Через восемь дней после казни Квятковского и Преснякова, на которой отнюдь не настаивали ни генерал-адъютант Костанда, ни сам Лорис-Меликов, царь выехал из Ливадии в Петербург в весьма хмуром, подавленном настроении.

Пока ехали морем и горами, царь был еще полон воспоминаний о ливадийском дворце, где три месяца блаженствовал с молодой красавицей; ничего не хотел знать и ни о чем не желал слушать.

Но как только сели в вагон и Александр понял, что поезд везет его в столицу через всю империю, опустошенную засухой и мором, где на станциях поезда осаждают голодные, ожесточенные люди, ему стало страшно.

Днем он старался лежать в своей спальне, головой к наружной бронированной стенке, опасаясь пули террориста, а вечером приказывал опускать па окна железные шторы.

Еще собираясь в Ливадию, Александр, по сонету Лорис-Меликова, отказался ехать в   роскошном царском пульмане, подаренном императором Вильгельмом, где под полом лежали свинцовые плиты и почти не чувствовалось тряски, а предпочел разместиться в салон-вагоне, оборудованном на Адмиралтейском заводе, с бронированными стенами и полом и железными шторами на окнах.

Вагон этот по внешнему виду совершенно не отличался от других, и со стороны было невозможно определить, в каком из восьми наготы едет царь.

Для Александра с большой роскошью были обставлены кабинет и спальня. Рядом находился будуар княгини Юрьевской, в смежном купе помещались их дети с боннами. В конце вагона было купе начальника личной охраны царя генерала Рылеева. В тамбурах круглые сутки дежурила стража.

Гостиная и столовая находились п соседнем вагоне, а дальше свита — военный министр Милютин и другие важные сановники. Первый и последний вагоны были заняты под багаж и охрану.

Поезд шел быстро, почти не останавливаясь, так как все движение от Симферополя до Петербурга было приостановлено.

Иногда царь мельком взглядывал в окно и видел, что вдоль полотна железной дороги на почтительном расстоянии от нее стояли с берданками наизготовку солдаты, конные казаки, уланы, кирасиры и даже местные крестьяне, вооруженные чем попало. Он знал, что такая цепь охраны стояла с обеих сторон и тянулась до самого Петербурга. На станциях, на перронах вокзалов нельзя было увидеть ни одного человека, кроме облаченных в синие мундиры жандармов. Все пассажиры за два часа до приближения царских поездов удалялись за черту железнодорожных станций.

Три царских поезда были окрашены в синий жандармский цвет и состояли из восьми вагонов каждый. Шли они с интервалами в полчаса и на крупных станциях чередовались, чтоб невозможно было определить, в каком ехал царь. Телеграфная связь на время проезда царя не работала. Станционные телеграфисты передавали лишь полицейские телеграммы для генерала Рылеева с сообщениями об арестах подозрительных личностей.

Казалось, были приняты все меры предосторожности, а царь не находил себе места. Он не мог забыть, что во время поездки в Крым под Харьковом, вблизи города Александровска, полиция извлекла из-под рельсов мин, заложенную террористами еще осенью прошлого года.

Теперь, после «процесса шестнадцати», было известно, что мину заложили Желябов, Якимова, Пресняков, Тихонов и Окладский. Двое из них еще были на свободе, и это не давало царю покоя. Его раздражал стук колес, пугало хлопанье дверей и паровозные гудки. Ему было страшно и жутко одному, и царь большую часть времени проводил у Юрьевской...

Прибытие поезда в столицу ожидалось утром 22 ноября, но точное время держалось в строгом секрете. Войска гвардии и Петербургского гарнизона выстроились на платформе Николаевского вокзала и, образовав широкий коридор, протянулись по Невскому и дальше, вплоть до Зимнего дворца. Было холодно, дул резкий секущий ветер, но все стояли и ждали. Поезд прибыл только в одиннадцатом часу.

Царь не пожелал, чтоб встреча носила торжественный характер, и, пройдя через вокзал на площадь, сел в карету, велел гнать галопом. Карета с конвоем мчалась между шпалерами войск.

В Зимнем все было приготовлено к пышной встрече монарха. В дворцовую церковь уже прибыл петербургский митрополит, чтоб отслужить молебен о благополучном возвращении государя.

Когда граф Адлерберг доложил, что все собрались в церкви, царь сделал болезненную гримасу:

— Не надо... Пусть придут сюда.

Молебен поспешно отслужили в небольшой приемной перед кабинетом, и Александр сразу же прошел к Юрьевской.

— Что с вами, мой дорогой повелитель? — ласково взяв его за руку, спросила Юрьевская.

— Меня гнетет недоброе предчувствие, Кэти. Всю дорогу мерещилась эта казнь. Ужасно! Ужасно! Устал я, милая. Тени висельников неотступно стоят перед глазами.

С арестом Михайлова как-то само собой, без назначений, без выборов, и лишь и силу глубокого уважении, всеобщего восхищения его нолей, отвагой, страстностью Желябов сделался общепризнанным вождем партии.

В начале декабря, когда царь, обосновавшись в Зимнем, как в крепости, почувствовал себя уверенно и даже начал делать выезды, Желябов собрал техников «Народной воли», чтоб разработать план нового, восьмого и, как все надеялись, последнего покушения.

На совещание, кроме Исаева и Кибальчича, был приглашен морской офицер Суханов, служивший в Кронштадте и хорошо знавший минное дело.

Это был статный моряк с маленькой русой бородкой и кроткими голубыми глазами, в которых как бы отражалась его душа. В нем не было ни кичливости, ни позерства, ни щегольства, которыми отличались молодые флотские офицеры. Сдержанный, сосредоточенный, он располагал к себе необычайной приветливостью и задушевностью. Несмотря на кажущуюся мягкость характера, Суханова отличали твердость во взглядах и уверенность в поступках.

Эти качества в Суханове еще в Крыму, несколько лет назад, заметил и оценил Желябов. Когда они встретились в Петербурге, Желябов вовлек Суханова в революционную борьбу и помог ему сплотить в боевую группу несколько военных моряков. Теперь Суханов был членом Исполнительного комитета и возглавлял военную организацию «Народной воли». Как минер, он мог оказать неоценимые услуги в намечаемом деле.

Желябов, сообщив, что царь возобновил по воскресеньям выезды в Михайловский манеж на разводы войск, высказал предположение, что с ним лучше всего расправиться в одну из таких поездок. Собравшиеся согласились.

— Я вас прошу, друзья, высказаться, какое оружие вы считаете для казни тирана более удобным и надежным?

Первым слово попросил Исаев. Поднявшись над столом, он взъерошил и без того пышную шевелюру, заговорил с юношеским задором:

— Я считаю, что мы должны применить наше новейшее оружие — метательные снаряды. Мы с Николаем Кибальчичем произвели десятки опытов, и не было случая, чтоб самовоспламенение отказало. Всегда одна из трубочек разбивается и фитиль вспыхивает. Метательные снаряды, будем их называть для краткости бомбами, — оружие никому не известное, и потому оно не привлечет внимания охраны. В этом его первое преимущество. Второе преимущество в том, что бомба обладает большой разрушительной силой. И наконец, третье — если мало будет одной бомбы, можно тут же метнуть вторую. Конечно, мы неизбежно понесем потери в людях — метальщики пойдут на верную смерть, но и тирану будет нанесен смертельный удар.

— Хорошо! Садись, Григорий, — сказал Желябов и повернулся к Кибальчичу. — Каково твое мнение, Николай?

Кибальчич откашлялся. Он всегда чувствовал неловкость и смущение, когда его просили высказаться о работе, в которой была доля его труда.

— Собственно, я не знаю, какое средство в данном случае будет лучше и надежней, — заговорил он неторопливо, как бы обдумывая каждое слово. — У нас есть опыт с закладкой мин, с устройством подкопов. Но тут мы, к сожалению, по разным причинам терпели неудачи. Опыт со стрельбой из револьверов, как правило, кончался полным провалом. Это оружие несовершенно. И хорошо, что о нем не стоит вопрос. Однако нам известен случай, когда еще более примитивное оружие привело к желательным результатам. Все вы помните, как Степняк-Кравчинский заколол шефа жандармов Мезенцева простым кинжалом и даже успел скрыться.

— Царь не Мезенцев. Тут дело сложней, — сказал Желябов.

— Я понимаю... Поэтому, не осуждая такое грозное оружие, как мина, я бы настаивал все же на применении метательных снарядов. Думаю, они себя оправдают. 132

— Хорошо, спасибо! Что скажешь ты, Николай Евгеньевич? — обратился Желябов к Суханову.

— Я, господа, имел возможность ознакомиться недавно с устройством метательного снаряда и нахожу это оружие отличнейшим, — заговорил Суханов четко по-военному. — Я искренне восхищен талантливым решением труднейшей задачи самовзрывания. Однако прошу меня извинить за то, что позволю себе высказать некоторые опасения. Во-первых, метательный снаряд в силу своего назначения не может быть слишком тяжел. Ведь его нужно метнуть под карету. Следовательно, он способен вместить в себя весьма ограниченное количество гремучего студня, а царская карста, надо полагать, имеет защитные устройства от нуль и малых мин. Поэтому мне думается, что надежней было бы, огни царь поедет в карсте, — устроить подкоп и применить мощною мину. Если же можно бросить снаряд царю под ноги, тогда — другое дело! Настаивая на закладке мины, я все же высоко оцениваю метательные снаряды, считаю их выдающимся изобретением нашего времени и в других условиях отдаю им полное предпочтение.

Суханов сел. Все переглянулись, ожидая, что скажет Желябов.

— Благодарю вас, друзья. Благодарю! — Желябов скрестил руки, задумался. — На этот раз у нас не должно быть промаха. Поэтому я предлагаю применить все оружие, каким мы располагаем. Заложим мину на пути следования тирана, а поблизости расставим метальщиков с бомбами. Если мина царя не убьет, в ход будут пущены метательные снаряды. А если и метательные снаряды не разорвут его на куски — я сам брошусь к карете и прикончу его кинжалом...

В середине декабря Сергея Стрешнева разыскал товарищ по рабочему кружку студент Сухарев и велел ему в субботу в восьмом часу быть вместе со своей невестой в кофейной Шустова, где их будет ждать Захар.

Это сообщение обрадовало и одновременно испугало Стрешнева. «Если сам Захар, — значит, дело серьезное. Ему некогда вести праздные разговоры. Уж не попал ли Кибальчич в беду?..»

Он поспешил к Лизе и рассказал ей все, не забыв и о своем предположении относительно Кибальчича.

Лиза побледнела, в ее округлившихся глазах мелькнули испуг и отчаяние.

— Разве твой товарищ ничего не сказал?

— Ни слова. Да он мог и не знать.

— Боже мой, неужели Николая арестовали? Почему нас, неизвестных ему, хочет видеть Захар? Может быть, он надеется, что ты через адвоката Верховского сможешь помочь?

— Не знаю, Лизок. Решительно не знаю.

— Но почему завтра? Если случилась беда, надо действовать немедленно. Может быть, сегодня что-нибудь узнаешь у Верховских?

— Конечно, буду стараться...

-- Если узнаешь, немедленно приезжай, а если нет — что делать... Тогда завтра к шести, чтоб сразу же пойти в кофейную...

Обед у Верховских прошел в пересудах светских сплетен. Стрешневу ничего не удалось узнать.

На другой вечер они с Лизой в назначенный час вошли в кофейную Шустова и сразу узнали Захара (Желябова) — он сидел за столиком один.

Стрешнев поклонился и попросил разрешения присесть рядом, так как другие столы оказались занятыми.

— Спасибо, что пришли, господа. Я много слышал о вас от Николая. Мы помним ваши услуги и искренне благодарим, — сказал Желябов с легким поклоном и стал пить кофе.

Несколько минут сидели молча. Лиза ела мороженое, Стрешнев пил какао с ванильной булочкой.

— Здесь говорить неловко, — шепотом сказал Желябов,— выходите вслед за мной, я должен вам кое-что сообщить.

На улице было холодно. Ветер хлестал в лица ледяной крупой. Вокруг ни одного прохожего.

— Мы очень ценим, господа, вашу помощь и надеемся, что вы искренне преданы революционному делу, — тихо начал Желябов.

— Да, вы можете располагать нами, как самыми верными друзьями, — горячо заговорила Лиза. — Но прежде всего скажите — что с Николаем?

— С Николаем? — удивленно приподнял брови Желябов, — пока все благополучно.

— Ох, а мы так волновались, — вздохнула Лиза.

— Нет, нет, не беспокойтесь. Он передает привет и надеется с вами увидеться.

— Спасибо. Мы тоже просим передать ему горячий привет...

— Передам. А теперь к делу!—Желябов, как-то вдруг весь напружинясь, заговорил таинственно:

— Исполнительный комитет просит вас помочь в одном деле. Дело совсем безопасное, но чрезвычайно важное. В течение нескольких воскресений к девяти утра вы должны выходить на Малую Садовую и прогуливаться из конца в конец. В вашу задачу входит установить точное время, когда проезжает царь по Малой Садовой и куда поворачивает.

— И ничего больше? — спросила Лиза.

— Ничего! О своих наблюдениях вы будете говорить человеку, с которым я вас сейчас познакомлю.

— А если нас... — начал Стрешнев.

— Если на нас обратят внимание или задержат — не пугайтесь. Ничем о но будет. Скажите, что просто прогуливались. Наведут справки и вас отпустят. Но постарайтесь поставить об этом в известность того человека, с которым я вас познакомлю.

— Хорошо. Обязательно, — сказал Стрешнев.

— Если вам страшно... Если вы не хотите...

— Нет, нет, мы с радостью исполним это, — зашептала Лиза, — мы хотим быть полезными делу революции.

Желябов улыбнулся:

— Спасибо! Я рад, что вы такие славные. Прощайте!

— А как же этот человек? — спросила Лиза.

— Когда дойдете до угла, он выйдет из аптеки и поздоровается с вами, как старый знакомый. Его зовут Игнат.

— Мы поняли. Спасибо! — сказала Лиза и протянула РУКУ — Прощайте. Желаю вам успеха и надеюсь, мы будем друзьями, — крепко пожимая им руки, сказал Желябов.

* * *

Наблюдатели из студентов и агентов Исполнительного комитета, в число которых входили Стрешнев и Лиза Осокина, установили несколько маршрутов, которыми ездил царь по воскресеньям в Михайловский манеж и возвращался обратно.

Распорядительная комиссия нашла, что мину целесообразное заложить на Малой Садовой, так как здесь царь проезжал чаще всего.

С этой целью на Малой Садовой было арендовано полуподвальное помещение в доме графа Менгдена, где под видом купеческой четы поселились члены Исполнительного комитета Якимова и Богданович под фамилией Сухоруковых.

Степенный, дородный Богданович носил пышную рыжеватую бороду и действительно походил на купца. Его прошение о разрешении открыть в доме Менгдена «торговлю сырами» не вызвало ни подозрений, ни возражений со стороны властей. И скоро на доме Мангдена появилась небольшая вывеска «Торговля сырами купца А. Я. Сухорукова»

Богданович и Якимова  поселились в доме Мегндена и открыли торговлю; их квартира  сделалась конспиративным центром. По вечерам сюда сходились члены Исполнительного комитета Исаев, Баранников, Суханов, Тригони, Колодкевич. Когда запирались наружные двери, и ланке начинались работы по подкопу. При свете сальных свечей гости и сам хозяин работали в поте лица: долбили, копали слежавшуюся неподатливую землю и в мешках относили в подсобное помещение, ссыпали в пустые бочки.

Устав, ложились на часок поспать, а потом, сменив товарищей, снова продолжали работу, пока не наступало время открывать лавку.

Однажды ничью, когда в подкопе работали худенький Исаев и широкоплечий здоровяк Богданович, Желябов пришел в гости. Он был в надвинутой на глаза шапке, нижнюю часть лица по самый нос закрывал толстый вязаный шарф.

Богданович, увидев чужого человека, струхнул, замешкался в подкопе, соображая, как лучше вывернуться. «Если полиция — скажу, что роем погреб нового типа — будем строить морозильные шкафы». Эта мысль несколько ободрила его. Он неторопливо вылез, отряхнулся, колючим взглядом скользнул по рослой фигуре незнакомца:

— Чем могу служить?

— Да ты что, меня за околоточного принял? 

Голоса Желябова нельзя было не узнать. Обрадованный, Богданович бросился его обнимать.

— Ну что, далеко ли прошли? — спросил Желябов.

— Аршин десять, если не больше. Аннушка, посвети.

Якимова подошла с лампой.

— О, да у вас тут, как в штольне. А, Гриша! Вылезай, дружище, тебя-то мне и надо.

Исаев вышел, поздоровался.

Желябов еще раз заглянул в подкоп:

— Отлично! И крепления надежные, и сухо. Помню, в прошлом году вели подкоп под железную дорогу — там сочилась вода и приходилось ползать по-пластунски.

— Научились. Теперь копаем по псом правилам, — усмехнулся Богданов и ч.

— Есть у вас еще кто-нибудь из комитета?

— Колодкевич спит в столовой, остальные ушли.

— Разбуди, Аннушка, Колодкевича и зови всех в комнаты. Надо посоветоваться, — сказал Желябов.

— Сейчас, сейчас. Проходите, друзья. У меня самовар горячий.

Скоро все пятеро пили чай и закусывали различными сырами.

— Как я понимаю, вы прошли третью часть подкопа? — сказал Желябов. — Сколько вам еще потребуется времени?

— К середине февраля закончим, — за всех внушительно пробасил Богданович.

— Это бы славно, друзья. А я из рабочих дружин отобрал шесть добровольцев в метальщики — парни па подбор. Орлы! Некоторые уже побывали в деле, когда казнили шпионов. Уверен, из них ни один не дрогнет.

— Я думаю, что и студентами пренебрегать не следует, — сказал, протирая очки, Колодкевич. — Есть самоотверженные люди.

— Я не против, — согласился Желябов.

— Очень просятся Гриневицкий и Рысаков. Как вы смотрите на это?

— Я за Гриневицкого.

— И я.

— И я тоже, — почти разом сказали Исаев, Якимова и Богданович.

— С Рысаковым бы следовало повременить, — рассудительно заговорил Колодкевич, — по-моему, он человек настроения. Иногда отважен и смел, а другой раз хандрит... В нем какая-то неуравновешенность...

— Его испытывали на важных поручениях, — сказала Якимова, — он перевозил типографский станок.

— И все же я бы просил повременить, — настаивал Колодкевич.

— Хорошо. Зачислим в кандидаты, — заключил Желябов. — На днях с метальщиками займется Кибальчич. Он обучит их обращению со снарядами, покажет, как следует бросать. А вас, друзья, прошу хоть на недельку отпустить Исаева. Знаю — тяжело вам, но что делать... Надо кому-то помочь Кибальчичу в приготовлении динамита. Ведь вы знаете, что из канала нам так и не удалось выловить гуттаперчевые подушки... Вместо Гриши я сам буду помогать вам.

— Я считаю, друзья, что Гришу можно отпустить. Замена вполне достойная, — усмехнулся Богданович. — Как хозяин, я даже бы предпочел Андрея. Он же бывший крестьянин и, наверное, будет копать за троих.

Все расхохотались.

— А когда же к делу, Андрей? — спросил Колодкевич.

Желябов заглянул в книжечку:

— Если вы закончите к пятнадцатому февраля, — мы не успеем. У нас не будет времени на установку мины. Следовательно, покушение состоится двадцать второго февраля или первого марта.

— Это твердо?

— Да! Если будет готов подкоп.

— Тогда, друзья, за работу!—воскликнул Колодкевич.

— За работу! — прошептал Желябов, — Я тоже иду с вами.

Новый, 1881 год друзья встречали вместе. Собралось человек тридцать. И хотя еще свежи были воспоминания о гибели Квятковского и Преснякова и остро ощущалось отсутствие жизнерадостного, чуткого, всеми любимого Александра Михайлова, решено было в этот вечер забыть все и веселиться.

— Друзья! — поднялся с рюмкой Желябов. — Милые, славные, дорогие товарищи! Я предлагаю по традиции выпить за старый, уходящий в вечность год. Он был трудным для нас — партия понесла тяжелые потери, по он был и годом немалых завоеваний. «Народную волю» теперь знает весь мир. Наши удары потрясли царский троп. Пред нами трепещет всесильный тиран, и нет сомнений, что в новом году, и, может, совсем скоро, мы уничтожим его и разорвем цепи рабства и деспотизма, окутавшие нашу Родину.

 В уходящем году о наших славных делах узнали в пароде, и тысячи горячих сердец потянулись к нам со всех концов империи. В Петербург приезжают десятки молодых людей, готовых отдать свои жизни для революционной борьбы. Приезжают депутаты от групп «Народной воли», созданных во многих городах. Старый год сплотил и закалил нас в смертельной борьбе в грозную революционную силу. Так выпьем же за уходящий и пожелаем, чтоб новый год был для нас более счастливым.

Все поднялись, чокнулись и выпили торжественно.

— А теперь, друзья, прошу веселиться! — крикнул Желябов и, привычным жестом откинув назад длинные волосы, лихо запел:

 Проведемте, друзья,

 Эту ночь веселей!

 И пусть наша семья

 Соберется тесней!

Песню подхватили звонкие голоса, и веселье началось. Все были молоды, жизнерадостны, всем хотелось отрешиться от трудной, полной опасностей напряженной работы.

Вот смолкла песня, и Софья Перовская вдохновенно прочла Некрасова. Потом к висячей лампе подошел худощавый высокий блондин с пушистой бородкой и, близоруко щурясь сквозь очки, начал читать стихи из блокнота:

 - В глубине небес безбрежной

 Даль светла и хороша.

 И полна любовью нежной

 Мира вольная душа.

 Так умчимся ж, братья, смело

 В мир небесной красоты,

 Где свободе нет предела

 В царстве света и мечты.

 Унесемся в переливы

 Блеска огненных миров,

 Пролетим сквозь все извивы

 Междузвездных облаков.

 Звезды пусть семьею тесной

 Окружают нас вдали,

 Улетевших в мир небесный

 С обездоленной земли.

— Браво! Браво! — крикнул все время молчавший Кибальчич. — Просим еще!

Поэт прочел еще несколько стихов о звездах и сел рядом с Кибальчичем. Потом пела Ивановская, и строгая, с красивыми черными глазами Вера Фигнер вдохновенно читала Лермонтова.

Желябов следил, чтоб никто не оставался в тени. Вот он подошел к приунывшей Якимовой и нежно положил ей руку на плечо:

— Что приуныла, Аннушка?

— Нет, ничего, я слушала и задумалась...

— Полно, полно, голубушка. Сегодня должны быть все веселы. Я знаю, ты хорошо поешь вятские частушки, ну, встряхнись.

— Не знаю, давно не пела...

— Ерунда. Тут все свои, — и, хлопнув несколько раз в ладоши, Желябов объявил Аннушку...

Увидев, что Кибальчич углубился в блокнот со «звездными стихами», он незаметно подошел, присел рядом:

— Ну что, друг, о чем задумался?

— Знаешь, Андрей, меня очень заинтересовали эти стихи. Поэт мечтает о звездах. Это заманчиво, смело. Люди должны стремиться за пределы вселенной в неизведанные миры...

— Да, конечно, Николай, это замечательно. Но прошу тебя, на время спустись на землю. Сегодня нельзя предаваться раздумьям. Хочешь сплясать русскую?

— Что ты, Андрей. Я не умею ни плясать, ни танцевать.

— Тогда учись у меня, — рассмеялся Желябов и, подмигнув Тетерке, снял пиджак и, расстегнув ворот белой вышитой косоворотки, церемонно поклонился Людочке, приглашая ее сплясать. Та обрадованно вскочила, счастливо заулыбалась.

Тетерка заиграл плясовую, а Якимова, хлопнув в ладоши, голосисто запела в такт музыке:

 Калинка, малинка моя,

 В саду ягода малинка моя.

Желябов громко топнул и залихватски пошел выделывать замысловатые коленца.

Людочка, помахивая платочком, дробно стуча каблучками, то плыла лебедкой, то порхала бабочкой.

Все встали со своих мест, образовав круг, и, подпевая Якимовой, хлопками подбадривали плясунов.

Если б в это время нагрянули полицейские, они бы остолбенели, изумленные, и смущенно удалились. Да и кто мог подумать, что так беззаботно, так самозабвенно умели веселиться грозные террористы.

Но вот часы забили двенадцать.

— Братья, друзья, товарищи! — крикнул Желябов. — Прошу наполнить бокалы — наступает наш час.

Все столпились у стола.

— За грядущий восемьдесят первый, который должен принести Родине свободу и счастье!

— Ура! — раздалось в ответ.

— Поклянемся же, братья, быть до конца верными народу и честно исполнить свой долг.

— Ура! — дружно ответили собравшиеся.

Для Кибальчича новый год начался, как и прошлый, с упорной, изнурительной работы. Он, не желая жить на средства партии, все еще продолжал сотрудничать в «Слове» и вел отдел рецензий в «Новом обозрении». Кроме того, приходилось трудиться над приготовлением гремучего студня и других горящих и взрывчатых смесей для метательных снарядов и черного динамита для мины.

Раздумья над летательным аппаратом, так увлекавшие его, опять пришлось отложить на неопределенное время.

В январском номере «Народной воли» была наконец опубликована его статья «Революционное движение и экономический вопрос». Статья имела большой успех, и от Кибальчича ждали новых материалов «Народная воля» и начавшая регулярно выходить с декабря «Рабочая газета». Он не отказывал, и потому был занят и днем и ночью.

Работа хотя и утомляла его, Кибальчич был доволен и рад, что у него не было свободного времени. Всякий раз, как оказывалась передышка в делах, он невольно  начинал думать о Лизе. Ему хотелось хоть на мгновение увидеть ее, поговорить, пожать ей руку. После того как Лиза выполнила важное поручение по наблюдению за выездами царя, она волей-неволей приобщилась к революционной борьбе. И теперь Кибальчичу стало казаться, что Лиза не может жить без партии. А если она станет агентом Исполнительного комитета, — устранятся почти все препятствия на пути их сближения.

Рассуждая так, Кибальчич вдруг вспоминал Сергея Стрешнева, и опять его отношения с Лизой представились ему сложными, запутанными, неразрешимыми...

Подошел февраль, а дело с подкопом на Малой Садовой продвигалось медленно. Причиной тому были новые потери: 26 января полиции удалось схватить Колодкевича и Баранникова. А на квартире Баранникова попал в засаду Клеточников, работавший в третьем отделении и охранявший партию от полицейских облав. Планировать покушение на 22-о было бессмысленно.

Исполнительный комитет, обсудив и взвесив все обстоятельства, утвердил новый срок — 1 марта. На этом же совещании, по представлению Желябова, были одобрены и утверждены кандидатуры четверых метальщиков-добровольцев.

В середине февраля на конспиративной квартире на Тележной состоялось инструктивное совещание метальщиков, созванное Желябовым.

Кибальчич, придя последним, увидел за столом Желябова, хозяина квартиры Саблина — высокого чернобородого, с энергичным лицом, и четверых незнакомых, которых ему тут же представили.

Один из них, кудрявый, с большими серыми глазами и округлым лицом, казался совсем юношей. Кибальчич вспомнил, что видел его на сходках, и даже вспомнил кличку «Котик». Знакомясь, тот встал и, протянув руку, твердо сказал:

— Михаил Михайлович. — И шепотом: — Гриневицкий.

Второй, огромного роста, широкоплечий и мешковатый, крепко стиснув худую руку Кибальчича, пробасил:

— Рабочий из боевой дружины, Тимофей Михайлов.

Третий, с некрасивым, грубоватым лицом и маленькими глазками, учтиво поклонился:

- Бывший студент Рысаков.

 

Четвертый скромно назвался Емельяновым.

Кибальчич был рекомендован им, как «техник».

Желябов сразу же попросил Кибальчича приступить к делу. Достав из небольшого саквояжа два метательных снаряда, Кибальчич поставил их на стол:

—- Это, господа, макеты бомб. Вот эту вы можете подержать в руках, она не взорвется, начинена песком. Именно такую бомбу по объему и весу вам придется бросать.

Желябов взял макет, взвешивая его на ладони.

— Однако увесистая... но швырнуть можно далеко.

Все подержали бомбу в руках, согласились.

— А это, — продолжал Кибальчич, — макет с механизмом. Не уроните — может изорваться. Правда, в ней один запал, но и он может наделать бед. Мы испытаем его потом в лесу...

Кибальчич стал объяснять собравшимся устройство снаряда, разбирая его, показывая отдельные части и их взаимодействие.

Потом он ответил на вопросы и посоветовал, как лучше и надежней бросать снаряд.

Метальщики проявили к бомбе большой интерес и сосредоточенно слушали каждое слово Кибальчича... Договорились в понедельник утром идти в лес, чтоб там на макете потренироваться в метании полновесного снаряда и произвести взрыв опытной бомбы,

27 февраля днем на квартире Желябова и Перовской Суханов, как опытный минер, руководил работами по начинке мины — большого металлического цилиндра  черным динамитом. Подкоп к тому времени был уже закончен, и все ждали хозяина сырной лавки Богдановича (Сухорукова). Богданович пришел в назначенное время и казался очень взволнованным. Убедившись, что в квартире спокойно, он неторопливо заговорил:

— У нас были... по-моему, полиция... Однако назвались санитарной комиссией. Внимательно осмотрели лавку, щупали обшивку, где подкоп, но я сказал, что это от сырости... Хорошо, что землю мы прикрыли углем, иначе бы беда.

-  Ну, и чем же кончилось?

 — Придрались к сырости над бочками с землей. Я сказал, что на масленой пролили сметану... Так и ушли... Думаю, надо выждать хотя бы до вечера...

— Да, скверно, друзья, — сказал Желябов, — давайте мину переправим к Вознесенскому мосту... Там ближе.

Все согласились с ним. Мину упаковали в чемодан; Суханов с Исаевым и Тетерка, который работал за извозчика, отправились на тайную квартиру Исполнительного комитета, где жили Вера Фигнер и Исаев. Вечером Желябов и Перовская встретились с метальщиками Гриневицким, Тимофеем Михайловым, Емельяновым и Рысаковым на тайной квартире на Тележной.

Желябов нарисовал план на клочке бумаги.

— Вот участок Малой Садовой, где будет заложена мина. Вы по два человека станете с того и другого конца улицы. Если взрыва не последует и царь поедет дальше, его встретят бомбами Михайлов и Емельянов, Если же взрыв произойдет, по царь уцелеет и с испуга повернет обратно, — пустят в ход бомбы Котик и Рысаков. Все ли понятно?

— Да, понятно, — подтвердили все.

— Мы с Софьей будем с вами, друзья. И если бомбы не добьют тирана, я брошусь с кинжалом и прикончу его... Ну, а если схватят, — мы все знаем, как себя вести. Желаю вам мужества, друзья. Завтра в это же время мы встретимся здесь, чтоб уточнить план действий...

После совещания с метальщиками Желябов направился на Невский к Тригони, который после ареста Колодкевича и Баранникова руководил работами по подкопу на Малой Садовой.

В доме мадам Миссюра, где снимал комнату Тригони, всегда бывало много гостей, и Желябов надеялся, что на его появление никто не обратит внимания. Тригони был человеком легальным, жил под собственной фамилией, а это было своего рода «охранной грамотой». На всякий случай Желябов вооружился кинжалом и револьвером.

Тригони его уже ждал. Это был ярко выраженный южанин греко-итальянского происхождения. Смуглое его лицо окаймляли пышные подусники, что придавало ему солидность и барственность.

Крепко пожав руку Желябова, он усадил его на диван, предложил папиросу.

Шепотом заговорили о деле... Потом Тригони решил угостить Желябова кофе и вышел из комнаты к хозяйке. Вышел и словно пропал...

Желябов, подождав минут пять, взглянул на часы и забеспокоился: «Послезавтра 1 марта, а у нас не заложена мина и не готовы метательные снаряды. Что же я сижу? Разве сейчас время распивать кофе? И где пропал Тригони? Пойду на кухню, извинюсь — и домой».

Желябов распахнул дверь, но не успел сделать шага, как на него накинулись несколько человек, свалили, обезоружили и втащили в соседнюю комнату, где уже лежал связанный Тригони с кляпом во рту...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Попавшая в бурю ладья, потерявшая кормчего, становится добычей волн и гибнет в пучине. Нечто подобное случилось и с партией «Народная воля». Потеря вождя и вдохновителя в канун решающего выступления вызвала смятение, растерянность, панику. Пораженные страшной вестью, уцелевшие члены Исполнительного комитета собрались на тайной квартире у Вознесенского моста.

Вера Фигнер и Анна Корба, обняв друг друга, угрюмо сидели на диване, Грачевский с надеждой посматривал сквозь тюлевую штору в окно, а принесший тяжелое известие Суханов, опустив голову, задумчиво шагал из угла в угол...

— Неужели нас осталось только четверо? — спросил он и на мгновение остановился. В ответ раздались лишь тяжелые вздохи. И Суханов опять начал ходить...

В гнетущей тишине четко слышались его шаги. Но вот раздался условный звонок. Все замерли. Стук двери и приглушенный разговор в передней. Женщины облегченно вздохнули. И снова звонок — три раза — резко, уверенно: все узнали сильную руку Фроленко.

— Слава богу, уцелел Михаил Федорович, — обрадованно сказала Вера Фигнер и поспешила к двери...

Раздевшись в передней, приземистый, крепкий Фроленко твердым шагом вошел в комнату, пожал руку друзьям и, видя, что все подавлены, спросил:

— Что? Неужели Желябов?

— Его и Тригони... вчера вечером...

Фроленко грузно сел к столу, обнял голову, взъерошил густые волосы.

— Нас кто-то предает... Тяжело подумать об этом, друзья, однако нельзя падать духом... А Софья? Что с ней?

— Она здесь, — сказала Фигнер, — отдыхает в моей комнате... Вы представляете, как ей тяжело собраться с силами?

В этот миг дверь из соседней комнаты приоткрылась и вошла небольшая, миловидная русоволосая девушка, в накинутом на плечи пуховом платке.

— Я здесь, друзья! — сказала она слабым, надтреснутым голосом, закашлялась, по тут же смахнула слезы и твердо шагнула к столу. — Пас мало, по все же мы должны обсудить создавшееся положение и решить, что делать дальше.

Мужчины бросились к ней, подвинули стул.

— Спасибо, друзья. Спасибо! — она опустилась на стул и заговорила уже более спокойно:

— Прошу выслушать меня, дорогие друзья. Потеря Желябова поставила нас в отчаянное положение. Дело революции, ближайшая и главная цель — казнь тирана — находится под угрозой провала. Нас осталось мало, очень мало, но мы еще не сломлены. Нет, не сломлены! И я прошу ответить прямо, друзья, есть ли у нас силы, можем ли мы спасти Желябова?

Наступило молчание. Все понимали: сказать «нет» — значило примириться со смертным приговором над одним из создателей партии и самым любимым товарищем. Все понимали, что слово «нет» могло отнять у Перовской последние силы. Но молчать — значило скрывать правду, и Суханов поднял на нее глаза, в которых сквозила печаль и решимость.

— Соня, это немыслимо, — со вздохом сказал он. — Андрей в Петропавловской крепости.

Все оцепенели от этого возгласа. Перовская закрыла лицо ладонями и тоже застыла... Но вдруг она вскинула голову, поднялась:

— Горько слышать это, друзья. Горько и тяжело. Но если Суханов, его старый друг и испытанный боец, говорит так, — я с болью в сердце принуждаю себя смириться... Смириться, но не сдаться! Мы должны решить, что делать дальше? Я спрашиваю вас, друзья, отступать или действовать?

— Дей-ство-вать! — дружно и решительно ответили они.

— Тогда я предлагаю распределить обязанности. Пусть Суханов возьмет на себя закладку мины на Малой Садовой и сам назначит себе помощников. Я, если вы доверите, буду руководить сигналистами и метальщиками, а Исаев и Кибальчич должны будут к завтраму зарядить и приготовить метательные снаряды. Есть ли возражения?

— Согласиться! — пробасил Фроленко.

— Согласиться! — в один голос сказали Исаев и Корба.

А Фигнер подошла к Перовской и, дружески обняв ее, крепко поцеловала:

— Соня, я верю — ты сумеешь, ты сможешь в этом опасном и трудном деле заменить Желябова.

К вечеру квартира Желябова была очищена. Суханов с двумя морскими офицерами приехал на извозчике и увез наиболее ценное имущество партии. Софья Перовская перешла на тайную квартиру Исполнительного комитета у Вознесенского моста, где жили Исаев и Вера Фигнер.

Вечером двадцать восьмого, когда на Тележной собрались сигналисты и метальщики, чтоб услышать последние указания Желябова, к ним вышла Софья Перовская. В темном глухом платье, она казалась спокойней и строже. Густые светло-русые волосы были аккуратно зачесаны назад и заколоты в узел, что придавало ее лицу решительность и твердость.

— Друзья, мне поручено объявить вам, что Захар сегодня быть не может, так как занят приготовлением мины на Малой Садовой. Все, что намечено было вчера, остается н силе. Завтра мы должны выполнить волю Исполнительного комитета и свершить справедливую казнь над тираном. Вы знаете, что мне, вместе с Захаром, поручено руководить боевыми действиями. Поэтому прошу вас всех завтра к девяти утра быть здесь на Тележной. Вы получите метательные снаряды и более точные инструкции.

Она оглядела собравшихся строгим взглядом:

— Есть ли у кого вопросы?

— Нет. Все понятно, — за всех ответил басом богатырь Тимофей Михайлов.

— Тогда прошу вас разойтись по домам и хорошенько выспаться. Завтра каждый из вас должен быть свежим и полным сил...

Проводив сигналистов и метальщиков, Софья Перовская вылила с хозяйкой квартиры Гесей Гельфман стакан чаю и поспешила на тайную квартиру к Вознесенскому мосту, где должны были собраться техники, чтоб приготовить к утру четыре метательных снаряда.

Когда Софья Перовская пришла на тайную квартиру Исполнительного комитета, в столовой жарко пылал камин и трое мужчин, Кибальчич, Суханов и Грачевский, работали за большим столом.

Оказалось, что вчера Суханову удалось не только вывезти из квартиры Желябова взрывчатые вещества, издания «Народной воли» и еще кое-какое имущество, но и под видом сыров перевезти в лавку на Малую Садовую начиненную динамитом мину. Исаев был отряжен в подкоп, чтоб установить запал и привести мину в боевую готовность. Вместо него Кибальчичу, вместе с Сухановым, взялся помогать агент Исполнительного комитета Грачевский, которому и раньше приходилось работать в динамитной мастерской.

Если б не арест Желябова, то снаряды были бы готовы еще вчера, но страшное известие об его аресте перепутало карты: Кибальчич твердо не знал, состоится ли покушение, и не приступил к делу... И вот сейчас все четыре снаряда предстояло изготовить за одну ночь.

Мужчины работали, сняв сюртуки и завернув рукава рубашек. Смуглый, сильный Грачевский большими ножницами обрезал жестяные банки из-под керосина, которые должны были служить корпусами для бомб. Кибальчич возился над устройством механизмов, а Суханов начинял пироксилином цилиндрики и гремучей ртутью взрыватели.

 Вера Фигнер, усадив Перовскую в кресло у камина, пошла помогать Кибальчичу растапливать в баночке свинец и отливать грузики для пробирок.

 Работали сосредоточенно, перебрасываясь короткими  деловыми фразами. А убитая горем, уставшая за день и  намерзшаяся в дороге Перовская, пригревшись у камина, задремала.

 Фигнер увела ее в свою комнату, уложила в постель

 и прикрыла пледом.

 — Сонечка, тебе надо выспаться, ведь завтра решается все.

 — Да, да, спасибо, Верочка. Но если я буду нужна —  разбуди.

—      Непременно. А в случае беды, Соня, помни — под подушкой пятизарядный револьвер.

 

—      Спасибо. У меня есть свой. Иди, милая, помогай техникам, пока хватит силы. Перовская прилегла па подушку и сразу же уснула. Фигнер вернулась в столовую и опять стала помогать Кибальчичу.  Часа в два ночи вернулся Исаев. Лицо его раскраснелось не то от мороза, не то от волнения.

 

—      Ну, друзья, мина приведена в готовность. Запал и  гальваническая батарея в полной исправности. Богданович, Якимова, Фроленко с утра будут начеку. Как только покажется царь, Якимова подаст сигнал и Фроленко соединит провода.

 — Дай бог, чтобы все было хорошо! — сказала Фигнер.

 — Все будет отлично! — возбужденно воскликнул  Исаев. — Иди спать, Верочка, а мы будем трудиться...

 Часов в пять Перовская проснулась от страшного кошмара и инстинктивно сунула руку под подушку, где лежал револьвер. Но из столовой донеслись приглушенные голоса. Она сообразила, что находится у друзей, и, успокоившись, легла на бок, сжалась в комок, чтоб снова уснуть. Но голоса не утихали. «Друзья не спят, значит, метательные снаряды еще не готовы». Перовская быстро  оделась в длинный, волочащийся по полу капот Веры Фигнер и вышла в столовую.

— Вы рано встали, Софья Львовна, — сказал Кибальчич. — Еще шесть часов.

— Это ничего... а как у вас дела?..

— Хорошо! Отлично! К восьми снаряды будут готовы. А вам надо хорошенько выспаться.

— Спасибо. Я, пожалуй, прилягу... Желаю вам успехов, друзья.

Перовская вернулась в спальню, забралась под одеяло, но уснуть не могла. Мысли о Желябове не покидали ее. «Я вот тут нежусь в мягкой чистой постели, а бедный Андрей в крепости, в мрачном холодном каземате. Может, думает о нас... обо мне... Бедный, милый Андрей! О, если бы ты мог услышать меня! О, если бы мог. Милый! Ты все эти дни в моем сердце. С мыслью о тебе я выйду сегодня на смертный бой, на последний бой с тираном. Не знаю, останусь ли жива, но его мы казним. Казним и тем освободим народ, а может быть, и тебя. Я жду этого часа. Я надеюсь, что мы обнимем друг друга, мой любимый. Верю! Верю, что мы одержим победу...»

В комнату неслышно вошла Фигнер, уже одетая, с причесанными на прямой пробор волосами.

— Соня, Сонечка, ты не спишь?

— Нет, Веруша, а ты? Ах, ты уж встала?

— Да, половина восьмого... пора!

— Я сейчас. Открой, пожалуйста, шторы. Вот хорошо, спасибо...

Они вместе прошли в кухню, умылись и, сварив на спиртовке кофе, приготовили бутерброды и вошли в столовую с подносами.

— С добрым утром, друзья!

— А вы уже бодрствуете? Отлично! — крикнул Исаев. — Рад сообщить, что два снаряда готовы, а остальные будут через полчаса!

— Это славно, друзья! — сказала Фигнер. — Прошу вас подкрепиться немного.

Все разобрали чашки, стали закусывать.

Перовская взглянула на часы:

— Я уже должна идти.

— Да, да, — заторопился Исаев и, принеся из кухни корзинку, уложил в нее два готовых снаряда.

— Будь осторожна, Соня. Может быть, Вере проводить тебя?

— Нет, нет, не надо. А как же другие снаряды?

 

— Их к девяти доставит Кибальчич.

— Да, Софья Львовна, вы не беспокойтесь, — сказал

Кибальчич, — я приду вовремя.

Исаев принес шубу, шляпку и помог Перовской одеться.

— Ну, прощайте, друзья, — сказала взволнованно Перовская и, крепко поцеловавшись с Фигнер, протянула руки друзьям.

— Желаем удачи, — за всех сказал Исаев и проводил ее до двери.



 

Граф Лорис-Меликов сидел за ужином в кругу семьи, когда швейцар доложил, что прискакал нарочный с секретным пакетом.

«Что бы это могло значить? Уж не новое ли покушение на государя?» — подумал с тревогой граф и, сердито потеребив черные с проседью подусники, глухо сказал:

— Проводи в кабинет, я сейчас приду...

Нарочный был жандармский ротмистр граф Шабен и уже по этому Лорис понял, что сообщение огромной важности.

Пригласив Шабена сесть, он взял пакет и, сломав сургучные печати, развернул донесение с рубрикой «Совершенно секретно». В донесении сообщалось, что сегодня вечером арестованы главари «Народной воли» Желябов и Тригони.

Лицо Лориса засветилось. Дважды перечитав написанное, он поднялся довольный. Под его густыми усами мелькнула улыбка.

— Благодарю вас, граф, вы привезли известие чрезвычайной важности. Я желал бы, чтоб протоколы первого допроса были доставлены мне сегодня же.

— Слушаюсь, ваше сиятельство. Будет исполнено! — вытянулся Шабен и, щелкнув каблуками, вышел из кабинета.

Лорис-Меликов прошелся, довольно потирая руки:

«Желябов! Тот самый Желябов! Какую птицу схватили... — он важно и самодовольно подкрутил усы. — Что-то теперь скажут мои завистники? Пожалуй, постараются преуменьшить событие. Нет, я не позволю! Я должен сам доложить государю. Сам, и немедленно».

Он позвонил в колокольчик. Явился седой слуга в шитой золотом ливрее.

— Прикажите закладывать лошадей, я должен ехать в Зимний...

 * * *

Александр II, как это часто с ним бывало, вечером, оставшись в кабинете один, вдруг ощутил чувство страха. Ему показалось, что кто-то из террористов через крышу и дымоход проник в камин и там притаился. Царь отчетливо слышал, как что-то зашуршало, посыпались каменные крошки и пепел.

— Эй, кто там? Скорее сюда! — закричал он и зазвонил в колокольчик.

Вбежал дежурный генерал, а за ним два гвардейских офицера караульной роты. Все трое встали навытяжку.

— Вон там в камине кто-то прячется, — дрожащим голосом сказал царь.

— За мной! — крикнул генерал и, выхватив револьвер, пошел к камину. Офицеры с револьверами в руках обогнали его, осмотрели камин и даже заглянули в дымоход.

— Никого нет, ваше превосходительство.

Генерал сам осмотрел дымоход:

— Здесь никого, ваше величество! Может быть, ветер... Если позволите, я выстрелю.

— Я слышал шорох и кашель. Значит, каналья, поднялся... Стреляй же, пока не ушел. Я приказываю: стреляй!

«Бах! Бах! Бах!» — трижды прогремело в кабинете, и громогласное эхо гулко загрохотало по пустынным залам дворца. В камин посыпались обломки кирпича, дохнуло гарью и сажей. Царь, перекрестясь, отошел в угол и сел па диван. За дверью послышались голоса и тревожные шаги. В кабинет вбежал перепуганный Адлерберг:

— Что случилось, ваше величество? Кто стрелял?

— Это я приказал прочистить дымоход, — не то с усмешкой, не то серьезно сказал царь. — Вы можете идти, господа, — обратился он к военным.

Генерал и офицеры, отдав честь, вышли парадным шагом.

— Присядь, граф, мне надо с тобой поговорить.

Адлерберг сел рядом, удивленно приподнял брови.

— Представь, Саша, я очень отчетливо слышал, что кто-то спустился через дымоход.

— Это невозможно, ваше величество, всюду выставлены посты.

— Однако меня все время гнетет предчувствие.

— Все происходит, ваше величество, от расстройства нервной системы. Надо поговорить с лейб-медиком и принимать успокоительные капли.

— Что за вздор, граф? Может, вы с лейб-медиком еще посоветуете припарки? Я совершенно здоров. Да-с, здоров, но предчувствия меня мучат... и не без оснований. Объясните, почему я почти каждый день вижу на подоконнике кабинета мертвого голубя? Что скажете? А? Молчите... Откуда взялся этот огромный коршун, что охотится у меня под окном?

— Разве вам не доложили, ваше величество, что коршун пойман?

— Нет, кто его поймал?

— Он попал в поставленный капкан, но оказался так силен, что взлетел вместе с капканом.

— Так почему же не стреляли в него?

— Боялись побеспокоить вас... Однако коршун не смог улететь с капканом и упал на Дворцовой площади. Упал и был схвачен.

— Ах, да-да, вспомнил, мне докладывали, — усмехнулся Александр, — коршуна изловили, а крамольников поймать не могут... Ты понимаешь, граф, это меня гнетет. Я в своем дворце не могу чувствовать себя безопасно. Впрочем, сейчас я успокоился. Иди. Иди и объясни там, что стреляли по моему приказанию — испытывали оружие... Должно быть, перепугали и княгиню и детей. Ступай! А я пойду к ним — кто же их успокоит, кроме меня...

Лорис-Меликов приехал во дворец в десятом часу, когда царь был в покоях княгини Юрьевской. Туда никто не имел доступа, и даже дежурный генерал беспомощно развел руками.

Лорису пришлось дожидаться в приемной довольно долго. Когда его впустили в кабинет, царь взглянул исподлобья и спросил весьма раздраженно:

— Почему так поздно, граф? Что случилось?

— Осмелился побеспокоить вас, ваше величество, ввиду чрезвычайных событий. Коршуна удалось схватить.

— Что? — нахмурясь, спросил царь. — Мне уже надоел с этим коршуном граф Адлерберг. Я думаю, есть птицы поважнее и поопаснее.

Лорис обескураженно отступил: «Откуда мог знать Адлерберг о поимке Желябова? Очевидно, помимо моей существует еще дворцовая полиция». И он решил вывернуться, схитрить.

— Осмелюсь доложить, ваше величество, что схвачен не один, а два коршуна. И как я полагаю, самые важные из террористов.

— Что? Из террористов? — насторожился царь.

— Так точно, ваше величество. Сегодня пойманы Желябов и Тригони.

— Ах, вот каких коршунов вы сцапали. Ну, это меняет дело, граф. Я думал, что вы о том, который душил голубей... А это птицы другого полета... Неужели схватили самого Желябова?

— Его, ваше величество. Был опознан и признался. Теперь, я надеюсь, с крамолой будет покончено. Эту весть я и привез к вам в такой поздний час.

— Спасибо, граф. Спасибо! Вы и представить пе можете, как обрадовали меня. Браво! Браво! Теперь, я думаю, нечего опасаться воскресенья. Велите известить всех, что завтра в обычное время в Михайловском манеже состоится большой развод. Пригласите послов и военных атташе. Буду присутствовать я, великие князья и все министры.

— Слушаюсь, ваше величество. Будет исполнено.

— Спокойной ночи, граф. Еще раз благодарю за службу. Завтра доложите мне о подробностях...

В субботу уже весь город знал об аресте Желябова. Царя поздравляли с большой победой. Он успокоился, и в воскресенье 1 марта встал бодрый, в отличном настроении и, позавтракав в обществе княгини Юрьевской, вышел из дворца во двор, чтоб ехать в Михайловский манеж. Утро было свежее, легкий морозец бодрил кровь.

Карета, укрепленная на санных полозьях, запряженнэя парой вороных, стояла у подъезда. Дворцовый кучер Фрол в синем бешмете, подпоясанный красным кушаком, важно восседал на козлах. Увидев царя, он приподнялся и снял шапку. Сопровождаемый охраной, царь сошел с лестницы, что-то шепнул начальнику конвоя, кивнул кучеру и уселся в карету.

Кучер гикнул, и карета, окруженная конными казаками, вылетела из ворот и помчалась, вздымая снежный вихрь. 

Кудрявый молодой человек с ясными карими глазами, что вместе с Желябовым закладывал мину под Каменным мостом, был известен в партии под двумя кличками: «Котик» и «Михаил». Желябов знал Котика как отважного и преданного революционера, не раз выполнявшего самые опасные поручения, и потому зачислил его в метальщики под № 1.

Мало кому было известно, что фамилия Котика Грииевицкий, а зовут его Игнатий Иоахимович.

Выходец из польских дворян, он родился около Гродно и окончил гимназию в Белостоке с золотой медалью. Все прочили ему блестящую карьеру. Гриневицкий поступил в Петербургский технологический институт и сразу же обнаружил недюжинные способности. Однако его свободолюбивая натура быстро увлеклась другой идеей: «Бороться за свободу и счастье народа»... Не окончив курса, Гриневицкий отдался революционной борьбе.

Добровольно записавшись в метальщики, Гриневицкий уже тогда знал, что при любом исходе дела его ждет неминуемая гибель. Однако он не дрогнул под взглядом Желябова и просил поставить на самое опасное место.

В субботу вечером, услышав подтверждение Перовской, что покушение состоится и что ему поручено бросать бомбу первым, Гриневицкий сохранил присутствие духа и твердо сказал, что он выполнит свой долг...

Прямо из тайной квартиры на Тележной он пошел в католическую церковь, помолился и вернулся домой еще более спокойным.

Выпив чаю и заплатив хозяйке долг, он привел в порядок бумаги, написал прощальное письмо родителям и сел за завещание.

Собственно, завещать ему было нечего. Все его немудреное имущество принадлежало партии. Но в 25 лет он сознательно шел на смерть, и ему хотелось сказать тем, кто останется жить, зачем и ради чего он обрек себя на гибель.

Гриневицкий положил перед собой несколько листов бумаги и стал писать уверенно, без помарок, так как он хорошо знал, что нужно сказать:

«Милые други мои и товарищи! Александр II должен умереть. Дни и часы его сочтены. Мне или другому кому приведется нанести страшный последний удар, который гулко раздастся по всей России и эхом откликнется в отдаленнейших уголках ее, — это покажет недалекое будущее.

Он умрет, а вместе с ним умрем и мы — его непримиримые враги и мстители. Это необходимо для дела свободы!

Я не боюсь, но меня, обреченного, стоящего одной ногой ы могиле, пугает мысль, что будет дальше? Много ли еще жертв потребует наша несчастная, но дорогая Родина для своего окончательного освобождения? Я убежден — победа недалека!

Мне не придется участвовать в последней битве. Судьба обрекла меня на раннюю гибель. Я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни одного часа в светлое время торжества, но считаю, что смертью своей сделаю все, что должен был сделать. Большего от меня никто, никто па свете требовать не может».

Он встал и, широко раскинув руки, вдохнул полной грудью.

«Как хочется жить, а я иду на смерть! Иду, но иду во имя жизни! Дело революционной партии — зажечь скопившийся уже горючий материал, бросить искру в порох и затем принять все меры к тому, чтобы возникшее движение кончилось победой народа, а не полным избиением лучших людей страны... Я иду на смерть с верой в нашу победу...»

Гриневицкий положил ручку, спрятал завещание в стол. Потом потушил свет, посмотрел на сонный город, окутанный тьмой, лег и быстро заснул... 

 Сигналисты и метальщики начали собираться на Тележной с восьми утра. Их принимал хозяин тайной квартиры — высокий брюнет с большими печальными и строгими глазами Николай Алексеевич Саблин. Посредине стола на подносе шипел самовар, в хлебнице лежали свежие, пахучие калачи, на тарелках — колбаса, ветчина.

— Друзья, пожалуйста, закусывайте и пейте чай, — приветливо предлагал хозяин.

Тимофей Михайлов — лохматый плечистый детина с добродушным русским лицом, расстегнув рубашку, шумно дул на блюдечко, от которого валил пар. Он пришел раньше всех и допивал уже третий стакан. Лицо его лоснилось от пота, и на нем нельзя было увидеть ни озабоченности, ни тревоги. Между тем этот человек был назначен вторым метальщиком и через час должен был пойти на верную смерть. В углу под иконами, склонившись у недопитого стакана чая, нервно мял папиросу и курил большими затяжками широколицый белобрысый парень, уставив маленькие глазки в одну точку.

Это был тот самый Рысаков — недавний студент-технолог, которого Желябов, несмотря на возражения Перовской, взял кандидатом в метальщики. Рысаков рвался в бой, но ему было поручено бросать бомбу последним, и то лишь в том случае, если первыми тремя снарядами царь не будет убит.

Иван Емельянов — смуглый молодой рабочий — молчаливо и сосредоточенно рассматривал «Иллюстрированную хронику». Ему тоже было не по себе, но он старался не думать о предстоящем деле.

Сигналисты сидели в сторонке у окна и о чем-то тихонько топтались.

В половине девятого, как и было назначено, вошел Котик, громко поздоровался со всеми и сел рядом с Рысаковым. Лицо его было бледно, но карие выразительные глаза смотрели спокойно и твердо.

— Что, Захар еще не пришел?

— Кажется, нет, — думая о чем-то своем, глухо отоспался Рысаков, — а впрочем, не знаю...

В передней послышались голоса, смолкшие до шепота, и скоро в столовую вошла, не раздеваясь, раскрасневшаяся на морозе Перовская, а за ней Саблин с корзиной в руках. Перовская поздоровалась со всеми за руку. Корзина была осторожно поставлена на стол.

 — Друзья, — таинственно заговорил Саблин,— Софья Львовна принесла два метательных снаряда. Скоро придет техник и принесет остальные.

Все взгляды устремились на корзину. Саблин осторожно извлек снаряды и поставил на стол.

— А где же Захар? — негромко, с тревогой в голосе спросил Рысаков.

Саблин кашлянул, готовясь ответить, но Перовская решительным жестом остановила его:

— Вы все знаете, что главный удар по тирану будет нанесен на Малой Садовой, взрывом мины. Захар остался там, чтоб соединить провода гальванической батареи. Если взрыв будет удачным — возмездие совершится. Все же мне поручено Исполнительным комитетом расставить метальщиков и подать сигнал к действию бомбами, если царь не будет убит миной. Есть еще вопросы?

— Все понятно! — пробасил Михайлов.

Зазвонил колокольчик.

Саблин вышел и скоро вернулся с Кибальчичем. На стол были поставлены еще два снаряда.

— Друзья! Мне поручили товарищи сказать вам несколько слов, — сняв барашковую шапку, глуховато и неторопливо заговорил Кибальчич, — снаряды заряжены, их действие безотказно и молниеносно. Будьте внимательны и осторожны. Старайтесь бросать их так, как мы делали на занятиях. А чтоб снаряды не вызвали подозрений у полиции, заверните их в узелки или в газету — подумают, что идете в баню.

— Правильно! Так и сделаем! — согласилась Перовская и велела принести платки и газеты.

Когда снаряды были упакованы и розданы метальщикам, Перовская взглянула на часы:

— Друзья! Пора выходить — половина десятого.

Все поднялись.

 - Минутку внимания! — остановила Перовская. — Хорошо ли вы помните свои места?

 - Помним. Не ошибемся, — сказал Михайлов.

— Еще одно последнее указание, — шепотом заговорила Перовская, — если тиран не поедет по Садовой, мимо вас пройдут под руку сигналисты. Тогда идите на Михайловскую и там ждите меня. Если я достану платок и сделаю вид, что вытираю глаза, значит, метальщики должны идти на Екатерининский канал. О выезде царя я дам знать, появившись на мосту. Все поняли?

— Все!

— Друзья! — воскликнула Перовская. — Настает решительный час. Пожелаем же друг другу спокойствия, мужества и отваги! Пусть каждый выполнит свой долг! Мы идем на святое дело. Наш подвиг вечно будет жить и памяти народа. С богом, дорогие друзья! С богом!.. Выходите по одному...

День был серый, пасмурным. Хмурые тучи нависли над серыми домами и как бы придавили, приплюснули город. И даже белый снег, запушивший все вокруг, Рысакову казался серо-грязным, и на душе у него было муторно, нехорошо.

Однако обогнавший его в воротах Тимофей Михайлов шел, насвистывая, пальто нараспашку и, казалось, совсем не думал о том, что должно произойти. Это удивило Рысакова. «Рисуется, хочет показать себя героем», — подумал он и пошел медленней. Ему хотелось увидеть, как поведут себя другие.

На повороте его обогнал Котик. Он шел твердой, уверенной походкой, неся под рукою сверток, словно спешил по какому-то делу. Следом прошел, не обернувшись, Емельянов, тихонько помахивая узелком.

«Еще подумают, что я хочу улизнуть», — подумал Рысаков и ускорил шаги. Быстрая ходьба его согрела и благотворно подействовала на настроение. Робость и тоска пропали. Придя на Малую Садовую, он увидел вблизи Невского Котика и окончательно успокоился, заняв свое место у Екатерининского сквера. Прогуливаясь, он всматривался в противоположный конец улицы. Там, около Итальянской, маячили две фигуры. Это были Тимофей Михайлов и Емельянов. «Значит, все на местах», — подумал Рысаков и, отметив мысленно место, где должна изорваться мина, стал поджидать карету царя,

Прошло часа два, а может, и больше, а карета государя не появлялась. Рысаков изрядно продрог и ходил поеживаясь, стараясь согреть себя движением. На улице было тихо: изредка проезжали извозчики и по обеим сторонам неторопливо шли праздные пешеходы.

Пройдясь до парикмахерской, Рысаков вернулся и не увидел на другой стороне Котика. «Что такое, куда же делся Котик? — подумал он и стал всматриваться. От Невского по другой стороне шли под руку двое сигналистов.

«А, вот в чем дело, — осенило Рысакова. — Значит, царь проехал по другой улице. Надо идти на Михайловскую». Он забежал в кухмистерскую, купил два горячих пирожка и, съедая их па ходу, поспешил на Михайловскую. Там уже прогуливались остальные. Он остановился у тумбы с афишами, краешком глаза наблюдая за улицей. Вот мелькнула вдалеке темная плюшевая шубка Перовской. Она, проходя мимо Котика, достала платок и на мгновение приложила его к глазам.

«Это сигнал», — подумал Рысаков и вслед за Котиком пошел на Екатерининский. Он вышел на канал с Невского проспекта и увидел, что там уже стоят Тимофей Михайлов и Емельянов. «Странно, ведь здесь бы следовало стоять мне, — подумал Рысаков. — Ну, все равно пойду ближе к мосту».

Идя вдоль канала, он увидел облокотившегося па перила Котика и, перейдя на другую сторону, стал прохаживаться недалеко от угла Инженерной улицы, у ограды сада Михайловского дворца.

Было зябко, а время тянулось медленно. По набережной канала проходили случайные пешеходы, и никаких карст не было видно.

У Котика в штиблетах закоченели ноги. Он ходил, стучал погон об ногу и курил папиросу за папиросой, но согреться никак не мог. «Черт возьми, если придется ждать еще час, я совсем замерзну и не смогу бросить бомбу».

Повернувшись, он увидел па Театральном мосту Перовскую и сразу взбодрился. Значит, сигналисты дали знак о выезде царя из Михайловского манежа. Гриневицкий поудобней взял сверток с метательным снарядом и, медленно шагая, стал наблюдать за Рысаковым, который тоже увидел Перовскую и готовился к атаке на царский поезд.

Прошло едва ли минуты две, как на набережную канала из Инженерной улицы выскочили двое казаков верхом, а за ними царская карета в окружении конного конвоя. Все это произошло так быстро, что Гриневицкий не успел опомниться и сообразить, как действовать. Он только видел, что Рысаков, ускорив шаги, пошел навстречу царскому поезду и, занеся правую руку, швырнул узелок с метательным снарядом под передок саней. Раздался страшный взрыв. Все заволокло дымом. Упали лошади, люди, дико закричали раненый мальчик и рухнувший с лошади казак. Карета остановилась, и к ней кинулся ехавший следом к санях полицмейстер.

Рысаков побежал, но ему навстречу бросились проходившие мимо солдаты, схватили, начали бить.

Грипевицкий, преодолев минутную растерянность, спрятал снаряд под полой широкого пальто и пошел к месту катастрофы. Туда сбегался народ. Царь вышел из кареты и в сопровождении офицеров подошел к обезоруженному и связанному Рысакову:

— Кто таков?

— Мещанин Николай Рысаков! — гордо ответил покушавшийся.

— Что с государем? Как здоровье государя? — спросил кто-то из толпы.

— Слава богу, — сказал царь и повернулся, чтоб идти к карете.

— Еще слава ли богу? — вдогонку крикнул Рысаков. Царь вздрогнул, по, не оборачиваясь, пошел к месту взрыва вдоль чугунного барьера. Его окружали офицеры и матросы флотского экипажа, проходившего мимо, спешившиеся конвойные казаки. Казалось, царь совсем успокоился. На лице его испуг сменился злым выражением.

«Ага, ты снова мечтаешь о казнях», — пробираясь сквозь толпу, подумал Гриневицкий. — Так нет же, сегодня мы казним тебя». Приблизясь вплотную к царю, он распахнул пальто и швырнул снаряд под ноги тирана. Гулкий, огненный взрыв отбросил царя к чугунной решетке, уложил Гриневицкого и еще нескольких человек. У Гриневицкого в глазах мелькали огненные круги, но он услышал стон царя. Поверженный самодержец лежал в луже крови, и казалось, был мертв.

 «Я честно выполнил свой долг», — подумал Гриневицкий и закрыл глаза.


 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Утром, когда метальщики, взяв бомбы, вслед за сигналистами покинули тайную квартиру на Тележной, Кибальчич присел к столу, задумался. Он сделал все, что мог, и теперь успех дела зависел только от метальщиков. Кибальчич был уверен, что бомбы придуманы надежно и осечки не будет, однако не мог обрести покоя: его тонкие руки слегка вздрагивали, лицо было бледно, карие красивые глаза смотрели тускло, устало.

Саблин, проводив Софью Перовскую, вернулся, запер дверь и, войдя в столовую, сел рядом с Кибальчичем:

— Что, нездоровится, Николай Иванович?

— Нет, все хорошо. Просто немного устал и волнуюсь... ведь с нашими снарядами метальщики пошли на смерть...

— На верную гибель... Я понимаю... Однако сейчас, как никогда, нам нужны спокойствие и твердость. Может, приляжете, поспите. Ведь всю ночь работали?

 - Нет, спасибо, я не смогу уснуть.

Неслышно вошла Геся Гельфман — смуглая невысокая женщина в широкой кашмирской шали, прикрывшей слегка выпиравший живот. Беременность смущала Гесю, и потому она не вышла к метальщикам. Но Кибальчич был более близкий человек, и она без смущения протянула ему руку:

— Выпейте чаю, Николай Иванович, это вас подкрепит.

— Спасибо. Пожалуй, выпью.

Геся села к самовару, налила чаю Кибальчичу и себе, подвинула гостю закуску.

Выпив несколько глотков, Кибальчич прислушался:

— Кажется, все тихо, а наши давно уже на Садовой...

— Да, с минуты на минуту можно ждать взрыва, — согласился Саблин и, достав портсигар, закурил.

Помолчали, прислушиваясь.

Кибальчич допил свой чай, поднялся:

— Спасибо, друзья! Пожалуй, я пойду. Мне лучше побыть па воздухе.

Хозяева проводили его до дверей, попрощались за руку:

— Если узнаете новости, Николай Иванович, дайте нам знать.

— Коли будет удача, о ней вы услышите одновременно со мной, — с полуулыбкой сказал Кибальчич, — она возвестит о себе на весь Петербург,


 

 * * *

Свежий морозный воздух немного взбодрил Кибальчича, но не мог отвлечь от тревожных мыслей. Шагая по глухим улицам, он все время прислушивался, не прозвучит ли взрыв, но было тихо. «Что же случилось? Неужели неисправность в мине? А снаряды? Ведь их четыре! Не может быть, чтоб ни один из четырех не взорвался... Видимо, царь проехал другой дорогой...» Кибальчич незаметно дошел до Лиговки, где была его новая квартира и где он жил под фамилией аккерманского мещанина Ланского, «Видимо, и на этот раз нас постигла неудача. Удивительно везет этому венценосному деспоту. Ведь восьмое покушение... Голова болит, и слабость. Я должен выспаться, а уж потом узнаю, в чем дело».

Кибальчич, придя к себе в комнату, не раздеваясь, лег на кропать... Тяжелый сон тотчас смежил веки. Но прошло не более часа, как он вскочил и бросился к окну. Ему приснилось, что царь убит и город охвачен восстанием. Однако по Лиговке спокойно шли гуляющие, ехали к вокзалу ломовые извозчики, на перекрестке у Невского скрежетали колеса конки.

Кибальчич протер глаза, оделся и опять вышел на улицу. Тревожила, мучила неизвестность.

«Пойду к Вознесенскому мосту, там должны собираться члены Исполнительного комитета. Там все узнаю...»

Было время обеда: в кухмистерские тянулись студенты, курсистки, мелкий чиновный люд. В городе не было заметно никакого волнения. «Да, видимо, все сорвалось», — подумал Кибальчич, входя во двор знакомого дома.

 В этот миг где-то приглушенно ухнуло, как будто что-то тяжелое сбросили на железную крышу. Кибальчич остановился, прислушался: «Нет, на взрыв не похоже», — подумал он и вошел в подъезд. Когда поднимался по лестнице, снова ухнуло где-то далеко. Вроде бы прогремел гром. «Неужели взрыв?» — подумал Кибальчич и с этой мыслью дернул ручку звонка.

Ему открыл Исаев и, впустив, таинственно спросил:

— Ты слышал, Николай?

— Да, два раза... похоже на взрыв.

— И мы подумали так.

Грачевский и Корба стояли у окон, всматриваясь и вслушиваясь в звуки улицы. Исаев и Кибальчич тоже прильнули к расписанным серебристыми лапами стеклам.

— Смотрите, смотрите, народ побежал.

— Да, бегут в сторону Невского. Неужели царя встретили бомбами на обратном пути?

— Может быть... и даже вернее всего. Ведь Софьи до сих пор нет, значит, она поставила метальщиков на другое место. Несколько минут все стояли у окон, затаив дыхание. Вдруг послышался резкий звонок.

— Кто-то из наших, — сказал Исаев и бросился к двери.

Вбежала запыхавшаяся Фигнер. Глаза ее горели, на щеках полыхал румянец.

— Друзья! Огромная радость! В городе смятение. Все бегут. Куда-то поскакали казаки. Из уст в уста передают, что совершено новое покушение на Екатерининском канале. И главное — говорят, что царь убит!

— Неужели? — недоверчиво вскрикнул Корба,

— Да, да! Это победа, друзья! Наша напряженная, мучительная борьба, унесшая столько дорогих жизней, завершилась успехом! Теперь конец произволу и тирании. Теперь Россия воспрянет! Обнимемся же, братья!

— Ура! — закричал Исаев, и все бросились обнимать и поздравлять друг друга...

А между тем царь не был убит. Страшный взрыв отбросил его к чугунной ограде канала, но не убил... Сбитый взрывом вместе с другими, полицмейстер Дворжицкий явственно услышал его стон: «По-мо-ги-те!»

Дворжицкий вскочил и, еще плохо видя сквозь дым, бросился к царю, взял его под руки и пытался приподнять. Но царь застонал еще сильнее и впал в беспамятство. Дворжицкий увидел, что ноги его раздроблены и из них хлещет кровь.

— На помощь! Сани скорей! — закричал он.

Уцелевшие офицеры и казаки помогли положить истекающего кровью царя в сани.

— Во дворец! — крикнул полицмейстер.

Не приходившего в сознание Александра привезли в Зимний, на ковре внесли в рабочий кабинет и положили на походную кровать. Дежурные доктора принялись перевязывать и бинтовать раздробленные, искалеченные взрывом ноги.

В этот миг из Аничкова дворца галопом выскочила полусотня казаков и с гиканьем и свистом помчалась по Невскому в сторону Зимнего. В центре скачущей лавины казаков мчалась закрытая карета. В ней, вдавив голову в плечи, сидел массивный человечище в синем мундире, в наскоро накинутой шинели. Это был наследник-цесаревич.


 

 * * *

В тот момент, когда раздался первый взрыв на Екатерининском канале, главный охранитель царя генерал Лорис-Меликов беседовал в своем кабинете с председателем комитета министров графом Валуевым. Услышав взрыв, оба вздрогнули и поднялись. Лорис быстро подошел к окну, прислушался. Подошел и Валуев. Вдруг прогремел второй взрыв. Оба опять вздрогнули.

— Что это? Возможно, новое покушение? — по-французски спросил Валуев.

— Нет, это невозможно, граф! — воскликнул Лорис и, извинившись, тотчас вышел... Через несколько минут он уже мчался в Зимний... Следом за ним погнал и Валуев... На улицах было людно. Все куда-то бежали.

Когда Валуев вошел в кабинет царя, Лорис уже был там, но не распоряжался, а стоял, как и другие, беспомощно опустив руки. Около мертвенно-бледного царя суетились врачи, заканчивая бинтование и прилаживая кислородную подушку с гибким шлангом. Голову царя поддерживали цесаревич и княгиня Юрьевская. Раза два-три царь вздохнул заметно, а потом дыхание стало ослабевать.

К кровати протиснулась грузная фигура протоиерея Баженова в мерцающей золотом рясе и с крестом. Он наскоро причастил умирающего и стал глухим басом читать отходную. Великие князья, министры, придворные дамы — нее стали на колени. Седоусый лейб-медик попытался прощупать пульс и скорбно развел руками. Военный министр Милютин — седой старик с пышными подусниками — шагнул к камину и остановил часы. Стрелки показывали 3 часа 35 минут.

— Надо дать знать народу, — шепнул Валуев Лорису. — У дворца собралась огромная толпа.

— Да, да, граф, голубчик, прошу вас, распорядитесь.

Валуев что-то шепнул дежурному генералу. Тот вышел, и скоро на шпиле Зимнего дворца дрогнул штандарт и стал медленно спускаться.

— Кончился! Кончился! — поползло по рядам, и толпа начала медленно расходиться...

Подав метальщикам сигнал к действию своим появлением на Театральном мосту, Софья Перовская перешла на другую сторону канала и поспешно стала приближаться к тому месту, где стояли Рысаков и Гриневицкий. Когда карета царя вылетела с Инженерной улицы на набережную Екатерининского канала, Перовская была совсем близко и отлично видела, как Рысаков пошел навстречу и бросил свою бомбу.

Когда рассеялся дым, она с ужасом увидела, что царь вышел из кареты совершенно невредим и направился к схваченному Рысакову. Перовская, достав платок, поднесла его к глазам, желая этим подать сигнал к наступлению другим метальщикам. Но Гриневицкий уже шел навстречу царю, и через мгновение громыхнула вторая бомба, и все пропало в дыму.

Но вот Перовская увидела, что царь бьется в конвульсиях... Какие-то люди подняли его, положили в сани и повезли. Ей хотелось бежать к месту катастрофы, чтоб оказать помощь лежавшему на снегу Гриневицкому — ведь она была медицинской сестрой, но видя, что раненых подбирают и уносят в Конюшенный госпиталь, Перовская вспомнила о главном — о царе. «Неужели он жив? Неужели его спасут? Чего же смотрят и ждут остальные метальщики?» С другой стороны канала отчетливо были слышны голоса толпы. Перовская прислушалась:

 — Государя убили! Чего спрашивать?

 — Повезли во дворец, может, спасут...

 — Какое! Весь кровью изошел...

 Чтоб знать наверное, что с царем, Перовская поспешила на Дворцовую площадь, куда уже со всего Петербурга сбегался народ.

Когда она дошла до Дворцовой, здание Зимнего уже было оцеплено войсками и жандармами. Близко никого не подпускали, кроме карет с гербами и ливрейными лакеями. Кареты съезжались к Салтыковскому подъезду.

Перовская, затерявшись в толпе, жадно прислушивалась к разговорам и пыталась продвинуться ближе к дворцу.

В толпе отрывочными фразами говорили о двух взрывах и поимке террориста, о том, что государю оторвало ноги, и о том, что наследник-цесаревич уже прискакал в Зимний. Ни ликования, ни радости, ни возмущения никто не выражал. Большинство равнодушно молчали и бесстрастно ждали, что будет дальше.

Когда спускали флаг, но толпе пополз шепот:

— Тише, флаг спускают... кончился, должно...

— Ох, убили! Кончился наш голубчик, — запричитала какая-то купчиха.

— Ишь, заныла, сердобольная, — зло огрызнулся рыжеватый парень в сером башлыке поверх ушанки. — Не голубчик, а коршун кончился... коршун-стервятник. Надо бога благодарить, что добрые люди убили лиходея...

— Ты как посмел? Ты кого костишь, паршивец! — срываясь на визг, закричал старик в старомодной шинели. — Эй, молодцы-жандармы, хватайте его — это якобинец!

Двое верзил в синих шинелях, дыша паром, бросились па крик, но парень уже скрылся в толпе.

— Где смутьян? Куда каторжник скрылся?

— Вона в толпе маячит, — указал старичок, — вон серый башлык.

— А ну, раздайся! — дико закричал черноусый жандарм и, топорща усы и работая локтями, пошел сквозь толпу.

— Но, но, не нажимай, а то по мордам начнем бить, — свирепо рычал другой, пробираясь следом.

— Братцы, не выдай! — взмолился парень и, сорвав башлык, присел, затерялся в толпе.

— Держите его, держите ка-на-ль... Ох, не давите, сволочи... Ох, мочи нет... Гав-ри-ла!

Второй жандарм, сдавленный со всех сторон, только прохрипел что-то невнятное...

Царский флаг медленно опускался и совсем поник, замер. Толпа смотрела на него равнодушно. Никто не плакал.

— Гав-ри-ла! — снова, но уже более глухо прокричал жандарм. На него зашикали. Он пытался повернуться и не смог. Злобно крякнул и замолчал.

Заметив, что к Зимнему подходят войска, толпа пачала медленно расходиться. Жандармов отпустили, и те остервенело стали пробиваться вперед, надеясь схватить бунтовщика. Но серого башлыка уже нигде не было видно...

А войска все стягивались и стягивались к Зимнему.

«Что же будет? — думала Перовская, возвращаясь домой. — На смену Александру II придет Александр III, и все начнется сначала? Народ безмолвствует... У нас не было сил организовать восстание, но хоть горячим словом всколыхнуть толпу мы были обязаны. Массы наэлектризованы, а поднять их некому. Ах, если б был Желябов! Если б его можно было освободить...» — с этой мыслью Перовская пришла на тайную квартиру Исполнительного комитета.

-— Соня! Ты жива? Слава богу! — бросилась к ней Фигнер. — Ну что? Говорят, царь лишь тяжело ранен?

— Кончился. На Зимнем спустили флаг.

— Слава богу! Значит, победа!

— Нет, это еще не победа, друзья. Я видела толпу — народ безмолвствует. Да, да, безмолвствует. А новый царь, которому уже присягают в церквах, стягивает к Зимнему войска. Мы не должны обольщать себя, мы должны действовать.

— А что делать?

— Надо организовать новое покушение, запугать правительство, освободить Желябова, поднять народ.

— Соня, у нас нет больше сил!

- Неправда! Мы даже не подумали о листовке. А народ ждет ее, он хочет знать, почему убили царя.

— Правда, друзья. Листовка нужна.

— Дайте мне бумагу, я напишу сама, пока во мне все кипит.

Подали бумагу и чернила. Софья подумала и размашисто написала:

«От Исполнительного комитета».

Все придвинулись к ней и стали помогать, вставляя отдельные слова и целые фразы... Через полчаса листовка была готова, и Исаев помчался с ней в типографию...

Еще не успело остыть тело Александра II, как его перенесли в парадный кабинет, а наследник-цесаревич сделался новым российским императором Александром III.

Новому царю недавно минуло тридцать шесть; он был могуч и грузен и производил впечатление сильного, волевого человека.

Однако внешний вид не совсем соответствовал его характеру. Придворные хорошо знали нерешительность, тихий нрав и склонность нового царя к растерянности. А так как придворные долились на две противоположные по взглядам группы, то каждая из них с первых же минут катастрофы стремилась привлечь молодого монарха на свою сторону.

К первой группе, настроенной более либерально, можно было отнести приближенных Александра II и наиболее влиятельных сановников Лорис Меликова, военного министра Милютина, министра финансов Абазу и частично председателя комитета министров графа Валуева. Вторую группу представляли люди из так называемой «партии Аничкова дворца» — приближенные наследника-цесаревича, а сейчас императора Александра III.

Главой и вдохновителем этой негласной партии был ловкий, хитрый и жестокий человек обер-прокурор святейшего синода Победоносцев.

 В отличие от Лорис-Меликова и его сторонников, еще при Александре II вынашивавших идею о «даровании» народу конституции, Победоносцев твердо держался монархических взглядов и еще через наследника-цесаревича пытался заставить Александра II самым жестоким образом подавить «крамолу» и пресечь всякие попытки свободомыслия.

Но те и другие в первый миг катастрофы, потрясенные взрывами на Екатерининском канале, смертью царя и страхом перед народным восстанием, проявили полную растерянность.

Когда тело казненного народовольцами Александра II еще лежало на походной кровати в парадном кабинете, граф Валуев, более других сохранивший самообладание, подошел к новому царю.

— Ваше императорское величество, как прикажете быть с оповещением народа о совершившемся злодеянии?

— Да, да, надо составить телеграмму. Поручите кому-нибудь.

— Слушаюсь... Но ведь необходимо издать манифест.

— Манифест? Да, конечно... Я прошу вас и министра юстиции Набокова... и вон князь Урусов... Пожалуйста, составьте — я подпишу...

Валуев, приосанившись, ринулся выполнять первое поручение нового самодержца. И все, кто слышал этот разговор, подумали, что Валуеву, пустившему в ход остановившуюся было государственную машину, опять суждено играть одну из главных ролей в государстве.

Лорис-Меликов тоже не хотел остаться в тени. Желая выпутаться из крайне неловкого положения, он через близких людей пустил слух, что утром был во дворце и умолял государя не ездить сегодня в манеж, но монарх не внял его предостережениям.

Затем он незаметно вышел из дворца и помчался в Дом предварительного заключения. «Я должен сам допросить схваченного террориста и принять энергичные меры к розыску других...» Лорис-Меликов хотел явиться с докладом к новому императору раньше, чем его позовут...

На масленой, объевшись блинов, умер начальник департамента, где служил отец Лизы Осокиной — Михаил Павлович. Произошли передвижения по службе. Михаил Павлович Осокин получил повышение в должности и новый чин. По этому поводу в воскресенье 1 марта Осокины устраивали праздничный обед для родных и близких, на который был приглашен и Сергей Стрешнев.

Гости стали собираться часов с двенадцати и за стол сели рано. Когда прогремели взрывы на канале, приглушенные множеством высоких домов, все уже были навеселе, и никто не обратил на них внимания. Лишь в шестом часу, когда подгулявшие чиновники пустились отплясывать трепака, пришел взволнованный сосед со второго этажа — чиновник почтового ведомства и, вызвав в переднюю Михаила Павловича, сбивчиво заговорил:

— Извините меня великодушно, но я счел своим долгом предупредить... У вас веселье... боюсь, как бы это не было истолковано превратно. В столице большое потрясение — на Екатерининском канале злоумышленники убили государя.

Михаил Павлович, бледный, с трясущимися губами, вошел в зал и объявил о случившемся. Гости притихли и стали расходиться по домам. Лиза схватила за руку Сергея и увела к себе.

— Сережа, ты что-нибудь знал об этом?

— Нет, что ты, Лизок...

— Но ведь нас же просили наблюдать. Значит, мы тоже в какой-то мере участники?

— Что ты, Лиза, это ужасно! Ведь убили государя...

— А я думаю, наоборот! Деспот казнен, и теперь все пойдет по-другому.

— Не знаю, не знаю, Лиза. Неужели это случилось? Как-то не верится...

— Пойдем-ка на канал — узнаем подробности.

— Да, надо пойти... Но вдруг..;

— Одевайся, Сережа, одевайся быстрей.

До Екатерининского было недалеко. Минут через пятнадцать они уже приблизились к толпе, сдерживаемой городовыми. На пустынном месте, куда не пускали, еще были видны следы крови.

Какие-то бойкие люди, шныряя в толпе, продавали медные пуговицы, лакированные обломки кареты, обрывки обгорелого сукна.

— Господин учитель, не угодно ли кусочек шинели убиенного государя — я бы недорого взял, — предложил худощавый человек в треухе.

— Благодарю вас, я не при деньгах, — сказал Стрешнев растерянно.

— А сколько вы хотите? — спросил солидный человек в бобровой шапке.

 — Собственно, не знаю... Три рубля дадите?

 — А точно ли это от шинели государя?

— Не извольте сомневаться — сам нашел в снегу.

Господин в бобрах взял кусок обгорелого материала и поманил городового:

 — Почтенный, точно ли это обрывок шинели покойного государя?

Тот внимательно пощупал сукно, поднес к глазам:

— Никак нет, это от шинели господина пристава.

— Возьми и пошел вон, — сердито сказал человек в бобрах, — шатаются тут всякие...

— Извини-те-е. — Худощавый, нахлобучив треух, юркнул в толпу.

— Всех, всех снесли в Конюшенный госпиталь, — объяснял в сторонке старик в шляпе и в очках. — Я сам видел, я тут проходил... И того, который убил государя, и казаков, и мальчика.

Стрешнев и Лиза приблизились.

— А тот убийца каков из себя? Наверно, бандит бандитом? — полюбопытствовал купчина в бобрах.

— Нет, не сказал бы... Скорее, мальчишка. Лет двадцати с небольшим, еще безусый.

— Скажи на милость. А уж бонбы бросают. Драть их некому, вот и распоясались...

Услышав, что покушавшийся — молодой, безусый, Лиза немного успокоилась. Ей опять представилось, что бомбу бросал Кибальчич.

— Пойдем, Сережа, пойдем. Мне страшно оставаться здесь... Уж становится темно.

— Вон какие-то бумажки раздают.

— Правительственное сообщение, господа! Правительственное сообщение! — кричал чиновник в форменной фуражке, раздавая листки бумаги.

Стрешнев, взяв бумажку, сунул ее в карман:

— Пошли, Лизок. Дома почитаем.

Они выбрались из толпы и вышли на Литейный, когда уже совсем стемнело.

— Нет, Сережа, давай подойдем к фонарю — надо почитать, что там пишут.

— Хорошо, почитаем. — Стрешнев подвел Лизу к фонарю, достал листок в траурной рамке, взглянул:

— Ты посмотри, Лиза, что они пишут: «Воля всевышнего свершилась!» Выходит, «Народная воля», казнившая царя, исполнила божью волю. Какой-то абсурд.

— Неужели так написали?

— Да, Лизок, вот смотри, видимо, в правительстве полная растерянность...

— А тут на столбе другое объявление.

— Нет, такое же... а впрочем...

- Что?

Стрешнев приблизился.

— «От Исполнительного комитета!» — слышишь, Лизок?

— Да, да, читай!

— За нами следит городовой.

— Сделай вид, что читаешь правительственное извещение... да скорей же.

Стрешнев развернул бумажку и стал читать выборочно:

— «К гражданам России!

...Центральный удар по самодержавию свершился. Царь-ирод, царь-тиран казнен агентами «Народной воли» по приговору Исполнительного комитета...

...Россия не может жить так далее... Русский народ не может больше терпеть деспотизм, гнет, рабство... Если Александр III не пойдет на уступки и не объявит всеобщую амнистию и свободу, его будет ждать судьба отца...»

— Эй, господа, вы что там читаете? — закричал с другой стороны городовой.

— Правительственное сообщение!

— Нельзя! Не велено! Приказано отбирать! — строгим голосом закричал городовой и пошел навстречу.

— Разве государь не умер? — спросила Лиза, держа под руку Стрешнева.

— Не могу знать! А бумажку пожалуйте сюда... Не велено...

Он взял листок и, спрятав его за обшлаг шинели, отдал честь. Лиза и Стрешнев поспешили скрыться в переулке.

Что-то будет теперь? Что ждет Россию?..

Андрей Желябов содержался не в Петропавловской крепости, как предполагали народовольцы, а в Доме предварительного заключения на Шпалерной. Его держали в глухой одиночке, у дверей которой день и ночь неустанно дежурили два надзирателя. В камере не гасился свет, и волчок был открыт, чтобы можно было беспрепятственно наблюдать за арестантом.

 Желябов был внешне спокоен, но почти все время ходил из угла в угол и думал, думал, думал. Было мучительно обидно, что его схватили в тот момент, когда все уже было готово, чтоб свершить казнь над тираном. Теперь его волновала не собственная участь, а то дело, ради которого он жил и трудился, ради которого шел на смерть. Не внес ли его арест растерянности в ряды народовольцев, сумеют ли они найти в себе силы и решимость, чтоб завершить начатое им. Успеют ли техники? Не растеряются ли метальщики?

Когда вызывали на допрос, Желябов старался быть спокойным, уравновешенным, чтоб следователь не догадался, что он волнуется за незавершенное дело. А когда возвращался в камеру, начинал ходить и думать, анализируя новые обстоятельства, взвешивая и оценивая опыт, решимость и боевые качества каждого из тех, кому предстояло действовать.

«Если, кроме нас с Тригони, никто не схвачен, покушение состоится. В случае неудачи с миной Софья выведет метальщиков. Она не дрогнет, не отступит... Но поедет ли царь? Вдруг он испугается? Нет, мой арест ослепит и полицию и царя. Они решат, что главный «анархист» пойман и теперь бояться нечего...»

И вот наступило 1 марта. Часов с восьми Желябов уже ходил по камере. Примерно в десятом часу он подошел к окну, которое было высоко над головой, и стал чутко прислушиваться. Он ждал взрыва. Шпалерная была недалеко от Малой Садовой, и Желябов надеялся, что здесь будет слышно.

Время тянулось томительно. Впрочем, часы были отобраны, и Желябов не знал, сколько прошло... Когда ноги затекали от напряженного стояния, он начинал ходить и потом снова возвращался к окну, прислушиваясь...

Но вот заскрежетал железный засов. «Неужели на допрос? Вот проклятие...»

— Извольте обедать, — пробасил 'надзиратель.

— Как? Почему так рано?

— В самый раз. только что пробило два часа.

— Два часа? — переспросил Желябов и, поставив на столик чашку с похлебкой, бросился на жесткий тюфяк. В висках стучало: «Неужели провал? Неужели опять неудача?» Надзиратель запер дверь и о чем-то зашептался с другим дежурным. Желябов лежал неподвижно, сжав кулаки. В камере была могильная тишина. И вдруг в этой тишине гулко, как тяжелый вздох незримого молоха, ахнуло. Желябов вскочил, прислушался, походил по камере. И вдруг снова раскатисто ахнуло, словно где-то далеко-далеко выстрелили из пушки. 

«Это наши!» — про себя воскликнул Желябов, и вмиг настроение его переменилось. Он снова стал ходить по камере, но уже совсем иначе. В его походке унылая обреченность сменилась волей, энергией, одушевлением. Далее усатый надзиратель, заглянув в волчок, шепнул своему напарнику:

— Гляди, арестант-то каков! Давеча от еды отказался, притих, а сейчас разгулялся, даже насвистывает...

Прошло немного времени, и в тюрьме засуетились. Послышались быстрые шаги, беготня, стук кованых сапог на лестницах, выкрики конвойных во дворе. «Кого-то привезли», — подумал Желябов и стал прислушиваться у двери. Через дверь из другого коридора донеслись невнятные голоса, топот многих ног, скрежет засова. «Схватили кого-то из наших. Значит, покушение состоялось, но удачно ли?..» Желябов приник ухом к двери. Шаги удалялись и скоро совсем стихли.

Он забарабанил в дверь:

— На прогулку! Сегодня еще не выпускали.

— Сейчас узнаю! — сказал надзиратель. Скоро заскрежетал засов, явился смотритель и с ним несколько надзирателей.

— Ведите себя тихо, нынче прогулка запрещена.

Дверь захлопнулась, заскрежетало железо, у волчка, так что было слышно дыхание, стали новые надзиратели.

«Что-то произошло. Тюремщики встревожены. Безусловно привезли нашего. Но покончили ли с тираном?..» Желябов подходил то к той, то к другой стене, пробовал перестукиваться, но рядом камеры были пустые...

Часов в восемь он с жадностью съел тюремный ужин и опять стал ходить по камере, стараясь представить, догадаться об исходе сегодняшней битвы... Когда наступила ночь, подошел к волчку:

— Послушай, друг, что в городе?

— Нам разговаривать запрещено, — был глуховатый ответ.

Желябов лег на койку и быстро уснул...

Во втором часу ночи его грубо разбудили:

— На допрос к господину прокурору.

 

Желябов, ничего не говоря, поднялся, накинул тюремный халат и пошел в окружении троих стражников.

Прокурор Добржинский, тот самый, что обманул и сделал предателем Гольденберга, облысевший, но еще молодцеватый и статный, с нафабренными усами, сегодня был как-то растерян, смущен. Увидев Желябова, он сел и указал на стул.

Только Желябов опустился, Добржинский позвонил в колокольчик. Открылась другая дверь, и двое стражников ввели бледного, взлохмаченного Рысакова.

— Желябов, вы узнаете своего соучастника? — фальцетом закричал прокурор.

— Да, узнаю. Здравствуйте, Рысаков! — твердо сказал Желябов и, встав, пожал холодную, влажную, словно неживую руку.

— Ага! Вот и отлично! — радостно и как-то нервно воскликнул прокурор. — Значит, вы, Желябов, признаетесь, что стояли во главе заговора?

— Что случилось, господин прокурор? Почему меня подняли в два часа ночи? Если вы хотите получить утвердительный ответ, вы должны сказать, что произошло.

— Как, вы не догадываетесь, что злодейски убит государь-император?

— Нет, я не знал, — сказал Желябов, и лицо его ожило, засветилось. «Значит, свершилось! Славно!» — радостно подумал он.

— Внесите второго! — приказал прокурор. Стражника внесли на носилках труп, прикрытый рогожей.

— Рысакова, бросившего первую бомбу, вы признали, а того, кто поразил государя и себя, вы узнаете?

Прокурор подошел к трупу и откинул рогожу. «Бедный Гриневицкий! — про себя сказал Желябов. — Ты дорого отдал свою жизнь. Так умирают герои».

— Я не желаю давать никаких показаний.

— Как? — удивился прокурор. — Но ведь никто же не сомневается, что вы были организатором покушения?

— Я не смог принять участия в покушении лишь по причине ареста, — глядя ему в глаза, сказал Желябов. Нравственно же я полностью участвовал в нем.

— Вот как? Это я и хотел знать, — обрадованно воскликнул прокурор. — Что вы можете показать еще?

Желябов взглянул на бледного, трясущегося Рысакова. «Видимо, беднягу сломили. Они умеют это делать. Гольденберг был закаленный боец и то не выдержал... Но отделаться казнью Рысакова им не удастся. Я их заставлю иметь дело со мной...»

— Что, Желябов? Я жду.

— Я хотел бы сделать письменное заявление, господин прокурор.

— Отлично! Садитесь к столу. Вот бумага и чернила.

Желябов сел и еще раз взглянул на потупившегося, дрожащего Рысакова: «Что им удалось выжать? Неужели Рысаков выдал все, что знал?.. Об этом страшно подумать...»

— Пишите, Желябов, я жду! — напомнил прокурор.

Желябов гневно взглянул на Добржинского и твердо, размашисто написал:

«Прокурору Судебной палаты. Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы, если Рысакова намерены казнить, — было бы вопиющею несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшего физического участия в казни его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу «1 марта» и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения.

Прошу дать ход моему заявлению.

 Андрей Желябов».

Следующая