беседующих. Только Арефий вопросительно вскинул глазами на Николая да с

снисходительною, торопливою усмешкой пожал руку Агафоклу, Иван Федотыч

нашел, однако же, нужным сказать, кивнув в сторону Николая:

- Это сынок управителя нашего. Ничего, артельный парень, свой.

Присаживайся, Николай Мартиныч, - и тотчас же перешел к тому, что было

прервано: - Но в таком разе как же ты, Арефий Кузьмич, понимаешь о аде?

Арефий тряхнул волосами, отставил блюдечко с горячим чаем и только что

хотел отвечать, как Агафокл, усевшийся за стол рядом с Николаем и напрасно

старавшийся придать серьезность своим плутовски смеющимся глазам, сказал

Николаю:

- Друг бесценный, с молочком не желаешь ли?

Николаю сделалось стыдно, что в присутствии таких

людей Агафокл заговорил о молоке.

- Что ты, - сказал он, отмахнувшись, - чай, я не Агей.

Данилыч!

- Ах, братец мой, опять забыл... Грехи!

Лицо Арефия внезапно дрогнуло, и около рта пробежала неприятная нервная

судорога. Он насмешливо взглянул на Николая и сказал:

- Аи взаправду, Агафокл Иваныч, дай-ка молочка.

Этак-то будет посытнее.

Агафокл радостно засуетился:

- Вот это так, друг любезный, вот это по-нашенски!

Краля, волоки-ка горшочек утрешничка!

Акулина принесла молоко и поставила на стол, Арефий с каким-то

вызывающим видом зачерпнул ложкой, налил себе и сыну.

- Отец, для канпании! - с неистовым восторгом крикнул Агафокл,

обращаясь к Ивану Федотычу, и с ужимками, ухмыляясь, подмигивая, налил

себе полные две ложки.

- Я не потребляю, - спокойно сказал Иван Федотыч и на вопросительный

взгляд Арефия добавил: - греха в этом не вижу, но не потребляю.

- Как же не грех, когда великий пост? - выговорил Николай, оскорбленный

не столько тем, что нарушался великий пост, сколько насмешливым взглядом

Арефия и тем вызывающим видом, с которым он зачерпнул молоко.

- Плохо закон знаешь, плохо Святое писание знаешь, - возбужденно сказал

Арефий и, уставив перед собой глаза, как будто смотря в развернутую книгу,

начал ссылаться на тексты. И задорно крикнул: - Ведь прямо сказано, чего ж

мы еще хитрить будем?

- Может, и яишенку в таком разе, алмаз ты мой драгоценный? - вкрадчиво

спросил Агафокл, так и подергиваясь от внутреннего смеха, и тотчас же

приказал Акулине: - Сударушка! Смастери-ка яишенку для дорогих гостей.

- Это довольно странно, как ты понимаешь про посты! - высокомерно

сказал Николай. - Эдак ты придумаешь, что и в церковь не надо ходить?

- Не токмо в церковь, в Ерусалим, пожалуй, ходи.

А сам срамись по всякий час, блуди, враждуй, с нищего последнюю рубаху

сымай... Аль не читал: "Настанет время и настало уже, когда истинные

поклонники будут поклоняться отцу в духе и истине, ибо таких поклонников

отец ищет себе"?

- Это где же такое сказано? - с насмешкою спросил Николай, никогда не

читавший Евангелия и знавший только краткую священную историю Ветхого и

Нового завета.

Арефий быстро взглянул на него, и вдруг суровое и возбужденное

выражение пропало с его лица, по губам пробежала улыбка.

- Сказано, паренек, сказано, - ответил он, понявши невежество и

слабость противника, и, круто повернувшись к Ивану Федотычу, он заговорил

обыкновенным своим голосом: - Касательно адовых мук, Иван Федотыч, я

рассуждаю точь-в-точь как Исаак Сирин проповедовал: гееннское мучение есть

раскаяние. Прочитай-кось слово восемьдесят девятое и девяностое. Али еще

ловчей сказано в восемнадцатом слове. Очень мудро! - и Арефий проговорил

множество цитат. - А то и так еще полагаю: не иначе как будет срок...

геенне, тоись. Адовы муки никак не вечны, не может того быть, - и поспешно

добавил: - умствую так, не подумай, что самовольно, Иван Федотыч... Все из

Писания, все из книг!

Иван Федотыч вдумчиво посмотрел на него.

- Все на книги ссылаешься... Ах, душенька, сколь это обоюдоостро, -

проговорил он как бы сам с собою и громко сказал: - Коли уж ссылаться,

спрошу у тебя, Арефий Кузьмич: аль не знаешь, какая была ересь Оригена,

прозванного Адамантовым?

- А какая?

- Вот то же, что и ты говоришь... насчет срока-то.

И на пятом вселенском соборе святые отцы так постановили: кто говорит

или думает, что наказание демонов и нечестивых людей временно и что после

некоторого времени оно будет иметь конец или что будет после

восстановление демонов и нечестивых людей, да будет анафема.

- Вот так фунт, Арефий Кузьмич! - с величайшим удовольствием воскликнул

Агафокл и даже привскочил.

Арефий тряхнул волосами, хотел улыбнуться, но не выдержал и рассердился.

- Я вселенским соборам не верю, соборных постановлений не принимаю! -

крикнул он. - Как сказано в первом Послании Ивана, глава четвертая, стих

шестнадцатый?

Бог есть любовь, вот как сказано! Смотри у Павла первое Послание к

Коринфянам, глава тринадцатая, от четвертого до восьмого стиха. Апостол

оченно тонко вникает в эфто дело. И смотри, что написано: любовь все

покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. А ты мне анафему

сулишь.

- Не в том смысле, Арефий Кузьмич, - тихо, улыбаясь, сказал Иван

Федотыч. - Что апостол Павел о любви говорит, это, душенька, великие

слова, - и задумчиво повторил, видимо куда-то далеко улетая мыслями: - да,

да...

всего надеется, всего...

- А вот, господа честные, и яишенка! - вскрикнул Агафокл, вскакивая

навстречу Акулине.

Однако почти вся сковорода целиком досталась Агафоклу. Иван Федотыч

опять сказал: "Греха в этом не нахожу, но не потребляю"; Николай с

притворным отвращением отвернулся; Арефий съел одну ложку, очевидно только

с намерением доказать, что это не грех, мальчик тоже едва попробовал.

Агафокл выскреб дочиста сковороду, с удовольствием причмокнул, отер

губы подолом рубахи, засмеялся и, обращаясь сначала к Николаю, а потом к

Арефию, сказал:

- Вот, Миколушка, и покушали. Грех - это точно.

Это справедливые твои слова. А ты, Арефий Кузьмич, доискался: нет

греха... Как это ты, братец мой? Я же, голубчики вы мои, так полагаю:

поемши, попимши, не вылезть ли нам на солнышко да не отведать ли

наливочки, ась? Ежевичная у меня, братцы, первеющий сорт! Как в эфтом разе

обозначено в книгах?..

Все засмеялись, вышли и сели на завалинку, но наливку пить не стали.

- Потолкуйте еще, други любезные, - сказал Агафокл, сладко потягиваясь

и почесывая брюхо. - Страсть люблю умных речей послушать, - и, с целью

подзадорить Арефия, обратился к Ивану Федотычу: - Так как, отец, значит,

Арефию Кузьмичу анафема выходит?

Однако этот подход не сделал впечатления: Арефий только слабо

усмехнулся. Иван же Федотыч и не расслышал. Он с умилением оглядывался по

сторонам, смотрел на небо, в котором звонко пели жаворонки, на холмы, где

едва пробивалась зеленая травка и желтели ранние цветочки.

Широко развернутая даль синела и сияла перед ним в горячих солнечных

лучах, с ее церквами, селами, лесами, лугами, зеркальным разливом реки и

рядом высоких курганов на берегу долины, и, казалось, навевала на него

кроткие и любовные мысли. Лицо его становилось все яснее, бледные

старческие губы складывались в благостную, неизъяснимо ласковую улыбку.

Николай сидел в сторонке и курил, стараясь выпускать дым колечками: он все

еще находился в неприятном, уязвленном настроении.

- Сколь мудро устроен мир божий! - счастливо вздыхая, сказал Иван

Федотыч. - Для чего, подумаешь, свара, обида, ложь,

человеконенавистничество, заботы о куске?..

Кажная былиночка, кажная что ни на есть махонькая тварь славит господа.

Арефий, опершись на руку, смотрел ничего не видящими глазами и о чем-то

пристально думал. Агафокл, по-видимому, остался недоволен таким мирным и

молчаливым настроением; он, прикрывшись ладонью, легонько зевнул и,

сказав: "Э! Надо еще лошаденку твою напоить, Миколушка", - поднялся с

завалинки и пошел к сараю.

- Ты говоришь: ложь, обида, свара, человеконенавистничество, - вдруг

заговорил Арефий, и глаза его заблистали. - Скоро, друг, скоро конец князю

мира сего.

Глянь-ко, народушко как просыпается. Где тьма, там теперь осияние,

братец мой. Ходил я ноне зимою по Саратовской губернии, сукна валял,

пришел в одну деревню...

Вот, поглядел я, святое дело-то укрепляется! Живут побратски, сирот

привечают, голодных кормят, за хворых работу справляют, дележки нет,

кабаков нет... Промеж себя не продают, не покупают, есть излишек - бери...

Ах, сколь приятен плод возрастает от Святого писания!

- Не везде так-то, Арефий Кузьмич. В наших местах что-то не слыхать.

- Надо трудиться, друг. Чай, помнишь, что написано:

"Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев:

не любящий брата пребывает в смерти". Надо увещевать: толцыте, сказано, и

отверзется; надо словом пронимать людей, - ревности все доступно, братец

мой.

- Так-то так, душенька.

- А коли так, и не отлынивай, Иван Федотыч, - горячо сказал Арефий,

возвышая голос, - чего отлыниваешь?

Бог разум тебе дал, любовь дал, уста дал красно глаголати... Чего ж ты

упираешься, как норовистая лошадь? Эй, Иван Федотов, берегись! Не будь

рабом лукавым, не гневи господа бога! Вот третий раз с тобой толкуем от

Писания... В чем не согласны, скажи? Оспаривал ли ты меня своими словами?

Все из отцов, все из отцов. А чуть доведется самому, ты и молчишь и

улыбаешься. Зачем так-тося бобы разводить? В кимвалы нам с тобой бряцать,

что ли? Недосуг, Иван Федотыч, в кимвалы бряцать... ой, жатва велика, а

жнецов нетути. Ты думаешь, задаром царьбатюшка из вавилонского плена вас

ослобонил, волю дал, руку крепкую и жестоковыйную отвел от вас, барских

людей? Шалишь, Иван Федотов, не задаром. Прежде ты во грехах купался, а

перед богом за тебя помещик отвечал; ты был раб, все рав"о что скот

бессловесный. Ну-кася, теперь-то кто за тебя ответит? Не виляй, Иван

Федотов, - вилять, друг, некогда.

- Арефий Кузьмич, видишь? - сказал Иван Федотыч, и голос его дрогнул. -

Видишь, - повторил он, указывая рукою вдаль, - храмы божий... вот маленько

годя гул пойдет колокольный: народушко к вечерням поплетется... говеть,

молиться о грехах: "Господи, владыко живота моего... Господи, владыко

живота моего!" Ах, друг, друг... сколь жалко этого! - Он махнул рукою и

отвернулся.

Арефий по направлению Иван-Федотычевой руки презрительно усмехнулся и

долго спустя произнес:

- А я вот что тебе скажу, Иван Федотыч: закостенела твоя душа. По

человечестЁу жалко тебя, нечего и толковать. Но для ради дела господнего,

для ради жатвы его великой, об одном молю бога: пущай бы, как Иова,

пробрал тебя, пущай бы сок-то из тебя повыжал... Пострадать тебе нужно,

Иван Федотыч! Крест на себя принять... бремена тяжкие и неудобь-носимые

возложить! Вот ты о боге скорее бы вспомнил, упираться-то перестал бы!

Прости, Христа ради.

- Что ж, может, и правда твоя, Арефий Кузьмич, - благодушно согласился

Иван Федотыч.

- Эх, драгоценное это место - гарденинский хутор! - помолчав, сказал

Арефий, очевидно желая переменить разговор, - и кого господь попустил жить

здесь, не в осуждение будь сказано Агафоклу Иванычу!.. Больше полугода -

пустыня; следа нету, лица человеческого не видно. Что бы тут можно

устроить во славу господа! Ведь иной раз до чего нужда укрыть человека,

побеседовать без лишних людей, собраться, принять посланца из дальних

мест... А на селе все-то неловко, все-то глаза, да уши, да языки. Завидное

местечко! - И вдруг, будто что вспомнив, повернулся к Николаю, низко

поклонился и сказал с каким-то деловым, заботливым выражением на лице: -

Прости меня, вьюноша, ради Христа! Обидел я тебя, истину лживым языком

выговорил. Прости, пожалуйста! Каюсь, горяч я: где бы нужно любовью, а

язык мой неистов - согрубит. Прости, сделай милость!

- Что ты, что ты, Арефий Кузьмич? Я и не думал сердиться, -

покрасневши, ответил Николай и в ту же минуту почувствовал, что любит и

уважает этого человека. - Я действительно не читал Евангелия, - торопливо

сказал он, путаясь в словах и желая как можно скорее обвинить себя" - я не

думал... я... может, ты и прав. У нас тетка - очень религиозный человек...

только один год живу с папашей... И вообще посты... тетка замечательно

строго требовала... Я вообще мало думал об этом.

- Надо, парень, думать. Ты грамоту, чай, твердо знаешь, - вникай.

Глупостев небось много прочитал, а Святое писание проглядел. Эдак

невозможно.

И как только Арефий проговорил это, - как говорят младшим: с обидною

снисходительностью и поучительно, - так Николай снова почувствовал, что

терпеть не может этого человека, и снова оскорбился и сказал Ивану

Федотычу:

- Вы со мной не поедете, Иван Федотыч? Мне пора.

Надо еще поглядеть, не шляются ли однодворцы в степи...

Вчера папенька здорово двоих отгладил.

Арефий был однодворец, и Николай думал уязвить его этими словами.

Свежело. По Битюку звонили к вечерне, степь отливала красным в огне

косых солнечных лучей, когда Николай с Иваном Федотычем возвращались в

Гарденино. Иван Федотыч сидел назади с удочками и корзиной, в которой

неподвижно лежали красноперые окуни и два золотистых леща; длинные ноги

его едва не волочились по земле; сдвинутая на затылок шляпенка открывала

кроткое, светящееся тихим умилением лицо. Он что-то напевал про себя,

медленно переводя глаза от высокого неба, где двигались розовые облака и

звенели птицы, к озеру, к лесу вдали, к курганам, за которыми в тонком

струящемся тумане виднелись кусты, и степь, и островерхие стога.

- И не нравится мне этот Арефий! - сказал Николай, с особенным шиком

сплевывая сквозь зубы, как недавно научился у Федотки.

- Что так, душенька? - отозвался Иван Федотыч, не сразу выходя из своей

созерцательной задумчивости.

- Да что же, Иван Федотыч! Вдруг какой-то мужик и осмеливается есть

скоромное. Это смешно.

- Ну, дружок, не говори, что мужик. Какая память!

Какая память! И сурьезный, самостоятельный человек.

Это ты не говори.

- Он, никак, в свою веру вас обращал? - насмехаясь над Арефием, сказал

Николай.

- Какая же его вера? - неохотно ответил Иван Федотыч. - Вера его

обыкновенная - во Христа, - и, помолчав, добавил: - А ежели что не по душе

мне в Арефий, так это рьяность его. К чему? Силком не спасешься и не

спасешь. Он делатель мзды, вот что плохо.

- Как, Иван Федотыч, мзды? Разве ему платят за это?

- Ну, душенька, кому платить! А сказание есть такое - о трех мнихах.

Были три мниха: Федосей, и Лука, и Фома. Жили в горе, спасались. И говорит

один человек:

"Вот три мниха, и все трое великой жизни и одинаково понимают

спасение". - "Как так?" - спрашивают человека. И говорит: "Шел я дорогою,

встретил Федосея: несет вязанку дров, пошатывается от непосильного бремени.

И подумал я про себя: надо его испытать, - расскочился, прыгнул ему на

горб, так и придавил вместе с вязанкой.

Поднялся Федосей, оправился, поклонился, побрел, куда ему следовало, ни

слова мне не сказал. Вот пошел я дальше, вижу: идет Лука, в руках

выдолбленная тыква - воду несет к себе на гору. Постой, думаю, по эдакой

жаре да идти за водой в долину - великий труд для старца, дай я его

соблазню. И ударил по тыкве и разлил воду. Ничего не сказал Лука,

поклонился, поднял тыкву, спустился опять в долину. Иду я опять, вижу

Фому: сгорбился, опирается на клюку, присматривается к траве, кореньев

ищет...

Подбежал я к Фоме, ударил его в щеку, и Фома ничего не сказал,

поклонился, нагнулся к земле, зачал клюкой ковырять - корешок выкапывать.

Вот отчего все трое великой жизни и одинаково понимают спасение". И некто

сказал тому человеку: "Не все великой жизни и не одинаково понимают

спасение: ступай в крипту, стань за дверьми, слушай". И пошел человек в

крипту, и прислонился у входа, и стал слушать. Первый сказал Федосей: "Нес

я вязанку дров, и вдруг выскочил неистовый человек, вспрыгнул на меня и

повалил. Спасибо, отцы, я вовремя опомнился, бога побоялся, а то бы наклал

ему в загорбок". И проговорил вслед за Федосеем Лука: "Было и мне

искушение: выбил человек у меня из рук тыкву с водой; так-то мне жалко его

стало, братья! Согрешил, думаю, несчастный, впал в соблазн, обидел старца.

Его-то жалко, а за себя радуюсь:

я гнев преломил в себе, отошел от греха, со смирением претерпел обиду.

Это мне зачтется". Фома ничего не говорил и только плакал. "О чем плачешь,

авва?" - спросили его Федосей и Лука. И отвечал Фома: "Как же мне не

плакать? Великий грех нанес себе человек, соделал грех, поддался

искусителю; плачу от жалости по том человеке".

И еще его спросили, какой грех и в чем искушение, но старец молчал и не

переставал, плакал горькими слезами.

И тогда некто сказал тому, кто стоял у входа крипты:

"Слушай и различай делателей страха, мзды и любви...-"

Вот так я, душенька, и Арефия понимаю: любви в нем мало! Что ж книги?

На книги всякий может сослаться. Дело не в книгах.

- Но удивительно, с какою заносчивостью он говорит!

Я не понимаю, Иван Федотыч, ужели он только один умен, а все дураки?

Отец Григорий смыслит, я думаю, почище его; да и вы, может, во сто раз

больше его прочитали всяких книг, однако же не скоромитесь и в церковь

ходите.

- Эх, Николай Мартиныч, молоденек ты, душенька]..

Знай, дружок, одно: не токмо у христиан, - у жидов, у турок, у

язычников которых - у всех искра божия, у всех зажжена любовь в сердце. А

любовь, душенька, главное.

Человеку многое не дано знать, и никто не знает... Ой, многое не дано!

Недаром святый отец сказал: "Не ищи того, кто не может быть найден, ибо ты

не найдешь его.

И откуда бы ты мог почерпнуть познание о нем? От земли? Но она не

существовала. От моря? Но и воды не было. От солнца и луны? Но и они не

были созданы. От веков? Но прежде веков существовал единородный. Что бог

сам в себе, какова его сущность? - вопрошать о сем опасно, а вопрошающему

отвечать трудно. Легче малым сосудом исчерпать море, нежели человеческим

умом постигнуть неизреченное величие божие". Вот что, дружок, Василием

Великим сказано, и это - истина. А святый Григорий Богослов тако

мудрствует: "Кто я был? Кто я теперь? И чем я буду? Ни я не знаю сего, ни

тот, кто обильнее меня мудростью... Душе моя! Кто ты, откуда и что такое?

Кто соделал тебя трупоносицею, кто твердыми узами привязал к жизни, кто

заставил непрестанно тяготеть к земле?" Вот, Николай Мартиныч, о чем

сумневался святый отец. Стихотворец же Кольцов, тот прямо на это отвечает:

"Подсеку ж я крылья дерзкому сомненью, прокляну усилья к тайнам

провиденья... Ум наш не шагает мира за границу, - наобум мешает с былью

небылицу..."

- Я страсть как люблю сочинения Кольцова, - сказал Николай, - вот и из

мещан, а какой дар имел!

Но старик, увлеченный течением своих мыслей, не остановился на том, что

сказал Николай о Кольцове, и продолжал:

- Какой был мудрец царь Соломон, возвеличен превыше всех людей, а и тот

что возвещает в Экклезиасте:

"Участь сынов человеческих и участь животных - участь одна: как те

умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека

преимущества перед скотом".

И разбирает по ниточке премудрый царь: из-за чего же жить? Вот разобрал

и славу, и почести, и богатство, и вино, женский соблазн - все, чем маячит

в жизни, и, разобрамши, сказал: "Возненавидел я жизнь, потому что противны

стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все - суета и томление

духа!"

Иван Федотыч помолчал, глянул ввысь; на его выцветших глазах проступили

слезы, и он сказал растроганным, умиленным голосом:

- Боже! Будь мне защита и покров! Где же ты, господи? Камо скрылся от

меня? Почто оставил меня метаться туда и сюда? - И вдруг радостно и

счастливо возвысил голос: - АН и не скрылся! АН и не покинул свою тварь!

Арефий, может, и сам не понимает, а припомнил великое слово: бог есть

любовь. Ах, медоточивейший, сладчайший, ласковый апостол Христов! Сколь

утешительно, душенька, Послание его первое, я и сказать тебе не сумею, -

он несколько нараспев, по-старчески, дребезжа голосом, проговорил слова

апостола Иоанна: "Возлюбленные! Будем любить друг друга, потому что любовь

от бога, и всякий любящий рожден от бога и знает бога. Кто не любит, тот

не познал бога, потому что бог есть любовь... Бога никогда никто не видел.

Если мы любим друг друга, то бог в нас пребывает и любовь его совершенна

есть в нас..."

Николай не мог понять, отчего Иван Федотыч впал в такую чрезмерную

чувствительность, - он его никогда не видел таким, - и ему сделалось

смешно и неловко быть свидетелем такой чувствительности. Между тем Иван

Федотыч-громко, с каким-то пронзительным звуком, высморкался, помолчал и,

точно застыдившись, произнес:

- Эге! Вот я разнежился, старый дурень... Знать, степь-то матушка

мягчит душу. Экая благодать-то! Экая благодать! - И еще помолчал и, будучи

не в силах сдержать свою сообщительность и вместе боясь наскучить Николаю,

спросил его притворно равнодушным, деловым голосом: - Я тебе, Николай

Мартиныч, не рассказывал, как я на Танюше женился?

- Нет, Иван Федотыч, не рассказывали, - ответил Николай, невольно

вспомнив при этом соблазнительные намеки Агафокла и стыдливо опуская глаза.

- Вот как было дело. Я исстари любил почитать и побеседовать о

превозвышенном. И когда был молод, нечего сказать, посмотрел свет. Я ведь

подарен Гардениным-то, а был князей Ахметовых дворовый человек. И остался

от родителей сироткой. Ну, князь, - царство ему небесное! - это, значит,

отец будет нашей барыни, - и совал меня туда и сюда. Тромбону отдавал

учиться, в повара, по шорной, по кондитерской, по столярной части. Одно

время оказался у меня бас, душенька, - ну, сейчас меня, доброго молодца, в

певчие снарядили. Сломался малемько погодя бас, взяли из певчих, вроде как

камердинером приставили к молодому князю, братцу нашей барыни. Я с молодым

князем прожил в Москве три года, мало того - в чужих краях, в городе

Париже побывал: из дня в день ровным счетом два месяца. Помню,

пристрастился там князь к картежной игре, все до ниточки спустил...

кушать-то нечего, каштаны, бывало, жаривал его сиятельству, овощей

питались... Пошатался, душенька! Ну, опосля того, как-то на Татьянин день,

князь и подарил меня сестрице. Призвала меня Татьяна Ивановна, спрашивает:

"Что же ты, Иван, можешь?" - "А что ж, говорю, сударыня, все могу: по

шорной, по кондитерской, по столярной части, могу и за повара и ноты не

забыл, ежели потребуется, и лакейское дело знаю, - что прикажете, то и

буду исполнять". - "У нас, говорит, все это есть, только столяра нету:

будь ты, Иван, столяром". Так с тех пор, душенька, я и не отхожу от

верстака, вот уже двадцать восемь лет... И был у барина приближенный

лакей, Емельян. Умственный человек. И завязалась у нас с Емельяном великая

дружба. Вот как, бывало, управится по своему лакейскому делу, придет ко

мне в мастерскую, - напролет ночи просиживали... Все насчет души и из

божественного. А то и светские книги читывали: романы, повести, стихи;

рассказывали друг дружке истории. И купила барыня у господ Вельяшевых

горничную себе, так белолицынькая, Людмилой звали. Вот, вижу, прошло

сколько времени - не по себе мне сделалось от Людмилы: напала тоска, спать

не сплю, сосет. Известно, плотская любовь. С другой же стороны замечаю, и

с Емельяном что-то неладное творится: из лица потемнел, глаза ввалились,

задумываться начал. Жалко мне сделалось друга. Сидим однажды, и как-то

грустно... "Друг, говорю, великий, Емельян Петрович! Откройся, душечка,

отчего твоя печаль?" А он мне тем же оборотом: "Откройся и ты, Иван

Федотыч, и с тобой, вижу, что-то не совсем ладно". - "Что ж, говорю,

таиться мне нечего: уязвила меня Людмила-горничная, а приступиться боюсь

по великой своей робости". Вижу, сменился с лица Емельян Петров,

затряслись губы, отвечает глухим голосом: "Так я и знал.

Недаром Людмилу в краску бросает, как ты в барский дом приходишь;

видно, не попусту она, как юла, вертелась; ты в барынином шифоньере замки

вырезал: и нет ей нужды, а все егозит вокруг тебя..." А мне, признаться, и

самому мерещилось, что Людмиле-то тово... люб я; ну, от великой своей

робости отгонял такие мысли. Тут же, как услыхал Емельяновы слова, не

выдержал и возрадовался:

"Друг, говорю, сколь я счастлив безмерно, и сказать тебе не умею!"

Глаза-то мне заметило, что на нем лица нет.

И вдруг вскочил Емельян с места, глянул на меня, плюнул: "А мне черт с

вами!" - говорит... хлопнул дверью, ушел. Враз все ровно осияло меня:

значит, и он чахнет от Людмилы. Ну, осиять-то осияло, а видно, душенька,

истинно сказано: плотская любовь из человека зверя делает. Зачал я с тово

раза улучать время - с Людмилушкой встречаться, зачал слова ей говорить

прелестные, сделал шкатулочку красного дерева, подарил... Одним словом,

прямо надо сказать: дело наше пошло на лад. Об Емельяне же Петрове и

думать позабыли. Тем временем, смотрю, бросил он ко мне ходить, встретит

когда - не кланяется, угрюмый, злой сделался. И замечаю, два раза меня

барин изругал:

копотко-де работаю. "Ты, говорит, все глупые разговоры разговариваешь

да с глупыми книжками барские свечки жгешь; я тебя, говорит, научу знать

свое место". Грустно мне сделалось: вижу, Емельянова работа, он барину в

уши нашептал. Ну, однако, улучил время, перемолвился с Людмилой, - не

сказал ей, что думаю на Емельяна, а вот, мол, так и так, барин мне

огорчение сделал, обидел напрасно...

Перемолвился, говорю, выронила она словечка два, опять мне весело стало

на душе... И по некотором времени работал я в барском кабинете, - как

сейчас помню, этажерку пристраивал над письменным столом. И лежал на столе

портфель. Ну, кончил я, душенька, свою работу, собрал инструмент, пошел к

себе в мастерскую. Только что хотел фартук снять, обедать идти, вдруг

прибегает Андрюшкаказачок, зовет к барину. Что, думаю, такое? Иду... Вижу,

барин вне себя мечется по кабинету, сам, как свекла, багровый. А это у

Гардениных уж первый признак: сделается красен, значит в великом гневе.

Горячие господа! Смотрю:

и Емельян Петров стоит, смотрит на барина, лик вражеский, злобный, меня

будто и не замечает. Не успел я выронить слова, хотел спросить, зачем

призвали, барин так и накинулся на меня: "Ты, кричит, из портфеля

сторублевую ассигнацию взял? Признавайся!" - "Никак нет, говорю, сударь".

- "Как же, кричит, нет, когда Емельян проходил мимо дверей и сам видел?" -

"Никак нет", - говорю.

Кинулся на меня барин, ударил по щеке... разрезал перстнем около уха.

Увидел кровь, разъярился еще того больше, ударил в другую щеку.

"Признавайся!" - кричит. Нет мочи какая взяла меня тоска. "Емельян

Петрович, говорю, побойся бога.. Когда же я брал? Я пришел в мастерскую и

фартука не успел снять... Прикажите обыск сделать".

А Емельян поглядел на меня эдак в упор, - вижу, не его взгляд, чужой,

сатанинский, - усмехнулся и говорит барину: "Как теперь, Константин Ильич,

обыск делать? Он, поди, успел схоронить. Достаточно того, что я своими

глазами видел, как он в портфель лазил". Барин только взвизгнул, метнул на

меня глазами, видит, весь я в крови перед ним стою, не захотел марать рук,

закричал: "Ведите его на конюшню!" Ну, повели меня, душенька, на конюшню,

высекли... Слег я в постель опосля этого: безмерно захворал. И что ж ты,

дружок, думаешь? Лежу, бывало, трудно мне, весь в жару, поворотиться

невозможно от чрезвычайной боли... а с души тем временем точно скорлупа

какая, точно чешуя сваливается. О ком ни подумаю, всех-то мне жалко, а

пуще всего Емельяна Петрова жалею:

стало быть, думаю, болит его душа, коли он на такой грех великий пошел.

И все, бывало, плачу, исхожу прискорбными слезами... Люди полагают, о том

я плачу, что в солдаты меня везти: барин повелел забрить, а я и думать

забыл о солдатчине. Однако стал обмогаться, опять Людмилушка припомнилась:

пошло лезть в голову, как бы мне с ней словом перемолвиться, повидать ее,

на девичью красоту полюбоваться. Ну, таким бытом пролежал я, душенька,

недель семь; на седьмой неделе мне бог радость послал:

упросила за меня барыня, вышло распоряжение в солдаты меня не отдавать,

а только чтобы на господские глаза не показывался. Вот однажды сижу я,

дружок, под окошечком - приятный такой вешний день! - гляжу, любуюсь,

радуюсь эдак... вдруг вижу, бегут люди с баграми, с веревками, кричат:

"Емельян Петрович утопился!" Так мне и пронзило в сердце! Встал я,

вскочил, хотел бежать, зашатался на ногах, грохнулся об пол, долго лежал

без памяти.

Пришел в себя, испил водицы, доплелся к окошку, - вижу, тихий,

благодатный вечер стоит. И так-то сладко соловушка заливается в барском

саду. И вспомнил я, как мы дружили с Емелпьяном, о чем беседовали, из-за

чего разожглись друг на друга... Сижу, схватился за виски, хлынули слезы,

рыдаю в голос. Вдруг слышу - человек говорит, поднял глаза - Капитон

Аверьяныч; он и тогда уж был конюшим. "О чем плачешь, голова?" -

спрашивает. "Как же мне, говорю, не плакать? Емельян Петрович утопился".

Капитон Аверьяныч и глаза вытаращил: "Когда?"

- "Да вот с час тому времени; бежали люди с баграми, с веревками,

кричат: утопился!" Посмотрел он на меня, покачал головою. "Поди, говорит,

проспись: ничего такого не было; я, говорит, только что от барина, Емельян

и докладывал обо мне". Задрожал я, трясусь от радости, хочется мне одному

побыть. Отер слезы. "Ну, что ж, говорю, Капитон Аверьяныч, значит, это мне

от болезни от моей померещилось. Извините, что обеспокоил". Поглядел он

эдак на меня, ушел. Дождался я, душечка, - сумерки пали, и много обдумал,

сидючи у окошка, милую тварь божию слушаючи. Пали сумерки, попытался я с

места сойти - нету твердости в ногах, вряд ли дойду. А за мной старушка

одна ухаживала, Ерофеевна, вот тетка доводилась конюху Полуекту. Позвал я

старушку, молю ее: "Сходи ты, болезная, к Емельяну Петровичу, скажи:

Христом-богом, мол, просит Иван прийти". И что ж ты думаешь? Пришел ведь,

душенька! Слова не сказал - пришел. И, видно, недаром мне послано было

видение: пожелтел человек, в глазах - безумие, уста кривятся. Увидел я

его, разорвалась во мне душа, кинулся я к нему в ноги, как малый ребенок

захлипал. "Прости, говорю, друг! Я тебя в дьяволовы руки предал!" - и

растворилось его сердце... Ну, что говорить, пропели петухи, уснул

соловушко, а мы сидим обнявшись, плачем несказанными слезами.

Иван Федотыч всхлипнул и высморкался с пронзительным звуком.

- Як чему веду? - продолжал он, оправдываясь. - В орловской деревне

меблировку тогда новую делали, я и отпросился, чтоб меня послали.

Воротился по весне в Анненское, вижу - женат Емельян Петрович. Ладно,

хорошо живут. Ну, только господь, видно, не захотел счастья ему послать.

Пожил он с Людмилой Митревной два годочка, родила она девчурочку,

захворала с родов, померла.

Впал Емельян в отчаянность, зачал пить, зачал должность свою забывать.

Поглядел, поглядел на него барин, жалко ему испытанного слугу, а, с другой

стороны, и без лакея никак невозможно, - выдал ему вольную, подарил

десятину земли, отпустил на все четыре стороны. Взял себе другого лакея. И

вот тут-то, душенька, наступила для меня и радостная и прискорбная жизнь.

Прискорбие - на Емельяна глядючи, радость - на девочку, вот на супругу-то

мою на теперешнюю. Емельян совсем спился, начал по кабакам, по трактирам

ходить, весь оборванный, в грязи. Бывало, скроется с глаз - по неделям его

не видим; придет - жалость на него глядеть: несмелый, убитый, людей

стыдится... все норовит как-нибудь украдкой Танюшу приласкать: либо

волосики ей погладит, либо ручку тихонько чмокнет, - в губки-то не

осмеливался. Ну, выдержишь его, сошьешь одежу, разговоришь... глядь -

скроется, опять закатился на целый месяц. А мы тем временем все с Танюшей

свыкаемся да свыкаемся. Ну, вот... что теперь?.. Да вот пять лет будет на

красную горку: и насмешили мы дворню с Татьяной Емельяновной, сочетались

браком...

Емельян был еще жив; так спустя какой-нибудь месяц и помер у нас на

руках. А надо тебе сказать, душенька, за полгода окончательно бросил пить

и все прихварывал. Трогательный сделался, кроткий, умилительно поглядеть.

От венца так-то приехали мы с Татьяной - ну, тут гости, народ, - а он

ухватил эдак меня за руку, а другой - Татьянину руку ухватил: "Ну,

говорит, нелицемерный друг, смотри, квиты мы с тобой али нет?" - а у

самого слезы, кап, кап, кап... Что ж ты думаешь, душенька, и меня слеза

проняла! Никто, кроме нас двоих, не уразумел Емельяновых слов: наши с ним

тайные дела мало кто и знал в дворне, разве старики которые.

Иван Федотыч помолчал и вдруг застенчиво и весело воскликнул:

- Вот, душенька, Николай Мартиныч, каким бытом женился я на Татьяне!

V

О Николае. - Говение. - Разъяснение молитвенных слов и правда ли, что

кобыла Отрадная "забалтывается". - Стихотворство. - Потомственный почетный

гражданин и кавалер. - О старых и новых сюжетах; о том, что все - из

обезьяны, и о валухах. - Как встретились в Гардинине XVIII век с XIX. -

Страшный грех. - Мечты, страхи, ведьма и неудавшийся подвиг мученичества.

Николаю, как и другим, случалось очень часто слышать от Агея Данилыча

"предерзостные слова".

Но так как все относились к этим словам несерьезно, то и он привык мало

обращать на них внимания. Редко-редко иное слово западало в душу и

вызывало там что-то вроде вопросов и сомнений. Но вопросы и сомнения

как-то незаметно и неслышно затихали, производя лишь мимолетную рябь на

гладкой поверхности детских верований и понятий. Да не могло и быть иначе,

потому что всякий членораздельный звук, исходящий из уст Агея Данилыча,

рассматривался в Гарденине как несомненное чудачество и шутовство, и

Николаю тотчас же становилось стыдно, когда он примечал, что такое-то его

"сомнение"

проистекло из слов столь смешного и неосновательного человека.

Вообще то, что Николай принял на веру от своей тетки, и то, что он

решительно без всяких размышлений перенял от тех людей, с которыми жил,

подвергалось очень незаметному и- незначительному брожению. В его душе

было как будто сложено известное количество взглядов, понятий, верований и

лежало там неприбранное и непересмотренное, но в покое. Настоятельной

нужды трогать это еще не встречалось, - ни в смысле критики, ни в смысле

того, чтобы жить этим. Жилось ему, в сущности, вовсе не этим, а тем же

самым, чем живет молодой, сильный и красивый дубок или молодое, сильное и

красивое животное. Он бессознательно впитывал в себя и претворял все, что

казалось ему светлым, радостным, приятным, и веселился тем ощущением

жизни, которое сопровождало эти бессознательные впечатления. Он не

задавался вопросами: для чего это, зачем, что из этого сходственно с

понятием о добре и что - с понятием о зле? Иногда то или иное огорчало

его, причиняло ему чувство, похожее на чувство страдания, но это

проистекало отнюдь не из размышления, а просто потому, что было неприятно,

невесело. А отчего - он не знал, да и не любопытствовал узнавать. Сила

непосредственной жизни приливала еще таким непрерывным потоком и так много

было работы с больше и больше наливающимися мускулами, с напряжением мышц,

с яркою и пленительною игрой воображения, с чисто животною потребностью

двигаться, быстро переходить из одного положения в другое, что решительно

некогда было думать и размышлять. В потемках его души, в той области, где

надлежало бы возникать не чужим, а своим собственным, самостоятельным

мыслям, только совсем недавно начинали вспыхивать - не мысли, а клочки,

отрывки мыслей, вроде тех, которые мелькали у него ночью после поездки с

отцом в степь.

Кроме Агея Данилыча, на Николая мог бы, казалось, повлиять другой

философ гарденинской дворни - Иван Федотыч. Но дело в том, что Николай

бывал у Ивана Федотыча вовсе не ради его огромной для дворового человека

начитанности в "божественных" книгах и склонности к философическим

соображениям, а ради того, что Иван Федотыч был превосходный рассказчик,

знал множество любопытных историй. К тому же он любил рассказывать и

любил, чтобы его внимательно слушали и подзадоривали вопросами и

напоминаниями. А лучшего слушателя, как Николай, невозможно было сыскать.

Зимою, и особенно в непогоду, он готов был ночи напролет слушать мерную,

неторопливую, выразительную речь столяра. В теплой, уютной избе пахло

свежими стружками, лаком, клеем, визжала пила, строгал рубанок, слышался

однообразный гул прялки, за которой сидела красавица Столярова жена, за

окнами сердито шумела вьюга, потрясая и царапая плотно притворенные

ставни... И все эти звуки, запах лака и стружек, вид погруженной в вечное

молчание красавицы, важное и неизменно ласковое лицо столяра как-то

странно переплетались с содержанием рассказов, придавали этим рассказам

какую-то особенную, фантастическую прелесть.

Какие же истории знал Иван Федотыч? Да и не пересчитаешь. От него

услышал в первый раз Николай "Историю двух калош", "Капитанскую дочку",

про казака Киршу и Юрия Милославского, про Дубровского, о девице Антигоне,

дочери Эдипа-царя, о Гамлете, принце датском, и т. д. Нужно добавить, что

Иван Федотыч распоряжался с этими сюжетами весьма свободно: в одной и той

же истории у него сегодня оказывались такие события, которых не было

вчера, прибавлялись и исчезали действующие лица, изменялось содержание.

Кроме того, Иван Федотыч знал были, легенды, жития святых, говорил краткие

повести, иногда выдумывая их из собственной головы... Все у него текло

одинаково гладко, вдумчиво и красиво. Все заключало в себе какую-нибудь

"превозвышенную" мысль.

Но для Николая мысли эти почти оказывались бездейственными, и только

образы, лица, фигуры волновали его и в связи со всем, что он находил в

столяровой избе, доставляли ему истинное наслаждение.

На шестой неделе поста отсеяли овсы, а на страстной Николай удостоен

был приглашения от Капитона Аверьяныча вместе говеть. Едва светало,

говельщикам подавали в шарабане кобылу Отрадную, Николай брал вожжи в

руки, и в какие-нибудь полчаса они достигали приходской церкви, где к тому

времени только что начиналась заутреня. Необыкновенно бодрое и живое

состояние духа внушалось Николаю этими ранними поездками. Славный утренний

холодок, заря на бледном небе, степь, выступающая мало-помалу из серой

предрассветной мглы, важно-унылый великопостыи звон - все это как нельзя

лучше подготовляло к тому, что совершалось в церкви. В церкви бывал еще

полумрак во время заутрени. Горело несколько огненных точек перед местными

иконами, видно было, как на окнах алтаря розовым светом разгорался восток,

видно было, как все более и более светлело небо и одна за другою погасали

звезды... Пахло воском, ладаном, полушубками... И так трогательно

раздавались в звонком просторе церкви слова отца Григория: "Господи,

владыко живота моего духа праздности и уныния не даждь ми..." Капитон

Аверьяныч грузно опускался на колени, внятно и благоговейно повторял:

"Господи, владыко живота моего..." Вся церковь наполнялась шорохом и

молитвенным шепотом. И Николай в свою очередь повергался ниц, стукался

лбом о холодные плиты, просил владыку о духе смиренномудрия, целомудрия,

терпения и любви. По правде-то сказать, Николай хорошенько не понимал,

что, например, означается словом "смиренномудрие"; также и "дух

любоначалия" был для него невразумителен. Но это все равно. Приятно было

молиться и просить вместе со всеми, и приятно было чувствовать внутри себя

какой-то сладкий прилив умиления и тихой радости.

Когда, отстоявши обедню в "великую среду", говельщики возвращались в

Гарденино, в полях уже все ликовало.

Блистали чистые небеса, заливались жаворонки, тянули к битюцким камышам

дикие гуси с протяжным криком...

Вместо проницающей утренней прохлады сделалось тепло и сухо. Такая

погода подмывала Николая: ему хотелось так пустить лошадь, чтобы

захватывало дух. Он искоса посмотрел на Капитона Аверьяныча, слегка и

незаметно натянул вожжи и с наслаждением почувствовал, что Отрадная рвется

вперед, все прибавляя рыси. Но Капитон Аверьяныч внезапно вышел из своей

сосредоточенной задумчивости и остановил Николая:

- Куда гонишь? Не на пожар. Эка зуд-то у тебя!

Николай сконфузился и сдержал лошадь. Опять поехали легонько рысцой.

Капитон Аверьяныч поднял к небу свои огромные очки, глубоко втянул в себя

степной воздух, сказал:

- Какая благодать, а ты гонишь, точно угорелый! - и замурлыкал в бороду.

Николаю стало скучно. После долгого молчания он попытался завязать

разговор с своим важным спутником, вежливо кашлянул и спросил:

- Капитон Аверьяныч, что значит "смиренномудрие"?

- Гм... Старших слушайся, вот что значит. Ты вот млад - будь в

смирении, потому в этом и состоит мудрость вьюноши.

Разговор оборвался. Капитон Аверьяныч опять что-то загудел про себя.

- Капитон Аверьяныч, а "любоначалие"? - с особенно изысканною

почтительностью спросил Николай спустя пять минут.

- Чего - любоначалие?

- Вот отец Григорий читает: духа праздности, любоначалия не даждь ми.

Но ответа не получилось. Капитон Аверьяныч по-прежнему принялся гудеть,

не обращая внимания на Николая.

- Хорошо бежит Отрадная, однако же сбой делает не вполне, - как бы про

себя заметил Николай, сгорая желанием погнать лошадь.

- Кто это тебе оказал? - спросил Капитон Аверьяныч, насмешливо взглянув

на Николая.

- Да вы посмотрите, Капитон Аверьяныч! Право же, на сбоях забалтывается.

- Ну-ка пусти, пусти!

Николай вытянул руки, шевельнул вожжами... Отрадная крупною и машистою

рысью бросилась вперед, колеса шарабана слились от быстрой езды в какие-то

круглые пятна... Вдруг - маленькая рытвинка на дороге, шарабан с мягким

треском подскочил, - Отрадная из рыси перешла вскачь, запрыгала, закусила

удила...

- У, дурья голова! - крикнул Капитон Аверьяныч и вырвал вожжу у

Николая. - Вот!.. Вот как правят!.. Вот как сбой делают!.. - говорил он,

передергивая Отрадную.

Почувствовав опытную руку, лошадь стремительно влегла правым плечом в

хомут и вступила в рысь. Капитон Аверьяныч- заставлял ее опять и опять

делать сбой, то есть делать несколько сильных порывистых скачков и прямо с

последнего вступать движением левой задней ноги в красивую и чрезвычайно

быструю рысь. - Вот как вожжито держат, дурья голова! - покрикивал Капитон

Аверьяныч с видом затаенного торжества. Таким образом пролетели версты три

и только в виду Гарденина разгоряченную Отрадную заставили идти шагом.

- Отлично вы правите, Капитон Аверьяныч, - льстиво воскликнул Николай,

- вот бы вам самим на Кролике.

- Кабы с костей лет двадцать, я бы им показал езду, - сказал Капитон

Аверьяныч, вытирая клетчатым платком вспотевший лоб.

- А Варфоломеич ведь плох, Капитон Аверьяныч!

Я намедни - выехал он на дистанцию, а я посмотрел: куды плох. Кролик на

повороте сделал сбой, а он: тпру, тпру, сам же ухватился за щиток и за

щиток держится.

Ну, думаю, наездник! Недаром вы воейковского Ефима хотите нанять:

говорят, ужасно ловок на сбоях.

- За то Варфоломеева и гонят, что плох. Ты вот спрашивал любоначалие.

Онисим-то из эдаких. Востер покомандовать. Воды на самовар принесть, это

уж он беспременно конюха заставит. Или смотрю намедни: Федотка сапоги ему

ваксой наводит. Вот и выходит - любоначальник. Сосет трубчонку свою,

только и делов... А ты сам, поди, куришь украдкой от отца, а? - неожиданно

закончил Капитон Аверьяныч.

- Как можно-с! - краснея, воскликнул Николай.

- Ну, рассказывай! Все вы одной колодкой сбиты. Ефрем Капитоныч тоже

пишет - не курю. Но я не верю, хотя ж он и студент императорской академии.

Подъехали к усадьбе. Сутуловатая фигура Агея Данилыча показалась около

конторы и двинулась им навстречу.

"Отдай Отрадную да приходи чай пить: отец-то небось без тебя

управился", - сказал Капитон Аверьяныч, окончательно приходя в благодушное

настроение, и затем крикнул конторщику: "Эй, афеист, волокись чай пить!

Ишь, все безбожничаешь, а смотри - благодать какая стоит". Агей Данилыч

ответил обычным кощунством, говельщики весело рассмеялись, и все трое

мирно направились к избе конюшего.

Однако говение, подобно другим более или менее значительным ощущениям,

кроме того, что развлекало Николая, отзывалось и на его способности

воображать; временами оно двигало то колеса в его душе, которые управляли

мечтами о загробной жизни, о подвижничестве, о покаянии.

Правда, колеса эти не слишком работали, часто останавливались, давали

ход другим, совсем не о загробной жизни, тем не менее он, напившись чаю у

конюшего и возвратившись домой (отца не было), вдруг почувствовал это

великопостное настроение, отчасти и потому, что решительно не знал, чем

заняться... Лениво волоча ноги, побродил по комнатам, взял истрепанный

томик Кольцова, раскрыл "Думы", почитал... Настроение усугубилось,

невольно стало приноравливаться к стихам. Тогда он положил перед собою

листок бумаги, взъерошил волосы и с видом вдохновения, с глазами,

увлажненными слезою, написал стихотворение. Оно начиналось так:

Ах ты, тучка, туча черная,

Да когда же ты пройдешь?

Ах, печаль, печаль, ты сердцу сродная,

Да когда же ты пройдешь?..-

слезам моим даром не давай".

и после многих такого же рода обращений оканчивалось:

"В блуждающих взорах я лика Спаса искал, и одежду мою бренную я слезами

орошал. Слезы, лейтеся потоком, и из уст, молитва, несись, и тем молитвам

ты, боже, внимай и слезам моим даром течь не давай!"

Когда черновая была готова, Николай с наслаждением прочитал стихи, -

сначала шепотом, а потом громче и громче, упиваясь звуком собственного

голоса. Затем сходил в контору, пробрался на цыпочках мимо спины

углубленного в свое дело Агея Данилыча к шкафу, похитил оттуда лист так

называемой "министерской" бумаги - гладкой, как атлас, - и, благополучно

воэвратясь, рачительно переписал стихи. Оставалось подписать, что сочинил

Николай Рахманный, такого-то года, месяца и числа, в сельце Анненском,

Гарденино тож. Но только что Николай приступил к этому, только что

подумал, как лучше расчеркнуться - с завитушками или крючком, мимо окон

промчалась тройка в блестящей сбруе, загремели бубенчики. Сгорая от

любопытства, Николай бросил стихи и стремглав вылетел на крыльцо.

Взмыленные лошади стояли у подъезда.

В Гарденино так редко заезжали посторонние люди, гарденинская жизнь так

была однообразна и тиха, что обыкновенно каждое появление нового человека

встречалось Николаем как самый радостный праздник. Новый человек приносил

с собою как бы частицу иного, не гарденинского мира, и если Николаю

казалось иногда, что жизнь того не известного ему мира походит на шумное

море, то с новым человеком точно вбегала волна в мертвое гарденинское

затишье.

На этот раз "новый человек" внушил Николаю вместе с жадным любопытством

и некий трепет. Тройкою правил "молодец", похожий на купеческого

приказчика, а в тарантасе сидел плотный человек в пальто и в плюшевом

картузе с бобровым околышком. Как по этому картузу, так и по камышовой

трости с костяным набалдашником, по прекрасной, выхоленной и расчесанной

волосок к волоску светлорусой бороде и особенно по золотым очкам Николай

сразу сметил, что это особа немаловажная. Он почтительно подошел к

тарантасу, низко поклонился... Вдруг, к его полнейшему и приятнейшему

изумлению, немаловажная особа с отменною вежливостью ответила на поклон и

изысканноблагосклонным голосом спросила:

- Позвольте узнать, здесь жительствует господин управляющий?

- Точно так-с.

- Имя-отчество - Мартин Лукьяныч, если не ошибаюсь?

- Точно так-с, Мартин Лукьяныч.

- А вы, позвольте узнать?

- Я ихний сын, Николай-с.

- Николай Мартиныч, значит. Очень приятно познакомиться. Рекомендуюсь:

Косьма Васильев Рукодеев.

Особа ловко выпрыгнула из тарантаса и белою пухлою рукой с бриллиантом

на указательном пальце крепко пожала трепещущую руку смущенного и

повергнутого в решительное блаженство Николая. Он слышал, что Рукодеев -

богатый купец, живет в своем имении верст за тридцать от Гарденина, но

никогда его не видал и теперь сразу был очарован. Еще бы! До сих пор

Николая величали по отчеству либо в шутку, как иногда Капитон Аверьяныч,

либо в весьма редких исключениях; девки, например, иначе его и не звали

как "Микола" и "Миколка"; руку ему тоже не подавали важные-то люди: только

Капитон Аверьяныч удостоивал протягивать палец. А тут такой богач, такой

франт, с столь великолепною осанкой и в золотых очках, не только пожимает

ему руку и называет полным именем, но и говорит совершенно как с равным.

Это коренным образом противоречило всем гарденинским обычаям и понятиям.

- А дома ваш папа? - спросил Рукодеев.

- Они пошли на кошары, но я сейчас пошлю-с.

Николай пригласил Рукодеева в горницы, побежал так, что под ним горела

земля, на конный двор, приказал убрать рукодеевских лошадей и накормить

кучера, послал за отцом, распорядился, чтобы поставили самовар. А сделавши

что надо по хозяйству, вошел в комнату и после некоторого колебания сел в

почтительном отдалении от Рукодеева и вдруг так и сгорел: Косьма

Васильевич, благодушно посмеиваясь, читал его стихи. Не помня себя,

Николай вскочил и коснеющим языком пролепетал:

- Это я по поводу говенья-с... Мы говеем с господином конюшим...

- Вот как! Ничего, ничего. Сюжетец отсталый... В нонешнем веке подобные

сюжеты опровергнуты. И рифмовка слабовата. Но раз вы стремитесь сочинять,

это делает вам честь, молодой человек. Извините, если спрошу: сколько вам

от рождения?

- Девятнадцать-с.

- Изволите говеть по собственному усердию?

- То есть как-с? Я всякий год говею.

Косьма Васильевич произнес "гм" и с тонкой усмешкой поглядел на

Николая. И Николаю вдруг стало неловко от этой усмешки, сделалось стыдно,

что он говеет... Он с ненавистью взглянул на свои красиво и на

великолепной бумаге переписанные стихи, украдкой потянул к себе лист,

скомкал его и сунул в карман. Тем временем Косьма Васильич не спеша

посмотрел на свои массивные золотые часы, не спеша вынул из одного кармана

массивный серебряный портсигар, из другого - массивный янтарный мундштук и

приготовился закурить. Николай опрометью бросился зажигать спичку.

Рукодеев протянул ему раскрытый портсигар:

- Не угодно ли?

- Я не курю-с, - ответил Николай, еще более влюбляясь в гостя.

- Что так? Нонешнее развитое поколение придерживается этой привычки.

Существуют отсталые взгляды и в отношении курения, но нужно протестовать.

Где изволили обучаться?

- Дома-с. Домашнее образование.

- Почитываете что-нибудь? Подумываете, эдак, о вопросах?

- О, я очень люблю читать. Но негде доставать книги-с. Вот у волостного

писаря "Евелину де Вальероль" выпросил, но между прочим без конца. Ужасно

интересно, а все без конца как-то неловко-с.

- Гм... - Косьма Васильич пыхнул папироской. - А журналов не читаете?

- "Журнал коннозаводства" получаем... Только редко читаю. Еще "Сын

отечества"... Фельетонная часть бывает иной раз ужасно интересная.

- Ну, а эдакие серьезные журналы? Ежемесячные?

"Дело", например?

- Нет-с, не случалось, - с живейшим сожалением ответил Николай. До сих

пор он весьма смутно понимал, что такое журналы, и никогда не видал их.

- Напрасно. В ваши годы непременно нужно развиваться. Вот есть

стремление сочинять... Однако же сюжет не соответствует. Рифмовка не беда,

но сюжет-то ваш относится к эстетике. В нонешнем веке сюжеты

предпочитаются гражданские. Надо развиваться, молодой человек.

Николай молчал, жадно вслушиваясь в каждое слово Косьмы Васильевича.

- Если желаете, я могу вас снабдить: у меня абонемент в библиотеке, -

продолжал тот. - Приезжайте как-нибудь, буду рад. Я молодое поколение

люблю. Слышали об Илье Финогеныче? Купец, но просвещенный субъект вполне,

отличную библиотеку завел. Будете в городе, непременно познакомьтесь. Есть

у меня и собственные книги:

два шкафа-с. Разумеется, подбор не особенный, - есть между прочим и

Вальероль, однако могу снабдить и Дарвином.

- Роман-с?

N - О нет, напротив. Рассказывается, в каком, например, смысле человек

из обезьяны проистек. Такое и заглавие:

"О происхождении человека".

- Но как же из обезьяны, Косьма Васильич, ежели человек сотворен в

шестой день из персти?

Косьма Васильевич засмеялся и ответил словами, весьма похожими на те,

которыми Агей Данилыч потешал Гарденино. Однако же в устах Косьмы

Васильича эти слова имели совсем другое значение для Николая, тем более

что Рукодеев закончил опять в высшей степени любезным обращением:

- Право, не хотите ли папироску, Николай Мартиныч?

В это время вошел Мартин Лукьяныч и еще в дверях низко поклонился

Рукодееву. Рукодеев встал, отрекомендовался. Николай вскочил со стула.

- Вот мы тут с молодым человеком о литературе рассуждаем, - сказал

Косьма Васильич, - прошу приехать ко мне. В нонешний век вся надежда на

молодое поколение.

Надо их развивать, развивать.

- Очень благодарю-с. Он у меня любит почитывать.

Но негде взять-с... Из барской библиотеки, сами изволите знать,

неловко. Я вот и сам охотник до книг, а негде. Ничего не поделаешь.

- Сделайте милость, ко мне. У меня много-таки, могу похвастаться.

- Очень благодарю-с. Если есть исторические романы, премного обяжете.

Ужасно, признаться, люблю историческое чтение. С молодости Зотовым,

бывало, зачитывался... "Таинственный монах", например... Теперь уж как-то

и не пишут таких книг. До чего забывался - COBCCTHQ вспомнить-с: живши у

хозяина в мальчиках, свечи крал, чтобы читать. Ей-богу-с!

- Я вот -советовал Николаю Мартинычу. Книг много.

- Очень благодарю... Благодари, Николай. Он у меня любознательный

паренек. Вы напрасно его по отчеству, Косьма Васильич, - молод еще.

Покорно прошу чайку...

Вот, слышишь, Николай, как о тебе заботятся? Это надо чувствовать. Бери

стакан. Вот на праздниках возьми лошадей и можешь съездить... Дадут -

читай. Лучше, чем баклуши-то бить. Можете себе вообразить, до чего

набаловался: из конюхов приятелей себе заводит-с!.. Я, брат, смотрю,

смотрю, да и взыщу.

- А не напрасно, Мартин Лукьяныч? - снисходи тельно улыбаясь, возразил

Рукодеев. - Конечно, не следует опускать себя, но в нонешнем веке во

всяком разе гуманность требуется. Все мы, так сказать, братья, и потому

мужик входит в то же число. Было время, его и продавали, а теперь все -

граждане. Вы как полагаете, Николай Мартиныч?

- Я так полагаю, что ваши слова совершенно справедливы, - мужественно

ответил Николай.

- Ну, уж ты бы не совался, - сказал отец.

- Как же, папенька, государь император освободил - и вдруг вы против!

- Поди, поди, поговори еще.

- А почему же, молодой человек, вашему папа и не иметь собственного

мнения касательно эмансипации? - посмеиваясь, спросил Рукодеев.

- Как же можно-с!

- Ну, а почему?

- Потому все мы - подданные.

- Но во всяком разе не рабы. Как вы руководствуетесь в этом сюжете?

- Сроду родясь рабами не были, - с гордостью сказал Мартин Лукьяныч. -

Еще прадед мой - царство ему небесное! - был мценским мещанином. Не

высокое звание, но все ж таки не хам.

- А ежели не рабы, - продолжал Рукодеев, не спуская смеющихся глаз с

Николая, - то уповаем больше на свой интеллект, а отнюдь не как прикажут.

- Так-с, - ответил Николай в недоумении.

- И ежели ваш папа не может чего одобрить, ужели ему одобрять потому,

что он в подданстве?

Николай молчал.

- Вот то-то, балаболка, - заметил отец, - говорю: не суйся. С богом

прекословить не могу - это правильно, но земной бог над душою не властен.

Но Рукодеев и на это утверждение не упустил возразить.

- Хе-хе-хе, ужли же так-таки и невозможно прекословить, Мартин

Лукьяныч? - сказал он. - Я полагаю, что по мере накопления прогрессивных

наук и это возможно-с: бог, так сказать, нашлет лихорадку, а я ее хиной,

разбойницу; нашлет грозу, а и ее громоотводом да в землю; засуху, а у меня

ирригационная система под рукою; океан воды, так сказать, всемирный потоп,

- но мне на атлантическом пароходе и океан перемахнуть составляет один

пустяк.

- Так-то оно так, - сказал Мартин Лукьяныч, из почтительности не

решаясь оспаривать Рукодеева, - но во всяком разе смерть нашлет - не

поспорите-с.

- Ну, это закон естества, Мартин Лукьяныч. Да и то при успехе наук

ничего нельзя сказать. Нет, нет, молодой человек, читайте, читайте, -

сказал Рукодеев, - развивайтесь!.. А я к вам, собственно, по делу. Мартин

Лукьяныч:

у вас, слышно, есть продажные валуха, - не продадите ли мне? Хочу на

нонешнее лето тысчонки две набрать, для нагула.

После чаю пошли смотреть валухов. Тем временем Николай, бросив допивать

свой стакан, отрезал большой ломоть белого хлеба, спрятал его в карман и

бегом направился в конюшню. Оттуда все уже ушли обедать, и оставались одни

дежурные. В "рысистом отделении" дежурным опять был Федотка. Растянувшись

на ларе, он крепко спал, подложив кулак под голову.

- Федот! Федот! Вставай! - громко закричал Николай.

Федотка вскочил испуганный.

- О, чтоб тебя! - воскликнул он, протирая глаза. - Я думал, Капитон

Аверьяныч. Ты чего?

- Да так, - и Николай с веселым хохотом принялся щекотать Федотку.

Тот отбивался; затем они схватились и стали бороться. Николай одолел и

смеялся как сумасшедший.

- Ишь тебя с белого хлеба-то подмывает! - сказал Федотка, вставая с

пола и отряхиваясь.

Николай вспомнил, вынул из кармана ломоть и подал Федотке.

- Ешь! - сказал он кратко.

Они сели рядом на ларь. Николай достал папиросу и стал курить. Федотка

ел хлеб.

- Аль гости у отца? - спросил он.

- Рукодеев, Косьма Васильич. Вот, брат, человек-то!

- Расейский?

- Душа! Богач, но между тем очень уж образованный человек. Папиросница

у него серебряная - вот эдакая!

Часищи золотые - во! Папаша стал жаловаться: так и так, мол, сын с

мужиками дружит, - это, должно быть, про тебя, - а Косьма Васильич: все

мы, говорит, братья, что мужик, что барин. Вот какие слова! И такую еще он

мне загадку заганул, просто не придумаешь: человек, говорит, из обезьяны

произошел.

Федотка неопределенно помычал.

- И это не то что на смех, а в самделе, - с жаром продолжал Николай. -

Ученые доказали. Обещал мне книжку такую дать... Вот, Федотик, человек!

- Коренник у них больно хорош, - сказал Федотка, отряхивая подол и

подбирая крошки в рот.

- Еще бы! У него, брат, чего мундштук один стоит!

- Нет, пристяжные-то так себе. Левая здорово на ноги посажена. А

коренник важный. Что ж, говоришь, мужик: разве я тебя чему плохому учу? Да

и какие ж мы мужики, коли матушка из дворовых? Мы вовсе и не мужики.

- Толкуй еще. Стоит черт те о чем толковать! Ты вот что лучше скажи:

Грунька не то пойдет на святую к заутрене, не то нет, а? Кабы, брат,

разузнать?

- Погоди, ужо пойду ко Двору рубашку сменять, толкнусь к Василисе. Чай,

Василиса знает. Да ты, парень, вот еще что: намеднись брехали - Алешка

Козликов за Груньку-то свататься хочет. Ты бы не упускал свово дела.

- Ну, это, брат, пускай он погодит: может, я и сам женюсь, - с шиком

отплевываясь, заявил Николай и придавил окурок папиросы о каблук сапога. -

Я вот посмотрю, посмотрю, да и женюсь. Нонче, брат, послушай-ка людей-то

настоящих!

Федотка опять неопределенно помычал.

- Нет, я что думаю, - сказал он, принимая мечтательный вид. - Вот

наймется воейковский Ефим, поедем мы, господи благослови, в Хреновое на

тот год... Все мне за каждый приз награждение какое будет. Говорят, купец

Мальчиков поддужному по красненькой от приза выдает.

Тогда первым делом, господи благослови, безрукавку плисовую (он пригнул

палец), фуфайку, как у Варфоломеева (пригнул другой палец), плисовые

штаны, сапоги на высоких подборах... И-их, поживем, Миколашка!

- А часы-то?

- А что ж, по прошествии времени можно и часы.

Это, брат, как задастся.

Оба помолчали, погруженные в сладкую задумчивость.

- Может, и мне генеральша жалованье положит, - неуверенно произнес

Николай.

Опять помолчали, каждый думая о своем.

- А что, Николай, говорят, ведь и вправду Науму Нефедову каверииский

колдун подсобляет, а?

- Ерунда. Никаких колдунов нету. Это, брат, брехня одна.

- И ведьмов, скажешь, нету?

- Конечно, одни глупости.

- Ну, уж это ты погоди: поддужный Ларька своими глазами ее видел.

- Это оказывает, будто ведьма. Фантазия такая.

- Толкуй! Белая, говорит, как кипень. Вот как за ним гналась!..

Козлиха, говорят, оборачивается - Алешкина мать. Прямо ударится оземь - во

что захочешь оборотится. В позапрошлом году ее у Гомозковых чуть-чуть не

прихватили: повадилась коров выдаивать. Гараська взял дубину, сел и ну

давай ее караулить. Две ночи сидел, на третью глядит - пришла; он ка-а-ак

дубиной гвозданет!..

Козлиха-то как шарахнется, только ее и видели. Наутро посмотрели, а у

пестрой коровы ляшка содрана.

- Ну, вот, вместо ведьмы он и саданул по корове.

- Это верно, да отчего? Ведьму-то он видел... Так, говорит, махонькая

из себя, востренькая. Опосля того дело-то разобрали: ему что надо было?

Ему первым долгом надо было сорвать с себя гашник, да гашником-то и

обратать окаянную, да тогда уж и молотить дубинкой.

Она никак не может себя оказать супротив гашника. Нечисть, брат... к

ней нужно подступать умеючи.

Николай ничего не сказал, потому что не знал, что возразить против

такой очевидности. Помолчали.

- Ну что, говеешь? - спросил Федотка.

Николай притворно зевнул.

- Ну ее! - сказал он, потягиваясь. - Вон послушай, что образованные

люди-то говорят. Пошли валухов смотреть, а папаша говорит: "Покушайте с

нами, Косьма Васильич?" А Косьма Васильич: "С удовольствием, говорит,

откушаю, но только я, говорит, нонешнего века и потому прикажите яишницу".

Вон что!

Федотка вдруг захохотал.

- Ты чего?

- Да мне Агей Данилыч вспомнился. Я намеднись поужинал в застольной,

крещусь на образ, а он сидит, да такое сказал... Все, кто был, - животики

надорвали!

- Ну, вот сравнял! - обиженно сказал Николай. - Всякий брешет черт

знает что, а ты равняешь!

- Да я не к тому... больно уж смешно. Так все и разорвались со смеху, -

и вдруг с оживлением добавил: - Ты говоришь - нечисти нету: на первой

неделе молодой Визапур заваливаться стал. Повалится вверх тормашками,

захрапит середь ночи - страсть! Я подумал, подумал, пошел в денник, стал

его честью просить...

- Кого?

- Известно кого - хозяина [Хозяином называют домового. (Прим. А. И.

Эртеля.)]. Просил, просил, глядь - на другую ночь опять повалил он

Визапура. Ну, думаю, погоди ж ты! Пошел и так-таки его откозырял, так

откозырял... хуже не надо. Что же, ведь бросил, - пристыдил я его. Теперь

вот Удалому гриву все путает. Надо с ним потолковать как-нибудь.

Николай и на это не нашел что ответить и, побарабанив пальцами, встал.

- Подтить посмотреть, - сказал он, - не воротились ли с овчарни.

Дома он застал отца и гостя за столом. Перед ними стоял наполовину уже

опорожненный графин водки.

Мартин Лукьяныч, выпивая, закусывал редькой с конопляным маслом,

Рукодеев - яичницей. Лица у обоих были красные и речь не совсем твердая.

Мартин Лукьяныч беспрестанно гладил ладонью щеки, что у него было

признаком начинающегося опьянения. Косьма Васильич трепал и теребил свою

великолепную бороду, неистово запуская в нее белые, выхоленные пальцы. Они

торговались. Но Рукодеев и торговался не похоже на других купцов: он не

божился, не упрашивал сбавить и пожалеть, не хлопал с ожесточением по

рукам, а ссылался на положение рынка в Лондоне, на чрезмерное развитие

овцеводства в Австралии, на то, что для сукон стали предпочитать шерсть

камвольную, отчего шерсть чистых негретти упала в цене. Выходило и

вежливо, и чрезвычайно убедительно, и любопытно. В промежутках же

разговора об овцах, как бы давая понять, что недостойно развитого человека

всецело уходить в торговые дела, он беспрестанно заговаривал о других

предметах, "так сказать, не столь материальных, как валухи": о Бисмарке, о

"Прекрасной Елене", которую видел недавно в Москве, о народном

образовании, о франко-прусской войне. Все было ново для Николая и ужасно

интересовало его.

Следующая