|
До последних лет не было известно, как реагировал Кибальчич на приговор суда. Одному из авторов этой книги - А. С. Кравецу удалось в май 1964 года найти в Центральном государственном историческом архиве в Ленинграде неизвестное письмо Кибальчича царю Александру III, написанное 31 марта 1881 года: «Ваше Императорское Величество! Не из личных побуждений и эгоистических желаний обращаюсь я к Вашему Величеству с этим прошением. Мною руководит лишь одно чувство любви к родине и скорбь о ее страданиях. Осмеливаюсь надеяться, что Во Величество выслушает мой голос — голос человека, желающего высказать одну беспристрастную истину. В эти предсмертные минуты одно тревожит мой измученный ум - мысль о будущем нашей родины. Прекратятся ли ее страдания и несчастья, дождется ли она наконец счастья и свободы или еще долго будет стонать под гнетом всевозможных бедствий. Прекратятся ли наконец те условия, которые создали террористическое направление деятельности русской социально-революционной партии. Я был тоже участником террористических актов несмотря на то, что по складу своего характера тяготел к мирной общественной деятельности, а по свойствам своего ума имел стремление к спокойным научным занятиям; я не в силах был противиться тому историческому течению, которое толкнуло целую группу лиц на террористическую борьбу. Тем не менее я всегда страстно желал и желаю, чтобы исчезли причины существования революционного террора, чтобы партия с пути насилия могла перейти на мирный путь культурно-общественной деятельности. И не один я, а все мои товарищи по процессу желают этого, как они и заявили на суде. Я не мало не погрешу против истины, если скажу, что того же желает и вся партия. Но только воля Вашего Величества может прекратить возможности повторения тех ужасных событий, которые произошли за последнее время. Ваше Величество можете вывести страну из того невыносимого положения, в котором она находится. Ваше Величество! Не казнь, а последствия нашей казни смущают меня. Только из опасения этих последствий я решаюсь просить Ваше Величество - отменить смертный приговор Особого присутствия Сената. Сын священника Николай Иванович Кибальчич. 1881 года 31 марта». На письме имеется подпись: «Доложено Его Величеству в Гатчино 1 апреля 1881 года». Как отнесся к этому письму Александр III? нетрудно предположить, что он не узрел в этом письме «всеподданнейшего прошения». Наоборот, какой-то сын священника настаивает на отмене смертного приговора. Вместо жалостливых просьб и раскаивания, в письме указывается, что Россия страдает и несчастна, в ней отсутствует свобода и она стонет под гнетом всевозможных бедствий. Наконец, в письме довольно ясно намекается на то, что если приговор не будет отменен, то возможно повторятся «ужасные события», которые произошли за последнее время. А события эти известны - убийство Александра II. Если царь казнит осужденных, то могут произойти последствия... Это уже явная угроза новому царю! Александр III заперся в своем Гатчинском дворце и повелел скорее кончать с осужденными. 1 апреля 1881 года Сенат постановил обратить приговор в исполнение (кр оме приговора над беременной Гесей Гельфман. Особое присутствие Сената, ввиду подтверждения факта беременности отсрочило ее казнь на 40 дней после родов). Указ был передан в 8 часов вечера 1 апреля прокурору Судебной палаты Плеве, который в свою очередь в 11 часов вечера того же дня препроводил копию указа петербургскому градоначальнику Баранову. Кибальчич, не получив ответа на свое письмо царю, ясно понимая, что участь его решена, берет на себя неблагодарную задачу подробно растолковать Александру III выгоды, которые получит царское правительство при отк азе от политических преследований. Накануне казни, вечером 2 апреля 1881 года, Николай Кибальчич написал второе, длинное и убедительное письмо Александру III. Продолжая борьбу за улучшение положения народа и защищая действия революционеров, Н.Кибальчич в этом письме старался убедить правительство изменить отношение к народовольчеству. Кибальчич, сам глубоко честный и правдивый, еще и после суда верит в непоколебимую силу правды, справедливости, разума и логики. Он хочет народу лучшей жизни. И обращается к царю со страстным призывом — сделать добро своему народу, отбросить систему преследования за пропаганду социалистических идей, дать стране свободу слова и печати. Он писал: "Я
глубоко убежден, что если бы с самого
начала социалистического движения, т. е.
с 1873 г., была бы предоставлена
пропагандистам полная свобода слова, то
от этого выиграли бы все общественные
элементы нашей страны: и социально-революционная
партия, и народ, и общество, и даже
правительство. Письмо Кибальчича было доставлено царю, но оно не дошло ни до ограниченного ума, ни до его злобного сердца. Царь на письме наложил следующую резолюцию: «Нового ничего нет. - Фантазия больного воображения и видна во всем фальшивая точка зрения, на которой стоят эти социалисты, жалкие сыны отечества». Процесс первомартовцев всколыхнул всю Россию. Все, что было в России передового, честного и справедливого, - сочувствовало героям народовольцам, осужденным царским судом к повешению. 28 марта 1881 года в зале Петербургского Кредитного общества, в день, когда заканчивался суд над первомартовцами, профессор петербургского университета Владимир Сергеевич Соловьев (сын известного историка) выступил с публичной лекцией: «Критика современного просвещения и кризис мирового процесса». Свое выступление Соловьев закончил призывом к амнистии первомартовцев: — Царь может их простить! И после непродолжительной паузы добавил: — Царь должен их простить! После окончания лекции Соловьеву была устроена овация. Выступление Соловьева не могло пройти незамеченным и остаться без последствий, на другой же день после лекции Соловьев был вызван к градоначальнику Баранову и от него потребовали письменное объяснение. Баранов 30 марта представил объяснение Соловьева Лорис-Меликову и добавил, что «своей бестактностью он вызвал манифестации хотя и незначительные со стороны нескольких слушателей, а главное, слушательниц»... Лорис-Меликов не осмелился решить дело самостоятельно и 2 апреля передал его на решение царю Александру III. Соловьев, опасаясь преследований, счел нужным обратиться с письмом к царю, где утверждал, что сведения о его речи представлены в искаженном и преувеличенном виде. Соловьеву было сделано внушение за неуместные суждения и было предложено воздержаться от публичных лекций. Обер-прокурор святейшего синода, или, как говорили в Европе, «русский папа» Победоносцев - матерый консерватор, ярый душитель всего передового, прогрессивного и разумного, вытравивший из своего сердца все доброе и живое, был очень обеспокоен настроениями, выражавшимся сочувствием первомартовцам. Он боялся помилования осужденных. Он не мог, он не хотел допустить этого помилования. Чтобы помешать помилованию, он 30 марта 1881 года написал письмо царю: «...Сегодня пущена в ход мысль, которая приводит меня в ужас. Люди так развратились, что ныне считают возможным избавление осужденных преступников от смертной казни. Уже распространяется между русскими людьми страх, что могут представить Вашему Величеству извращенные мысли и убе дить Вас к помилованию преступников... ... Если бы это могло случиться, верьте мне, государь, это будет принято за грех великий и поколебнет сердца Ваших подданных... В эту минуту все жаждут возмездия. Тот из тех злодеев, что избежит смерти, будет тот же час строить новые козни. Ради бога, Ваше Величество,- да не проникнет в сердце Вам голос лести и мечтательности. Вашего императорского величества верноподданный Константин Победоносцев». Через несколько часов Победоносцев получил свое письмо обратно с царской надписью: «Будьте спокойны, с подобными предложениями ко мне не посмеют прийти никто, и что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь. А.» Однако нашелся человек, который «посмел» обратиться к царю с просьбой о помиловании осужденных. Этим человеком был великий русский писатель Лев Николаевич Толстой. Он долго готовился к этому письму. Мысль о предстоящей казни «цареубийц»: о палачах и виселицах не покидала его и очень мучила. Решив написать письмо царю, он несколько раз его переделывал. В письме он обращался к человечности Александра III. Он убеждал его забыть суровую заповедь древности «Око за око, зуб за зуб», проявить доброту и всепрощение: ... «Не простите, казните преступников, Вы сделаете то, что из числа сотен Вы вырвете трех, четырех и зло породит зло. И на месте трех, четырех вырастут 30, 40... Убивая, уничтожая их, нельзя бороться с ними. Не важно их число, а важны их мысли. Если бы простили всех государственных преступников, объявив это в Манифесте, начинающемся словами: «Люби врагов своих» - это христианское слово и исполнение его на деле было бы сильнее всей человеческой мудрости. Сделав это, Вы бы истинно победили врагов любовью своего народа». Толстой просил Победоносцева передать письмо царю. Победоносцев решительно отказался. Толстой нашел другие пути. Через Н. Н. Страхова. Письмо было вручено царю и произвело на него сильное впечатление. Однако Победоносцев, узнав о прочтении царем этого письма, воспользовавшись своим положением бывшего наставника, явился к царю в неположенное время и уговорил царя не поддаваться влиянию этого письма. Письмо было оставлено без последствий. Толстой не получил на него ответа. В литературе о Кибальчиче иногда встречаются указания, что некоторые ученые (фамилии не упоминаются) просили царское правительство в интересах науки сохранить Кибальчичу жизнь. Они предлагали навечно заключить его в тюрьму, но дать возможность продолжать свои научные исследования. Но никаких архивных материалов по этому вопросу не обнаружено и, надо полагать, их и не было. В. Р. Иваницкая в статьях, напечатанных в газете «Вечiрнiй Киiв» и журнале «Вiтчизна» пишет, что генерал-адъютант Гурко (который хорошо знал брата Николая Кибальчича - Степана - военного врача) просил Александра III передать Николая Кибальчича жандармам для использования его изобретательских способностей в военном деле. В воспоминаниях С. А Иванова, опубликованных в журнале «Былое» № 4 за 1906 год, также приводятся высказывания «одного генерала, сослуживца и приятеля Тотлебена»: (Возможно, это и был генерал Гурко.) - Что бы там ни было, что бы они ни совершили, таких людей нельзя вешать. А. Кибальчича я бы засадил крепко накрепко до конца его дней, но при этом предоставил бы ему полную возможность работать над своими техническими изобретениями. В возможность таких «высказываний» поверить можно. Но от высказываний до просьбы перед царем лежала очень большая дистанция. Послеглавие Боровиковский Александр Львович (1844-1905), адвокат. Защитник на процессе «193-х». Засулич Вера Ивановна (1849-1919), народница. 24 января 1878 года стреляла в петербургского градоначальника Трепова. 31 мая судом присяжных оправдана и эмигрировала. Вошла в марксистскую группу «Освобождение труда». Иванов Сергей Андреевич (1853-1927), член Распорядительной комиссии «Народной воли» (после 1884 года). В 1887 году приговорен к бессрочным каторжным работам. Умер в Париже. Соловьев Владимир Сергеевич (1853-1900), религиозный философ, поэт, публицист. Глава XIX КОНЕЦ ЖИЗНИ Приговор суда над первомартовцами вступил в законную силу 31 марта 1881 года в 5 часов дня. Приведение приговора в исполнение было назначено на 3 апреля в 9 часов утра в Петербурге на Семеновском плацу. О предстоящей казни было широко оповещено население. На перекрестках улиц было вывешено следующее правительственное сообщение: «Сегодня, 3 апреля в 9 часов утра будут подвергнуты смертной казни через повешение государственные преступники: дворянка Софья Перовская, сын священника Николай Кибальчич, мещанин Николай Рысаков, крестьяне Андрей Желябов и Тимофей Михайлов, Что касается преступницы Гельфман, то казнь ее, ввиду ее беременности, по закону отлагается до выздоровления». Распоряжаться исполнением приговора было поручено прокурору Петербургской судебной палаты Плеве. Ответственным за порядок на Семеновском плацу и прилегающих к нему улицах был назначен градоначальник генерал-майор Баранов, в распоряжение которого было выделено кроме конных жандармов и полиции - 11 пехотных рот, два эскадрона кавалерии и две сотни казаков. Всеми войсками на Семеновском плацу командовал начальник 2-й гвардейской кавалерийской дивизии. Кибальчич 2 апреля только к вечеру закончил свое второе письмо к царю Александру III. Спокойствие и мужество, показанные им на суде, не покидало его и теперь. 2 апреля в восьмом часу вечера пять православных священников прибыли в Дом предварительного заключения для исповеди и причастия осужденных. Кибальчич долго дискутировал со священником о религии. От исповеди и причастия отказался и предложил священнику его оставить. Желябов и Перовская категорически отказались принять духовника. Известная картина великого русского художника Ильи Репина «Отказ от исповеди» напоминает нам, как мужественно вели себя накануне смерти революционеры, поднявшие руку на царский строй, на «помазанника бога» на земле. В 1881 году получили распространение слухи, что первомартовцев пытали. В № 1 «Листка народной воли» от 22 июля 1881 года было написано: «Общая молва говорит о пытках после суда». В какой степени эти слухи обоснованы? В дневнике А. В. Богданович, жены видного чиновника и реакционного деятеля Е. В. Богдановича, имеются такие записи: «28 марта 1881 г. Под ужасной тайной я узнала, что Желябова после суда будут стараться заставлять говорить, чтобы от него выведать, кто составляет эту организацию. Это необходимо для общественной безопасности. 29 марта. Говорят, их повесят в пятницу. Дай бог, чтобы попытали. Я не злая, но это необходимо для общей безопасности, для общего спокойствия. 31 марта. Кибальчич, по словам Баранова, - «самый опасный». Генеральша Богданович, близкая к правительственным кругам, явно выражала их настроения. Газета русской революционной эмиграции за границей «Набат» в апреле 1881 года в № 3 на стр. 3 поместила следующую информацию: «Накануне казни 2 апреля в 8 часов вечера были сняты часовые, стоящие у камер, в которых содержались приговоренные к смертной казни. По распоряжению тюремного смотрителя строго запрещалось кому бы то ни было находиться в коридорах, по которым расположены эти камеры. Немедленно по снятии часовых к тюремному зданию подъехали две кареты: из каждой вышли по два человека; один из них был военный, а трое статские. Двое статских держали под мышкой сверток, обернутый в черную клеенку, величиной в среднюю шкатулку, и желая, по-видимому, скрыть эти свертки от постороннего глаза, они прикрывали их длинными плащами, на-•кинутыми на плечи. Вошедшие в здание тюрьмы все четверо быстрыми шагами направились к камере, в которой заключался Кибальчич. Военный отворил ключом дверь этой камеры; все четверо вошли туда и пробыли там сорок минут. Из камеры Кибальчича они пошли в камеру Желябова, в которой пробыли около часу.. Выйдя из камеры Желябова, они направились в камеры Перовской, Михайлова и Рысакова. В 11 часов этот военный и трое статских прошли коридор и направились к дверям, ведущим на улицу. Немедленно после вы хода их из тюрьмы, к дверям камер, в которых помещались заключенные приговоренные к казни, опять приставлены были часовые. С каторжной колесницы, на которой везли 3 апреля на казнь пять пер вомартовцев, сынов и дочерей великого русского народа, ясно и отчетливо раздались следующие слова: - Нас пытали. Расскажите! - а в толпе, которая находилась недалеко от виселицы, послышалось трижды: — Слышите, их пытали...» Посещение Рысакова 2 апреля, накануне смертной казни, жандармским подполковником Никольским и товарищем прокурора Петербургской судебной палаты Добржинским документально подтверждается письменным показани ем Рысакова от 2 апреля 1881 года. Он указывает всех известных ему нелегальных лиц, дает подробные сведения о помощнике Кибальчича Григории Исаеве. Умоляет о поселении на Сахалине или в Сибири. Он пишет: «...Я товар, а вы - купец...» Рысаков обещает открыть «наверное типографию и, пожалуй, две-три квартиры». Власти уже выведали все, что возможно, о знакомствах Рысакова среди рабочих и в студенческой среде. Все, кого он назвал, на кого намекнул все были схвачены и поплатились жестоко - от тюрьмы до каторги. Рысаков обнаружил свою полную ненужность для следствия, и утром 3 апреля был казнен. После казни, 22 мая 1881 года была издана прокламация, напечатанная от имени «мирных обывателей», в типографии «Земли и воли» под названием «Суд и пытка». В ней сказано: «Кончился этот знаменитый, «гласный, скорый, правый и милостивый суд», прочитали приговор о смертной казни, и вот... началось то злодейское, ехидное и подлое истязание, которое в середине века называлось пыткой, а в наши... но пусть каждый человек с чувством и мыслью сам даст кличку этому позорному деянию. Да, был суд и была пытка... Преступники пробовали во всеуслышание кричать народу о перенесенных мучениях, произведенных над ними в промежуток между «справедливым» судом и казнью. Но только одному несчастному Рысакову удалось произнести ужасающе по лаконизму слова: - Нас пытали! Барабанный бой прекратил дальнейшее». Свидетельство этой прокламации не может считаться вполне достоверным. Всего меньше оснований было пытать Рысакова. Он охотно рассказал все, что мог. Исписал перед смертью кучу листов, обещал говорить еще больше, лишь бы ему сохранили жизнь. Но все же слухи о пытках имели под собой некоторую основу. Мучителем могло руководить желание не только выведать, например, у Желябова тайну организации «Народной воли» - вряд ли они надеялись на успех, но и отомстить ему, унизить его, вырвать стон боли или мольбу о пощаде у человека, который смеялся над палачами. Допрос Кибальчича в «узком кругу» мог иметь целью выведать имена неназванных им помощников - изготовителей бомб. Известно, что царское правительство отнюдь не гнушалось пытать заключенных. На это указывает еще дело Каракозова. Его пытали лишением сна. Фактически пытали Нечаева, Мышкина. Мысли о пытках среди царских приспешников были тогда не в редкость. Если все это сопоставить с выступлением министра двора Адлерберга, настаивавшего на применении средневековых пыток и отношение к этому выступлению наследника престола а теперь царя Александра III на тайном совещании 9 февраля 1880 года, когда учреждены были «Верховная распорядительная комиссия» во главе с Лорис-Меликовым, то применение пыток к революционерам можно считать делом вероятным. Вполне возможно, что первомартовцев перед казнью тоже пытали, но окончательно вопрос нельзя считать выясненным. Бесспорно ясно: некоторых из них допрашивали и после суда, перед казнью. Казнить первомартовцев царское правительство доверило мастеру по удушениям известному палачу Ивану Фролову. Он еще накануне вечером, около 10 часов, прибыл в Дом предварительного заключения, где и провел ночь. Рослый, русобородый, с красными вывороченными веками и глубоко запавшими глазами, Фролов был в прошлом осужден за грабежи. Затем о получил «прощение» и стал «заплечных дел мастером». «Проработал» Фролов к моменту казни первомартовцев уже немало. Свою карьеру палача он начал 15 апреля 1879 года с Дубровина. Затем Фроловым были удушены революционеры: Осинский, Брандтнер, Свириденко, Соловьев, Лизогуб, Чубаров, Давиденко, Витенберг, Логовенко, Майданский, Малинка, Дробязгин, Млодецкий, Лозинский, Розовский, Пресняков, Квятковский. Жил Фролов под Москвой, и его всегда выписывали до суда, «предвидя исполнение». 3 апреля 1881 года в 6 часов утра всех осужденных, за исключением Геси Гельфман, разбудили, им дали чай. «Натощак» по российским законам вешать не полагалось... Какая злобная гуманность! После чая их поодиночке призывали в управление Дома предварительного заключения, где в особой комнате переодевали в казенную одежду: белье, серые штаны, ватник, наверх которых арестантский черный армяк, сапоги и фуражку без козырька с наушниками. На Перовскую надели тиковое с мелкими полосками платье, ватник, черный армяк и капор. Фролова для казни одевали в «истинно русскую» одежду: кучерская синяя поддевка, красная рубаха навыпуск, черный жилет, позолоченная цепь на брюхе. Палач и его помощники «работали, заправившись водкой». Таков был обычай. Винным перегаром они отравляли последние вздохи осужденных. Когда Перовскую вывели на двор, где ее ждала колесница и находился палач, она побледнела и зашаталась. Но ее поддержал Михайлов словами: — Что ты, что ты, Соня, опомнись! Этот окрик привел ее в себя: она справилась с минутной слабостью и твердо взошла на колесницу. Палач Фролов со своим помощником из уголовников усаживал осужденных на скамейки колесницы спиной к кучеру. Руки, ноги и туловище осужденных прикреплялись ремнями к сиденью. На груди у всех висели черные доски с надписью «Цареубийца». Софье Перовской так скрутили руки, что она сказала: — Отпустите немного, мне больно... — После будет еще больнее, — буркнул на нее грубый жандармский офицер, наблюдавший за посадкой. Это был Яковлев — тюремщик Алексеевского равелина Петропавловской крепости, где медленной смертью умерщвляли народовольцев. Впоследствии этого жандарма назначили комендантом Шлиссельбургской крепости. На первую колесницу усадили Желябова и Рысакова, на вторую — Кибальчича, Перовскую и Михайлова. Колесницы с осужденными выехали из тюремного двора на Шпалерную улицу в 7 часов 50 минут. За колесницами ехали кареты со священниками и палачами. Особая инструкция о порядке смертных казней от 30 апреля 1879 года обязывала попа шествовать вслед за осужденными на казнь рядом с палачом. Осужденных конвоировали одиннадцать полицейских чиновников, несколько околоточных надзирателей, городовые и местная полиция первого и второго участка Московской части. Военный конвой составляли два эскадрона кавалерии и две роты пехоты. На всех уличных перекрестках дежурили еще четыре роты войск, усиленные наряды конной жандармерии и местная полиция. Всего на Семеновском плацу было сосредоточено более 10 000 солдат, полицейских и жандармов. Царское правительство не без оснований опасалось, чтобы осужденных не отбили. Действительно, в это время революционные рабочие в уцелевших кружках и члены военной народовольческой организации строили планы вооруженного нападения на конвой, сопровождающий осужденных. Предполагалось собрать человек триста петербургских рабочих, разделить их на три группы: две человек по 50, а одну в 200. Во главе этих групп должны были находиться петербургские и кронштадтские офицеры. Группы предполагалось распределить на трех выходящих на Литейный проспект параллельных улицах; на крайних — малые группы, на средней — большую. И вот, когда процессия проходила бы среднюю группу, все три группы по сигналу должны были броситься вперед, увлекая в своем порыве толпу, и одновременно прорвать шпалеры войск. Боковые группы произвели бы замешательство, а средняя окружила бы колесницы, вскочив на которые офицеры обрезали бы веревки осужденных и увлекли бы их в толпу, с которой вместе хлынули бы обратно в боковую улицу, где должны были ожидать две кареты с платьем и всем нужным для переодевания. Однако выполнить намеченный план не удалось. Силы были не равны. С одной стороны - сильный вооруженный конвой, а с другой стороны - неорганизованность рабочих и отдельных интеллигентов. Сказалась и недостаточная работа народников среди пролетариата. Высота колесниц от уровня улицы до сиденья, к которому были привязаны осужденные, достигала двух метров, вследствие чего осужденные были у всех на виду. Кортеж следовал по Шпалерной улице, Литейному проспекту, Кирочной, Надеждинской, Николаевской улицам к Семеновскому плацу до эшафота. Правительственные исполнители казни задумали обставить казнь как акт позора осужденных и устрашения народа. Но их расчеты провалились, а громадный конвой свидетельствовал лишь о трусости правителей. Улицы по пути кортежа и Семеновский плац были переполнены народом. Яркое весеннее солнце, большой конвой, громадное стечение народа, высота колесниц, на которых восседали осужденные, создавали впечатление не позорного, а триумфального шествия. Кибальчич и Перовская очень спокойно занимали свои места на колеснице. Участвовавший в конвое, сопровождавшей колесницы, Л. Плансон так описывает Кибальчича во время его последнего пути: «... На его застывшем лице нельзя было прочесть ни страха, ни гордости, ни презрения, ни следа другого чувства, которое могло волновать его в подобную минуту; это было лицо ученого философа, решавшего в эту минуту какую-то сложную проблему». На улицах молча стояла толпа людей. И боялись плакать, но слез не удержать... На Надеждинской улице угол Спасской улицы и недалеко от плаца кое-кто из женщин пытался приветствовать осужденных на казнь, но жандармы, городовые и дворники быстро ликвидировали всякую попытку к сочувствию. Отвратительный барабанный грохот целого взвода барабанщиков сопровождал первомартовцев на всем его пути. Михайлов что-то кричал народу. Из-за барабанного боя трудно было услышать. Только иногда доходило до слуха: - Люди, запомните... Запомнили. Помнят. И будут помнить. «Славные деятели старой «Народной воли», как их назвал Ленин, принесли себя в жертву из любви к народу. И народ не может их забыть. В те времена Семеновский плац представлял собой обширное поле. Он граничил с казармами Семеновского полка, с забором, ограждавшим территорию Царскосельского вокзала, с казармами артиллерийской части и Обводным каналом. : Ночью в правом углу плаца были поставлены помост и виселица. На выстроенном деревянном помосте высотой в полтора метра, длиной девять метров и шириной в семь метров, обнесенном небольшими перилами, стояли боковые брусья, связанные поперек перекладиной. На ней было прикреплено шесть железных колец для петель. Эшафот «проектировался», очевидно, еще во время суда. Шестое кольцо предназначалось для Геси Гельфман. Как увидим дальше, пустым оно не оказалось. На боковых брусьях были ввинчены три железных крюка для концов веревок. На помосте находились три столба с железными цепями и наручниками. Ими имелось в виду осужденных приковать в случае, если бы они вздумали оказать противодействие во время чтения судебного приговора. У этих столбов находилась висельная тумба — небольшое возвышение, на которое вели три ступеньки. Тут же находилась переносная лестница, по которой палачи взбирались для укрепления веревок на кольцах. На помост вела лестница из шести ступеней. Все было выкрашено в черный цвет, что производило ужасное впечатление. Но еще более ужасны были пять стоящих на земле за эшафотом от крытых черных ящиков со стружками и щепками для изголовья. Здесь же лежали белые парусиновые саваны с капюшонами, которые предназначались осужденным прежде, чем их лишать жизни. Они должны были скрыть искаженное лицо казненных. Но тот, на кого они надевались, мог видеть через них почти все, так что те из осужденных, которых казнили последними, видели страшное зрелище казни их товарищей. Вблизи виселицы находилась пехота лейб-гвардии Михайловского полка. За ними конные жандармы и казаки. Недалеко от эшафота небольшое пространство было уложено досками. На этой платформе располагались офицеры и сановники, чиновники судебного и полицейского ведомства, представители русской и иностранной прессы и дипломатического корпуса. Судебные власти были представлены в лице прокурора Петербургской судебной палаты Плеве, исполняющего должность прокурора Петербургского окружного суда Плющик-Плющевского, товарищей прокурора Постовского и Мясоедова, обер-секретаря Особого присутствия Сената Попова. У эшафота еще задолго до прибытия палача находились четыре арестанта в тулупах - помощники палача. В закрытом арестантском фургоне, сопровождаемом казаками, с городовым на козлах, приехал палач Фролов. Густая борода оттеняла отвратительное лицо убийцы с воспаленными глазами. С вызывающей улыбкой он прошел мимо войск к помосту. За ним следовал его помощник с мешком в руках. В нем были веревки. Фролов поднялся по лестнице, продел пять веревок с петлями в кольца и закрепил концы их за крюки на боковых брусьях. Затем он испробовал крепость каждой веревки, дернув ее изо всех сил Около 9 часов утра, когда все приготовления были уже сделаны, при скакали казаки с известием, что печальный кортеж приближается. При по явлении на плацу осужденных, густая толпа народа заметно заколыхалась Послышался густой и продолжительный гул, который стих лишь тогда, когда печальное шествие приблизилось к виселице. Обе колесницы с осужденными и конвоем подъехали к помосту и остановились около его лестницы. Палач отвязал от колесницы Желябова и Рысакова и взвел их на эшафот, потом то же проделали с Кибальчичем, Перовской и Михайловым. Желябов, Перовская и Михайлов были поставлены к трем «позорным» столбам. Рысаков (слева) и Кибальчич (справа) остались стоять крайними около перил эшафота. У всех были связаны сзади руки. Лицом они были обращены в сторону плаца. Осужденные казались довольно спокойными, особенно Перовская, Кибальчич и Желябов. Во время восхождения первомартовцев на эшафот, толпа безмолвствовала. Желябов пытался говорить: — Несчастный народ, слушай... - но барабаны немедленно заглушали его слова. Прокурор Плеве распорядился прочесть приговор суда. Все сняли головные уборы. Барабанщики пробили дробь, раздались команды: — Смирно! - На караул! При воцарившейся на площади мертвой тишине обер-секретарь Попов прочитал конфирмованный приговор. Бедняга, видимо, сильно волновался, так как голос его, монотонный и невыразительный, сильно вибрировал, а бумага, по которой он читал, заметно дрожала в его руках. Чтение приговора кончилось. На эшафот в полном облачении с крестами взошли пять священников. Один из священников подошел к Кибальчичу и приподнял крест, но тот покачал головой, священник поклонился ему и отошел. То же было и с Михайловым и Перовской. Поцеловал крест Рысаков. Как поступил Желябов осталось неизвестным, имеется версия, что он все же поцеловал крест. Недоумение по поводу того, что Желябов, возможно, поцеловал крест, в то время как он накануне не только отказался от исповеди и причастия, но даже не хотел принять священника, объясняется тем, что у простого народа, находившегося на плацу, религиозно настроенного, публичное пренебрежение религиозным обрядом могло бы вызвать нежелательную реакцию по отношению к народовольцам. Если это и имело место, то это была уступка религиозным привычкам собравшегося народа. Надо только представить себе Россию начала 80-х годов XIX века... Священники пошли вниз. Прокурор передал осужденных палачу. Перовская поцелуем простилась с Желябовым, Кибальчичем и Михайловым. От Рысакова отвернулась. Она не могла простить его предательство. Солнце ярко светило. Народ безмолвствовал. Люди не отводили глаз от осужденных. Палач надел на осужденных белые саваны с капюшонами, закрывшими их лица. Первым на висельную тумбу возвел он Кибальчича. Когда палач надевал на Кибальчича веревочную петлю, капюшон соскользнул с лица Кибальчича. Яркий солнечный луч осветил его голову. Глаза были спокойно устремлены в голубое небо. Петля была надета. Капюшон закрыл лицо героя. Висельная тумба выдернута из-под ног. В то же мгновение Кибальчич умер. На стало выдающегося революционера, талантливого изобретателя, бесстрашного борца за правду, горячо любящего свой народ, свою Родину. Кибальчичу в это время едва исполнилось 27 лет. Стрелки часов показывали 9 часов 20 минут. В выпущенной в 1882 году в Лондоне книге, посвященной памяти Н. И. Кибальчича, его смерть отмечена следующими строками: «Знающие Кибальчича не могут удивляться его философски-спокойной кончине. Он не был ни на йоту боевым человеком, он не способен был поднять руку на себе подобное существо, он не мог быть хладнокровным в такую минуту, когда приходится сражаться. Но, при его глубоком убеждении в правоте своего дела, при его способности сливаться всей душой с любимой идеей, он, конечно, мог спокойно встретить смерть, чем большинство других людей. И накануне смерти его, как известно, тревожила только судьба проекта воздухоплавания, как Архимеда - судьба его кругов». После Кибальчича начали вешать Михайлова. В воспоминаниях конвоира Л. Плансона читаем: «С расстояния, на котором я стоял около помоста, т. е. на расстоянии 7-8 саженей (15-17 метров) веревки казались очень тонкими, и я помню, среди офицеров перед началом казни велись разговоры о том, что выдержат ли они человека, особенно такого, как Михайлов, не оборвутся ли...» И здесь случилось то, чего нужно было ожидать и что до глубины души потрясло всех присутствующих... Когда к Михайлову подошли палачи, то он не дал им взвести себя на поставленную тумбу, как бы брезгуя их услугами, и, несмотря на закрытое капюшоном лицо, слегка лишь поддерживаемый одним из палачей под локоть, сам решительно и быстро взошел по ступенькам этой тумбы на верхнюю ее площадку, где позволил надеть на свою шею петлю. И вот в момент, когда из-под ног Михайлова была выдернута тумба и он должен был повиснуть на веревке, последняя не выдержала его тяжести, оборвалась... и огромная грузная масса с высоты двух с половиной аршин грохнулась с шумом на гулкий помост... Из нескольких тысяч грудей одновременно вырвался крик ужаса. Толпа взволновалась, послышались возгласы: — Надобно его помиловать! — Простить его нужно! Нет такого закона, чтобы вешать сорвавшегося. — Тут перст божий! - Царь таких завсегда милует! Пришлет своего флигель-адъютанта... Тем временем, ошеломленные вначале неожиданностью палачи, придя в себя, принесли откуда-то веревку, не без труда наскоро перекинули ее через освободившийся крючок, сделали новую петлю, а затем, подойдя к Михайлову, подхватили его под руки и потащили снова вешать. Михайлов оказался еще живым и даже в сознании, так как сам начал переставлять ноги по помосту и даже по ступенькам висельной тумбы. Вновь ему накинули на шею петлю, несмотря на ропот волновавшейся толпы, и снова из-под ног его было вырвана эта тумба... Но тут случилось нечто необычное, никогда еще не бывшее в летописях смертных казней, нечто такое, что заставило раз навсегда отказаться от «публичных» казней. Не успел еще один из палачей выдернуть в сторону из-под ног Михайлова тумбу, как... вторично оборвалась веревка, на которой повисло на одну секунду его большое тело, и он опять с глухим ударом рухнул на помост, дрогнувший от этого падения... Невозможно описать того взрыва негодования, криков протеста и возмущения, брани и проклятий, которыми разразилась наполнявшая площадь толпа. Не будь помост с виселицей окружен внушительным нарядом войск, вооруженных заряженными винтовками, то, вероятно, и от виселицы с помостом и от палачей и других исполнителей приговора суда в один миг не осталось бы ничего. Но возбуждение толпы достигло апогея, когда с площади заметили, что Михайлова собираются вздернуть на виселицу в третий раз. Тут положительно поднялось целое море возбужденных голосов, требовавших помилования Михайлова. Толпа рвалась к виселицам с криками и угрозами, с поднятыми кулаками. Если бы не войска, помост был бы разнесен вдребезги. Однако палач продолжал выполнять свое «дело». Нравственная и физическая сила Михайлова истощилась, ни встать, ни подняться на ступеньки тумбы без помощников Фролова он уже не мог. Повторив уже дважды проделанную манипуляцию с веревкой, в третий раз повесили Михайлова. Медленно завертелось тело на веревке, и вдруг, как раз на кольце под перекладиной, через которое была пропущена веревка, она стала протираться и два стершиеся конца ее начали быстро-быстро и заметно для глаза раскручиваться. У самого эшафота раздались восклицания: - Веревка перетирается! - Опять сорвется! Палач взглянул наверх, достал веревку и быстро продел ее через кольцо (благо было лишнее, предназначенное для Геси Гельфман), влез на тумбу и накинул петлю на висевшего Михайлова. Таким образом тело казненного поддерживалось двумя веревками, что и показано совершенно ясно на рисунке, сделанном присутствовавшим при казни флигель-адъютантом А. А. Насветевичем. Перовская была казнена третьей, она стояла рядом с Михайловым и до нее доходил гул толпы. Когда палач выдернул висельную тумбу, Перовская вскоре повисла без движений. Над Желябовым палач потешался: сверх обычной петли, затянутой на шее, Фролов наложил ему еще другую петлю узлом на подбородке, что сильно удлиняло мучения повешенного. Это возмутило даже военного врача, который обрушился с бранью на палача; последний дерзко ответил: — Когда я тебя повешу, то стяну как следует! Желябов долго бился в конвульсиях, описывая круги в воздухе. В публике опять послушался ропот. Последним был казнен малодушный Рысаков. Он несколько минут сопротивлялся. Старался ногами держаться за висельную тумбу. Помощники палача, видя отчаянные движения Рыбакова, быстро стали выдергивать из-под его ног эту тумбу: а палач Фролов дал телу сильный толчок вперед. Тело Рысакова, сделав несколько медленных оборотов, повисло затем спокойно, рядом с трупом Желябова и другими казненными. Корреспондент английской газеты «Таймс» сообщил о казни первомартовцев: «Все присутствующие отзываются об этой казни, как о самом безобразном зрелище, которое когда либо видно было». Корреспондент «Кельнише Цайтунг» написал в газете за 16 апреля 1881 года: «Я присутствовал на дюжине казней на Востоке, но никогда не видел подобной живодерни». Казнь первомартовцев произвела в России и за границей такое отвратительное впечатление, что самодержавие больше уже не решалось казнить публично. В 9 часов 30 минут казнь закончилась. Барабаны перестали бить. Толпа молча стояла и глядела, как трупы казненных под легким ветерком покачивались из стороны в сторону. Тела оставались висеть в воздухе около 20 минут. К эшафоту подъехали две ломовые телеги, покрытые брезентами. Затем на эшафот были внесены пять черных ящиков-гробов, которые помощники палача ставили под висящие трупы. По знаку, поданному снизу, палачи стали развязывать прикрепленные к боковым брусьям веревки и опускать по одному в гроб. Первым было снят с виселицы и положен в гроб Кибальчич, а затем и другие казненные. Все трупы были сняты в 9 часов 50 минут. На эшафот вошли военные врачи, которые в присутствии двух прокуроров подходили к каждому гробу, наклоняясь осматривали труп и свидетельствовали смерть. Гробы были затем покрыты крышками, заколочены и поставлены на поданные две телеги, чтобы отвезти их под сильным конвоем на стоявший на запасном пути приготовленный железнодорожный состав. Вся процедура окончилась в 9 часов 58 минут. Когда помощники палача подняли гробы и сносили их на плечах с эшафота на телеги, толпа, точно по сигналу, обнажила головы, осеняя себя крестным знамением. — Упокой, господи, души рабов твоих. - Прости, господи, их прегрешения. — Царство им небесное. Чувствовалась общая подавленность, чувствовался на лицах у всех ужас, тяжелое переживание и слышались опять голоса: - Даже женщину не помиловали. Видно было, что в народных душах происходил какой-то разлад... Народ расходился с Семеновского плаца тихо, сосредоточенно. У многих глаза были заплаканы. Казаки и конные жандармы цепью окружили эшафот. За цепью к эшафоту пропускали привилегированных лиц. Эти люди были охвачены страстной заботой и стремлением раздобыть кусок веревки, на которой были повешены осужденные. В их представлении такая веревка «приносит счастье». Палачи открыли бойкую торговлю веревками. Этого товара оказалось много. Гробы были поставлены в товарный вагон и отправлены для предания казненных земле на Преображенское кладбище, где и были в тот же день похоронены. В деле Особого присутствия Сената сохранился следующий протокол об исполнении приговора. «1881 года, апреля 3 дня, в 9 часов утра, во исполнение состоявшегося 26/29 марта 1881 года и вошедшего в законную силу - по воспоследовании высочайшего соизволения на лишение осужденной Перовской всех прав со стояния - приговора Особого присутствия правительствующего Сената о государственных преступниках Николае Иванове Рысакове, Андрее Желябове, Николае Иванове Кибальчиче, Тимофее Михайлове и Софье Львовне Перовской преступники сии были доставлены на Семеновский плац. Исполняющий обязанности прокурора при Особом присутствии правительствующего Сената, прокурор С.-Петербургской судебной палаты, распоряжавшись исполнением приговора поручил обер-секретарю Особого присутствия прочесть приговор во всеуслышание. После прочтения приговора и по оказанию преступникам последнего напутствия через священнослужителей, преступники были возведены на эшафот палачом, который совершил над ними последовательно, смертную казнь через повешение. После сего, по удостоверении врачами смерти казненных, прокурор объявил, что приговор Особого присутствия правительствующего Сената приведен в исполнение. Прокурор В. Плеве Обер-секретарь А. Попов» В 10 часов дня градоначальник дал приказ к разбору эшафота, что было немедленно исполнено тут же находившимися плотниками. В начале одиннадцатого часа войска с ухарскими песнями и бравурной музыкой отправились в казармы, точно с парада... На публичные смертные казни русская бесцензурная поэзия отозвалась стишком: Вот хор музыки военной, И войска идут повзводно, Офицеры встречным дамам Глазки строят превосходно. Полковой должно быть праздник Иль штандарта освещенье?! — Нет, над пленным нигилистом Смертной казни исполненье... Похороны казненных народовольцев были произведены тайно. Строжайше скрывалось место и время похорон. Новый царь Александр III боялся даже мертвых революционеров. Только через 35 лет, когда пало самодержавие, смотритель Преображенского православного кладбища В. Г. Саговский рассказал о похоронах казненных первомартовцев: «Накануне казни 2 апреля 1881 года ко мне на кладбище явился пристав Александро-Невской части города Петербурга с каким-то штатским господином и приказал спешно приготовить в отдаленном углу кладбища общую могилу для пяти гробов. Документ на эту могилу он обещал доставить завтра. В дальнем углу кладбища на пустыре могильщики в тот же день вырыли глубокую яму. 3 апреля в 9 часов утра я согласно распоряжению пришел на станцию Обухово. Вскоре из Петербурга подкатил паровоз с одним прицепленным к нему товарным вагоном. С паровозом прибыл все тот же пристав Александро-Невской части и несколько штатских. Вагон отцепили. Паровоз ушел. В это время к вагону подошел местный пристав Шлиссельбургского участка Агафонов, который заранее был вызван на станцию. Пристав Александро-Невской части подозвал к себе пристава Шлиссельбургского участка и они, отойдя в сторону, долго о чем-то шептались. Затем Агафонов побежал на кладбище, по направлению к кладбищенской конторе. Я пошел за ним следом и на полдороги окликнул его. Агафонов вздрогнул, но увидев меня — знакомого, оправился. Он сообщил мне, что привезли для похорон пять гробов с цареубийцами, которых казнили в Петербурге, на Семеновском плацу. Я привычен к похоронным делам. Но тут по моему телу пробежали мурашки. Мне не приходилось хоронить казненных и при том с соблюдением такой таинственности и без всяких похоронных обрядов. Агафонов настаивал, чтобы гробы зарыли привезенные им из Петербурга рабочие, но я этому воспротивился. На кладбище были свои опытные люди. Запрягли лошадь в дровни, взяли с собой веревки и отправились на станцию к вагону. Когда открыли товарный вагон, то увидели там пять ящиков, не похожих на обычные гробы, вымазанные черной краской. Кладбищенские рабочие поставили эти ящики на дровни и повезли к церкви, но пристав Агафонов предупредил меня, что отпевание казненных запрещено. Гробы повезли к приготовленной могиле. Едва миновали церковь, как показались верховые казаки, которые неслись во всю мочь... Сотня казаков приехала охранять похороны. Казаки разделились на две шеренги и поехали сзади дровней с гробами. Привезли ящики с телами казненных к могиле и стали спускать. Ящики до того были плохи, так наскоро сбиты, что некоторые из них тут же поломались. Разломался ящик, в котором лежало тело Софьи Перовской. Одета она была в тиковое платье, в то самое, в котором ее вешали, в ватную кофту. Во время опускания гробов в могилу была какая-то жуткая тишина. Никто не проронил ни одного слова... Тут же пристав отдал распоряжение засыпать могилу, сравнять ее с общим уровнем земли. Дождавшись, когда могила была засыпана и замаскирована, пристав повел меня в контору и там приказал расписаться в том, что я принял от него пять трупов и похоронил их без всякого отпевания. Пристав предъявил также особый акт о похоронах и приказал расписаться в пяти местах, под фамилией каждого из казненных. После этого у меня — как смотрителя кладбища, была взята подписка о том, что я никогда и никому не назову имен тех, кого похоронили, и где находится их могила. Я принужден был расписаться. Пристав ушел из конторы, попрощался с казаками и ушел на станцию. Тотчас же уехали в Петербург и казаки. Управившись с делами в конторе, я пошел к себе на квартиру и заметил, что за мной следит какой-то человек. Это был охранник, который следил за мной потом несколько лет подряд изо дня в день. Спустя года два после похорон ко мне на кладбище явилась старушка и, обливаясь слезами, стала меня упрашивать показать ей могилу казненных на Семеновском плацу, говоря, что она мать Софьи Перовской. Боясь наказания, зная, что за мной неотлучно следит охранник, я не сказал матери, где покоится прах ее дочери. На следующий день после посещения кладбища матерью С. Перовской, меня вызвали в охранное отделение, начали допытываться, что я говорил той старухе, которая была вчера. Я хотел было отказаться заявив, что никакой старухи я не видел. Тогда меня повели в другую комнату и там показали Варвару Степановну Перовскую - мать Софьи. Я вынужден был признаться, что Перовская у меня была, спрашивала о могиле, но я не сказал ей. Меня отпустили, но надзор за мной и за местом похорон усилили». Лишь спустя десяток лет царские жандармы стали забывать о могиле и ослабили надзор за ней. Тогда группа революционно настроенной молодежи из числа студентов задумала разыскать братскую могилу первомартовцев. Старый могильщик за «на чаек» свел студентов в конце кладбища к забору, где была свалка всякого мусора и старых высохших венков с могил и, указывая пальцем, сказал: - Вот там мы зарыли их, сердечных, я им яму копал... Никакого бугорка над могилой заметно не было. На поле студенты сплели из полевых цветов большой венок и повесили его над могилою на заборе..." Братскую могилу первомартовцев до сих пор отыскать так и не удалось. После казни первомартовцев Исполнительный комитет «Народной воли» обнародовал прокламацию, в которой было сказано: «3 апреля между 9 и 10 часами утра на Семеновском плацу в Петербурге приняли мученический венец социалисты: крестьянин Андрей Желябов, дворянка - Софья Перовская, сын священника Николай Кибальчич, крестьянин Тимофей Михайлов и мещанин Николай Рысаков, Суд над мучениками творили царские сенаторы, приговор диктовал Александр III, он же и утвердил его. Итак, новое царство обозначилось. Первым актом самодержавной воли Александра III было приказано повесить женщин. Не выждав еще коронации, он оросил престол кровью борцов за народные права. Пусть так! С своей стороны над свежей могилой наших дорогих товарищей, мы подтверждаем всенародно, что будем продолжать дело народного освобождения. На этом пути не остановят нас виселицы, как не останавливали они в прошлое царствование целый ряд борцов, начиная с Соловьева, продолжая Ковальским, Виттенбергом, Логовенко, Лизогубом, Чубаровым, Давиденко, Осинским, Антоновым, Брандтнером, Горским, Бильчанским, Федоровым, Дубровиным, Дробязгиным, Малинкой, Майданским, Розовским, Лозинским и кончая Млодецким, Квятковским и Пресняковым. Тотчас после 1 марта Исполнительный комитет обнародовал послание к императору Александру III, в котором доказывал, что единственным средством к возврату России на путь правильного и мирного развития является обращение верховной власти к народу. Судя по событию 3 апреля, верховная власть выбрала иной путь - путь обращения к Фролову, знаменитому сподвижнику в бозе почившего Александра II. Пусть так! Откладывая оценку общей политики Александра III на ближайшее будущее, Исп. ком заявляет теперь же, что реакционная политика по традициям Александра II неизбежно приведет к последствиям, еще более пагубным для правительства, чем 1 марта, предшествуемое заговорами Николаевским, Одесским, Александровским, Московским и двумя Петербургскими. Исп. ком обращается с призывом ко всем, кто не чувствует в себе инстинктов раба, кто сознает свой долг перед страждущей родиной — сомкнуть свои силы для предстоящей борьбы за свободу и благосостояние русской земли. Исп. ком., 4 апреля 1881 г. Типография «Народной воли», 5 апреля 1881 г.» Казнь народовольцев не вызвала революционных потрясений в полицейско-помещичьей России того времени. Но среди революционно-настроенных кругов долгое время ходили по рукам стихи на смерть погибших героев. В недавно найденной записной книжке участника революционного движения 80-х годов прошлого столетия А. С. Буткевича на 120-й странице имеются стихи, написанные 4 июля 1881 года. Вот строки, посвященные памяти Н. И. Кибальчича: Подвиг твой славный пою я, Деятель мартовских дней. Жизнь ты свою молодую Отдал Отчизне своей Юный служитель науки, Торные бросив пути, Ты приложил свои руки К делу гражданской любви. Видя людские страданья, Тысячи гибнувших сил, Перлы ума ты и знанья В дело свободы вложил. Даже в стенах каземата Ум твой могучий не спал, Нового аэростата Мысль ты великую дал... Представляет интерес история написания выдающимся художником-баталистом В. В. Верещагиным известной картины «Казнь через повешение в России», рассказанная К. Коничевым: «Известие из России о казни пятерых цареубийц - народовольцев вызвало у В. В. Верещагина тяжелые переживания. Тогда же возникла мысль написать картину «Казнь через повешение в России» и эта мысль была как бы продолжением ранее задуманного плана и завершала трилогию казней: расстрел англичанами из пушек восставших сипаев в Индии, римская казнь — распятие на кресте, наконец,- казнь народовольцев через повешение... И снова решил он побывать в Петербурге, осмотреть место казни, расспросить очевидцев, как происходила казнь, при каком освещении, в каком окружении, на фоне каких зданий... В альбомах он набрасывал карандашом помост, на котором возвышался эшафот, и пять виселиц с перекладинами, и воображаемый строй солдат, и толпу любопытствующих. Но так ли это было? Елизавета Кондратьевна (жена В. В. Верещагина) находила его в эти дни задумчивым, осунувшимся и нервным более, чем когда-либо. - Вася, что с тобой? — спрашивала она. - Зачем изводить себя так мыслями, работой. Разве мы плохо живем? Разве тебе мало почета? Зачем же так? Надо беречь свое здоровье. В Вену с выставкой собираешься... - Вена подождет. Новые картины возникают у меня перед глазами... Вся пятерка повешена публично! А кроме них будут истреблены сотни, тысячи невинных. Между прочим, об одном из этой пятерки я как-то, Лиза, от Яблочкова слышал. Кибальчич ему фамилия: то ли своя, то ли поддельная,- их трудно понять. Оказывается, он был у них техником по изготовлению бомб. И такая у него здоровая, умная голова. Знаешь ли, до чего он додумался? Составил конструкцию летательной машины... Что-то такое, говорят, было им придумано, очень смелое. И эта голова — с живым умом и русской смекалкой изловлена в петлю. А ведь как знать, человек этот мог стать завоевателем воздуха. Не утерпел, бедняга, не выдержало ретивое - и пошел он с бомбой на царя. Чудак этакий! Царей могут поставлять хоть по штуке на день, а где такие изобретатели, как Кибальчич?... Эх, люди, люди, не знают себе цены!... Верещагин окончательно продумал картину «Казнь через повешение в России» и поехал в Петербург, чтобы побывать на Семеновском плацу, на том месте, где были казнены народовольцы. Место ничем не было примечательно — пустынное, вдали дома и какие-то постройки. Падал и таял мокрый снежок. На плацу в этот весенний день никого не было, за исключением одного городового, неизвестно зачем охранявшего пустующий плац. На расспросы Верещагина городовой со всеми подробностями рассказал ему как были расположены войска вокруг эшафота и как конная жандармерия сдерживала толпу народа, пришедшего смотреть казнь цареубийц. Большего Верещагин при посещении плаца не узнал. Сделав зарисовки места, художник на некоторое время отложил работу над картиной». Мысль о написании этой картины Верещагина не оставляла, и, выполняя некоторые другие свои творческие замыслы, художник все чаще и чаще подходил к большому дубовому мольберту и подбирал наиболее сильные краски, чтобы отразить печаль и протест, подлость и гнев, жестокость и подвиг. На картине «Казнь через повешение в России» Верещагин не стал художественно оформлять фактическую казнь первомартовцев. Он изобразил Семеновский плац в зимний день со стоящими на ней пятью виселицами. На двух из них уже висят одетые в белые саваны казненные. Масса публики толпится на плацу. Здесь важные люди в цилиндрах, и попы, и торговцы, и любопытные обыватели. Конные жандармы сдерживают напор толпы и не подпускают народ близко к виселицам. Внимание художника сосредоточено на толпе. Виселицы он отнес на второй план. Среди обывателей, с любопытством созерцающих отвратительную сцену казни, художник выделил дородную фигуру попа на фоне фигуры конного жандарма, подчеркнув тем самым единение реакционных сил в борьбе против революционеров. Этим запечатлена верноподданническая роль церкви на службе самодержавия. Казнь совершается в пасмурный почти еще зимний день, со снегопадом, почти все небо заволокли тяжелые, свинцовые тучи, мрачной пеленой нависшие над народом и как бы символизирующие гнетущую политическую атмосферу, в которой жила страна в 80-х годах. Однажды, когда работа над картинами казней в Индии и России подходила к концу, к В. В. Верещагину зашел известный художник И. Н. Крамской. Верещагин стал показывать ему в основном законченные картины, в том числе и «Казнь через повешение в России». К. Коничев рассказывает: «Крамской... долго, задумавшись, печальными глазами рассматривал картину. Наконец, тяжело вздохнув, сказал: - Впечатление сильное... Казнь народовольцев изобразить тоже можно лишь благодаря Вашей смелости. Обе картины дышат выразительной правдой, неподкупной искренностью. И что же будет? В России не позволят Вам показывать «Казнь народовольцев»... Однако обе картины будут жить. И кто хоть однажды взглянет на них — вовек не забудет. Вот только падающие снежинки на картине «Казнь через повешение в России», пожалуй, не уместны. Казнь народовольцев совершалась в апреле. В эту пору в Питере весна в самом разгаре. Впрочем, допускаю это незначительное отступление от натуры, от факта. Снежок этот - русский, тоскливый, лениво падающий — как бы подчеркивает тяжесть настроения, создаваемого картиной. И толпа горожан — праздных созерцателей, и жандармы — конные и пешие, и при сем присутствовавший поп, и силуэты повешенных, в тесном кругу конвоиров, столпившихся у эшафота,— все просто, нечего убавить и нечего прибавить к этой целостной и своеобразной композиции. Удивительный Вы человек, Василий Васильевич. В такую жестокую пору — и решиться писать такую картину!...» Работа над картиной протекала в течение двух лет и была закончена в: 1885 году. Однако показать картину в России было невозможно. Верещагину пришлось пойти на уступки покровительствующим меценатам, отказаться от первоначального замысла назвать картину «Казнь через повешение в России" и дать ей название «Казнь заговорщиков в России». В настоящее время картина В. В. Верещагина находится в музее Революции в Петербурге. Посетители музея долго стоят перед картиной, отдавая должное и героям народовольцам и художнику, выразившему этот протест самодержавию. В различной степени и по своему, в тяжелых условиях самодержавного строя протестовали против жестокости: философ Владимир Соловьев, писатели Лев Толстой и Иван Тургенев, художники Илья Репин и Василий Верещагин. Объединением рабочих и крестьян, созданием социал-демократической рабочей партии, политической и экономической борьбой, забастовками, по жарами, вплоть до восстания в 1905 и 1917 году ответил пролетариат России на казнь народовольцев. Судьба шестой осужденной к повешению Геси Гельфман была печальной. Несмотря на беременность, она была переведена 23 апреля 1881 года из Дома предварительного заключения снова в тяжелые условия тюрьмы Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. Над ней продолжал тяготеть смертный приговор. За границей беспощадная жестокость к беременной женщине, пятеро товарищей которой уже были повешены, вызвали протесты в печати революционера и ученого П. А. Кропоткина, писателя Виктора Гюго, видного французского публициста Рошфора и др. Только 2 июля, промучив осужденную три месяца полной неизвестностью, Александр III заменил ей казнь бессрочной кагоргой. Чрез месяц после этого (5 августа) она была переведена в одиночную камеру Дома предварительного заключения, внутри которой постоянно находились часовые. В больнице этой тюрьмы она и разрешилась от бремени 12 октября 1881 года, родив девочку. Обстановка, при которой происходили роды этой молодой женщины, дает возможность подозревать, что была допущена умышленная небрежность врача-акушера, «не обратившего внимание» на воспаление брюшины и разрыв промежности. Таким врачом оказался лейб-акушер Баландин. Это был единственный случай, когда принимать ребенка приглашался в тюрьму придворный врач-специалист, акушер, имевший выгодную практику при императорском семействе. Инициатива обращения за помощью к Баландину исходила из Департамента полиции. Из Министерства внутренних дел было доставлено начальнику Главного тюремного управления 150 рублей для доктора и 125 рублей для акушерки. Начальник Главного тюремного управления прибавил от себя еще 25 рублей и переслал доктору Баландину 300 рублей с указанием, что посылается ему и акушерке по 150 рублей. Доктор вернул эти деньги, письменно заявив, что акушерке должно быть выплачено 300 рублей. Было очевидно недовольство Баландина предложенным вознаграждением. |
Оглавление|
| Персоналии | Документы
| Петербург"НВ" |
"НВ"в литературе| Библиография|