8

Когда Евпиногор Ильич вышел из училища, с лежавших у ворот бревен поднялась целая толпа ребятишек: тут были и второклассники, и совсем малыши.

Степка уже успел шепнуть самым верным товарищам, что учитель этот сослан в Орлов за покушение на царя.

Евпиногор Ильич остановился, сквозь очки строго посмотрел на учеников и, взглянув на Степку, пальцем поманил его к себе.

— Степа, скажи ребятам, что меня провожать не надо. Предупреди, чтоб и ко мне никто не заходил ни днем, ни вечером. Понял?

Степка понимающе кивнул, бросился к ребятам, решительным взмахом руки указал им на бревна... И ближе узнав своих питомцев, Евпиногор  Ильич продолжал держаться с ними на расстоянии, встретив кого-нибудь на улице, никогда не останавливался — чтоб не дать повода к лишним подозрениям.

Зато в классе охотно оставался после уроков и читал ученикам стихи и рассказы, от которых они и плакали, и смеялись, и начинали понимать, в чем зло и в чем добро.

Запрет провожать и навещать нового учителя создал вокруг его имени ореол таинственности. Сердца подростков тянулись к нему, и не раз после уроков ребята просили Евпиногора Ильича рассказать о Петербурге, о себе, о своих друзьях.

Евпиногору Ильичу и самому хотелось многое поведать ученикам, но он боялся, что об этом будет ,знать весь город и дело может обернуться плохо.

Ему казалось более безопасным читать детям книжки, дозволенные цензурой, но сопровождать чтение своими пояснениями.

В его чтении совершенно по-другому прозвучал рассказ Тургенева «Муму». Этот рассказ читала

Клавдия Ивановна во втором классе. Тогда его прослушали с интересом. Сейчас, слушая Тургенева, ученики смахивали рукавами слезы, от души жалели и немого Герасима и бедную Муму.

Перед самыми экзаменами Евпиногор Ильич принес в класс газету и положил ее на столе, чтобы видели все. Когда прозвучал последний звонок, он многозначительно поднял руку:

— Сегодня я решил вам кое-что почитать. Кто не желает оставаться — может идти домой.

Ребята еще во время перемены украдкой взглядывали на газету, но ничего не могли понять. Теперь они догадались, зачем газета появилась в классе.

— Читайте, господин учитель! — закричал дежурный по классу.— Никто домой не пойдет.

Евпиногор Ильич подошел к карте Европы, висевшей на стене, и неторопливо обвел указкой кусочек суши между двумя морями:

— Знаете ли вы, как называется эта страна? — Франция! — крикнул Степка.

— Правильно, Халтурин. В этой стране живут французы, которые в 1812 году пытались завоевать Россию, потому что тогда Францией правил властолюбивый и алчный император Наполеон. Как вы, очевидно, знаете, Наполеон был разбит Кутузовым и изгнан из России. Русские солдаты вошли в Париж. Наполеон был сослан на остров Святой Елены и там умер. Францией правили короли, потом богатые торговцы, опять император и затем буржуа. А совсем недавно во Франции была революция — к власти пришел народ. Была создана Парижская коммуна. Вот послушайте,— учитель развернул газету и вдохновенно прочитал маленькое сообщение, где говорилось, что власть в Париже захватили вооруженные рабочие и ремесленники.

Ученики сидели, навострив уши, не зная, как себя вести. 

— А что, Евпиногор Ильич, это хорошо, что во Франции революция и коммуна? — спросил Степка.

— Это замечательно! Это значит, что народ прогнал богачей и сам будет управлять страной. Теперь там простые люди, как вы, обретут свободу, будут жить хорошо и никто не посмеет их обидеть.

— А у нас? — послышался чей-то голос из угла.

— Что у нас? — смутился учитель.— У нас... есть смелые люди, которые мечтают о революции, но пока их ссылают и вешают. Правда, они не сдаются, продолжают борьбу. И революция рано или поздно, но, безусловно, будет у нас совершена. Может быть, это суждено сделать не им, а вам — юному поколению, стоящему на пороге жизни.

— А что для этого надо?

— Надо учиться, друзья мои. Это самое главное, что от вас требуется. Учиться и верить! Верить в будущее. Сегодня победили французы, завтра победим мы!

9

Степка вернулся домой возбужденный. За обедом рассказывал отцу и братьям об учителе, о том, как тот читал газету о революции во Франции.

Отец долго жевал ус, думая об услышанном.

— Не должно быть, чтобы короли да буржуи допустили к власти рабочих и ремесленников. У них же войска! А своих не хватит — в других странах наймут. Наш царь поможет. Нет, удушат они народ, удушат...

Степка всю ночь метался, думал о революции во Франции, видел страшные сны. Ему пригрезилось, будто он сам шагал с красным флагом по Парижу. Утром, раньше обычного он убежал в город.

Училищный сторож, бывший николаевский солдат с бравыми прокопченными усами, сидел на крылечке, курил.

— Сегодня занятиев не будет,— объявил он.

— Почему так?

— Учителя арестовали жандармы.

— Евпиногора Ильича?

— Его.

— За что же? — дрогнувшим голосом спросил Степка.

— Не знаю, не при мне арестовывали,

— Да может, неправда?

— Сам видел, как его в Вятку повезли...

Глава третья 

1

Раны телесные у подростков заживают быстро, словно их и не было; раны души оставляют след на всю жизнь. Ошарашенный вестью об аресте учителя, Степка несколько часов бродил по городу: стоял у дома исправника, у тюрьмы. Он не верил, что Евпиногора Ильича увезли в Вятку, надеялся его увидеть, В его голове рождались фантастические планы спасения любимого учителя. «Если бы его повели от исправника в тюрьму, мы бы налетели всем классом, сбили городовых и — в лес... Ночью бы пробрались к реке, к нашей лодке, и я бы перевез его на тот берег и спрятал в  сторожке, в лесу».

— Эй, Степка, ты куда идешь? — остановил его Вани Кудасов, белобрысый подросток, товарищ по училищу.

— Да ходил к тюрьме, думал, увижу Евпиногора Ильича.

— Его увезли в Вятку — мой тятенька видел, он около управы забор ставит... Мимо провезли.

— Эх, жалко! Мы бы могли его спасти...

— Что ты, жандармы везли!

— Кто же донес на него? Ты рассказывал кому-нибудь, что он сослан за убийство царя? Я только тебе да Федьке говорил.

— Ишь ты! Да об этом весь город знал...

— Нет, нет, это я его погубил. Так бы никому и в голову не пришло проверять, что он читает нам... Наверное, за газету его?

— Не знаю.

Степка горестно махнул рукой и быстро пошел к своей деревне...

Придя домой, он повесил на гвоздь сумку с книжками, ушел во двор, забрался на поветь.

Еще на пасхе, играя с ребятами в прятки, они с Пашкой прорыли в сене лаз к стене, где лежали старые сани, рассохшийся стол и разная утварь. В стене было маленькое оконце и через него проникал сюда дневной свет.

В этот тайник Степан любил забираться с закадычными дружками и читать им басни, подаренные Евпиногором. Сейчас он тоже залез в тайник и достал любимую книжку, полистал ее, опять спрятал. Евпиногор Ильич неотступно стоял перед глазами.

«Я, я виноват, что его арестовали! Только я. Если бы ребята не знали, что он покушался на царя, кто бы стал рассказывать, что он читал и говорил, про революцию? Я, я погубил его... Кто-то из учеников проболтался дома, а родители донесли...»

— Степка! — послышался голос матери.— Степка! Иди обедать.

«Не пойду. Никуда не пойду. Нечего меня, дурака, кормить обедами»,— он лег на сено и закрыл глаза... Минут через десять послышался зычный голос брата Ивана:

— Степка, иди есть! Отец сказал, если не придешь — выходит тебя вожжами. Слышишь?

«Они же ничего не знают... Если бы знали — не стали бы орать»,— подумал Степан и слез с повети.

— Ну, чего прячешься? — прикрикнул на него отец, когда Степан переступил порог.— Признавайся, чего натворил в училище?

— Я — ничего, жандармы — натворили.

— Жандармы! Ну-кась, рассказывай!

— Жандармы схватили Евпиногора Ильича и увезли в Вятку.

— Вот те раз... за что?

— Никто не знает... Может, за то, что нас учил.

— Сумнительно... а что же в училище?

— Ничего. Отпустили домой.

— Экое несчастье! — вздохнула Ксения Афанасьевна.— Опять его, беднягу, должно, в острог посадят.

— Не иначе как в острог...— согласился отец.— Однако нечего киснуть! Садись ешь, Степка, да пойдешь с Иваном на мельницу. Некогда горе-то горевать.

2

Степан не переставал думать об арестованном учителе. Жалко ему было Евпиногора Ильича. Он ходил, покусывая губы, сжимая кулаки. «Эх, кабы было мне лет восемнадцать. Собрал бы парней. С кольями пошли на жандармов, отбили бы учителя...»

С детских лет жили в сердце Степана любовь к обиженным и ненависть к тем, кто давил и угнетал бедного человека. Много он наслушался рассказов от отца и дяди Васи, со столярным топориком за поясом исколесившего всю Россию. Много слыхивал от бабки сказок и песен про удалых русских богатырей.

Доходили до него передававшиеся потихоньку из уст в уста рассказы о смелых крестьянских бунтах в Вятском крае.

Государственные крестьяне, не испытавшие рабской кабалы крепостничества, трудней повиновались властям: в них сильнее был дух свободолюбия. В Вятском крае из-за недородов и грабительских поборов нередко вспыхивали бунты. Поднимались деревни, а подчас и целые волости.

Этот дух бунтарства проникал в сердце маленького Степана и с годами укрепился, сказался на его характере. Не выходила из головы -до боли жгущая фраза: «У сильного всегда бессильный виноват».

На экзаменах Степан отвечал хуже, чем мог бы, и получил не «похвальный лист», а обыкновенное свидетельство об окончании Орловского уездного поселянского училища.

Отец просмотрел свидетельство, свернул его в трубочку и засунул за божницу:

— Поучился, и будет пока. Надо готовиться к сенокосу — через четыре дня выезжаем. Садись, мать тебя покормит — и ступай во двор, там Иван грабли ремонтирует, будешь зубья обстругивать...

Степан и сам рвался к работе, чтоб забыться. Все лето и осень он трудился вместе с отцом и братьями и лишь после молотьбы, когда дел по хозяйству стало немного, он занялся чтением. Книги приносил из города, из библиотеки, настойчиво искал в них правды, объяснения тому, что же происходит вокруг.

Подошла зима. Однажды отец со старшими сыновьями уехал на мельницу, Степан сидел в горнице и читал. Вдруг с улицы донесся истошный крик и женский вопль. Степан выскочил в кухню.

— Что это? Где кричат? 

— Солдатка Дарья голосит,— сказала мать,— податщики наехали, последнюю корову со двора уводят. А у нее пятеро ребятишек. Мужик-то недавно умер, был ранен под Севастополем.

Степан схватил шапку и выскочил из дома.

Ворота Дарьиной избы были распахнуты. Незнакомый мужик держал за веревку корову, а Дарья, окруженная ребятишками, валялась в ногах у рассвирепевшего урядника, который отталкивал ее сапогом и кричал:

— Веди, веди корову-то, чего стал?

В стороне стояли судебный пристав, писарь из волости и еще какие-то люди.

— Христом богом прошу: погодите до зимы! Брат поедет на заработки — денег пришлет.

— Иди, иди, сколько: раз упреждали,— зло крикнул урядник.

Степка, не помня себя от ярости, вдруг налетел на него.

— Подлец, мерзавец, кого грабишь?! — он так ударил урядника кулаком под скулу, что тот рухнул наземь.

И тут же опешил и, видя, что на него надвигаются волостные, махнул через прясло во двор. Домой он не побежал, а влез на поветь, забился к себе в закутой, зарылся в сене.

Он слышал, как стучали в ворота и громко кричали какие-то люди. Слышал, как задыхался на цепи от лая и хрипел Тобка, не пуская чужих. Слышал, как кто-то громко выкрикивал его имя, называя разбойником и варнаком, обещал сгноить в тюрьме. Но отца не было дома, и голоса скоро утихли.

Потом опять заголосила солдатка Дарья, замычала корова, залаяли собаки, дробно застучали колеса по мерзлой земле, и все стихло...

Когда стемнело, Степка слышал, как отец и старшие братья приехали с мельницы. Слышал, как распрягали лошадь, как, покряхтывая, носили мешки с мукой в житницу, как, лязгая железом, запирали двери большим замком.

Позже выходила на крыльцо мать и звала его. Степка молчал. Выходил Иван, ругался и грозил, но Степка не отозвался. И уже ночью, когда все уснули, к нему прилез Пашка — притащил старый полушубок, валенки и краюшку хлеба.

— Степка, не вылезай, а то отец убьет, страсть как рассердился.

— Может, мне бежать?

: — Куда ты побежишь, дурачина? Отец будто бы собирается завтра ехать к уряднику. Может, умаслит , его.

— Не надо, я лучше убегу.

— Ладно, спи, а завтра будет видно. Мать говорит, искали тебя по всей деревне. И быть бы тебе в остроге, если бы не поветь.

— Паш, ты смотри не проговорись.

— Учи! Чай, я старшой!..

Пашка уполз, а Степка, сменив лапти на валенки и надев полушубок, завалился в сено.

«Ладно, сегодня пересилю в сене, а завтра попрошу у Пашки на дорогу харчей и, как стемнеет, уйду лесами в Вятку...»

3

Начало смеркаться, а отец еще не возвратился. Домочадцы не садились обедать, слонялись из угла в угол, работать никто не мог.

— О-хо-хо,— вздыхала Ксения Афанасьевна.— Вдруг отцу не удастся уломать урядника? Что тогда? Ведь засудят Степку-то?

— Бог милостив, Ксюша. Не до смерти же он зашиб этого борова. Небось очухался, коли искал парня по всей деревне,— успокаивала бабка.— Опять же и отец не с пустым карманом к нему поехал. Столкуются.

— Дай-то бог, дай-то бог, чтобы столковались. Сердце у меня изболелось. Всю ноченьку глаз не сомкнула...

За окнами послышался скрип полозьев и ржание лошади. Радостно залаял Тобка.

— Кажется, батюшка! — вскрикнула сидевшая у окна старшая дочь Мария.

— Пашка, скорей открывай ворота! — приказала мать.

Пашка, схватив шапку и шубейку, бросился во двор.

— Господи, помилуй! — перекрестилась старуха. Дверь распахнулась широко, и отец, грузно ступая, вошел в избу, бросил на лавку тулуп.

— Ну, мать, молись богу да зови этого буяна. Кажется, пронесло.

- Слава те, господи,— закрестилась старуха,— услышал мою молитву Николай-угодник.

— Ой, батюшка, Николай Никифорович, прямо ноги у меня подкашиваются! — запричитала мать.— Неужто правда?

— Уломал, умаслил антихриста. Зовите Степку.

— Он, должно, у кого-нибудь из дружков прячется.

— На повети спасается,— усмехнулся отец.— Пашка, покличь его, скажи — бить не буду.

Пашка оделся, неторопливо вышел.

— Девки, чего же вы сидите? — спохватилась хозяйка.— Быстрей собирайте на стол; чай, батюшка с дороги.

Девки засуетились, довольные, что дело оборачивалось счастливо.

Дверь скрипнула, вошел Пашка, а за ним весь в сене Степан.

— Явился, Аника-воин? — сурово глянул на него отец.

— Я, батюшка, за дело его ударил. Ведь последнюю корову у Дарьи отбирал.

— За дело? Да ведь тебя в острог закатать могли, дурья башка.

; — Я за правду стоял.

.- . — Молчи! Мал еще рассуждать... Вздуть бы тебя, надо, как Сидорову козу, да уж ладно... за вдову, да за малых ребятишек вступился... Садись обедать, а потом собирай струмент, утром, затемно, Иван уверяет тебя в Вятку. Будешь работать в артели, у дяди Васи. И пока этот случай не забудется — глаз не моги казать. Даже на рождество не являйся. Иначе схватит тебя этот варнак — и поминай как звали... Мать! Дай-ка мне квасу скорей, ох, уморился я — сил нету...

4

Брат Николая Никифоровича — дядя Вася, суровый, бородатый старик — был артельным. Артель состояла из столяров. Работали по отделке дома оптового торговца, купца второй гильдии Мясоедова.

Дядя Вася, прочитав письмо Николая Никифоровича и выслушав рассказ Ивана, пальцем поманил племянника. Посмотрел на него с прищуром, насупив седые брови: 

— Взять тебя возьму, но вольничать не дам. Это запомни! Жить будешь со всеми. Гулянки забудь! Еда известная: редька с квасом али с льняным маслом, похлебка да каша. Разносолов у нас не бывает. Деньги, что заработаешь, буду отдавать отцу. Знаешь, сколько ему стоило откупиться от урядника?

Степан, нахмурясь, склонил голову.

— То-то и оно... Если начнешь лодырничать или перечить — отправлю обратно. А что тебя дома ждет — сам знаешь...

— Домой не поеду,— упрямо сказал Степан.

— Стало быть —все! Прощайся с Иваном и айда, поставлю тебя на работу.

Столярное дело не было для Степана новым. Он его любил и знал. Но дядя Вася поначалу поставил его на черную работу — обстругивать доски: решил присмотреться, каков у племянничка нрав, какова сноровка.

«Должно, отец велел держать меня в ежовых рукавицах»,— подумал Степан и безропотно взялся за рубанок. Он любил строгать. В этой работе были движение, размах, удаль. Ему любо было видеть кольцами вьющиеся душистые стружки. В их желтой пене рубанок плавал, как быстрый челнок. Шипяще-свистящие звуки радовали и веселили душу.

Целую неделю Степан строгал доски. Дядя Вася подходил к нему, любовался, но ничего не говорил, напротив — хмурил седые брови, посматривал сурово.

Но как-то, подойдя, погладил шершавой ладонью обструганную доску и затеребил бороду.

— Ты, паря, засиделся на этой работе. Мне не расчет тебя тут держать. Айда-ка со мной — дам другое дело.

В соседней комнате лежала на полу широкая плаха, в углу — сухие липовые стояки. Дядя Вася достал из кармана бумагу, где были вычерчены с обозначением размеров фигурные балясины.

— Вот, сумеешь вытесать этакую штуковину? Степан внимательно всмотрелся в чертеж.

— Попробую.

— Только не запори. Семь раз примерь, один — отрежь.

Степан принес из сарая свой красный топорик, поудобней уложил стояк, складным аршином определил размеры и принялся тесать. Дядя Вася посмотрел, понюхал табаку и, шмыгнув носом, ушел.

Дня через три балясина была готова. Артельный осмотрел ее придирчиво, измерив вдоль и поперек. Погладил, пощупал.

— Стамеской заоваливал?

— Кое-где подправлял.

— Молодцом! Не ожидал от тебя, Степка. Не ожидал...

Приближалось рождество. Многие столяры в воскресенье ходили в лавки, покупали подарки женам, детям, невестам. Вечером на квартире показывали друг другу, хвалились. Степка же, поставив на тумбу у топчана сальный огарок, читал-перечитывал, заучивал наизусть крыловские басни. Ему было обидно, что придется рождество коротать здесь, в одиночестве, но он молчал — дядя не любил, когда мастеровые жаловались, «распускали нюни».

В доме было тихо, хозяева уже улеглись спать. Дядя Вася на кухне подшивал валенки. Плотники потихоньку играли в карты.

— Эй, мастера! — негромко окликнул Степан.— Хотите басню про волка на псарне? 

— Вали.

Степан подсел к ним с книжкой, стал читать шепотом.

— Ишь ты,— усмехнулся пожилой плотник, когда Степан прочитал последние строки,— ловчий-то, видать, с понятием... А ты, Степка, как смекаешь?

— Я так думаю, что нашего брата волки грызут изрядно. Особливо — волки в шинелях.

— Солдаты, что ли?

— Больше генералы да исправники... ну и урядники, конечно.

— Вон куда хватил! Думаешь, про них это писано?

— Сами кумекайте... А я так соображаю, что в басне правильный совет есть: нельзя замиряться с волками — сожрут! Надо всем народом с них шкуры драть.

— Кабы всем народом, оно бы конечно... но иди-ка, уговори мужиков... Нет, паря, ложись ты лучше спать. Утро вечера всегда мудренее...

Степан захлопнул книжку, улегся на свой топчан. «Ладно, побуду в Вятке. Когда все разъедутся, похожу по городу, может, что узнаю... про Евпиногора Ильича...»

Однако остаться одному Степану не удалось. В пятницу, перед вечером, к нему заглянул дядя Вася.

— Шабаш, Степка, собирайся домой — поедешь вместе с нами.

— Да как же так? Урядник меня живьем съест.

— Собирайся, отец записку прислал. Нет больше урядника — его самого живьем съели.

— Как? Кто это?

— А хозяин наших лесов — Михайло Иванович Топтыгин. Пошел урядник на охоту с исправником и егерем. Обложили берлогу честь-честью. Подняли зверя и того — на рогатину. Он рогатину-то сломал — и прямо на урядника. Исправник было за ружье, а тут медведица вылезает да к нему. Егерь выхватил кинжал и бросился на помощь исправнику. Пока боролись с медведицей — Топтыгин изломал урядника, голову ему отгрыз... Так что собирай пожитки, Степка, теперь тебе некого бояться.

5 

Пробыв с неделю дома, Степка опять вернулся в Вятку. Работая в артели, живя среди мастеровых, из которых многие были его родичами, Степан не боялся подвоха, заводил разговоры про горькое житье, пытался пробудить в них чувства и мысли, которые волновали его. Его самого не раз слушал и дядя Вася. Слушая, посмеивался в бороду.

— У тебя, Степка, руки золотые. Будешь ты со временем мастером первой руки. Будешь, ежели тебя твоя умная голова с пути не собьет. Ты вот нам все про зверей читаешь. Вроде перехитрить их учишь. А ведь каждый зверь тоже свое понятие имеет. И хитрости в нем больше, чем у иных людей. Вон хоть того же урядника, к примеру, взять. Думал он перехитрить медведя, ан косолапый-то оказался ловчее. Вот и за тебя я побаиваюсь. Ты ведь против каких зверей речи-то ведешь? Думаешь, мы не понимаем? Хочу я тебя упредить, Степка: лишнее говорить — себе вредить! Попадешь — не обрадуешься. Кнут не бог, а правду сыщет...

После этих слов дяди Васи Степка стал молчаливей, затосковал. Иногда отпрашивался в город и пропадал подолгу. Хотелось ему обрести новых друзей, но напрасно. И о ссыльном студенте никто ничего не знал.

Особенно затосковал Степка следующей зимой, когда по первому санному пути снова приехал в Вятку. Здесь он нашел брата Пашку, уже учившегося в только что открывшемся Вятском земском училище для распространения сельскохозяйственных и технических знаний. Он тут же пошел в училище, но вернулся расстроенный.

— Ну что? — спросил дядя Вася.

— Плохи мои дела. В училище принимают лишь с семнадцати лет.

— Нашел о чем плакаться. Молодо — зелено, гулять велено!

— Кто гулять, а кто топором махать.

— А ты на топор не ропщи, паря, топор — кормилец! С топором весь свет пройдешь.

— Я и не ропщу. Просто обидно...

— Да зимы-то много ли осталось? А лето стрелой пролетит! Пойдем трудиться, Степка, столяр да плотник — первый работник...

6

Отгорела, отполыхала осень яркими красками заката. Похолодало. Северные ветры, ярясь на просторе, сорвали с деревьев последние пожухлые листья. Началась унылая пора затяжных дождей.

Как раз в это время плотничья артель дяди Васи закончила свой наряд и Степан был отпущен в деревню.

Потолкавшись на базаре, среди телег, Степан нашел знакомого мужика из соседней деревни, который согласился его подвезти.

Выехали на другое утро. Путь предстоял немалый, а дорога была разбита, искорежена, вся в колдобинах и мочажинах.

Возница — бородатый жилистый мужик лет шестидесяти, в высокой войлочной шляпе и выгоревшем армяке из домотканого сукна — сидел на краю телеги, свесив ноги в разбитых лаптях, и жаловался на тяжелую жизнь.

Степан полулежал на сене, прикрывшись от ветра рогожей, и, слушая, жевал былинку.

— Год от году тяжелее становится мужику. Совсем замучали поборами. На каждом долги — за пять лет не расплатишься, А в нонешнем году засуха совсем крылья подрезала.

— А ты зачем, Калистратыч, в этакую непогодь в Вятку ездил?

— От нужды, паря. От большой нужды. Последнюю живность привозил продавать, чтобы хоть немного хлебушка запасти, семья-то—восемь ртов!

— Сильно погорели хлеба?

— Не спрашивай... Все выжгло, высушило в этом году. Ни хлеба, ни соломы — на полях хоть шаром покати.

— А сено как?

— И сено сгорело... Скотина летом еле-еле по лесам перебивалась, а на зиму и оставлять боимся... Дай бог, хоть бы лошадь да коровенку удалось прокормить.

— А как же люди-то, Калистратыч? Неужели от казны никакой помощи нет?

— Эх, паря, паря! Видать, от ученья-то разуму у тебя не прибавилось. Да кому же из начальства охота о мужике думать! Губернатору, что ли? Эхма! Он к нам разве что на охоту ездит. Позапрошлой осенью угодил вот в этакие же дожди и увяз с тяжелой коляской в болотах. Лошади не могли вытащить — сами вязли. Так наши мужики его восемь верст на руках везли, до самого Вятского тракта. И что думаешь, он на водку дал или облагодетельствовал чем? Даже спасиба не сказал. А когда в колдобине немного тряхнули, даже обматерил последними словами. Что ему мужики? Окочуримся — он и бровью не поведет. Если и выделены какие средствия на воспомощевание мужикам, так чиновники между собой поделят. Поделят и отпишутся. Бумага все стерпит... А ежели налог с мужика или недоимку — уж тут бойся! Обдерут как липку. Пикнешь — в острог! Ох, и ловки они на расправу...

— Может, взаймы у казны хлеба попросить?

— Толкнулись мы, было, в волость с таким прошением, но писарь нас сразу осадил. Вам, говорит, теперь дадена полная свобода — изворачивайтесь сами.

— Плохо дело... Как же теперь?

— Мужики, которые попроворней да понастырней,— идут зимогорить. Знаешь, что это такое?

— Слыхал. Зимой горе мыкать!

— Вот, вот! Вроде бы в отхожие...

— Ну а кто рукомеслу не обучен? Куда же им податься?

Калистратыч кнутом указал на кучку баб и ребятишек с котомками за плечами, лужком обходящих грязную дорогу. Некоторые из них были совсем старые — шли склонившись, опираясь на посошки. Другие вели за руки ребятишек, обутых в маленькие лапотцы.

— Куда они, Калистратыч? — спросил Степан, пораженный горькой догадкой. — Неужели побираться?

— Куда же боле? — угрюмо ответил возница.— Чай, сам видел, сколько их на базаре да по папертям церквей... Целыми деревнями уходят из нашего края. Целые волости нищенствуют...

Опять заморосил дождь. Тяжело и горько было смотреть, как мокли под дождем, брели по грязи голодные старухи и ребятишки.

Степан натянул рогожу на голову, умолк...

Зима не сулила ничего хорошего. Зима тревожила и пугала. Дома Степана встретили сдержанно. Отец, пересчитав заработанные Степаном деньги, глухо кашлянул в бороду:

— Ладно. На харчи тебе хватит. Хоть и голодно ныне будет — работать не пошлю. Сиди дома, готовься...

Степан, передохнув с дороги, засел за учебники.

После покрова выпал глубокий снег, и сразу же лег санный путь. Отец со старшими сыновьями немедля подался в извоз, оставив за хозяина Степана.

Троекратно поцеловав сына, строго наказал:

— Гляди, Степа,— один с бабами да ребятишками остаешься. На тебе и дом, и скотина, и все хозяйство. Не забудь дров напасти и в свободное время про ружье не забывай. Как ни то — подспорье...

Степан, добыв еще в Вятке все нужные книги, занимался усердно, но у него хватало времени и на заботы по дому, и даже на охоту. Тетерев, заяц, куропатка — все годилось в дому в эту трудную зиму...

Как-то в субботу, возвращаясь с охоты, Степан вышел из леса к незнакомой деревне.

«Что за чертовщина? Видать, заблудился я. Надо пойти спросить, куда занесло на ночь глядя».

Степан свистнул шнырявшего по опушке Тобку и на широких лыжах спустился с пригорка к гумнам. От деревни послышался надсадный крик:

— Ой, ой, проклятые! Ой, остановитесь!

«Кого-то бьют, а может, и убивают». Степан снял ружье и быстро пошел в обход огородов. Тобка бросился за ним.

Крик снова повторился. Степан вскинул ружье и выстрелил в воздух. Тобка заметался, залаял.

От деревни долетели какие-то голоса, крик утих.

«Должно, испугались»,— подумал Степан и, успокоившись, пошел медленней.

Когда Степан вошел в деревню — было тихо, лишь на другом конце ее лаяли собаки. Он постучался в крайнюю избу, до самых окошек заметенную снегом.

— Чего надо? — послышался сердитый женский голос.

— Пусти обогреться, хозяюшка. Охотник я.

— Заходи. Ворота не заперты.

Степан снял лыжи, обмел у крыльца валенки и вместе с Тобкой вошел в избу. Как принято, у порога снял шапку, перекрестился и, взглянув на простоволосую, в заплатанном сарафане, сердитую бабу, приветливо сказал:

— Здравствуйте.

— Садись вон там на лавку,— вместо приветствия указала хозяйка.

На полатях засуетились дети, увидев охотника с ружьем и собакой, увешанного зайцами.

Степан снял ружье и присел на краешек скамейки.

— Как прозывается ваша деревня?

— Макариха... А ты-то откуда будешь?

— Из Верхних Журавлей.

— Вона! Это же под самым Орловой?

— Да. Далеко от вас?

— Верст пятнадцать будет.

— Куда меня занесло... Кваску нет ли, хозяюшка?

— Какой квасок ноне, когда одну мякину жуем. Степан взглянул на четверых притихших малышей с большими запавшими глазами.

— Все твои?

— Ужели чужих в голодуху держат?

— Да,— вздохнул Степан и осмотрел бедную, закопченную избу.— Коровенка-то есть у вас?

— Была, да свели за недоимки... Говорю, одну мякину едим.

— А мужик зимогорить ушел?

— Он у меня однорукий — на турецкой изуродовали... Кто такого возьмет?

Степан достал из сумки краюху хлеба, полдюжины вкрутую сваренных яиц, положил на стол.

— На, попотчуй ребятишек.

— Спасибо, милый человек,— обрадованно сказала хозяйка,— а сам-то как же?

— Не маленький, не умру...

Отрезав каждому по ломтю, мать посолила хлеб, положила на ломоть по яйцу и передала ребятам. Те жадно зачавкали.

— Кто-то кричал у вас на деревне. Драка, что ли, была? — спросил Степан.

— Волостные наехали... Долги спрашивают.

— Нашего тятьку ударили,— послышался тоненький голосок с полатей.

— Цыц, бесенята! — прикрикнула мать. Степан почувствовал себя неловко, кашлянул в кулак.

— Что делать-то будете дальше? Как жить?

— Не знаю... Вот ужо мужик воротится — поговорю. Побираться бы пошли, да ребятишки совсем отощали и обувки нету...

— А в те годы как жили?

— Немногим лучше, парень. Своего-то хлеба с трудом хватало до половины зимы. Только коровой и кормились...

— А другие-прочие как?

— Тоже немногим лучше. У нас деревни вокруг — одна беднее другой.

Степан покряхтел, как делают старики, и поднялся.

— Ну прощай, хозяюшка, мне надо торопиться. Спасибо за приют.— Он снял со спины четырех зайцев и положил на лавку.— Это вам, подкорми ребятишек.

— Ой, спасибо, милый человек. Может, ночевать останешься? Мужик должен вот-вот прийти.

— Спасибо. Недосуг. Прощайте! А в какую сторону к Журавлям?

— От нас налево, через лес. Дорога накатанная.

— Пошли, Тобка! — Степан, подняв руку, погладил кудлатого малыша и вышел из избы.

За воротами надел лыжи и вышел на дорогу. Справа, вдоль деревни двое мужиков вели корчившегося от боли человека, который сквозь зубы чертыхался, ругал волостных и старосту.

«Должно, отец»,— подумал Степан и так как уже начинало смеркаться, повернул налево и поехал в лес...

Стемнело быстро. В лесу перекликались совы. Глухо ухали филины. Откуда-то издалека доносилось завывание волков.

Степан шел, держа на изготовку ружье, и не отпускал от себя Тобку.

Но вот лес стал редеть, и скоро дорога вывела в заснеженные поля. Из-за туч выглянула луна. Идти стало веселей. - Мысли Степана невольно перенеслись к увиденному.

«Да, тяжело .живет русский мужик. Тяжело, беспросветно...» Вспомнился разговор с Калистратычем. «Верно говорил старик. Начальство и думать не хочет о крестьянине. Писарь советовал «изворачиваться». А как изворотишься, когда нужда задавила? Мужика грабят, мужика бьют... дети мрут с голоду. Эх, жизнь! Нет, видно, не зря товарищ Евпиногора стрелял в царя... Темен мужик, не знает, что делать. Но если б ему указали, как бороться с несправедливостью, он бы и за топор взялся. За малых ребятишек на смерть бы пошел...»

Подошла долгожданная осень 1874 года. Сам Николай Никифорович повез Степана в Вятку, хотя тот стал молодцом, хоть в гвардию бери.

Дорога вилась лесами, то подходя к самому берегу реки, то удаляясь в сторону от нее. Дремучие боры с корабельными соснами вдруг отодвигались от дороги, открывая ярко-зеленые отавы лугов, уставленные стогами сена. На них пышными островками красовались перелески. Потом, слепя белизной стволов, подступила березовая роща. Ее сменил смешанный лес с краснеющими дрожащими осинами, богатырски-могучими разлапистыми дубами и строгими елями.

Нет, нет — и мелькнут в зелени деревьев голубые воды реки. Пахнет прохладой, свежестью. Хорошо!

Как ни тревожно было на душе у Степана, он постепенно забылся, успокоился.

— Ну что, Степа, боишься экзаменов? — спросил отец.

— Нет, не боюсь. 

— Вот и, ладно, Волков бояться — в пес не ходить! Будь смелей и своего добьешься.

— Да я не из трусливых, чай, урядника не испугался!

— Ну, про урядника забудь, царство ему небесное, подлецу. На рожон-то не лезь, но и нюней не будь. В случае чего — Пашка поможет. Он сейчас на практике в самой Вятке — у них там опытные поля.

— Ладно! — отмахнулся Степан и, поудобней развалясь на сене, сомкнул ресницы.

Вспомнилось, как летом он ходил в Орлов, в библиотеку, а потом, выйдя на крутой берег Вятки, уселся на скамейке под цветущими липами. День был облачный, с легким ветерком. Река на солнце переливалась радужными цветами. Заречные плесы казались золотыми, а дымные леса — голубовато-синими. Воздух пьянил медвяным ароматом. На душе было так хорошо, что хотелось полететь туда, за заречные леса, в неведомые дали... Вспомнились рассказы Евпиногора Ильича о Петербурге. Степан размечтался. И вдруг на аллее, которая вела от собора, показалась стройная девушка в модном темно-сиреневом длинном платье с кружевным воротничком, с узкими внизу и широкими, собранными складками на плечах рукавами. Она несла в узелке связку книжек и тетрадей.

Когда девушка подошла ближе, .Степан увидел очень Милое личико с челкой темно-русых волос на лбу и серые пугливые глаза под тонкими бровями.

Увидев его,  а Степан был в белой вышитой рубашке, сероглазый, русоволосый), девушка замедлила шаги, как бы желая сесть рядом, но, видимо, постеснялась и, пройдя дальше, присела на соседнюю скамейку.

Сердце Степана дрогнуло. Он никогда не видел здесь такой интересной девушки. «Наверное, учительница,— подумал он,— и, должно, приезжая. Орловских я знаю». Ему захотелось подойти к девушке, разговориться с ней. «Пожалуй, прогонит. Ведь я кто? Только кончил поселянское...»

Он взглянул на соседнюю скамейку. Девушка зачарованно смотрела на заречные дали. Ее профиль с прямым носиком, округлым подбородком и тонкой, гибкой шеей отчетливо вырисовывался на фоне неба. Степан залюбовался. Девушка, словно почувствовав его взгляд, повернулась. Их взгляды встретились. Встретились на мгновенье, но этого оказалось достаточно, чтобы Степан почувствовал какое-то неясное волнение. Он даже слегка приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, но в этот миг из-за кустов вышел мужик с кнутом:

— Вон вы, оказывается, где, Анна Васильевна... а я вас в управе искал. У меня все готово — можно ехать,

— Хорошо,— сказала девушка,— пойдемте!

Она встала и, еще раз взглянув на Степана ласково и задушевно, как бы говоря: «Мы еще увидимся»,— пошла по тропинке вслед за ямщиком...

С той поры Степан несколько раз бегал в город, сидел у реки под липами, пытаясь встретить милую незнакомку, но она не появлялась...

И сейчас она предстала пред ним. Большие серые глаза смотрели, словно спрашивая: «Неужели ты не найдешь меня?..»

— Степан, глянь-ка! — легонько толкнул его отец.

На другом берегу реки, на горе блестели золотые купола церквей, виднелись высокие каменные здания. Вот она — Вятка! Степан как-то раньше, зимой, и не замечал этого величия и красоты, когда въезжали в губернский город. А оказывается, вон он каков! «Я здесь учиться буду,— с трепетом подумал он.— Ох, хорошо бы! А то живу — вахлак вахлаком! Евпиногор Ильич говорил: надо учиться! Эх, если бы только выдержать экзамены! Я бы учился день и ночь! Я бы все книги перечитал...»

7

Войдя в небольшую комнатку с тесовой перегородкой, с деревянной крашеной кроватью и самодельным диваном, Степан увидел брата и изумленно уставился на него.

— Что, не узнаешь? — спросил Павел.

— Ишь ты, усы запустил и костюм справил. Прямо студент! — Степан поздоровался за руку.

Вошел отец, поставил на пол туесок с гостинцами.

— Ну, здорово живешь, Павлуша! — Трижды поцеловал сына, окинул одобрительным взглядом: — Жених!..

Сел на скрипнувшую табуретку, достал кисет, стал набивать трубку.

— Ну, как живешь-можешь?

— Слава богу! Все лето был на практике на опытном, поле да еще с землемером работал... Вот костюм купил.

— Вижу. Молодцом! На кого же ты учишься, Павел?

— На агронома.

— Куда хватил! Хорошо! Знай наших! Много ли тебе шло осталось?

— Два года.

— Так... Ну а со Стенкой не узнавал как?

— Узнавал. Допущено до экзаменов пятьдесят четыре человека, а примут только тридцать шесть. Тут уж от него зависит.

— А шибко спрашивают?

— Раньше, когда я поступал, не особенно прижимали, а теперича — строже стало.

— А чего, к примеру, спрашивают?

— Закон божий, русский язык, арифметику, географию, историю.

— Ишь ты, какие слова, и не выговоришь натощак-то.

— Ничего, Степка смекалистый, и я его за неделю натаскаю.

— Вот-вот, потому мы и приехали пораньше. Может, к учителю какому толкнуться?

— Не надо. Мы с товарищем вдвоем за него возьмемся.

— Товарищ-то с тобой, что ли, живет?

— Да, вдвоем мы тут.

— Пусть и Степка у вас пока побудет. Тут на полу поспит. А если, бог даст, поступит — тогда подумаем, как устроиться.

— Ладно. Пусть остается.

— Степка, сбегай-ка во двор. Там, в телеге тулуп да мешок с харчами. Тащи все сюда.

— Я сейчас попрошу самоварчик поставить,— засуетился Павел.

— Спасибо!—крикнул отец.— Почаевничаем, и я поеду. Молотьба на носу. Долго-то прохлаждаться некогда.

8

Когда Степан сдавал выпускные экзамены в поселянском училище в Орлове, за столом сидела заведующая, попечитель — толстый купец — и священник—отец Никодим. У попечителя с похмелья болела голова, он не выспался, все время зевал и крестил рот. Батюшка торопился в гости к священнику в соседний приход и тоже почти не слушал. Заведующая спешила побыстрей закончить зачеты и спрашивала как попало.

В Вятском земском училище все обстояло иначе. В зале за большим зеленым столом восседала комиссия из солидных учителей и представителей земства. В зал вызывали по одному и спрашивали строго. От одного вида грозной комиссии многие терялись и отвечали невпопад.

Степану тоже было страшно, но он заранее узнал, где и как будут проходить экзамены. Это успокаивало. К тому же Павел накануне водил его в училище, показывал зал и классы, чтобы брат привык и освоился.

Степан был уверен в себе, старался не бояться, однако на первом же экзамене по закону божьему, оробев перед грозным протоиереем отцом Иеронимом, чуть не срезался, начав вместо «Отче наш» читать «Богородицу».

Но потом дело пошло лучше: он держался спокойней, отвечал внятно, уверенно и по всем предметам получил твердые тройки.

Павел считал, что дело сделано. Однако Степан не верил и два дня боялся показываться на глаза брату и его товарищу.

Только в пятницу, когда вывесили списки, Павел пришел домой раньше обычного, веселый, раскрасневшийся от быстрой ходьбы.

— Ну, Степка, пляши!

— Неужели приняли? Не врешь?

— Раз говорю — пляши, значит — пляши!

— Нет, не верю! — Степан выскочил из комнаты и бегом бросился в училище. Скоро он вернулся и, положив на стул связку кренделей, достал из корзинки небольшую вятскую гармошку и заиграл плясовую.

Коренастый крепыш Ефимка — товарищ Павла — вскочил и пустился в пляс. Павел тоже не удержался. Подыгрывая им, Степан пошел следом.

Хозяйка, любительница поплясать, узнав в чем дело, кликнула сестру с мужем, и скоро вся квартира отбивала вятскую топотуху... 

Следующая