|
ПИСЬМА ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ 2
27/IV 1905, Нёнокса. Сейчас получила твое письмо, дорогая Женя! Очень рада, что твои истязания и скитания кончены. Как-ао вы устроите свою дальнейшую жизнь? Переезжайте-ка в родные палестины, в Казань, чтоб быть поближе к своему «именью». От Натащи я получила одновременно с твоим, она усиленно ждет нас с Александрой] Ивановной] в Христофоровку, а я так продолжаю относиться скептически к этому проекту и объясняю адресование к губернатору, как замаскированный отказ. Поживем, увидим. И если поедем, то с Лучком, это меня особенно занимает. Этим подарком я довольна. Он хорошая собачка и, я надеюсь, привяжется ко мне. Мы кормим его молоком и овсянкой, а костей у нас по прежнему, кроме своих собственных, почти не бывает. Александра] Ивановна моет его скипидаром, а вчера даже одеколоном. Я, конечно, вопияла, уверяя, что сама не отказалась бы, чтобы меня натерли им, Александра] Ив[ановна] осталась тверда и меня не натерла! После этого все блохи с Лучка переехали на нее и на меня, и всю ночь по мне ходили звери, большие, жирные, неповоротливые, как гиппопотамы, так что можно было хорошо нацелиться и поймать. Я хочу послать Вас[илию] Григорьевичу] Иванову в Ташкент, как образцы фауны; флору я уже послала: лесную бороду, лесную гриву, вереск, гипнум (мох), олений лишайник, исландский лишайник. Взамен требовала шелку и хлопка в натуральном виде , и вот сегодня от него получена открытка, портрет и извещение, что посылка выслана. Он уже посылал мне свой портрет, но пропал на почте. Живем мы тихо, мирно. Но были кое-какие знакомства, очень приятные. На-днях прошла Двина, и от Рикосихи ходят уже пароходы 2 раза в день (до Архангельска); а также идут пароходы в Соловки и к Мурманскому берегу. Не один посадский собирается отсюда на морской промысел на Мурман, и сын хозяина Миша тоже ушел топить тресковый жир... У меня по прежнему скверный сон и по утрам головная боль, и вчера, напр., до половины 3-го не могла сомкнуть глаз. Скучная история! А между тем вчера не нагулялись ли вдосталь? Ходили на кладбище, там прекрасное местоположение и совсем сухо. Похоже на парк. Я набрала массу мхов и лишайников: не богата северная весна—небо бледно, растения, бросающиеся в глаза, кроме упомянутых, брусника и вереск. Наташа привезла мне семян салата и редиски: я посеяла в ящике; в одном все вытянулось, а в другом растет хорошо и зеленеет—скоро буду салат есть. Озеро уже очистилось, и я однажды уж каталась. Хорошо было! На пасхе погода была чудная: окна в большой комнате с утра до ночи были настежь, но теперь холодно, и видишь, как пишу—это пальцы окоченели. Перевод вчера кончили, теперь надо его погладить, и затем отправлю. «Страна нищих» — так зову я нашу Нёноксу!—ужасно много нуждающихся, даже тошно жить среди этой беспомощности, и мне надоели с просьбами всякого рода займов (предполагаю без отдачи); в конце концов, денег в середине месяца осталось так мало, что не хватило на прокорм. Конечно, беды большой не произошло, так как у Александры] Ив[ановны] были. Целую тебя, дорогая моя, и желаю совсем оправиться. О твоем проезде через Москву писал муж Александры Ив[ановны]. Привет Мих[аилу] Петровичу]. Письмо его своевременно получила, как и астрономический календарь, за который посылаю нарочитую благодарность. Детишек—целую. Смотри, покажи их мне в Нижнем, коли поеду, а я им дам шоколаду ермолаевского: Анна Владимировна1 прислала из Москвы. 1 Анна Владимировна Еромолаева, урожд. Унковская, мой большой друг по Петровскому уезду, где я служила в земстве. Ее муж был председателем земской управы, когда я поступила на должность.
28. Брату Петру. 7/V 1905. Дорогой брат! Пишу тебе чисто деловое письмо. В числе моих знакомых здесь есть лесничий: Николай Григорьевич Пруденский, человек моих лет, не очень здоровый и потому собирающийся выйти в отставку, чтоб жить в Казан [ской] губ., где у него в Царевококшайсксм уезде, в 35 верстах от Казани, есть хутор с пчельником—«Морки». Невидимому, человек порядочный. Я имела с ним несколько разговоров сб устройстве здесь небольшого завода глиняной посуды в виду того, что здесь обилие всякого рода глины, и вся посуда, как сюда, так и в Поморье, привозится из Архангельска, а местное население не имеет заработков и живет в большой скудости, хотя небольшая доз предприимчивости могла бы вывести из затруднений. В разговорах о глине не раз он говорил мне, что здесь мог бы хорошо пойти и стеклянный завод, так как весь материал и дешевое топливо—под рукой, и каждый раз упоминает имя своего друга Менига, как знатока стеклянного дела и управляющего-техника на одном стеклянном заводе недалеко от Казани, которого он помышлял перетянуть сюда, чтоб начать здесь дело самостоятельно. Но все это были мечтания, а вот реальность: вчера лесничий приходит ко мне и говорит, что тот завод, которым управлял Мениг, теперь продается недорого и что доходность этого завода громадная, и предложил, чтоб я написала тебе с Колей, не хотите ли вы приобрести его. Условия такие: продажная цена 10 т., завод с 3 печами, при нем 13 дес. земли. Владелец Мих. Вас. Лукошков, который недавно получил его по наследству от своего брата, генерала Вас. Вас. Лукошкова, и продолжать дела — не желает; название завода: Стекольный Горинский завод в Уржумском уезде, Вятской губ., Ермучатской волости, в ста верстах от Казани (а от Морков, где живет лесничий, 75 верст). Завод имел контракт с министерством] финансов на поставку стеклянной посуды и зарабатывал в год 100—150%. Для оборота нужно тысяч десять же; по, по словам лесничего, такой доход можно иметь только при поставке на министерстве финансов, что вы, по его словам, вероятно, легко могли бы устроить; без этого же доходность 50—60%. Что же касается оборотного капитала, то, говорит, можно иметь и меньшую сумму и приготовлять посуду в одной или 2-х печах, а потом расширять понемногу. По словам лесничего, Мениг ведет дело на заводе давно и любит его; сам он и лесничий не имеют денег на покупку, хотя, как пайщики, могли бы принять участие. Но без Менига, по словам лесничего, завод и покупать нечего,—с ним же —это вполне налаженное и падежное дело. Сам лесничий может быть заинтересован в этом в той мере, что, выйдя в отставку, может на заводе вести все дело по поставке топлива, так как знает всю местность и все лесное дело, как свои 5 пальцев. Невольно спросишь, почему же предложение обращается к вам? На это лесничий сказал мне: хочется, чтоб завод достался порядочным людям, а из каких-то моих слов в давнишних разговорах он заключил, что вы не прочь бы заняться таким предприятием. Дала ли я действительно повод к такой мысли или нет, не знаю. Быть может, я говорила только о здешней местности: вот бы братьев подбить устроить здесь завод (когда я думала, что буду жить здесь). Но вообще-то, конечно, если кому-нибудь надо пристроиться;, к определенному делу, то условия того завода, о кот[ором] пишу, кажется, завидные. Во всяком случае, так как ты финансист, то я и сообщаю тебе, и ты, как деловой человек, отвечай тотчас же. Если ты с Колей не нуждаетесь в таком предложении, то не медленно напиши мне. Если же найдешь, что стоит познакомиться и разузнать, осмотреть, то пиши по адресу: Николаю Григорьевичу Пруденскому; Морки, Каз. губ., Царевококшайского уезда. Туда же можно и приехать по этому делу. Лесничий 20-го рассчитывает выехать отсюда и будет там (в отпуску, а потом, вероятно, в отставке). На завод есть покупщики, до Мениг, которому поручена продажа, почему-то не хотел бы передавать завод в те руки.—Смотри же отвечай, хоть через своего секретаря. Я получила 60 руб., но без 1 строчки; по отрезному купону вижу, что рука Лиденьки, хотя присланы деньги от тв[оего] имени. Целую тебя, дорогой брат, а я все недомогаю. Здесь вот уже 10 дней холодно; сегодня было 3°+, а потом пошел, было, снег, а ветер так и свистит, и воет. Лечись получше! Скверно не спать! Уж лучше бы прямая острая болезнь, чем ни то—ни се. Твоя Веруша. А разбойник Колюка уж совсем забыл про меня.
29. Н. Куприяновой. 15/V 1905. Дорогая Наташа! Пишу тебе второпях: поручаю в Арх[ангельске] отослать через контору «Надежда» по твоему адресу в Тетюши около пуда различных дешевых книг, которые мы купили в Москве, но за моим отъездом везти сюда незачем, и я прошу тебя получить и сохранить их до моего приезда, а тогда сообща решим, как их поместить по разным читальням. Целую тебя и маму. Твою посылку получаю, обнимаю тебя за такое внимание: но это такая красивая штучка, что для чайника я ее не могу употреблять, а буду носить на голове как украшение. Верочка. Не надеюсь, ч [то] скоро гг. министры решат вопрос о переводе. Я нездорова, но не сильно.
30. Н. Куприяновой. 21/V 1905. Дорогая Ната! Вчера получила твое письмо от 8-го мая, и если ты писала в полусонном состоянии, то, значит, это самое благоприятное время для твоей корреспонденции, ибо в сонном состоянии ты пишешь самые милые письма. Я не шучу, эго—истинная правда. Никакого письма от мамы с извещением о благоприятном ответе губернатора] я не получала, но об этом мне писали из Пб [Петербурга], от мамы же было письмо тысячу лет тому назад, [что] «хозяин губернии» сказал: ни да, ни нет. Вероятно, письмо пропало. Алек[сей] Викторович]1 тоже писал по выезде из Казани об этом деле. 1 Филиппов Но пока-что, я все хвораю. Вот уже 2 недели, как десны стали совсем скверны и на них уже было 3 нарыва, из них 2 ходила прорезать в приемный покой к фельдшеру, а сейчас ангина, хотя и не сильная, и небольшой ревматизм в бедряном сочленении и в мышцах бедра, немножко лихорадит и последние 2 ночи спала гадко, а перед этим выпало такое чудо, что дней 5 спала по 7 часов, хотя и не непрерывно. Дело в том, что, кроме нескольких пасхальных дней, которые меня очаровали, здесь все время +5° (сейчас 26 мая, идет снег) и максимум +12, но при этом либо дождь целый день, либо ветер (что бывает чаще). Вот вчера было +7, мы пошли гулять в поле. Местность хорошенькая—я люблю горки, овраги, лесочки... флора, хоть и бедная, но для меня имеет интерес новизны, и я внимательно смотрю повсюду, не встретится ли что-либо новое... Лишайники, мхи, мхи и лишайники; полянки с кошачьей лапкой (в роде маленькой немортели) белеют, как у вас белеют полянки с цветущей земляникой. 20-го распустилась черемуха на холме, где кладбище; цветет брусника, голубика; поленика зацветает; богульник с его удушливым запахом еще не вполне расцвел. Низкий можжевелъник, со странно лежащим, довольно толстым горизонтальным стволом и заросли брусники, с ее кожистыми листьями, постоянно перемежаются белыми, желтоватыми или буроватыми плешинами, издали похожими на те клумбы цветов, которые в иных садах устроены в простом вырезе среди дернистого луга. Смешные сравнения! Александра] Ив[ановна] поднимает их всегда на-смех. Так, я уверяю, что на кладбище точно парк или «Русская Швейцария» вашей Казани, а она иронизирует, указывая на чащу из карликовой березы и на болото, к которому непременно придешь, какой дорожкой ни пойдешь. Но все же, представь себе холм, с которого открывается панорама на луга и пашни, на ряд озер, прилегающих к Нёноксе, и на море... С высоты, где стоит церковь, вниз во все стороны сползают тропинки—одни шире, другие уже, но везде сухо, потому что везде песок, а по бокам многочисленных тропочек описанные полянки и описанные заросли. Право, премило; Ал[ександра] Ив[ановна] говорит: если парк, то карликовый. Это правда, японец был бы здесь доволен с этой стороны. Все деревья малорослые. Сколько я могла присмотреться, сажени 2, tout au plus и их листва редкая, за исключением елок, но их на кладбище немного. Итак, я довольна со стороны местоположения: наша безотрадная равнина, по дороге ли в Тетюши, или к Богородску1, к Каргале2, не представляет ничего подобного... 1 и 2 Селения Тетюшского уезда. Но ветер! Что за ветер! Вчера, пока шли вперед, он дул в спину, и теплое пальто, зимняя шляпа, 2 платка на голове, 2 пары теплых панталон делали его нечувствительным для меня. Но назад! Тело горячее от ходьбы—ветер в грудь и в лицо! Поверишь ли, в каждую-то петлю от пуговиц он проникал, и все время холодные струйки бегали по рукам и по груди. Пришла—горло уже завалило. На улице не выхожу из пальто, а дома всегда сижу в ватер-пруфе. И есть еще чудаки, что приезжают в Нёноксу на дачу. Мировой судья из Архангельска, с 8 чел. детей приехал на месяц!! Просто страшно становится за таких дачников. Верно привычка, здоровье и возраст тут много помогают. Рассказывают же мне, что в Керети и Кузомени (смотри на карту— южный берег Когольского полуострова) зимою девушки ходят в одних только вязаных кофточках! Ведь и здесь они, впрочем, ходят без шуб, в кофтах па вате. Милая Наташа, целую тебя и маму с Володей. Дай тете Лизе Головне прочесть это письмо ибо я еще не собираюсь сейчас отвечать ей и мне предстоит много писанья. Из Пб [Петербурга] я получила сто руб. от Пети на путевые издержки, но ответа от начальства еще пет. Вчера я была глубоко огорчена: в гроб Шлиссельбурга] вколочен последний гвоздь: митрополит говорил государю о тамошних заключенных. Нет надежды на их освобождение]! Марья Мих[айловна] пишет, что отрицательный ответ указывал на будто бы происходившее участие в деле с вел[иким]кн[язем] Серг[еем] Александровичем] старых (т.-е., должно быть, из помилованных в Сибири) революционеров. Твоя Верочка. Прошу тебя! Если меня отпустят в Казан [скую] губ., то мы поедем на Богородск и мне будет трудно, если будет большая встреча. Если захотите, то пусть встретит мама или тетя, или вы обе, но не больше, в Каз[ани] или в Бог[ородске], как вам будет казаться лучше. А то я буду плакать, если тетя Головня будет.
31. Сестре Евгении. 8 июня 1905 г. Нёнокса. Дорогая Женя! Свершилось—я еду в Никифорове, Христофоровку1, на Улему2... И грустно, и тревожно возвращаться, почти целую жизнь проведя в разлуке с этими местами. 1 Родные селения. 2 Улема—маленькая река, приток Свияги. Официальной бумаги еще нет у меня и не знаю, едем ли со свитой, или по проходному. Из Архангельска] пошлю телеграмму на твой адрес. Если ты будешь на даче, распорядись, чтобы она во-время тебя предупредила, чтоб я могла обнять всех вас. Мы уже укладываем вещи и живем кое-как. Приехала молодежь Александры] Ив[ановны], впечатление приятное. Будут ли они с нами или отправятся поперек Кольского полуострова—не знаем еще. Полиция попрежнему придирается, кто ко мне ходит, и допрашивает, хотя известно, что я уезжаю. Целую и обнимаю тебя. Не хочет ли Мих[аил] Петр[ович] купить стеклянный завод в 75 верстах от Казани, продается за 10 тысяч; завод Лукошкова; Петя знает этот завод (в Уржумском уезде, Вятск. губ.). Мне кажется, что это лучше, чем бухгалтерия в Питере. Подробности можно узнать у лесничего Николая Григорьевича Пруденского, он живет в Морках, Царевококшайского уезда, Каз[анской] губ. Я почему-то думаю, что стекло подходит Мих[аилу] Петровичу], как технологу. Этот лесничий жил здесь и теперь в отпуску; он порядочный человек, и от него-то я слышала о хорошо поставленном производстве этого завода. Оля пишет, что вы купили с ней участок в Туапсе. А что же меня не приняли? Примите—я хотела бы для товарищей. Целую вас.
32. Вере Дмитриевне Лебедевой1. 8/VIII 1905. Дорогая Вера Дмитриевна! Сейчас получила ваше письмо от 30-го. Почта из города так ходит неправильно, что такое быстрое получение кажется просто необычайным. Ал[ександра] Ив[ановна] вам расскажет обо мне и о путях сообщения все, что вас может интересовать, так что писать не стоит. Отчего вы не скажете М[арии] Мих[айловне], чтоб спросила Мих[аила] Федоровича]2, написал ли вам? 1 Друг чайковцев и народовольцев в Москве. (Письмо из Казанской губ.). 2 Фроленко Думаю, что с ним не случилось ничего; хотя от М[арии] М[ихайловны] я уже давненько не получала ничего. Да, Вера Дмитриевна! Вот и 30-е прошло, и сегодня привезли нам манифест, варварским языком оповещающий неведомо о чем или, лучше сказать, о чем-то, что дурно пахнет. И что за каша теперь русская жизнь! Вы пишете, что у вас тишина, но не благодать. Здесь то же самое — помещики и крестьяне в ржаном далеко не собрали семян. Было 9—10 телег с десятины хозяйственной. Яровое — среднее; греча вполне неудачна. К тому же во многих местах град выбил поля. Когда я ехала, то положительно была поражена чахоточным видом нив, а потом, когда стали жать, в иных местах нельзя было узнать, видишь ли ржаное поле или луг: редкие колосья исчезали среди трав. В политическом же отношении все более, чем благополучно—в этом уезде, можно сказать, вполне девственная почва. Земство бездеятельно и бесцветно; учительский персонал смирен и принижен. Одни земские начальники представляют торжествующую свинью. Впрочем, я слыхала, что есть сознательные, развитые крестьяне, но это уж, кажется, никак не плод тлетворных учений и чьих-либо индивидуальных усилий... В Казани был съезд крестьян из некоторых уездов, но из нашего никого не было. Сколько было там действительно коллективного, не умею сказать, но язык принятых резолюций не похож на крестьянский. Вообще край, невидимому, далеко отстал от передовых, и я еще не видела ни одной черточки, которая указала бы на прогресс сравнительно с 70-ми годами. Конечно, я видала и слыхала еще слишком мало. Но ведь в Нёноксе я, напр., имела случай видеть рабочих, возвращавшихся из ссылки, и впечатление было чрезвычайно благоприятное: таких рабочих в 70-х годах не было, кроме немногих единиц; теперь же они считаются по крайней мере сотнями, если не тысячами. А деревня еще дремлет что-то. Это не значит, чтобы и в здешних местах не помышляли о землице, и были случаи, на границе с Симбирской губ., что крестьяне подвергли помещика Теренина чуть не домашнему аресту и вынудили у него: в одном имении прощены порубки, а в другом[даны] льготы по аренде. Обо мне лично вы узнаете, дорогая Вера Дмитриевна, у Александры Ив[ановны]. Только мои десны все не поправляются, несмотря на скучное и громоздкое лечение. А вот, что я хотела бы сказать вам. Не подходит для Мих[аила] Федоровича]1 жизнь у Марьи Мих[айловны]! Ему не то надо. Хлопочите, если он выйдет, о Ташкенте или Кавказе, где его родина, и затем там ему надо дать возможность завести хозяйство. А в общине ему решительно делать нечего. Ему нужен участочек земли и благорастворенный воздух. Уж, если хотите, у вас в деревне он мог бы лучше отдохнуть и осмотреться, и если вы живете недалеко от Москвы, то устроить какое-нибудь фермерское хозяйство. А вам, быть может, его отдали бы, как отдали родным—меня. А Марья Мих[айлов-на]—человек не от мира сего и настоящий ребенок во всех житейских делах. Ведь и обо мне Марья Мих[айловна] думала, чтоб меня в Порховский уезд2, но я все же хоть могла бы в больницу ходить. А что же будет делать Фрол3 там? Я решительно не понимаю, и чего ему там жить?? Целую вас, добрая и дорогая. Будьте здоровы! Вы ничего не пишете о себе. Вашему сыну передайте, пожалуйста, поклон. Вера Фигнер. Ермолаева4 за границей, а он в деревне. Пишет, что были аграрные беспорядки, от которых пострадали и они. Но власти и некоторые из собственной среды считают их виновниками беспорядков, и брата Михаила Сергеевича—Константина5, председателя Петровской уезд[ной] управы, привлекают к суду, по-видимому, в качестве обвиняемого! 1 Фроленко. 2 У княжны М. М. Дондуковой-Корсаковой в Порховском уезде Псковской губ. была община сестер милосердия с амбулаторией. 3 Фрол—сокращенное прозвище Фроленко в Шлиссельбурге. 4 Ермолаевы были владельцами в с. Ключи Петровского уезда. 5 Константин—брат мужа А. В. Ермолаевой
33. А.А.Спандони 14 августа 1905 г. 1 1 Из Христофоровки. Дорогой Афанасий Афанасьевич! Напрасно вы думаете, что я уехала из Нёноксы, не оповестив об этом всех моих друзей и корреспондентов. Я сделала это и отправила целую кучу писем во все концы России, но, хотя, говоря вообще, мои письма не пропадали, видно, в этот раз им не посчастливилось и письмо к вам и Анне Павловне2 не дошло по адресу. 1 Корба. Особенного там ничего не было, только Анюте я выговаривала, что она пишет уж очень обесцвеченные письма. О вашей судьбе я прочла в «Праве» № 29, где сказано, что вы высланы на север. Первое движение было засмеяться: мне показалось забавным, что вы все стремились ко мне в Нёноксу и теперь чуть-чуть не доехали, но только не захватили уже меня. Со времени восстания «Потемкина» я сильно беспокоилась о вас и об Анюте, полагая, что в такую сумятицу могли зацепить и вас где-нибудь на улице, и все собиралась писать отсюда, когда кто-то из родных сказал о вашей высылке, а потом уж и сама за день-два до письма вашего прочла в «Праве», что вы отправлены на север. Напишите же мне об Анюте, и куда ей писать? Как вы устроились в Вологде? ведь там много ссыльных, и верно скоро вы будете, как в родной семье, чувство одиночества и пустынности пройдет. Когда я уезжала, то архангельские товарищи сказали, что телеграфировали в Вологду, и вышло ужасно смешно. Сестра Лидия, сопровождавшая меня по желанию Трепова, все опасалась, что по телеграмме соберутся на вокзале ссыльные и выйдет шумная демонстрация. Вот уже вечер, и мы подъезжаем к Вологде. Лиденька волнуется и составляет план успокоительной кампании, я волнуюсь от ожидания встречи с незнакомыми товарищами; бегу в уборную вагона мыть руки в ожидании многих рукопожатий; Александра Ивановна Мороз, жившая со мною вплоть до отъезда и ехавшая с нами те, тоже приготовляется и надевает кружевную косынку. Готовы. Сидим. Вот вокзал. Лидия выглядывает... пустота. В одну, в другую сторону—все пусто, все безлюдно. Тогда мы начинаем хохотать (над своими ожиданиями) и, сразу успокоившись, идем пить чай в зал. Мы думаем, что телеграмму из Архангельска, верно, скрыли жандармы. В Ярославле и в Нижнем приходили товарищи и были мелкие инциденты с «серыми шляпами», двумя шпиками, сопровождавшими меня, а в Казани губернатор не пустил меня даже ступить на землю, а из товарищей не было никого. Вероятно, вы знаете, какой гнусный надзор думал губернатор учредить надо мной или, лучше сказать, во всем доме тети. Теперь все устроилось, и два конных стражника без коней живут в крестьянской избе против усадьбы, ежедневно приходят к тете утром спросить о ее здоровье, и «не будет ли выезда», а в случае последнего идут пешком или едут на лошади в то селенье, куда еду я: к брату или к сестрам, жившим летом в 7 и 8 верстах от Христофоровки, где у тети Елизаветы Викторовны Куприяновой проживаю я. Вы спрашиваете, как я живу? Я недовольна, как я живу... Шум и общество расстраивают мне нервы; а в семье без того и другого обойтись невозможно. Это раз. А второе, я все время чувствую, с тех пор, как я вышла из Шлис[сельбурга], упадок умственных сил: мне трудно читать серьезные и сухие книги, устаю и не запоминаю. Иногда даже нужное письмо трудно написать. А физически с переездом сюда исчезла бессонница, которая меня мучила в Нёноксе, и горло здесь еще не болело. Но приходится серьезно лечить десны или челюсть: скоро приедет из Казани зубной врач, а пока ежедневно прополаскиваю перекисью водорода каждый зуб снаружи и изнутри, вводя тонкий шприц между зубом и десной (под последнюю)—все десны отстают от зубов, которые сидят точно в пустых мешочках (кроме 3-х, которые здоровы). В этот раз не буду писать, какая здесь глушь, безлюдье... о том, что здесь я, как овца без стада. В Шлиссельбурге я так привыкла к товариществу, к сотрудничеству, что стала чем-то в роде «пальца от ноги». В Нёноксе тоже чувствовалась живо связь со своим стадом: постоянно возвращавшиеся ссыльные заезжали ко мне и с Архангельском были достоянные сношения. Здесь же ничего подобного нет. Скорее бы пустили меня на все 4 стороны. Знаете, я тогда поехала бы путешествовать инкогнито, пока не накопилось бы желания быть с людьми, желания говорить, делиться впечатлениями, вообще пока накопилась бы скрытая энергия, которой нужен выход, а теперь у меня нет охоты говорить, ни тем более писать воспоминания, о чем мне часто напоминают. Всего хорошего вам и привет товарищам. Вера.
34. Сестре Евгении. 18 августа 1905 г. Христофоровка. Дорогая Женя! Твое письмо из Казани получили, и напрасно ты так волновалась из-за ключей и оплошности Тани1, так как, ведь, сейчас же Наташа заметила это и мы привели все в полный порядок, и вообще все, о чем пишешь в письме, сделано. Прочти, пожалуйста, прилагаемое письмо из Архангельска] от Дивильковского2 и позови Ергина3, чтоб он прочел и поступил по своему крайнему разумению. Этот Дивильковский писал мне в Нёноксу о Бызове4 и расхваливал его, при чем просил найти место и говорил, что Бызов прежде пил, но теперь перестал. В этом же письме пишет противоположное и не велит даже давать ему денег на руки. Между тем, на основании первой рекомендации Бызову предложено место как раз у денег; место, требующее особенной аккуратности и трезвости. 1 Дочь сестры Лидии Стахевич. 2 Бывший архангельский административно-ссыльный. 3 Бывший ссыльный в Сибири. 4 Бызов—солдат из Алексеевского равелина, судившийся вместе с другими по делу о сношениях Нечаева с Исполнительным Комитетом «Народной Воли». Чрезвычайно досадно, что доверилась рекомендации незнакомого человека, и стыдно перед Григорьевым1, так как, кроме чепухи, из этого места ничего не выйдет. 1 Служащий в конторе «Надежда». Не найдете ли вы в Нижнем какую-нибудь функцию безвредную, где бы Бызов мог себя пропитывать? В первом письме Дивил[ьковский] писал, что Бызову правительство выдает пособие на устройство крестьянского хозяйства, и не знаю, почему бы ему не заняться этим? Див[ильковский] писал, что тот уже стар и ему трудно крестьянствовать. Быть может, это и так. Во всяком случае, постарайтесь как-нибудь его устроить, чтобы он не сидел пенсионером; я очень боюсь, чтобы не вышла из этого тягостная для всех обуза. На место же конторщика, по-моему, он совсем не годен и может только скомпрометировать себя. Нет ли в «Надежде» какого-нибудь места в самом городе, где можно бы следить за Быз[овым] и где нет денежной ответственности? Напиши мне поскорее обо всем этом. Целую всех вас крепко. С Лиденькой пришлю 1 р. 51 к. за пересылку Пан[кратову] и еще за посылку щипчиков, так что дам ей 2 руб. От Сур[овцева] получила еще письмо от апреля. Деньги на корову он получил и очень благодарит. В этом письме виден подъем духа от полученного им известия о созыве Зем[ского] Соб[ора] и кончает выражением надежды на свидание. Он пишет также о страшно невыгодных условиях труда над землей, о трудности скотоводства единоличными усилиями (в один месяц надо накосить сена почти на целый год). Вот, если он воротится, будет еще кандидат на Туапсе. А если они там будут жить, то я с великим удовольствием тоже уехала бы туда, чем жить здесь «без определенных занятый». Впрочем, Суровцев против всякого наемного труда; но мы могли бы ему выделить кусок для личной обработки. Вообще если Мих[аил] Петр[ович] поедет осматривать, то пусть имеет в виду возможность скупиться в долю нам или купить другой участок и, оценивая все условия, напр., наличность других участков, климат, трудность или легкость о стоимость построек, посадок, сбыт, цены жизненных продуктов и т. д., пусть сообразит, возможно ли и и и годно ли там осесть интеллигентным людям, умеющим работать и любящим плодоводство, пчеловодство огородин честно, или же все эго праздные мечты, котор[ые] лучше выбросить за борт. Очень прошу Мих[аила] Петр[овича) внимательно отнестись к проекту приобретения там куска земли интеллигентными] людьми-работниками с небольшим капиталом—тысячи в 3 на все: т.-е. постройку, посадку и прожитье, при вкладывании личного труда 2-х мужчин. А если бы я туда уехала, то мы жить могли бы на мои деньги. На простую жизнь хватило бы. Вы не подумайте,
что дело идет об интеллигентной колонии. Нет, уже в колонию я никак не пошла
бы. Но, ведь, надо же поле деятельности для товарищей, нужен приют и угол.
Мечтать о деятельности политической или культурной сразу для человека из
Шлиссельбурга] или Сиб[ири] нечего, по тысяче причин, а дело, где-нибудь не
на юру, нужно. Я знаю, Фролу было бы хорошо где-нибудь в благорастворенной
Фиваиде. Поэтому, я прошу Мих[аила] Петровича] собрать и записать все в
цифрах. Напиши мне о Бызове. Куприяновы все вам шлют привет. Сегодня Володя уехал, а вчера приехали Молоствовы (предводитель двор[янства]). Жена заговорила о Толстом, я воспользовалась брошенной темой, и произошел серьезный разговор о взглядах ее. Я нарочно разговорилась, чтоб завязать знакомство, так как Володя говорил, что они позовут к себе. Они не приглашали, и я смеялась, что напрасно развела пары, могла бы и помолчать, а не выручать Лиденьку1, кот[орая] просила помочь ей занимать гостей. Впрочем, она довольно интересная, интеллигентная; отчасти заражена толстовством, но не стоит за непротивление злу. 1 Младшая Куприянова.
35. А. А. Спандони. 2/IХ. 05. Получила вчера ваше письмо от 24-го августа. Опять вы пришли в телячий (с позволения сказать) восторг, дорогой Афанасий Афанасьевич. Но это лучше, чем тоскливость. Только, пожалуйста, не смущайте меня сообщениями о том, как товарищи мной интересуются. Уверяю вас, это угнетает меня: я совсем не в состоянии быть на высоте «интересного» человека. Сергей Юльевич Витте1—вот он может, а я не в силах. Напротив, я чувствую себя крайне неинтересной, и мне приходится делать усилие над собой, чтоб хоть кое-как поддержать беседу. И необходимость этих усилий угнетает меня, как признак, что я все еще не я. В самом деле, я чувствую себя такой не энергичной и мне так не хочется в таком виде встречаться со старыми друзьями, что, говоря откровенно, я не хотела бы, чтобы ни вы, ни кто другой приезжал ко мне. Мне необходимо как-нибудь восстановить. свои силы, но сама не знаю, чем и как? У меня нет определенной цели в жизни сейчас, или я просто недостаточно здорова теперь для этого. Я не могу жить хоть на свободе, но точно в тюрьме, нет, хуже, чем в тюрьме, потому что там долголетняя привычка создала тысячу подпор, и как это ни звучит странно, но там у меня было товарищество, а теперь его совсем пет, а между тем я уже органически стала общественным человеком, не в силу особенной добродетельности, а просто в силу привычки. И у меня такой разлад внутреннего настроения и внешней жизни, что трудно представить себе что-нибудь подобное. Прошу вас, не делайте этого письма достоянием публики. Если я пишу, то только потому, что вы все рветесь приехать ко мне, и, может быть, даже, что при приезде на два, на три дня, я вас надула бы, и вы не заметили бы, что я чувствую себя неестественной. Меня и переписка стесняет, и я должна сказать, что больше разу в месяц я не могу писать. Вся моя энергия расход[ует]ся на письма. В шутку я говорила сестрам, что, если что и погубит меня, так именно письма. Ведь вот, если бы вы приехали, вы стали бы расспрашивать, а рассказывать тяжело. и тяжело повторять одно и то же, потому что более или менее все хотят знать одно и то же. Пожалуй, я нагнала на них печальную задумчивость. Но что же делать: все меня бередит, и я ощущаю довольство (не возбужденное, а спокойное), когда я в открытом поле и вижу все небо, широкий горизонт, простор, а то ото всего плакать хочется. Полагаю, что это—«малокровие», как однажды назвал Новорусский одно мое грустное стихотворение, или я не умею уже жить, отвыкла от жизни, от того, как все люди живут. Вы желаете мою карточку; можете получить некоторое подобие ее, хотя с закрытыми глазами1—это группа архангельцев при встрече. Мне на-днях прислали. Ничего себе. Вы спишитесь с Архангельском] и получите. Они часто ездят в Вологду. Ну, не претендуйте за эту кислоту и не считайтесь со мной письмами. Василий Григорьевич и мне не пишет, но он невредим. Там был Бибергаль1 и говорил сестре, что Иванов процветает. О родственницах Лаврова знаю. 1 А. Бибергаль, бывший каторжанин.
36. М. Ю. Ашенбреннеру 2. 16. IX. 05. Христофоровка. Недоконченное и неотосланное письмо Ашенбреннеру Дорогой Михаил Юльевич! Я получила ваше письмо давно, но по рассеянности не отвечала. Обыкновенно у меня на очереди несколько ответных писем, но эту очередь держу в уме: не мудрено, что нередко оказываются «забытые» и отсталые. К тому же точно с неба упал Спандони, проявившись в Вологде, и мне пришлось отвечать па его приветливое послание. Он, между прочим, упоминал, что у вас спрашивал, где я. А я из Нёноксы извещала, что уезжаю сюда, но письмо не дошло. Вас, конечно, не пустят в отпуск сюда! Это были фантазии, а мне здесь так не нравится, что я за .это время много раз жалела, что я допустила хлопотать о моем переводе. Если б не этот скверный, холодный ветер в Нёноксе—это он угнал меня оттуда! Моя жизнь здесь,— страшная чепуха, потому что отвычка от обыкновенной житейской обстановки и житейских отношений вскрывается здесь самым острым образом, и главное, я чувствую себя страшно одинокой, там не было так; там я могла сказать: «придите!»—и хоть незнакомые или малознакомые друзья тотчас явились бы ко мне. Да они и шли ко мне без зова: все возвращавшиеся из ссылки искали меня и заходили, потому что через Нёноксу идет этап, и из Архангельска] приезжали ко мне. Никогда в жизни не чувствовала я себя столь одинокой—разве, быть может, только перед арестом! А в Шлиссельбурге] и говорить нечего! Разве было там одиночество, когда внизу был[и] Ново[русский] и Лука[шевич], сбоку Мор[озов], Стародворский, Ан [тонов]. А затем, я теперь потеряла назначение в жизни. Пока мы жили, и после, когда были в тюрьме, у меня было назначение в жизни, а теперь я потеряла его. И мне кажется так ужасно жить без этого! В первые месяцы я так часто слышала возгласы, что мне выпало счастье выйти из тюрьмы в период обществ [енного] пробуждения, и, действительно, личные впечатления вполне подтверждали это пробуждение. Но надежды с тех пор порядочно поблекли, а пульс жизни здесь совсем не чувствуется. Да если бы и сбылось все, о чем мечтают все русские люди, желающие свободы, ожили ли бы мы? Право не знаю, чем объяснить, но я чувствую себя во-всех отношениях менее бодрой и душевно здоровой, чем была в Шлисс[ельбурге]. Почему? Может быть, преувеличенная в тюремной обстановке скорбь о матери унесла у меня слишком много сил, а не вернее ли то, что среди привычной обстановки...
37. А. А. Спандони. 26/IХ. 05. Уж 3-й лист, дорогой Аф. Аф., пишу вам: напишу и разорву, начну—и не нравится. Иногда уж заколодит—так никак не вылезешь. Беспорядок в голове, так и письма упорядоченного или порядочного не напишешь. Это случается со мной и в речи, начинаю говорить плохо, нестройно— верный признак, что лучше надо молчать, гулять, хорошенько спать. Сейчас солнце светит и на дворе хороню. Две вещи хорошие оказались за ото г год— первые впечатления от изменения и нравах, от зрелища того, как далеко шагнула жизнь в смысле общественного сознания; удовольствие, что мы уже не одиноки, не покинуты всеми, как чувствовалось в 84 г... Эго одно, а другое.—небо, широкое, не стесненное ничем. Когда выхожу одна в поле, непременно одна, и вижу только зеленое поле да небо, то чувствую себя в блаженном состоянии и, кажется, все шла бы и шла вперед и вдаль и никогда не устала бы. Только с непривычки боюсь встреч с прохожими—неприятно, когда одна и навстречу—незнакомые люди. Впрочем, у меня с собой собака Лучек, купленный под Москвой кузиной Наташей за сен-бернара, но кажется—помесь. Все-таки он большой и с виду страшный—его побаиваются чужие. На деле же это пока еще теленок: ему шесть месяцев и характер у него еще не выработался. Меня он любит и иногда чуть с ног не сшибает, когда я уезжаю без пего, и затем происходит радостная встреча. Уж, верно, вы не знаете, какое приятное чувство волнует человека, когда собака с визгом кидается к вам в колени и трепещет и лижет в левое ухо, которое я ей подставляю для поцелуя. Милый Лучек — он мне доставляет положительно радостные минуты, несмотря на все его недостатки, перечислять которые не буду. Когда-нибудь вы увидите эту собачку (величиной почти с теленка), и он и вас обласкает, ибо он вообще ласковый, а пока можете увидать на группе, о которой писала в прошлый раз. Только здесь он значительно вырос против Архангельска. Последние дни я ездила в Никифорове и там занималась древонасаждением. Мне нравится мысль, что каждый человек должен не только стремиться к улучшению жизни, но и к украшению земли. У Бальзака в одном романе священник, при виде одной страдающей души, указывает на бесплодное поле и говорит—превратите его в житницу и сад для окрестных бедняков... А Чехов в одном рассказе, характеризуя полную дрянность одного человека, говорит: он только брал от жизни, но ничего не давал; он не сделал ни одного доброго дела, не вырастил ни одного деревца. Эти места двух писателей были маленькой молнией, осветившей какой-то уголок в голове, и идея мне в высшей степени понравилась; мне показалось, что и я должна где-нибудь украсить, насколько могу, землю. На первый раз я посадила 27 березок на кладбище, на котором у нас почти нет зелени. Только в ограде, где спят мать, отец, няня и несколько других родственников, растут уже 35 лет 3 березы, за мое отсутствие выросшие в красавиц. Понемножку буду насаждать вдоль ограды всего кладбища разные древесные породы, чтобы была потом тень и красота. Вам, как горожанину, верно это покажется сентиментальностью но уж это так—люблю собачку, люблю деревья! Теперь пока закончу, потому что уж довольно поздно и больше не хочется писать. Разыщите-ка мне адрес Анны Павловны1 и напишите о себе, а то вот о себе-то вы ровно ничего не пишете. 1. Корба Как вы устроились, с кем видаетесь, кто вам нравится и т. д. Товарищам передайте привет и будьте здоровы и по возможности веселы. Я не описываю вам своих деревенских впечатлений, потому что кому-то из друзей писала и повторять одно и то же скучно и невозможно. Крепко жму руку. Вера Фигнер. От Вас[илия] Григорьевича] из Ташкента к 17 получила крошечную карточку с поздравлением. Мое рождение не совпадает с именинами; летом мне минуло 53 года. Я страшно жалею, что не 73. В 73 года хороший человек очарователен, и мне хотелось бы быть таковой. Перечитала письмо и вижу, что в этом 3-м экземпляре опущено, что письмо ваше с 3 пунктами получено, и я жалею, что послала тогда свою кислятину: она, видимо, огорчила вас; так забудьте ее. Иногда я отвечаю нескоро, но письма, в общем, доходят аккуратно. Все на свете проходит—пройдут и наши огорчения.
38. В. Д. Лебедевой. 26/1Х. 05. Дорогая Вера
Дмитриевна! Ваше письмо с копией я получила и благодарю вас за нее. Не
помню теперь, отвечала ли я на ваше письмо, посланное раньше. Как-будто—да.
Знаю только, что оно меня огорчило известиями темными и неясными о хлопотах
Марьи Мих[айловны].—Может быть, не вам, а Александре Ив[ановне] я писала,
как тяжело получать непонятные новости или слухи. Во всяком случае, если и
писала вам, то в письме ничего особенного не было. Не порадовалась я
известию, сообщенному Мар[ией] Мих[айловной], что Стародв[орского]
отпускают на родину и без всяких полицейских ограничений. Что за чепуха еще
о каком-то свечном заводе в целях благотворительности церкви? Когда Мар[ия]
Мих[айловна] стала посещать Целую вас, дорогая, и устраивайте, что угодно, только на свой риск, т.-е. то, что вы лично одобрите и знаете, и пусть на Мих[аила] Федоровича не належатся новые оковы, не более легкие, чем прежние. Простая ссылка, зауряд со всеми,—лучше в тысячу раз. Единственное бы—климат помягче, вот и все. Ваша В. Ф„
Брату Петру и его жене. 26. X. 05. Дорогая Настя и дорогой брат Петя! Берусь за перо, чтоб поздравить тебя, Настя, с именинами и пожелать тебе здоровья или, что гораздо важнее, хорошего самочувствия. События текут, бегут... все в движении в городах... даже мертвая Казань сражается за свободу, флаги развеваются и жертвы сопровождаются в могилу многотысячной толпой. Только деревня спит и молчание хранит. Она здесь осталась в таком положении, в каком была в Саратов[ской] губ., когда мы там жили, и отстала от города лет на 25. Здесь не совершена еще самая элементарная, подготовительная работа, нет контингента хотя бы вполне грамотных людей, т.-е. таких, которые бы могли разумно читать и ясно понимать прочтенное. Я видела еще 2-х учительниц. Что за безнадежный народ! Развития никакого. Я слышала урок закона божия: это нечто ужасное! Монотонное буквальное жужжание, точь-в точь, как бессмысленно дьячки читают в храмах. Право, жаль этих детей и этих зрительниц. Никак не думала я, что школа может быть так обезображена... Вот уже 10 дней, как у меня живет Уля1. Она мне очень полезна и с ней мне легче переносить это беспредметное житие среди пришибленных людей. 1 Девушка из Нёноксы, которую я выписала, чтоб подготовить за 4 класса гимназии для поступления на акушерские курсы. В настоящее время общественная работница (уже в течение нескольких лет) в Сарапуле. Мы гуляем, читаем («Гимназисты» Гарина), занимаемся арифметикой и грамматикой (с большой натугой); я стругаю на верстаке доски для будущих ульев; Уля приводит в порядок все комнаты, так как Аннушка 1 решительно неспособна к этому, и теперь у меня очень чисто, а то хламу тут всякого накопилось исками. 1 Стряпуха. Но, что мы ни делаем (а,—еще играю на рояле), все же день бесконечно долог, и я нахожу, что 24 часа в сутки следовало бы сократить. Переводами не занимаюсь, голова моя решительно не может работать: от всего мало-мальски серьезного сейчас чувствую непобедимую усталость. Если бы не ото— я уехала бы, чтоб быть на улицах и площадях и участвовать со всеми в том, что со стороны представляется каким-то опьянением свободы. Целую и обнимаю вас обоих, а также всех родных. Ваша Веруша.
40. Брату Петру. 29. X. 05. Из Христофоровки. Дорогой брат Петя! Твое письмо я получила сегодня и на вопросы о никифор[овском] хозяйстве отвечу после, собрав сведения на месте. Я не была там недели 2; засела тут и двинуться не хочется, тем более, что это такая канитель— велеть приехать лошади, ехать туда и гонять ее целые 28 верст и занимать возницу целый день. Устанешь и сама до смерти, нахолодаешься... Поэтому я просила фельдшерицу! приезжать для зубов ко мне, благо теперь она здорова; и она ездила 2 раза в неделю. Но теперь Уля уже пробовала ее заменить, и завтра фельдш[ерица] будет в последний раз. Я ей уже заплатила один раз, а завтра дам еще, а без промывания перекисью водорода зубы уже не могут оставаться: начинается сильнейшая боль, так что до поры, до времени надо поддерживать покой этим способом. Ты спрашиваешь о благотворительности. Я—не благотворю. Я так далека здесь от населения, что нельзя и сравнить с Нёноксой. Живешь на отскоке, собаки злые не пускают ко двору и население не привыкло ходить в усадьбу. Даже нищие ходят по беднякам, а в барский дом не заходят. Народ доедает рожь и на проданный овес покупает ее. Не знаю, как ты смотришь и что ты скажешь? Крестьянам—негде покупать рожь. У Семенова1 есть она, но он продал одному сюкеевцу2 1000 пудов и еще имеет, но по мелочам не велел продавать. По-моему, это—нехорошо, и я думаю, надо бы дать приказ продавать народу по мелочам за рыночную цену. Сегодня здешний крестьянин говорил мне, что он купил бы пудов 20, да негде. Эго ненормально. Ведь дело только-в удобстве: помещику удобнее продать 1000 пудов, чем 50 раз по 20. Но в год неурожая и смуты можно бы уж войти в положение окружающих. Запасной (в магазинах) хлеб еще не раздается, хотя народ просит об этом земского, и эта отсрочка вызывает неудовольствие, п. ч. заставляет что-нибудь продавать из скота, лишь бы иметь деньги хоть для покупки,—ржи нет у крестьян. По части благотворительности я предполагала с рождества устроить столовые, если будет возможность. Наташа послала в пироговское общество врачей подсчет необходимого продовольствия, и, вероятно, будет общественная помощь, но и без нее надо будет что-нибудь сделать, а так, пока, я распорядилась только, чтоб, кроме старухи Антоновой3. которая обращалась к Насте и которой выдают 1 пуд ржаной муки в месяц, выдавали по 1 1/2 пуда несчастной слепой на оба глаза. А еще очень просит вспомоществования жена работника Петра (в старой усадьбе). Петр служил 15 лет у вас и теперь ушел по болезни, не дозволяющей ему работать. Ходит на поденщину, когда может; 4 детей и жена. Есть нечего. Я думаю, им необходимо дать тоже хотя небольшую месячину. Петр не может быть даже сторожем ночным, у него какие-то ужасные боли в желудке—должно быть, рак. 1 Владелец части земли в Христофоровке— Н.С. Семенов, муж рано умершей тетки Варвары 2. Крестьяне с. Сюкеева. 3 Антонова—крестьянка с. Никифорова. Единовременно, по просьбе его жены, дала записку на 1 пуд муки. Вот и все в этой области. И ты, и сестры спрашиваете, какое впечатление произвел в деревне манифест? Но о нем в деревне даже и слыхом ж слыхать. Ведь и я только из газет узнала, а кто же получает здесь газеты?—это величайшая редкость, а в Никиф[оровскую] библиотеку] читать газету никто не приходит. Но события из внутренней междоусобицы, особенно из Казани, доходят, и боюсь обобщать, — но как-будто в самом нежелательном виде. Говорят о бунте, о том, что некоторые хотят свергнуть царя и что избиения были из-за этого последнего обстоятельства. Я слышала этот рассказ с неодобрением со стороны рассказчика по отношению к бунтарям. Или же но знают, как относиться к совершающимся фактам, и во ими чего они совершаются. О выборах здесь я ничего не слыхала. О Володе1 Борис2 теперь вам все уже сообщил; я думала, Лида Куприянова с самого начала знала, в чем дело, а потому не писала. Теперь Володя дома, пальцы двигаются, а в локте делают очень болезненную гимнастику, чтоб не образовалась анкилоза, т.-е. неподвижность сочленения. Ключи я получила, ими нельзя было отпереть ни погребца, ни граммофона, хотя я звала даже Степана Васильевича3, но, видимо, ключи оба не те, и это странно при аккуратности Насти. Ключи увез к вам Боря. 1 Куприянов, мой двоюродный брат, на охоте прострелил себе руку. 2 Стахевич. 3 Приказчик в Никифорове. Прочла вчера «амнистию». Тьфу, пропасть! Три года еще жить пригвожденной—по нынешним временам—это все равно, что ничего: ведь в три года можно умереть несколько раз.—Ты пишешь кое-что о необходимости воспользоваться тем, что дают обществу. В том-то и дело, что дают-то слова одни—оттого и не верят и мобилизуют рабочих.
41. Брату Петру. 2. XI. 05. Дорогой брат! Поездка за границу во многих отношениях улыбается мне, но, только по силам ли она нам в финансовом отношении? Взвесь это хорошенько. Особенно жалко денег на шпионов, если потребуют, чтоб были провожатые. Нельзя ли избавиться от этого? Потом, пожалуй, потребуют, чтоб кто-нибудь из родных сопутствовал мне до границы, это тоже накладной расход, обязательность которого тоже желательно было бы сбросить. Я написала Евгении, не вздумает ли и она посетить сына? Тогда мы отправились бы самым демократическим образом, в 3-м классе. Целую тебя и буду ждать дальнейших извещений. Я уже писала, что о манифестах в деревне ничего не знают, моя полиция здравствует по-прежнему. Целую Настю и тебя. Ваша Веруша.
Александра] Ивановна в Лозанне. Тетя Головня сейчас у меня. Она вас всех крепко целует
42. Сестре Лидии. 10/ХI [1905 г.] После амнистии, вызванной революцией. Дорогая Лиденька! Благодарю тебя за радостные вести и за доброе письмо. Милая моя, хорошая! Раскошелилась ты, и хоть «чувствуешь отвращение к писанию писем», но написала, и притом предлинное. Целую тебя крепко, крепко за это, по не смей насильничать над собой, только при случае посылай несколько строчек со сладкими словами (ты смеешься?). Конечно, я страшно рада за товарищей, особенно за то, что их освободила революция, а не прошения родных или кого-либо другого. Благодарю тебя, что ты исполнила за меня все, что было нужно для извещения родных моих товарищей и по оказанию им всякой поддержки. Я только боюсь, что товарищи окажутся в условиях, подобных моим. Тяжело жить без обычной товарищеской атмосферы, тяжело жить среди мертвой деревни. А она здесь, по крайней мере, спит глубоко. Неразвитость доходит до того, что даже фельдшерица не знает, что такое свобода совести, и думает, что это что-то другое, чем свобода вероисповедания, а крестьяне в Никифорове и Вас[ильевке] думают, по словам Лидии Николаевны 1, что свобода совести—это свобода от всякого начальства, полное отсутствие его, и говорят—этого нельзя, нам этого не нужно, это студенты выдумали. 1 Учительница, приглашенная нашей семьей в Никифорове для повторительных курсов. Не знаю, правда ли, но и здесь при Куприяновых один очень неглупый мужик, заметно оживляющийся при слове «земля», говорил, что никаких государственных дум не надо: как раньше было, так проживем и дальше, и что никакого толку из этого не выйдет. В противоречии с этим, каждую частичную перемену, которую ему называли, он одобрял, но понять связь частностей с общей переменой строя уловить не мог. И в самом деле, где не сеяли, разве можно что-либо пожать? Одна голая грамотность, без всяких культурных воздействий— книг, газет и людей-—могла ли воспитать хоть капельку политического смысла и хоть какую-нибудь широту взглядов? Теперь я видела 7 учительниц—все это печальные, безнадежные люди... и что может представить учительница (церковно-прих[одской] школы), получающая 10 руб. в месяц? Было бы чудом иметь за 10 руб. учительницу хорошую, когда моя кухарка получает не менее, считая содержание ее. Я видела 2-х таких 10-рублевых. Это жалость, безнадежная жалость! Девушки без будущего, которых уж не разовьешь, не сдвинешь с места. И это—единственные люди, имевшие доступ к мужику. Целую тебя, всех наших, а также Пашу1 и моих друзей. Телеграмму Оли получила. Целую и благодарю. Газеты получила. Оч[ень] хорошо. Давайте еще. 1 Ивановская. Получила брошюры Бебеля и др[угие], оч[ень] хорошо. Изд. Вятск[ого] товар[ищества'] от Ложк[ина] тоже получила, благодарю. Слышала, что есть манифест от 3 /XI; но не знаю что? Сегодня 10 ноября.
43. А. А. Спандони 11. XI. 05 г. Дорогой Афанасий Афанасьевич, ваше письмо от 2-го ноября я получила. Долго же вы не писали, и я удивляюсь силе вашего характера, что вы помучили меня, так долго не отвечая. Вы спрашиваете о Мих[аиле] Юл[ьевиче],—я от него тоже давно ничего не получала, знаю только, что Панкратов, проезжавший через Нижний (где он был у моей сестры Евг[ении] Сажиной) собирался к нему в Смоленск, как он писал мне. Ашенбреннер. О товарищах шлисс[ельбуржцах] не могу сообщить ничего особенного: в «Сыне Отечества]» то же напечатано, что сообщают мои сестры. Лидия хотела быть на свидании у Новорусского, а Ольга—у Лукашевича. Повидимому, это допускают, и есть надежда, что все они разъедутся по родным, чему я, признаюсь, нисколько не радуюсь, если это такие же дикие места, как здесь. Эта буржуазная среда, где не чувствуешь дуновения привычной товарищеской среды... эта темная масса с монархическим настроением, говорящая: «нам бы лишь землицы немножко, а более ничего не надо»,—совсем не такая здоровая атмосфера, где бы человек мог начать дышать свободнее, чем в тюрьме. Если бы я чувствовала себя здоровой, я ни часу не оставалась бы здесь. Звучит почти насмешкой ваш вопрос, не свободна ли я? Разве вы не поняли манифеста—через 3 года я буду иметь свободу передвижения, кроме столиц, и стану сосланной ни житье. Право, хохотать можно, если бы не верить, что все это эфемерно. Мои полицейские сидят в деревне, как и ранее, и вообще в деревне решительно ничего не заметно, если не считать скверного. Манифест 3 ноября воспламенил крестьян. Бедняки верят в возможность покупки у помещиков необходимой до-зареза земли с помощью крест[ьянского] банка, от кот[орого] ждут полной ссуды всей покупной цены. В понедельник из Христоф[оровки] здешние крестьяне посылают в Казань ходоков к тете на основании этого манифеста и говорят, что если она продаст (по какой угодно цене), то они вечно будут молить бога за нее и за царя. Я думаю, это большой козырь у Витте (манифест 3-го ноября) столкнуть лбами помещика и мужика. Добровольно первые землю не продадут, и мужику будет дан объект для страшного неудовольствия. Этот манифест как-будто упреждает обещания земских съездов насчет принудительного отчуждения частновладельческих земель с «выкупом от государства. Сегодня прочла о военном положении во всей Польше. Возмутительно. Обнимаю вас и желаю здоровья. Будете ли вы служить попрежнему? В. Фигнер.
44. Брату Петру и его жене. 25. XI. 05. Дорогой брат Петя и дорогая Настя! После живого обмена ночными телеграммами и всяких «будь добра», так насмешивших меня, наступило затишье, благодаря забастовке, и мы отрезаны др[уг] от друга. Сестра Женя приехала 16 ноября, и мы живем тихо и скромно. Только сейчас стало живо и шумно, ибо съехались временно обе тетки. Но завтра уезжают обе. Тетя Купр[ияяова] приехала во вторник вечером, а в субботу завтра уезжает, справив свои и ваши дела. Вчера она ездила в Ник[ифорово и], Васильевку]1. Посылаю тебе, Петя, 60 рублей, как мою долю участия в подарке. Чтобы не путать счеты здесь, нашла удобнее отослать, чем производить вычеты, но посылаю через Казань, так что ты не удивляйся,—через Тетюши неудобно. Тут идет земельная горячка. Крестьяне всполошились по манифесту 3 ноября; везде ищут купить земли. Тетя Куприянова] решила продать 1/2 Христофоровки, а ходоки пошли и к Семенову, чтоб тоже просить об этом. В Никифорове] осадили Женю, а васильевцы просят Колю продать десятин 400. Положение их таково, что земля им необходима, а общее настроение требует уступки. В Людоговке2 произошли любопытные вещи. У мужа Олимп [иады] Григ[орьевны] Цельщерт было сказано в завещании, что в случае бездетной смерти ее пасынка крестьяне должны получить полный надел. Умер он после 61 г., и крестьяне вышли до его смерти на третной надел. Именье перешло, как выморочное, к дворянству. Теперь крестьяне объявили Юрию Головне, что земля должна принадлежать им, что они готовы умереть, но не отдадут ее. Они не дали рубить больше леса и потребовали, чтобы Юрий уехал по-добру, по-здорову; принесли досок, стали забивать окна» Юрий объявил, что уедет, по должен сдать ключи и все имущество исправнику; но крестьяне потребовали, чтоб он сдал старосте, а когда тот получил ключи, крестьяне связали его и отобрали ключи. Юрий выехал. Телеграфировал губернатору и губернскому предводителю дворянства. Губернатор выслал роту солдат, и они теперь в Людоговке. Евг[ения] видела, когда они проезжали через Васильевку (пришли через Буинск). Целую вас обоих. Наташа в Каз[ани] хлопочет о голодающих, сборы еще малы. Сегодня открыли здесь столовую на 27 чел., в Никифоровской школе варят с 16 ноября на 63 чел. 1 Именье брата Николая в одной версте от Никифорова. 2 Деревня под Тетюшами.
Сомнительный июнь я оставила под сомнением и от тети расчет вела с июля. Если я не получала в Нёноксе за июль, то не беда, ибо ты много истратил на мою поездку, и я не ощущаю нужды. Мой заработок сто руб.1 еще мной не тронут. Мы уже писали, что на юг я ни за что не поеду, мне нельзя жить среди чужих, уж лучше в Нижний, к Жене. У нас все спокойно. Крестьяне ко мне привыкают, и дети ходят за книжками чел. 12—13. 1 Вероятно, за перевод с английского небольшой книжки о Лассале (по заказу Скирмунта, в Петербурге). Ну, всего хорошего. Целую и сестер с племянниками, Веруша. Женя целует. Она не совсем здорова—лихорадка.
45. Брату Петру. '29. XI. 05. Дорогой брат Петя! Третьего дня получили мы с Евгенией твою телеграмму, разошедшуюся с нашей, посланной 27-го. Твоя гласит о Никифорове—Казани—Ялте. Вследствие забастовки, вероятно, наше письмо пролежало или пропало. Мы писали, что в Ялту я не хочу ехать. Я не могу еще жить среди чужих и не решаюсь отправляться в такую даль. Женя улестила меня проситься в Нижний, и, конечно, жить с нею—перспектива приятная. В Казани же, как мне писали Куприяновы], нет гидропатической клиники, а отделение для нервных находится в доме умалишенных, и Евг[ения] велит мне написать тебе, что по всей России пронесется, что я сошла с ума, и еще она говорит, что я и действительно сойду там с ума!.. Нет, в самом деле: раз там клиники отдельной нет, а в Нижнем Евг[ения] хвалит разных врачей по нервным болезням, то мне куда как приятнее будет жить у ней, а не в Казани. Ты не сердись, что тебя я задергала и что выходит кавардак: заграница, Казань, Ялта, Казань, Нижний, Никифорове,—все пляшет, все скачет, и толку нет! Еще скажу тебе, что мне невозможно двинуться отсюда, если не будут сняты стражники. Я хочу уехать уже без них, без этого негодного хвоста. С какой стати возбуждать все в новых и новых местах неуместные толки? И я уже тебе писала (или Женя), что с отъезда тети 5 окт. и до 19 ноября, в течение месяца дважды мне присылалась из канцелярии казан[ского] губернатора] бумага, чтоб я подписалась, что предуведомлена, что в случае посещения меня посторонними меня возвратят в Архангельскую] губ. Это мне надоело, и я надписала, что буду жаловаться мин[истру] внутренних] дел, если такие подписки будут требоваться от меня периодически. Проглядев у стражника в первый раз бумагу, я увидела на отдельном листе предписание ему узнать, кто такой Головин, бывший у меня (это дурацкая переделка Головни—судебного] следователя] по важнейшим делам). Верно, думали Головин московский! И еще запрос, кто такой Перимов и Борис Соломонович??!! Этого не знают, что Перимов—родственник, а Меерович—зубной врач, и оба приезжали еще при тете! Предложение ехать на юг даже чуждая политики тетя Головня называет издевательством, ибо на юге—полная революция, погромы, убийства... и туда—пускают! С той поры, как здесь Уля, я предприняла холодные обтирания утром и вечером. Уля это умела делать, и вот я чувствую себя все лучше и лучше. С Евг[енией] переводим, читаю, и бессонница бывает только в дни почты и визитов. И я возлагаю великие надежды на дальнейшие успехи. Если поеду в Нижний, то возьму Улю с собой. Учение хоть тихо, но подвигается; грамматика ей дается с громадным трудом, и я, было, отчаялась, что она поймет залоги глаголов; но заставив ее практически делать разбор без меня на бумаге, мы достигли теперь хороших результатов. В Нижнем, быть может, найдутся для нее платные занятия, а для ученья я буду посвящать ей 1—1 1/2 часа в день. Мой план такой: сидеть здесь в Христ[офоровке], пока не уберут стражу, а затем ехать в Нижний, а ранней весной в Никифорово. Ты ошибаешься, что стражники мне полезны. Я, видимо завоевываю здесь симпатии. До 12 чел[овек] детей ходят ко мне за книжками, и я их привечаю разными пустяками. Ко мне относятся хорошо, и население здесь в деревне находится в патриархальных отношениях со своими землевладельцами, особенно теперь, когда Куприяновы им продают 1/2 земли. Постоянно я слышу здесь слова—мы хотим мирно, мы хотим безобидно; мы не видели обид от Елизаветы Викторовны1 и от Семенова. Если нам продадут землю— мы будем вечно о ней богу молиться. 1 Куприянова. Что касается Никифорова, то у тебя хотят тоже купить и говорят, что ты перенял у них землю Елачича.—Вероятно, это пустая болтовня,—заходила речь о том, чтобы сжечь нашу усадьбу, но человек, передававший это (не мне), отговаривал, что это бесполезно и на крестьянах же отразится тяжело. Коля тебе перешлет письмо мое, которое, быть может, будет не безъинтересно для тебя, а то хоть гектограф заводи! Твой граммофон исправлен, и я уже давала в воскрсенье концерт: присутствовало чел. 20, больших и малых. Целую тебя и Настю, а также всю остальную братью. Получено ли письмо насчет земли Евг[ении] и Ольги? Евг[ения] писала ей. Ваша В е р у ш а. «Будь добр» и не сердись, что я не хочу в Казань. О ней речь была до погромов 20—23 ноября, н я не знала о Бедламе, хотя Александр] Иванович1, кажется, говорил об этом же. Иванчин-Писарев, товарищ по «Земле и Воле».
46. А. И. Иванчину-Пнсареву. 19/XII (1905 г.). Дорогой Александр! Ты прислал мне тюфячек, ты собираешься ко мне приехать, но не хотел написать мне первым, предоставляя мне задать тон переписке. Хорошо! Я тебе скажу прежде всего и, пожалуй, единственно нужное и важное—что в разлуке, все время, я питала к тебе те же хорошие и добрые чувства, как и на свободе... что я была всегда рада, что ты не потонул со всеми и что, как-никак, ты мог жить, когда мы все равно, что умерли или умирали. Много раз хотела я спросить о тебе в письмах, но боялась как-нибудь тебя скомпрометировать или поставить мамочку в затруднительное положение. Страшно обрадовалась я, когда в Большой энциклопедии Южакова, которую мы покупали, прочла, как ты подвигался из Сибири через Казань и Нижний и, наконец, стал у такого большого дела, как издание «Русск[ого] Бог[атства]». Тщетно искала я в книжках этого журнала твоего пера, твоего жанра и стиля—искала и не находила... И мне казалось, что ты зарыл в землю свой лучший талант и не дал журналу того, что составило бы его красу и гордость. Почему же ты не писал еще, дорогой Александр, в том роде, как писал по возвращении из деревни? Или, оторванный от земли, от живительного общения с мужиком, которого ты так любил и понимал, ты не мог уже и писать о нем, или, лучше сказать, живописать его... Вероятно, так!.. Целую и обнимаю тебя, дорогой Александр, и буду ждать, что ты приедешь. Только грустно... страшно грустно встречаться, когда столько лет протекли в разлуке. Ведь в людях за такой период времени не остается неизменной ни одна клетка организма, не остается неизменной и душа... Теперь мне уже легче, я прижилась к сестрам, слила прошлое с настоящим и в теперешних—нашла давно прошедших. Я так боялась, что они могли измениться слишком сильно: ведь правда, которую Короленко говорит о Чернышевском, есть правда и по отношению к каждому из шлиссельбуржцев—такая продолжительная стоянка приковывает к месту, на шпором человека захлестнула волна, и все ему кажется, что имеете с ним остановился и весь мир, и все люди... И по отношению к тебе я боюсь, что сначала мы покажемся друг другу чужими и начнем психическое ощупывание друг друга, как ощупывает руками оперированный слепец, чтоб признать, что видимое им есть действительно кошка, а не собака... О моей жизни здесь не стоит писать: сестра тебе все расскажет... Итак, остаюсь любящая тебя. Вера.
47. Брату Петру и его жене. ЗО/ХII 05. Письмо из Казани, по дороге в Нижний, где мне разрешили жить с Сажиными. Дорогой брат Петя, дорогая Настя! Вчера получила твое письмо в Казань, а сегодня старое с приложением офиц[иальной] бумаги из департамента] полиции. Оба письма так разнежили меня, что прежде всего я хочу обнять тебя, расцеловать и поблагодарить за все хлопоты и заботы. Твои нежные письма привели меня в самое благодушное настроение, и очень захотелось сейчас же ответить тебе. Вместе с твоим получила и от Ольги устарелое письмо (3/ХI) и тоже с недурными известиями. Я очень рада, что твои дела устроились в материальном отношении лучше, а то я отчасти беспокоилась за твои финансы. Ты спрашиваешь, какое впечатление произвело на крестьян, что ты продаешь только часть земли, а не всю. Я не заметила, чтоб это подействовало неблагоприятно, и тетя тоже не приметила ничего подобного. Но они зарятся на старое Никифорове и говорили много о том, что хотели бы приобрести его. В душе они, кажется, надеются, что раз банк даст ссуду и притом непременно полностью (ибо приплат они решительно не могут сделать), то дело их будет в шляпе, что неплатежи в банк будут вновь рассрочиваться, и земля не выйдет из их рук ни при каких условиях, и это удовлетворяет их. Если же Дума, на которую они нисколько не надеются, займется земельным вопросом и будет наделение крестьян землей с выкупом общегосударственным, то сделки их с банком будут кассированы в смысле уравнения по льготности с тем, что Думой будет сделано в пользу крестьянства. В общем, в нашей местности крестьяне настроены лойяльно и корректно; много раз заявляли, что хотят добром, а не силом действовать; но по части платежей—придерживаются, надеясь, напр., что аренды платить может быть и не придется. Мне случилось однажды рассказать о германской рабочей партии в рейхстаге и о крестьянской партии там же, и о том, что и в России должна будет образоваться чисто крестьянская партия в Думе,—так они слушали в высшей степени внимательно и легко ориентировались в преимуществах прямого, всеобщего избирательного права; а четырех-степенные выборы внушают им прямое недоверие, или, лучше, неверие, чтоб вышел какой-нибудь толк из всей этой затеи с Думой.—Из моих писем к сестрам ты, верно, знаешь, какое тяжелое впечатление на меня произвело знакомство с состоянием школ и с учительским персоналом в нашем уезде. Население страшно малокультурно, неспособно читать книгу, и в умах царит ужасная смута по поводу всего совершающегося в городах: не понимают—за что, зачем и почему? И какая-то смесь: то—здравая мысль,—то страшная безлепица, а доступа к мужику попрежнему никому нет. Несколько месяцев свободы собраний и речи в деревне могли бы сделать чудеса, и при свободе выборы имели бы громадное воспитательное значение, а теперь это полная карикатура и безнадежное дело: крестьяне не верят в возможность провести настоящего представителя своих интересов; уверены, что пройдут какие-нибудь пройдохи из их же среды, и как земство для них нечто чуждое, далекое и неинтересное, тем же является и Дума... Ты пишешь о своем доме. Там, конечно, хорошо, и если Настя захочет пожить в деревне без хлопот, то это, конечно, можно устроить. А у меня от Куприяновых достались, было, такая кухарка, что с ней было просто тошно жить и в вашу княжескую кухню ее и пустить было бы невозможно, так эта женщина была неопрятна. Я просто била счастлива, что расстаюсь с ней, уезжая, а то по слабохарактерности не решалась ей отказать, и уж надо будет найти хорошую и работящую женщину, с которой было бы приятно жить. Вчера доктор вставил мне искусственные зубы 13 штук. Взял недорого—по 3 руб. за зуб. Это Домбровский, лучший здесь врач. Тетя заплатила в твой счет. Мои челюсти так наболелись, вставка не показалась мне тягостной, потому ч т свои-то зубы были все время точно чужие. Так как доктор оставил все зубы, которые можно было сохранить, а вследствие болезненного процесса они сильно переместились, то искусственные пришлось подгонять к этим смещенным, и потому особой красоты они мне не придали. Сидят ловко с первого же разу, но говорить мешают, и выходит пресмешно: когда вырвали 9 штук, окружающие стали уверять, что с зубами я говорила хуже, а теперь, когда вставили чужие, то уверяют, что без зубов говорила лучше, так что, ясное дело, мне следовало оставаться бабушкой. Сегодня телеграфировала Жене в Нижний, чтоб выезжала 1 или 2, и числа 5 мы уедем. То, что ты обещал, буду выполнять, а пока у ворот Куприяновых] всегда стоит городовой; но это, конечно, пустяки. Только уж возвратиться в Никифорове надо без стражников—они просто осточертели и мне, и населению, которое возмущается их дармоедством. Ты пишешь, чтоб деньги 60 руб. я не высылала тебе, а отдала тете. Я так и думала и говорила ей, чтоб она внесла в твой счет, но она почему-то нашла неудобным, и я не стала спорить. Третьего дня они тебе посланы. Месячные 50 руб. за январь я возьму у тети, а с февраля, значит, уж ты будешь присылать. Ты велишь взять «сомнительные» июньские. Хорошо, я возьму (у тети же), раз ты раэбогател. В эт[ом] месяце я получила за работу (рецензии в "Мире Бож[ием]") 37 р., но все спустила, несмотря на то, что единственный расход на себя был тот, что сходила в театр с Куприяновыми]. Но было неудачно—не понравилось: публика некрасивая, ненарядная, пьеса «На плотах» Горького сыграна дурно, искусственно, а водевиль «Японская роза» очень грубо сыгран и в чисто французском вкусе—адюльтера. Меня ужасно обрадовало, что маленький листок1, изданный Олей, дал, как она пишет, уже 200 руб. Я все боялась, что она прогорит. 1 Листок—мой перевод статьи "Что такое социализм?", издание О-ва Фабианцев (в Англии). В Нижнем постараюсь приняться за работу, а здесь ничего не делаю и ужасно устаю, хотя публики вижу совсем мало. Ничто так не утомляет, как разговор. На-днях так просто пластом лежала вечером. Но все же Улины обтиранья мне очень помогли, а в Нижнем буду пробовать обливанья. Женя решила не менять квартиру и отдадут мне кабинет Мих[аила] Петровича]. Этот злюка во все время, пока Женя была у меня, ни разу ей не написал, и она ужасно беспокоилась, тем более, что телеграммы 2 раза возвращались назад, за неотысканием: она упорно не хотела ставить «дом Большаковой», уверяя, что и так знают, где Сажин живет. Ну, надо же и кончить. Дай это письмо прочесть сестрам, особенно Оле, у которой я остаюсь в долгу за все ее милые письма. Письма же насчет Бланки я не получила. Немудрено было пропасть в этакую сумятицу. Вот и пиши письма: ровно 2 часа писала это письмо. Целую вас всех и поздравляю с новым годом. Всего хорошего! Ваша Веруша. Будьте здоровы! В следующий раз буду писать Оле.
48. В. Я. Богучарскому. 28. I. 06. Василий Яковлевич! Лидия Петровна1 известила меня, что вы желали бы, чтоб я написала небольшую биографию Л. А. В-н2. Я постараюсь сделать это и уже начала писать, но едва ли успею прислать к 5-му февраля, как Л. П. просит. Кроме того, я могу сообщить все, что знаю о Л. А., только в форме воспоминания о ней, и, быть может, эта форма не подходит к вашим планам на этот счет. Прошу вас иметь все это в виду, чтоб ваши интересы, как издателя журнала, не пострадали от моей неопытности. 1 Куприянова. 2 Людмилы Александровны Волкенштейн. За книги, присланные вами, приношу мою благодарность. Мих. Петр. Сажин и я просим вас оставить для нас по экземпляру «Справочной книжки для социалиста», объявление о которой гласит, что лицам, записавшимся до 15 февр., она будет даваться с уступкой. Мы хотим купить ее и просим записать нас. Всего хорошего! Вера Фигнер. Вчера я прочла, что Шлис[сельбургский] Ком[итет] ищет карточки Василия Иванова и Манучарова: они у меня есть, и очень хорошие. При первой возможности я выручу их из деревни и пришлю. Кто писал прокламацию по поводу убийства Стрельников, я не знаю; и мне кажется, что такое распыление на атомы деятельности Испол. Комитета и Нар. Воли—вредно для дела... Это похоже на раздробление музыкальной пьесы на отдельные ноты: каждая в отдельности—ничего [не] даст, а все вместе—образуют прекрасную гармонию. Так и наша организация была гармоническим целым, в котором один дополнял другого. Разбитые на куски или атомы—мы были скорее всего обыкновенные, средние люди, но связанные в одно целое совершили дела, которые и доселе волнуют многие сердца. И мне жаль этого целого. Я боюсь, что детальная разработка «былого» разрушит гармонию общего...
49. В, Я, Богучарскому. 7. II. 06. Василий Яковлевич! Я захворала ларингитом в день отъезда нашего общего знакомого, и вижу, что никак не смогу приготовить статью о Л. А. к 10—11. Прошу вас напечатайте в февр. книжке, что (по болезни автора или просто) статья будет в марте. При всем желании я не могу сделать иначе. В. Фигнер. Лихорадка, сопровождавшая эту маленькую болезнь, меня так ослабила, что я не могу ничего делать от постоянного легкого головокружения.
50. В. Я. Богучарскому. 22. II. 06. Ваше письмо, Владимир Львович1, я получила и от души проклинаю ваш почерк, в чем меня поддерживают и все Ваши «добрые» знакомые в нашем городе. Если вы хотите поддержать дружеские отношения с нами, то пишите не спеша, а то ваш почерк уж чересчур конспиративен: ни друг, ни враг ничего не разберет. 1 Бурцев. С ноября 1880 г. штаб-квартира нашей организации была квартира у Вознесенского моста, хозяевами которой были Исаев и я. Там происходили общие собрания агентов III степени И. К. и адрес ее только им и был известен. Эта квартира была основана вместо ликвидированной пред тем квартиры Анны Павл. Корба и Ланганса, у которых, в качестве квартирантки, жила и я. В день 1-го марта и последующее тревожное время, до ареста на улице Гр. Исаева, все важные обсуждения велись на нашей квартире, и там же 1-го марта дебатировался вопрос, с каким обращением должен выступить Исп. Ком. по поводу события этого дня Написать это обращение было поручено Л. Тихомирову— единолично, что он и исполнил, придав ему форму письма к императору Александру III. Оно было написано так прекрасно, с таким тактом, что я не помню, чтоб кто-нибудь из присутствующих агентов пожелал внести поправку: оно было одобрено единодушно. С особенной энергией в пользу его высказался Н. Е. Суханов. Это было 2-го марта или 3-го. Если Тихомиров, или кто-нибудь другой, приносил черновик Н. К. Михайловскому—-в этом нет ничего невероятного. Это был бы акт почета, тем более возможный, что Н. К. принимал участие в редакции газеты «Народн[ая] Воля» на правах полноправного члена, хотя ни в каких обязательных отношениях к нашей организации, вообще, не состоял. Но был ли такой факт—мне неизвестно. В. Ф.
51. В. Я. Богучарскому. 24. II. 06. Василий Яковлевич и Владимир Львович! Одновременно с этим письмом возвращаю на адрес редакции рукопись о Дегаеве. Я сделала несколько небольших поправок в тех местах, где были фактические ошибки. Но они так незначительны, что прошу вас воспользоваться этим не как примечаниями, помеченными моим именем, а просто сами измените в этих местах текст, сообразно надписям карандашом, которые я сделала. Уже зашив рукопись в холст, нашла, что едва ли уместно упоминать фамилию сестры Дегаева (Маклецовой), которую я вписала в одном месте; автор изображает ее в смешном виде, и я совершенно согласна с ним, но так как эта сестра попадает на страницы истории только благодаря позорной роли брата, то я думаю, лучше оставить ее в той же неизвестности, в которой она доселе пребывала, тем более, что в былое время, когда мы бывали в этой семье, мы относились ко всем членам ее гораздо снисходительнее, чем; их изобразила мой друг А. П.1. 1 Корба О всей статье, если позволите, я скажу, что напрасно вы так торопитесь со всем этим материалом. Дни свободы еще будут, когда все это можно будет рассказать гораздо полнее, когда автор каждой задуманной статьи может съездить или письменно собрать дополнительные сведения. Так, напр., в воспом. Ашенбрен[нера] вся последняя страница полна фактических неточностей и прямо-таки изменяет настоящий смысл того, что произошло у нас в марте 902 г. Такого несуразного анекдота, что жандармы пришли ко мне же за нитками для пришивания сорванных погонов, со мною не было. Я слышала, что будто они приходили, кажется, к Морозову. Затем все это было еще при Сипягине, а не при Плеве и т. д. и т. д. Дорогой Мих. Юльевич тут прямо спутался (я ему писала об этом), и все это от поспешности. Если бы дали прочесть мне или Морозову, или кому др. еще из товарищей, то можно было бы исправить. То же мне кажется и со статьей о Дег[аеве]. Напр., и о семье его есть интересные подробности, более характерные, чем приведенные, и которые Анюта1, верно, просто забыла. 1 Корба Уж я не говорю о том периоде, когда Д[егаев] стал предателем. Вчера я послала письмецо Владимиру Львовичу в ответ на запрос о письме к Александру] III. Я думаю, что этого тоже не стоит публиковать под моим именем. Я просто даю вам справку, которую вы просите. А у меня к вам тоже просьба. В Дармштадте учатся более 300 чел. русских, имеющих читальню. Анатолий Сажин, который принадлежит к тамошним учащимся, просил меня похлопотать, чтобы редакция «Былого» посылала им один экземпляр журнала1. Высылать можно на его адрес: Deutschland. Darmstadt. Eckard Strasse 3/11. Anatol Sagin 1"Былое" А я ему напишу, чтоб он, немедля, относил в читальню. (Адреса ее он нам не сообщал, потому—я его не знаю). В. Фигнер. Когда я пришлю в редакцию Воспоминания о Волкен-Штейн, то прошу вас, прежде даже, чем читать самим, дать ее Морозову, чтобы он прочел: я отдаю ее на суд ему, чаи как мы оба одинаково хорошо знали Л. А. и он принадлежал к числу ее самых близких друзей среди товарищей-мужчин. Мих. Петр. [Сажин] и я надеемся, что Владимир Львович не забыл нашу просьбу о заказе иностранных книг. Я хочу издать на свой риск и страх воспоминания Ашенбр[еннера], напечатанные в «Былом»; издать—в пользу Мих. Юльевича, и буду писать ему об этом. Скажите, разобран уже набор этих воспоминаний? Тогда можно бы сэкономить расходы. И если набор не разобран, то согласился ли бы издатель «Былого» издать эти воспоминания таким образом, чтоб расходы покрывалась из первой выручки? Я не знаю в точности, в 57 или 58 году родилась Людм. Алекс.? Карточку, которую Владимиру Львовичу показывали, как карточку Нечаева,—подложная. Мих. Петр., который знал лично Н[ечаева], говорит, что ни одна черта не напоминает последнего.
52. В. Я. Богучарсвому 27. II. 06. Я получила и от Владимира] Л[ьвовича] и от Анны Павловны заметку о письме к Александру III. Между моим и ее письмом об этом есть противоречия. Во 1-х, я припоминаю, по ее указанию, что кой-какие возражения были, но мне кажется, они касались употребления титулов: Ваше Им. Вел. и так далее: все были сначала удивлены оригинальностью самой идеи придать обращению форму письма. Затем, относительно квартиры я написала Ан. Павл., что я думаю, ошибка вкралась у нее, п. ч. невероятно, чтоб на квартире, куда могли переехать только 3-го (второго— только начали искать! и когда могли ее искать Ан. Павловна и Златоп[ольский], если с 11 до 3 или 4-х часов, как 2-го, так и 3-го они были на квар. Исаева на заседаниях), решились на другой же день собраться, когда хозяева не могли еще быть прописаны, да едва ли возможно было оповестить всех об адресе ее. На только что основанных квартирах, раньше, чем прописаны паспорта хозяев, мы никогда не расковали собираться. Ан. Павл., вероятно, напишет сама. Мне не хотелось бы, чтоб печатались разные варианты, и я прошу об этом. В. Ф.
58. В. Я. Богучарскому. 5. III. 06. Ваше письмо, Василий Яковлевич, я получила, а также 2 экземпляра справочной книги (для Саж[ина] и для меня). Благодарим за них, а деньги возьмите, при случае, из гонорара. Вы правы, что учреждению легче устроить сбыт изданий, и пусть Аша1 издает Шл. Комитет, если Аш согласен. А почему бы Комитету не издать эти воспоминания] прямо в пользу Аша (за вычетом расходов, конечно). этого жертвуется или 1 Шлиссельбургское сокращение фамилии Ашенбреннера. Его едва ли надолго хватит работать так, как он работал этот год, а издание в его пользу, быть может, обеспечило бы ему жизнь на несколько лет. Шлис. Комитет, для общего фонда, мог бы издавать то, что специально для этого жертвуется или дается теми или другими лицами. Я знаю, что Ашу трудно работать, а небольшой гонорар не поможет делу. Только эти соображения и заставили меня пни в предыдущем письме об этом деле. Я думала, сестра Лидия [Стахевич] придумает какую-нибудь комбинацию. О портрете Вас[илия] Ив[анова] я написала в деревню и просила выслать. Очень рада, что Тригони нашелся. Буду ждать письмо от него. Я не бралась писать биографию Лукаш[евича]. Я писала только насчет биогр[афий] Мороз[ова] и Новор [усского], но боюсь, что в последнем случае окажусь на мели. За посылку «Былого» в Дармштадт — благодарю. Ответ на остальные пункты — в письме к Влад. Льв[овичу] [Бурцеву]. В. Фигнер Желаю всего хорошего ! Что это мы еще не имеем № 2 «Былого»?
54. В. Я. Богучарскому. 10. III. 06. Василий Яковлевич! Вчера я получила от Лидии Петр. письмо, которое, видимо, разошлось с моей рукописью и с ответом на предложение написать предисловие к стихотворениям Мор[озова]. Поэтому не буду повторять одного и того же: я не могу писать на одну и ту же тему (биографии) две вещи. Если бы не написала уже для Шлис. Комитета, вероятно, сделала бы. А теперь вот что: немедленно поправьте и моей рукописи о Волкенштейн: слово «Гавки» на «Галки» — это досадная моя ошибка, и я для этого-то и пишу это письмо. (Это слово находится в том месте, где говорится об ученических годах Л. А.). Затем, жму руку и остаюсь В. Фигнер. А еще: в моей статье в середине ее приведено стихотворение Н. А. Мор[озова]. Я думаю, за него надо ему заплатить, как редакция платила за стихотворения], помещенные в февр. книжке «Былого». И деньги за это стихотворение отдайте ему. Он дал, было, его в «Русс[кое] Бог[атство])» но оно чрезвычайно уместно в статье, посвященной Л[юдмиле] А[лександровне], нашему общему другу, а потому я и взяла его у Николая. Лидия Пстр[овна] пишет также об отдельных оттисках статьи о Л. А., но об этом я поручила говорить моей сестре Лидии, так как отсюда я не могу ничего решать.
55. А. А. Спандони. Нижн.-Новг., Ильинка, д. Большаковой, мне. 22/III 06. 1 Странным образом никаких писем с января по 22 марта 1906г. нет. Верно, не сохранилось. Дорогой Афанасий Афанасьевич. Третьего дня приехала Анюта1 и дала прочесть ваше письмо из больницы. 1Корба. Оно пробудило мою совесть, что я до сих пор не писала вам, и я тут же объявила, что немедленно напишу. Что это вы как заскрипели—это ужасно огорчает нас: мы только на то и надеемся, что вы спокон веку скрипели и имели самый ужасный вид. Пришлите-ка мне свою карточку; вероятно, у вас есть какая-нибудь, хотя бы любительская. Я тоже пришлю, у меня есть 3, и я не знаю, какую кому посылать, ибо мнения о них расходятся, а по три посылать—не хватает денег. Зато для Шлисс[ельбургской] галлереи я послала 2 прекрасных негатива, и верно вам доставит удовольствие увидеть их там. Говорят, в апреле эта галлерея выйдет. Понемножку я втягиваюсь в литературу и хочу бросить переводную работу, которая оплачивается дурно, времени же требует много. Вот уже 3 месяца скоро, как я живу у Сажиных в Нижнем и довольна этим пребыванием. Могу теперь, по крайней мере, работать головой и не так тягощусь обществом, хотя вообще к нам ходят мало, да и то я часто скрываюсь в свою комнату. До сих пор я чувствую большое внутреннее противление, когда надо встречаться с незнакомым человеком, а от разговоров сильно устаю (что сказывается уже после). Анюту я была искренно рада увидеть— она осталась такой же милой и привлекательной. Говорили, что она очень изменилась. Конечно, худа ужасно и потому много морщин. Но это не помешало мне сейчас же увидеть в ней прежнюю дорогую Нюту, и ее общество доставило мне громадное удовольствие. Вчера Саж[ины] получили письмо от Синегуба, который предполагает поселиться здесь и служить в «Надежде». Из старых здесь же Александра] Ив[ановна] Мороз, жившая со мной в Нёноксе, и Буланов1 (по процессу Оболешева и др.). Бурцев встряхнул вас, а если бы вы знали, какую архивную пыль он поднял здесь! Это настоящий ястреб, так на всех стариков и налетает и слушать не хочет о наших физических немощах: вынь да доложь ему всяких воспоминаний. Кстати, напишите мне, если можно, то немедленно: когда Мих[айловский] передал мне в Харькове относительно переговоров (чтобы не было терр[ористических] актов до коронации и тогда посыпятся разные блага—амнистия, свобода печати и социалистической] пропаганды), то как залог искренности предлагали кого-нибудь выпустить: я предлагала Нечаева. Помните ли вы об этом и в какой форме? Особенно важно последнее обстоятельство. Напишите, пожалуйста, хоть самым кратким образом, как и что помните вы2. 1 Анатолий. 2 О том, что я предлагала Нечаева, Спандони подтвердил.
Целую вас крепко и прошу поправляться! Вера.
56. Б, Я. Богучарскому. 23/111. 06. Ваше письмо, многоуважаемый Василий Яковлевич, я получила. Мих. Петр. [Сажин] сам будет писать вам, он, по-видимому, надеется получить биографию Бакунина от Гильома. Относительно Ковальской, действительно, написала наверно, но, кажется, лучше было бы просто поставить вместо увоза Ковальской—истязание Сигиды, но это не важно, п.ч. смысл-то сохранился. Ашенбреннер просил для изд[ания] его воспоминаний сделать поправки последней страницы, где есть значительные ошибки, но я никак не управлюсь со своей работой и до сих пор не исполнила этого. Пришлите, пожалуйста, немедленно биографию мою, написанную Морозовым, она крайне нужна мне. Сергей Андреевич Ив[анов], хотя обещал (но до сих пор не исполнил этого)—прислать свои воспоминания о заграничных переговорах. Анна Павловна Корба была у меня, и мы с ней обсудили ход обсуждения письма к Ал. III и набросали вместе черновик, который она перепишет и пришлет вам, а мое первое письмо об этом считайте несуществующим—просто порвите его, так как выяснилось, что было два чтения этого письма. То же, что сказано о Мих[айловском], конечно, остается в силе. Василий Яковлевич! Сестра (Лидия Ник[олаевна] [Стахевич]) не написала мне, нужны ли ей деньги для напечатают отдельным изданием биографии Волкенштейн. Если да, то вместе того, чтоб посылать мне деньги из «Былого», вы могли бы выдать их прямо ей за вычетом того, что следует за «справочную книгу социалиста», которую вы прислали Мих[аилу] Петр[овичу] [Сажину] и мне. Пусть также Владимир Львович вычтет стоимость «L Enferme», французской книги, присланной мне. Увы! эта книга у меня уже была, и он обещал достать биографию Бланки для дополнения той книги, но из-за границы прислали ту же, которая у меня была. Виновата я, ибо надо было упомянуть, что требуется что-либо другое, только не эта. Вы просите о некоторых карточках—я ничего не могу сделать. Знаю только, что у Рогачева родные в Елецком у. Орл[овской] губ. Акимова1 содержится теперь во Владимире, в тюрьме. 1 Якимова, а не Акимова У сибиряков, я думаю, должна бы иметься ее карточка.—Тригони на суде отрицал свое участие в подкопе 1-го марта, и по суду оправдан в этом. Всего хорошего. В. Фигнер.
57. А. А. Спандони. 31/III 06 г. Дорогой Аф[анасий] Аф[анасьевич]. Не корите, что не позволила приехать в октябре. Право, мне тогда было ужасно скверно, а теперь я становлюсь все лучше, все нормальнее. Уверяю вас, вы не умрете, не повидав меня, это совершенно невозможно. Но что же делать, когда иногда все на свете в тягость, все—бремя. И разве можно такой являться к друзьям... Задали вы мне задачу с карточками. Якуб[овичу] понравилась как раз та, на которую я фикаю. Если я вам дам ее, дайте слово, что никому не дадите переснимать—право, она прегадкая, а вот у Водовозовой (посланы мной), так; вот уж те действительно хороши. Верно, прикрашены, но выражение лица удивительно хорошее. Я, конечно, не судья, похожа ли, нет ли, и сужу просто как картинку. Теперь я истратила много денег на карточки и потому всех трех не пришлю (одной уже и нет, пришлось бы заказывать). Пошлю понравившуюся Якуб[овичу] с вышереченным условием. Но, право, это лицо капризное и карточка вообще неудачная. Потом пошлю другую. Не все же радости зараз! Только пищите понятнее—что за почерк! Что сказать вам о нашей жизни! Весьма бесцветна! Занимаюсь литературной работой, немножко лечусь, устаю от гулянья, знакомых мало; импульсов со стороны—нуль. Сунуть нос к молодежи не приходилось, все думаю, что в несколько дней устану и придется ретироваться, а пожилые—все давшие себе отставку—как это скучно! Часто я думаю, что, быть может, если сам не можешь оживлять других и создавать вокруг себя дело, то несправедливо желать и требовать, чтобы другие давали тебе эту атмосферу деятельной жизни! И все-таки хочется, и все-таки думается, что собственное слабосилие и утомленность забылись бы и рассеялись в горячей атмосфере людей более молодых и деятельных... Вот буду понемножку писать не для издательских фирм, не на срок, а постепенно, для себя. Если выйдет хорошо—напечатаю книжку и хоть ею сделаю с своей стороны вклад в жизнь. Ведь это тоже дело. Но для этого надо много времени, пожалуй, год, если не более... Сейчас у нас Сенегуб, он будет в Москве. Его выслали из Сибири в 48 часов. Пришлите, пожалуйста, адрес Вас[илия] Гр[игорьевича]1. 1 Иванов—шлиссельбуржец. Обнимаю вас и прошу не скрипеть! не хиреть! Вера Фигнер. Портрет пошлю заказным на-днях или же завтра с этим письмом. Не делаю на портрете надписи, ибо он мне не нравится.
58. А. А. Спандони. 13/1У. 06 г. Дорогой Аф. Аф. Грустно стало мне, милый вы мой, читая ваше письмо, грустно, что вы больны и что вам приходится так сжаться из-за болезни. Я сама испытала, что значит хроническое недомогание, иной раз готова была притти в полное уныние. Видала я старух таких здоровых, бодрых, деятельных... так хотелось бы походить на таких, потому что деятельная, энергичная старуха—это сама прелесть, сама поэзия! У меня есть тетя, которой 61 или 62 года, и она здоровая, бодрая, чудесная1! 1 Головня. Я ее называю не иначе, как моя «живописная» старуха. Горизонт ее не широк, но она такая добрая, приветливая, что, смотря на нее, видя ее, я наслаждаюсь (право, не преувеличиваю). Я словно стою перед картиной и созерцаю, и чувствую тихую, спокойную радость или удовольствие. Но зачем я пишу вам это? Впрочем, не будете же вы «завидовать» моей тете, как позавидовали даме, видевшей меня. Карточку я не посылаю, ибо ее еще нет. Вы, по приезде в Полтавскую губернию, напишите адрес, туда я и вышлю, как только она будет. Водовозова издает «Галлерею шл[иссельбурж]цев», и я выслала ей отличный негатив. Если у вас не будет этой «галлереи», я вам пришлю ее.—Вы спрашиваете, что я буду писать для «Былого»?—Ничего. Мне не нравится писать на срок, мое здоровье положительно страдает от этого, а следовательно и настроение. Я задаю себе задачу—писать понемногу дл я с е б я и затем издать книжкой. А разбрасываться я не хочу и быть лошадью, которую понукают, тоже не могу. Я имею 50 рублей в месяц от брата (по завещанию матери), так что крайности в обязательном труде нет, хотя я и хотела бы зарабатывать, чтобы не чувствовать себя паразитом и чтобы больше помогать нуждающимся. Биография Л[юдмилы] А[лександровны], которая, к моему удовольствию, понравилась и вам, будет издана отдельным изданием, которое, быть может, и даст мне возможность удовлетворять разным альтруистическим потребностям. Вы, спрашиваете, дорогой Аф[анасий] Аф[анасьевич], насчет Дегаева. Тогда я ничего не подозревала и обращалась с ним, как с другом, братом... Узнала только в тюрьме через год с лишком после ареста, когда мне предъявили целую тетрадь его предательских показаний. Писать об этом, вспоминать и говорить—мне страшно тяжело и вызывает до сих пор бесконечные слезы, а затем расстройство нервов, когда я начинаю кричать от каждого неожиданного стука!.. Ну, целую вас. Надеюсь, в деревне, если вы будете у хороших людей, то поправитесь. Всего, всего хорошего. Вера Фигнер.
69. В. Д. Лебедевой. 14. IV. 06. Дорогая Вера Дмитриевна! Не сердитесь, что редко пишу: уверяю, нередко провожу часа 3 в день за корреспонденцией и все же только и слышу от всех сетования, что редко пишу. И в самом деле, на каждого в отдельности выходит мало, а в сумме требует времени без конца; между тем, приходится заниматься переводами или авторством, так что я почти ничего и не читаю. Вы спрашиваете о Финляндии. Да, я хотела поехать туда на лето, но разрешения до сих пор еще не имею, и если не получу, то уеду в Никифорово, Тетюшского уезда, куда в таком случае направятся и все сестры. Что это Фрол мне не пишет? На пасхе я ему писала, но он не отвечает. В конце апреля к нему, вероятно, заедет Новорусский, а я тоже все мечтаю туда съездить, но Ал[ександра] Ив[ановна] пугает, что дорого стоит. Посылаю вам карточку. Не знаю, понравится ли вам? Водовозова издает хорошую, лучше этой, и вы, вероятно, приобретете всю «Галлерею шлиссельбуржцев», в том числе будете иметь и меня. Я чувствую себя здоровой, и если бы вы знали, как меня тянет вдаль, путешествовать, ходить, лазить и без конца дышать свежим воздухом и наслаждаться солнцем и видами окружающей свободы! Целую вас крепко и надеюсь познакомиться с Владимиром Петровичем, о котором слышала столько хорошего. Если у вас есть или будет ваша карточка, то не забудьте и мне дать. В. Ф. Прилагаемый второй портрет, пожалуйста, передайте с оказией Фролу. Который из портретов лучше или хуже—идет разногласие. Надписи на обратной стороне гласят, кому они назначены. Милая Вера Дмитриевна! Мой товарищ по суду Спандони, бывший каторжанин, стар и болей (теперь лежит в клинике в Одессе), и я хочу просить вас, не соберете ли вы сколько-нибудь денег среди своих знакомых, чтобы поддержать его. Собранное можно прислать мне или отдать в Москве Анне Павловне Прибылевой, сказав, что это для Спандони. Я писала и Босяцкой1 о сборе, так что она должна передать вам. 1 Знакомая в Харькове
60. Брату Петру 21. IV. 06, Дорогой брат Петя! Тетя тебе телеграфировала, какую вероломную штуку сделал Дурново. Все обещал Финляндию, и вдруг вздумал, что я самовольно совершила поездку в Москву и Петербург, и за это мнимое преступление посадил меня опять в Никиф[орово]. 15 апреля я с Женей поехала в Казань, на три дня, чтоб побывать у зубного врача1, и известила об этом нижегор[одского] губернатора, а, приехав к Куприяновым] 16 апр[еля], известила казан. губернатора], и вот 18-го, часов в 7 вечера, явился полицейский и, удалив всех из комнаты, дал бумагу от казанского губернатора, что политическая преступница и ссыльно-поселенка В. Н. Ф[игнер] «за самовольную отлучку в Москву и Петербург и за политическую] неблагонадежность, обнаруженную при обыске, должна, по приказу мин[истра] внутренних] дел, возвратиться немедленно в свое прежнее местожительство под надзором (или под надзор—я не помню—мне показалось последнее) двух надежных стражников». 1 Это был официальный предлог На словах полицейский сказал, что я должна выехать на следующее же утро в 8 часов и что за мной явится полиция. Мы с Наташей съездили в канцелярию губернатора, чтоб оставили хоть до 21-го, и предъявили медицинское свидетельство. Но тщетно. Утром тот же полицейский, но уже переодетый в штатское, в сопровождении нижнего чина, тоже в штатском, явились, и хотя мы все только-что проснулись, стали торопить и приставать, чтоб скорее ехать, и что заявление наше оставлено без внимания (жаль, что потратили целых 1 1/2 руб.] на марки гербовые! и насмотрелись на рожу правителя канцелярии!). И вот, пришлось ехать. Наташа хотела сопутствовать мне, но так как у нее было какое-то дело на др[угой] день, то со мной отправилась Евгения, которая и осталась здесь; завтра те она уедет, а на тех же лошадях приедет Наташа; хотела на неделю. В Тетюшах полицейский препроводил нас к исправнику (теперь уж 3-й здесь со времени моего приезда в Тетюш[ский] уезд); мы с Женей в 1 экипаже, а переодетые шпики в другом, сзади (за путь их я не платила). Там он шушукался с исправником, а мы ждали па лошадях на улице. Наконец, надоело, и я вошла в дом и сказала исправнику, что устала, а еще ехать придется, и что мы хотим к Юрию Головне. Он говорит—поезжайте. От Юрия, досидев, я заказала тройку везти нас с сестрой и послали сказать исправнику, что хотим ехать. Они дали знать, что просят обождать, и заставили ждать до 8, когда подъехал какой-то местный полицейский надзиратель на паре и отправился нам во след. В 1/2 11-го приехали к тебе в усадьбу, а полиция скрылась, должно быть, в волостное правление или к местному старшему уряднику (Телеманов из Христофоровки). Вас[илий] Степанович1 спал и со сна не мог найти ключ, и я чуть не распалась на кусочки от усталости, ибо ночь не спала (всего 2 часа спала)—у меня бессонница попрежнему, да после передряг с полицией для развлечения ходили в оперу, потом тетя Куприянова] приехала из Христофоровки, так и вышло, что не удалось выспаться накануне. 1 Приказчик; в письме ошибка—надо Степан Васильевич (Кондаков) По приезде утром стали осматриваться, устраиваться. Наняла Сашу. У тебя—прелестно в доме. Надд бы Насте пожить. Раскошеливайся на благотворительность— осаждают! Но в старой усадьбе хлев, и на основании вашего решения, что ты даешь 50 р. на ремонт, а все жители дома по 5 руб. (и я дам), я приступила к белению. Хотела красить пол, но боюсь, что это неудобно в виду приезда сестер. Буду также садить капусту и прочее; все здесь в ужасном состоянии—заросло, засохло, в стар[ой] усадьбе—вообще пакость. Я буду нанимать поденщиц мыть, убирать, копать, сеять и так далее. Это срам, что за мерзость запустения. Цветов нигде пет, семян купили для огорода мало—все это я намерена покупать и устраивать, так как ты писал, чтоб я распоряжалась. Тетя Лиза1 не хотела для Коли нанять Филата на лето, а только на 3 месяца. Он не согласился, и Колина усадьба без цветов. Боюсь, что будет поздно! но все же я насею—что выйдет. Сев скоро кончится, хотя все же лишь к концу будущей недели. Земля жаждет дождя. Жара очень сильная, и это нехорошо. Озими недурны. Барометр показывает к сухости. Но для жизни—воздух, солнце очаровательны—должна сознаться в этом, несмотря на злость на «Дурново». Сегодня долго надзирала за работами в саду и огороде. 1Куприянова.
61. В. Я. Богучарскому. 30. IV. 06. Василий Яковлевич! Посылаю в Редакцию корректуру Тыркова и не могу сказать, чтоб мне понравилась приведенная там фраза моя. Я, конечно, не помню ни самой встречи на Невском, ни слов, которые он приводит. Со стороны внешней—факт так ничтожен, что не заслуживает, чтобы его заносили на страницы воспоминаний, а с внутренней—я удивляюсь, как могла я сказать это? Дело в том, что я не сочувствовала всей этой истории: мне казалось, что она не есть выражение чувств студенчества, а придумана искусственно центральной группой в университете. Но ее Исп. Ком. одобрил, и мне поневоле пришлось подчиниться. Так как я всегда была за товарищескую солидарность, то я, действительно, могла удивиться, встретив Тыркова не на поле действия, и слова свои (если он в них не ошибся) могу объяснить только гневом на то, что он не пошел, когда другие пошли, в этом смысле я хотела бы, чтоб сделали примечание, если автор сохранит это место."Остальное из эт[ого] письма «рro domo sua». Демонстрациям—я сочувствовала, хотя в то время они были большею частью неудачны, но скандалам—я поражена!! а у меня и в памяти об истории против Сабурова осталось впечатление скандала, а не демонстрации, хотя устроить хотели, конечно, именно последнюю. В. Ф. Если вы пришлете мне еще какие-нибудь портреты— то буду благодарна. Но уверяю вас, что вас мистифицировали, и вы напечатали не нашего Кибальчича. Боюсь, что и я окажусь «преступным типом»—если вы допускаете шутку насчет портретов в № 3 «Былого». Желябов—это старинного письма икона, и желябовского тут нет ни на йоту. Гесю—я первоначально не могла узнать... Что за физиономии у Михайлова (Тимофея), у Рысакова! В таком обществе «страшно» быть! Посадите меня к кому-нибудь кроткому и сделайте меня «симпатичной»! Одновременно возвращаю заказной бандеролью корректуру и книжечку, где есть о Каховском. Мне писали, что и об этом надо сказать, имею ли что против? Но, прочитав, думаю, что просто хотели дать мне прочесть, за что и благодарю, ибо ничего против или за иметь не могу.
62. Брату Петру. 11. V. 06. Дорогой брат Петя! Твое письмо я получила вчера вечером, в тот день, когда посылала в город Василия1 для отправки телеграмм тебе, тете, Насте и Евгении. Я очень огорчена, что твой приезд откладывается на неопределенное время: твое присутствие нужно было бы для целей хозяйственных, чтоб хорошенько обдумать переустройство хозяйства, а во-вторых, важно и для меня, чтоб поговорить с тобой об условиях жизни здесь. Последнее—вещь сложная, и я не знаю, выполню ли я сейчас это достаточно удовлетворительно на бумаге. Проводив меня из Казани сюда, Евгения уехала и с теми лошадьми явилась Наташа, прожившая со мной неделю. С 28 апреля—я оставалась одна. Наташа вручила в мое распоряжение триста рублей для оказания помощи нуждающимся, главным образом, для Никифорова. Я была и довольна и недовольна этим. Жить в деревне, не имея лишков, которые можно бы употреблять для помощи,—неприятно, но я понимала всегда эту помощь так, чтоб всмотреться в случай и давать с полным разумением дела. Когда эти деньги свои, тали так и распоряжаешься, когда найдешь нужным или возможным. Но когда деньги—чужие и их нужно раздать почти единовременно, а не в течение продолжительного срока, как истратил бы их человек, постоянно живущий в деревне и действующий, так сказать, хронически, то дело принимает совершенно другой вид, который мне кажется и нерациональным и несимпатичным. Я просила Наташу руководить мной, часто посылала ее самое итти к приходящим,— взяла список записавшихся у Екатерины Ник[олаевны]2 и проверила, кто из них каков по материальному достатку и по личному характеру, поставив подле каждого нуль или плюс, не дать или дать. Этим списком я и руководствовалась, отступив только в немногих случаях вследствие настойчивости просителей. С первого же дня я почувствовала, что стою па зыбкой почве. Я оказалась подобной человеку, который с горстью золотого песка стал среди толпы нищих. С утра до вечера у крыльца стояли просители из Никиф[орова] и из ближайших деревень, куда молва мгновенно передала весть, что тут можно просить, выпросить и получить: Лаптевка, Васильевка, Атрясы, Ямбухтино, Танаево, Чула, Мурзы,1,—все послали своих нуждающихся. Иногда было очевидно, что не помочь нельзя, и я давала; так как Наташа сказала, что помощь можно оказывать для покупки лошадей, и просителей этого рода было много, то пришлось давать и на них, рублей 10—15 в приплату тем, кому не хватало своих для покупки лошади. Одному здешнему бывшему солдату, раненному в Яп[онскую] войну, дала 25 руб., так как Наташа сказала, что некоторые давали деньги специально для помощи солдатам. Толпа людей, которым надо: одному лошадь купить, другому сменить; третьему избу перенести, колодезь исправить, печь возобновить, корову, телку завести и т.д.,—всем что-нибудь да надо, и всякий считает себя в таком же праве получить, как и все остальные... 1 Русские и татарские селения в окрестностях Никифорова. Через два дня я сказала Наташе, что не сочувствую такой лихорадочной раздаче и нахожу ее даже несправедливой: сказала, что на одного удовлетворенного является 10 недовольных. Зрелище просящих и унижающихся людей само по себе тяжело и внушает даже презрение, хоть и знаешь, чем вызвано это унижение. Затем разыгрываются аппетиты-г—как на лотерее: легкость получения совершенно ясна—деньги налицо—только проси и проси. Придет просить на лошадь; откажешь—просит на корову, потом на телку, потом на пашню, и так все Понижает и понижает, чтоб хоть кусочек золота получить. Винить нельзя! Субсидий клянчат и миллионеры, а все филантропы и наша братия разве тоже не ищет и не просит постоянно денег на свои высшие цели, а у крестьянина разве есть другие цели, кроме заботы как-нибудь прожить? Между тем удовлетворить все и всех невозможно: весь народ—нищий. Только общие, государственные меры могут вывести его из нищеты и унижения нищего. По разуму рассуждая, если нельзя помочь всем—можно поддержать падающее хозяйство отдельных лиц, которые без этой помощи опустятся на дно крестьянской жизни. Но когда дать такому, те, кому нечего даже есть, начинают вопиять о несправедливости. И по-моему, как я сказала Наташе, он прав. Неужели же, в самом деле, ему умирать в виду поддержания какого-нибудь хозяйства, которое еще можно спасти? Разве политико-экономические и рациональные рассуждения могут заставить молчать «желудок»? Никогда не втолкуешь нуждающемуся в хлебе, что полезнее помочь другому в покупке лошади, без которой его хозяйство упадет. Если даешь только приплату, то это опять-таки премия тому, у которого еще есть что-нибудь; по евангелию—«имеющему дастся—а от неимущего отнимется». Эти соображения, лихорадочность раздачи, униженность просителей, явное и общее неудовольствие («всем даете, а м н е—н е т») заставили меня сказать Наташе на 3-й или 4-й день, что я отказываюсь от подобной раздачи и возвращаю деньги. Действительно, я отдала ей 75 рублей, которые еще были у меня на руках. Я сказала, что по-моему нужно только кормить по составленным сельским обществом спискам. Приходящим дальше—было сказано, что деньги все розданы и более ничего нет. С той же быстротой весть об отсутствии денег распространилась, и ходить перестали еще при Наташе. Так же было и после нее, лишь изредка являлись, и я выдала несколько рублей, оставшихся от круглой цифры. Приезжала ко мне еще при Наташе тетя Головня и тоже не одобрила эти подачки—кому да, кому нет. В ночь с 9-го на 10-е усадьбу подожгли с угла близ дороги,—здание, где были овцы и где была куча соломы я навоза. Народ гулял по случаю храмового праздника и пьяных было, говорят, порядочно. Яков спал. Степ [ан] Васильевич] у себя еще нет, а я писала в спальне письма, когда в 1/2 11-го услыхала набат. Смотрю в окно—огонь, громадный, как-будто горит порядок изб около тебя. Я разбудила девушку и работника Сергея, спавшего в передней галлерее, велела закладывать лошадей в телеги, а скот с твоей усадьбы гнать в Васильевку. Думая, что сейчас может загореться твой дом, и видя, что всего у нас, трое мужчин (Степ[ан] Васильевич] убежал к пожару) и что нам не сладить с очисткой твоего дома, я сложила свое белье и одежду в чемоданы и только тут узнала, что горит наш старый дом, а не избы в нашей близи. Когда Степ[ан] Васильевич] прибежал, все крутилось в вихре огня—флигеля пылали и ветер гнал пламя на дом. Ночной сторож старой усадьбы, оказывается, рано увидал огонь и принялся тушить, при чем получил сильные ожоги половины лица и одной руки. Стал кричать и звать. Тихон выбежал с ключами отпереть конюшню, но так растерялся, что не мог сделать этого, и так как огонь был уже на конюшне, то и оставил лошадей погибать в ней. Все они умерли: 9 ш[тук]. Овцы все до одной—115 изжарились. Только быков и телок (50 штук) успели, отворив ворота карды, выгнать зычным криком: они целы. Крестьяне все стали у своих изб и у училища. Наша бочка уже сгорела,—никто не дал бочки и не подвез воды. Из Васильевки явился Влад[имир] Андреевич1 с пожарной трубой. Крестьяне, было, обратили его к своим избам, но он не дал сделать это. Степ[ан] Васильевич], видима, растерялся вовсе. Фасад с балкона был еще безопасен, балконную дверь вышибли, но даже рояли не вынесли. 1 Управляющий имением брата Николая. Они не отвинтили ножки и стали тащить целиком, и рояль застряла в двери, где и осталась. Сохранились портреты дедушки, матери и мой, лампа! Этакие пустяки! Несколько стульев выбросили... и только. Работники на старом дворе были только: сторож, Тихон и Яков. Двое Васильевских уходили всегда на ночевку в Василь[евку], а 1 никифоровский—в свой дом. В эту ночь он был пьян, так что дома его даже не будили. Ветру, вообще, казалось, не было, но все пламя клонилось от конюшен к дому и к училищу. Крестьяне отстаивали училище, служившее преградой к их избам. Екат[ерина] Ник[олаевна] успела все свое вытащить вон, хотя и не без поломок и утраты библиотеч[ных] книг. В общем Степ[ан] Васильевич] и Вл[адимир] Андреевич] жалуются на равнодушие крестьян, на отсутствие какой бы то ни было помощи от них и объясняют невозможность вынести из дому добро именно тем, что их было только трое дома, да надо было спасти амбар, к которому крестьяне тоже не подступали. Трудно сказать, было ли это неизбежно в силу собственной опасности или злонамеренное равнодушие к беде помещиков. Сама я не была на месте действия, думая, что меня там просто затолкали бы и моего голоса не услышали. Теперь жалею, хотя едва ли помогла бы чем-нибудь, и нервы были страшно напряжены,—не знаю, выдержали бы. Ключ от кабинета, где были постели (т.-е. тюфяки) сестер и их библиотека, был у меня, и Степ[ан] Васильевич] не успел его захватить, да, думаю, это бы не спасло имущества, так как наверх вовсе не проникали, а внизу из гостиной и залы не спасли ни кушетки, ни мягких кресел—все сгорело, комнаты на двор пылали первые, и там в шкапу был бензин, так что последовало несколько взрывов, также и вверху, где от мальчиков остался, кажется, порох для охоты в небольшом количестве. В кладовой погибла вся моя библиотека—200 названий—все мое богатство, собранное за эти два года покупкой и подарками авторов с дорогими для меня надписями—выражением их чувств... Погиб и альбом с видами Никифорова, вывезенный из Шлиссельбурга, ваш подарок, присланный туда. Степ[ан] Васильевич] уверяет, что мотивом поджога было недовольство тех, кому не удалось выпросить себе пособия. Конечно, это возможно, хотя тетя не думает этого. Заходил как-то ко мне потом Шебалов выразить свое сочувствие до поводу нашего несчастья и говорит, что оно никоим образом не есть проявление какого-нибудь аграрного волнения или коллективного действия, общего неудовольствия и т. п. Но я все же удивлена, что ты задумываешь стройку. От так называемой «злой воли» отдельных единиц нельзя себя гарантировать. Ты строился После пожара риги у мамочки и у тебя самого—но это хозяйственное возобновление необходимых построек. И есть времена и в р е ме н а. Все в России так загадочно, туманно: личность, собственность, самая жизнь у нас не обеспечены. Не лучше ли в таком случае выждать грядущих событий. Что нужно для хозяйства—делать—и только. Дома наши пустовали не раз, и теперь все хотят быть в городе, где все же человек чувствует себя в среде равных, где он безопаснее, и, главное, где решается вопрос борьбы с правительством за свободу и законность. А деревня с ее неиссякаемой нищетой, некультурностью и страшным нравственным одиночеством,— кого может привлекать она в такой критический момент русской жизни, русской истории! В таком углу, как наш, всякий образованный человек стоит меж двух огней—быть съеденным мелким начальством, или стать лицом к лицу, быть может, с изголодавшейся толпой, полной демократической зависти и обиды. Читал ли ты «Мужиков» Чирикова? Мне кажется, краски не сгущены—деревня уже не может быть дачей, приятной во всех отношениях. Так не лучше ли, раз ее уже нет—заводить вновь лишь тогда, когда выяснится о б щ е е положение дел. В России несомненно происходит революция. Один год уже прошел—бурный и полный неожиданностей, но это еще первые раскаты грома: правительство слишком близоруко и эгоистично, и предстоит многолетняя борьба, в которую будут втягиваться все новые и новые «элементы. До Мон-Репо ли тут? И неизвестно, когда явится возможность свободной, мирной, культурной деятельности к деревне, которая только одна и правомерна, как цель жизни в деревне, а не проживание на подножном корму, в качестве дачника.
16 мая. Письмо мое слишком удлинилось, и обо всем можно переговорить, когда приедешь. Хотя телеграфировали из ПБ [Петербурга], будто губернатору дано знать о переводе меня в Казань, но он мне не давал знать об этом, но дал депешу исправнику навести справки, был ли грабеж и погром здесь. Исправник спросил и меня,—я сказала: нет. Но приезд в Казань не имеет смысла, кроме глотания пыли. А если случалось бы, что сгорела и твоя усадьба, я уеду и без разрешения. Но, вероятно, этого не будет, хотя Степ[ан] Васильевич] говорит, будто она «простоит», по народной молве, «только до троицы». В Васильевке прохаживаются больше по части мелких хищений, но вчера (15-го), когда тетя1 была у меня, приехал Влад[имир] Андреевич]и заявил тете, что только-что заметил в Васил[ьевской] усадьбе: одна балконная дверь повреждена; на полу следы ног; шкапы отомкнуты и ящики выдвинуты, а в кладовой подобран ключ (торчит в замке). 1 Куприянова. Тетя там еще не была и не знает, унесены ли какие-нибудь вещи и какие именно. Коле мы еще не пишем об этом, ибо он прислал Влад[имиру] Андреевичу] после сожжении Никиф[оровской] усадьбы самую неблагоразумную телеграмму, которую я задержала на свой страх, запретив объявлять се, и теперь, если ему написать, он может наделать глупостей. Сейчас 11 часов утра 18 мая—я приехала в Христоф[оровку]. Оказалось, ночью подожгли Семеновскую усадьбу, где Кузьма и скот. Сгорело штук 40 овец, 1 лошадь, которую не могли вывести из-за огня. Вспыхнуло около конюшни, Изба, где Кузьма, уцелела: крестьяне дружно отстаивали. Зубаревские и назимовские тоже явились, и все работали изо всех сил. Немудрено, что Семенова хотели сжечь, он не только не уступил крестьянам земли, но, свалив на необходимость спросить детей, даже не ответил ничего крестьянам (хотя Коля совершенно охотно соглашался на продажу). Тетя и Наташа на месте не были: пожар был около 11 часов ночи и горело 2 часа. Они оставались у себя на всякий случай. Вот, дорогой Петя, факты. Целую тебя и жду с нетерпением твоего приезда. Ты, верно, поговоришь с крестьянами. Твоя Ве р у ш а.
63. А. А. Спандони. 4/V1—06 г. Дорогой Аф. Аф. Получила вчера ваше письмо и спешу ответить. Я живу в Никифорове, но, конечно, все письма, адресованные в Тетюши, доходят. Мне не хочется рассказывать, как гнусно поступила полиция со мной: выдумала, что из Нижнего я ездила с агитационными целями в Петербург и Москву, и на этом основании возвратила меня в прежнее положение. Но жить здесь скверно: бедность и голодание, попрошайничество и унижение, вымогательство и недовольство в случае отказа—вот обстановка, в которой я живу. В мое распоряжение поступило 800 рублей для помощи нуждающимся, и это поставило меня в центре всяческих домогательств и неудовольствий. Столовые—форма благотворительности, наиболее приличная для дающего,—запрещены губернатором, несмотря на хлопоты братьев у министра и разрешение последнего... Местный сатрап ответил министру, что он не ручается за спокойствие губернии в случае открытия их, ибо столовыми пользуются в целях агитации люди неблагонадежные. Итак, осталась раздача муки, пшена или денег на разные неотложные нужды. Когда приезжал сюда Жбанков1, то я ему сказала, что такая раздача напоминает картину, которую, быть может, заметили и вы. Название было, кажется, погоня за счастьем... 1 Секретарь Пироговского о-ва врачей. Род пирамиды из человеческих тел, давящих друг друга, чтоб урвать кусочек этого желаемого для всех счастья, находящегося на вершине... Крестьянство предстало передо мной с самой несимпатической стороны, и вы поймете, как это больно для человека, сохранившего в душе известную идеализацию народа. Несправедливые и горькие чувства все время волновали меня, и, право, если я вырвусь отсюда, то более не приеду. Наш народ (в той местности, где я живу) находится в самом униженном положении. И потом отвыкла я уже от жизни, где на каждом шагу пользуешься чужим трудом. В тюрьме — все делала сама (или с помощью равных); в городе постоянно пользуешься продуктами чужого труда, а эксплоатация чужого труда происходит лишь в образе кухарки, обслуживающей 4—5 человек семьи, а здесь—что ни шаг—все оголенный чужой труд; сделай то, сделай это: копают, чистят, поливают, сажают, закладывают лошадей и пр. без конца. И это прямо противно. Никогда я не чувствовала того, что испытываю здесь. Лежа в покойной, чистой постели, в просторной комнате, в бессонный час невольно приходит в голову, что тут же сотни людей валяются кое-как на старых тулупах, и представляешь себе психологию этих людей... Едешь в экипаже на паре и встречаешь телегу, и является отвратительная мысль, что едешь не по праву... что для того, чтобы качали рессоры, кому-нибудь необходимо трястись в телеге и т. д. Ну, словом, я чувствую себя достаточно несчастной, только вы не показывайте никому этого письма и не рассказывайте,.. Но относительно здоровья—я совершенно здорова и и деревне не страдаю даже и бессонницей, которая меня мучила в Нижнем, должно быть, потому, что я здесь ложусь рано и жар и сухой воздух меня очень утомляет. В деревне здесь трудно жить еще и потому, что я отвыкла от такой жары и сухоты. За все время с 19 апреля был одни хороший дождь 13 мая, хлеба гибнут от засухи, и, вероятно, на будущий год здесь будет страшный голод. Вы пишете о пожаре. В Никифорове у нас 2 усадьбы. Одна—брата Петра, в которой я живу. Другая—старая отцовская, где мы провели детство и отрочество. Сгорела последняя, со всем имуществом, включая и мои книги с разными трогательными надписями авторов. У сестер тоже была порядочная библиотека, которую я мечтала при свободе обратить в общественное достояние, сделав из всех наших книг библиотеку для учителей. Но ничего не успели спасти. Быть может, я сделала глупость, не отправившись на пожар (та усадьба в противоположном конце селения и изолирована от него—а я живу в самом центре на площади, где церковь). По-видимому, приказчик растерялся и не сумел ничем распорядиться. Я же надеялась на него и боялась, что меня затолкают в толпе, так как я еще не привыкла быть в скопище людей. Так и не вытащили решительно ничего, даже рояли. Я получила прекрасные портреты и посылаю вам, но на нем мало морщин и я моложе, чем на деле. Смотря на него, как на картину, он мне нравится. У Водовозовой портрет вышел неудачен—без теней, мертвый, и я не узнаю себя. Я не знаю, вышла ли «Галлерея»,—-Водовозова мне прислала из любезности. Вышел сборник моих стихов; портрет и стихи посылаю. Вашей статьи в «Былом» еще не читала. В Нижнем продают портреты шл[иссельбурж]цев. Вероятно, есть и в Одессе. Так как я теперь вдали от всякой цивилизации, то мне трудно выслать сам портреты шл[иссельбуржцев]. Вы купите их сами. Посылаю вам 30 рублей: 25 на лекарство и молоко,— вы не рассердитесь за этот маленький подарок (а то я отниму портрет), а 5 рублей на портреты. Затем обнимаю и целую вас. Вера. Портрет, стихи и деньги вышлю н а - д н я х через знакомую из Казани.
64. А. А. Спандони. ОТРЕЗНОЙ КУПОН. Дорогой Аф. Аф. Пишу несколько строк: будьте здоровы и извещайте о себе. Одновременно посылаю заказную бандероль, обещанную в письме. Крепко жму руку. В. Фигнер. На оборотной стороне. Тридцать (30) руб. От Веры Николаевны Фигнер. г. Тетюши, Казанской губ.
65. В. Я. Богучарскому. 19. VII. 06. Спешу известить вас, Владимир Львович, что рукопись и оттиски я получила. Боюсь, что слишком поздно. Насчет рукописи под названием: Показания В. Н. Филип[повой], в которой сбоку стоит: «из книги Шебеко», я убедительно прошу избавить от такого неправильного заголовка, ибо там кроме нескольких первых строк—моего нет решительно ничего, и я не понимаю, каким образом можно ставить подобный заголовок? Он вводит в заблуждение. Возможно, что подумают, будто я давала показания о Похит[онове], Рогач[еве], военной организации и т. д.—так как содержание этой путанной жандармериады состоит именно в этом и, как я думаю, источником своим имеет показания Дег[аева], а вовсе не мои. Мне будет крайне неприятно, если по неосторожному недосмотру извлечение из творения жанд[армского] генерала появится под моим именем. Об остальном не пишу за недосугом. Жму вашу руку. В. Ф. Еще одно обстоятельство: упомянутый генерал с апломбом пишет, что я пользовалась без стеснения уголовным каторжником «Николаем» и осуществляла тк. обр. слияние политических революц[ионеров] с уголовными преступниками. В жизни я никогда не видела ни одного катор[жного] уголовного] и потому решительно не понимаю, откуда это свалилось на меня? Прошу вас, если вы будете печатать этот, нелепый документ, энергично заявить, что это вымысел а ничего подобного не было, что я во всю жизнь даже и не видывала ни одного уголовного катор[жанина] (и что это вам достоверно известно).
66. П. Л. Антонову1. 1 Шлиссельбуржец, 27. VIII. 06. Письмо из Нижнего Дорогой Петро! Если вы женились, то поздравляю и желаю счастья, а жену, да и вас самих, крепко целую. Я к вам с просьбой и прочтите ее жене, чтоб она приняла участие. Шлисс[ельбургский] комитет издает «Галлерею» всех сидевших в эт[ой] крепости: портреты и биографии. Я очень хотела бы написать несколько теплых страниц о вас, но не знаю хронологии, так что прошу вас прислать мне вашу краткую автобиографию с означением годов рождения, поступления в учебн[ое] завед[ение] и какое именно? год знакомства с социалистами, где, когда работали вы, когда и где арестованы; в чем обвинялись, и т. д. За все это буду благодарна. Мне не хочется, чтоб писал чужой человек. Мой адрес: Нижний-Новгород. Студеная, д. Кривавуса—мне, Приехала сюда только 18-го и принялась за литературный труд. Видела Лопатина, он здоров, похудел, так что живот совсем исчез. Расположение духа у него хорошее. Ему позволили ехать в Одессу, на лиман. Наши старики: Пп [Попов] и Фр[оленко] на Кавказе: лечатся водами и хотят сесть на землю, и мне говорили, что и вы с ними. Правда ли? Читали ли вы сборник моих стихотворений и есть ли он в Николаеве? Смотрите, Петро, не посрамите землю русскую! Немедленно дайте нужные мне сведения. Целую вас крепко. Я здорова. Вера. Напишите, что вы поделываете? В автобиографии необходимы сведения, кто и откуда ваши родители. Я подробности не помню. Вы говорили, отец был крепостным? Какой губ., где служил; и мать, какого сословия? 67. А. А. Спандони. 18/VIII 06 г. Из Нижнего (во второй приезд). Дорогой Аф[анасий] Аф[анасьевич]. Газеты оповестили о моем приезде раньше, чем это случилось на деле: лишь сегодня я приехала сюда и надеюсь слышать брата на сцене, что меня сильно интересует, так как я ни разу еще не слыхала его игры. Но прошу извинения, что так долго не писала,—это уж хронический недуг писать редко. Вы спрашиваете о здоровье. Я совсем здорова в настоящее время, и настроение не так мрачно, как было в первые 2—2 1/2 месяца в деревне: на ряду с отвратительными явлениями и еще более отвратительными чувствами, которые они возбуждали, стали выступать на сером деревенском фоне другие черты более светлого и отрадного характера. Завелись знакомства с крестьянами, которые сами называют себя «сознательными», и хотя у них в голове еще большая путаница, и никак не можешь чувствовать в них себе товарищей—все же нельзя не радоваться, что идеи, занимающие нас, волнуют и эти головы, и они симпатизируют нам, как «борцам за свободу». Перед отъездом как раз пришел ко мне такой крестьянин «поглядеть на меня», спрашивал о Шлиссельбурге и показал приобретенную в Казани карточку-открытку, где сидят: Засулич, Перовская, Волкенштейн, я, Мышкин, Желябов и многие другие. К сожалению., впечатление весьма благоприятное было нарушено просьбой помочь в приобретении коровы. И хотя я не сомневаюсь, что в данном случае «борцы за свободу» сами по себе, а корова сама по себе, все же мне неприятно, что в наших отношениях будет милостынераздаватель и милостынеприниматель, а не дать—-тоже не годится, я думаю, потому что, если поддержка оказывается уничиженным просителям с безнадежными головами, то правильно ли не помочь тому, кто любит читать, интересуется политикой, сочувствует сосланным, понимает необходимость свободы и т. д. Крестьяне моего родного села составили и отослали депутату из Тетюшского уезда Лаврентьеву1 приговор с разными экономическими и политическими требованиями: учредительное собрание, уничтожение государственного совета, амнистия, все свободы «в натуре», земля без выкупа и т. д. Теперь вот уже три раза приезжал становой, все с допросами, кто составлял, кто писал? 1 Иван Егорович, крестьянин с. Большое Фролово Тетюшского уезда. Крестьяне ведут себя трусливо. Старосты (их 4), приложившие печати, уверяют, что не знают, к чему прикладывали их, что они думали, будто это приговор о дровах и т. п. Все отпираются, будто не понимают сами, о чем говорится в приговоре, а между собой идут попреки, что подвел, дескать, ты и т. д. Конечно, люди попали впервые в такую перепалку и еще проходят школу, как себя вести в таких случаях. Очень боятся, что будут высланы административно, хотя я и подбадривала, что полиция зря начала дело и оно ничем не кончится за отсутствием самого состава преступления. Ну, ложусь спать. Устала с дороги. Целую вас. Вера. Будьте здоровы! Мой адрес: Нижний-Новгород, Студеная, д. Кривавуса и т. д.
68. В. П. Куприяновой. 23. VIII. 06. Нижний. Дорогая Наташа. Поздравляю тебя и целую крепко в оба глаза. Посылаю тебе маленький подарок—ходила на ярмарку и в японской лавке, где сидит настоящий японец, купила разных пустяков для твоего увеселения: 2 круглых блюдца, 2 японск. коробочки, якобы японское мыло, японские духи и 2 открытки с японками. Еще купила пряник, но пришла к Коле и стала хвалиться своими покупками. Тут же, между прочим, купила для Перимовых1 две мышки и 2 коробочки в роде спичек с странными штучками (не рассыпь). Их надо бросать в блюдце с водой, и тогда они развертываются в хорошенькие цветы. Ренэ2 так заинтересовалась всем этим, что выпросила для опыта несколько штучек; потом распечатала твой флакон духов (клянясь, что купит «завтра» новый), затем оба певца захотели попробовать твой пряник и съели его. 1 Свойственники в Казани. Их детям, Олечке и Алеше, и посылались мышки. 2 Ренэ Ефимовна—3-я жена брата Николая. Я терпеливо перенесла все эти бедствия и даже сама участвовала, видя бесповоротную гибель всего купленного. Итак, если духов не будет, то они—были! утешься, милый друг, этим и извини до поры, когда я разбогатею. Зато Коля сказал, что и он тебя поздравляет и хочет послать тебе дары. Не знаю, что выберет, а я советовала послать японский халат, в котором ты будешь очень эффектна, в декольте. Свои мелочи я отдала им, чтоб они вложили в свою посылку. Если опоздает—я тоже не виновата. Я слышала Колю пока 1 раз «в Пиковой даме». Ренэ хорошо исполнила Лизу, а Коля играл, конечно, хорошо, но я ожидала еще большего. Жду с нетерпением «Тоску» и «Паяцы», чтоб составить полное представление. Вчера они у нас обедали, и было очень весело, хотя после обеда я под их смех и говор сладко выспалась. Наташа! Я оч[ень] беспокоюсь: я не обошла, как хотела, перед отъездом все комнаты, и теперь мне кажется, что я не заперла библиотечн[ого] шкафа и среднего буфета. Осмотри, голубушка и напиши, и в случае чего — запри, а ключ, я думаю, можно отдать и Степану Васильевичу; о своих вещей (комода и письменного стола, в которых нет почти ничего) я оставила ему, повесив в укромном месте. Не забудь наблюсти над моим павильоном1. 1 Когда в деревню приехали брат Петр с женой и сестра Ольга с маленьким сыном и бонной,—стало так шумно, что я не могла вынести. Мои нервы совсем расстроились, я стала ото всего плакать, перестала есть. Придя в такое состояние, я просила брата выстроить мне маленький домик в русском стиле в саду, в котором я могла бы проводить ночь. Брат исполнил просьбу. Но в этой игрушечной постройке жить мне не пришлось, потому что в августе, когда домик вполне не был еще готов, департамент полиции разрешил мне уехать из Никифорова в Нижний, опять к Сажиным, а в конце ноября я получила разрешение ехать за границу. Чтоб венецианское стекло было, а наличника—у балконных окон. Рамы я хотела бы в 3 стекла. Целую тетю и Володю. Всего хорошего. В. От Евгении тебе овальный японский лоточек для мелочей. Коля просил сказать, что Гардер просит расписку в получении денег горн[ого] кружка. Отчет она получила, а ей почему-то нужна расписка.
69. А. А. Спандони. 24/IХ—06 г. Дорогой Афанасий Афанасьевич. Что это вы так давно не пишите? Хорошо, что приехал Антон Степанович2 и рассказал мне о вас. Первым делом передайте, пожалуйста, Александре Владимировне3 (фамилии не знаю, и сам Антон Степанович не знает), что я крепко ее целую. Антон Степанович и его жена рассказали мне о всех ее милых заботах о Геккере, и так это меня пленило, что я хотела бы получить ее адрес, чтобы написать ей. А теперь вот что: сейчас у меня сидит г-жа Вагнер (из Киева), дочь Дзвонкевича. 2 Борейшо. 3 Жена Геккера. Он живет в Сухуме, и она говорит, что ее отец страдает той же болезнью, как и вы, но что климат Сухуми так благотворно действует на него, что он чувствует себя теперь очень хорошо. Он там служит на какой-то маленькой должности, и она уверяет, что отец был бы очень рад, если бы вы приехали туда. Не знаю, были ли вы с ним в хороших отношениях, но вообще, как вам покажется эта комбинация? Антон Степ[анович] говорит, что в Одессе теперь скверно и что вам худо, дорогой Аф[анасий] Аф[анасьевич]. Быть может, вы поправились бы в Сухуме? Не спишетесь ли вы с Дзвонкевичем насчет всех условий тамошней жизни? Живет Дззонкевич на рыбном заводе Высаковского, но служит каким-то надсмотрщиком в порту. По этому адресу (рыбный завод Высаковского) можно и написать ему. А вам на холодные месяцы необходимо бы выехать из Одессы. Напишите, дорогой,
о вашем житье-бытье, а я также хотела бы из Нижнего куда-нибудь удрать, и
брат хлопочет, чтоб дали заграничный паспорт. Если дадут, я поеду на
несколько месяцев с Александрой Для «Галлереи шлис[сельбургских] узников, которую издает в ближайшем будущем Шлис[сельбургский] комитет, я написала биографии: Фрол[енко], Антонова, Лукаш[евича], Морозова, Новорусского и Похитонова. Якубович хвалит. Целую вас и поправляйтесь. Не забывайте меня. Вера.
70. А. А. Спандони 7/Х—06 г. Дэрогой Аф[анасий] Аф[анасьевич.] Сейчас получила наше письмо и даже расплакалась—такая беда ваша болезнь. Нельзя ли вам как-нибудь передвинуться на юг? Напишите же о проекте переезда к Дзвонкевичу. Переезд там не велик,. и дочь уверяет, что у него артериосклероз, но он ожил. Жизнь там недорога—быть может, дешевле Одессы. Или вы не в состоянии передвинуться? И пусть кто-нибудь вас проводит. Напишите откровенно о ваших финансах. Напишите, у кого вы живете, что это за люди и насколько заботливы они? Ведь вас беречь надо, а здоровые так часто не понимают больных. Антон Степ[анович] рассказывал мне, что вы на последней квартире не очень-то большими удобствами пользовались. Лучше ли в этом отношении теперешнее ваше жилище? А у меня жилище тоже не ахтительное, как я, кажется, уже писала вам, и я часто ужасно хотела бы уйти отсюда. Между тем перспектива поездки за границу кажется почти безнадежной. Брат Николай подал прошение министру внутренних дел, а там в юстицию, и, говорят, только высочайшим разрешением кончаются подобные дела, что весьма странно в виду того, что в прошлом году они сами предлагали (правда, надули потом) это. Жить здесь довольно-таки скучно. Особенно теперь, осенью; и я должна сознаться, что интересных людей как-то не встречаешь. Проездом был как-то прис[яжный] повер[енный] Мандельштам. Он мне показался умным и хорошим собеседником. Начала посещать публичные лекции. Nomina odiosa sunt1. 1 Лекция была одного партийного из Москвы (Дм. Гавронского) по аграрному вопросу. Была на одной и поражена невзыскательностью публики. Я отметила в уме много неточностей и совершенно парадоксальных (нет! неправильных надо сказать) положений. Но так как добрые намерения были очевидны, то аплодисменты гремели. Меня интересует отношение публики, и я думаю посетить разных лекторов, чтоб изучить аудиторию. Часто вижу тоже подростков, которые ничего не делают: не учатся и не читают. Что из них выйдет? Кроме пушечного мяса— ничего! И это еще все же какой-нибудь исход, а то и под пушку не попадут, а будут только загрязнять жизнь. Летом была крайне поражена: молодой человек из высшего учебного заведения лет 23 и, представьте, ничем не интересуется, ничего не читает и не хочет читать,—находит это излишним; и по профессии ничему не учится—полный невежда, но самоуверенный и считающий себя в полном праве! Кажется, после розового или пурпурового цвета, которым жизнь показалась залитой при выходе из Шлиссельбурга, я начинаю читать другую страницу, скучную и раздражающую. Это невежество меня просто бесит. Целую вас. Вера. Благодарю Мейера1 за привет. Передайте привет Гер[ману] Александровичу]2, и мне очень надо написать ему. Долго ли он пробудет в Одессе и как его адрес?.. 1 С. Мейер, бывший каторжанин из Одессы. 2 Лопатин. Дальше переписка оборвалась. В 1906 г. в октябре Спандони умер, и по моей просьбе вдова Геккера, бывшего товарищем Спандони на каторге, выслала мне из Одессы мои письма, тщательно сохраненные им. Не странно, не удивительно ли? Спандони судили в 1884 году по одному делу со мной. Познакомилась я с ним, как сказано в соответствующем месте моего «Запечатленного труда» (ч. 1-я), в Киеве, когда из Харькова я ездила туда в 1882 году, чтобы познакомиться с местной народовольческой группой, членом которой он был. Познакомилась— но как? Как тогда мы все знакомились друг с другом. Раз у человека есть определенная революционная репутация,—подвергался преследованию, был в ссылка, известен таким-то товарищам по партии,—и довольно. Не всматривались в индивидуальность, не заглядывали в психологию. Так было и со Спандони. Когда я пригласила его, как наиболее солидного члена киевской группы, в создаваемую тогда центральную организацию «Народной Воли», я ничего не знала о его ранней биографии: о его детстве, воспитании, о том, как он стал революционером. Были нужны товарищи, чтоб итти вместе. Считала вполне надежным и пригласила Потек — суд, на котором отчетливо он не выделялся, молчаливый, как всегда, но стойкий, благородный в поведения своем. В Шлиссельбург он не попал, и так не завязалось у меня крепкой связи с ним. Но когда я вышла из крепости и была сослана в Архангельскую губернию, в тяжелые, очень тяжелые условия, Спандони шлет мне письмо, одно, другое. Письма теплые, ласковые — каких я никак не ожидала от него и не заслуживала, потому что по человечеству он был для меня далек, и я считала, что и я для него далекий человек. И это незаслуженное горячее отношение ко мне сделало то, что с ним у меня завязалась правильная, дружеская, искренняя переписка.
71. П. Л. Антонову. 4. XI. Дорогой Петро! Вашу рукопись я получила и сохраню. Воспользовалась я ею немного, ибо уже 3 недели, как отослала вашу биографию в ПБ [Петербург]. Но теперь мне ее возвратили, я вставила год рождения и эпизод о самоваре, кот[орый] мне показался оч[ень] интересным. Я очень жалею, что вы так долго не присылали, я могла бы очень многое взять или предложить всю автобиографию. Напрасно вы уж не продолжали столь же подробно, как начали. Вы очень хорошо написали, и я думаю, стоит напечатать отдельным изданием целиком1. Но на это надо ваше согласие. И потом Якубович всех нас очень бережет и чиркает все, что встретит о терроре, а вы насчет этого откровенны. Вообще, напишите, предоставляете ли мне право, если представится случай, напечатать целиком всю вашу рукопись. С удовольствием посылаю (послезавтра) вам стихи и мой портрет и целую крепко вас и вашу Зину. 1 Я напечатала ее в журнале «Голос Минувшего». Я пустилась в свет, но общество приводит меня в какое-то возбужденное состояние, которое не дает спать, и в конце-концов: нервы у меня расстраиваются. Братья хлопочут, чтоб дозволили на время уехать мне за границу, но пока нет толку.—Приехали из Сибири Шебалин и Сур[овцев]. Первый пробыл здесь 3 недели и оставил своего сынишку Васю; скоро опять вернется. А Митя, я думаю, заедет к вам. Я сообщила ему адрес, по которому пишу это письмо. Он в Херсоне. Богородецкая ул., дом Тихонова, квар. Александра Александр [овича] Каменского. От Карпа1 имею письма. Не напишете ли вы: Забайкальская область, Александровский завод. Акатуй. Петру Влад[имировичу] Карповичу. 1 Карповича мы в Шлиссельбурге звали «Карп». Ну, целую и обнимаю крепко. Пишите мне, Петро! Нехорошо, женившись, забывать Веру.
72. И. Д. Лукашевичу. 18/ХI 1906. Дорогой Лука! Я получила ваше письмо. Вы так долго молчали, [ч]то я даже дивлюсь, что с вами. Лучек! Два дела к вам. Первое коммерческое. 1) Один господин, мой знакомый, богатый человек, увидя вашу палеонтологическую карту,, прельстился ею и спросил, краснея: не продам ли я? Он спросил после того, как я рассказала о тщетных попытках ее издать, сделанных мною в Пб [Петербурге] и Москве, в разных книжных фирмах. Они отвечали (Сытин, «Молодая Россия», Т-во Просвещения, Эфрон и др.), что издание в красках будет дорого, а спрос в публике на такие издания ничтожен. В самом деле, правда, без красок и неуклюжая по большой величине, палеонтологическая карта Залесского с книжечкой объяснений вся, за исключением 60 экз., лежит без движения. Я ответила знакомому, что считаю эту карту вашей собственностью, но могу спросить вас. Он спр[осил]: «А сколько бы он взял за право собственности на нее». Я ответила—думаю, рублей 150.—Он такую сумму дает. Так, Лука, если вы согласны, я отдам ему ту или другую карту из имеющихся у меня, а деньги вышлю вам. На последней карте я прибавила карты континентов и написала текст, кот[орый] читал акад[емик] Чернышев. (Текст составила по старой карте с дополнениями, кот[орые] я в свое время списала у вас в свою голубую тетрадь). Не знаю, будет ли покупатель издавать? Возможно, что и нет. Он просто любитель. Но я могу условиться, что если, напр., в течение 5 лет он не издаст, то вы имеет право искать издателя. А еще можно условиться о количестве экземпляров его издания. Например, «Молодая Россия» при 10 000 экз. издания платит 100 руб. за печатный лист в 40 т. букв; при 20 тыс. плата дороже и т. п. Так что можно условиться, что продаете на 1 изд. во столько-то экземпляров. Но я не знаю, во сколько его определить. Мой брат хотел издать, но отступил, ибо Сытин высчитал, что издание, кажется, в 10 тыс. экз. обойдется 5 тыс. руб., другая фирма определила в 7% тыс. руб. Второе дело—филантропическое. В пользу голодающих в 92 г. был издан сборник автографов писателей, обществ, деятелей, артистов, художников. Теперь я думаю повторить подобное же издание, но с нов[ыми] именами, сообразно духу времени. Конечно, издание будет от какой-нибудь фирмы, м. б. «Рус[ского] Бог[атства]» или др. Я хочу дать автографы шлис[сельбуржцев]. Так пришлите свой с каким-нибудь подходящим афоризмом, цитатой, словом, что хотите; конечно, небольшое. Напишите на листке почтовой бумаги. На всякий случай, кроме этого листка, пришлите другой с одной только вашей подписью. Мб. [может быть] мы сделаем так, что поместим вид Шлис[сельбургской] крепости, а кругом разбросаем наши подписи. Выберем, что будет лучше. Выслать это надо, не откладывая, на адрес: Студеная, д. Кривавуса, Михаилу Петровичу Сажину, ибо возможно, что я скоро уеду за границу, а если не уеду, он все равно отдаст мне. Дело без меня не остановится, и его будет продолжать Сажин. Целую вас. Желаю успеха вашим предприятиям. Отвечайте и присылайте скорее (о карте и автографы), чтоб застало меня1. В. Ф. 1 Вскоре я действительно уехала в Италию Здесь Шебалин. Будет служить и «Надежде» в Твери. Митя Сур[овцев] и Херсоне. Собирается приехать сюда. Его адрес: Богородицкая ул., д. Тихонова, кв. Каменского. Дм[итрию] Яковлевичу Сур[овцеву].
73. Отрывок из письма Ветринскому на его запрос о Глебе Ивановиче Успенском1. 1 "Русская мысль", 1913 г., кн VIII (Из Нижнего в 1906 г.) Я думаю, что мы скорее угадывали, чем знали друг друга. Ни он ко мне, ни я к нему близко не подходили. Поэтому, что же я могла бы написать о нем? Несколько мелочей, которые ничего к нему не прибавят, а амплифицировать факты я не умею. Да надо сказать, что мои мысли в то время были так сконцентрированы на заговорщицкой деятельности, что я не могла попять, что от всякого надо требовать по способностям, и меня страшно огорчало, что Успенский т о л ь к о писатель, публицист и художник. Мне хотелось, чтоб все в одном котле кипели. А затем я никогда не была с ним наедине, когда у человека бывают порывы, что он легко и свободно отдается другим, раскрывается. Всегда мы были в обществе других, и да простится мне — скучно там было! Даже ни разу не выдалось такого счастливого часа, когда Г. И. начинал (по словам других, более счастливых его друзей) рассказывать что-нибудь из своих наблюдений, — -п. ч., по общим отзывам, он был несравненный собеседник в этих случаях. А при мне не было ничего яркого, незабываемого... Если было еще что характерное в моих отношениях с Успенским, то это его реалистическое понимание русского крестьянина с одной стороны, и мое сантиментальное народничество — «другой. — С обиженной улыбкой, добродушно-иронически он жаловался окружающим, что Вера Ник[олаевна] требует от него «шоколадного мужика». А я и впрямь народа не знала и страшно хотела шоколаду, да шоколаду... Вот и все.
|
Оглавление|
| Персоналии | Документы
| Петербург"НВ" |
"НВ"в литературе| Библиография|