни со стороны партий в целом, ни со стороны министерства, они резко отграничили себя от всех политических партий и объявили дело политического равноправия женщин стоящим вне и над ними. Желая посвятить себя всецело делу женской эмансипации, они отказались служить и помогать другим партиям, а министерству, как выразителю партии, стоящей у власти (консервативной или либеральной, все равно), они объявили войну—войну действием, до тех пор, пока сопротивление не будет сломлено и политическое равноправие женщин не станет фактом. Пути и средства, которыми женщины пользовались для нанесения реального вреда врагу и благодаря которым они получили название «воинствующих» (suffragettes militant), возбудили насмешки и негодование одних, одобрение и сочувствие других, но главный результат был тот, что интерес к вопросу был вызван решительно у всех.

Новая тактика, конечно, увлекла за собой далеко не всех женщин, и многие из них остались при прежних методах; но раньше, чем говорить о деятельности воинствующей части, ладо сказать, что, кроме тактики, есть гораздо более существенный вопрос, по которому английские женщины расходятся между собой. Дело состоит в следующем.

Одни из них стоят на почве ныне действующего избирательного закона и требуют лишь распространения его на женщин, удовлетворяющих тем же условиям, какие ставятся для мужчин. «Кто платит налог (прямой), тот и вотирует». «Нет обложения без представительства—такова основа английской конституции»,—говорят они. Поэтому отказ в праве голоса женщинам, владеющим цензом и платящим прямой налог, по их мнению, есть прямое беззаконие и, как таковое, должно быть отменено: женщины, несущие по отношению к государству одинаковые с мужчинами обязанности, должны; к а ряду с ними вноситься и в избирательные списки.

Другая фракция, напротив того, требует отмены н ы н е ш н е го избирательного закона, как основанного на цензе и потому несправедливого по отношению к неимущим классам. Взамен его они желают введения всеобщего и равного избирательного права для всех совершеннолетних, как мужчин, так и женщин. Из этого видно, что общественное значение требований, которые выставляют та и другая фракция, различно.

В первом случае принцип, обусловливающий участие в законодательстве, остается неизменным. Имущество определяет его. Но при современных порядках из 12% млн. взрослых мужчин лишь 7 млн., или 60%, участвуют в управлении страной, а 5 млн., или 40%, как не удовлетворяющие цензовым условиям, остаются вне его.

Предполагая такие же имущественные отношения и среди женского населения, лишь 60% из него могли бы при реформе получить право голоса. Но с точки зрения рабочего класса эти 60% голосующих женщин еще не составляют шага к Демократизации избирательного права.

В самом деле, ведь политическое соотношение сил имущих и неимущих осталось бы при этом все тем же. Но дело обстоит хуже: 60% голосующих женщин не будет—их будет гораздо меньше. Из 13 млн. взрослых женщин право голоса получают не 7 млн., а всего 1 1/2—2 млн., 11% млн. женщин останутся бесправными, и лишь 12% получат блага политического равноправия.

Действительно, громадное большинство замужних женщин, мужья которых имеют право голоса, как до-мо- и землевладельцы или как квартиронаниматели, не могут получить избирательных прав уже в силу того, что дом или квартира записаны не на их имя, а на мужа, и лишь небольшая группа богатых женщин будет иметь возможность, помимо ценза мужа, получить свой самостоятельный домовый или квартирный ценз.

Что же касается женщин незамужних, то опять-таки лишь родственники богатых будут в состоянии устроить 398

своих сестер и дочерей в качестве квартиранток, удовлетворяющих цензовым условиям; громадная же масса работниц не будет иметь квартиры в 4 шиллинга в неделю, как того требует избирательный закон, ибо обычная недельная плати работницы не превышает 7 1/2 шиллингов.

Поэтому утверждение, будто при распространении на женщин теперешнего избирательного закона выиграют, главным образом, женщины рабочего класса, и что таковых будет 82% в общем числе женских голосов, не выдерживает критики, и надо признать, что весь выигрыш падет на долю женщин богатого и зажиточного классов. Но это не только не сохраняет теперешнего соотношения политических сил, но даже передвигает его в сторону и без того власть имущих.

В общем же итоге из 25 млн. взрослого населения королевства Великобритании и Ирландии почти 2/3 останутся политически бесправными.

Дать права этим 2/3 может лишь всеобщее избирательное право. Лишь оно гарантирует интересы неимущих и дает им возможность влиять на законодательство страны. С этой точки зрения Limited Bill (урезанный или ограниченный билль), в противоположность Adult suffrage—всеобщему избирательному праву, является мерой реакционной и создает препятствие для введения всеобщего избирательного права, так как увеличивает численность группы богатых, а, стало быть, усиливает и сопротивление их этой широкой реформе,

К тому же наиболее богатая и по своему общественному весу наиболее влиятельная группа женщин сосредоточивается в Primerose League и составляет оплот консерваторов. Получив политические права по Limited Bill, они отдадут свое влияние партии тори и, быть может, водворят ее снова у кормила правления. А это отодвинет Adult suffrage и другие прогрессивные реформы на долгое время.

С первого взгляда Limited Bill имеет некоторые преимущества. Он не пугает своим радикализмом. Избирательные урны при нем не будут наводнены 13 млн. женщин, который вотируй они все, прямо превратили бы Великобританию в царство амазонок, так как женское население в ней многочисленнее мужского. Вместо 13 млн. лишь сравнительно небольшая кучка в 1%—2 млн. отборных представительниц культурного класса будет привлечена к участию в выборах, что в конце концов ни к каким особенным пертурбациям не приведет. Эта сторона дела, разумеется, должна подкупать публику и при известном консерватизме английского общества имеет свою цену. А с точки зрения чистого феминизма данная реформа будет великой брешью в цитадели господства мужчин в обществе и государстве.

Другие рассматривают осуществление Limited Bill, как первый шаг в направлении к всеобщему избирательному праву. Если нельзя получить сейчас этого последнего, говорят они, то лучше синица в руках, чем журавль в небе.

Именно так относится к вопросам «Независимая рабочая партия» (Independent Labour Party), входящая, как автономная часть, в, большую «Рабочую партию» (Labour Party): она сочувствует и Limited Bill, и Adult suffrage.

Сама же Labour Party (состоящая из социалистов, трэд-юнионистов и некоторых других элементов) на последнем конгрессе своем 605 тыс. голосов против 250 тыс. высказалась за всеобщее избирательное право и против избирательного права женщин на основе существующих законов.

Столь же отрицательно относятся к последнему и английские социал-демократы (Social-democratic Party, прежняя S. d. Federation). Однако, в парламенте, когда происходило второе чтение билля о распространении нынешнего избирательного закона на женщин, лидеры рабочей фракции Кейр-Гарди, Рамзей Макдональд, Сноудэн и другие вотировали за этот билль. Это противоречие решению партии можно объяснить лишь тем, что первые хотя и посланы в парламент рабочей партией, но состоят членами независимой рабочей партии и, вероятно, рассматривают резолюцию конгресса не как обязательное постановление, но лишь как выражение мнения большинства организаций, представленных на конгрессе. Что же касается Сноудэна, который состоит членом рабочей партии, то, по всей вероятности, на соблюдении дисциплины по этому вопросу она не настаивает, считая его основным.

Чтоб покончить с отношением политических партий к вопросу о женской эмансипации, следует прибавить, что большие английские партии либералов и консерваторов никогда не принимали по нему общих партийных решений, предоставляя своим членам полную свободу действия. Поэтому, когда приходилось вотировать в парламенте но поводу биллей о даровании женщинам права голоса на основании существующих законов, то и та, и другая партия всегда разделялись, т.-е. иные консерваторы и либералы вотировали з а, другие же члены обеих партий—
п р о т и в.

Что касается всеобщего избирательного права, то консерваторы принципиально против него, а либералы и этом вопросе распадаются на фракции.

Смотрят ли сами женщины на Limited Bill, как на предварительный шаг к всеобщему избирательному праву? Некоторые, заявляющие себя социалистками, действительно рассматривают его таким образом. Другие же -совершенно недвусмысленно заявляют свое несочувствие всеобщему избирательному праву и подчеркивают умеренность своих стремлений.

Miss Pankhurst, одна из выдающихся деятельниц женского снижения, член союза «National Women's Social and Political Union», объединяющего главные боевые силы воинствующих суффражисток, в статье от 13 июня 1908 г. в «Daily Mail» говорит: «Многие полагают, мы требуем права голоса для каждой женщины. Но это совершенно ошибочно. Наши требования крайне умеренны: мы хотим лишь одного, чтобы женщины, занимаю одинаковое положение с мужчиной и несущие равные и обязанности, вносились наравне с ним и в избираете списки. Будут ли вотировать замужние женщины? ) спрашивают нас. На это мы отвечаем: да,— но лишь в случае, если они имеют свой собственный ценз».

Леди F. Balfour в январе 1907 г. в «The World's Work» заявляет: «Избирательное право женщин несомненно явилось бы оплотом против таких крайних требований ультрарадикалов, как всеобщее избирательное право. Действительно, многие из нас имеют самые серьезные возражения против него. Все, чего мы добиваемся, это—распространение на женщин тех прав, которыми пользуются теперь мужчины...

«Лишь немногие замужние женщины получили бы при этом право голоса, но все-таки от 1% до 2 млн. женщин воспользовались бы им».

A Mrs Fawcett, являющаяся лидером национального союза, представляющего федерацию многих обществ, добивающихся распространения избирательного закона на женщин, выражается так: «Руководящая статья вашей газеты ссылается на слова министра Lloyd George, что женское избирательное право является частью великой проблемы всеобщего избирательного права. Но подобный взгляд совсем не обязателен для общества добивающихся равноправия женщин. Некоторые из нас вовсе не желают всеобщего избирательного права» («Times». Nov. 20—07).

Сторонницы распространения на женщин существующего избирательного закона группируются, главным образом, в три обширные союза. Это:

1) Women's Social and Political Union (3, Clement Inn, Strand). Главное лицо Mrs Panklmrst.

2) Women's Freedom League. Главное лицо Mrs Despard (18 Buckingham Street).

3) National Union of Women's Suffrage Societies. Главная руководительница Mrs Fawcett (25, Victoria Street, Westminster).

Первая организация держится воинственной тактики обструкций (Militant suffragettes).

Вторая представляет из себя лишь часть первой, недавно (в 1907 г.) отколовшуюся. Не различаясь по тактике, она обнаруживает большую терпимость, не делая обязательным участие в воинственной политике.

Третья группа, лидером которой является Mrs Fawcett, признает обструкционную тактику недостигающей цели и действует мирными средствами—демонстрациями, пропагандой, переговорами с членами парламента и т. п.

Все три ассоциации в своей деятельности стоят обособленно, но иногда соединяются для общих действий. Так было, напр., при грандиозной демонстрации в Гайд-Парке 21 июня 1908 г., о которой будет сказано ниже. В ней участвовали и Mrs Pankhurst, Mrs Despard и Mrs Fawcett.

Кроме этих женских союзов, для агитации в пользу политических прав женщин есть и мужские организации. Т -кова, напр., основанная в 1907 г. Men's League for Women's-Suffrage, развивающая значительную деятельность. Что касается защитниц всеобщего избирательного права, то отдельной женской ассоциации они не образуют. Но есть общая для мужчин и женщин ассоциация: Adult Suffrage Society. Отношение последней к сторонницам Limited Bill отрицательное, и ее члены считают этот проект прямо реакционным и для рабочего класса Англии зловредным.

Но не эта последняя ассоциация и не мирная National Union of Women's Suffrage Societies поставили теперь в Англии вопрос об избирательных правах женщины. Эта честь принадлежит «воинствующим» суффражисткам. На них сосредоточено общее внимание, на их стороне—неутомимая энергия, боевая готовность итти напролом и энтузиазм, не останавливающийся перед тюрьмой, насмешками и клеветой, которыми их осыпают противники.

«В борьбе обретешь ты право свое»,—провозглашают они, и под борьбой понимают борьбу Действием. Совершенно ясно формулировав свое отношение к политическим партиям и решив независимо от них и во что бы то ни стало добиться немедленного осуществления своей цели, они стремятся нанести наивозможно больший реальный вред партии, стоящей у власти, и министерству, осуществляющему эту власть. Главным орудием при этом являются дополнительные выборы8 происходящие то здесь, то там в течение всего года. Разновременность их дозволяет организациям суффражисток заблаговременно посылать в данную местность своих членов для агитации, имеющей целью, в худшем случае, отнять у кандидатов министерства как можно больше голосов, а в лучшем—вовсе провалить его. В продолжение 1908 года в целом ряде местностей кампания суффражисток велась самым энергичным и успешным образом. Взывая к сочувствию на митингах и в памфлетах, они обращались к населению, прося поддержать требования женщин и вотировать против либералов. «Оказывая оппозицию правительству,—говорили они при этом,—мы действуем совершенно независимо от каких бы то ни было партий. Мы против либералов не потому, что они либералы, но потому, что они стоят у власти, и если бы у власти стояли консерваторы, мы действовали бы точно таким же образом, и это до тех пор, пока нам не дадут политических прав». Даже в тех случаях, когда либеральный кандидат объявлял себя сторонником женской эмансипации, суффражистки действовали против него, и это потому, что дело «не в индивидуальных симпатиях того или другого члена парламента, а в платформе партии и в ее министерстве, как целом». В северо-западном Манчестере в апреле 1908 г. они поддерживали консерватора Jonsm-Hicks против либерала W. Churchill и по поводу обещаний последнего употребить свое влияние на правительство в интересах женского избирательного права, мисс Кристабелль Панкхёрст, в период выборной агитации, выражалась в «Manchester Press» так: «Если уж Кэмпбелль-Баннерман, сочувствовавший женскому избирательному праву, не мог, будучи премьером, вынудить содействие своих коллег в этом вопросе, то едва ли влияние мистера Черчилля окажется большим... Пусть мистер Черчилль знает, что мы успокоимся лишь в том случае, если мистер Аскзит и правительство в целом предпримут решительные меры, чтоб ныне находящийся в палате общин билль об избирательных правах женщин получил безотлагательно санкцию закона. Если же мы не получим со стороны правительства официального заверения в этом, мы будем агитировать против кандидатуры мистера Черчилля и других кандидатов правительства». И действительно, Черчилль был побит, и, по признанию победителя, своей победой он был обязан отчасти «дамам, которых иногда осмеивают, но которых теперь мистер Черчилль будет остерегаться»... Вот несколько данных относительно результатов выборов, при которых велась агитация суффражисток.

Выборы происходили в южном Herefordschire, Worcester, южном Leeds. В первом—вместо либерального большинства в 300 голосов образовалось Консервативнее большинство в 1000 голосов.

В Worcester консервативное большинство из 129 превратилось в 1292 голоса.

Далее, в Dewsbury при участии женщин либеральное большинство сократилось на 2 тысячи, а в Kincardineshire на 700 голосов.

В Pekham либеральное большинство в 2339 голосов обратилось в консервативное большинство в 2494 голоса.

При выборах в Dundee W. Churchill получил 7079 голосов— на 2 тысячи меньше, чем кандидат либералов получил при общих выборах.

В Wolvcrhampton 'либеральное большинство уменьшилось на 2800 голосов, и настроение в пользу суффражистск было таково, что ни один из кандидатов не мог собрать митинга, если в это время происходил митинг женщин.

Далее,выборы происходили: в Stirling Burghs, в Pudsey, в Haggerston. В Pudsey при общих выборах либеральное большинство равнялось3502голосам, апри дополнительных,— в июне 1908г.,—большинство, хотя и небольшое (113 голосов), осталось за консерваторами. Это были по счету пятые дополнительные выборы в Йоркшире, считавшемся доселе цитаделью либералов. В двух случаях либералы вовсе лишились мест, а в трех—число голосов за них сильно уменьшалось. «Избиратели услышали наш призыв не поддерживать либеральную партию, пока она на практике не осуществит свой принцип, что обложение и представительство— нераздельны»,—говорит по этому поводу «Votes for women» (орган суффражисток).

В августе в Hogg,rston либерал был побежден 1143 голосами после агитации, в которой суффражистки по обыкновению выказали блестящую энергию и выносливость, «удивительную в слабом поле».

Вообще в прессе не раз в течение года раздавались самые лестные отзывы о выдающихся качествах, обнаруженных женщинами во время выборов. Удивлялись способности суффражисток к организации, их упорству, их умению говорить и другим качествам, «которые дали бы неслыханный успех кандидатам, владей они таковыми же»... «Энергия суффражисток неистощима: едва раздается фабричный гудок, поднимающий рабочий люд, члены женского союза уже разбрасывают объявления о своих митингах, а в полночь, неутомимые, ловкие и полные рвения, они подводят итоги дня и планируют на завтра. Весь день видишь этих неустанных борцов с их знаменем и девизом: «Избирательное право для женщин!», и всюду они вызывают уважение, внимание и удивление»...

Другим способом вредить врагу служит обструкция на собраниях и митингах, устраиваемых либералами, где ораторами являются министры или какие-нибудь выдающиеся лица партии. Разместившись в различных пунктах, суффражистки после речи оратора, а часто и в средине ее (что решительно противно обычаям!) задают ему одна за другою вопросы, более или менее щекотливые, или делают восклицания, прерывающие речь. Если оратор говорит о свободе, они спрашивают: «Где же свобода для женщин?!» Если он начинает речь о справедливости, суффражистка вопрошает: «Когда же дождутся справедливости женщины?» и т. п.

Более добродушный оратор парирует вопрос, как может; но чаще на лице его отражается досада или неудовольствие.

Публика начинает волноваться. Происходят окрики, часто очень грубые, в сторону суффражистки: «Вон eel», «Молчите!», «Заткните ей рот!» и т. п. Блюстители порядка, дюжие парни из публики бросаются на нарушительницу митинга: ее толкают, тащат вон, разрывая иногда платье; она сопротивляется, восклицая: «Да здравствуют избирательные права женщин!» и т. п. Скандал выходит невообразимый. Зачастую впечатление речи совершенно испорчено, никто о пей не думает: общее внимание поглощено инцидентом. Порою разыгрываются самые дикие сцены, и столбцы газет переполнены описаниями, раздающими порицание направо и налево. Разговорам и пересудам нет конца. Но суффражистки твердо стоят на своем и заявляют, что и впредь, доколе женщин не восстановят в их конституционных правах, они будут поступать таким же образом, так как закон игнорирует их.

Третьим средством возбудить общественное внимание и вызвать порицание существующему порядку служит подача петиций парламенту и запросы премьеру, при чем суффражистки стараются насильственно ворваться в здание и проникнуть в зал заседаний. Полиция их не пускает; они сопротивляются и упорствуют. Их арестовывают и затем присуждают к штрафу или тюремному заключению. Никогда суффражистки не соглашаются платить штраф и, отправляясь на 3 или 6 недель, а то и на 3 месяца в тюрьму, с гордостью указывают на свою готовность страдать за идею.

Типичный пример подобного рода произошел 13 октября 1908 г. В этот день в Лондоне происходила демонстрация безработных, повлекшая сильные беспорядки и многочисленные аресты. Смятение значительно увеличилось манифестациями суффражисток, которые в этот день тоже держали митинг и объявили, что во что бы то ни стало войдут в парламент для подачи докладной записки премьеру. С митинга в Caxton Hall они отправили в парламент 12 женщин. Но полиция их не пропустила, и 8 женщин были арестованы. Затем вторая группа женщин была послана из Caxton Hall,

но и ей не удалось проникнуть в парламент. И снова, несколько раз, они повторили ту же попытку... Толпа, которая окружала в этот день Вестминстер, доходила до 100 000 человек. Сочувствуя женщинам, она бросалась на полицию, происходили стычки: с обеих сторон были раненые... Конная полиция стреляла... Выли сделаны многочисленные аресты.

И все же, в 8 часов вечера, одной из женщин путем хитрости удалось ворваться в палату общин.

В то время, когда один из членов палаты говорил речь о законе, запрещающем продажу табаку детям, в залу заседаний, как вихрь, ворвалась дама. Став перед председателем и подняв руки к небу, она воскликнула:«К чему так много говорить о детях! Поговорите лучше о женщинах!»...

Последовало общее изумление... Оратор опустился на свое место, а трое дюжих приставов немедленно вывели ворвавшуюся...

Суффражистки собирают также митинги вблизи парламента с целью протеста против лишения права голоса. Они не останавливались перед тем, чтобы приковывать себя при этом цепью к решеткам, дабы полиция при разгоне митинга не могла сделать это достаточно быстро, и женщины успели бы произнести речи. Каждый раз за этим следовали аресты, суд и тюрьма. Так было в начале года, когда 10 февраля они приковали себя -к решеткам у здания, где заседали кабинет-министры, обсуждавшие содержание тронной речи (женщины желали, чтоб в ней было обещание дать им право голоса). Так было в конце года, когда 28 октября несколько суффражисток, находясь в галлерее для женщин в парламенте, начали свою обструкцию, прикрепив себя цепями к решетке, за которой сидят дамы. Чтоб вывести их вон, пришлось сломать часть решетки, за невозможностью разбить или отомкнуть цепь, а пока это делалось, они шумно требовали равноправия.

До сего времени мартиролог суффражисток уже насчитывает до 300 женщин, претерпевших тюремное заключение за убеждения или, как квалифицирует их поведение суд, за нарушение тишины и спокойствия или возбуждение к бунту, как было формулировано обвинение за события 13 октября.

Суды над суффражистками возбуждают сильный интерес и вызывают большое сочувствие к ним. Сами они величают своих коллег «мученицами», и дни их освобождения из тюрьмы празднуются торжественными встречами, завтраками и обедами, а митинги, на которых выступают пострадавшие, неизменно имеют шумный успех.

До чего доходит горячность суффражисток, показывает следующий случай.

Не однажды обращались они с запросами и докладными записками к премьер-министру Асквиту, понуждая его провести реформу о политических правах женщин. Ответ был всегда один и тот же.

Так, еще в конце 1907г. на запрос, откажется ли он, наконец, от сопротивления требованиям женщин, он публично заявил:

— Мой ответ, как многократно я заявлял и раньше, будет отрицательный. Я готов отказаться от моей оппозиции (которая в данном случае совсем не представляет особой важности), но лишь при двух условиях, и только при них. А именно: если я убеждусь, что большинство женщин в стране желает иметь избирательное право, и, во-вторых, если я буду уверен, что это полезно для них и для общества.

И вот после одного из посещений суффражистками Асквита в этом году суффражистки, заблаговременно взяв мешок с камнями, после неблагоприятного ответа побили в его доме стекла.

За это они были привлечены к суду, на котором фигурировал в качестве вещественного доказательства изрядный булыжник, «могший нанести увечье», попади он в кого-нибудь в доме.

Одна из подсудимых на укоризненное замечание судьи об этом орудии ответила ему:

— Теперь—камни, а потом будут бомбы...

Вообще суффражистки очень гордятся своим методом борьбы: они считают его своим изобретением и в действительность его верят глубоко. Постоянно подчеркивают они, что только сильным давлением на органы представительства были осуществлены такие великие реформы Англии, как отмена хлебных законов, уничтожение «гнилых местечек», демократическая реформа избирательного права и т. д., и объявляют, что не остановятся ни перед чем, чтобы добиться цели.

Вот то новое, энергичное и действенное, что обнаруживает движение в Англии, и общий голос страны и прессы признает, что воинствующим суффражисткам действительно удалось пробудить общественное мнение и свернуть с мертвой точки вопрос о политических правах женщины. Теперь момент—самый горячий. Асквит публично дал обещание, что до конца этого парламента правительство внесет в палату общин проект о всеобщем избирательном праве и что желающие могут внести к нему поправку о праве голоса и для женщин. Следовательно, от большинства палаты будет зависеть, принять или не принять такую поправку. Но на запрос женщин, будут ли члены парламента, стоящие за избирательные права женщин, вотировать з а всеобщее избирательное право, хотя бы поправка не прошла, те отвечают утвердительно. Таким образом, возможно, что закон пройдет, но женщины останутся обойденными. Женщины понимают, что нужно напрячь все силы, чтоб вынудить уступку в этот решительный момент, иначе дело их будет отодвинуто на самый неопределенный срок. Всеобщее избирательное право для мужчин удовлетворит многие интересы, и женщины останутся одинокими. Понятно, что женщины не щадят усилий, чтоб воздействовать в этот момент на мнение страны и принудить правительство теперь же сдаться.

Надо ли говорить, что обычные пути агитации и пропаганды практикуются самым широким образом женскими организациями всех оттенков. Но пальма первенства и тут принадлежит воинствующей группе. Разветвления последней раскинуты по всему королевству, и число членов равняется десяткам тысяч. Одна только лига женской свободы (Woman's Freedоm League) насчитывает 30 тысяч членов, и число это постоянно возрастает.

Митинги, собираемые ими в различных пунктах, так многочисленны и людны, что превосходят собрания всех других партий.

Демонстрации в виде шествий заставляют говорить о себе все газеты. 13 июня 1908 г. десять тысяч женщин манифестировали в Лэндоне от Вестминстера до Albert Hall, где держали свое собрание. А 21 июня произошел по своим размерам небывалый даже для Англии митинг в Гайд-Парке. Число собравшихся равнялось, по оценке одних, 500 тысяч, а по другим—даже 750 тысяч человек! В шествии принимали участие 30 тысяч женщин, съехавшихся со всех концов Англии. 80 кафедр имели в Гайд-Парке женщин-ораторов. Это было «женское воскресенье»1, и оно прошло блистательно.

1 День был воскресный.

Вся Англия аплодировала необычайному успеху, которым увенчалось это предприятие: к нему готовились задолго, и в нем принимали единодушное участие все женские организации страны. Инициатива же принадлежала воинствующим суффражисткам, орган которых «Votes for women» вел пропаганду, изумительную по своей энергии и блеску. Для ведения агитации был объявлен сбор фэнда в 20 тысяч фунтов стерлингов, и этот фонд был собран. Месяц за месяцем «Votes for women» печатал столбцы пожертвований, где богатые вклады чередовались с грошами работниц. Была объявлена «неделя самопожертвования», когда каждая сочувствующая должна была что-нибудь сделать в пользу общего дела, принести жертву каких-либо размеров.

И тысячи женщин1 отовсюду откликнулись на призыв. Деньгами в эту неделю было собрано 7500 фунтов стерлингов. Не обошлось и без курьезов. Так, «Votes for women» совершенно серьезно рассказывает об одной даме, сообщившей журналу о великодушном решении целую неделю не обедать дома, но ходить в гости, а экономию прислать в кассу.. Печатным словом женщины пользуются широко. Они издают книги, журналы, брошюры и массу памфлетов, где бичуют современное законодательство, обездоливающее женщину, обличают правительство, не идущее навстречу справедливым требованиям женщин и игнорирующее мнение страны, которое, повидимому, действительно достаточно подготовлено к тому, чтоб реформа в пользу женщин была осуществлена.

Декабрь 1908 г.

ПИСЬМО ИЗ АНГЛИИ (О ЖЕНСКОМ ДВИЖЕНИИ)

Английское женское движение попрежнему занимает первое место в Европе в области завоевания политических прав для женщины.

С одной стороны, попрежнему поражаешься настойчивостью и непреклонным упорством, которые обнаруживают англичанки в своей пропагандистской деятельности. С другой стороны, они попрежнему держатся воинствующей тактики, наполняющей своим шумом всю Англию.

В каком-нибудь маленьком городке, в роде Letchworth (GarcUncity) с 6 тысячами жителей, всегда найдется своя подвижница. Так, в только-что упомянутом местечку каждую неделю я была свидетельницей следующей сцены.

Молодая девушка, бывшая учительница народной школы, в платье и шляпе излюбленного англичанками зеленого цвета, водружала у опушки парка или на городской площади большой деревянный ящик из-под товара—это была ее кафедра. Сзади две подруги держали знамя с крупной надписью: «Votes for women», и в определенный час, иногда в сумерках сентябрьского вечера, Miss Browne начинала свою речь. Она говорила на тему, почему женщинам необходимо дать избирательное право; иногда делала исторический очерк женского движения в Англии или критиковала обычные возражения противников эмансипации женщин. У ее ног шмыгали дети—это обычное явление в Англии, что дети бегут на митинг, если он происходит на воздухе. Конечно, для большинства из них это лишь забава: тут происходит нечто в роде игры кошки с мышкой, маленькие свалки и драки. Однако, порой, какая-нибудь восьмилетняя девчурка с серьезным вниманием смотрит в лицо суффражистки, и кое-что, наверное, Западает в ее душу. Далее располагается кружок мужчин и женщин, главным образом—женщин. Они слушают ораторшу и обыкновенно сочувствуют ей. Но позади них идет новый слой молодежи, юношей от 16-ти до 21 года. Они настроены враждебно. Оттуда слышится ворчанье, иронические возгласы, дерзкий смех...

Но суффражистка спокойна: приветливая улыбка не сходит с ее розового лица. Лишь по временам, немного возвышая голос, она произносит: «Ставьте вопросы потом, по окончании речи». Но буяны не унимаются. Вот полетел пучок травы по направлению к импровизированной кафедре, потом зеленое яблоко... Красный помидор чуть не задел шляпу на русой голове, а вот пролетел и камень над плечом Miss Browne...

Но спокойствие и невозмутимая кротость не изменяют ей: она продолжает речь с теми же жестами и с тем же одушевлением.

Невольно проникаешься симпатией к ней! Эта симпатия еще усиливается, когда видишь ее на обширной площади, кажущейся еще пустыннее оттого, что вокруг деревянного ящика с неутомимым оратором стоит не более десяти слушателей.

Сумерки сгущаются, площадь не освещена, а молодая девушка, не смущаясь ни темнотой, ни малой аудиторией, говорит о необходимости политических прав для женщины с тем же рвением, с какими она обращалась бы к тысячной толпе...

— Miss Browne! Давно ли вы выступаете? и как вы научились так владеть собой и, не волнуясь, громко и отчетливо говорить на митингах под открытым небом?—спрашиваю я по закрытии митинга.

— Года два назад,—отвечает она,—я отправилась впервые к Miss Pankhurst, стоящей во главе «Political and Social Union of Women». Я сказала ей, что сочувствую целям этого общества и хотела бы быть полезной. «Отлично,—сказала Miss Pankhurst,—сегодня у нас митинг в Hyde Park'e, и ораторов мало. Вы будете говорить сегодня же?»

Miss Browne, конечно, не ожидала такого быстрого начала своей карьеры суффражистки. Она никогда еще не говорила публично. Она не подготовлялась к произнесению речи. Тем не менее, она решилась—отступить было невозможно.

С тех пор, мало-по-малу, она научилась выступать перед публикой, научилась говорить логически и плавно; она положительно отличный лектор: простота и ясность изложения—отличительные признаки ее речи, а отсутствие самолюбия и погони за многочисленной аудиторией невольно привлекает к ней сердца. Только молодая, неустанная энергия может не разбиться перед собранием в десяток лиц...

В другой раз, идя по улицам Лондона, я наткнулась на толпу, теснившуюся на одном из перекрестков. Я подошла. Молодая женщина в скромном ватерпруфе, похожая на наших курсисток, стояла на маленьком, круглом табурете. Она говорила о борьбе женщин за гражданское и политическое равноправие. Мое русское самолюбие было польщено первыми словами, которые я разобрала. Это были слова о русской женщине, о ее борьбе за права человека и гражданина, о ее подвигах в деле завоевания свободы.

Было совершенно ясно, что вокруг нее стоят недруги. Одни—индифферентные и «молчаливые, другие—нахальные и шумливые. Непрерывное улюлюканье заглушало голос женщины. Возмущенный мой спутник сказал несколько слов увещания двум-трем близстоящим буянам. Высокомерный взгляд—и звучит ответ: «Вы—иностранец, не вмешивайтесь в наши дела». С третьего этажа соседнего дома начинают брызгать водой на суффражистку. С улыбкой доброй христианки она стряхивает с своего ватерпруфчика капли воды. Мой знакомый обращается к стоящему тут полицейскому.

«Bobby» (бобби), монументально-величественный, с олимпийским спокойствием взирает на происходящую сцену.

«Прекратите это безобразие»,—сказал мой товарищ. Тот, как-будто, и не слышал. «Я запишу ваш номер и сообщу вашему начальству». Нуль внимания. «Я напечатаю в газетах»,—с раздражением заявляет мой спутник. Увы!— «Bobby» неподвижен...

В эту минуту с третьего этажа выплескивают полное ведро воды.

Целые потоки обливают ораторшу, тысячи брызг попадают на публику. Хохот, радостный, насмешливый и вызывающий, оглашает улицу... Суффражистка как ни в чем не бывало встряхнулась, соскочила с табуретки и, схватив ее, перенеслась на противоположную сторону улицы. Вот она опять на своей трибуне—ровная и спокойная. Она выше всех этих мелких уколов. Кого-нибудь, если не словами, то своей сдержанностью и терпением, она покорит и привлечет в лагерь женщин.

Наиболее крупной молчаливой демонстрацией в этом году со стороны женщин было, конечно, решение Women's Freedom League учредить дежурство, так называемые пикеты, у дверей парламента. Известно, что лондонские суффражистки в прошлые годы совершили не один буйный набег внутрь парламентского здания. Эти набеги сопровождались отпором со стороны полиции, арестами женщин, грубыми сценами хватания и насильственного удаления их. В этом году тщетно женские организации добивались у премьера Асквита аудиенции по вопросу о том, что думает сделать правительство в парламенте в пользу женщин. Депутации не принимались. Асквит неизменно отвечал через секретаря, что он уже давно высказался и прибавить ничего не имеет.

Тогда было решено поставить у дверей парламента стражу из суффражисток, чтобы молчаливым присутствием, изо дня в день, напоминать депутатам о домогательствах женщин. Заседания парламента в эту сессию, благодаря новому бюджету, затянулись на необычайно долгий срок. Депутаты вовсе не имели обычных каникул, заседания по бюджету продолжались чуть не каждый раз до 2-х, 3-х, а иногда и до 6 часов утра. И вот, сколько бы времени ни тянулось заседание, пикет суффражисток стоит на своем посту. Декорированные своей суффражистской лентой через плечо, молодые и старые, хорошенькие и некрасивые, они стоят часами, иногда под проливным дождем, стоят скромно и неподвижно, символизируя социальную несправедливость по отношению к женщине. Одна смена следует за другой, и на каждые сутки требуется не менее ста женщин для отбывания этой добровольной повинности. Первое впечатление от этого молчаливого, пассивного протеста на членов парламента было громадное. Газетные статьи сочувственно трактовали эту внушительную демонстрацию. Позднее— привыкли, как люди привыкают ко всему на свете. Теперь об этом больше не говорят... А они—все стоят...

Предводительницей этих амазонок из Women's Freedom League является Mrs Despard. Словам ее команды повинуются тысячи человек. Эта замечательная старуха стала известна всей Англии, главным образом, своей многолетней и неустанной деятельностью по призрению бедных.

Худощавая, седая, с головой, никогда не покрытой шляпой, она полна энергии и строгой силы. Ее громкий голос звучит властно; а сухая рука, опирающаяся на стол, дрожит от волнения, когда она произносит свое протестующее слово. В своих действиях она отличается решительностью. Еще совсем недавно много толков в Лондоне возбудил следующий инцидент. По английской конституции, нет обложения без представительства. И вот Mrs Despard, не имеющая, как женщина, избирательного права, отказывается платить налоги, ссылаясь на нарушения конституционного принципа. Ее имущество описывается, и предстоит аукцион. Множество публики собирается на место действия. Первая же золотая безделушка покупается кем-то из присутствующих по цене, покрывающей налог, а затем возвращается покупателем обратно, в качестве подарка, Mrs Despard.

Mrs Despard живет в рабочем квартале и находится в самом тесном единении с трудящимся людом. Когда вместе с ней я подходила к ее дому, грязные ребятишки, толстые матроны в засаленных фартуках, рабочие девушки с растрепанными прическами—все бросали ей приветствие или улыбку. Она просила меня сказать речь на собрании рабочих по металлу. Часть собравшихся находилась в неуютном зале, в нижнем этаже дома; для других был устроен митинг тут же у дверей на улице.

Первый же взгляд на аудиторию указывал на ее демократический состав. Передние ряды стульев занимали женщины, бедно одетые, с причудливыми токами на головах, пожилые, с голыми руками работниц. Все лица просияли, когда во вступительном слове Mrs Despard назвала Марию Спиридонову. Выражение лиц ясно показало, что о ней знают, что о ней помнят. А когда я кончила свою речь об освободительном движении в России, эти простые люди окружили меня, и не одна добродушная женщина произнесла с рукопожатием: «God bless you» (господь, благослови вас). Общее впечатление было трогательное.

Перейду к воинствующей тактике английских женщин. Она состояла, как и в предыдущем периоде, в стремлении нанести елико возможно больший вред партии, стоящей во главе управления,—-в данном случае—либералам. При дополнительных выборах женщины агитировали энергично против их кандидатов; на избирательных митингах и на многочисленных собраниях по поводу разрабатываемого теперь1 бюджета они старались помешать им и действительно срывали их возгласами, вопросами, прерывающими речь, и вызывала всевозможные беспорядки, кончавшиеся арестами.

1 В 1009 году,

Во многих случаях употреблялись метательные снаряды-камни, летевшие в кабинет министров и в самого премьера.

Когда Асквит с своей семьей гостил у друзей в провинции, суффражистки вечером перелезли через ограду виллы, в которой он находился, н в то время как он со всей семьей сидел за чаем, в окно столовой был брошен камень, наделавший много переполоха. Злоумышленницы скрылись. А за Асквитом с тех пор повсюду стала следить охрана, напоминающая наши отечественные обычаи.

Затем в газетах появилась загадочная история, будто по пути проезда Асквита, в одном доме, где пребывали суффражистки, были после их отъезда найдены швабры, пропитанные керосином, и молва приписывала им намерение пустить из окна зажженную метлу в его карету.

Дело осталось темным,—Асквит по этому пути не поехал.

Не обходится иногда и без неуместного призывания благословения божия на эти камни. Так, однажды камень, брошенный рукой женщины, был завернут в бумагу, на которой было написано: «Восстание против тиранов есть повиновение богу».

Но что всего более взволновало общественное мнение, так это насильственное кормление суффражисток, попавших в тюрьму и отказавшихся принимать пищу.

Голодный бунт идет теперь по всей линии. Множество суффражисток за камне метание, беспорядки и столкновение с полицией присуждаются к тюремному заключению. Их держат на положении уголовных: одевают в тюремную одежду, с русской точки зрения довольно живописную, как свидетельствуют циркулирующие фотографии. Их кормят, как обыкновенных уголовных преступников, пищей, о которой, конечно, и не снится нашим заключенным.

Но английские женщины справедливо считают свои проступки политическими и требуют соответственного содержания в тюрьме. В этом случае они сохраняли бы свою одежду, имели лучшую пищу и свободное общение с друзьями.

На этой почве создается конфликт, определенного конца которому еще нельзя предвидеть. Арестованные суффражистки отказываются надевать арестантское платье, отказываются принимать пищу и объявляют голодную стачку. Что с ними делать? 1

1 Любопытно, что честь изобретения этой формы протеста английские суффражистки справедливо приписывают русским

По тюремным правилам, власти должны пещись о сохранении здоровья и жизни заключенных. На этом основании дня через 3—4, когда голодающие женщины бледнели и слабели, их обыкновенно выпускали. Но, с течением времени, когда случаи голодовки участились, администрация с помощью врачей стала прибегать к искусственному кормлению. В парламенте представители рабочей партии, главным образом Кейр-Гарди, много раз делали по этому поводу запросы министру внутренних дел Гладстону. Эти запросы были сопряжены с множеством отвратительных подробностей. Невозможно было читать без чувства возмущения рассказы, как человек пять надзирательниц с двумя врачами во главе «деликатно» держали за плечи, за горло заключенную... Как доктор посредством гуттаперчевого зонда, «спускавшегося весьма осторожно и без вреда для пациента», накачивал в ее пустой желудок теплое молоко или суп...

Почтенная коллегия врачей свидетельствовала, что «эта процедура безвредна и практикуется весьма часто с умалишенными, отказывающимися от принятия пищи».

Итак, человек, женщина, в полном разуме и в полной памяти, приравнивается к душевнобольному, лишенному сознательной воли...

По мнению медиков и некоторой части депутатов, аплодировавших объяснениям министра внутренних дел, это— ничего!

Они ни разу не стали выше вопроса о физической стороне дела, не возвысились до понимания всей унизительности насилия над разумной, правоспособной личностью... А между тем Кейр-Гарди даже указывал случай смерти при искусственном кормлении. Это было несколько лет назад и произошло не оттого, легко или с затруднением скользит зонд через ноздри или глотку человека, подвергаемого насилию, не оттого умер несчастный пациент, а единственно от нравственного потрясения...

Искусственное кормление арестованных женщин смутило общественную совесть и вызвало глубокое негодование во всех слоях населения, даже и в тех, которые совершенно не сочувствуют воинствующей тактике суффражисток. А женские организации подняли целую бурю. В печати и на митингах последовал ряд протестов. Особенно грандиозен был октябрьский митинг в Albert Hall, где присутствовало 8 тысяч человек и где под гром протестующих речей в течение 10 минут было собрано 50 тысяч рублей для поддержки женского движения. После этого в политике тюремной администрации показались признаки отступления: в газетах снова появился ряд известий об освобождении из разных тюрем суффражисток, подвергших себя добровольному голоданию. А 4 ноября министр внутренних дел Гладстон принимал по этому вопросу депутацию, представленную членом парламента Кейр-Гарди. Министр выразил сожаление о необходимости прибегать к подобной мере и благодарил депутацию за освещение вопроса.

Пользуясь всяким случаем напоминать о своих домогательствах, недавно женщины прибегли к довольно-таки радикальной форме протеста против своего политического бесправия.

В Бермондси происходили дополнительные выборы; в помещение, где находились избирательные урны, ворвались две дамы с флаконом наполненным какой-то жидкостью,— кислотой—по словам одних, невинного характера—по версии других. Эту жидкость они выбросили на урны, кстати обрызгав и находившихся вблизи лиц. Газеты писали, что жидкость испортила платье и попала в лицо одного из клерков... 

Этот поступок вызвал сильное неодобрение и дал могущественное орудие в руки противников женской эмансипации. Вообще можно сказать, что в настоящий момент все громче раздаются голоса, находящие агрессивную тактику женщин зашедшей чересчур далеко. В общественном мнении происходит перелом, и очень может быть, что женщины, сея ветер, пожнут бурю. Некоторые признаки недовольства существовали и раньше, но теперь они принимают более острый характер.

Когда я говорила о молодых хулиганах, нахально ведущих себя на женских митингах, я не упомянула о мотивах, которыми они оправдывают свое поведение. Объяснение заключается в том, что они мешают женским митингам потому, что женщины нарушениями порядка стараются срывать и срывают политические митинги своих противников. Таким образом, яблоки, помидоры и обидные возгласы являются возмездием.

Серьезная же часть английского общества стоит на принципиальной точке зрения: эти лица защищают спокойное течение митингов, потому что последние составляют одно, из драгоценнейших прав гражданина.

Беспрепятственное пользование этим правом одинаково необходимо и должно быть одинаково дорого для всех партий, без различия убеждений или пола.

И действительно, если суффражистки мешают свободному обмену мнений на митингах, мешают пользоваться митингом, как могущественным орудием пропаганды тех или иных идей, то они этим самым развязывают руки тем, кто не сочувствует им, и дозволяют платить тем же «око за око».

Не далее как 4 ноября произошло следующее: могущественный «Роlitikal and Social Women's Union» организовал крупный митинг в Alexandra Palace в Лондоне. Главными организаторами являлись лидеры этого союза—Mrs Pethick Lawrence и талантливая Miss Christabel Pankhurst. В аудитории собралось более Двух тысяч человек.

И вот ни один оратор не мог сказать своей речи беспрепятственно. С начала и до конца был ряд скандалов, Мужская молодежь распевала народные песенки, вопила, рычала, свистала и топала. Нельзя было расслышать ни одного слова. Женские флаги разрывались в клочки, публика из партера карабкалась на галлереи по спущенным вниз палкам. Платформа чуть не подверглась штурму, стулья ломались, а суффражистки подвергались грубым толчкам. Пришлось обратиться к полиции, и она очистила зал.

Митинг был сорван, как не однажды срывали митинги воинственные члены союза.

Общественное внимание Англии теперь всецело поглощена вопросом о бюджете. Либералы вносят в него принцип, который одни считают движением к социализму, а другие называют грабежом. Это—принцип обложения (и, надо сказать, весьма скромного на первый раз) незаработанного дохода,—дохода от повышения земельной ренты вследствие социальных условий, не зависящих от труда и усилий собственника. 

В атмосфере накопляется электричество. Интересы собственников затронуты, и они вопиют громким голосом о разбое. Возможно, что лорды отвергнут билль, произойдет роспуск парламента, и будут назначены общие выборы. Борьба между консерваторами и либералами предстоит ожесточенная: за власть вообще, за материальные интересы, затронутые бюджетом, в частности.

Надо ли говорить, что в виду этих перспектив требование избирательных прав для женщины становится quantite negligeable, совершенно стушевывается перед другими национальными задачами, и, вероятно, пройдет немало времени, пока вопрос об уравнении в правах женщин с мужчинами займет одно из первых мест.

Таким образом, в женском движении, быть может, наступает кризис: с одной стороны, ослабление интереса к нему в области общей политики, с другой —- недовольство современными приемами женских организаций, дирижирующих движением.

7 ноября 1909 г. Лондон.

P. S. 1928 г. Когда началась европейская война (1914 г.), воинствующие суффражистки из чувства патриотизма официально заявляли, что на все время войны прекращают свою агрессивную политику.

В награду, по окончании войны, в 1919 г., парламент провел билль об уравнении женщин в избирательных правах с мужчинами на основах существующего закона (цензового). С тех пор некоторое количество английских женщин состоят членами парламента.

Вопрос же о всеобщем избирательном праве отодвинулся в неопределенную даль.

РЕЧИ

РЕЧЬ НА РУССКО-АНГЛИЙСКОМ МИТИНГЕ 23 ИЮЛЯ 1909 г. В SOUTH PLACE, В ЛОНДОНЕ

Если бы несколько лет назад, когда я была в Шлиссельбурге, кто-нибудь сказал мне, что я буду в большом городе, среди многочисленных друзей и товарищей, я сочла бы это за недостойное издевательство над человеком, который связан по рукам и ногам и не имеет никакого будущего...

Однако, факт налицо—и мы собрались здесь, чтоб обменяться приветом и поделиться некоторыми мыслями.

Я не буду рассказывать вам обо всем, что было пережито нами в Шлиссельбурге за многие годы, проведенные там. Эта повесть слишком длинна и слишком сложна, чтоб ее можно было изложить в такой короткой беседе. Я остановлюсь только на одном моменте—на той общественной атмосфере, которая сопровождала нас, когда мы сходили в нашу живую могилу, и укажу на некоторые особенности, присущие исключительно заключению в Шлиссельбурге. Вам известно, что в 1879 г. образовалось тайное общество «Народная Воля», сложившееся из наиболее энергичных элементов, накопленных в предыдущем периоде. Целью «Народной Воли» было свержение самодержавия. Ее девиз «Delenda est Carthago»1 указывал, что устранение абсолютизма партия считает первым условием, без которого невозможно никакое развитие, никакой прогресс в России.

1 «Карфаген должен быть разрушен».

Два года велась ожесточенная борьба,—-вам известны ее перипетии. Вся интеллигентная Россия с напряженным вниманием следила за единоборством небольшой кучки людей и сильнейшего по своим материальным средствам правительства в Европе.

Отсутствие свободы обсуждения, свободы прессы делало то, что действовавшая партия не могла правильно оценить силу симпатий к своей деятельности. Народ не знал нас, а интеллигентное общество шептало нам слова одобрения. «Народная Воля» рассчитывала, что в момент решительной схватки с правительством подавленные силы общества и народа вырвутся наружу и громко заявят свои политические и экономические нужды. Этот момент наступил, и разорвалась дымка иллюзий. Народ безмолвствовал, а притаившееся общество молчало... В это трудное время народовольцы увидали, что они, как передовой отряд, далеко забежали вперед, и когда на минуту остановились—оказалось, что за ними никого нет!.. Акт, который должен был показать силу, показал бессилие. Тайная организация, как бы она ни была отважна, не могла сломить' правительственную власть, если была одинока.

Вот где причина, что «Народная Воля», как метод борьбы с самодержавием, без опоры в массах, умерла духовно раньше, чем наступило ее физическое уничтожение.

Ряд арестов отдал в руки правительства цвет «Народной Воли». Организация еще не была уничтожена, но это было уже мертвое тело. Душа «Народной Воли» отлетела. Понемногу силы таяли, и в момент, самый критический, когда сплоченность и единство, быть может, еще могли бы вывести революционную партию на дорогу, выполз предатель-провокатор Дегаев и нанес «Народной Воле» последний удар, тяжелый в особенности в моральном отношении.

Арестованный в конце 1882 г. по незначительному поводу в Одессе, он вошел в сделку с тайной полицией и после мнимого бегства, устроенного жандармами, явился ко мне, как товарищ, как друг и единомышленник. Он выдал тотчас же меня и военную организацию, до тех пор неизвестную правительству, и, искусно замаскировав свою роль, начал рука об руку с Судейкиным, шефом тогдашнего сыска, свою деятельность провокатора.

Под бременем сознания своего общественного и политического одиночества, поруганные предательством своего друга и товарища, стояли мы на суде. И с этим тяжелым сознанием сошли мы в нашу живую могилу... И это, именно это, составляло самый тяжелый камень, который давил нас в каменных стенах Шлиссельбурга.

Нельзя было казнить всех народовольцев, и вот для них выстроили особую тюрьму. Специально для них. Эта тюрьма должна была заменить смертную казнь, и высокие сановники, посещавшие нас, никогда не упускали случая поставить это нам на вид.

В тюремном уставе по отношению к Шлиссельбургу была сделана небольшая оговорка. Она указывала, что эта тюрьма находится на особом положении и регулируется специальными определениями министра внутренних дел. Это значило—политический застенок. И, действительно, Шлиссельбург был тем, чем была Бастилия для старой Франции и австрийский Шпильберг для итальянских патриотов.

В самом широком месте Невы, у ее истоков из Ладожского озера, на маленьком острове, брошенном среди вод, стоит эта крепость, за которую несколько веков сражались русские и шведы. Белые стены крепости с ее круглыми башнями кажутся такими красивыми на поверхности реки...

Одинокий шпиц, на вершине которого блестит золотой ключ, был единственным указателем, что мы привезены в Шлиссельбург. До взгляда, брошенного на этот ключ, ни один узник не знал, куда его собственно везут.

И, казалось, этот ключ показывал, что раз запертый в эту крепость не найдет ключа, который позволил бы ему выйти.

Как темная пасть, стоят ворота, а над ними эмблема— двуглавый орел распростер свои хищные когти, и выветрившиеся от времени неровные буквы зловеще гласят: «Государева».

И как этот бедный островок с узкой полоской земли оторван от материка, так и жизнь в крепости была оторвана от общего русла житейского моря. Во главе тюрьмы, для управления этим мертвым царством, был поставлен человек с железной волей, железной рукой и железным сердцем. Необразованный, без малейшей культуры, выслужившийся из унтер-офицеров, он не умел даже говорить без грамматических ошибок. Властный я жестокий, он имел полную власть над нашим телом и думал властвовать и над нашим духом.

Степень его умственного развития может показать маленький случай. Когда один узник, желая разрешить задачу, начертил палочкой на стене своей камеры треугольник, смотритель, грозно указывая пальцем на эту геометрическую фигуру, выразительно произнес: «Чтоб эвтих хитрых премудростев—у меня не было!.» Он, видимо, подозревал в ней какие-то таинственные масонские знаки.

А чтоб показать свою готовность исполнять по отношению к нам приказания начальства, он выразился однажды так:

— Прикажут называть «Ваше сиятельство»—-буду называть «Ваше сиятельство». Прикажут задушить — задушу!..

Понадобилось три человеческие жертвы, чтоб сместить этого человека. Тотчас после открытия тюрьмы в 1884 г. протестовал против ее жестоких порядков Минаков. Он был расстрелян. Через 3 месяца после него протестовал Мышкин—и был расстрелян.

И потребовалась ужасная жертва всесожжения, когда Грачевский облил себя керосином и заживо сгорел,—чтобы смотритель был наконец уволен.

С того момента, как заключенный вступал в крепость, тайна и молчание окружали его.

Даже наши отцы и матери не знали, где мы... За пределами крепостной ограды мы оставляли родину и деятельность друзей и родных. Оставляли человечество и всю жизнь его..

Молча входили жандармы, приносили, что надо, и молча уходили. Когда кто-нибудь обращался к ним с необходимым вопросом, лицо, похожее на маску, ясно показывало, что им запрещено не только отвечать, но и слышать... Молча уводили нас на прогулку. И там, в небольшом
загончике, клетке с 4-аршинным двойным забором, мы, как из колодца, могли видеть лоскуток неба, который вызывал только тоску по широком горизонте... А когда мы были в камере, ни один луч солнца не проникал в нее. Матовые стекла застилали солнце, а маленькая форточка отворялась только во время прогулки. Нельзя было видеть синеву неба или следить за меняющимися очертаниями облака. 12 лет мы не видали ночного неба, не видали звезд. И не было для нас звезд не только на небе, но и в душе!..

Первоначально, первые месяцы и даже годы, мы жили интенсивной внутренней жизнью. Самая тишина, в которой не было никакого отвлечения, способствовала этому: душа была полна воспоминаниями; ярко вспыхивали образы, воскресали давно прошедшие переживания. Но в прошлом было так много скорбного: потери, разочарования, сожаления... И для того, чтобы не погибнуть, все это надо было заглушить, поглубже запрятать и позабыть... Понемногу потухали воспоминания, и наступала безотрадная пустота. На чем было остановить взор? Самый вид камеры действовал угнетающим образом. Вначале стены были окрашены в неопределенный цвет, свойственный всем русским присутственным, местам. Но вскоре камеры были перекрашены. Черный асфальтовый пол и от него до высоты человеческого роста стены были выкрашены в темный свинцовый цвет. Каждый из нас, войдя в эту обновленную камеру, невольно прошептал: «Это— гроб». И в этой камере праздней был ум, праздны руки; все органы внешних чувств оставались в полной бездеятельности. Несколько десятков никуда не годных книг 30-х и 40-х годов составляли всю умственную пищу... И кругом молчание...

Молчание и тишина были главными орудиями, которые должны были сокрушить наш дух. Так как глазами мы не могли ничего видеть, мы могли жить только ушами. Слух в этих условиях обострился до болезненности: ведь только он мог сообщать замурованному о том, что делается вокруг него. И донесения этого слуха были по временам ужасны... Первые годы в Шлиссельбурге были годами смерти. Каждый месяц кто-нибудь умирал, и в 1886 году в один месяц умерло трое. И нам приходилось слышать стоны умирающих и быть незримыми свидетелями их предсмертной агонии.

Ни о какой больнице, ни о каких-либо облегчениях для умирающих не было и помину. И хотя инструкция, вывешенная на стене, говорила о прогулках вдвоем, но—только при условии «хорошего поведения»... И большинство умерших— «за дурное поведение»—сошло в могилу, не увидев дружеского лица, не получив ни одного ласкового рукопожатия. Эти умирающие преступники нарушали, видите ли, тюремную дисциплину: они не 'могли удержаться, чтоб слабой рукой не постучать соседу, что они «еще живы». Затем, периодически, мы слышали сцены насилия над непокорными... Какой-нибудь безумец начинал петь, или, потеряв власть над собой, узник принимался стучать в дверь. Тогда в коридоре раздавались многочисленные шаги, слышался таинственный шопот; потом быстро отворялась дверь камеры... Слышался неистовый, внезапно задушенный крик; поднималась возня, шла суматоха,—кого-то влекли, тащили и уносили вон.

Это уводили в карцер, где избивали и надевали сумасшедшую рубашку...

Ни одно известие ни проникало к нам. О родных мы ничего не знали, и лишь через 13 лет мы получили разрешение два раза в год писать родным и получать от них письма. Но к этому времени наши родственные чувства замерли и ослабели. Уж не было ни горячей любви, ни страстной потребности в общении с покинутыми. Для большинства переписка была тягостна; были лица, не пользовавшиеся даже этим жалким правом.

О том, что делается в России, о том, чем живет и волнуется человечество, во все первые годы мы не знали ничего. Тайной были облечены даже имена сменявшихся директоров департамента государственной полиции, под непосредственным наблюдением которых мы состояли.

Никого не привозили к нам, и мы вымирали, оставленные, как-будто бурей выброшенные на необитаемый остров неведомого океана.

Серьезно, казалось, что на белом еноте существует—один Шлиссельбург, и все человечество состоит из двух-трех десятков его обитателей»

Лишь в 1901 году явился к нам, словно метеорит упал из межпланетного пространства, давно жданный и всегда обманывавший наши ожидания новый пришелец. То был представитель нового поколения, выросшего уже без нас, Карпович, убивший министра народного просвещения Боголепова, который отдавал университетскую молодежь за студенческие беспорядки в солдаты.

Карпович принес нам благую весть, которая должна была воскресить души мертвых. Ничто не указывало нам на развитие дорогих для нас идей. Показателем существования революционного движения мы склонны были считать привоз или непривоз к нам новых товарищей. Но их не привозили, и мы стояли, как стража, забытая на посту, смена которой не приходит...

Карпович ярко описал нам революционное движение в России, описал пробуждение рабочих масс, обширные стачки, шумные демонстрации... изобразил могучий размах студенческого движения и возвестил, что знамя свободы уже развевается на улицах русских городов... С изумлением слушали мы одну поразительную новость за другой. С волнением выкапывали мы из земли и читали листики, написанные и спрятанные рукой Карповича. Он называл себя лишь первой ласточкой и с уверенностью говорил, что недолго пробудет в Шлиссельбурге: через 5 лет он предсказывал революцию в России...

He раз сомнение закрадывалось в душу при такой речи, и с огорчением Карпович видел, что его словам мы едва верим.

Но время пришло, и когда мы вышли из Шлиссельбурга, действительность превзошла все ожидания...

Мы оставили Россию еще носившей следы эпохи крепостнического права. Народное хозяйство едва выходило из первобытных форм. Промышленность была в зародыше, а средний класс был малочислен и беден. Крестьяне и городские рабочие, только-что оторвавшиеся от деревни, были неграмотны и трудно поддавались влиянию идей.

Теперь все изменилось: в городах волновался и шумел многочисленный промышленный пролетариат, возвысившийся до классового самосознания и объединенный духом солидарности. На почве экономической борьбы за свои интересы он понял свое значение и силу. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»—провозглашал он громогласно. Крестьянство выдвинуло новое поколение, никогда не знавшее крепостного права и сознававшее свое человеческое достоинство. Объявляя целью своих стремлений «землю и волю», оно объединялось вокруг лозунга: «В борьбе обретешь ты право свое»...

Войско, изведавшее горечь унизительных поражений, не хотело долее терпеть негодное правительство и отдавало свое оружие делу свободы.

Средний класс вырос и разбогател. Он требовал новых, широких условий жизни.

Целая армия молодежи обоего пола наполняла учебные заведения, и тысячи энергичных бойцов готовы были отдать жизнь за освобождение своего народа.

Четверть века назад лишь единицы и десятки участвовали в политической борьбе. Теперь—миллионы были втянуты в водоворот общественной жизни.

Когда после Шлиссельбурга меня привезли в ссылку в Архангельскую губернию, сотни административно-ссыльных возвращались с отдаленных берегов Ледовитого океана на родину. Десятки лиц проходили через село, где я должна была жить. Они приветствовали меня и зарю обновления России. Тут были фабричные рабочие и крестьяне разных губерний, учителя, статистики и техники со всех концов нашей страны. Все они были молоды, одушевлены надеждами и рвались на новую борьбу за лучшие формы жизни. Моей первой радостью на рубеже новой жизни было то, что в адресе, присланном мне архангельскими ссыльными, первою из 200 подписей была подпись крестьянина того самого села Саратовской губернии, где я когда-то была фельдшерицей. Он был тогда мальчиком, и я лечила его отца. Мальчик вырос, ушел из деревни, которая не могла кормить его, в город на заработки и здесь, увлеченный общим движением, попал в административную ссылку в Архангельск. Теперь он приветствовал меня, как члена «Народной Воли» и товарища по революционной борьбе.

А когда меня перевезли в Казанскую губернию, на мою родину, то ко мне из одного села явился молодой крестьянин и вместо рекомендации подал фотографию, которую он купил за пятачок в городе. «Вот борцы за освободительное движение,—сказал он.—Вот Мышкин, вот Желябов п Перовская, вот вы!..»

Таковы были симптомы пробуждения народного сознания, и казалось, близко время, когда мечты молодости перейдут в действительность...

В настоящее время светлая картина омрачилась: тяжелые страдания выпали на долю нашей родины. Действующее поколение потерпело поражение и с грустью смотрит на совершающиеся факты. Но те, кто находится теперь в тюрьме и ссылке, не могут смотреть на будущее с тем чувством, с каким когда-то смотрели народовольцы. Они были одиночками, и смести их с арены жизни было не трудно. Но истребить целый народ—нельзя, и нельзя уничтожить то, что уже прошло через сознание этого народа. Русский народ накопил в предшествующий период великие умственные и нравственные силы, которые дозволят ему пережить теперешние несчастия... Карфаген еще стоит, но стены его потрясены... и когда наступит решительный момент, на призыв откликнутся не единицы, не десятки, а весь народ русский!

«ПАМЯТИ БОРЦОВ ЗА СВОБОДУ»

(Речь на вечере 7 апреля (н. ст.) 1917 г.)

Я радуюсь, что могу приветствовать собрание в гот момент, когда освобожденная Россия празднует первые дни новой жизни. Теперь, когда низвергнут царизм, для пашей родины открываются широкие горизонты.

Труден был путь завоевания свободы, а, быть может, еще труднее сохранение и укрепление ее. Мы жили в царстве беззакония и бесправия, и это не могло не отразиться на психологии всех нас: мы не привыкли уважать закон, не умеем пользоваться правами, не научились уважать права других. Но если общими дружными усилиями демократическая республика будет установлена и мы укрепим за собой политические и гражданские свободы, то не только будет достигнуто благо России, но и укрепится демократия всех европейских стран. Изменятся и международные отношения. Тогда, быть может, осуществится золотая мечта, что прекратятся кровавые войны, подобные той, от которой страдает в настоящее время человечество.

Кругом удивляются, что революция этих дней стоила столь малого числа жертв, что она прошла так единодушно и безболезненно.

Таково мнение людей, которые видят только настоящее, но если оглянуться назад, дело представится совсем иначе,

У Леонида Андреева есть рассказ: «Стена». За этой стеной, быть может, скрыта цель достижения всего человечества, Стена высока и неприступна. Первая колонна людей, подходящих к ней, цепляется за каменную твердыню, карабкается, обрывается и мертвыми телами надает у подножья ограды. Подходит вторая колонна; наступает на трупы предшественников, цепляется, карабкается на стену, срывается и гибнет.

Так одна за другой, все новые и новые толпы людей подходят к роковой стене и гибнут. Груда трупов все увеличивается, и по ней все выше и выше подходят люди к вершине стены.

Пришедшие последними легко по телам погибших достигают верха заветной стены и за ней видят далекий горизонт.

Таков был и путь достижения свободы: Ценой гибели тех, кто боролся с деспотизмом в предшествующих поколениях, современники видят обновление России.

Мы приглашены сюда Волынским полком, потерявшим товарищей в стычках со слугами старого правительства.

Третьего дня их торжественно хоронили на Марсовом поле. В продолжение 8—9 часов народная манифестация дефилировала на этом поле. В честь погибших раздавались салюты со стен Петропавловской крепости; той самой крепости, в которой томились декабристы и петрашевцы, поэт Михайлов и Чернышевский; той крепости, в которой умирали от истощения и голода народовольцы, а после них находились в заключении последующие участники революционного движения. 

На Марсовом поле будет воздвигнут памятник «Борцам за свободу». Но пострадавшие за нее целыми сотнями безвестно легли костьми за тюремными стенами Орла и Владимира, Зерентуя, Акатуя и целых десятков других централов России и Сибири.

На небольшой отмели за стеной Шлиссельбургской крепости легли умершие в ней народовольцы. На месте погребения нет ни плиты, ни креста—этой эмблемы страдания. Из одиночной камеры жандармы тайком уносили трупы и хоронили, сравнивая землю так, чтоб место осталось неизвестным.

Так:

Пали все лучшие... в землю зарытые

В месте пустынном безвестно легли.

Кости, ничьею слезой не омытые,

Руки чужие в могилу снесли...

Нет ни крестов, ни оград, и могильная

Надпись об имени павших молчит.

Выросла травка, былинка бессильная,

Землю прикрыла и тайну хранит.

Были свидетелем волны кипучие,

Гневно вздымаются, берег грызут ..

Но и они, эти волны могучие,

Родине весточку в даль не снесут...

Таково стихотворение, написанное мной в Шлиссельбурге в память товарищей, погибших в заточении.

Воспоминание о них не перестает жить во мне и мешает полноте той радости, которая одушевляет теперь молодое поколение.

В романе Де-Костера, который называют библией Бельгии, герой романа, описывающего борьбу Нидерландов против испанского владычества, Тиль Уленшпигель непрестанно повторяет, говоря о своем отце, погибшем на костре инквизиции: «Пепел Клааса стучит в мое сердце»... Я тоже могу сказать: «Прах погибших стучит в мое сердце»...

Я думаю, вы разделяете мои чувства, и, заканчивая речь, предлагаю почтить вставанием память всех, за свободу погибших, всех, тайно, медленным голодом, в тюрьмах умерщвленных 2.

1 См. т. IV Собрания сочинении 

2 См. Приложение (стр. 477).

РЕЧЬ О МУЗЕЕ РЕВОЛЮЦИИ НА ВЕЧЕРЕ 2 ИЮНЯ 1917 г.

Вскоре после революции несколько членов Революционного Красного Креста—В. Шах, Л. Куприянова, Т. Богданович, Э. Соломина и др.—взяли на себя инициативу образовать общество, которое соорудило бы музей революции, чтобы собрать в нем все, относящееся к борьбе за свободу в России.

Не знаю, надо ли доказывать, что в России необходимо иметь такое постоянное учреждение, в котором можно бы сосредоточивать, классифицировать и изучать материалы по истории движения, которое насчитывает уже более ста лет, начиная с Радищева и кончая последними месяцами, когда фактически мы имеем республику.

Каждая страна, каждая нация имеет уголок, в котором она хранит то, что ей дорого и мило, и только Россия не имеет хранилища для воспоминаний, к которым мог бы прибегать историк и общественный деятель, психолог и педагог.

До сих пор мы жили при условиях, когда хранилище не могло быть безопасным от покушений полиции и жандармерии: все, что относится к борьбе с существовавшим строем, подвергалось преследованию. Все, причастные общественной деятельности и в особенности борьбе против абсолютизма и экономического порабощения масс, стояли пред возможностью неожиданного обыска или ареста и, считаясь с этим, не могли хранить у себя никаких документов и вещей, относящихся к оппозиционной и революционной деятельности. А те, кому они отдавали что-нибудь на хранение по трусости и болезненной мнительности сплошь и рядом истребляли огнем то, что должны были сберечь. Так безвозвратно погибали ценные документы, единственные экземпляры и вещи, драгоценные по воспоминаниям, вещи, которые уж нельзя восстановить.

И не грустно ли сознавать, что единственная в своем роде коллекция предметов и литературных документов по освободительному движению, собранная Бебутовым и насчитывающая шесть тысяч зарегистрированных номеров, была перевезена в Германию за отсутствием свободы в России и сдана на хранение германской социал-демократической партии!

Но теперь, когда старый режим рушился, неужели надо кого-нибудь убеждать, что должен быть создан и у нас музей—дом революции, в который русские люди могли бы спокойно снести все ценное по истории нашей борьбы против угнетения и всякого рода рабства?

Одними из самых сильных впечатлений, попытанных мной в последнее десятилетие за границей, были впечатления, вынесенные из двух музеев.

Один из них—музей польский- находится в Швейцарии, в кантоне С. Галл си, в городе Рапперсвиль. На берегу Цюрихского озера, в самом конце его, у синих вод озера стоят высокие стены старой крепости, сплошь увитые плющом. Около них—купы стройных деревьев, вверху благодатное голубое небо, а кругом—горы с мягким очертанием вершин и склонов.

Польский магнат граф Плятер арендовал крепость на 99 лет у города и содержит музей, в котором собраны национальные исторические ценности Польши. Нация, рассеченная на три части, но никогда не забывавшая своего единства, хранит здесь, на чужбине, свои святыни. Ни в одной из своих рассеченных частей не могла она найти для них безопасного приюта. Но в маленькой Швейцарии создано убежище для хранения того, что ей дорого, как воспоминание о ее государственной независимости. Здесь на

ходятся польские знамена, древнее оружие, портреты польских государей, общественных деятелей и национальных героев, утварь, монеты и разные предметы польской старины; собраны рукописи и книги. На всем следы заботливости и любви. А во дворе, внутри крепости, под колонной, увенчанной польским орлом, лежит сердце польского героя— сердце Костюшки.

После осмотра, вместе с группой русской учащейся молодежи, выброшенной из России после революции 1905— 1906 года, я сидела на прибрежных валунах у плещущегося озера, охваченная грустными размышлениями о судьбах польского народа, рассеченного на три части, и о том, что, подобно польским патриотам, русские люди тоже вынуждены искать приюта и себе, и своим общественным историческим ценностям на чужой стороне, вне родины...

Потом я была в Париже и посетила музей Великой французской революции, музей Карнавалэ. Он особенно привлекал меня. Я принадлежу к поколению, которое мужало и получало революционное воспитание под влиянием идей французской революции и французских социалистов. Отправившись в начале 70-х годов в Швейцарию для поступления на медицинский факультет Цюрихского университета, я и те русские женщины, которые съехались в Цюрих для той же цели, нашли там прекрасную библиотеку, основанную пятью первыми молодыми эмигрантами того времени. Там, кроме собрания всего, что вышло из-под пера Герцена, Огарева и Бакунина, были все наиболее значительные сочинения по истории французской революции и последующих революционных движений Франции, а также все выдающиеся произведения французских социалистов от Фурье и С. Симона до Кабэ, Прудона и Луи Блана. Все новые для нас и недоступные в России идеи черпали мы из этих источников. Социалисты Франции рисовали нам идеалы общетвенного переустройства, а деятели французской революции учили, как надо бороться и умирать за идеи. Каждая из моих ближайших товарок выбирала себе героя из великой эпохи позапрошлого века. Одни брали за образец неподкупного Робеспьера, другие увлекались пылким Дантоном, третьи в молодой прямолинейности чтили превыше всех свирепого Марата...

С большим запасом затаенного чувства я вошла в музей Карнавалэ.

Во дворе старого дома, в помещении небольшого размера, я нашла комнату, где но стенам развешены портреты революционных деятелей и республиканских. полководцев эпохи, которою не может не увлекаться каждый молодой читатель. На большом столе стояла модель Бастилии, этой эмблемы деспотизма, взятой приступом и разрушенной толпой в начале революции. В витринах расположены различные предметы, принадлежавшие историческим личностям той эпохи. Все эти люди жили бурной общественной жизнью, когда рождалась свобода, все боролись, страдали и умирали на своем посту, каждый за свои убеждения. Там я видела письма, маленькие записки из тюрьмы, набросанные второпях на клочке бумаги. Вот письмо знаменитой Теруань де-Мерикур; на гравюрах мы видим ее молодой и красивой, во фригийском колпаке, сидящей на пушке, которую влечет народ. Сначала—героиня парижской уличной толпы, потом опозоренная, она умерла—гильотинированная. Из тюрьмы она пишет своим друзьям, чтоб они собрали ее долги — она нуждается в деньгах. А на пожелтевшем клочке бумаги жирондист Бюзо пишет своей возлюбленной, чтоб она принесла ему в тюрьму немного белья и табаку. Его тоже ждет гильотина. Тут же рядом нож и вилка, которые другой жирондист употреблял в тюрьме, быть может, накануне дня совершения над ним смертной казни. Сюда попал и чепчик королевы, ненавистной народу австриячки, Марии Антуанетты, голова которой упала под ножом гильотины. А на стене—декрет Конвента о смертном приговоре Людовику Капету и прокламация, определяющая меры предосторожности по пути следования бывшего короля к месту казни. Все эти документы и предметы, немногие остатки великой, до сих пор волнующей, трагической эпохи, эти мелкие реальные вещицы производят глубочайшее впечатление. Они говорят о жизни, воскрешают события и людей, они напоминают до осязаемости муки и страдания, которых стоили новые формы общественной жизни и общественных отношений. И посетитель выходит из музея, обвеянный воспоминаниями, с незабываемыми переживаниями.

Неужели же Россия, которая более ста лет вела борьбу с царизмом, с угнетением и всякого рода рабством, Россия, имевшая свою Бастилию, свои централы, имевшая тысячи смертных казней и десятки тысяч политических каторжан и ссыльных,—неужели эта Россия не имеет страниц истории, которые стоит сохранить, не имеет никаких предметов, которые стоит сберечь?

Находясь за границей, я занималась организацией денежной помощи политическим каторжанам, и ко мне приходили письма н сообщения об условиях тюрьмы и ссылки. Между ними иные были замечательны по фактам, другие — по стилю и своей трогательности.

Непосредственным поводом к тому, чтоб я занялась этой помощью, послужило письмо из Алгачей, пересланное мне из России в декабре 1909 года.

«Везде много горя,—писала мне сестра,—но тут уж свыше всякой меры». В письме передавались условия, в которых правительство цивилизованной страны содержит своих политических противников в этой сибирской каторжном тюрьме. В то время свирепой реакции все тюрьмы вообще были переполнены заключенными, и в Алгачах вместо 300 человек было помещено 600. Теснота была такая, что заключенные спали не только на нарах, но и под нарами, между парами, на столах и во всех проходах; спали на полу, без подушек и каких-либо постельных принадлежностей; спали в отвратительной атмосфере зловония от парашки; они ели отвратительную пищу, рассчитанную на прежний контингент в 300 человек, и оставались постоянно голодными; ни чаю, ни мыла, ни письменных принадлежностей они не имели за отсутствием собственных, денег. «У меня нет одной копейки, чтобы купить конверт и лист почтовой бумаги»,—писал один рабочий в другом письме из тех же Алгачей.

В баню их водили один раз в месяц, при чем набивали по 40 человек к крошечное помещение, где заключенные стояли плечо к плечу, имея всего семь шаек на 40 человек. Осенью, пока земля не замерзла, начальство заранее выкопало 70 могил для будущих покойников...

Стыдно, но приходится во всеуслышанье сказать, что телесные наказания применялись к политическим каторжанам со всех тюрьмах России Европейской и по всей Сибири, за исключением Александровской, Мальцевской н, быть может, еще одной или двух, которых я не знаю. Из-за этого люди кончали самоубийством и навсегда имели убитую душу. Орел, Рига, Смоленск, Вологда, Пермь и еще, еще другие,—но в особенности Орел! — были настоящими застенками, где калечили, изводили и убивали с такой жестокостью и цинизмом, что нет возможности в печати описывать все, что там происходило. Разве не стоит памяти этот мартиролог? Разве не надо составить один бесконечно длинный обвинительный акт против всех гнусных мучителей, целое десятилетие истязавших политических, и еще раз, еще один раз покрыть позором позорный режим, который так долго терпела наша родина? Память русского человека коротка: еще на-днях, по поводу жестокого обращения с офицерами, арестованными в Кронштадте, в статье В. И. Вернадского, помещенной без поправок в таком осведомленном органе, как газета «Речь», повторяются слова проф. Кузьмина-Караваева (в «Биржев. Вед.» 22 мая), возмущающегося отношением кронштадтцев к заключенным, но утверждающим, что подобный режим царил иногда, не часто, при старом режиме, как злоупотребление властью местных ее носителей, и вызывал к себе глухой, а нередко и открытый протест всех русских людей, не чувствовавших себя рабами. Нет! я утверждаю на основании данных, которые Парижский комитет помощи политическим каторжанам получал из тюрем, что это было не спорадическое злоупотребление властью,—это была система, гнусная, истребительная, не щадившая ни жизни, ни чести заключенного, и эта система должна быть, наконец, документально вскрыта, и позорные страницы опубликованы. Я утверждаю также, в противность авторам упомянутых статей, утверждаю со скорбью, что русское общество не сделало для защиты заключенных в «мертвых домах», рассыпанных в России, всего того, что должно было сделать.

Дом-музей революции, дом вековой борьбы за свободу России должен собрать весь материал по истории этой борьбы и тем оказать справедливость по отношению к замученным и погибшим.

РЕЧЬ НА ВЕЧЕРЕ ПАМЯТИ Е. СОЗОНОВА 26 НОЯБРЯ 1921 г.

Устроителями сегодняшнего собрания являются две различные организации: с одной стороны, это— 0-во б. политических каторжан и ссыльно-поселенцев, а с другой—историческая секция, и обе организации подходят к делу и к личности Егора Сергеевича Созонова с различных сторон.

Члены О-ва б. каторжан, смотря на Созонова, видят и ценят в нем, главным образом, человека, нравственные достижения которого находятся на высоких вершинах этики. Они видят также в Созонове товарища, с которым делили одну участь: в сибирских тюрьмах они имели с ним одни и те же переживания; некоторые из них жили с ним под одной кровлей и были свидетелями его трагического конца во имя братской солидарности.

Историческая секция преследует научную цель. Она изучает революционное движение в прошлом и в настоящем и собирает материал, печатный и устный, относящийся к революции и ее участникам. И в этой области историческая секция может рассматривать политическое выступление Созонова с точки зрения исторического момента, когда произошло это выступление, и дать оценку политического значения его для данного момента.

Затем она может рассматривать Созонова, как члена и выразителя идей и стремлений партии социалистов-революционеров, и интересоваться преемственностью идей в программах социалистов-революционеров и «Народной Воли», действовавшей за 25 лет до выступления Созонова.

И, наконец, с третьей стороны, она может интересоваться личностью Созонова с точки зрения изменения психологического типа революционера на промежутке от начала 70-х до 900-х годов.

Для основательного рассмотрения всех этих сторон потребовалось бы гораздо больше времени, чем мы располагаем, и я лишь слегка коснусь их.

Относительно исторического момента надо вспомнить, что это было время японской войны, которая несла России одну неудачу за другой, а
революционное настроение, повышавшееся с 90-х годов, достигло к 1903—1904гг. сильного напряжения. Третьим фактором того времени являлся властный министр, более самодержавный, чем самодержец Николай II, один из тех, кто бросил Россию в войну, потому что «маленькое кровопускание будет полезно для России», думал министр, разумея революционную Россию.

Вот в этой-то обстановке неудачной войны, при накопленных потенциальных революционных силах и наличии ненавистного для всех министра Плеве, была брошена бомба Созонова. Впечатление, вызванное ею, было громадно. Общественное настроение сразу сильно поднялось—ободрились самые робкие, а в правительственных сферах это событие сделалось поворотным пунктом во внутренней политике. Созонов, как известно, не был предан военному суду и не был казнен. Уж одно это показывает, что министр не пользовался популярностью и был тяжел даже для тех, политику которых он проводил.

На место Плеве министром внутр. дел был назначен бесцветный Святополк-Мирский. В верхах заговорили о доверии к обществу; были обещаны реформы государственного строя; «повеяло весной», как тогда говорили в обществе. В ноябре был неофициально разрешен съезд городских и земских деятелей в Москве, и предметом обсуждения было изменение государственного строя. Резолюция съезда постановляла, что должно быть народное представительство, и притом не законосовещательного характера, а с правом законодательным .

Прошло около двух месяцев, и в Петербурге 9 января 1905 г. произошло грандиозное выступление пролетариата. Оно разбило иллюзию рабочих масс о благожелательности императора: манифестация кончилась кровавой бойней, и крик негодования пронесся по всей России. Затем последовал новый удар со стороны соц.-рев.—убийство великого князя Сергея, а тем временем на Дальнем Востоке— ряд потрясающих событий: кровавая битва при Ляояне, дело с эскадрой Рожественского, закончившееся трагедией Цусимы; и при каждом ударе, каждом несчастьи какая-нибудь уступка со стороны правительства: сначала апрельский закон о свободе вероисповедания, потом—булыгинская комиссия, и когда эта комиссия дала карикатурный проект государственной реформы, возмущенное население, в лице железнодорожных рабочих, объявило всеобщую стачку, которая охватила фабрики, заводы и затем была единодушно поддержана стачкой почты, телеграфа, банков и даже суда.

Тогда был издан манифест 17 октября, и если б он не был вероломно нарушен, русский народ получил бы политическое воспитание.

В цепи этих грандиозных событий свое дело участия несомненно имела и кровь Созонова.

Теперь, если обратимся к преемственности идей от «Народной Воли» к партии социалистов-революционеров, то рассмотрение программ этих партий делает эту преемственность очевидной 1.

1 Примечание редакции. Редакция считает ошибочным взгляд В. Н. Фигнер на преемственность идей от «Народной Воли» к партии социалистов-революционеров.

Рассматривая эти программы, мы видим, что центром как той, так и другой является вопрос о земле. Партия соц.-рев. говорила о социализации земли. У «Народной Воли» этого слова—социализация—не было, но говорилось о передаче всей земли в руки народа на трудовом начале. Партия соц.-рев. главную опору имела в крестьянстве. Для этого она имела возможность, так как земельная теснота к началу 900-х годов сильно обострилась и революционизировала крестьянство; к тому же культурный уровень крестьян к этому времени значительно возрос; число грамотных было уже значительно, и для народа уже существовала обширная литература, которой во время «Народной Воли» совсем не было, а в численно увеличившемся третьем элементе соц.-рев. имели близких к народу проводников своих идей.

"Народная Воля" фактически опоры в крестьянстве не имела, но в ев грамме, по тем историческим условиям, в которых о. а действовала, только в крестьянстве и могла надеяться найти поддержку. Дело в том, что в конце 70-х и начале 80-х годов Россия была страной исключительно крестьянской. Рабочего пролетариата в западноевропейском смысле слова тогда совершенно не было. Фабричный рабочий был крестьянином, только-что взятым от сохи, и психология его была крестьянская. Фабричные рабочие были элементом, постоянно кочевавшим между городом и деревней: еще в 90-х годах фабриканты жаловались на это отсутствие постоянного контингента рабочих. Где же при этих условиях «Народная Воля» могла искать массовой поддержки? Конечно, только в крестьянстве. Но те возможности, которые отсутствовали при «Народной Воле», были налицо в эпоху образования партии социалистов-революционеров, и это обусловило и различие в программах: так, идея классовой борьбы была чужда «Народной Воле»; в ее время определенных классов в том смысле, в каком говорят о них в настоящее время, не было; о классовой борьбе в программе не могло быть речи.

Партия «Народная Воля» в своей борьбе против самодержавия старалась организовать недовольные элементы, беря их всюду, где их можно было найти, но, в силу экономического развития России, для партии соц.-рев. положение было другое. К 900-м годам рабочий класс стал более или менее устойчив; он был уже сплочен, дисциплинирован; он уже начал давать битвы капитализму и выступать на политическое поприще. Естественно, что в свою программу соц. рев. внесли уже элементы и классовой борьбы.

В отношении тактики соц.-рев. взяли у народовольцев тактику политического террора.

В наше время массовых движений не было; они не могли иметь места в силу некультурности населения и полной разрозненности как рабочих, так и самих крестьян. Поэтому в борьбе с правительством «Народная Воля» была вынуждена прибегнуть к индивидуальным выступлениям.

Партия соц.-рев., как я уже сказала, имела за собой некоторое количество промышленных рабочих, имела точку опоры и в крестьянстве, так как в 1904 году уже существовали крестьянские братства и вскоре явился и крестьянский союз. Тем не менее революционный темперамент и повышенная чувствительность к насилию и произволу правительства не допускали выжидания, когда инертные народные массы всколыхнутся и начнут борьбу, и партия признала тактику «Народной Воли» своей тактикой, одним из выразителей которой и явился Сезонов.

В дальнейшем мы увидим, что после декабристов «Народная Воля» впервые положила основание чисто военной организации. Она говорила и о восстаниях. Партия соц.-рев., преследуя ту же цель, усвоила план организации военных сил, совершенно тождественный с тем, который был выработан «Народной Волей». Это была организация, строго централистическая и совершенно отдельная от организации гражданской. «Народная Воля» по условиям времени могла группировать только офицерство—партия соц.-рев. могла уже вести пропаганду и организовать солдат. «Народная Воля» говорила о восстании—соц.-рев. могли уже осуществлять восстания. Вспомним Кронштадт, Свеаборг, попытку в Севастополе. Таким образом, то, что было у «Народной Воли» в неразвитом виде, у социалистов-революционеров получило дополнение и выполнение.

Если от преемственности обратимся к стороне психологической, то небезынтересно сравнить тип, вернее—темперамент, настроение социалиста 70-х годов и революционера времени Созонова. На суде Желябов говорил о первой половине 70-х годов, как о розовом периоде революционного движения. Действительно, это движение было розовым: розовыми были люди, действовавшие тогда. Это были идеалисты, не знавшие ни жизни, ни народа, в который шли для пропаганды. Розовой представлялась им и революция, к которой они призывали; розовой была и иллюзия, владевшая ими, что социалистический строй может быть водворен без всяких предпосылок экономических, культурных и психологических.

Обратите внимание на следующее: неделю тому назад, в этом зале, говоря о Достоевском, один оратор сказал, что Достоевский считал своим призванием в литературе борьбу с этой литературой. Достоевский находил, что писатель его эпохи есть писатель-барин, и его подход к изображаемым им «униженным и оскорбленным» есть барский подход; в его основе лежит жалость, которая унижает маленького человека. Писатель-барин не понимает тех, кого награждает своей жалостью, а если бы умел заглянуть в душу обездоленного, то вместо жалости почувствовал, быть может, страх. Оратор указал, что отрицательное отношение Достоевского к русскому социалистическому движению его времени обусловливалось тем, что и в нем Достоевский видел «жалость». Как ни трудно, но нельзя не признать, что элемент жалости действительно, мне кажется, был у социалистов-пропагандистов, ходивших в народ, но это была не унижающая жалость, а тот вид ее, который зовется сочувствием, потому что, что общего между жалостью барина и той жалостью, которая ведет на каторгу и в ссылку?

Во всяком случае, общий тон социалиста-семидесятника был мягкий; строй его мысли был мирный. Революция представлялась ему, как теперь сказали бы, в белых перчатках. У пропагандистов не было личных острых переживаний, клокочущей злобы против существующего строя. Лично они не испытывали экономического гнета, и политическая репрессия еще не обрушивалась на них с силой, когда они задумывали «итти в народ».

У народовольцев я тоже не нахожу тех чувств, которые явились у социалистов-революционеров 900-х годов. Народовольцы перешли к боевой деятельности в силу того, что все пути деятельности оказывались закрытыми; никакого доступа к народу не было; не было возможности вести даже культурно-просветительную работу на пользу народу. У народовольцев не было тех жгучих ощущений, которые толкают к револьверу и динамиту. Необходимость боевой деятельности вытекала из общего положения дел в тогдашней полицейской России.

Если же обратимся к Созонову, что увидим?

Он также принадлежал к обеспеченной среде. Его отец был разбогатевший лесопромышленник, монархист, старообрядец, человек в высшей степени религиозный. Иконами и царскими портретами были увешаны комнаты отца Созонова, и, по его собственным словам, он вырос и впитал монархические и религиозные традиции своей семьи. Это был юноша тихий и скромный. Будучи гимназистом, он помогал отцу в торговых операциях; когда поступил в Московский университет, не имел никакого понятия о политике; будучи студентом, не знал о существовании каких-либо студенческих кружков. Его чтение было «Московские Ведомости» и одна из гнусных газет того времени: «Свет» Комарова. Студенческое движение не захватывало его, и только отдача петербургских и киевских студентов за университетские беспорядки в солдаты дала ему толчок, но выстрел Карповича в Боголепова привел его в ужас. Однако, он стал принимать участие в сходках. На одной из них вместе с другими был арестован и он. Студентов загнали роенной силой в манеж, в котором арестованные и просидели несколько дней. Здесь в разгоряченной атмосфере молодежи, окруженной вооруженными солдатами, и началось революционное воспитание Созонова. Сильное впечатление произвел на него приход рабочих, явившихся для освобождения арестованных. Как только раздались первые удары в двери, солдаты выстроились, чтобы винтовками встретить освободителей. История кончилась ссылкой в Уфу на родину. Там Егор Сергеевич бросился изучать нелегальную литературу. У него сделали обыск один раз, а несколько спустя, в 1902 году, после нового обыска, он был арестован. «На обыске мне ломали руки и раздирали рот,—говорит он в своем автобиографическом очерке,—потому что я попытался уничтожить кое-какие бумаги. Картина обыска была до того отвратительна, что родители мои подумали, что я лишу себя жизни. Жандармы из личной злобы на меня не давали мне покоя даже в тюрьме. Меня там, по приказанию жандармов, ежедневно подвергали самому унизительному обыску с ног до головы. Жалобы на это прокурору ничуть не помогли. Меня ежедневно сводили с ума сценами самого отвратительного обращения с уголовными, вплоть до их избиения». «Свидания с родителями для меня и для моей матери превращались в пытку, благодаря грубости и придирчивости жандармских солдат. Мать моя подвергалась грубым выходкам со стороны жандармского правления, когда обращалась за разрешением свидания. На нее грубо кричали, ей советовали отказаться от сына-злодея». Для протеста Сезонов был вынужден объявить голодовку, результатом которой был перевод в Самарскую тюрьму. Там закончилось его воспитание, как революционера. Он встретился с революционерами, собранными со всех концов России; от них он узнал, что то, что творилось с ним, повторялось всюду. Он видел людей, которых били в тюрьмах и полицейских участках, людей, которые не раз выносили 10—12-дневную голодовку, людей, которые голодовками и тюремным режимом вгонялись в чахотку. Потрясающее впечатление на него произвели известия о порках, учиненных в Вильне и Харькове, но особенно расстрел златоустовских рабочих. «Это были люди,—говорит он,—очень простые, почти ничего не слыхавшие о революции. Они были виноваты только в том, что не захотели, чтобы уменьшали их жалование, чтобы казна отнимала у них трудовой кусок хлеба». На площади, где собралась мирная манифестация рабочих, «были люди разного возраста, женщины и дети. Никто не ожидал такого конца; когда заиграл рожок, люди ничего не поняли... В результате 28 гробов и раненых без числа», «О, в какой бессильной ярости,—говорит Созонов,—я метался тогда в своей тюремной клетке, как бился головой о тюремную стену... Как бессильно ломал руки, которые не могли сокрушить тюремных решеток, и как горько, какими унизительными слезами я плакал. Я понял тогда, насколько неотразима сила эффекта, под давлением которого совершается убийство. Я молил судьбу, о, если бы мне теперь воля... Зато, когда я узнал, что палач златоустовцев—губернатор Богданович—погиб, как свободно, полной грудью я вздохнул, боже мой». « Да, правительство сделало из меня, человека мирного,—революционера. Целый ряд убийств и других преступлений, содеянных министрами и их агентами, заставили меня сначала оправдать, затем признать и возвести в программу террористические акты».

Вот психология человека, который на самом себе испытал ряд насилий, видел сцены унижения человеческой личности и был свидетелем кровавых расправ с беззащитным людом. Таких жгучих переживаний при образовании «Наро-родной Воли» еще не было. Нечего говорить, что их не было и в начале 70-х годов.

Мы видим, таким образом, что на протяжении тридцати лет темперамент революционера изменился, и нам становятся понятными индивидуальные революционные выступления со стороны партии социалистов-революционеров в начале 900-х годов.

Я кончила. Егора Сергеевича Созонова я лично не встречала, никогда не видела его, о нем, как о человеке, скажут те, кому пришлось работать и жить в тюрьме вместе с ним.

Скажу только одно: Сезонов дважды отдал свою жизнь. Один раз он отдал ее на улице Петербурга, когда бросил бомбу и, весь истерзанный ее осколками, упал на мостовую... Тогда судьба не приняла его жизни. Во второй раз он отдал свою жизнь, приняв яд, чтобы отклонить от товарищей позор телесного наказания. И эта двукратная отдача своей жизни характеризует Созонова-революционера.

Для того, чтобы отдавать себя так, как отдавал себя Сезонов, надо иметь, конечно, большое, очень большое сердце, быть может, на всем протяжении революционного движения—единичное сердце.

П. А. КРОПОТКИНУ

Эта заметка помещена среди речей в виду единства темы с последующими речами о П. А. Кропоткине.

«С каждым человеком умирает вселенная»,—сказал Лессинг,—и как часто мы проходим даже мимо крупнейших людей, не заглянув и не исчерпав этой «вселенной».

Я виделась с П. А. Кропоткиным в период 1908—1909 гг., когда три раза приезжала в Лондон; виделась с ним в Париже, когда он, я и Лопатин были приглашены партией социалистов-революционеров и Бурцевым рассмотреть дело по обвинению Азефа в провокации; видела раз в Петербурге после революции и, наконец, провела два дня в его семье в Дмитрове летом 1920 года. Казалось бы, всмотреться в его «вселенную» случаев было достаточно, и стыдно перед другими, больно за себя, что я не сумела взять от него всего того, что он мог дать. При одних встречах обстоятельства были неблагоприятные: Петр Алексеевич был окружен людьми, которые исключали возможность интимности; но в других-то, конечно, виновата я сама, моя неспособность так подойти к человеку, чтобы в общении со мной он выявил черты своей индивидуальности. Повидимому, для этого мне необходимо продолжительное время, а не более или менее короткие встречи.

Ну, что из того, что я скажу, что меня поражала необыкновенная подвижность Петра Алексеевича? Что из того, что я скажу, что с первого же раза, не зная, что и другие так зовут его, я стала звать его «Красным солнышком».

Суть в том, что в душе своей я более ощущала и ощущаю Петра Алексеевича не в Лондоне и даже не в Дмитрове, а в тот момент, когда после обиды, которую нанес лакею отец Петра Алексеевича, последний в темном коридоре детскими устами целует руку крепостного человека, а тот, отталкивая, говорит: «Вырастешь, такой же будешь»; ощущаю Петра Алексеевича не на деловых заседаниях в Париже, а того юношу-офицера, который на высоте азиатского горного хребта стоит с восхищенными казаками, указывая на струящиеся воды Амура. Да! Петр Алексеевич вошел в мою душу, как человек, своими «Записками революционера», и как учитель—своей книгой «Хлеб и воля».

Эти две книги создали для меня обаятельный, целостный образ Петра Алексеевича и так захватили мое сознание и чувство, что вплоть до момента, когда уж нет возможности приблизиться к нему, я, не отдавая себе в том отчета, считала, что я вполне, до дна, знаю его и больше узнавать в нем мне нечего. Когда-нибудь я напишу свои воспоминания о том, как я выступала в Лондоне на большом собрании вместе с Петром Алексеевичем; о той агитации, которая происходила перед неудачным приездом в Англию Николая II, и о впечатлении, которое произвела тогда на английское общество и рабочих брошюра Петра Алексеевича «The Terror in Russia». А теперь, в день годовщины его смерти, я могу только с сокрушением признаться, что, обласканная всем теплом, на какое только был способен Петр Алексеевич, я не запечатлела в своей памяти тех искр его души, которые могла бы подобрать, если бы была более умелой, искусной собеседницей.

25 января 1922 г.

П. А. КРОПОТКИН И В. Г. КОРОЛЕНКО

(Речь в первую годовщину смерти П. А. Кропоткина, 1922 г.)

Истекший год принес нам две великие потери: в начале 1921 года, в феврале, умер Кропоткин, а в декабре—Короленко. Я не напрасно сопоставляю эти два имени. Я вижу родство этих двух душ—в моих глазах это были два светоча идеи гуманности и справедливости.

Будучи главою анархического движения, П. А. Кропоткин был глашатаем социальной справедливости. В своих книгах «Хлеб и воля» и «Поля, фабрики и мастерские» с глубокой верой в массы он, на основании реальных научных данных, доказывал, что технические успехи современной культуры вполне достаточны, чтоб обеспечить человеку не только удовлетворение материальных нужд его, но и досуг, необходимый для умственного, морального и эстетического развития. Да! Он утверждал наличность всех технических условий для того, чтобы человечество вышло из экономического рабства и морального угнетения, — но учил, что для этого необходимы свободная инициатива и самодеятельность масс.

В. Г. Короленко не был главою партии и теоретиком политического течения, не был учителем того, как должна быть произведена революция и преобразован общественный строй.

Он был художником слова, с ним умер последний из могикан тургеневской школы, той несравненной школы, в которой учились писатели моего поколения и на смену которой пришли другие, новые люди.

Но Короленко был не просто художник, он был и светочем, в известном направлении, таким же, как Кропоткин. В каждом своем произведении, в самом мелком рассказе, он был глашатаем человечности и учителем того, как надо относиться к человеку.

Кропоткин был анархист и отрицал принудительную государственную власть. Короленко не отрицал ее; он жил и действовал в пределах ее. Он был, если можно так выразиться, легалистом: как публицист, как автор брошюры «Бытовое явление», как практический деятель в процессе мультанских вотяков, которых обвиняли в принесении человеческих жертв языческим богам, как восстановитель истины при судебных ошибках военных судов времен царизма, он является в совершенно исключительной роли борца за  п р а в о, за законность, за милосердие и справедливость в судах.

В наше время, когда, с одной стороны, мы несем все последствия мировой войны, приучившей к убийству, к грабежу и всевозможному насилию, а с другой—все последствия братоубийственного междоусобия, с его кровавыми восстаниями, казнями и всевозможными репрессиями,—особенно чувствительна потеря таких людей, как Кропоткин и Короленко, один факт существования которых среди нас давал отраду.

Как тот, так и другой желали счастья России и призывали к нему. Все произведения Кропоткина есть призыв к свободной, счастливой жизни.

«Человек создан для счастья, как птица для полета»,—говорит в рассказе Короленко «Парадокс» калека, от рождения прикованный к своей повозке.

Для России, искалеченной войной, междоусобием, экономической и моральной разрухой, в душе Короленко звучал тот же возглас: «Человек создан для счастья, как птица для полета».

И оба, как анархист Кропоткин, так и государственник Короленко, условием свободной, счастливой жизни считали водворение правды и справедливости в человеческих отношениях, инициативы и самодеятельности в области общественной.

В конце своей жизни Кропоткин, автор книги «Взаимопомощь», писал обширный трактат «Этика», который он не успел закончить. А Короленко в письме к моему родственнику, в период всеобщего озверения и грубости, писал, что он уверен, глубоко убежден, что наступит и уже наступает поворот к этике, к нравственному обновлению.

Голоса Кропоткина и Короленко о необходимости морального обновления мы не услыхали. Но когда мы чествуем их память, собираемся и выслушиваем речи, восхваляющие их личность, жизнь и деятельность, то думаем ли мы, помним ли мы, что вместо похвал—наилучшим чествованием этих двух светочей России должна являться пропаганда их гуманитарных идей правды, справедливости, общественной инициативы и самодеятельности как отдельной личности, так и масс.

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО 9 ДЕКАБРЯ 1924 г. НА ВЕЧЕРЕ П. А. КРОПОТКИНА

Сегодня я прочла в газетах, что на вечере, посвященном чествованию П. А. Кропоткина, я говорю вступительное слово.

Я не мастерица говорить ни вступительных, ни заключительных слов, и то, что я скажу, встретит, может быть, и возражения, но в виду того, что нам предстоит еще выслушать несколько докладов, обсуждение этого мы отложим до другого раза.

В литературном наследстве Петра Алексеевича есть две замечательные книги: «Хлеб и воля» и «Поля, фабрики и мастерские». В них П. А., подвергая научному анализу современные наличные силы общества, рисует и доказывает возможность такого строя, который мог бы обеспечить благосостояние для всех. П. А. писал « Хлеб и волю», главным образом, для французских рабочих, имея в виду социальный переворот во Франции. Набросанный им в общих чертах план общественной перестройки, осуществления будущего без государственного строя—своего рода утопия.

Но посмотрим же, каковы те условия, намечающиеся в современном обществе, при которых возможно осуществление то ко го строя.

Это прежде всего правильная организация труда. Капитализм в известной степени делает это, но всегда в ущерб интересам рабочего класса и трудящихся. Затем разумное использование рабочей силы всех членов общества без лишней траты сил.

Современное общество не удовлетворяет этому требованию. Это задача огромная, и ее полное разрешение возможно лишь в очень отдаленном будущем.

В настоящее время как в семье, так и во всех отраслях производства (не говоря уже об административных учреждениях) силы человеческие растрачиваются зачастую без всякой нужды и пользы.

Мало того, все это лишь внешние необходимые условия, а для проведения в жизнь и установления нового общественного строя нужны еще известные психологические особенности. Существует ряд условий, без которых невозможно осуществление довольства и благосостояния для всех. И П. А. останавливается прежде всего на том, что у некоторых наций выработались не только привычка, но и потребность к труду. Затем он подчеркивает, что французские рабочие обладают громадной организаторской способностью к объединению.

Но для вольного сотрудничества, для свободного соглашения членов общества для удовлетворения потребностей всех эта организаторская способность должна воплощаться в нечто иное, чем простое соединение людей в то или иное общество. В современном же обществе, даже в кооперации, царит индивидуализм, и члены кооперации, как песчинки, ничем не спаяны между собой. Кооперативные союзы в своей практике употребляют те же методы, что и капиталисты, и сказать, что кооперация воспитывает солидарность среди своих членов,—-нельзя, и эта форма общественной организации не то, чем должен быть союз людей, ставящий целью сообща работать и сообща распределять продукты.

Вот почему П. А. вопросам этики отводит громадное место и предъявляет высокие нравственные требования как в личной, так и в общественной жизни к строителям нового общества, указывая на то, что даже многие революционные вожди рабочего движения не удовлетворяют этим требованиям. Мы видим, что отмена некоторых учреждений влечет за собой изменение нравов. Так, освобождение крестьян внесло изменение и в жизнь, и в быт, и в нравы. Отмена частной собственности, права наследства, обобществление орудий производства—это, так сказать, материальная база для осуществления нового строя, но нужно еще нечто иное, что совершалось бы внутри самого человека, какая-то работа каждого над самим собой.

Во Франции в школах введено преподавание гражданской морали, но, конечно, это не дало положительных результатов, а обратилось лишь в заучивание правил гражданской добродетели.

В настоящее время мы часто видим, что в семьях даже передовых и революционно настроенных людей дети идут совсем по другому пути и не имеют альтруистических стремлений.

Со времен Христа очень мало кто идет по пути, начертанному Христом, который учил, что самопожертвование есть высшее, к чему способен человек. Основа нравственности состоит в стремлении к наибольшему счастью наибольшего числа людей, и в каждом человеке для осуществления такого строя должна происходить какая-то внутренняя серьезная работа над самим собой.

Сам Петр Алексеевич был величайший идеалист. Он дал нам утопию, которая имеет научную базу. Но как преобразовать внутренний мир человека, как изменить его настолько, чтобы он смог осуществить будущий свободный строй, на это Петр Алексеевич указания и ответа не дал.

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО НА ВЕЧЕРЕ 20-ЛЕТНЕЙ ГОДОВЩИНЫ 9 ЯНВАРЯ 1905 года

Сегодняшний вечер посвящен памяти 9 января 1905 т. Этот день навсегда занял крупное место в истории нашего революционного движения, потому что он знаменует поворотный пункт в этой истории, и с него, можно сказать, начинается русская революция.

Народная манифестация этого дня по своим грандиозным размерам была первой массовой манифестацией, охватившей в одном порыве десятки тысяч трудящихся. А трагическая развязка этого движения объединила всю пробуждающуюся тогда Россию одним общим чувством глубокого возмущения.

В то время трудящиеся массы были всецело во власти традиционной веры в царя, как последнего прибежища страдающего и угнетенного народа. И с этой верой петербургское рабочее население пошло к Зимнему дворцу, чтоб подать царю петицию с изложением своих экономических нужд и политических чаяний.

Народ считал свои действия закономерными; обращение к царю он считал своим правом; он был безоружен, и шел под эгидой служителя бога: ряса священника, наперстный крест его и икона ставили эти верующие, наивные толпы как бы под защиту самого бога. Но бог не защитил, и царь не принял своего народа. Вместо царя его встретили пули, и улицы столицы обагрились кровью. Но каждая пуля, убивая одного, убивала в десятках и сотнях обаяние царя. Кумир царизма был разбит кровавой расправой самодержца, и народ освободился в этот день от иллюзии, в которой жил сотни лет.

Дальнейший ход движения известен.

Несчастья японской войны, неудачи русских войск на суше и на море, террористические выступления с.-р. партии, трусливые уступки и посулы царского правительства неделя за неделей и месяц за месяцем усиливали революционное настроение, и оно вылилось в единодушную всеобщую забастовку, вырвавшую у царя манифест 17 октября.

И пусть вскоре началась реакция и в течение 12 лет душила Россию,—молекулярная революционная работа в душе народа делала свое дело и сказалась в той революции, которая низвергла самодержавие—и уж навсегда!

Я предлагаю почтить вставанием тех безвестных, которые пали в день 9 января на улицах Петербурга.

НА ВЕЧЕРЕ (6 АПРЕЛЯ 1927 г.) В ПАМЯТЬ 25-ЛЕТИЯ СО ДНЯ СМЕРТИ Г. И. УСПЕНСКОГО

Если кто-нибудь из присутствующих надеялся узнать от меня какие-либо ценные сообщения о встречах с Успенским, то будет совершенно разочарован, потому что эти встречи были совершенно случайны и происходили всегда в самой неблагоприятной обстановке. Как многие люди с именем, Г. И. привлекал к себе людей самых разнообразных и не имел достаточной твердости отмести от себя никчемные знакомства. Встречаясь с ним с осени 1879 г., я никогда не оставалась с ним наедине, а всегда на людях, среди которых были и пожилые, и молодые, были революционеры, нелегальные и личности, ничего общего с революционерами не имеющие, и большей частью все присутствующие были или мало, или совсем между собой незнакомы. От этого вечера у него в семье проходили вяло, никаких животрепещущих вопросов не поднималось, была пустая болтовня, перескакивающая с одного на другое. Глеб Иванович был замечательный рассказчик—об этом есть множество свидетельств„ Однако, при мне он ни разу не вовлекался в какой-нибудь рассказ на одну из тех тем, которые у него постоянно были в голове. У моего друга, нелегального лавриста Таксиса, я задолго до напечатания рассказа «Больная совесть» слышала пересказ этого рассказа, с содержанием которого неоднократно Успенский, после возвращения из-за границы, делился в Москве со своими знакомыми радикалами. Тут был и солдат Кудиныч, который избивал венгерцев в 48-м году, бился с горцами на Кавказе, сражался с поляками при Николае, и на ряду с этим восхвалял и тех и других. Тут был и прокурор в Версале, посылающий коммунаров на каторгу с глубоким убеждением в правоте своего дела— защиты священной собственности, и прокурор русский, который произносит обвинительную речь, за которой следует та же каторга, а потом собирает деньги в пользу обвиняемого. Помню, как тут для меня впервые Таксис указывал на полную определенность отношений в Западной Европе, вполне сложившихся, кристаллизовавшихся, с одной стороны, а с другой—на полную неопределенность социальных отношений в нашей России 70-х годов.

Другие рассказы случалось слышать в передаче Иванчина-Писарева. Но мне, повторяю, ни разу не удавалось видеть Глеба Ивановича в ударе.

Часто видела я его тоскующим от суетливой, бессодержательной городской жизни. «В деревню, скорее бы в деревню»,—говорил он многократно. Видимо, только там, подле мужика, находил он удовлетворение своему глубокому интересу к трудовой жизни крестьянина.

Известно, что 70-е годы были годами небывалого подъема настроения учащейся молодежи. Это настроение выражалось в сильной тяге в деревню, к мужику. Этот мужик для нас был величиной неизвестной, загадочной.

Бакунин говорил, что он—революционер и социалист по своему положению, и мы глубоко верили в это, Социальная революция казалась нам близка. Каких - нибудь пять лет был срок, который указывал даже другой учитель наш—Лавров.

Община и артель, первая—по Гакстгаузену, и вторая— по Флеровскому, туманили нам глаза. Мы считали, что они не только залоги основа будущего социалистического строя, но являют собой солидарность в крестьянской среде, взаимопомощь и способность к коллективным усилиям на общее благо.

Но Успенский, искренний и правдивый, не допускавший никакой придумки, зоркий и тонкий наблюдатель деревенской жизни, рисовал иное: каторжный физический труд, еле-еле давший возможность быть сытым; полная разъединенность интересов, неспособность к общему усилию дли улучшения своей жизни; рисовал рабскую подчиненность природе, господствующей над волей крестьянина: «власть земли» додала его не только рабом своего труда, но и приучала к подчинению, к рабству перед всяким крупным и мелким начальством.

Тот, кто рисовался нам, по сочувствию к трудящимся массам, идеальным в нравственном отношении, искателем правды-истины и провозвестником справедливости,—являлся у Успенского обладающим нравственностью лишь зоологической, инстинктивно сложившейся в условиях узкого общежития и разлетающейся в прах при изменении этих-условий.

Как те случилось, что, несмотря на полную противоположность во взглядах на крестьянство Успенского и революционной молодежи, рвавшейся в народ и за свои неудачные попытки приблизиться и слиться с этим народом жестоко поплатившейся, этот автор, на ряду с Михайловским, который руководил нашими умами, был самым любимым писателем нашего поколения?

Единственное объяснение заключается в том, что нас объединяла с ним глубокая преданность делу народа, желание поднять его на должную высоту, материальную и духовную. Подходили к народу мы с разных сторон и разными дорогами, но одни и те же чувства соединяли нас. И если революционная молодежь, раскрывая «Отечественные Записки», искала прежде всего статью Михайловского и рассказ Успенского, то и Успенский чувствовал тягу к революционеру. В нем—в революционере—он видел ту возвышенность мысли и дела, ту гармонию, которых не находил в людях всякой другой среды. Происхождение и силу тяги и увлечения Глеба Ивановича революционными деятелями я поняла только по выходе из крепости, когда могла прочесть те произведения, которые были написаны после того, как мы, революционеры эпохи 70-х годов, ушли из жизни, а пока мы были в ней, мы и не подозревали, какое значение имела для него встреча с типичными семидесятниками.

В литературе есть указание, что Г. ». присутствовал на моем процессе. Это неверно, он не присутствовал; но верно то, что через мою младшую сестру Ольгу он просил передать мне, что завидует мне. В этом «завидует», мне кажется, заключается трагедия его. Если он действительно завидовал, то его жизнь похожа на трагедию Толстого, которого целыми десятилетиями терзало противоречие между его духовными стремлениями и той буржуазной обстановкой, вырваться из которой он не находил в себе сил до последнего «ухода» от семьи, Г. И, говорил не раз Иван-чину-Писареву, что общение с революционерами выпрямляет его—знаменательное признание! И нельзя не связать его со строками, которые он писал Соболевскому, редактору «Русских Ведомостей»: «Да, надобно действовать прямо. Ты—писатель (думают они), сочувствуешь и тому-то, и тому-то? Ну, так докажи. Беда тебе будет? Плохо? До этого нам нет дела... Ты должен не быть зайцем, боящимся всего этого. Если вы, писатели, пишете то-то и то-то, то и на деле—пожалуйте. Это все верно, правда сущая; но я уже напуган. Вздохну, обдумаю, немного укреплюсь и, поверьте, сделаю так! Если я не сделаю так, то все—чепуха, вся жизнь—вздор, сочинение, пустяки, презренные пустяки...»

На этом я и кончу.

НА ВЕЧЕРЕ (8 ЯНВАРЯ 1928 г.) ПАМЯТИ Н. А. НЕКРАСОВА

Тот, кто в настоящее время развернет книгу стихотворений Некрасова, не может представить себе значение, которое он имел для молодого поколения 70-х и 80-х годов.

Литература 60—70-х годов была учительская. Так смотрело на нее каждое поколение, вступавшее в жизнь в эту эпоху,—в литературе оно искало ответа на свои вопросы: как жить? чем жить?

Так смотрели на свою миссию и сами писатели и отдавали ей свои силы.

Лавров говорил о долге народу; Михайловский—о борьбе за правду-истину и за правду-справедливость; Глеб Успенский—о каторжном труде крестьянина и его зоологической нравственности, которая одна только и могла сложиться в убогой, забитой деревне времен крепостного права. О той же убогой, забитой деревне говорила и вся поэзия Некрасова.

Все они действовали в одном направлении: будили интерес к общественной деятельности, к положению народа.

60-е и 70-е годы, благодаря уничтожению крепостного права, были временем общей ломки экономики и психики. Всколыхнулась русская жизнь до глубинных основ своих. На арену ее вышло новое лицо—мужик. Барин—это было прошлое; мужик—масса—будущее России. И как в центре жизни стал мужик, так и в литературе он занял первое место. Противники говорили, что вся литература провоняла мужиком. И среди писателей, отдававших свой талант мужику, был и любимый поэт эпохи—Некрасов.

Молодое поколение 70-х годов только краем своего детства коснулось крепостного права, но Некрасов прожил первые 40 лет своей жизни при нем. В собственном отце своем он видел яркий образец деспота, развратного насильника-крепостника. Все творения его насыщены социальным содержанием. Везде он говорит о русской' действительности, о крестьянине и барине; везде мы видим противопоставление эксплоататора и эксплоатируемого, богатого и бедного, знатного и убогого, сильного и слабого, и всюду находим его вражду к первому и горячее сочувствие ко второму. Его поэтическое слово, согретое любовью и пониманием нужд народа и его положения, заражало читателей своим настроением и звало на защиту угнетаемых и обездоленных. Возьмем ли стихотворения: «Железная дорога», «У парадного подъезда», «Родина», «В дороге», или стихотворения: «Соленая», «Орина—мать солдатская», «Страда деревенская», или поэму «Мороз—красный нос»,—везде одна и та же социально-экономическая тема: ограбление мужика, бессолнечная жизнь его, оскорбление человеческого достоинства, насилие над человеческой личностью, горькая доля русской женщины, как человека труда, как матери, жены и вдовы.

И, обращаясь в другую сторону, в сторону молодежи, Некрасов говорил:

Средь мира дольного

Для сердца вольного

Есть два пути:

Взвесь силу гордую,

Взвесь волю твердую,

Каким итти?

 Одна просторная

Дорога торная—

Страстей раба.

По ней громадная,

К соблазну жадная толпа...

Иной есть путь, и он зовет:

Иди к униженным,

Иди к обиженным

По их стопам.

Где трудно дышится,

Где горе слышится,

Будь первый там.

Некрасов поставил нам и загадку, не разгаданную до сих пор, о противоречиях России:

Ты и обильная,

Ты и убогая,

Ты и могучая,

Ты и бессильная

Родина — мать.

Средь мира дольного молодежь выбирала вторую дорогу, а по поводу неразгаданности русского противоречия шла разрешать его на практике, стремясь узнать народ в непосредственной близости к нему.

Народничество литературы переплеталось с народничеством социально-революционным. И то, и другое обусловливалось и вызывалось жизнью и было возможно только в эпоху глубокого переворота, совершавшегося во всей жизни русского народа. Формально массы, освобождаемые от скорлупы крепостного права, призывались к общечеловеческой жизни, к свободному труду, к равноправию, к культуре; но все это надо было осуществить на деле. К этому устремилось все живое и молодое в 60-х годах со своими воскресными школами, ассоциациями, артелями. Семидесятники продолжали то же дело, но на широких основаниях, ставя задачей социальную революцию.

Между теми, кто воплощал литературные влияния в жизни, и самой литературой было взаимодействие.

Если Некрасов благословлял революционную молодежь стихом:

Храни, судьба, того, кто скажет:

Простите, мирные поля!

И смело свой челнок привяжет

К корме большого корабля,

то он и провожал ее при обрушившейся каре:

Смолкли честные, доблестно павшие,

Смолкли их голоса одинокие,

За несчастный народ вопиявшие...

Некрасов дал нам тип человека, искалеченного рабством, в образе Якова верного, холопа примерного, который вешается на глазах барина, всю жизнь тиранившего его. Но он же, как бы в провидении будущего, дал и другой тип— Кудеяра, действенно протестующего против насилия.

В песне «О двух великих грешниках», когда пан Голуховский похваляется:

Жить, старче, надо по-моему:

Сколько холопов гублю:

Мучу, пытаю и вешаю,

А, посмотрел бы, как сплю!—

Кудеяр вонзает ему нож в сердце, и Некрасов говорит: ««Убить насильника не грех, а подвиг!»

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО НА ВЕЧЕРЕ (10 ФЕВРАЛЯ 1929 г.) 35-ЛЕТИЯ СО ДНЯ СМЕРТИ И. К. МИХАЙЛОВСКОГО

Николай Константинович Михайловский был учителем и руководителем молодых поколений 70-х, 80-х и частью 90-х годов.

Не революционер, как он сам говорит о себе в письме к Лаврову, он вел нас к революции, а как противнк капиталистического, буржуазного строя—к социализму.

Мы слышали голос анархиста-бунтаря Бакунина и прислушивались к голосу государственника-пропагандиста Лаврова. Но революционная доктрина не охватывает всего содержания жизни. Для того, чтобы революционные семена взросли и принесли результаты, нужна почва, обработка умов, освещение всей совокупности явлений жизни, экономической, политической и социальной. Для того, чтобы развить и укрепить революционные отношение к действительности, нужно познание и критика существующего, и Михайловский месяц за месяцем, год за годом в своих литературных, научных и публицистических произведениях давал нам это. И, кажется, ни одному писателю не выпадала на долю такая длительная воспитательная деятельность.

Он был прав, когда отказался от предложения Лаврова участвовать в редакции нелегального революционного органа за границей, не желая потерять свою обширную аудиторию: восемь, а потом двенадцать тысяч подписчиков «Отечественных Записок».

В первую половину 70-х годов он держался в стороне от революционного движения. Его форма и утопический характер не соответствовали его взглядам и настроению. Но когда движение созрело и поставило себе конкретную цель— свержение самодержавия, он принял предложение Исполнительного Комитета партии «Народная Воля», вошел в состав редакции партийного органа и работал в нем вместе с членами Комитета: Львом Тихомировым, Николаем Морозовым, Анной Павловной Корба и членом партии Иванчиным-Писаревым.

Тот, кто помнит воспоминания Михайловского, быть может, удивится, что здесь отсутствует мое имя. Но это потому, что я была человек действия и никакого влечения к литературной работе не имела и ничем не проявляла способности к ней. Если я—-писательница, то меня сделал ею Шлиссельбург.

Несмотря на то, что Михайловский говорит, что я довольно часто бывала у него, я не имей никаких воспоминаний, о которых стоило бы говорить здесь. В своем умственном и общественном развитии я очень многим обязана произведениям Михайловского, но я не понимала его и не могла подойти к нему, как к человеку. Для моего молодого фанатизма он был слишком от мира сего, и я не могла принять его. Как человек—он был далек для меня.

ПРИЛОЖЕНИЕ

ИЗ ЗАПИСОК ФРАНЦУЗСКОГО ПОСЛА ПАЛЕОЛОГА

К речи «Памяти борцов за свободу». (Суббота, 7 апреля н. ст. 1917 г.)

1 Выдержка взята из русского перевода книги Палеолога.

«...Но интерес всего зала сосредоточен на большой императорской ложе, против сцены, ложе торжественных спектаклей. В ней сидят человек тридцать: старые мужчины, несколько старых дам, лица серьезные, худые, странно выразительные, незабываемые, удивленно озирающие публику. Это герои и героини терроризма, которые еще двадцать дней тому назад жили в ссылке в Сибири, в заключении в Шлиссельбурге или в Петропавловской крепости. Тут: Морозов, Лопатин, Вера Фигнер, Вера Засулич и пр. Я с ужасом думаю о всех физических страданиях и нравственных мучениях, перенесенных в молчании, погребенных забвением, которые представляет эта группа. Какой эпилог для «Записок» Кропоткина, для «Воспоминаний из мертвого дома» Достоевского!

Концерт начинается «Марсельезой», которая теперь сделалась русским гимном. Зал дрожит от аплодисментов и криков: «Да здравствует революция». Ко мне обращены несколько криков: «Да здравствует Франция».

Затем длинная речь министра юстиции Керенского. Искусная речь, в которой тема о войне затушевана социалистической фразеологией; дикция резкая, отрывистая; жест редкий, неожиданный, повелительный. Большой успех, который вызывает выражение удовольствия на бледном, напряженном лице оратора.

В следующем затем антракте Бьюкенен говорит мне: «Пойдем засвидетельствовать почтение правительству в его ложу—это произведет хорошее впечатление»1

1 Палеолог не упоминает что, он, Бьюкенен и Карлотти пошли в царскую ложу, чтобы обменяться с нами приветствиями и рукопожатиями.

Лишь только кончился антракт, мы вернулись в свою ложу.

Шопот симпатии и какого-то благоговения проносится но залу: какая-то безмолвная овация.

Это Вера Фигнер появилась на сцене, на месте дирижера оркестра. Очень простая, с гладко причесанными седыми волосами, одетая в черное шерстяное платье, с белой косынкой, она похожа на знатную старую даму. Ничто не обнаруживает в ней страшной нигилистки, какой она 'была некогда, во время своей молодости. Она, впрочем, из хорошей семьи, близкой к знати.

Тоном спокойным, ровным, без малейшего жеста, без малейшего повышения голоса, без единого знака, в котором промелькнули бы резкость или напыщенность, горечь злопамятности или гордость победы,, она поминает бесчисленную армию всех тех, кто безвестно пожертвовал жизнью для настоящего торжества революции, кто анонимно погиб в государственных тюрьмах и на каторге в Сибири. Мартиролог развертывается, как литания, как мелания. Последние фразы произнесенные более медленно, имеют непередаваемый оттенок грусти, покорности, жалости. Может быть, одна только славянская душа способна на такой резонанс.

Похоронный марш, тотчас после ее речи исполненный оркестром, как-будто служит продолжением речи, патетический эффект которой переходит, таким образом, в религиозную эмоцию. Большинство присутствующих плачут. В следующем затем антракте мы уходим, так как объявляют, что Чхеидзе, оратор «трудовой» группы, будет говорить против войны, что ожидаются споры и пр. Здесь нам больше не место. Затем, воспоминание, которое оставила в нас эта церемония, слишком редкого качества: не будем его портить».

Следующая