Герман Нагаев

 

"ВДОХНОВЕНИЕ ПЕРЕД КАЗНЬЮ"

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Зябким февральским вечером, когда друзья случайно столкнулись у чугунной решетки Летнего сада, Санкт-Петербург был охвачен тревожными слухами: в Зимнем произошел взрыв! Говорили, что государь чудом уцелел, а террористу удалось скрыться.

Улицы, вокзалы, трактиры были наводнены сыщиками и переодетыми жандармами. Всякого, похожего на «социалиста», хватали и тащили в полицейскую часть.

Молодые люди, опасаясь угодить в каталажку, спешили укрыться по своим углам и вдруг, в тусклом свете фонаря, столкнулись лицом к лицу:

— Коля! Милый друг! Вот встреча!

— Сергей! Сережа! — И друзья, на миг забыв предосторожности, бросились в объятия друг другу.

— Боже мой! Сколько же мы не виделись? Вечность! Целая вечность! — радостно восклицал высокий, с русой бородкой, в зеленом шарфе Сергей Стрешнев, целуя друга и глядя на него чистыми, восторженными голубыми глазами.

— Давно, давно, Сережа. Чуть ли не с самой гимназии. Я так рад!.. — взволнованно, но твердо отвечал Николай Кибальчич, чернобородый молодой человек с худым, бледным лицом, слегка отступая и оглядывая друга умными озабоченными карими глазами. — Много воды утекло... Ты, наверное, уж курс кончил?

— Третий год, как учительствую в женской гимназия... А ты, голубчик, как же ты? Ведь я наслышан... Этим летом был в наших местах...

— Мне солоно пришлось... — Кибальчич быстро оглянулся и продолжал полушепотом: — Почти три года по казематам...

— Да, да, ужасно, родной мой, ужасно! Я очень сочувствую... Но теперь вся передовая молодежь поднимается на борьбу с деспотизмом.

— Тс-с! — Кибальчич предостерегающе поднял палец,

— Понимаю, Коля... Но ты не бойся. — Сергей потянулся к самому уху друга и горячо зашептал: — Я сам с вами. Сам причастен к партии «Народная воля».

— Правда? Когда же?

— Летом... как узнал подробности о тебе — сразу же решился...

Николай стиснул руку Сергея:

— Поздравляю! Поздравляю, друг! Но больше об этом ни слова! — Он, как бы что-то ища в нагрудном кармане, оглядел улицу, посмотрел в темень: — Ведь знаешь, что произошло в Зимнем? Сейчас шпики и жандармы рыщут по всем закоулкам.

— Куда же нам? Может, ко мне, на Васильевский?

— Лучше пересидим у меня — это рядом.

— А удобно?

— Хозяйка собиралась к родным в Гатчину... А если но уехала, не беда. Только зови меня не Николаем, а Максимом. Я ведь теперь на нелегальном...

— А-а-а! — удивленно взглянул на друга Сергей, но тут же осекся: — Извини, я не знал... это так неожиданно...

Вдалеке, из-за еле освещенного подъезда, выглянули двое и тотчас спрятались.

— Кажется, за нами следят. Пошли! — сказал Кибальчич и взял Сергея под руку. Они, ускоряя шаг, свернули в переулок, потом в другой, а затем в узкий длинный двор. Войдя с Сергеем в темный провал подъезда, Кибальчич притаился, прислушался.

— Все тихо. Идем!

По черной лестнице, ощупью, они поднялись на четвертый этаж. На стук никто не отозвался. Кибальчич, отомкнув дверь своим ключом, ввел друга в темную, пахнувшую кошками переднюю, а затем, чиркнув спичкой, в длинную комнату, с железной кроватью, просиженным диваном и ломберным столиком.

Кибальчич засветил лампу.

— Ну, вот мы и пришли, Сережа. Располагайся как дома, а я пойду похлопочу на кухне.

Сергей разделся. Причесал пышные русые волосы, поправил шелковистую бородку и, сев на диван, взял со стола две книги в кожаных переплетах.

Одна оказалась трудом по химии на немецком языке, а другая была английская. Сергей не знал английского языка, но, листая книгу, по рисункам и отдельным словам догадался, что книга научная: в ней описывались порох и пироксилин.

«Почему здесь эти книги? Неужели Коля Кибальчич изучает взрывчатые вещества? Зачем это ему? А?.. Неужели для партии? Неужели этот взрыв в Зимнем?.. Нет, не может быть... А если причастен?..»

Послышались шаги в передней. Сергей поспешно положил книги на стол и отодвинулся. Дверь распахнулась, пошел Кибальчич, неся пыхтящий самовар.

— Вот это браво! — воскликнул Сергей и вскочил, чтоб помочь другу.

За чаем обоим стало теплей и уютней. Друзья разговорились по душам.

— Ты говоришь, Сережа, что летом был в нашем Новгород-Северском. Ну как он, что?

— Все так же, Коля, зеленый и тихий городок, только река немного обмелела—посредине песчаная коса... Видел многих наших товарищей по гимназии. Вспоминают тебя...

— Спасибо... А что мои старики? Тебе не довелось видеться?

— Как же, как же, был. Дважды был. Виделся и говорил с твоей матушкой.

— Ну что, как они — живы, здоровы?

— Батюшка твой, отец Иоан, перед этим хворал, и, говорят, тяжело. Ну да, слава богу, поправился... Меня видеть, однако, не пожелал, а через матушку велел кланяться.

— Спасибо! Это мне радостно слышать. Ты понимаешь, Сергей, ведь я но могу даже переписываться.

— Ну да, Коля, дорогой, я все понимаю... Матушка просила тебя разыскать и сказать, чтоб не беспокоился. Ч го она по-прежнему любит тебя и молится, чтобы бог послал тебе счастья.

 - Спасибо, друг! Добрая она у нас... Может, выпьешь еще чаю?

 - Нет, благодарствую. Сыт.

— Славная она, ласковая... Молится о счастье сына. Молится, а не знает, что счастье мое совсем в другом...

Сейчас, Сергей, надо думать не о себе, а о народе. Бороться за его свободу. В этом высшее призвание и истинное счастье!

— Ты умница, Николай. У тебя и раньше все было ясно и определенно. Ты видишь цель жизни, а я вот часто теряюсь... мечусь... Конечно, нужно бороться с деспотизмом. И я готов! Я внутренне чувствую такую потребность. И кажется, минутами готов на самый отчаянный шаг. А иногда меня гложет сомнение.

— В чем именно?

— Да вот, хоть сегодняшний случай. Этот ужасный взрыв в Зимнем. Слышал, в подвале погибло много ни в чем не повинных солдат. Как подумаю, меня начинает трясти. К чему эти жестокие меры? Разве нельзя иначе? Зачем убивать государя! Он так много сделал добра.

— Кому? — нахмурясь спросил Кибальчич.

— Как, ты отрицаешь? Но ведь он же отменил крепостное право. Недаром же его называют «царь-освободитель»!

— Это Александр Второй сделал не из добрых побуждений, а из боязни революции. Он сам говорил дворянам: «Лучше отменить крепостное право сверху, чем дожидаться, пока оно будет отменено снизу».

— Положим, так, — возбужденно продолжал Сергей, теребя пушистую бородку. — Ну, а учреждение земств, а введение в России высшего образования для женщин? А завоевания?

— Свои благодеяния царь утопил в крови революционеров и лучших людей России. Кто устроил позорную казнь Чернышевского? Кто построил виселицы по всей империи? Что молчишь? Оп не царь-освободитель, а царь-деспот! Царь-тиран! Казненные им вопиют о мщении, и возмездие должно свершиться!

Сергей отодвинулся, обхватил голову руками:

— Но это ужасно, ужасно!

Кибальчич встал, прошелся и, сев на диван рядом со Стрешневым, обнял его:

— Сережа, милый мой друг! Нельзя быть таким сентиментальным. Революционная борьба непреклонна. Она не знает компромиссов и жалости. Партия «Народная воля» не раз предупреждала царя и призывала его к благоразумию и милосердию. Но царь продолжал тиранствовать. И партия решила его казнить. За сегодняшним взрывом несомненно последуют другие... И тиран будет уничтожен!

Сергей схватил руку Кибальчича:

— Прости, Коля. У меня бывают минуты слабости. Но я уже овладел собой. Ты верь мне и будь откровенен. Прошу как друга, скажи: сегодня наши устроили взрыв?

— Со временем ты узнаешь все. Но сейчас и я твердо не знаю... Да и лучше совсем об этом не говорить. Стены тоже имеют уши...

— Конечно, я понимаю, Николай...

— Вот и славно! Давай укладываться. Утром мы оба должны быть бодрыми. Еще неизвестно, как обернутся события.

Оттого ли, что в комнате было сыро и прохладно, или любило от нервного напряжения, только Стрешнев долго но мог заснуть: ворочался, вздыхал, скрипел диванными пружинами.

— Тебе, Сергей, кажется, нехорошо? — участливо спросил Кибальчич.

— Нет, нет, Коля. Все превосходно. Я счастлив, что .ту ночь провожу с тобой.

— Однако не спишь...

— Так, разные мысли... Вот не успел спросить, как у 1гбя с содержанием? Получаешь субсидию или приходится перебиваться?

— Живу собственным трудом: рецензирую немного в журнале и перевожу с английского, французского и немецкого. Заработок небольшой, но я — без запросов.

Сергей обвел взглядом освещенные тусклым светом голые стены, вздохнул:

— Настоящие революционеры всегда отличались скромностью. Святые люди!.. Я тоже, Коля, не потерпел бы в быту никаких роскошеств, а вот по пище духовной тоскую... Ты где бываешь? Есть ли у тебя друзья?

Кибальчич откашлялся, помедлил с ответом, словно соображая, можно ли быть откровенным, и твердо сказал:

— Друзья есть, Сережа. Чудесные, благородные и смелые люди, готовые на подвиг, на самопожертвование... Имея таких друзей, можно отказаться от многого.

— Конечно, я очень чувствую это и рад. Признаться, даже завидую тебе, Коля. Ну, а интимного, нежного друга, вернее, подруги у тебя еще нет?

Николай долго молчал, как бы что-то обдумывая.

Сергей заволновался:

— Коля, ты не пойми мой вопрос в плохом и обидном смысле. Я ведь от души... У меня у самого есть невеста, милая, необыкновенная барышня. Мы любим друг друга.

— Я рад за тебя, Сережа. Очень рад! — тепло и задушевно сказал Николай. — Что же касается меня... — он несколько замешкался и с грустью заключил: — Мне, в моем положении, было бы весьма легкомысленно влюбляться... а тем более подвергать опасности судьбу возлюбленной... Я призван к другому и исполню свой долг.

— Я понимаю, Коля, но ведь человек рожден и предназначен для радости и счастья. Он должен пользоваться всеми благами жизни. Даже Пушкин сказал: «Мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий».

— Увы, мой друг, я, видимо, но предназначен для этого, — со вздохом сказал Кибальчич. — Ты лучше расскажи про свою невесту.

— О, Лиза — чудо! — обрадовался случаю Сергей. — Скромная, милая, красивая! Была у меня гимназисткой, но уж второй год, как учительница. Я познакомлю тебя. Думаю, что вы будете друзьями. Она необыкновенная! Вот сейчас зажмурю глаза и вижу ее как живую... — Сергей действительно зажмурил глаза, увидел Лизу и впал в сладкий сон...

Кибальчич долго еще не спал и, глядя на тусклый ледяной узор на окне, думал о своих друзьях, о сегодняшнем взрыве в Зимнем и о том, какие он может повлечь за собой последствия...

Потом он сладко потянулся, зевнул и перенесся в детство. Вспомнилась беззаботная пора летних каникул, когда они с Сергеем, взяв с собой Вальтера Скотта и Фенимора Купера, на целый день уходили на живописный берег Десны и там лежали на песке. Милые воспоминания отвлекли от гнетущих мыслей, и он уснул...

Проснулись почти одновременно. За окном полыхали холодные отсветы зарниц. Друзья встали и быстро оделись. Сергей прислушался к шуму просыпавшейся улицы, взглянул на часы:

— О, мне надо спешить, Коля, чтоб успеть до прихода инспектора.

— Успеем напиться чаю — еще рано.

— Нет, голубчик, я побегу, спасибо! Теперь мы не должны терять друг друга из виду. — Сергей достал визитную карточку, исправил карандашом номер квартиры и подал Кибальчичу.

— Вот, Коля, в любое время ты будешь самым желанным гостем.

— Благодарю, Сережа! — Кибальчич несколько раз перечитал адрес и, чиркнув спичкой, поджег карточку. — Так безопаснее. Я запомнил. Ну прощай, коли торопишься.

Они обнялись.

— Спасибо, Коля. Спасибо за все! Будь здоров, и да пошлет тебе бог удачу!

— И тебе удачи и счастья! — Кибальчич протянул руку.

Отвечая на рукопожатие, Сергей сказал:

— На пасху жду обязательно.

— Спасибо! Если буду жив, навещу.

Сергей сбежал по лестнице и, никого не встретив во дворе, вышел на улицу. Солнце уже взошло. Свежий снежок слепил мерцающими искрами. Под ногой похрустывал тонкий ночной ледок. Морозный воздух приятно бодрил и радовал.

Когда Сергей дошел до угла, послышался визг полозьев и крик кучера. Из-за поворота вылетел арестантский возок с жандармами на ступеньке.

Сергей вздрогнул, замедлил шаг. Возок поворотил за угол и помчался к Петропавловской крепости.

«Кого-то схватили, — с горечью подумал Сергей, — теперь начнут «распутывать»... Его мысли опять перенеслись к Кибальчичу. Вспомнилось, как горячо обвинял он царя... Представились книги о взрывчатых веществах... и, наконец, четко послышались сказанные при прощании слона: «Если буду жив...» «Что все это значит? Неужели Николай в самом деле участвовал в покушении на государя?..»

Сергей шел и думал. «Все это ужасно, чудовищно, бесчеловечно... И все-таки я люблю Николая. Он честный,

 И благородный и мужественный человек. Правда, он вступил на опасную стезю, но, может быть, именно она и является единственным верным путем к свободе и братству».

Кибальчича неудержимо тянуло на улицу: не терпелось узнать подробности о вчерашнем взрыве, но он заставил себя остаться дома — таков был приказ Исполнительного комитета «Народной воли».

Днем, когда вернулась хозяйка Анастасия Маркеловна — вдова коллежского регистратора, высохшая, подслеповатая ворчунья, — он сказался больным и попросил сходить за газетами.

— Не все вдруг, сударь мой, не все вдруг, — шамкая, затараторила хозяйка. — Вот ужо согрею самоварчик, да напою чаем с малиновым вареньем, да достану из сундука волчью шубу, да укрою вас с головы до пят — тогда можно и за газетами... А малинка — средствие верное! Мой-то, Иван Калистратович, покойник, бывало, чуть попростынет, сейчас же велит подавать чаю с малиной, да и того — под волчью шубу. .А шуба у нас особенная — по наследству от свекора досталась. В ней пуда полтора весу. Пропотеете этак-то, и всю хворь как рукой сымет.

— Спасибо за заботу, Анастасия Маркеловна, — конфузясь, сказал Кибальчич, — боюсь, как бы вас не обременить.

— И... какое обременение, голубчик? Это я шутя излажу...

Через час Кибальчич уже лежал под толстой, пахнувшей затхлостью и нафталином тяжелой шубой, жадно ц взволнованно просматривая свежие газеты.

В «С.-Петербургских ведомостях» о взрыве ничего не сообщалось. Только в «Правительственном вестнике», в одностолбцовой рубрике «Хроника», он отыскал скупую информацию:

«5 февраля, в 7 часов пополудни, в подвальном этаже Зимнего дворца, под помещением главного караула, произошел взрыв. При этом убито 8 и ранено 45 нижних чинов караула от лейб-гвардии Финляндского полка; повреждены пол в караульном помещении и несколько газовых труб. Приступлено к выяснению причин».

Кибальчич несколько раз перечитал сообщение и приподнялся в недоумении: «Странно, пишут, что поврежден пол и несколько газовых труб. Можно подумать, что никакого покушения и не било... Тогда откуда же восемь убитых и почти полсотни раненых? Значит, взрыв был огромной силы... Нет, тут что-то не так...»

Кибальчич опустился на подушку, прислушиваясь, как хозяйка разговаривает с кошкой. Ему было жарко и тяжело под гнетом шубы, хотелось спихнуть ее, но хозяйки могла войти.

— А вот я сейчас, Мурочка, пойду в лавку и принесу тебе ливерных обрезков с кожуркой...

Кибальчич закрыл глаза, сделал вид, что уснул. Хозяйка, постучав, заглянула и комнату, прислушалась и утла. Послышался скрежет запираемой двери.

— Слава богу! — прошептал Кибальчич. Он сбросил шубу, натянул брюки, накинул сюртук и, сунув ноги в войлочные туфли, стал ходить по комнате. Он любил думать прохаживаясь. Привык к этому в тюрьме.

Ему хотелось определить, догадаться, почему уцелел царь.

«Неужели взрыв был произведен не в том месте, где намечалось? А может, сила взрыва оказалась недостаточной?..»

Последний вопрос особенно волновал и мучил Кибальчича.

«Неужели ошибка в расчетах? — спрашивал он себя.— Неужели взрыв не смог потрясти своды и разрушить перекрытия?» Его смуглое узкое лицо, обрамленное густой шевелюрой и пышной бородой, побледнело, лоб покрылся испариной, черные строгие брови сурово сдвинулись.

«Почему же тогда столько убитых и раненых в караульном помещении?.. Или это сообщение лживо, или я решительно ничего не понимаю в расчетах... Четыре пуда динамита должны были вдребезги разнести каменные своды, а они, как видно, целы. Целы, и деспот невредим!..»

IКибальчич был так поглощен своими мыслями, что не и услашал, как пришла хозяйка. Лишь когда постучались в комнату, он вздрогнул и глухо сказал: «Войдите!»

Хозяйка, распахнув дверь, всплеснула руками:

Батюшки! Вы поднялись? Как можно, сударь... Да ни мне же лица нет! Поглядите-ка на себя — вы все в поту.... Сейчас же в постель, под шубу и разговаривать не смейте.

 — Извините, Анастасия Маркеловна, — смутился Кибальчич. — Было очень жарко. Но я сейчас лягу.

 — То-то же. А я ужо загляну, проверю, — усмехнулась хозяйка и, погрозив скрюченным пальцем, вышла.

 Забравшись под шубу, Кибальчич снова задумался. Вспомнилось, как в позапрошлом году он вышел из тюрьмы. Стоял душный, знойный день. Мимо, грохоча колеса ми и поднимая густую пыль, двигался военный обоз. Лошади еле везли тяжелые бронзовые орудия. На зарядных ящиках лежали мешки с сеном.

 — Куда это движутся войска? — тихонько спросил прохожего.

 — Знамо куда! На Кавказ! Слыхать, начинается война с Турцией.

 «Опять кровопролития и бедствия. Опять голод и страдания народа... Куда же мне идти? Куда деваться? Снова в медико-хирургическую не примут. Да и на службу едва ли возьмут... Скорее всего, пошлют умирать за деспота. Нет, благодарствую! Я знаю, как поступить! Буду бороться! Войду в партию революционеров... Сейчас же, не медля — в Санкт-Петербург!..»

 Кибальчич зажмурил глаза и явственно представил невысокого человека с пышной бородкой, окаймляющей худое бледное лицо с проницательными глазами. Это был Александр Квятковский — один из организаторов «Народной воли», который и ввел его в боевую группу «Свобода или смерть!». Группа ставила перед собой задачу вести политическую борьбу с самодержавием посредством террора.

 Кибальчича, почти три года просидевшего в тюрьмах, приняли по-братски, и он связал себя клятвой: «Отдать все силы, а если потребуется, и жизнь...» Что это были за минуты!.. Какое одушевление владело всеми! Как гордо он ходил по земле от сознания, что призван свершить суд над тираном, попирающим народ.

Но иногда в душу Кибальчича закрадывались сомне ния. Порой ему казалось, что группа избрала не лучший метод борьбы. Удар кинжала и выстрел в упор требовали от террориста не только отваги, но и полного самопожертвования. Кибальчич не страшился отдать свою жизнь ради блага народа, но был против бессмысленных жертв. 4

И вот однажды на тайной квартире, когда вся группа была в сборе, Кибальчич попросил слова... Вспомнив это сейчас, он почувствовал, что по телу пробегает частая леденящая  дрожь. Именно такое состояние было у него, когда он впервые заговорил перед товарищами:

 - Я много думал, господа, над методами нашей борьбы и нашел, что они требуют обновления. Выстрел не всегда надежен... Бывают осечки и промахи. Ведь промахнулся же Каракозов, стреляя в царя... и был повешен... Правда, у Каракозова могло быть несовершенным оружие— все-таки это было двенадцать лет назад... А бедный Соловьев?.. Я считаю более разумным закладывать мины. Знаю, для этого потребуются взрывчатые вещесвна, которые невозможно достать...

— Вот то-то и оно! — сказал Квятковский.

— Мы их сумеем достать, друзья! — с жаром продолжил Кибальчич. — Вернее, мы их сумеем изготовлять сами. Я когда-то учился в институте и это дело, если вы благословляете, возьму на себя...

Кибальчич отер выступивший от волнения пот, откинул край шубы, повернулся на бок. Вспомнилось, как он собирал книги по химии на немецком, английском, французском и русском языках; как целыми днями ходил по книжным лавкам и библиотекам; как потом делал подробные выписки, стремясь постичь тайны приготовлении пороха, нитроглицерина, пироксилина и не так давно изобретенного Альфредом Нобелем динамита.

Его каморка на окраине города, куда он не впускал даже квартирную хозяйку, постепенно превратилась в настоящую химическую лабораторию. Первые пробные пииты по приготовлению взрывчатых веществ он проводил один, никого не приглашая, хотя подчас это было невероятно трудно. «Если произойдет несчастье, — говорил пи друзьям, — пусть погибну один. Я против бессмысленных жертв!..»

Но несчастья не произошло. Десятки поставленных опытов помогли Кибальчичу разработать своеобразный и сравнительно простой метод приготовления взрывчатых веществ. Испытания в лесу дали хорошие результаты.

Тогда была нанята и оборудована тайная квартира. Кибальчич с двумя товарищами взялись за работу. К лету 'Исполнительный комитет располагал несколькими иудами динамита, и его агенты взялись за подготовку взрыва царского поезда под Москвой, Одессой и Харьковом. По какой бы дороге ни возвращался царь из Крыма, его поезд неминуемо должен был взлететь на воздух. Но покушения под Одессой и Харьковом не удались, а под Москвой ошибочно взорвали поезд со свитой... И вот теперь — в Зимнем...

Кибальчича мучила неизвестность. «Неужели царь даже не ранен? Удалось ли скрыться смельчаку?.. Грозит ли опасность нам?» Перед ним вдруг предстало лицо Квятковского с проницательными, глубоко сидящими глазами и послышался глухой, но твердый голос: «До встречи!..»

Кибальчич вспомнил друга: «Бедный Квятковский! Его схватили задолго до взрыва, и сейчас он томится в Петропавловской крепости. Что, если из его квартиры не успели до ареста вывезти динамит и жандармы нашли его? Бедный, бедный Квятковский! Боюсь, что этот взрыв в Зимнем может стать для него роковым...»

Второй день после взрыва в Зимнем прошел для Кибальчича еще более томительно и тяжко. Газеты ничего нового не сообщили, лишь перепечатали вчерашнюю информацию из «Правительственного вестника». Из друзей никто пе появлялся... Целый день проходив по комнате, Кибальчич устал и в сумерки прилег отдохнуть.

Было совсем темно, когда в передней раздался звонок.

— Кто там? — спросила хозяйка, подойдя с лампой к дверям.

— К Максиму Петровичу, товарищ, — послышался спокойный громкий голос.

«Желябов! Наконец-то...» — Кибальчич вскочил, обул штиблеты и вышел в переднюю. Там уже раздевался гость — высокий, темно-русый богатырь с горящими глазами под прямыми бровями.

Он крепко пожал руку Кибальчичу, не спеша расчесал густую бороду и твердым шагом прошел в комнату.

Кибальчич, войдя следом, плотно притворил дверь.

«Ну и красавец, ну и орел! — вздохнула хозяйка. — Ведь дает же бог счастье некоторым...»

— Присаживайся, друг, я очень рад тебя видеть, — с радостной улыбкой сказал Кибальчич.

— Благодарствую!

Оба посмотрели на дверь и, когда за ней утихли шаги и исчез свет, бросились друг другу в объятия.

— Ну что, Андрей? Что происходит в городе? Я извелся от неведения.

— Вое хорошо, Николай. Мы хоть и не достигли цели, — понизив голос, продолжал Желябов, — но взбудоражили всю Европу. Тиран напуган смертельно.

— Ты думаешь, он пойдет на уступки?

— Возможно. Но нас не удастся обмануть обещаниями. Мы выполним волю Исполнительного комитета. Я с этим и пришел...

— Понимаю. Однако мне бы хотелось знать... Я хотя и не член Исполнительного комитета «Народной воли», но его агент, а главное — одно из действующих лиц в трагедии. И в случае провала первым пойду на виселицу... Что в Зимнем? Неужели взрыв был слабым? Или не там заложили мину?

— Расчеты оправдались полностью, Николай. Взрыв разрушил перекрытия обоих этажей, и если б царь не опоздал в столовую — с ним было бы покончено.

Кибальчич вздрогнул от этих слов, но тут же овладел собой:

— А что известно еще?

— Наши были у Зимнего — дворец словно вымер. Почти все окна со стороны Салтыковского подъезда выбиты взрывом. Даже на набережной многие дома без стекол...

— Ну, а наши? — с тревогой спросил Кибальчич.

— Я не имею права, — на миг замешкался Желябов,— об этом осведомлены даже не все члены Исполнительного комитета... Однако ты должен знать.

— Нет, если... Я не настаиваю.

— Ты должен знать! — твердо сказал Желябов и, приблизясь к уху Кибальчича, перешел на шепот: — Взрыв устроил наш агент Степан Халтурин, работавший столяром в Зимнем. Ему помогли скрыться, и теперь он вне опасности.

— Неужели? Вот славно! Я очень рад. Дай пожму твою руку.

Желябов протянул широкую крестьянскую ладонь, и Кибальчич крепко обхватил ее тонкими белыми руками.

В передней мелькнул свет — хозяйка подошла к двери, спросила тихо:

— Максим Петрович, не угодно ли чайку, у меня самоварчик вскипел.

— Благодарю вас, Анастасия Маркеловна, не откажемся. Я сейчас выйду. — Кибальчич сделал знак Желябову и пошел в кухню...

За чаем, в шутливых тонах, он рассказывал Желябову о своей «болезни» и о том, как лечила его хозяйка «верным средствием». Но как только самовар и посуда были отнесены на кухню и в передней стало темно, друзья опять уселись на диване.

— Меня, Андрей, эти два дня мучили воспоминания и раздумья... В газетах пишут, что при взрыве погибло восемь солдат.

— Не восемь, а десять! — строго поправил Желябов.— Конечно, жаль! Они ни в чем не виноваты... Но что значат эти десять солдат в сравнении с бессмысленными, преступными потерями под Плевной? Ведь там, говорят, полегло шестьдесят тысяч! И все потому, что главнокомандующий, великий князь, хотел угодить своему великодержавному братцу в день именин и дал сражение, совершенно не подготовившись к штурму крепости.

— Это ужасно, Андрей. Но ведь там же была война!

— Мы тоже ведем войну, мой друг! И наша война важнее! Важнее потому, что мы воюем не за царя, а с царем!

— С этим нельзя не согласиться, — в раздумье сказал Кибальчич, — однако все-таки тяжело сознавать, что погибли невинные люди.

— Ни одна, даже самая малая, война не обходится без жертв. А ведь ты знаешь, что мы вступили в войну с тиранией и абсолютизмом.

— Да, да... но лучше не будем об этом, Андрей. Я чувствовал себя оба дня очень одиноко и много думал.

— Вероятно, опять одолевали мысли о каких-нибудь новшествах?

— Нет, не совсем... Я вспоминал прошлое. Когда-то мне хотелось выучиться на инженера, а потом уйти в народ и трудиться для него. Я мечтал создать для крестьян новые машины, которые бы помогали в обработке земли.

— Тебя снова потянуло к народничеству, от которого ты сам ушел к активной борьбе.

— Не совсем так, Андрей. Даже далеко не так.

—- А что же?

— Порой мне хочется уйти от жестокостей и заняться мирным изобретательством. Я чувствую в себе способность и силу создать для человечества что-то очень важное, какую-то необыкновенную машину, которая не только сможет облегчить жизнь тысяч людей, но и вызовет всеобщий прогресс.

— Это интересно, Николай. Что же именно ты думаешь изобрести?

— Точно не знаю, но что-то очень значительное. Помнится, когда я ставил опыты со взрывчатыми веществами, меня поразило одно явление.

— Да? Какое же именно?

— Я как-то спрессовал порох, чтоб уменьшить объем заряда. Потом, в лесу, поджег пороховую шашку, чтоб определить силу взрыва.

— И что же?

— Взрыва не произошло. Порох вспыхнул и стал гореть жарким пламенем.

— Вот как? — удивился Желябов. — Что же из этого следует?

— Горящий порох выделяет огромную энергию... Я думал тогда и думаю сейчас, что, используя эту энергию, можно было бы создать машину-двигатель, которая бы приводила в действие паровозы и даже огромные пароходы, заменяя пар. Сократились бы затраты фантастически, и нам бы не пришлось вырубать богатырские русские леса.

— Весьма возможно. Эту идею необходимо осуществить, — горячо заговорил Желябов. — Однако не сейчас.

— А когда же?

— Вот уничтожим тирана, и тогда откроются широкие возможности.

— Ты в этом уверен, Андрей? — загораясь, спросил Кибальчич.

— Да! И ты должен быть уверен! Только вера в будущее, в светлое и прекрасное будущее может вдохновить пас на великий подвиг. А сейчас нужно трудиться, мой друг. Исполнительный комитет принял решение готовить новое покушение — подкоп! Подкоп под мостовой, по которой ездит царь.

 - Значит, снова мина? — с некоторым недоверием спросил Кибальчич.

 - Да! Как видишь, комитет возвращается к твоей идее.

— Я нахожу это разумным и готов сделать все, что от меня требуется.

— Спасибо, друг! Исполнительный комитет и не ждал от тебя другого ответа. Спасибо!

— Это я должен благодарить за доверие.

— Полно, Николай. — Желябов обнял друга. — Есть еще одна мысль, которую необходимо обсудить с тобой. Кстати, в осуществлении ее ты как раз и мог бы проявить свой изобретательский талант.

— Что же это за мысль?

— Видишь ли, Николай. На этот раз тиран должен быть казнен во что бы то ни стало. Мы не можем допустить осечки. В случае неудачи взрыва в ход будут пущены револьверы. А если и это не поможет, царя нужно прикончить кинжалом.

Кибальчич побледнел:

— Понимаю, но я едва ли гожусь... Впрочем, если комитет сочтет необходимым — я готов!

— Нет, ты не понял, Николай. Мне поручено обсудить с тобой вопрос о новом, более надежном оружии. Нельзя ли создать метательный снаряд, нечто вроде бомбы, которая бы взрывалась при падении на землю.

— Понимаю, чтоб ее можно было бросать обыкновенному человеку?

— Вот! Вот! Но чтобы она обладала большой разрушительной силой и могла поражать наверняка. Это возможно?

— Надо подумать. Пока в мире ничего подобного не существует,

— Подумай, друг. Такую бомбу необходимо создать. Если ты ее изобретешь, — это будет огромный вклад в революционную борьбу. Мы бы легче осуществили свою цель и обошлись бы без напрасных жертв.

— Да, да, безусловно. Я буду думать над этим, Андрей. Вот тебе моя рука!

Желябов встал, взял руки Кибальчича в свои:

— Спасибо, друг! Желаю удачи!

— А как же с приготовлением динамита?

— Надо переждать... Сейчас ты уже можешь выходить из дому, но тебе категорически запрещается видеться с. кем-либо из агентов комитета или появляться на тайной квартире. Ты сейчас бесценный человек для партии, и я, как член распорядительной комиссии, отвечаю за твою безопасность.

— Как же быть? Когда же мне будет разрешено?

— Когда будет можно, я дам знать. Ну, прощай!

Желябов оделся и, еще раз пожав руку Кибальчичу, ушел в ночь...

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Сергей Андреевич Стрешнев, несмотря на свою молодость и некоторую либеральность взглядов, был на хорошем счету у его превосходительства директора гимназии Крона. Важный, бородатый старик из обрусевших немцев, он не столько ценил знания Стрешнева и его способность увлекательно читать лекции, сколько учтивость и аккуратность. Именно за эти качества еще осенью он и рекомендовал Стрешнева репетитором в семью присяжного поверенного Верховского, одного из самых знаменитых адвокатов Санкт-Петербурга.

В назначенное время Стрешнев, застегнув новенький вицмундир на все пуговицы, в большом смущении вошел в роскошный кабинет, устланный дорогими коврами.

— А вот и вы! Отлично! Превосходно! — громко вое кликнул сидевший за массивным столом крупный мужчина с черными дугообразными бровями и пышными баками. Он поднялся, окинул гостя быстрым наметанным взглядом и с приветливой улыбкой протянул руку:

— Рад, рад познакомиться. Слышал о вас весьма лестные отзывы... кажется, Сергей Андреич?

— Да, благодарю вас... Я тоже очень рад, — все еще в смущении сказал Стрешнев.

— Пожалуйста, чувствуйте себя свободно, Сергей Андреич, без всяких церемоний. Наши отношения должны быть простыми и дружескими. Ведь мы с женой вверяем вам Машеньку — самое дорогое и любимое существо.

— Спасибо. Очень славная девочка.

— Вот и расчудесно. Присаживайтесь. Потолкуем. Меня зовут Владимир Станиславович.

— Очень приятно. — Стрешнев опустился в кожаное кресло, Верховский сел рядом на диван, взял со стола инкрустированный ящик с сигарами:

— Не угодно ли, Сергей Андреич?

— Благодарствую, Владимир Станиславович, не курю.

— И отлично делаете. Отлично! Я тоже бросаю. Влияет, знаете ли, на голос... А мне ведь приходится ораторствовать... Ну-с, так ближе к делу... Чтоб не было между нами никаких недомолвок, давайте сразу и порешим все.

— Пожалуйста. Я к вашим услугам.

— Машенька ваша ученица, и вам виднее, сколько раз в неделю с ней нужно заниматься.

 - Я полагаю, три раза.

— Отлично!.. Мы тоже так думали... Вы не обидитесь, если я вам назначу, — загадочно улыбнулся Верховский, — скажем, пятьдесят рублей в месяц.

— Пятьдесят рублей! — изумленно повторил Стрешнев. — Благодарю вас... но это так много... Мне, право, неловко... Вы можете подумать...

— Полно, полно, Сергей Андреич, — дружелюбно улыбнулся Верховский. — Неловко и стыдно брать мало. Это унижает достоинство человека. А много — хорошо! Уж вы поверьте мне, старому стряпчему. В этом — внимание, уважение, почет!.. Пойдемте-ка лучше, я вас представлю жене...

С этого дня Стрешнев начал заниматься с десятилетней Машенькой и скоро стал в доме Верховских своим человеком. Пятьдесят рублей сверх жалованья сразу сделали Стрешнева материально обеспеченным. Он даже решил, что лишние деньги будет жертвовать на революционную борьбу. Однако вскоре произошло неожиданное — Сергей влюбился! Влюбился горячо, самозабвенно. Избранница Стрешнева Лиза Осокина была не только хороша собой, но и близка ему по взглядам и общественному положению. Дочь скромного чиновника, она только окончила гимназию и теперь преподавала в начальных классах городского училища.

К пятому февраля, когда произошла памятная встреча друзей, Сергей уже не мог жить без Лизы и все свободное время проводил с ней. Его участие в рабоче\ кружке «Народной воли» стало весьма пассивным. Сергей не изменил своим идеалам, а лишь просил товарищей освободить его на время от пропагандистской работы для устройства личных дел.

Встреча со старым другом разволновала душу Сергея Стрешнева. Он устыдился своего безделья в кружке и воспылал желанием снова отдаться революционной работе.

После ночи, проведенной у Кибальчича, он пришел в гимназию, как загипнотизированный. Был рассеян, говорил невпопад, и все подумали, что он нездоров. Стрешнев действительно чувствовал себя больным и, еле дотянув до конца занятий, на- извозчике уехал домой.

Вечером у него разболелась голова, и на другой день он поднялся совершенно разбитым. Однако не явиться в гимназию было нельзя: столицу лихорадило, и его отсутствие могли истолковать превратно.

С трудом проведя уроки, Сергей поехал к Верховским. Было неловко пропускать домашний урок. Кроме того, он надеялся узнать подробности о взрыве в Зимнем.

После занятий с Машенькой Стрешнева, как всегда, пригласили обедать. На этот раз у Верховских обедали старые друзья: товарищ прокурора судебной палаты Федор Кузьмич Барабанов — бледный, болезненный и поэтому желчный человек, и сенатор Аристарх Аристархович Пухов — тучный седой старик, у которого большую часть лица занимал тупой мясистый нос. Казалось, что на сенаторе была маска с дырочками для глаз и огромным носом, к которому приклеили искусственные усы.

Машенька после урока заглянула в гостиную и, захлопнув дверь, прыснула:

— Сергей Андреич, морж! Посмотрите, пришел настоящий морж...

За столом, где кушанья подавал лакей во фраке, сенатор-«морж» говорил больше всех и казался Стрешневу самой значительной фигурой. Разговор сразу же зашел о событиях в Зимнем.

— Так вот, господа, — назидательно басил сенатор, выставив свой нос и шевеля густыми усами, — государь спасся благодаря лишь божественному провидению. Он задержался с только что приехавшим в Санкт-Петербург принцем Гессенским. Взрыв раздался в тот момент, когда они направлялись в столовую.

— Поразительно! — прошептала хозяйка Алиса Сергеевна, пышная блондинка с яркими губами.

— Было страшное смятение. Но государь проявил большую твердость духа. Вчера и сегодня были совещания у государя, но пока ничего определенного... Поговаривают... — Сенатор, ощетинив усы, поднес палец к губам. — Только это, господа, строго конфиденциально, — поговаривают, что от цесаревича исходит предложение о создании Верховной комиссии под председательством графа Лорис-Меликова, которой якобы будет передана вся полнота государственной власти.

— Граф сейчас же начнет заигрывать с либералами, — с ехидной усмешкой заметил прокурор.

— Не думаю-с... Впрочем, для видимости — возможно... Но главная задача графа, господа, — басил сенатор,— твердость государственной власти. Уж он заставит мазуриков трепетать. Да-с, заставит! Я знаю графа.

— А что, Аристарх Аристархович, — прервала Алиса Сергеевна, улыбнувшись, — злоумышленника еще не поймали?

— Ускользнул, разбойник. Ускользнул и сумел замести следы.

— Да-с... Однако это же конфуз, господа, — картинно развел руками Верховский, — конфуз и позор для всей России.

Все посмотрели на прокурора. Тот пощипал брить» подбородок, сухо кашлянул в платок:

— Не все сразу, господа. Не все сразу. Преступник! ищут, и я надеюсь, он скоро будет схвачен.

 — Н-да-с, когда рак свистнет! — съязвил сенатор и глухо засмеялся. — Я бы давно разогнал всю полицию, если бы моя власть... — Он сердито огляделся и стал есть.

 — А я слышал, что будто бы напали на верный след, сказал Верховский.

 — Да, да, рассказывают, что будто бы взялись за те террористов, — прожевывая кусок телятины, опять заговорил сенатор, — которые еще раньше были пойманы динамитом. Этого Квятковского, Преснякова и прочих

 — Вот, вот, именно о них я и слышал, — ухватил» за его фразу Верховский.

 — Слухи идут, только я не очень верю... Впрочем, эти дела, господа, лучше знает Федор Кузьмич, — кивнул сенатор на прокурора, — это в его компетенции.

 Прокурор поморщился, пожевал тонкими губами, промолчал. 

— Голубчик, Федор Кузьмич, — взмолилась хозяйка, — ну не мучьте же, ведь здесь все свои.

— Г-м... Собственно, что сказать?.. Пока известно лишь заключение экспертизы, утверждающее, что отобранный у преступников динамит не иностранного и даже не фабричного изготовления.

— Помилуйте! Неужели делают сами? — всплеснула руками Алиса Сергеевна.

— Вероятнее всего! — Прокурор саркастически скривил тонкие губы: — Есть предположение, что теперь этому делу будет дан новый ход.

Стрешнев почувствовал, что побледнел, и скорей начал есть, чтоб не выдать полпения. По маленькие острые глазки сенатора уже давно наблюдали за ним.

— Позвольте, господа, позвольте, — заговорил он, высоко поднимая вилку. — Я думаю, что главное зло — в нигилизме. Все несчастья и беды от этого. Им, этим нигилизмом, буквально заражены молодые люди... Э... да вот, к примеру, хоть вы, хе-хе, — он повел носом в сторону Стрешнева, — здесь все свои, да-с... стесняться нечего. Ну-с, признайтесь, молодой человек, хе-хе, не симпатизируете вы нигилистам?

Стрешнев вздрогнул, растерянно приподнял глаза, но его выручил хозяин.

— Помилуйте, Аристарх Аристархович! — зарокотал он, удивленно раскинув руки. — Этак вы, пожалуй, и меня и господина прокурора можете произвести в нигилисты.

Все засмеялись. Верховский, воспользовавшись этим, поднялся с бокалом и торжественно провозгласил:

— Господа, я предлагаю выпить за счастливое избавление государя-императора!..

После обеда знатные гости остались перекинуться в портер, а Стрешнев откланялся и, не мешкая, вышел на улицу. На душе было тревожно. Он сознавал, что должен немедленно предупредить Исполнительный комитет. Однако никого, кроме пропагандистов, он не знал. «Что делать? Как быть?..» Вспомнился Кибальчич. Встали пред глазами цинги о взрывчатых веществах. «Боже мой! Что же я думаю? Нужно немедленно предостеречь друга, если еще не поздно». И Стрешнев, вскричав извозчика, помчался к Кибальчичу.

Сгущались сумерки. В цвете неба, снега, деревьев, даже домов, преобладали лиловатые тона, вызывавшие ощущение беспокойства и тревоги.

Легкие санки со скрипом неслись по укатанной снежной мостовой. Сытый жеребец пофыркивал и бил комьями снега в окованный железом передок. Колючий ветер обжигал лицо и уши, которые еле прикрывал воротник форменной шинели. Нахлобучив фуражку, Стрешнев прятал голову за широкую спину извозчика. «Только бы быстрей! Только бы застать дома!»— думал он и, прищурив слезящиеся от ветра и снежной крупы глаза, косясь посматривал на знакомые улицы.

«А вдруг уже поздно? Вдруг его схватили и увезли, а в квартире оставили засаду?» Стрешнев поежился от пробежавшего по спине озноба: «Ведь не поверят, что не виноват, а арестуют и засудят как государственного преступника. Шутка ли — покушение на жизнь самого монарха? А Лиза? Что будет с бедняжкой? Ведь она с ума сойдет...»

Стрешнев покашлял в кулак, подул на замерзающие пальцы в тонких перчатках и засунул руки под медвежью полость. «В квартиру идти нельзя. Это безумству подобно!.. Как жаль, что я никого больше не знаю и не могу предупредить...»

— Тпрр! — крикнул извозчик и, натянув вожжи, остановил жеребца. — Не в этот ли переулок, барин?

Стрешнев приподнял голову, посмотрел сквозь снежную муть на холодную, почти не освещенную громаду дома:

— Пожалуй, сюда!

В этот миг из ворот справа выскочил безусый молодой человек в пальто нараспашку, с шапкой в руках, и бросился к санкам:

— Умоляю, спасите! За мной гонятся.

Стрешнев испуганно поднял глаза и не нашел слов.

— Садись, чего думать-то, — повернувшись, крикнул извозчик, — конь добрый, авось ускачем.

— Да, да, конечно, — растерянно пролепетал Стрешнев, отстегивая полость.

Незнакомец юркнул в санки, вдавил голову в плечи.

Извозчик свернул в переулок и, ослабив вожжи, гикнул.

Незнакомец схватил руки Стрешнева и, гулко дыша, заговорил:

— Благодарю вас, господин учитель! Нет слов, как благо дарю.

— Ну что вы, что вы, — смутился Стрешнев, — если все обойдется — я буду рад!

Извозчик, уже не спрашивая про дорогу, петляя, гнал по незнакомым переулкам, пока не выехал на тихую, глухую и темную улицу. Там, осадив жеребца, он обернулся к седокам и, ухмыляясь, подмигнул:

— Ну, кажись, ушли... теперь не догонят.

— Сердечное вам спасибо, — с одышкой сказал незнакомец. — Вы храбрый человек. Вот вам на водку.

— Благодарствую. Только я и так бы... Куда же теперь?

— Если можно, еще квартала два, и я сойду.

— С нашим удовольствием! — понимающе усмехнулся извозчик и показал жеребцу кнут. — Но, но, оглядывайся!

Снова снежные комья застучали по железному передку.

— Стой! Стой! Осади! — послышалось из темноты. Жеребец остановился. Пред ним с поднятыми руками стоял усатый городовой.

Не успели седоки сообразить, что случилось, как из под арки каменного дома вышел, гремя шашкой, высокий пристав в длинной шинели с меховым воротником. Приблизясь к саням, он взял под козырек:

— Куда изволите ехать?

— В ее императорского величества Марии Александровны женскую классическую гимназию, на заседание совета, — отчеканил Стрешнев.

Пристав вгляделся в форменную шинель Стрешнева и снова поднес руку к козырьку:

— Прошу прощения, господа, но именем закона прошу освободить извозчика для доставки в часть государственного преступника.

— Извольте, если это необходимо, — сказал Стрешнев и первым вышел из саней. Незнакомец последовал за ним.

Пристав махнул рукой, и двое полицейских вывели из ворот молодого человека с русой, как у Стрешнева, бородкой. Полицейские посадили его в сапки и сели но бокам. Городовой встал сзади.

 - Трогай! — приказал пристав.

Ямщик взмахнул кнутом, и жеребец помчался.

«Что же будет с нами?» — подумал Стрешнев, взглянув на случайного товарища, потом на пристава. Но тот, занятый своими мыслями, молча приложил руку к козырьку и широким шагом пошел во двор.

— Идемте, идемте скорей, — прошептал незнакомец и потянул Стрешнева, — идемте, пока они не одумались.

 - Да, да, пошли!

Быстро, почти бегом, они пробежали несколько переулков и остановились у глухой каменной ограды.

— Здесь кладбище. Сюда едва ли придут, — задыхаясь, сказал незнакомец. — Теперь спасены... Уж не знаю, как и благодарить вас. Ведь вырвались из пасти крокодила.

— Да, а вот тот несчастный!..

— Ужасно! Это наш товарищ. Прекраснейший человек.

-— Неужели? А он даже не взглянул на вас.

— Боялся, чтоб не схватили. Благороднейшая личность. О, вы о нем еще услышите!

— А вы?.. Впрочем, я забываюсь... Однако мы вместе прошли через испытание... Вы революционер?

— Да, и этим горжусь! — гордо сказал незнакомец.

— Я тоже душой с вами... и даже более того, — смущенно заговорил Стрешнев. — Я рад, что встретил вас, и мне крайне необходимо посоветоваться.

Незнакомец внимательно осмотрел улицу, прислушался:

— Здесь ни души. Говорите.

— Я шел к одному человеку, чтобы предупредить его. Правда, не знаю, может, он и не причастен...

— Дело касается взрыва в Зимнем? — нетерпеливо перебил незнакомец.

— Да. Я хотел предупредить... Но может, небезопасно к нему идти?

— Именно! Вы видите сами, что творится. В городе облавы. Может, его уже взяли, а за квартирой следят.

— Что же делать?

— Доверьтесь мне, дорогой друг. Если не смогу сам, так наши люди предупредят.

Стрешнев приблизился к самому уху незнакомца:

— В одной семье, где бывают высокопоставленные лица, я слышал про динамит, найденный у арестованных, что в крепости.

 

— Да, да, так что же?

— Установлено, что он кустарного производства, — будут искать мастерскую... А мой друг...

 - Вы говорите о Максиме?

— Как? Вы знаете? — дрогнувшим голосом спросил Стрешнев.

— Да, знаю, спасибо! Вы настоящий друг и благороднейший человек. Надо спешить! Дайте мне пожать вашу руку. Вот так. Прощайте! Все будет сделано. А теперь разойдемся. Да хранит вас бог!

Незнакомец поклонился и скрылся в глухом переулке.

Комнату наполняли взволнованные, тревожные звуки бетховенской Лунной сонаты.

Девушка в темном глухом платье играла порывисто, нервно. Ее гибкий стан и тонкие руки вздрагивали.

По столице из дома в дом ползли зловещие слухи об арестах студентов, о ночных облавах на социалистов. У всех на устах было модное словечко «террорист», которое влекло и пугало. А от Сергея четвертый день никаких известий...

Лиза, играя, старалась забыться, отвлечься от гнетущих мыслей. Она знала, что Сергей симпатизировал революционерам и даже участвовал в кружках и сходках. «Что, если он в беде и не может подать вести?..»

Дверь тихонько приоткрылась, и из-за портьеры выглянуло круглое, озабоченное лицо матери.

— Лизанька! Играй потише, папа из собора пришел.

Лиза вздрогнула, оглянулась и, перестав играть, эакрыла крышку рояля. Мать почувствовала ее тревогу, подошла, ласково обняла за плечи:

— Что с тобой, голубушка? Уж не заболела ли?

— Мне страшно, мама!

— Полно, милая. Теперь уж все страхи позади. Народ успокаивается... Убиенных, говорят, похоронили с почестями, гробы выносили офицеры да генералы. Государь-император, слава богу, жив и невредим... Папа был на молебствии в Исаакиевском соборе. Говорит, народу было — таракану не проползти! А службу служили три митрополита: Санкт-Петербургский, Московский и Киевский.

— Я за Сережу боюсь.

— Да ведь, чай, в гимназии тоже переполох был... До тебя ли ему?.. А вот угомонятся немножко, он и явится. Может, еще сегодня заглянет.

Мать нежно погладила пышные волосы Лизы и поцеловала в лоб.

— Ну, я пойду, постелю отцу. После молебна хочет часок соснуть...

Оставшись одна, Лиза задумалась и на мгновение представила Сергея. «Неужели с ним случилась беда?»

На улице послышалось завывание ветра. Лиза встрепенулась и подошла к окну. Снизу стекла были разрисованы серебристыми ланами инея. Она приподнялась на цыпочки и, вытянув тонкую шею, посмотрела вниз. Улица была холодна и пустынна. У обледенелого цоколя дома со свистом мела поземка. Лиза почувствовала, как устали икры ног, и, отойдя от окна, села в старенькое кресло.

«Какой-то мудрец сказал: «Человек, стоящий на цыпочках, не может стоять долго». Это верно! Л нас заставляют тянуться и даже стоять на цыпочках... Отец — честный, гордый человек, дворянин, а вот разорился и теперь вынужден прислуживаться... Знаю, он не верит в бога и не любит царя, а принужден был пойти в собор и молиться за «счастливое избавление»... Такова жизнь. Кругом лицемерие, ложь, мерзость. Все мы принуждены стоять па цыпочках. Бедный парод!

Независимы и свободны те немногие, что бросают вызов царю. Да, это герои! И поразительно, что среди них есть женщины. О, как бы я хотела хоть немного походить на Веру Засулич, что не побоялась выстрелить в одного из главных сатрапов царя... Сережа прав — каждый честный человек должен помогать революционерам, участвовать в борьбе с деспотизмом. Мы учим детей. Это хорошо, важно, благородно. Но ведь мы не можем им сказать правду. Не можем их научить бороться со злом. Над нами директора, инспектора, попечители... А революционеры призывают бороться за свободу. Жить и трудиться для народа. Как это хорошо. Возвышенно! Гордо!»

В передней дважды звякнул колокольчик. «Ой, неужели? Так звонит только он». Лиза подбежала к трюмо, поправила уложенные в коронку золотистые косы и поспешила навстречу гостю.

 — Ну вот видишь, Лизанька, я словно чувствовала, что Сергей Андреич придет, — с улыбкой говорила мать, 30 1гока Стрешнев раздевался. — Проходите, проходите, пожалуйста. Уж мы тут не знали, что и подумать... Так долго не были.

— Да, да, извините великодушно... Такие события... и не было никакой возможности приехать.

Стрешнев поцеловал руку хозяйке, поздоровался с Лизой и вслед за нею прошел в комнаты.

Екатерина Афанасьевна тотчас разбудила мужа и, пошептавшись с ним, послала тетку Пелагею за хорошим вином, а сама с кухаркой принялась готовить праздничный обед...

Усадив Стрешнева в кресло, Лиза присела рядом:

— Что случилось, Сорока? Я ужасно волнуюсь... Все ли у тебя хорошо?

— Да, Лизок, все слава богу. Однако были происшествия необычайные, о которых в двух словах не расскажешь. Да и, признаюсь, об этом нельзя говорить...

 

Серые, удивительно ясные глаза Лизы взглянули на него с укором:

 - Сережа, как ты можешь?

— Нет, нет, Лизок, — смущенно заговорил Стрешнев, — я так... я знаю, тебе можно доверить любую тайну. Ты умеешь...

— Так что же? Что случилось?

— Нас никто не услышит? — таинственно спросил Стрешнев.

Лиза встала, плотно притворила дверь и села еще ближе:

— Говори, никого нет.

— Это страшная тайна, Лизок, связанная с покушением на государя...

И Сергей, перейдя на шепот, рассказал о своей встрече с Кибальчичем, о ночи, проведенной у него, о разговоре м обедом у Верховских и, наконец, о вчерашнем незнакомце.

Когда он кончил, Лиза взволнованно взяла его за руку:

— Ты славный, Сережа. Теперь я еще больше тебя люблю... Но я боюсь, что этот таинственный незнакомец вдруг не смог предупредить твоего друга.

— Как не смог? Ведь он же...

— А если его схватили?

— Невероятно... Ведь ночь...

— Бывают же всякие случаи. Вдруг его убили грабители или, не дай бог, задавила конка. Ведь ты не знаешь наверное?

— Да, конечно... Но что же делать?

— Надо немедленно ехать и предупредить. И знаешь что, — глаза Лизы загорелись, на щеках вспыхнул румянец, — лучше всех это сделаю я.

— Что ты говоришь, Лиза?

— Да, так будет лучше, безопасней. Если меня задержат, скажу, ищу портниху и ошиблась адресом. Против меня у них нет никаких улик.

— Пожалуй, так... Но я не могу тебя пустить одну.

— Ты же будешь рядом. Ты станешь следить за мной и охранять. Сделаем вид, что мы чужие и придем не вместе... В случае чего — сообщишь папе. У него есть связи — меня освободят.

— Ох, какая ты, Лизок.

— Тогда едем! Едем немедля. — Лиза встала и первая пошла в переднюю.

Услышав голоса в передней, Екатерина Афанасьевна вышла из кухни:

— Батюшки, да куда же вы, голубчики? Ведь через полчаса обед.

— Мы скоро, мамочка. Мы только пройдемся. — Лиза подлетела к матери, поцеловала ее в щеку и выпорхнула за дверь...

Отпустив извозчика, не доезжая до нужной улицы, Стрешнев объяснил Лизе дорогу и просил ее немного побыть в кафе, а сам пошел посмотреть, не дежурят ли шпионы.

Минут через десять они встретились под аркой проходного двора, и Стрешнев, указав на подъезд, шепнул: «Все в порядке, иди, я буду следить».

Лиза, в темной бархатной шубке, отороченной мехом, с муфтой на шнурке и в изящной шапочке, походила на столичную модницу и вряд ли могла вызвать подозрение у дворника или шпионов. Она легко поднялась на четвертый этаж и, остановившись у двери с цифрой «16», дернула ручку звонка. У нее уже был готов вопрос хозяйке, но на звонок никто не отозвался. Лиза позвонила более настойчиво. За дверью послышались шаги, и спокойный мужской голос, красивого тембра, спросил:

— Кто там?

— Откройте, пожалуйста, мне нужно видеть хозяйку.— Как у Лизы вырвались эти слова, она и сама не знала.

Когда щелкнула щеколда, сердце застучало учащенно и она готова была стремглав броситься вниз. Но дверь приоткрылась, и Лиза увидела выразительные карие глаза,

в которых сквозили доброта, тревога и таинственность.

— Анастасии Маркеловны нет дома, но вы заходите, она скоро придет.

 — Простите, может быть,,.

— Нет, нет, пожалуйста, прошу вас, — мягко, но настойчиво пригласил молодой человек.

Лиза вошла и испуганно огляделась.

 — А больше никого нет в квартире?

— Никого... Но вы не бойтесь, я буду в своей комнате, а вы пройдете к хозяйке.

— Простите, —- на мгновение потупив глаза, спросила  Лиза, — вас зовут Максимом?

— Да, Максимом Петровичем. Анастасия Маркеловна вам говорила?

— Нет, нет, я совсем не та, за кого вы принимаете, — сбивчиво заговорила Лиза, переходя на шепот, — я от Сергея Стрешнева.

— Ах вот как? — в глазах Кибальчича мелькнул огонек радости. — Вы — Лиза?

 - Да, да, вы угадали.

Бледное лицо Кибальчича, окаймленное черной бородой, вначале показавшееся ей холодным и некрасивым, вдруг мгновенно преобразилось: щеки порозовели, в глазах появилась ласковая теплота и оно стало приятным, даже привлекательным.

 — Пожалуйста, раздевайтесь, я вам помогу.

 — Нет, нет, я на секунду...

 — Тогда прошу в комнату.

Лиза прошла и села на краешек стула. Эта грациозная девушка с нежным, раскрасневшимся от мороза лицом, внесла в бедную унылую комнату вместе с запахом

духов ощущение юности и радости жизни. Кибальчич по чувствовал, как в нем вспыхнули все время приглушаемые, клокочущие силы. Он сел рядом и, взглянув в серые, красивые, опушенные длинными ресницами глаза Лизы, тихо сказал:

 — Я вас слушаю.

 — Не знаю, успел ли вас предупредить незнакомец, которого спас Сергей... Это нас очень тревожит.

— Да, да, спасибо. Я предупрежден. Сергей поступил мужественно... И вы тоже, Лиза. Благодарю. Я очень рад, что у меня такие чудесные друзья.

— Я тоже очень рада с вами познакомиться. Однако пора — прощайте!

Кибальчич проводил ее до дверей:

— Больше сюда не приходите. Меня здесь не будет... Я постараюсь навестить Сергея и буду рад увидеть вас.

Лиза взглянула в его глубокие, ласковые и грустные глаза и почувствовала, что он тоже взволнован и что ему не хочется ее отпускать. Но Лиза толкнула дверь, вышла на лестницу и стремглав побежала вниз. В квартире остался легкий запах ландыша, а в душе Кибальчича ощущение вешнего половодья и первой песни жаворонка.

Царь Александр II — высокий статный старик с усами, закрученными в кольца, держался подчеркнуто величаво, внушая страх и вызывая раболепие.

Вечером 5 февраля под руку с принцем Гессенским, окруженный великими князьями, высшими сановниками и генералами, он важно следовал через залы Зимнего в парадную столовую.

Вдруг тяжкий гул потряс дворец: с треском распахнулись двери, зазвенели стекла и люстры. Царь качнулся назад, но тут же овладел собой:

— Спокойствие, господа, спокойствие! Будем думать, что ничего страшного не случилось. Эй, кто там? Немедля выяснить и доложить!

Несколько генералов и офицеров свиты бросились в глубь дворца, откуда валил густой едкий дым.

— Однако, господа, здесь мы можем задохнуться, — сказал царь как можно спокойнее, — прошу в тронный зал.

Он снова взял под руку дрожавшего принца и пошел впереди других. Их догнал запыхавшийся дежурный генерал:

— Ну что? — спросил царь.

— Ваше императорское величество, в столовой произошел взрыв, очевидно устроенный террористами.

— У меня во дворце террористы? — нахмурился царь. — Это неслыханно!

 

Он что-то шепнул принцу и гордо вскинул голову:

— Господа, прошу извинить! Ввиду чрезвычайности обстоятельств я должен удалиться.

Поклонившись, царь быстрым шагом направился в кабинет. Двое офицеров из дворцовой охраны бросились вперед, генералы пошли следом...

У кабинета один из офицеров доложил:

— Кабинет осмотрен, ваше императорское величество. Все спокойно!

— Спокойно! — язвительно усмехнулся царь. — Мигом ко мне шефа жандармов и генерал-губернатора! Да еще... срочно пошлите за графом Александром Владимировичем. Больше никого не пускать. Разумеется, кроме наследника...

Шеф жандармов Дрентельн, генерал-губернатор Гурко и министр двора Адлерберг были уже во дворце и вели спешное расследование. Картина разрушения производила ужасающее впечатление. От взрыва образовались горы мусора из цементных глыб, кирпича, досок, железа. Над всем этим висело густое бело-красное облако пыли и слышались стоны придавленных.

Приказав войскам оцепить дворец и начать раскопки оставшихся в живых, Гурко шепнул Дрентельну, что необходимо принять меры к розыску «злоумышленников». Тот понимающе кивнул: он уже успел дать распоряжение жандармам «задерживать всякого подозрительного». Гурко понял его, и они вместе вошли в кабинет царя.

Александр, бледный и угрюмый, сидел за письменным столом. Он окинул вошедших холодным взглядом и пальцем поманил к столу, не предложив сесть. Когда они приблизились и встали навытяжку, сухо сказал:

— Докладывайте!

Услыхав о разрушении сводов и о том, что заживо погребено больше десяти человек, царь поморщился и подумал: «Слава богу»

 * * *

Старый придворный лис граф Александр Владимирович

Адлерберг был не только министром двора, но еще и самым близким другом императора. Они были одногодки, вместе росли и почти полвека не разлучались. Отлично зная вспыльчивый, крайне неуравновешенный и мститель ный характер государя, Адлерберг не хотел оказаться в кабинете, когда царь будет распекать губернатора и шефа жандармов, ибо чувствовал за собой не меньшую вину.

Он решил выждать и явиться, когда у государя «спадет гнев».

Дожидаясь в приемной, пока выйдут Гурко и Дрентельн, он вдруг увидел в окружении офицеров свиты могучую фигуру наследника-цесаревича и бросился на встречу.

В двух словах доложив о случившемся, он выразил сожаление о злодеянии и радость, что перст провидения оказал себя и на этот раз.

— Волею всевышнего государь-император жив-здоров и изволит ждать вас в своем кабинете.

Проводив цесаревича до двери, Адлерберг и на этот раз не вошел в кабинет, а стал дожидаться в приемной, на случай если государь его потребует...

И лишь после того как вышли генералы и уехал цесаревич, он решил, что его время настало, и, расчесав седые подусники, мягко вошел в кабинет.

Царь сидел на диване, опустив голову на грудь. Руки,лежавшие на коленях, тряслись. Услышав, как притворили дверь, царь вздрогнул, но, увидев Адлерберга, обрадовался:

— Граф! Саша! Наконец-то... А я хотел за тобой посылать. — Царь встал, протянул руки и, когда Адлерберг приблизился, обнял его, поцеловал и посадил рядом:

— Как я рад, Саша, что ты пришел. Чувствую ужасное одиночество. Меня гнетут тяжелые мысли. Мне страшно! Только ты — друг! Все другие — враги! Все хотят моей смерти. Все... Саша, милый, мне страшно! — Царь бросился на плечо друга и зарыдал.

— Александр Николаевич, голубчик. Ведь все же обошлось. Сам господь-бог бережет тебя.

— Нет, нет, не говори. Все ужасно. Надо мной витает смерть. Я боюсь, Саша. Ужасно боюсь...

— Да ведь мы же одни. Здесь никого нет.

— Погоди! Я слышу шорох. Вон, вон, взгляни на окно — портьера шевелится. Там, наверное, сидят... Вдруг окно было плохо закрыто?..

— Полно, полно, дорогой друг. Ты переутомлен, эго от нервного напряжения.

— Нет, нет, мне кажется, что там сидят... Мне страшно!

Адлерберг вынул револьвер и, подойдя к портьере, отдернул ее:

— Видишь, тут никого нет и не могло быть.

Адлерберг осмотрел окна, книжные шкафы, даже заглянул в камин. Царь несколько успокоился, прошелся по кабинету, стряхнул дрожь:

— Саша, мы друзья детства, и мы должны ими остаться до конца. Прошу тебя не как царь, а как друг, — лицо Александра сделалось кротким, молящим. — Прошу тебя, умоляю — съезди к Кате.

— К княгине Юрьевской?

— Да, к Кате. Бедняжка, наверное, не находит себе места.... и я мучаюсь.

— Пожалуйста, если угодно... Может быть, письмо?

— Нет, нет, не то... Я должен ее видеть. А ехать не могу — меня могут убить... Так вот ты съезди и привези ее.

Седые брови графа удивленно и испуганно поднялись. Он знал о связи царя с княгиней Юрьевской с их первых свиданий, когда она, еще будучи княжной Долгорукой, только вышла из стен Смольного института благородных девиц. Все эти пятнадцать лет граф был связным между ними, самым близким и доверенным человеком. Он сочувствовал царю и поощрял эту связь, так как видел, что в основе ее были искренние чувства.

В то же время Адлерберг знал, что великие князья и весь высший свет осуждали поведение царя и ненавидели княгиню Юрьевскую. До сих пор граф смотрел на эти пересуды сквозь пальцы. У кого из царей не было тайных связей? Кого не осуждали в свете?

Однако привезти Юрьевскую во дворец, где тихо умирала законная царица Мария Александровна, до замужества принцесса Гессен-Дормштадтская, было выше его сил. Этим попирались не только законы света, но и каноны двора.

 — Ну, что ты молчишь? — нетерпеливо, с нотками раздражения в голосе спросил царь.

— Государь, — переходя на официальный тон, взмолился граф, — это может вызвать нежелательные толки.

Александр вскочил. Лицо его покрылось розовыми пятнами, глаза гневно заблестели.

— Кто смеет перечить и осуждать? — закричал он. — Я — царь!

Аддерберг склонился в почтительном поклоне.

— Поезжай немедля и привези Катю во дворец. Я буду ждать в своих покоях...

Когда Адлерберг, кланяясь, вышел, царь вызвал дежурившего в приемной лейб-медика и вместе с ним прошел через дальнюю дверь в спальню, где позволил себя осмотреть.

Лейб-медик успокоил его, сказав, что никаких угрожающих симптомов нет, но все же просил принять успокоительные капли и прилечь.

Отпустив лейб-медика, царь распорядился приготовить ужин на две персоны и прилег на диван. Полежав и успокоившись, он поднялся, перед трюмо поправил поредевшие волосы, привычным жестом закрутил нафабренные усы и стал прогуливаться по ковру, прислушиваясь к каждому звуку за дверью.

Вот послышались голоса, шаги, дверь распахнулась, и в спальню, обгоняя Адлерберга, вбежала высокая, стройная, вся в соболях, женщина с глазами газели.

— Катя! — радостно воскликнул царь и бросился целовать ее холодные, румяные щеки и блестящие, миндалевидные, подернутые влагой глаза.

На другой день в 10 утра во дворец были вызваны наследник-цесаревич, председатель комитета министров старик Валуев, министры: двора, военный, внутренних дел и шеф жандармов. Царь проводил совещание при закрытых дверях. Обсуждался вопрос о расследовании злодеяний и принятии эффективных мер к искоренению крамолы. Высказывалось много различных предложений, но царь не слушал. У него болела голова...

В половине первого совещание было прервано. В час в большой церкви состоялся молебен, а после — импровизированный выход, на котором присутствовал «весь свет»...

На следующий день совещание продолжалось, но царь опять был не в духе и ничего не желал слушать.

Старик Валуев настаивал на усилении полиции, не считаясь с затратами, чтоб она быстро и решительно могла подавить всякие группировки заговорщиков. Цесаревич, что всех крайне удивило, предложил создать Верховную следственную комиссию с особыми полномочиями, с сосредоточением в ее руках всей государственной власти.

Царь нахмурился и резко прервал его:

— Достаточно! Я такую комиссию не утвержу. Совещание считаю закрытым.

Все разъехались с тяжелым чувством, а утром 9 февраля были снопа собраны по дворце.

Царь в этот раз выглядел спокойной. Он поднялся и спокойным мягким голосом заговорил:

Господа, л пригласил вас, чтоб объявить вам нашу волю. Отныне мы утверждаем Верховную распорядительную комиссию по охранению государственного порядка и общественного спокойствия. Главным начальником Верховной комиссии нам было угодно назначить героя Карса и Эрзерума графа Михаила Тариеловича Лорис-Меликова.

Собравшиеся встретили это известие молча, с окаменевшими лицами. Для многих оно было тяжелым ударом. Созданием Верховной комиссии практически устранялись Санкт-Петербургское губернаторство и сам генерал-фельдмаршал Гурко; на нет сводилась роль министра внутренних дел Макова; изолировалось и подчинялось комиссии третье отделение, а его начальник шеф жандармов генерал Дрентельн вынужден был подать в отставку. Утверждением этой комиссии царь избавлялся от неугодных ему сановников.

Выдвигая в диктаторы хитрого и ловкого правителя Лорис-Меликова, прославившегося в Харькове, в бытность генерал-губернатором, «умеренностью мер», царь надеялся, что он сумеет, не ссоря его с либералами, принять крутые меры по искоренению крамолы.

Создание Верховной комиссии взбудоражило столицу. Либерально настроенные умные люди говорили, что граф поведет политику «волчьей пасти» и «лисьего хвоста».

Всем было ясно, что царь решил спрятаться за спину героя Турецкой войны и его руками жестоко расправиться с революционерами.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1 Часа в три пополудни Кибальчич вышел из редакции журнала «Слово», где сотрудничал, переводя статьи с иностранных языков, и, осмотревшись, пошел на Невский.

Еще утром он наметил побывать в знаменитой аптеке Ферейна: надо было приискать некоторые химикалии, инструменты и приборы для новых опытов.

В аптеке толпилось довольно много разнообразного люда, и он, не привлекая к себе внимания, осмотрел и отметил в памяти все, что следовало купить. Закупки должны были сделать другие люди, по частям, чтоб это не вызвало подозрений.

Постояв еще некоторое время у витрин, он купил порошки от головной боли, градусник и вышел на улицу.

Несмотря на послеобеденный час, Невский был многолюден, и Кибальчич поспешил свернуть в глухие улицы.

Идя к дому, он несколько раз останавливался у тумб с афишами, незаметно озирая улицу. Казалось, что идущий по другой стороне человек с поднятым воротником и закрученными усами не спускает с него глаз. Кибальчич свернул за угол и, юркнув в знакомое кафе, сел в глубине зала напротив окна, зорко следя за улицей. Человек с поднятым воротником не появлялся. Спросив яичницу и кофе, Кибальчич подкрепился и осторожно вышел из кафе. Вокруг никого не было. Он заглянул за угол и тоже никого не увидел. «Ну, значит, мне показалось», — подумал он и, успокоившись, пошел домой.

А между тем человек с поднятым воротником, не увидев его за углом, сообразил, что Кибальчич укрылся в кафе. Однако он не стал его дожидаться, а, остановив проезжавшего мимо извозчика, дал небольшой крюк и оказался у дома Кибальчича раньше, чем туда можно было дойти пешком. Как бы мимоходом он оглядел двор, но, подойдя к дому, вошел не в тот подъезд, где жил Кибальчич, а в соседний. Из подъезда хорошо была видна арка ворот и окна противоположного дома, откуда можно было наблюдать за комнатой Кибальчича.

Время тянулось медленно. Через двор, гулко разговаривая, прошли какие-то женщины с корзинами. Сивая лошадь, понукаемая криками бородатого седока в тулупе и валенках, ввезла воз дров. Потом, словно из-под земли, выскочил старик татарин с мешком за плечами и хриплым голосом закричал: «Старье бе-рем!» Услышав его крик, из подвала вышел рослый краснощекий дворник в белом фартуке и погрозил метлой. Татарин, что-то бормоча, ушел. Снова стало тихо, безлюдно.

Но вот под аркой заскрипел снег и показался человек д длинном пальто, в барашковой шапке. Незнакомец узнал Кибальчича, притаился. Когда тот вошел в подъезд, он еще некоторое время стоял у косяка, наблюдал за аркой ворот и за окнами напротив. Потом вышел из укрытия а, быстро осмотрев двор, устремился вслед за Кибальчичем.

Услышав два тихих и один громкий звонок, Кибальчич быстро поднялся и пошел в переднюю: так звонили только товарищи по партии. Но, открыв дверь, он побледнел, попятился: пред ним, в надвинутой на глаза шапке, стоял человек с поднятым воротником, с закрученными усами.

— Что вам угодно? — спросил Кибальчич, овладевая собой.

Человек, войдя, затворил дверь и, сорвав шапку, улыбнулся.

— Не может быть! Саша! — изумленно воскликнул Кибальчич, узнав Михайлова — друга и соратника по партии, с которым был знаком еще в Новгород-Северской гимназии.

— Я, собственной персоной! — весело сказал Михайлов, протягивая руку. — Ты один?

— Да, один... пожалуйста, раздевайся, проходи... Я так изумлен... мне казалось, что кто-то шел следом...

Михайлов разделся и, взяв Кибальчича под руку, вместе с ним вошел в комнату.

— Да, дорогой друг, это я шел за тобой от самого «Слова». Хотел проверить, нет ли «хвоста». Но все хорошо, благополучно.

Михайлов ловким движением пальцев опустил нафабренные усы, и лицо его сразу стало простым, веселым: серые задорные глаза смотрели с легкой усмешкой.

— Извини, друг, что заставил тебя поволноваться. Теперь нам следует быть особенно осторожными. Столица наводнена шпионами. Лорис-Меликов стянул сюда лучших сыщиков чуть ли не со всей империи.

— Понимаю... Может быть, чайку, Александр?

— Благодарствую. Дело — прежде всего.

Кибальчич сосредоточенно склонил голову. Он знал, что Александр Михайлов, несмотря на свои 25 лет, был в партии одним из самых опытных и закаленных революционеров. Это он на Липецком съезде «Земли и воли» горячо призывал партию к активной политической борьбе посредством террора. Он произнес блестящую обвинительную речь, требуя казни Александра II. Может быть, именно эта речь и сыграла решающую роль в разделе «Земли и воли» на две партии, в создании «Народной воли».

Кибальчич знал, что Александр Михайлов вместе с Квятковским, томящимся сейчас в Петропавловской крепости, Желябовым и Перовской был организатором партии и ее Исполнительного комитета.

Он знал также, что Михайлов считался одним из руководителей партии и ее стражем и охранителем.

— Я слушаю, Александр, — сосредоточенно склонив голову, сказал Кибальчич.

Михайлов придвинулся ближе, доверительно положил руку на плечо Кибальчича:

— За последнее время, как ты знаешь, дорогой друг, мы понесли тяжелые потери. Разгром типографии в Саперном переулке, арест Квятковского, Преснякова, Гартмана, Гольденберга и других товарищей.

— Да, — вздохнул Кибальчич, — нас постигло большое несчастье.

— А я часто думаю: почему это случилось? Нет ли тут промахов и ошибок с нашей стороны? Ведь товарищам грозит смерть.

— Да, да, ужасно. Но ведь смерть грозит каждому из нас, •— спокойно сказал Кибальчич. — Мы должны выработать в себе чувство презрения к смерти.

— Безусловно, мой друг, безусловно! И все же мы не должны бравировать этим и подвергать свою жизнь опасности. Ибо мы призваны свершить святое дело освобождения России.

— Конечно, с этим нельзя не согласиться. Мы должны быть предельно осторожны.

— Я рад, что ты думаешь так, Николай. Излишний пафос я считаю мальчишеством. Так вот — о деле. Кто из арестованных был с тобой близок?

— Конечно, Квятковский! Он меня и привел в партию. А что?

— Квятковский не в счет — это человек железный! Его не сломят!

— Ах, вот что... Ты опасаешься?

— Речь идет не о предательстве, Николай. Разве я могу хоть о ком-нибудь из наших товарищей подумать плохо? Но мы должны смотреть на события реально. Тюрьма, угрозы, пытки могут сломить и сильного человека. А ведь жандармы прибегают и к шантажу и к прямому обману.

— Я знал Преснякова, соратника Желябова, по подготовке покушения под Харьковом. Это отважный человек. Когда его арестовали, ты же знаешь, он стрелял в полицейских.

— А Гартман? Говорят, его схватили в Париже?

— Я только сегодня в редакции просматривал французские газеты. Гартман не признался, что взрывал под Москвой поезд со свитой царя. Продолжает утверждать, что он — Меер, и французское правительство, несмотря на дипломатические угрозы русского посла, отказалось выдать его царским властям.

— С кем еще ты был близок?

— А почему ты так заинтересован моей персоной? — с усмешкой спросил Кибальчич. — Ведь я даже не член Исполнительного комитета.

— Сейчас ты самый ценный, я бы сказал, незаменимый человек для партии, — горячо продолжал Михайлов. — Ну посуди сам, если, не дай бог, тебя схватят, кто обеспечит динамитом большой подкоп? Кто изобретет метательные снаряды? А? Пока еще нет для тебя замены, потому Исполнительный комитет поручил мне и Желябову оберегать тебя.

— Спасибо... Мне, право, неловко... Но зачем же ты спрашиваешь о верных друзьях, которые попали в беду? Это оскорбительно для них...

— Нет, Николай, не будь щепетилен. Известны всякие случаи. Люди, изнуренные пытками, иногда проговариваются во сне... Ты должен рассказать все, что о тебе известно арестованным... Гольденберг бывал у тебя?

— Гольденберг не может вызывать сомнений, — запальчиво заговорил Кибальчич. — Он же застрелил харьковского губернатора князя Кропоткина.

— Знаю, и все же прошу тебя, Николай, — нахмурился Михайлов. — Мне поручено выяснить все.

— Изволь, если нужно, я готов! Последний раз мы встретились случайно на станции Елизаветград. Гольденберг ехал в Одессу, чтоб забрать там часть динамита и привезти в Москву. Мы уже тогда знали, что царь из Ливадии поедет не через Одессу, а через Симферополь — Харьков — Москву. Надо было готовить взрывы поезда под Харьковом и Москвой. Так вот, Гольденберг ехал в Одессу за динамитом, а я — в Харьков, к Желябову, вез купленную в Одессе новую спираль Румкорфа, чтоб обеспечить надежность взрыва.

Больше вы не виделись?

 - Нет. Гольденберг благополучно прибыл в Одессу и был встречен Верой Фигнер, а на обратном пути его арестовали вместе с динамитом.

— Еще кто-нибудь из арестованных знал тебя?

— Нет, больше никто не знал.

— Ты, кажется, в прошлом году не носил бороду?

— Да, я ее отпустил позднее,

— Это хорошо. Мы должны стараться менять свой облик... А сказки, Николай, ты за последнее время встречался с кем-нибудь кроме наших?

— Нет, ни с кем, если не считать случайной встречи со старым другом

— Что? Он знает тебя как Кибальчича?

— Да. Но это честнейший и благороднейший человек. Да ты его должен помнить по гимназии... Это — Сергей Стрешнев. Он наш. Он пропагандировал в рабочих кружках на Выборгской

— Стрешнев Сергей? Нет, что-то не помню... А, это сын военного доктора?

— Да-да, он.

— Хорошо, я наведу справки Но больше ни с кем никаких знакомств! Это приказ Исполнительного комитета.

— Слушаю —- глухо сказал Кибальчич.

— И еще два слова, дружище, — смягчившись, с улыбкой сказал Михайлов и достал из кармана паспорт, — вот тебе новый вид на жительство. Это надежный документ, он написан с соблюдением всех «заковык» твоим старым другом по Одессе — Верой Николаевной Фигнер Запомни, теперь ты уже не Максим Иваницкий, а аккерманский мещанин Николай Агаческулов

Кибальчич взглянул в паспорт и усмехнулся:

— Наконец-то я смогу называться собственным именем.

 

Не успел он осмотреться, как в передней послышался звонок, а затем и голоса. Он узнал Михайлова и Гришу Исаева, своего ближайшего помощника по изготовлению динамита. Вот дверь распахнулась, и высокий, почти с Михайлова, светло-русый, голубоглазый парень бросился к Кибальчичу.

— Коля, дружище, наконец-то! — Они обнялись, поцеловались.

Михайлов крепко обхватил обоих:

— Что, истосковались без дела, орлы? Сейчас предстоит горячая работа.

— Подожди, Саша, подожди, — запротестовал Исаев, — прежде мы должны справить новоселье, а уже потом говорить о делах. Аня, Аннушка! — крикнул он. — Где же ты?

— Я вот! — весело улыбаясь, вбежала хозяйка с белой скатертью. — К столу! Гостей прошу к столу, а тебя, Гриша, в кухню, будешь мне помогать.

— Все будем помогать! — скомандовал Михайлов. — Пошли, друзья!..

Скоро на столе появились закуски, пирожки, вино и пыхтящий самовар. Все расселись, и Михайлов, наполнив рюмки, поднялся:

— Сегодня нет с нами нашего друга, неутомимого товарища по приготовлению взрывчатки Степана Ширяева. Нет и многих других боевых друзей. Тяжело думать, что они попали в руки палачей. Но это налагает на нас еще большую ответственность за осуществление намеченного. Выпьем, друзья, за стойкость, мужество и за успех дела!

— За успех! — воскликнул Исаев. Все поднялись и, чокнувшись, выпили стоя.

Михайлов, закусывая пирожком, причмокнул и с улыбкой взглянул на Аннушку:

— Мастерица! Удивительная искусница ты, Аня. Вот казним тирана, и, честное слово, сделаю тебе предложение.

— Не предложение, а пропозицию! — воскликнул Исаев. — Ведь так говорили в старину.

— Могу и пропозицию, — усмехнулся Михайлов, — только боюсь, что Аннушка станет в оппозицию.

Все захохотали.

— Выходит, у нас уже появился женишок? — спросил Кибальчич.

— Полно, полно вам, — зардевшись, прервала хозяйка, в этом поступке нет ничего удивительного: он, как и все мы, был революционером, человеком высоких идей, и поступил, как подобает революционеру. Меня радует и бодрит, что нас поддерживают, что с нами делятся последней копейкой простые люди: студенты, гимназисты, мастеровые, мужики. Это важно, друзья. Это дорого, други!

Михайлов достал из кармана на тоненькой цепочке часы.

— Однако, друзья, мы засиделись, пора показать Николаю новую квартиру и все, что нам удалось приобрести.

— Да, да, — поднялся Исаев. — Идемте!

Все вошли в соседнюю комнату, где стояли две высокие кровати и массивный дубовый шкаф, занимавший дальний угол.

— Вот, не угодно ли взглянуть, какими нарядами мы побаловали Аннушку за ее самоотверженность и смелость, — Исаев распахнул тяжелую дверь шкафа.

Кибальчич увидел на пяльцах несколько скромных платьев и поношенное летнее пальто.

— И это все?

— Нет, еще не все, — Исаев шагнул в шкаф и вместе с платьями отодвинул заднюю стенку. Перед Кибальчичем открылся вход в другую комнату.

— Вот это ловко! — удивленно воскликнул он и первый прошел через шкаф. Комната была почти голой: два стола, табуретки и деревянная тяжелая кровать. Кибальчич огляделся.

— Комната холодная, видимо не жилая, но я вижу — печурка! Это очень важно.

— А вот взгляни сюда.

Исаев подошел к незастланной, окрашенной в коричневый цвет кровати, похожей на массивный сундук, и приподнял широкую крышку.

— А! Этого я не ожидал, — восторженно воскликнул Кибальчич, увидев в кровати стеклянные банки с химикалиями, медные и эмалированные кастрюли, в«сы и разные разности. Он подошел, стал доставать и осторожно расставлять на столе предметы лабораторного оборудования.

— Ну, я вижу, наш техник уже включился в работу, — улыбнулся Михайлов. — Гриша, сходи за дровами, надо здесь подтопить.

— Да, да, я мигом! — Исаев ушел, а Кибальчич с увлечением продолжал вынимать, рассматривать и расставлять в нужном порядке колбы, склянки, банки.

— Отлично, друзья, превосходно! Я, признаться, этого не ожидал. Мы сегодня же можем начать работу. Аннушка, ты как?

— Вот уберу посуду и буду готова.

— Минутку, друзья, — остановил Михайлов, — пока прошу всех в столовую, я должен сказать вам нечто весьма важное.

Когда все уселись на широком диване, Михайлов перешел на шепот:

— Исполнительный комитет принял решение готовить два новых взрыва. Один в Петербурге, второй в Одессе. В Одессе будет подкоп, с закладкой мощной мины на улице, где в мае проследует царь, направляясь с вокзала на пристань, чтоб ехать в Ливадию. Вам поручается изготовить динамит, запалы и все остальное,

— Понятно! Однако времени маловато, — вздохнул Кибальчич. — Правда, мастерская у нас отличная. Будем стараться.

— Если потребуется помощь, выделим вам еще одного-двух членов Исполнительного комитета. Больше никто не может быть посвящен в тайну.

— Постараемся справиться одни, — за всех ответил Кибальчич. — Но работать начнем сейчас же. Тут дорога каждая минута. Прежде всего возьмемся за нитроглицерин. От него пары и часто болит голова... А уж потом за пироксилин и гремучую смесь.

— Действуйте, но будьте предельно осторожны.

Михайлов встал:

— Ну, прощайте, друзья! Да сопутствует вам удача!

Лиза почти вбежала под арку ворот: лицо ее горело, глаза светились таинственным блеском.

— Что с тобой, Лизок? Все ли благополучно? — с тревогой спросил Стрешнев.

— Да, да, пойдем скорее, — еле переводя дыхание, скакала Лиза и, схватив его за руку, повлекла на улицу. Найдя извозчика, они стали кружить по городу, чтоб запутать след. Казалось, Лиза успокоилась, но отвечала на вопросы Стрешнева отрывочно, сбивчиво, порывисто дыша ему в ухо:

— Все хорошо, Сережа, хорошо! Он знал... Был тронут... Признателен... Очень славный. Удивительный... Глаза глубокие, словно ему известно такое, что недоступно другим людям. Очень скромен, но во взгляде решимость... Я почувствовала — он в любую минуту может пожертвовать собой...

— Вот видишь! Я же говорил, что он замечательный человек. Ты еще полюбишь его.

— Я была рада и благодарна... Мне хорошо, что я сделала это, Сережа... Я как-то иначе чувствую себя... Гордо, счастливо, возвышенно.

Стрешнев с благодарностью пожал руку Лизы.

— Тпрр... приехали! — Лошадь остановилась. Стрешнев расплатился с извозчиком и тихими, глухими переулками привел Лизу домой.

За обедом Лиза была весела, но рассеянна. Казалось, она чем-то озабочена или встревожена. Мать, поглядывая на резко выступавший румянец на ее лице, спросила:

— Лизанька, кажись, нездоровится тебе?

— Нет, мамочка. Я здорова...

После обеда отец не пошел отдыхать, а предложил перекинуться в карты. Однако Лизе не везло,— она все время проигрывала, и остальные чувствовали себя неловко.

— Не везет в картах — везет в любви! — попробовал отшутиться отец, но Лиза еще больше вспыхнула от этой шутки. Мать решительным жестом смешала карты:

— Глупости это все. Лучше ты, Лизанька, поиграй на фортепьяно.

— Да, правда, Лизок, — поддержал Стрешнев, — я так давно не слушал твоей игры.

Лиза села за рояль и, чувствуя необходимость сгладить неловкость, стала играть на память модные вальсы Штрауса. Певучие, легкие мелодии сразу же захватили слушателей. «Вот умница. Вот и слава богу — все хорошо», — радостно вздохнула мать. Но Лиза вдруг начала сбиваться, путать и, наконец, закрыла крышку рояля.

— Извините, видно, мне сегодня нездоровится...

Она попрощалась с Сергеем и ушла к себе в комнату.

Ночью Лиза долго не могла уснуть и все думала, думала, вспоминая во всех подробностях свой рискованный поход к Кибальчичу. Ей было и страшно и радостно.

 

Она вспоминала глубокие, задумчивые и ласковые глаза Кибальчича. «Какой милый, какой необыкновенный и удивительный человек».

Что было в нем необыкновенного — она бы не смогла объяснить... Это «необыкновенное» и «удивительное» в мужчине скорее может почувствовать женщина и угадать, чем понять...

* * *

15 февраля было официально объявлено о назначении графа Лорис-Меликова главой Верховной распорядительной комиссии. Еще за неделю до этого царь передал графу всю власть по охране престола и государства и, успокоенный этим, большую часть времени проводил с княгиней Юрьевской. Недавний взрыв в Зимнем, взбудораживший всю Европу, казалось, уже забылся. Царь отдыхал, веселился, развлекался, упиваясь своим величием. 13 февраля он специальным поездом ездил на охоту в Лисино, где чуть не убил егеря, приняв его за медведя. По этому поводу много шутили в охотничьем доме, за чаркой вина. В Санкт-Петербург царь вернулся в отличном расположении духа и сразу же был окружен льстивыми сановниками и министрами, готовившими «всенародное торжество» по случаю 25-летия его счастливого царствования.

Вторник 19 февраля был объявлен праздником. С утра на всех домах были вывешены флаги с царскими вензелями. По улицам, наводненным народом, с лихими криками кучеров, помчались богатые каретные возки, направляясь к Зимнему. Народ повалил на набережную к Адмиралтейству и на Дворцовую площадь. На разводной площадке Зимнего, обращенной к Адмиралтейству, были выстроены музыканты и певчие и сводные роты частей Петербургского гарнизона. Генералы и офицеры стояли в первых линиях, ближе к балкону, увитому цветами и лентами, украшенному флагами с вензелями и царской короной. Тут же на возвышении, устланном коврами, стояли придворные, сановники и министры.

За войсками, замершими по команде «Смирно», застыли три линии охраны из солдат, конной полиции и жандармерии. А за ними, разлившись темной массой, заполнив все пространство между величественными домами, — стотысячная толпа.

Все ждали, приподнимаясь на цыпочки, прислушивались.

Вот царь в парадном мундире, окруженный семьей и свитой, появился на балконе. Загремело «ура», грянула музыка, на другом берегу Невы загрохотал артиллерийский салют...

Торжество, начавшееся в 10 часов утра, продолжалось целый день и закончилось ночью грандиозным фейерверком.

Лиза и Сергей Стрешнев тоже ходили смотреть на иллюминацию. Пышность, с какой было отпраздновано 25-летие царствования Александра II, вселяла надежду, что утром будет объявлено о большой амнистии политическим. Но утренние газеты сообщали лишь о пожаловании царем графских титулов, о раздаче звезд, лент и других регалий...

Днем, когда Стрешнев вышел из гимназии, к нему подошел незнакомый человек в пенсне и шепотом сказал:

— Я от товарища Семена. Зайдите в подъезд рядом с кухмистерской Шутова и ждите там.

— Хорошо! — ответил он и, повернувшись, пошел к кухмистерской. Незнакомец пошел в другую сторону и, обогнув квартал, вошел в указанный подъезд, где уже ждал Стрешнев.

— В субботу в шесть вечера вам нужно быть в прачечной на Шестой линии Васильевского острова. Там соберутся рабочие завода «Братья Нобель».

— А что я должен делать?

Незнакомец, распахнув пальто, осторожно достал вчетверо сложенную бумажку.

— Вот возьмите и спрячьте подальше. Это только что вышедший листок «Народной воли», прочтете его и скажете речь. Всё. В воскресенье зайдите к товарищу Семену.

Он пожал Стрешневу руку и вышел. Стрешнев некоторое время стоял как прикованный. Он было силился идти, но ноги не повиновались. Лишь вошедший в подъезд почтальон вывел его из оцепенения. Стрешнев взглянул на часы и поспешил в училище к Лизе.

Минут через двадцать они проходили по одной из главных улиц, направляясь к дому Лизы, чтоб там прочесть и спрятать листовку. Впереди у дома с гранитными колоннами стояли часовые, тут же прохаживались двое городовых.

— Посмотри, Лизок, там полицая, — шепнул Стрешнев, — а на нашей стороне, кажется, шпик.

— Зайдем в подъезд, я спрячу листовку, у меня искать не будут.

— Пожалуй, — согласился Сергей и, войдя в подъезд, передал листовку Лизе, которая спрятала ее за подкладку муфты.

— А может, вернемся и обойдем опасное место?

— Нет, пойдем прямо, иначе нас могут заподозрить.

Они вышли из подъезда и пошли вперед. В это время из переулка выехал красивый возок, запряженный парой вороных. Его сопровождали верховые казаки.

— Должно быть, важная птица! — шепнул Стрешнев.

Возок остановился у дома с гранитными колоннами, и из него вышел генерал в шинели с меховым воротником и направился к дому.

Шедший по другой стороне улицы человек в темном коротком пальто тотчас бросился к нему и, выхватив револьвер, выстрелил в упор.

Генерал вскрикнул и, защищаясь, ударил нападавшего по голове. Тот упал и выронил револьвер.

Часовые, городовые, кучер и дежуривший на другой стороне шпик бросились на стрелявшего.

— Сережа, это он, он! — прошептала Лиза, вся дрожа.

— Кто он?

— Да твой друг Кибальчич, я сразу узнала его.

— Не может быть! — побледнев, сказал Стрешнев.

— Он, он, я видела! — И Лиза устремилась к возку, где городовые держали молодого смуглого человека с черной бородкой.

— Лиза, ты с ума сошла! — крикнул Стрешнев и схватил ее за руку.

— Свезти его в часть! — крикнул генерал и пошел в дом. Террориста втолкнули в возок. Туда же влезли городовые и шпик. И лошади помчались мимо.

— Теперь идем, улица свободна, — сказал Стрешнев и, взяв Лизу под руку, спокойно прошел мимо часовых и столпившихся зевак.

Но и дома Лиза не могла успокоиться. И сколько Стрешнев ни убеждал, что Кибальчич не является террористом и не будет стрелять в генерала, она плакала и твердила:

— Он это, Сережа. Он!

Вечером приехал отец Лизы и, за ужином, таинственным шепотом сказал:

— Злоумышленники опять бесчинствуют. Сегодня совершено покушение на графа Михаила Тариеловича Лорис-Меликова.

— Как? Где? — воскликнула Лиза.

— Днем, около его дома. Террорист выстрелил в упор, но пуля пробила лишь шинель и разорвала на спине мундир. Граф не пострадал, а злоумышленник схвачен.

— Кто же он? — побледнев, спросила Лиза.

— Личность пока не установлена, но, говорят, государь приказал судить военным судом. Участь преступника будет решена завтра.

— Завтра? — переспросила Лиза упавшим голосом и тут же ушла в свою комнату.

— Лизок, успокойся, — бросился за ней Стрешнев. — Ты ошибаешься в своих предположениях.

—      Нет, Сережа, нет. Я же узнала его. Я же видела своими глазами.

—       

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Было около одиннадцати, а Кибальчич еще не появлялся. Это тревожило. Исаев и Якимова не могли работать спокойно: при каждом звуке с улицы вздрагивали, прислушивались.

— Я боюсь, не случилось ли беды с Николаем, — отодвигая с плиты медную кастрюлю, сказала Якимова. — Как ты думаешь, Гриша, не мог он участвовать во вчерашнем покушении?

— Что ты, Аннушка, — встряхнул пышной шевелюрой Исаев, — он же не имел права.

— Но ведь бывают же случайности, Гриша... Ты знаешь его характер... И потом... Николай никогда не опаздывает.

— Это меня и пугает. Без серьезной причины он бы не заставил нас волноваться. Но что же могло стрястись?

— Гриша, газеты, наверное, уже вышли. Сходи! Ведь мы ничего толком не знаем о вчерашнем выстреле.

— Да ведь я уже два раза бегал. Сказали: раньше двенадцати не выйдут.

— А может, и вышли? Пойдем я тебя провожу, — сказала Якимова, ласково взглянув на Исаева серыми красивыми глазами, и подала &му полотенце.

Исаев вытер руки и, пропуская Якимову вперед, вышел из мастерской через шкаф, запер его и ключ положил в карман.

В столовой Якимова на мгновение задержалась — посмотрела в щелочки занавесок на улицу и во двор.

— Кажется, все тихо, а на душе неспокойно... Ты не думаешь, Гриша, что Николай сам мог стрелять в Лориса?

— Что? — удивленно обернулся Исаев.

— Он как-то говорил, что ему бы хотелось от затворничества перейти к активной борьбе.

— Это понятно, Аннушка. Мы все рвемся на подвиг. И порой случай может решить все... Если б я встретился один на один с царем, я не стал бы раздумывать...

— Но ведь тут же не царь, а лишь его сатрап?

— Вот это и успокаивает меня... Однако пойду, узнаю.

Исаев оделся, нахлобучил шапку, достал из кармана перчатки.

Вдруг звякнул колокольчик и потом тише, еще два раза.

— Кто-то из наших, но не он, — прошептала Якимова и, подойдя к двери, приоткрыла ее.

В щелочку просунулась газета.

Якимова, недоумевая, взглянула на Исаева. Тот выхватил револьвер, мигнул.

Якимова схватила газету и метнулась в сторону. Дверь распахнулась, и на пороге выросла властная фигура Желябова.

Исаев смущенно опустил револьвер, Якимова отступила, давая дорогу.

Желябов твердо шагнул вперед, быстрым взглядом окинул переднюю, за его спиной появился Кибальчич. Глаза Якимовой вспыхнули радостью: «Жив!»

- У вас все благополучно? — шепотом спросил Желябов.

— Все хорошо... а что?

— Мы больше получаса бродили вокруг, городовой о чем-то совещался с дворниками.

— У них один разговор, — усмехнулся Исаев, — как бы тяпнуть по шкалику. Раздевайтесь.

— Хорошо бы так, — сказал Желябов, проходя в столовую. — А вдруг выслеживают? Вчерашний выстрел подлил масла в огонь. Вот газету захватили. Стрелявший уже осужден к повешению — завтра казнь!

— Завтра? — охнула Якимова. — Да кто же он?

— Юноша, исключенный из Луцкой гимназии, по фамилии Молодецкий, — с гордостью заговорил Желябов. — Хотя мы и не знаем его, — это настоящий герой! Он оправдал свою фамилию. Я взял бы его на самое ответственное дело.

— Совсем мальчик, — вздохнула Якимова. — Неужели не помилуют?

— Судил военный суд. Хотят устрашить нас, — нахмурился Желябов. — На эту казнь мы должны ответить новыми действиями. Я с этим и пришел, друзья. Давайте сядем.

Все уселись в столовой. Желябов энергичным кивком откинул назад длинные темно-русые волосы, положил на стол большие сильные руки, спокойным и твердым взглядом окинул собравшихся.

— Так вот какое положение, друзья. Сатрапы звереют и пытаются нас запугать. В ответ на завтрашнюю казнь распорядительная комиссия решила ускорить работы по подготовке покушения в Одессе. До десятого марта должен быть приготовлен динамит, запалы и все устройство для взрыва. В Одессе уже на днях начнутся приготовления к подкопу. Руководить работами по взрыву поручено Исаеву. Помогать будут Якимова и Фигнер. Общее руководство возложено на члена Исполнительного комитета Софью Перовскую, которая уже выехала в Одессу.

Николай Кибальчич останется в Петербурге, чтоб сосредоточить все силы на изобретении метательных снарядов. В случае неудачи в Одессе новое и, надеюсь, последнее покушение на тирана будет устроено в Петербурге. Вот и все, друзья. Есть ли вопросы? Возражения? Нет? Тогда прошу рассказать о ваших успехах.

— Может, пройдем в мастерскую? — спросил Исаев.

— Да, конечно. Я хочу посмотреть.

Желябов встал и, взяв под руку Кибальчича, пошел вслед за Исаевым и Якимовой.

Миновав темноту шкафа, Желябов шагнул в динамитную мастерскую и на миг остановился: на него пахнуло дурманящим едким запахом.

— Да тут задохнуться можно. Что же вы не открываете форточки?

— Открываем по ночам, чтоб не привлечь внимания, — сказал Исаев, — а запах ничего — мы привыкли.

Желябов посмотрел на окна, занавешенные тюлем; на столы, заставленные банками, склянками, колбами; на плиту с большими кастрюлями, на табуретки у плиты, где стояли медные тазы и чугуны.

— Однако у вас тут настоящая лаборатория.

Желябов прошел к плите и заглянул в один из чугунов:

— Это что за масло?

Кибальчич ваял со стола ложечку с длинной ручкой, зачерпнул капельку густой желтоватой жидкости и вышел на средину комнаты:

— Вот, смотри, Андрей Иванович!

Желябов сосредоточенно уставился на ложку, которую Кибальчич держал в вытянутой руке.

- Ну?

Ложка слегка наклонилась, и из нее скользнула на пол желтоватая капля. Мелькнула вспышка, и щелкнул легкий взрыв, словно выстрелили из маленького револьвера.

— Здорово! — воскликнул Желябов. ~ Что же это за масло?

— Нитроглицерин!

— Н-да! Штука серьезная... А вон там, в тазу, что за черное тесто?

— Так это же динамит!

— Вот как! Я не узнал. Раньше он был другого цвета.

— Делали из инфузорной земли, а теперь из угля.

— Сколько его?

— Пожалуй, с пуд будет.

— Хорошо! Славно! Ну, а если вся эта штука шарахнет?

— От комнаты да и от нас останутся только воспоминания очевидцев, — с усмешкой сказал Исаев.

Желябов прошелся по комнате, энергичным взмахом руки откинул назад волосы:

— Значит, живем на вулкане?

— Над самым кратером! — подтвердил Исаев.

— Отважно, но не особенно разумно... Вдруг оплошность, недосмотр, ошибка. Ведь тогда — катастрофа! Вы думали об этом? Ведь только сейчас я видел, что за адские смеси тут хранятся. А?

— Каждый член партии ставит свою жизнь на карту, — спокойно возразил Исаев.

— Но здесь поставлены на карту орудия и средства нашей борьбы, — повысил голос Желябов, и лицо его вдруг сделалось суровым. — Кто-нибудь из членов Исполнительного комитета знает, как приготовлять динамит?

— Знал Ширяев, но он в крепости...

— Вот видите... Да... Дела... Ну-ка рассказывайте, из чего вы сделали эту самую штуку.

— Нитроглицерин приготовляется довольно просто,— очень спокойно заговорил Кибальчич. — В смесь азотной и серной кислоты добавляется обыкновенный глицерин и перемешивается воздушной струей.

— Так, а потом?

— Из этой смеси нитроглицерин выделяется путем промывки в воде, обрабатывается содой и фильтруется через войлок.

— Как дважды два! — усмехнулся Желябов. — А пропорции?

Кибальчич достал блокнот с карандашом, написал составы и формулы.

— Спасибо, я запомню, — Желябов спрятал бумажку в карман. — А динамит?

— Уголь, нитроглицерин и азотнокислый аммиак... Или пироксилин растворяем в нитроглицерине. У нас разработан очень простой метод.

— Это надо бы знать и другим товарищам, но увы! — вздохнул Желябов и остановил взгляд на студенистой массе в другом тазу: — А это что?

— Гремучий студень!

— Да у вас тут черт ногу сломит, — улыбнулся Желябов. — Ладно, на сегодня хватит. Запомню пока самое главное. Ну, друзья, за дело! Не буду вам мешать, да и некогда. Завтра казнь Молодецкого, Нужны листовки... Кто проводит меня?

— Я провожу, — сказала Якимова.

— Хорошо. Прощайте! Будьте осторожны!

Желябов пожал руки друзьям:

— Пошли, Аннушка!

В передней, прощаясь, он задержал руку Якимовой в своей.

Серые глаза Аннушки засветились. Она всегда была спокойна, сдержанна, уравновешенна: Исаева и Кибальчича любила, как сестра. Но когда приходил Желябов, глаза ее вспыхивали, на щеках появлялся румянец. Желябов это видел и старался не оскорбить ее чувства.

— Аннушка! Попробуйте поменьше загружать Николая. Он должен думать над изобретением. Это очень важно. Может быть, этому изобретению и суждено решить участь тирана. Ну, прощай!

Аннушка проводила его теплым и ласковым взглядом.

Неудачный выстрел и поимка террориста у дома Лориса-Меликова потрясли Лизу. Она никак не могла освободиться от мысли, что схватили Кибальчича. Ночью Лизу преследовали кошмары. Снилось, что ее тоже схватили, одели в полосатое, остригли, заковали в кандалы.

Утром она встала с головной болью, но поспешила в училище, надеясь забыться за работой. Однако занятия не отвлекали. Все время думалось о Кибальчиче. Она сбивалась, путалась, говорила невпопад...

На большой перемене ей удалось заглянуть в газету. Оказалось, стрелял и был схвачен некто Молодецкий. «Что же происходит со мной? Как же я могла ошибиться? Неужели они так похожи с Кибальчичем, что невозможно различить?»

Лиза несколько раз, словно не веря собственным глазам, перечитала сообщение в газете и понемногу пришла в себя. Но, придя домой, опять стала думать: «А что, если Кибальчич не пожелал открыть своего имени и назвался Молодецким? Фамилия гордая, запоминающаяся... Вдруг боялся, что открытие подлинного имени может повлечь неприятности для родных... А ведь это красиво — умереть на эшафоте и даже не назвать себя!»

Подумав так, Лиза сразу поверила своей догадке. Кибальчич предстал перед ней в облике героя и мученика. Она в душе гордилась им. Но в то же время ей стало нестерпимо жалко Кибальчича. Лиза уткнулась в подушку дивана и заплакала горько, как по убитому.

Ее вывел из оцепенения звонок в передней. Пришел Сергей Стрешнев. Лиза отерла слезы и вышла ему навстречу.

— Ты плакала, Лизок? Напрасно! С Николаем ничего не случилось.

— Кик? Ты видел его?

- Нет, он же переехал... Но я видел одного верного человека, который хорошо знает того, кто стрелял. Этого юного героя — Молодецкого. Да, да. Никаких сомнений в верности сообщения быть не может.

— Правда, Сережа? — Лиза вспыхнула и благодарно пожала руку Стрешнева. — Эта ужасная сцена покушения потрясла меня. Ведь когда знаешь человека — все воспринимается острей. А я такая впечатлительная.

— Да, да, Лизок, я понимаю... Но теперь ты должна немного успокоиться.

— Нет, нет, не говори, — запротестовала Лиза. — Молодецкий совсем юноша. Мне его жаль не меньше. О, как жестоки они! Как бесчеловечны... Ведь завтра казнь.

— Ужасно! Ужасно, Лизок. Но старайся не думать. Надо успокоиться, забыться.

Стрешнев ушел после чая, в десятом часу. Лиза тут же легла в постель и сразу уснула...

Утром к ней вернулось хорошее настроение. После занятий Лиза пришла домой раскрасневшаяся от мороза, хорошо поела и прилегла отдохнуть в своей комнате.

Было тихо, лишь слышалось, как в столовой однотонно тикали большие часы. Вдруг кто-то пришел и громко заговорил на кухне. Лиза прислушалась и узнала высокий певучий голос кухарки Насти и густой низкий альт ее подруги, толстухи Марьи — судомойки из соседней кухмистерской.

— Была я, Настенька, на Семеновском-то плацу, ездила на конке. Голгофа! Страсти господни! Изревелась вся, идучи обратно.

— Неужели видела, как вешали несчастного?

— Ох и не спрашивай, Настенька! Ироды! Кровопийцы проклятые... Палач-то Фролка в красной рубахе вышел...

— Ну, а он-то, жалостливый, как же?

— Все думали, сникнет малый, в ногах валяться начнет. А он шапку стряхнул и орлом глянул на народ. Говорить начал было, да разве дадут барабаны...

— А из себя-то каков? — всхлипывая, спросила Настя.

—      Пригожий такой. Роста не шибко большого, худенький. Чернявый. Волосы длинные, так и развевались на ветру.

«Боже, неужели он?» — простонала Лиза, и сердце ее сжалось, по телу пробежал озноб. Ей хотелось броситься на кухню и расспросить о всех подробностях, но Лиза на мгновение сдержала себя. «Нельзя. Я могу выдать себя и Сергея». Боясь, что она не сможет удержаться далее, Лиза быстро оделась, выбежала на улицу и пошла, сама не зная куда...

Мысли мешались с видениями, сердце то сжималось от страха, то начинало стремительно биться. Миновав несколько переулков, Лиза неожиданно оказалась на Екатерининском канале и, опустив глаза, пошла вдоль чугунной ограды.

Напротив Михайловского сада кто-то встал перед нею:

— Лиза!

Она испуганно приподняла голову и увидела большие карие* задумчиво-таинственные глаза Кибальчича.

— Как? Это вы? Не может быть...

— Да, это я. Здравствуйте, Лиза. Необыкновенно рад видеть вас... Но вы... вы встревожены... Что-нибудь случилось?

— Ох! — простонала Лиза, глаза ее закрылись, и голова упала на грудь. Еще бы мгновение и... но Кибальчич быстро подхватил ее.

— Лиза, что с вами? Вы больны?

— Нет, нет, ничего... Спасибо... Что-то вдруг закружилась голова.

— Не беспокойтесь, я вас провожу. Вам куда?

— Никуда. Я так... гуляю... Нет, нет, не могу поверить, что это вы... Ведь я все эти дни думала, считала... даже страшно...

— Что, что вы думали, Лиза?

— Думала, что стреляли вы... Мне показалось... ведь я видела псе.

— Тише, пожалуйста. Здесь ездит царь и повсюду шпионы.

— Ах, да... извините... Я такая неловкая... Лучше пойдемте. Мне теперь хорошо...

— А куда?

— Мне все равно. Куда угодно.

—- Тогда повернем обратно. Мне нужно в ту сторону. Разрешите вас взять под руку. Так будет лучше и меньше подозрений.

— Да, да, пожалуйста.

Кибальчич взял Лизу под руку, и они направились в сторону Каменного моста. Этот мост Кибальчичу нужно было осмотреть особенно тщательно. Вчера Желябов под большим секретом сообщил ему, что здесь намечено новое покушение на царя. Эта тайна была известна лишь трем членам распорядительной комиссии. Кибальчич должен был определить, возможен ли взрыв моста из-под воды, и рассчитать, сколько потребуется динамита.

Встреча с Лизой обрадовала и взволновала Кибальчича, но он ни на минуту не забывал об атом важном задании.

Опираясь на руку Кибальчича, Лиза постепенно успокоилась. Тревога в ее душе сменилась неожиданной радостью.

Разговаривая с Лизой, Кибальчич внимательно осматривал мост, сравнительно определял толщину арки и расстояние до воды. Из поля его зрения не ускользали ни городовые, стоявшие на своих постах, ни шпики, прогуливавшиеся по обеим сторонам канала.

Лиза не замечала, что мысли Кибальчича сосредоточены на другом. Да этого и нельзя было заметить. Кибальчич был внимателен, чуток, а между тем в это же самое время его мозг запечатлевал, словно фотографировал, устои и арку моста.

«Влюбленная парочка», не вызвав ни малейшего подозрения охраны, прошла на мост, постояла, облокотясь на перила, полюбовалась видом города и канала и потом благополучно затерялась в тихих переулках.

— Слава богу, мы миновали опасное место, — сказал Кибальчич, — извините, что мне пришлось взять вас под руку, Лиза.

— Ну что вы, что вы... Я так рада... что встретила вас... что все хорошо. Я думала, мне показалось тогда...

— А мне, Лиза, так жаль этого юношу, что я бы согласился оказаться на его месте... Может быть, у меня бы не дрогнул револьвер...

— Нет, не говорите, все это ужасно, — сказала Лиза. содрогнувшись. т

— Вам холодно? Ветер пронизывающий. Вы где живете?

— Да уж близко. Направо за углом третий дом.

— Я вас провожу.

Они свернули за угол и остановились у серого дома со львами у подъезда.

— Вот здесь на третьем этаже, шестая квартира, — указала Лиза. — Может, зайдете, Николай?

— Благодарю вас, сейчас не могу. Может быть, после с Сергеем... Он бывает у вас?

— Почти каждый день. Как он был бы рад увидеть вас... Что ему передать?

— Если все будет хорошо — на пасхе зайду... как-нибудь вечером...

Лиза подала руку:

— Очень жаль, так быстро... прощайте.

-= Простите, что я заставил вас столько пережить, — пожимая ее руку, сказал Кибальчич.

— Все прошло... Я так рада, что вы... что мы встретились.

— Спасибо, я тоже... Я тоже вспоминал о вас. Вы смелая и очень славная барышня.

Кибальчич взглянул в серые блестящие от радостных слез глаза Лизы и, поклонившись, замер.

Лиза улыбнулась и бегом поднялась по лесенке, скрылась за дверью.

Ранней весной восемьдесят первого года, когда западные газеты еще продолжали обсуждать взрыв в Зимнем, в Одессе началась подготовка нового покушения на царя.

Вместе с Софьей Перовской — небольшой, худенькой, миловидной, приехал рослый и сильный мужчина — агент Исполнительного комитета Николай Саблин. Он должен был взвалить на свои плечи все тяжелые работы по подготовке взрыва.

Они приехали уже с готовым планом покушения, утвержденным Исполнительным комитетом. Этот план состоял в том, чтоб выбрать одну из улиц, по которым царь поедет с вокзала на пристань, устроить подкоп под мостовую и заложить мину.

Приезжих встретила представитель Исполнительного комитета в Одессе — смуглая, красивая южанка Вера Фигнер и приютила у себя, как гостей.

Узнав, каким маршрутом поедет царь по городу, они избрали для покушения Итальянскую улицу и сняли там небольшое помещение в нижнем этаже, где открыли бакалейную лавку. Там же рядом отремонтировали небольшую квартирку. В этой квартирке и поселились, под видом хозяев, как муж и жена, Перовская и Саблин.

Подкоп решено было делать посредством большого бурава, который удалось заказать в Одессе. Помощником Саблина был приглашен рабочий Меркулов, здоровый краснощекий парень, которого хорошо знали Фигнер и Желябов.

Работа велась по ночам. Почва оказалась глинистая, тяжелая. Подкоп подвигался медленно. Но скоро из Петербурга приехали Исаев и Якимова. Они привезли динамит, запалы и другие приспособления для взрыва и стали помогать Саблину и Меркулову.

К концу апреля бурав пробился под камни мостовой. Казалось, это была победа. Но лаз оказался слишком узок, чтоб заложить динамит. Саблин с Меркуловым взялись за лопаты и стали расширять подкоп, а Исаев готовил взрывчатку.

Ночь под воскресенье была черной, гнетущей. Город окутали хмурые тучи — разразилась первая весенняя гроза.

Якимова, жившая с Исаевым под видом жены, промазывала банки с динамитом смолой и обклеивала плотной бумагой, чтоб не просочилась вода. Исаев приготовлял запал. Вдруг сверкнула молния и ударил гром. Исаев вздрогнул, и в тот же миг вспышка в самой комнате и трескучий, как выстрел, гром потрясли Якимову.

— Что, что случилось? — бросилась она к Исаеву.

Тот стоял бледный, подняв окровавленную руку.

— Ах, боже мой! Да ведь тебе же оторвало пальцы.

— Тише, Аннушка. Тише! Давай скорее бинт и вату. Хорошо, если этот взрыв примут за гром, иначе все погибло!

Пока Якимова доставала из саквояжа бинт, вату, йод, Исаев до боли скрутил раненую руку шнуром, чтоб остановить кровь. Он когда-то учился в медико-хирургической академии и знал, что следует делать. С помощью Якимовой он забинтовал руку и лег в постель, а Аннушка, несмотря на грозу, побежала к Вере Фигнер, у которой, как она знала, был знакомый доктор.

Убедившись, что взрыв не вызвал никаких подозрений у соседей (очевидно, его привяли за гром), Вера Фигнер приехала за Исаевым и перевезла его в больницу, к знакомому врачу. Работы по подкопу продолжались, словно ничего не случилось. Для установки мины решено было вызвать Кибальчича, который еще два года назад жил в Одессе под фамилией Иваницкого с Верой Фигнер, готовя покушение на железной дороге.

Но в мае пришла шифрованная телеграмма от Желябова, требующая прекратить работы. Отъезд Александра II в Ливадию откладывался до конца лета.

Оставшись в конспиративной квартире один, Кибальчич наконец получил возможность целиком отдаться изобретению метательного снаряда, о котором всякий раз напоминал Желябов.

Идея создания метательного снаряда (самовзрывающейся бомбы) созрела у него еще до отъезда Исаева. Кибальчич рассказал другу о своем замысле, и тот, поразмыслив, отозвался весьма одобрительно:

— Я согласен с тобой, Николай. Бомба должна быть начинена гремучим студнем, так как он обладает огромной взрывной силой и при добавлении камфоры безопасен в обращении. Согласен, что в капсуле лучше использовать гремучую ртуть. Но я решительно не вижу путей к созданию безотказного взрывателя. На одну детонацию при ударе рассчитывать нельзя. Ты должен найти какой-то оригинальный и более надежный способ. Хорошо бы добиться самовоспламенения.

— Ты прав, Гриша. Я с этого и решил начать. Бомба будет взрываться от самовоспламенения. — И вот, оставшись один, Кибальчич стал думать...

Снова были прочитаны десятки русских, французских, немецких и английских книг, проделано много опытов, пока Кибальчич; не нашел самого простого и верного способа. Смесь из бертолетовой соли, антимония и сахара вспыхивала от одной капли серной кислоты.

Теперь оставалось создать быстро горящий стопин (фитиль) и разработать конструкцию самого снаряда.

Кибальчич любил думать, прохаживаясь. В мастерской, в комнатах было мало места, и он предпочитал улицу. Вот и сегодня, отсидев несколько часов в мастерской над испытанием разных горючих смесей, он оделся и вышел.

Стояли первые дни мая. Зелень уже распустилась, но было зябко, с моря дул резкий ветер. В небе вихрились клочковатые дождевые тучи, навевая тоску. Но когда в синем просвете появлялось веселое весеннее солнце, сразу становилось тепло и радостно, и ветер уже не холодил, а приятно ласкал.

«Может, прояснится еще», — подумал Кибальчич и направился в Летний сад.

Навстречу, обогнав двух почтенных господ с тросточками, в черном пальто, без шляпы, широко шагал Желябов.

Кибальчич заторопился, обрадованно протянул руку:

— Что, есть новости, Андрей?

-  Да, свернем куда-нибудь.

Они зашли в переулок. Желябов взял Кибальчича под руку и тихо заговорил:

— Одесское дело пришлось прекратить. Царица при смерти, и из-за этого Александр отменил поездку в Ливадию.

— Что же делать теперь?

— Как со снарядами? — поглощенный своими мыслями, спросил Желябов.

— Кажется, решение я нашел, но нужна еще большая работа.

— Значит, надо готовить взрыв моста, — твердо сказал Желябов. — На той неделе тиран переезжает в Царское Село. А на вокзал он ездит всегда через Каменный мост.

— Но ведь большую часть динамита отвезли в Одессу.

— Сколько осталось?

— Пуда два будет.

— А там четыре?

— Да. Всего сделали шесть пудов, как я и рассчитывал.

— Завтра я вызову наших телеграммой. Исаев уже выписался из больницы. Ему оторвало взрывом три пальца, но все же рука действует и он не выбыл из строя... Пока они едут, готовь провода, запалы, электрические батареи, а мы с Михайловым достанем каучуковые мешки для динамита.

— Хорошо бы, Андрей, еще раз проверить расчеты. Может, шести пудов окажется мало?

— Согласен, Что требуется от меня?

— Надо уточнить ширину пролета моста и измерить глубину канала.

— Это пустяки. Вечерком с кем-нибудь проедем на лодке и все сделаем.

На другой день, придя в конспиративную квартиру, Кибальчич осмотрел потайную щель на двери и нашел там записку:

«Мопс удрал. Охота не состоится. Занимайся своими делами. Буду на той неделе. Петр Иванович».

«Мопс» был царь, «Петр Иванович» — Желябов, «охота» — покушение. Кибальчич вздохнул и пошел в мастерскую делать опыты.

Вскоре установилась теплая весенняя погода. Кибальчич с утра работал в мастерской, а после обеда ездил на Елагин остров и там, гуляя в благоухающем лесу, думал. Устройство снаряда вырисовывалось все отчетливей и ясней. Кибальчич надеялся через несколько дней сделать пробную модель, чтоб показать ее Желябову.

Успокаивающая тишина леса, пахучие запахи листвы, хвои, цветов, серебристые трели птиц отвлекали от суровых раздумий и грозных дел. Кибальчич любил уходить подальше в лес и там сидеть, забывая обо всем.

Сегодня тоже, отыскав в лесу на берегу заводи старый пень, Кибальчич присел отдохнуть. Было тихо, безветренно. Могучие сосны дремали, отражаясь в сонной воде. Слышалось лишь, как серебристо перекликались малиновки да стрекотали кузнечики.

Кибальчич зажмурился, стараясь ни о чем не думать. Потом посмотрел на темную зелень воды и вдруг увидел серые, манящие глаза с пушистыми ресницами.

«Лиза! Опять Лиза!» — прошептал он, но изображение словно растаяло... Много раз Лиза являлась ему во сне, а иногда вдруг вставала перед глазами во время раздумий.

«Что такое, уж не влюбился ли я? — спросил сам себя Кибальчич. — Я не имею права думать о ней. Лиза невеста моего друга... Да и можно ли мне? Нет, нет! Я не могу предаваться душевным слабостям...» Кибальчич встал, встряхнулся и направился домой, где ждала его вечерняя работа. Надо было перевести с английского две статьи для журнала.

* * *

Кибальчич вернулся домой уже поздним вечером, однако было совсем светло — начинались белые ночи. Он распахнул окно и, не зажигая лампы, сел за работу. Быстро с листа перевел обе статьи и, встав, подошел к окну, вдыхая ночную прохладу, потянулся, раскинув руки. В теле ощущалась пружинистость и легкость. За окном была тихая белая ночь. Она манила, звала на набережную Невы под кудрявые липы. Но разгуливать по ночам было небезопасно... А спать не хотелось.

Кибальчич присел, задумался, и вдруг его осенило: «Знаю, знаю, знаю, как поступить с кислотой! Ее нужно поместить не в бутылочки, а в тоненькие пробирки, расположенные перпендикулярно друг к другу, с жестко закрепленными концами. А чтобы они разбивались при ударе — снабдить свинцовыми грузиками...»

Кибальчич подошел к столу и стал делать набросок. С этой ночи началась вдохновенная работа...

Следующая