отца, лишь выйдя в сени, накрыл голову. Пошли на конный двор. По дороге

встречались знакомые Ефрему лица, странно изменившиеся за эти семь лет; к

нему подходили с искренне и притворно-радостными улыбками, здоровались,

спрашивали; почетнейшие протягивали руку, соболезновали, что он "так

заучился" - худ и бледен. Ефрем с любопытством осматривался, видел все те

же конюшни, флигеля, барский дом, мимо которого пробегал, бывало, в страхе

и трепете с шапкой в руках... те же зеленые вершины сада, деревню вдали,

ясное и широкое зеркало пруда... и думал о том, как все это поразительно

уменьшилось и потускнело за семь лет, как мало соответствовало его

воспоминаниям. И с каждым шагом, с каждою новою встречей он все более и

более чувствовал, как утолщалась преграда между тем, что было прежде и что

- теперь, и как не в его силах сломить эту преграду. А Капитон Аверьяныч

шел впереди, выпятив грудь, гордо подняв голову, и с восхищением

размышлял, как он поразит Ефрема детьми Недотроги 3-го и Витязя и вообще

всем, чем он за это время так усовершенствовал завод.

Тем временем мать, вместо того чтобы перетащить в клеть перину,

сбросила с нее одеяло из ситцевых клочков, засаленные, без наволочек

подушки, грубую холстяную простыню, отправила все это в свое новое

убежище, а сама сбегала к Фелицате Никаноровне, принесла оттуда барский

графин, два барских подсвечника с розетками, две стеариновых свечки,

старый, измызганный барскими ногами коврик и кое-где продырявленное, но

снежной белизны постельное белье и пикейное одеяло. Затем торопливо

разулась, скинула платье и, высоко подоткнув юбку, стала мыть полы. Пот

лил градом с ее морщинистого и точно закоптелого лица, по ступням и худым

икрам струилась грязная вода, вдавленная грудь дышала часто, с каким-то

неперестающим хрипением, тем не менее вся она сияла и счастливая улыбка не

сходила с ее губ. Вымывши чисто-начисто полы, она разостлала дорожки и

принялась убирать за перегородкой. Задыхаясь и покраснев от усилия,

перетащила туда чемодан, взбила перину, покрыла ее барским пикейным

одеялом, положила у кровати старательно вычищенный коврик, придвинула стол

к окну и, постлавши заветную "камчатную" скатерть, симметрично расставила

барские подсвечники, чернильницу и графин с свежею водою; над изголовьем

прибила трясущимися от усталости руками маленький образочек - "ангел

Ефремушкин". Потом заботливо осмотрелась, поправила завернувшийся край

одеяла, подняла соринку с пола, надела опять платье, причесала спутанную

голову, умылась... и, опустившись на колени перед "Ефремушкиным ангелом",

долго молилась, беззвучно всхлипывая, быстро шевеля увядшими губами,

вытирая обильно лившиеся слезы уголками платка.

Когда возвратились с конного двора, самовар снова появился на столе.

Один за другим приходили почетные люди дворни приветствовать Ефрема,

расспросить о питерских новостях и житье. Тут были и кучер Никифор Агапыч,

и повар Фома Лукич, и старый наездник Мин Власов, и конюх Василий, и

ключник Дмитрий, и много других; забегала на пять минут и Фелицата

Никаноровна, несмотря на свое скрытое недоброжелательство к Ефрему за его

"самоволие" и поступок с дворецким. Большинство приходивших никогда не

бывали "в гостях у конюшего":

их общественное положение было слишком низко для этого, но теперь все

сгладилось, всякие различия потеряли смысл.

Кто ни приходил - смело садился к столу и брал как должное стакан чаю

из рук сияющей "матери". И спрашивали Ефрема: почем говядина в Питере,

хороши ли лошади, сколько получают жалованья кучера, часто ли он видел

государя императора, как широка Нева, много ли поместится народу в

Исаакиевском соборе, правда ли, что есть такие дома, в которых жителей

больше, чем в городе Боброве?

Из всех присутствующих один только повар Лукич был в Петербурге, да и

то тридцать пять лет тому назад.

- Ну, что вы его спрашиваете? - шутил Капитон Аверьяныч. - Потрошил

покойников, выслеживал, какие есть суставы в скелете, - вот и вся его

питерская жизнь.

Захотели толку от студента императорской академии! Ты, Ефрем Капитоныч,

видал ли Исакий-то?

- Что уж выдумаете, Аверьяныч! - застенчиво улыбаясь, возражала мать. -

Ужель уж они божий храм пропустят?

Но все понимали, что за такими шутками Капитона Аверьяныча скрывается

твердая и горделивая уверенность, что Ефрем все видел и все знает.

Наконец часов в одиннадцать ночи Ефрема оставили одного. Как только

затворилась дверь за матерью (она ушла последняя), он с облегчением

вздохнул и потянулся. Та необыкновенная усталость, которая происходила от

непрестанного напряжения, от мучительного старания быть внимательным,

искать недающиеся слова, показывать интерес к чуждым и решительно

неинтересным вещам, - усталость от усилия казаться своим человеком среди

этих людей исчезла в Ефреме, и он, отгоняя неприятные мысли, назойливо

приходившие в голову, осмотрел свое помещение, открыл чемодан, начал

выкладывать оттуда книги... Впрочем, вынул только часть книг; остальные же

- тоненькие брошюрки на манер лубочных - оставил в чемодане; потом замкнул

его, попробовал, не отпирается ли замок, и с заботливым видом спрятал

ключ. После этого нечего стало делать; одну минуту Ефрем подумал было

написать письмо, сел за стол, положил Перед собою листочек почтовой

бумаги, но, вместо того, чтобы взять в руки перо, потрогал пальцем

граненые розетки на барских подсвечниках, презрительно усмехнулся и

задумался. Мысли его невольно прицепились к тому человеку, к которому он

хотел писать, и вообще к той, покинутой им теперь жизни. Воспоминания,

точно обрывки разодранной картины, лениво двигались перед ним. Споры,

сходки, кружки, партии, фракции...

Разгоряченные лица, заунывный напев "Дубинушки", смелые слова,

бесповоротно-дерзкие решения, широкие планы... "Граждане сего скопища!

Торжественно провозглашаю: все ваши планы и дебаты суть ерунда без

господина народа!" - покрывая шум, кричит огромный человек в красной

рубахе с золотыми кудрями на голове. Кто это?

Он сильно упирает на "о", размахивает руками, добродушно подмигивает,

когда ему кажется, что сказал остроумно.

По лицу Ефрема пробегает ласковая, такая же застенчивая, как у матери,

улыбка, и пленительно изменяет суровое и твердое выражение его губ. Он

решительно схватывает перо, пишет острым, странным, каким-то готическим

почерком: "Ау, Глебушка! Где ты? Ужель не протурили тебя с того

вожделенного седалища, откуда ты мечешь громы на кулаков, кабатчиков и

всякого сорта кровопийц? Ужели не поссорился еще с волостным старшиной и

ладишь с посредником и, безбоязненно посрамляя свое человеческое

достоинство, вытягиваешь pyW по швам перед исправником и предводителем?..

Не особенно надеюсь на это, а потому и пишу окольным адресом, "между нами

говоря", как выразился бы враг наш по политике и друг по темпераменту, -

Михей Воеводин. Кстати, не встретил ли ты его где-нибудь по лицу земли

русской? Не вверг ли в подведомственную тебе кутузку сего подвижника

"государственности", вечного зоила наших культурных, "безгосударственных"

планов? Что касательно меня, - на перине, друг, сплю! Отец и кстати и

некстати величает "студентом императорской академии". Бедняжка мать

говорит мне "вы".

Попечений - масса; всяких бушменских и трогательноглупых разговоров

несть числа! А ежели серьезно-то говорить - ах, друг, как горько и какая

тоска! Мы, дети "разночинцев", принуждены, кажется, испить чашу еще

прискорбнее, нежели "сыны так называемого народного бича"... Те все-таки

переходили к "сливкам-то" знания не прямо от "трех китов", а ведь наш-то

брат именно, именно от ""трех китов" переходил. У тех - "совесть" разных

калибров с "отцами", а у нас - все, вплоть до физиологических и

анатомических различий... Полюбуйся-ка на моего отца: что за богатырь! А

твой покорнейший слуга... сам знаешь, к какому приведен остатку греческими

кухмистерскими, наукой, уроками, кондициями, всякими вольными и невольными

истязаниями плоти и духа... Да, так я на родине. Приветливо шумят дубы и

липы... правда, не мои, а господ Гардениных. Что еще написать? Со дня на

день ждут "господ". В сущности, пренеприятнейший сюрприз этот приезд,

боюсь - не стерплю и удеру. И без того все чаще и чаще мелькает мысль:

зачем я здесь? Стариков ужасно жалко... особливо мать: такая она

беспомощная, забитая, так страдальчески и самоотверженно любит... Друг,

друг! А все-таки прав Туски у Шпильгагена: пусть мертвые хоронят своих

мертвецов. Некогда нам любить, некогда нам жалеть, некогда щадить

семейственные крепи... Вперед!..

А впрочем, это уж, кажется, пошла лирическая материя...

Знаешь ли, какой вопрос самой огромной важности в здешних местах?

Аграрный? Экономический? Школьный? Отнюдь. Самый важный вопрос: выиграет

или не выиграет приз сын Витязя и Визапурши? Впрочем, все уверены, что

выиграет. Это - в усадьбе. Какие фигурируют вопросы в деревне, не успел

еще узнать; да боюсь, и трудно мне будет в положении "сынка" конюшего и

отдыхающего на вакациях "студента". Ты не поверишь, тут все поведение под

стеклом; я же намерен всячески остерегаться и никого не беспокоить.

"Литературу" из Питера взял, вон лежит под кроватью, но в дело вряд ли

пущу. Отдам "долг природе", поживу, сколько хватит сил, с моими

первобытными стариками и тогда уж - "Смело, братья! Туча грянет, закипит

громада волн"...

Вдруг к стеклу неосторожно приплюснулся чей-то нос.

Стекло затрещало. Ефрем быстро распахнул раму...

мелькнули испуганно-любопытные лица, тени трех или четырех человек

пересекли светлый четырехугольник, послышались торопливо удаляющиеся шаги,

шептанье, сдержанный смех... "Однако любознательный здесь народец!" -

пробормотал Ефрем и, спрятавши недописанное письмо, потушил свечи.

Спустя несколько дней в Гарденине наступила живейшая суматоха. С

раннего утра мыли экипажи, с особенною тщательностью чистили выездных

лошадей, поденные бабы разравнивали дорогу на плотине, посыпали песком

дорожки и площадку перед домом; балкон убрали цветами, на парадном крыльце

разостлали ковер; повар Лукич выкупался, облекся в белую куртку, фартук и

колпак, растопил плиту, затребовал провизию; лакей Степан выветрил

слежавшийся и отдававший камфорою фрак, вычистил сапоги, надел белый

галстук; конюший, управитель, экономка в свою очередь прифрантились; зато

Николай и Ефрем казались особенно угрюмыми и прилагали возможное старание

не попадаться на глаза старикам. Пришла телеграмма о приезде господ.

Вечером, когда по расчету вот-вот должны были показаться барские экипажи,

у парадного подъезда собралась большая толпа. Впереди стояли конюший и

управитель - оба в сюртуках солидного покроя, с торжественными лицами; за

ними - заслуженные, старинные дворовые; дальше - кто помоложе и женщины.

Фелицата Никаноровна бегала с подъезда в дом, из дома опять на подъезд,

беспрестанно всматривалась своими подслеповатыми глазками, не виднеется ли

карета. Наконец от плотины вихрем промчалась толпа ребятишек с криками:

"Едут, едут!" Все обнажили головы. Четверня рыжих подкатила к подъезду.

Мартин Лукьяныч ринулся к карете, отворил дверцы. Капитон Аверьяныч

неловко сгорбился, помогая соскочившему с козел Михаиле откинуть подножку.

Показалось томное лицо Татьяны Ивановны. Дворня с приветствиями, с низкими

поклонами, с радостными лицами окружила ее.

"Очень рада... очень... рада. Как ты постарела, Фелицата!" - устало

улыбаясь, говорила Татьяна Ивановна, в то время как управитель и конюший

целовали ее руку, а экономка, всхлипывая, но с сияющим лицом,

прикладывалась к плечику. Вслед за матерью, отстраняя управителя и

конюшего, выпрыгнула Элиз. "Здравствуйте, Мартин Лукьяныч!.. Здравствуйте,

Капитон!.." - выговорила она, пряча руки, застенчиво улыбаясь и краснея.

"Царевна ты моя ненаглядная!" - ринулась к ней Фелицата Никаноровна; Элиз

обняла ее и, глубоко растроганная, крепко, в обе щеки поцеловала. Старуха

так и залилась слезами. Из подъехавшей затем коляски вышел Раф с

гувернером, и его окружила дворня; расточали льстивые слова, ловили я

целовали руки... "О, русски мужик - чувствительни, деликатни мужик! -

внушительно говорил Рафу немец Адольф Адольфыч, - русска дворанин имеет

обязанность благодеять на свой подданный!" Тем временем Татьяна Ивановна

благосклонным мановением головы раскланялась с дворней и в сопровождении

управителя, конюшего, экономки, лакея Степана и еще трех-четырех

почетнейших лиц вошла в дом; в передней она остановилась, снимая перчатки,

милостиво посмотрела на предстоявших, поискала, что сказать... Вдруг

грустная улыбка показалась на ее губах:

- Бедный Агей... умер? Неужели нельзя было помочь? Надеюсь, ты,

Лукьяныч, выписал медикаменты? - Личико Фелицаты Никаноровны исказилось,

она хотела что-то сказать и не могла и, чтобы скрыть свое волнение,

бросилась к Рафу, с которого по крайней мере полдюжины рук стаскивали

шинельку: "Ангелочек ты мой!.. Красавец ты мой!.. Уж и вы, батюшка, в

казенном заведении!.."

На Рафе была пажеская курточка.

- Все меры прилагали, ваше превосходительство, - с прискорбием отвечал

Мартин Лукьяныч, - воля божья-с!

- Да, да... - Татьяна Ивановна легонько вздохнула. - Ну что, Капитон, к

тебе сын приехал? Очень рада. Вот отдохну, можешь привести, посмотрю.

- Слушаю-с, ваше превосходительство. Он по глупости неудовольствие вам

причинил... Простите-с. Молод-с.

- Ничего, ничего, я не сержусь. Очень вероятно, что Климон неудачно

исполнил мое поручение. Не беспокойся, Капитон. В Хреновое отправил эту

лошадь?

- Никак нет-с. Послезавтра думаем.

- А!.. Ну, можете идти. Да, Лукьяныч! Обед по случаю нашего приезда,

угощение, награды - все как прежде.

- Слушаю-с. С докладом когда прикажете являться, сударыня?

- Как всегда, я думаю... И ты, Капитон, являйся.

Утром. Идите с богом.

Дворня тем временем кишела у девичьего крыльца, куда подъехал тарантас

с тремя петербургскими горничными:

Амалией, Христиной и Феней. В кухне отчаянно барабанили ножи.

Управитель и конюший медленно возвращались домой.

Оба они были довольны встречей, но им предстояли всякие заботы, и

потому оба были задумчивы.

- М-да... Хреновое... - бормотал Капитон Аверьяныч, - если бы только

Цыган этот...

- Э! Охота вам опять о Цыгане! Поверьте, отличнейший наездник, - утешал

Мартин Лукьяныч, сам думая совсем о другом.

По дороге из степи показались два человека: один размахивал каким-то

листом, другой шел, потупив голову.

- А это ведь наследники наши, - сказал Мартин Лукьяныч. - Чем бы

госпожу встретить, они, покорно прошу, где прохлаждаются!

- М-да, - пробормотал Капитон Аверьяныч, угрюмо сдвигая брови, - новые

птицы, новые песни... - и неожиданно добавил: - а все оттого, что пороли

мало!

Шли действительно "наследники". Они познакомились только вчера. Ефрем

держал в руках "Сын отечества"

с статьею Н. Pax - го и говорил:

- Семейные разделы, поборы попа, - вы думаете, это очень важно? И вам

представляется - будут всякие блага, если поп станет брать меньше? И в

разделах, значит, усматриваете прискорбный факт? Вы сами-то с

удовольствием бы очутились в шкуре детей этого Ведения, о котором

рассказываете?

- Но ведь раззор, Ефрем Капитоныч... - робко возражал Николай.

- А кто виноват? Вы разве не думали об экономических условиях? Разве не

лучше бороться с общими причинами разорения?.. Мы с вами, например,

фактически отделены от наших родителей. Но представьте, что какой-нибудь

досужий корреспондент скорбит об этом, рекомендует навек закрепостить нас

вот тут, в этом благословенном болоте, - Ефрем махнул рукою по направлению

к усадьбе, - потребует, чтобы мы повиновались "главе семьи", встречали бы

без шапок какую-нибудь госпожу Гарденину... Что бы вы сказали досужему

корреспонденту?

- М-да... об этом придется поломать голову, - ответствовал Николай,

стыдясь за свою статью и за свои "дикие" мнения, но вместе с тем не

решаясь сразу согласиться с Ефремом.

III

Что чувствовал Капитон Аверьяныч к Ефиму Цыгану. - Как он проверял свои

чувства. - Ефремова несостоятельность. - Сборы на бега. - Кузнец Ермил. -

Степь и странности Ефима Цыгана. - "Зовет!" - Лошадиный город. - Новости.

- Княжой наездник Сакердон Ионыч. - Хреновская Далила.

Ефим Цыган был превосходный наездник; Кролик сделал под его

руководством неимоверные успехи; а между тем Капитон Аверьяныч мало того

что не любил Ефима, но чувствовал к нему какоето отвращение, смешанное с

странною и необъяснимою боязнью. Главным образом это началось с зимы и все

увеличивалось по мере того, как наступала весна, приближалось время вести

Кролика в Хреновое. Да и все чувствовали страх перед Ефимом. Это по

преимуществу было заметно, когда запрягали Кролика. Цыганские глаза Ефима

загорались тогда каким-то диким огнем, синеватые губы твердо сжимались,

все лицо получало отпечаток мрачной и сосредоточенной остервенелости. Он

не волновался, не кричал, у него не тряслись руки, как у Онисима

Варфоломеича, но вид его был настолько выразителен, такой запас неистовой

страсти чувствовался за его наружным хладнокровием и размеренными

движениями, что конюха ходили около него, как около начиненной бомбы.

И, разумеется, все делалось быстро, отчетливо, в гробовом молчании.

Один держал повода, двое затягивали дугу, четвертый продевал ремни сквозь

седёлку, пятый раскладывал по сторонам оглобель вожжи и подавал их концы

Ефиму, чтобы тот самолично пристегнул пряжки к удилам; Федотка, в качестве

поддужного, как врытый сидел в седле, затаив дыхание, впиваясь широко

открытыми глазами в Ефима, чтобы, чего боже сохрани, не пропустить знака,

вовремя приблизиться к дуге. Капитон Аверьяныч восхищался таким порядком,

говаривал, что "у них" запрягают по "нотам", но вместе со, всеми не

осмеливался даже звуком голоса нарушить стройность этой отчетливой,

лихорадочно-быстрой и молчаливой работы, потому что боялся Ефима.

Разумеется, об этом и не подозревали в Гарденине.

Да и самому себе Капитон Аверьяныч ни разу не сознавался, что чувствует

страх перед "каким-то наездником", тем более что не мог объяснить себе,

что именно в Ефиме возбуждает такой страх. Когда Ефим напивался,

становился буен, дерзок, лез в драку, когда его несчастная жена с

окровавленным лицом выбегала из избы, оглашая всю усадьбу воплями и

причитаниями, Капитон Аверьяныч совершенно безбоязненно брал свой костыль

и шел усмирять Ефима или приказывал связывать его и собственноручно

замыкал в чулан. Но именно во время "трезвого поведения" Ефима, когда дело

у него великолепно спорилось, когда конюха в рысистом отделении ходили "по

струнке", лошади блестели как атлас, Кролик "бежал" удивительно, - в Ефиме

появлялось что-то такое, чего Капитон Аверьяныч не мог объяснить себе.

Мало-помалу мысли об этом положительно стали мучить Капитона Аверьяныча и

даже повергать его в какую-то неопределенную тоску.

Он заговаривал о Ефиме с тем, с другим, с третьим, разумеется, всячески

стараясь не выказать своих опасений и своей безотчетной тревоги, потому

что это было бы очень уж смешно и унизительно.

Так, однажды, сидя дома за вечерним чаем, он ни с того ни с сего

покинул недопитый стакан, торопливо оделся, взял костыль и, ни слова не

говоря изумленной жене, направился к Мартину Лукьянычу. Там тоже пили чай.

- Вот и я, - с некоторым замешательством объявил Капитон Аверьяныч, -

нацеди и мне, Николай Мартиныч!

Чтой-то у нас вода ноне плоха... не то самовар давно не лужен?

Долго говорили о совершенно посторонних предметах, - даже о политике и

о том, могут ли обретаться мощи ветхозаветных пророков, или это им не

дано. Вдруг Капитон Аверьяныч, как-то потупляя глаза, спросил:

- А что, Мартин Лукьяныч, насчет Ефима Цыгана...

как думаете?

- Что ж, кажется, отличнейший наездник: Кролик бежит на редкость.

- Да, да... бежит в лучшем виде.

Разговор опять начался о другом. Но через десять минут Капитон

Аверьяныч спросил снова:

- Ну, а вообще насчет Ефима... как он на ваш взгляд?

- Что ж и вообще... Да вы, собственно, о чем?

Капитон Аверьяныч решительно не мог объяснить, о чем он, в сущности,

спрашивает.

- Ну, насчет поведения... и тому подобное, - выговорил он, запинаясь.

- Вот поведение... Груб он, кажется, и пьет.

- Он, папаша, пить совершенно бросил, - вмешался Николай, - с самых

сорока мучеников.

- Видите, и пить бросил! Что ж, Капитон Аверьяныч, на мой взгляд, он и

поведения достойного. Народ держит в струне, это я отлично заметил, лошади

в порядке, не пьяница, не вор, не смутьян.

- Да, да... - задумчиво подтверждал Капитон Аверьяныч и, помолчав,

нерешительно добавил: - Вот пить...

Отчего он пить бросил? Это хорошо, что об этом толковать, но отчего?

Вдруг взял и сразу кинул!

Мартин Лукьяныч засмеялся.

- Не понимаю, Капитон Аверьяныч, решительно не понимаю! - воскликнул

он. - По-моему, образумился человек, вот и все.

Капитон Аверьяныч покраснел: он терпеть не мог, когда над ним смеялись;

кроме того, почувствовал нелепость и несообразность своих слов.

- Ефим - нехороший человек, - решительно заявил Николай.

- Чем нехороший? - с живостью спросил Капитон Аверьяныч.

- Как чем?! Вы посмотрите на его обращение с народом... Например, с

Федотом. Ведь он решительно не признает в них человеческого достоинства.

Ругается, дерется!..

А с женой что делает?..

- Ну, понес! - воскликнул Мартин Лукьяныч. - У конюха достоинство,

брат, одно: ходи по струнке. Без этого ни в одном деле порядка не будет. А

не ходит по струнке, поневоле морду побьешь анафеме. Что же касательно

жены, так это, брат, люди поумней нас с тобой сказали:

их не бить - добра не видать.

- Подлинно пальцем в небо попал, - сказал Капитон Аверьяныч, с видом

разочарования отворачиваясь от Николая.

Опять заговорили о другом. Однако через час Капитон

Аверьяныч возвратился к Ефиму:

- Чтой-то есть в нем как будто...

- Да что же вы замечаете?

- Есть эдакое... дух эдакий... Какое-то такое, как будто бы... эдакое!

- Грубит?

- Ну, вот еще! Посмотрел бы я, как он мне согрубит, - и Капитон

Аверьяныч выразительно постучал костылем. - А зазубрина какая-то в нем...

язва какая-то.

- Разве вот зол он?

- Что мне за дело, зол он али нет? Лишь бы обязанность свою соблюдал.

- Но тогда, позвольте-с, чего же еще требовать от человека? - с досадою

воскликнул Мартин Лукьяныч и, сжавши в кулак все пять пальцев, сказал: -

Наездник отличнейший! - и разогнул мизинец.

- Нечего и говорить, - согласился Капитон Аверьяныч и с любопытством

начал смотреть на пальцы Мартина Лукьяныча, точно ожидая, что вот тут и

выяснится таинственная причина его беспокойства и страха.

- Не вор, - отсчитывал Мартин Лукьяныч, - не смутьян; не пьет. Конюхов

держит в ежовых рукавицах...

Да позвольте-с, чего ж вы еще хотите от человека? - И, разогнувши все

пять пальцев, он с торжеством показал Капитону Аверьянычу чистую ладонь.

Тот посмотрел на ладонь, вздохнул и стал прощаться.

- Нет, нет, это вы напрасно, Капитон Аверьяныч, - провожал его хозяин,

- я так думаю, что нам решительно сам господь послал такого наездника.

- Да, да... - безучастно согласился Капитон Аверьяныч и, ощупывая

костылем дорогу, постукивая в стены, около которых приходилось идти,

замурлыкал себе под нос тот напев, который обозначал тоскливое и

недоумевающее настроение его духа.

Когда волнение от приезда Ефрема улеглось в Капитоне Аверьяныче, - что,

кстати сказать, случилось на другой же день, - он попытался привлечь и

сына к разрешению мучительных своих недоумений. Медлить было некогда, ибо

на днях предстояло посылать в Хреновое.

- Поговори-ка с ним... Вглядись в него хорошенько, в идола, - сказал

Капитон Аверьяныч, - может, тебе со стороны-то будет виднее.

Чтобы сделать удовольствие отцу, Ефрем сходил в рысистое отделение,

посмотрел на Цыгана при запряжке и, пожимая плечами, сказал отцу:

- Я на твоем месте сейчас же бы прогнал его.

- А что?

- Да так... Возмутительно разбойнику давать власть.

Холоп, который ценит лошадей выше человека.

- Ты вот о чем! - с неудовольствием проговорил Капитон Аверьяныч. -

Умны вы, погляжу...

- А я уверен, что ты в душе согласен со мною, - настаивал Ефрем, - ведь

наездник он хороший, говоришь?

А между тем неприятен тебе. Почему же? Ясно, потому, что возмутительно

обращается с народом. Ты не хочешь сознаться, но это так. Самое лучшее -

уволить его.

Капитон Аверьяныч насупился, скрипнул зубами, - то, что говорил Ефрем,

было, по его мнению, ужасно глупо, - но стерпел, оправдывая Ефрема

неопытностью, и спустя четверть часа сказал:

- Да ты видал ли его на дрожках? Сходи-ка на дистанцию, посмотри, что

он, окаянный, выделывает.

Ефрему не хотелось отрываться от книги, которую он тем временем только

что развернул; однако пришлось идти. Сели в беседке, дождались Ефима.

Федотка скакал под дугою. Кролик совершал обычные чудеса в железных руках

Ефима. Капитон Аверьяныч так и пламенел от восторга. "Каково, каково! - с

несказанным видом возбуждения восклицал он, беспрестанно подталкивая

скучающего и равнодушно смотрящего Ефрема. - Сбой-то... сбой-то каков!..

Тьфу ты, канальский человек!.. Так прогнать? Так уволить?.. Эх вы,

верхолеты!.." В это время Федотка как-то не справился и отстал от дуги.

Оливковое лицо Ефима исказилось невероятною злобой; яростным голосом он

изругал Федотку. Капитон Аверьяныч в свою очередь закричал на Федотку и

погрозил костылем. Ефрем покраснел, глаза его загорелись негодованием; ни

слова не говоря, нахлобучил он шляпу, круто повернулся и быстрыми шагами

ушел с дистанции. Когда Федотка опять летел около дуги, Капитон Аверьяныч

оглянулся и увидал уходящего сына. "Эхма!" - произнес он и мрачно загудел

"Коль славен...".

Кролика снаряжали в Хреновое. Надлежало быть на месте недели за две до

бегов. Кроме наездника, решено было отправить поддужного Федотку и кузнеца

Ермила.

Сам конюший предполагал поехать позднее.

Накануне отправки Капитон Аверьяныч призвал Федотку, выслал из комнаты

"мать", - Ефрема на ту пору не было, - и, прежде чем заговорить, долго

сидел за столом, с угрюмым видом барабаня пальцами. Несколько оробевший

Федотка переступал с ноги на ногу, мял в руках шапку.

- Ну, вот, едешь... - с расстановкою выговорил Капитон Аверьяныч. - Был

ты обыкновенный конюшишко, но теперь на тебя обращено внимание. Можешь ты

это понимать?

Федотка с напускною развязностью тряхнул волосами.

- Мы завсегда можем понимать, Капитон Аверьяныч.

- Ты не очень языком-то лопочи. Знаешь, не люблю этого. Я говорю: вот

на тебя обращено внимание. Будешь ли скакать под дугою, нет ли, с каждого

приза полагается тебе десять целковых. Это ежели первый приз. Что же

касательно второго или, чего боже сохрани, третьего, будешь награждаться

по усмотрению.

- Мы завсегда, Капитон Аверьяныч... Как вы сами видите наше старание...

- Я что сказал? Не лопочи! Что ты, братец, языкомто основу снуешь? И то

я замечаю, ты что-то развязен на слова становишься. Остерегайся, малый, я

этого не люблю.

- Слушаюсь-с, Капитон Аверьяныч.

- Так вот... Но старайся заслужить. Ночей недосыпай, хлеба недоедай,

блюди за Кроликом, как за родным отцом. Подстилка чтоб завсегда была

свежая; после езды вываживай досуха; чисти, чтоб обтереть белым платком и

на платке чтоб пылинки не было. Слышишь?

- Слушаю-с, Капитон Аверьяныч.

- Воды и корму никак не моги давать без наездника.

- Слушаю-с.

- Гм... Но это все последнее дело. Первое же твое дело вот какое: никак

не отлучайся от лошади. Наездник пойдет туда-сюда или там с гостями... но

ты издыхай в конюшне. И тово... - Капитон Аверьяныч понизил голос, - следи

за Ефимом.

- Ужели я не понимаю, Капитон Аверьяныч? Как мы исстари гарденинские...

- Вот то-то, что не понимаешь! Ты не возмечтай, что я тебя старшим

становлю. Что наездник будет тебе приказывать и что относится до дела, ты

пикнуть против него не смей. Понял?

- - Точно так-с.

- Но ежели... - Капитон Аверьяныч опять понизил голос, - ежели

приметишь за ним что-нибудь эдакое... ну, что-нибудь в голову ему

втемяшится... дурь какая-нибудь...

ты никак не моги ему подражать. И доноси мне, - Будьте спокойны,

Капитон Аверьяныч, - ответствовал польщенный Федотка.

- Что случится с Кроликом - с тебя взыщу. Ты это намотай. Лошадь

дорогая, лошади - цены нету. Вот я прикидывал и вижу - обойди все заводы,

нет такой резвой лошади. Денно и нощно помни об этом. Приеду в Хреновое,

увижу, какой ты будешь старатель. Ступай, позови Ермила. Да смотри, чтоб

не болтать. Если наездник спросит, зачем, мол, призывал, скажи: тебя, мол,

наказывал слушаться.

Пришел кузнец Ермил. Впрочем, о нем непременно надо сказать несколько

слов. Это был низенький, широкий, на вывернутых ногах человек с угрюмым и

недовольным лицом, обросшим по самые глаза красными, жесткими, как щетина,

волосами. Он обладал даром сквернословить с необыкновенною изысканностью,

"переругивал" даже мельника Демидыча, тоже великого мастера по этой части.

Первенство Ермила было утверждено года два тому назад, когда в

застольной, при громком хохоте и одобрительных криках всей дворни, он имел

состязание с Демидычем.

Состязание происходило по всем правилам: разгоряченные слушатели бились

об заклад; для счета и наблюдения были избраны почетнейшие лица из

присутствующих: конюх Василий, старший ключник Дмитрий и кучер Никифор

Агапыч. Нелицеприятные судьи с серьезнейшим видом взвешивали каждое

сквернословие, обсуждали его со стороны едкости, силы, оригинальности,

отвергали, если оно не соответствовало назначению; состязание происходило

в форме ругани между Демидычем и Ермилом, имело личный, так сказать,

полемический характер, требовало язви-- тельных и верных определений. В

конце концов Ермил обрушил на Демидыча сто тридцать восемь безусловно

сквернейших ругательств, между тем как Демидыч мог возразить ему только

девяноста тремя, да и то не безусловно сквернейшими.

Но, будучи таким победоносным в непристойных изражениях, кузнец Ермил

совершенно не умел говорить обыкновенным человеческим языком. О самых

простых вещах он принужден был изъясняться скверными словами. Но так как

запаса их все-таки не хватало на выражение всех понятий, свойственных

кузнецу Ермилу, то он ухитрялся придавать одному и тому же ругательному

слову многообразнейшее значение: в одном случае оно означало негодование,

в другом - презрение, в третьем - нежность, похвалу, льстивость и так

далее без конца.

- Ну, Ермил, посылаю тебя в Хреновое, - сказал Капитон Аверьяныч. -

Смотри, брат, не ударь лицом в грязь.

Кузнец молчал, приискивая в голове такой ответ, который не состоял бы

из скверных слов.

- Поедет еще Федотка-поддужный, малый молодой.

Ты всячески наблюдай за ним.

Кузнец опять поискал, что сказать, и опять предпочел оставаться

безгласным. Его начинал прошибать пот.

- Наездника слушайся. Но твои с ним дела небольшие: нужно подковать -

подкуй, нужно копыто расчистить - расчисть. Конечно, и Федотке подсобляй.

Одним словом, я на тебя надеюсь. Понял?

Кузнец отчаянно зашевелил губами, но продолжал молчать.

- Во всяком же разе это твое последнее дело. Первое же - ты тово... -

Капитон Аверьяныч понизил голос, - послеживай за Ефимом... Ежели приметишь

что-нибудь эдакое... необнакновенное... ну, что-нибудь в голову ему

взбредет... шаль какая-нибудь... ты всячески мне докладывай. Федотка малый

молодой, но на тебя я надеюсь.

Ефимом я доволен, а ты все-таки послеживай в случае чего. Лошади цены

нету... Понял, что ль?

Кузнец понял только одно, что теперь уж необходимо отвечать. В отчаянии

он бросил искать пристойные слова, посопел, тряхнул своими огненными

волосищами и вдруг разразился самою неистовою и сквернейшею тирадой,

приблизительный смысл которой был таков:

- Расшиби меня гром, ежели оплошаю. Федотка такой-то и такой-то...

молокосос! А Цыгану в рот пальца не клади, потому что и мать его, и бабка,

и прабабка были такие-то и такие...

Капитон Аверьяныч вскочил и замахал на него руками.

- Шш... замолчи, рыжий дурак!.. Али забыл, с кем говоришь?.. Вот я тебя

костылем!

Ермил умолк с видом подавленного страдания.

- Смотри же, старайся, - добавил Капитон Аверьяныч, - да зря никому не

болтай. Ступай, срамник эдакий!

Ермил хотел сказать "слушаю-с", но побоялся, как бы опять не выскочило

чего-нибудь неподходящего, неуклюже поклонился, сердито крякнул и, не

говоря ни слова, вышел. И до самого дома отводил себе душу отборнейшим

сквернословием, ругая себя, Капитона Аверьяныча, Кролика, Хреновое,

Федотку, Ефима Цыгана. За всем тем внутренно он был сильно польщен и

доволен.

Ефиму выдали на руки деньги и аттестат Кролика, сказали, чтобы ждал к

бегам Капитона Аверьяныча, и, дабы хоть чуточку растрогать и умилить его,

объявили, что за каждый первый приз ему будет выдаваться в награду сто

рублей. Но Ефим хотя бы бровью шевельнул: на его дерзком лице не

изобразилось даже тени благодарности.

- Экий столб бесчувственный! - проворчал Капитон Аверьяныч и скрипнул

зубами от сдержанного негодования.

Ранним майским утром запрягли телегу с "креслами", вывели Кролика,

облачили его совсем с головою в щегольскую полотняную попону с вышитыми

гербами господ Гардениных, привязали к "креслам"; на пристяжку к коренному

пристегнули поддужного мерина. Вся дворня собралась около телеги;

помолились; Капитон Аверьяныч взволнованным голосом сказал последнее

напутствие, нежно потрепал Кролика, обошел еще раз вокруг высоко

нагруженной телеги и, наконец, выговорил: "Ну, с богом!"

Когда выехали со двора, показалось солнце. Ослепительные лучи брызнули

на толпу, на высоко нагруженную телегу, на Кролика, принявшего какие-то

странные очертания в его белом футляре, - на всю эту серьезную и

торжественную процессию. И Кролик, точно понимая, что он составляет центр

процессии, что на нем покоится множество упований, надежд, расчетов, что с

ним связаны заветнейшие мечты и перспективы этого благоговейно следующего

за ним люда, высоко поднял голову навстречу восходящему солнцу, заржал

звонким, как труба, протяжным и переливчатым ржанием. В каменных конюшнях

за маленькими полукруглыми окнами тотчас же отозвались десятки голосов.

Жалкая мужицкая клячонка, влачившая соху на ближнем пригорке, и та не

выдержала: не обращая внимания на удары кнута, она остановилась, откинула

жиденький хвост, втянула в себя костлявые, изъязвленные бока, приподняла

шершавую морду и слабеньким дребезжащим голоском откликнулась на могучий и

радостный призыв жеребца в гербах.

В полуверсте от усадьбы толпа остановилась, а Кролика повели дальше.

Народ мало-помалу разбрелся по своим делам. Один Капитон Аверьяныч долго

не сходил с места, долго с сосредоточенною и заботливою задумчивостью

смотрел вдаль, где едва мелькало белое пятнышко, иногда вспыхивал на

солнце лакированный козырек Федотки, сидевшего на возу, и краснелась его

рубашка.

Так как ехали тихо, то в дороге предстояло провести три дня. Путь лежал

почти все время степью. Ехали больше ночью и ранним утром; среди дня

останавливались кормить. Погода стояла великолепная. По ночам весь

горизонт облегали огни, в теплом душистом воздухе непрерывно звенели

заунывные песни, потому что это было время покоса. Утром заливались

жаворонки, поднимался туман с ближней степной речонки, пронзительно

посвистывали сурки, широко развертывалось зеленеющее и цветущее

пространство, сверкающее росою, пустынное, с "кустами", синеющими в

отдалении, с островерхими стогами, с одинокими курганами, с разбросанными

там и сям гуртами, около которых точно застывшие виднелись чабаны с

"ярлыгами" в руках. Отчетливо выделялись косари в рубахах, вздутых ветром,

блистали и звенели косы. Коршун плавал в небе, высматривая добычу... Вдали

мчался верховой, пригнувшись к луке... На ровном, как ладонь, месте

выглядывал купеческий хутор с обширными кошарами, загонами и варками, с

прудом, сияющим как полированное серебро.

Но особенно-то хорошо все-таки было ночью. Какой-то необъятный простор

чувствовался тогда. Курганы, кусты, хутора, лощины, извивы прихотливой

степной речонки - все исчезало, одна только безвестная даль синела со всех

сторон, уходила, казалось, туда, где светились яркие звезды. Пахло сеном,

пахло камышами с реки, где-то однообразно стонала выпь, у самой дороги

перекликались перепела, и протяжная песнь тянулась, тянулась, наполняя

пространство бесконечным унынием...

Обыкновенно Федотка лежал вниз брюхом на телеге и, преодолевая дремоту,

что-нибудь мурлыкал; кузнец и наездник мерным шагом шли позади, в гробовом

молчании посасывая трубки. В ночи видно было, точно два огненных глаза

неотступно следовали за телегой. Иногда то одна, то другая трубка

вспыхивала с легким треском, разгоралась искрами и неуверенно освещала то

высокую сутуловатую фигуру с потупленным лицом, с руками точно у обезьяны,

то приземистую, коренастую, на вывернутых ногах, без шапки... Утром не

было видно огненных точек, но так же неотступно следовали за телегой две

струйки голубоватого дыма и две молчаливые фигуры, шагающие нога в ногу.

О кузнеце давно было известно, что он тогда лишь переставал молчать,

когда ругался, и Федотка вовсе не удивлялся, не слыша по целым дням его

голоса. Но Ефим несколько удивлял Федотку: чем далее они подвигались в

степь, тем угрюмее и сосредоточеннее становился Ефим, тем чуднее казались

Федотке его цыганские глаза. С первого же дня пути он точно забыл о

Кролике, как-то сразу прервалась его непомерная и ревнивая внимательность

к лошади. Федотка чистил Кролика, поил, засыпал ему овса; кузнец аккуратно

осматривал его ноги, ощупывал подковы, смазывал копыта мазью. Ефим же

только говорил: "запрягай", "отпрягай" - и больше не говорил ни слова с

своими спутниками, если не считать кратких и неохотных ответов на их

деловые вопросы. Он шел позади телеги, невольно стараясь попадать в ногу с

кузнецом, но едва замечая его, шел и курил и молча прислушивался к звукам

степи, молча всматривался вдаль. Трубка погасала, он на ходу вынимал

кисет, набивал другую, высекал огонь и опять шел, попадая в ногу с

кузнецом и всматриваясь вдаль. Что-то точно манило его к этой дали, и

особенно ночью, когда степной простор казался таким безграничным, таким

таинственным... Что-то странv ное наплывало в его цыганскую душу с

отзвуками унылой песни, с отблеском далеких костров, с мерцающим светом

синего звездного неба... Им овладевала тоска, какое-то смутное желание

волновало и тревожило его. Под мерный стук колес и лошадиный топот, когда

слабый ветерок веял ему в лицо свежестью и запахом степных трав, странные

и неопределенные мечты приходили ему в голову, точно неясные тени тех

мечтаний, которые были свойственны его полудиким предкам. Временами ему

мерещилась какаято небывалая воля, какой-то неслыханный простор,

неописуемый разгул... и в его крови загоралось точно от вина, грудь

начинала мучительно сжиматься. Когда такое случается с человеком, в народе

говорят: его зовет! - и стерегут, чтобы человек не наделал какой-нибудь

беды.

Беда едва не случилась верстах в двадцати от Хренового. Ехали селом.

Наездник с кузнецом по обыкновению шли сзади. Вдруг Федотка был испуган

неистовым голосом Ефима: "Стой!" Он остановил лошадей и увидел, что около

кабак. Одна и та же мысль пришла в голову и ему и кузнецу: "Запьет!" Они

тревожно переглянулись. Тем временем Ефим подумал, полез в карман... и с

внезапною злобой бросился к Кролику, начал крепко, новым узлом привязывать

его, закричал на Федотку: "Черт!.. Чего смотришь? Не видишь, еще бы

немного - развязалось...

Тоже поддужный называется, сволочь эдакая!.. Пошел!"

Кузнец, обрадованный, что благополучно отъехали от кабака, в свою

очередь сквернейшим образом изругал ни в чем не повинного Федотку.

Впрочем, и сам Федотка был доволен.

На третий день к закату солнца показалось Хреновое.

Лишь только забелелись огромные постройки завода, заблестели на солнце

зеленые и красные крыши, у Федотки стали вырываться восторженные

восклицания, а кузнец начал изрыгать непристойные слова в знак

удовольствия.

Оба они ни разу не были в Хреновом, Федотка же кроме того до сих пор не

отъезжал дальше тридцати верст от Гарденина. Когда подъехали ближе он то и

дело спрашивал Ефима:

Это что ж такое будет дяденька?.. А это что за хоромы?.. А это какая

штуковина торчит?

Ефим тоже изменился, завидевши Хреновое, сделался словоохотлив и весел.

Здесь всякий камешек был ему известен и пробуждал в нем приятные

воспоминания. Так, проезжая мимо бегов, он по-волчиному оскалил зубы,

засмеялся и сказал:

- Видите вон дальний поворот... вон, вон татарка-то краснеется? Ну, об

этом месте будет меня помнить Семка Кареевский. Мы, этта, едем на большой

приз, и вдруг вижу, этта, забирает, забирает Семка вперед. На полголовы

забрал. Постой, думаю, конопатая сопля, я тебе угожу...

А я на Внезапном еду - строгости необыкновенной лошадь! Ну, этта,

загибаем поворот, изловчился я... да эдак кэ-э-эк поддам! Внезапный одним

махом на голову. А я изловчился, да заднею осью, да за Семкино колесо...

трах!..

Он, сволочь, как покатится вверх тормашками. Уцепился, подлец, за

вожжи, да волоком, волоком.., вся морда в крови... колесо в дребезги! Не

забывай, говорю, друг задушевный, с кем тягаешься!

Федотка так и визжал от восторга. Кузнец с остервенением приговаривал:

"Эдак его!.. Так его!.. Эдак его!.."

- Что ж, дяденька, ничего вам за эсто не было? - подобострастно спросил

Федотка, отдохнув от смеха.

- Понятно, ничего. Какой-то сопляк из беседки в трубу заприметил: ты,

говорит, мерзавец, будто зацепил?

И Семка, этта, стоит, скосоротился, рожа в крови, поддевка

располосована, в грязи весь... "Зацепил, говорит; его, говорит, такой

умысел был: живота меня лишить". - "Воля ваша, говорю, ежели у него дрожки

рассыпались, я в эфтом не причинен, надобно прочнее делать. Но только я

никак не зацеплял". Ну, этта, поговорили промеж себя, выдали первый приз.

Федотка .опять помер со смеху; кузнец хохотал хриплым басом... И их

восхищение еще более увеличилось от дальнейшего рассказа:

- Опосля того собрались на вечеринке у Молоцкова наездника, Семка и ну

ко мне присыпаться: такой-сякой, ты, кричит, судьбы меня лишил... Как так,

судьбы? На каком таком основании, конопатая гнида? Размахнулся да кэ-э-эк

тресну его по морде... да в другой... да за волосья!..

Сколько тут было народу - животики надорвали. Само собою, всякий

понимал, что я его с умыслом сковырнул с дрожек. Ионыч тут был, княжой

наездник, - патриархальный старик! Ты, говорит, парень, мог его до смерти

зашибить... Беззубый черт! Разве я этого не понимаю? Тут одно: либо дуга

пополам, либо хомут вдребезги. Тут - рыск! Не сделай я настоящей переборки

на вожжах, Внезапный прямо мог подхватить от эдакого треску и прямо свели

бы с круга за проскачку. Но замест того он сделал отличнейший сбой и на

рысях к столбу пришел. Господа, этта, платками, картузами махали!

В таких разговорах достигли обширного выгона перед заводом и поехали к

так называемой "Солдатской слободке", где по преимуществу останавливались

с своими лошадьми наездники и жокеи. Сначала Ефим приказал Федотке править

к своей прежней квартире, но там уже было занято; тогда поехали улицей и

стали спрашивать, где свободно. В одном месте все крылечко было облеплено

народом; когда гарденинские поравнялись, оттуда послышались голоса: "Э!

Никак Ефим Иваныч?.. Здорово, Ефим Иваныч!.. Ефиму Иванычу наше

нижайшее!.. Ба, ба, ба, кого мы видим!"

Федотке приказано было остановиться. К подводе вереницей подходили

наездники, старые знакомые Ефима, пожимали ему руку, спрашивали, с

любопытством косились на Кролика. Ефим степенно отвечал, узнавал о

квартирах, о ценах на овес, на сено, на харчи, осведомлялся о новостях.

- Иван Никандров здесь? - спрашивал он.

- Эге, хватился! Иван Никандров в кучера, брат, ударился, в гужееды!

- Как так? Куда?

- К Губонину, в Москву, четвертной в месяц околпачивает!

- А Яким Ноздря?

- И Якима нету - к фабриканту поступил. Тут из наших видели его

которые: пузо, говорят, отпустил - во!

- Ас Калошинского завода кто приехал?

- Ау, брат! Калошинский завод поминай как звали:

весь с торгов пошел... А ты знавал Ерему Кривого? У купца Ведеркина

теперь. Лонысь в Воронеже три приза взял.

И умора, Ефим Иваныч! Взял он это призы, пондравилась лошадь какому-то

офицеру... Офицер-то и говорит купцу Ведеркину: "Продай, вот тебе не сходя

с места две тыщи целковых". Купец разгорелся на деньги, возьми да и продай

прямо с дистанции. Ерема в голос заголосил... "Что ж ты, толстопузый идол,

делаешь? - говорит прямо при всей публике. - Мы, говорит, только было,

господи благослови, в славу зачали входить, а ты на деньги польстился..."

А купец Ведеркин тоже ему при всей публике:

"Я, говорит, на славу-то на твою...", да такое сделал, все, кто тут

был, так и грохнули!

- Ну, не на меня наскочил! - воскликнул Ефим, делая свирепое лицо. - Я

бы ему... Что ж Ерема-то остался у него?

- Да как же не остаться? Сорок целковых жалованья одного. Нонче, брат,

только и места, что у купцов.

- От Мальчикова привели? - небрежно спросил Ефим.

- Как же, как же! Наум Нефедыч нонче утром объявился. Грозного

привел... Экий конь, господи мой милостливый! Двадцать два приза!.. Три

императорских!.. Прямо надо сказать - умолил создателя Наум Нефедыч.

Недаром и название дано - Грозный!

- Грозен, да может не для всех, - презрительно сказал Ефим и взглянул

на Кролика.

- О! Аль не боишься? Ты, значит, тоже "на все возрасты"? Давай бог,

давай бог! - восклицали наездники с недоверчивым и сдержанно-насмешливым

видом.

К толпе подошел седенький тщедушный старичок в валенках, с старомодным

пуховым картузом на голове. Все почтительно расступились и пропустили его

к Ефиму; Ефим с отменною вежливостью поклонился. Старичок прищурил глаза,

всмотрелся из-под ладони и прошамкал:

- А, это ты, необузданный человек? Давненько, давненько не видать. У

кого теперь живешь-то?

- У Гардениных, Сакердон Ионыч.

Ионыч пожевал губами, усиливаясь припомнить:

- Капитон Аверьяныч конюший? Так, так... Сурьезный, твердый человек...

Слуга!.. Таких боле нет рабов верноподданных... Ты с чем же: с пятилетком?

На все возрасты?

Ефим ответил.

- Вот, Сакердон Ионыч, говорит: Мальчиков мне не страшен! - сказал один

наездник, улыбаясь.

- Вот как, вот как!.. Ну, что ж, друг, бывает. И юнец Давыд Голиафа

победиша. Бывает! - Старичок обошел вокруг Кролика, внимательно посмотрел

на него, приподнял попону, чтобы оглядеть закрытые "стати", ощупал грудь и

"под зебрами"... Все смотрели на Ионыча с любопытством и уважением.

Собственно говоря, никто бы не осмелился делать такой осмотр чужой лошади,

да еще без разрешения, но Ионычу позволялось все. Это был старинный

наездник князей А***. Он побрал на своем веку множество призов, ни разу не

проигрывал и теперь жил себе на покое, окруженный внуками и правнуками, и

каждый год непременно появлялся в Хреновом во время бегов.

- А порода? - спросил он, осмотревши Кролика.

Ефим сказал. Ионыч опять пожевал губами, припоминая и соображая, и

вымолвил:

- Ну, что ж, держись, Ефим! Обеими руками держись за счастье... Охо,

хо, хо, человек-то необузданный!..

Кровь-то, кровь-то у тебя... А коли, выдержишь, сустоишь - Наум тебе не

страшен. Подь-кЧ) сюда... - Он взял Ефима под руку, отвел его от толпы и

спросил шепотом: - Без секунд?

- Прикидывали: без сорока приходил, Сакердон Ионыч [То есть 3 версты в

5 мин. 20 сек. (Прим. А. И. Эртеля.)], - также шепотом ответил Ефим.

- Ой, врешь? - сказал старик, и глазки его загорелись.

- Не сойти с места! - побожился Ефим.

- Да ты, дурной, знаешь ли, что я отродясь не видывал, чтоб пятилеток

без сорока приходил!.. Я!.. Я!.. Никак, более ста призов побрал на своем

веку!.. Восемьсот лошадей выездил!.. - Он помолчал и, возвращаясь к толпе,

добавил с раздражением: - А и то сказать, дистанции были длинные, трудные.

Ноне все пошло короткое: и дистанции короткие и лошади... да и людишки-то

короткие!

- Надо полагать, резвый конь, Сакердон Ионыч? - вкрадчиво спросили из

толпы.

Но старик еще больше рассердился.

- Эка невидаль - резва! Да насколько резва-то? Бывалоча, господа

соберутся промеж себя: тридцать верст отмеряют дистанцию!.. Ну-тко вы,

нонешние! Ну-тко попытайтесь!.. Дрожки!.. До какого разврата дошли - за

дрожки по двести, по триста целковых отваливают! Ни то ехать на них, ни то

робятам на игрушки отдать... Нет, нет, погибает старый орловский рысак!..

Эка, лошадь какую обдумали: клин не клин, ходули не ходули... Ах, батюшка

граф Алексей Григорьич! Встать бы тебе, голубчику, да орясиной хорошей...

А! Из дворянской потехи игру сделали, торговлю, на деньжонки льстятся...

Погодите ужо, всех вас купец слопает... Тьфу! Тьфу!.. - Сакердон Ионыч

погрозил кому-то кулаком и быстро удалился, шаркая валенками и глубоко

надвигая на уши свой бархатный картуз, похожий на раздутый шар.

Пока старик говорил, его не прерывали; но как только он скрылся, Ефим

тотчас же выругался и сказал: "Въявь из ума выжил, старый черт!" Другие

наездники согласились с этим. Тем не менее им запало в душу то, что сказал

Ионыч, когда осмотрел Кролика, и в тот же вечер все Хреновое обошел слух,

что Ефим Цыган привел необыкновенно резвого пятилетка и что "Наум ему не

страшен".

Это произвело большое волнение в кругу наездников, конюхов и поддужных.

Гарденинские двинулись далее. Солнце уже закатилось, и стояли светлые

сумерки. С полей гнали скотину:

рев, мычанье, хлопанье кнутов, пронзительно-звонкие голоса баб

доносились из села.

Ефим, с кнутиком в руках, заходил едва не в каждый дом слободки,

спрашивая о квартирах. Наконец с одного крылечка его окликнули:

- Хвартеру, что ль? К нам пожалуйте! Доколе некуда останетесь довольны.

Он подошел. Девка лет двадцати пяти с несоразмерно высокою грудью, с

ручищами, как ведра, одетая "по-городски", посмотрела на него какими-то

шныряющими, нагло и насмешливо скользящими глазами и, хихикая, повторила:

- Останетесь довольны покуда некуда.

- Конюшня-то хороша ли? - угрюмо спросил Ефим.

- Конюшня?.. Господи боже мой! Поищите - не найдете другой такой

конюшни. У нас бесперечь князья Хилковы стаивали... Уж будьте спокойны.

Супротив наших харчей, супротив нашей хватеры, а пуще всего супротив

нашего обхождения, ей-боженьки, нигде не сыщите!

- Это какое же такое обхождение?

Девка захохотала и, заигрывая глазами, произнесла:

- Известно, какое бывает обхождение с тем, кто ндравится!

- Ну ладно, ты балясы-то кому-нибудь разводи. Мы вас, сволочей,

довольно понимаем. Почем харчи-то? Кто хозяин-то в дому?

- Что я хозяйка, что тятенька хозяин, с кем хотите рядитесь. Только со

мной лучше... хи, хи, хи... очень уж я простоты непомерной! Нас и в

дому-то всего трое: я с тятенькой, да тетенька безродная заместо

куфарки... И, к тому же, тятенька день-деньской при заводе... старшим

конюхом... - И, понизив голос, добавила: - Помехи ни от кого не вижу, хи,

хи, хи...

Следующая