Владимир Савченко

«Тайна клеенчатой тетради»
Повесть о Николае Клеточникове

ПОЛИТИЗДАТ, 1976 г.

Глава первая

Рано утром в пятницу 22 сентября 1867 года пассажирский пароход «Митридат», совершавший регулярные, раз в неделю, рейсы между Одессой и крымскими портами, возвращаясь из Керчи — конечного пункта линии, бросил якорь у мыса Иоанна в виду города Ялты, крошечного поселения в тридцать — сорок домиков у подножия лесистого холма в самом уголке обширного залива. Матросы спустили на воду шлюпку, в нее сошли три пассажира, за ними подали чемоданы, и шлюпка пошла к берегу.

В городе в этот ранний час еще не было заметно никакого движения, но пароход здесь ждали: на пристани, шаткой и скрипучей, которую уже не один раз выбрасывало штормом на берег (пристань была деревянная, на якорях, к ней приставали только мелкие суда — небольшие яхты, турецкие фелуки да рыбацкие барки), торчала фигура в полицейском мундире, неподалеку, на площади, стояло несколько извозчиков, кучка оборванцев мужиков из голодных центральных губерний, забредших в Крым в поисках заработков, жалась в сторонке в надежде услужить пассажирам. Если присмотреться, можно было разобрать и две-три головы в окнах домов за площадью. Там поднялись до времени ради праздного любопытства: кого еще принесло в Ялту в эту пору сезона, когда и без того тесно в городе, заняты все квартиры?

Шлюпка приблизилась настолько, что стали различимы лица и костюмы приезжих. Двое из них были военные, инженерный подполковник, уже немолодой, осанистый, с бакенбардами а-ля император Николай, и солдатик при нем, должно быть денщик. Третий был штатский. Этот привлек особое внимание полицейского чина. Худощавый молодой человек, одетый благородно, в светлый сюртук, белую крахмальную рубашку с галстуком, светлый котелок — ив синих очках. В синих! Не нигилист ли? В столицах, говорят, нигилисты по улицам ходят в синих очках, в черных шляпах с большими полями, с суковатыми дубинками из можжевельника. Впрочем, кто их, столичных, знает. Тот, изверг, в минувшем недоброй памяти году паливший в государя императора, был из благородных. Смутное время! Никому верить нельзя.

Шлюпка подошла к причалу, и первым вышел военный. Огляделся, увидел полицейского офицера и решительно направился к нему, представился:

— Подполковник барон Врангель. Прошу вас оказать услугу. Я в ваших краях впервые, знакомых не имею, а дорогой наслышан, будто у вас какая-то чепуха с квартирами. Говорят, за большие деньги нельзя снять квартиру. У меня семья осталась в Ростове. Я, знаете ли, не привык.— Подполковник говорил обеспокоенным тоном, не вязавшимся с его решительной фигурой.— Я бы хотел пожить, осмотреться. Возможно, землю купить. Через год намерен выйти в отставку. Присматриваюсь.

— С квартирами плохо, плохо,— качал головой полицейский.— Мало квартир. И дерут-с. Прежде за лето приезжало пятьдесят, сто человек, теперь сколько — тысяча? две? Больше.

— Как же мне, помилуйте...

— Не извольте беспокоиться. Если к полудню не найдете квартиру, зайдите ко мне. В окрестностях есть несколько дач, можно договориться с владельцами. Виноват,— вспомнив, что не представился, изящно поклонился полицейский,— местный исправник Зафиропуло. Мой дом,— показал он через площадь на белый одноэтажный дом с мезонином.

Разговаривая с бароном, исправник посматривал на молодого человека в очках. Тот вышел из шлюпки, мордастый матрос вынес за ним два кожаных саквояжа, один передал подбежавшему мужичонке, и все трое направились к ближайшему извозчику. Исправник и барон двинулись за ними следом. Извозчик был местный, Изот Васильев, исправник его хорошо знал, малый ловкий, служивший казачком, потом лакеем у господ Ревелиотти, кучером у купца Бухштаба, промышлявший извозом, а этим летом арендовал у кого-то экипаж и вот, конкурирует с симферопольскими извозчиками, наехавшими в Ялту на сезон. Изот спрыгнул на землю, принял от матроса и мужичонки саквояжи, поставил их в коляску и снова забрался на козлы.

— Куда, барин, прикажете?

Молодой человек расплатился с матросом и мужичонкой и сел в коляску.

— Дачу Корсакова знаешь?

— Дачу его сиятельства генерал-лейтенанта князя Александра Михайловича Дондукова-Корсакова? — бойкой скороговоркой, с удовольствием прокричал звучные слова Изот.— Какже-с! На холме Дарсан.

— Не Дондукова-Корсакова, а Корсакова. Предводителя дворянства.

— Точно так! Его высокоблагородие Владимир Семенович Корсаков. Очень даже знаем-с. Имение «Чукурлар» называется, по-татарски это значит Яма. Во-он там! — показал он кнутовищем через залив, на отрог длинного холма, опоясывавшего часть залива.— Как прикажете, с ветерком али не спеша?

— Как хочешь,— равнодушно ответил седок.

Услышав адрес, который сказал приезжий, исправник вполне этим удовлетворился и если не потерял совсем интереса к приезжему, так только потому, что предводитель дворянства Ялтинского уезда Владимир Семенович Корсаков, к которому направлялся приезжий, быть может родственник предводителя, был в некотором роде его, исправника, прямое начальство. Коляска проехала мимо исправника и барона, остановившихся, чтобы пропустить ее, приезжий и исправник встретились глазами, и исправник вежливо поклонился.

Проехали мимо таможни, гостиницы, дома Зафиропуло, купеческих лавок и трактира, базарчика у горной речки, составлявших фасадную часть города,— это с правой стороны, а с левой, вдоль морского берега, тянулся бульвар, два ряда пышно разросшихся каштанов, они закрывали голый берег, где на гальке лежали перевернутые лодки, сушились растянутые на кольях рыбацкие сети, и в конце бульвара было двухэтажное здание присутственных мест. Переехали по деревянному мосту через быструю речку, и открылась перспектива пустынного побережья с белой известковой полосой почтового тракта почти у самой воды. Море еще лежало в тени, а верхняя часть гор, обступавших бухту справа правильным полукольцом, вздымавшихся вертикальной голой стеной за амфитеатром лесистых предгорий, сияла, плавилась сизо-сиреневым каменным маревом под ярким солнцем. Небо над горами было глянцевое и высокое, теплый воздух, пропитанный запахами моря и горных хвойных лесов, легок и сладок — лучшее время дня, когда природа Ялты — Изот это знал — действует неотразимо на приезжающих. Он ерзал на козлах, ожидая обычных восторженных восклицаний и вопросов, ему хотелось поболтать, но седок как будто не проявлял интереса к природе. Изот покосился на него. Он сидел прямо, сложив руки на набалдашнике трости,

— Вы, барин, видно, не первый раз здесь, в Крыму-то? — решился заговорить Изот.

— Первый раз,— помолчав, ответил седок.— Почему ты спрашиваешь?

— Да чудно. Красота кругом, а вы не смотрите, не спрашиваете ничего? Другие седоки покоя не дают. Да я привык.

Седок усмехнулся, окинул взглядом море, горы.

— Что же смотреть? Еще насмотрюсь.

— Надолго к нам?

— Не знаю. Может быть, на год. Или больше.

— Вы, чай, не родственник Владимиру Семеновичу?

— Нет,— коротко ответил седок.

— Л жить где будете? У него?

— Еще не знаю,— помолчав, холодно ответил седок, недовольный назойливостью извозчика.

— Як чему, барин, спрашиваю? Может, вам квартира понадобится, так могу пособить. У нас на слободке сдают на весь год. Сейчас, конечно, трудно найти — сезон, а через месяц-полтора можно снять, и недорого. В Ялте на зиму мало кто остается.— Он помедлил, ожидая на это естественного вопроса — почему? — но не дождался и сам спросил и ответил: — Почему? Да как, барии, почему? Господам зимой скучно. Ни театров, ни клубов. Как в деревне, зимуем. Пароходы сейчас аккуратно ходят, раз в неделю непременно зайдет. А зимой? Из-за штормов по месяцу, по два не бывает.

Седок не торопил, и Изот не погонял, лошадка трусила мелкой рысцой, благо дорога была ровная. Направо .от дороги потянулась обширная плоская равнина, кое-где на ней были разбросаны виноградники и табачные плантации, изрезанные поливными канавками, несколько больших тополей оживляли это скучное место, выжженное солнцем. Ближе к горам равнина вздыбливалась, вспучивалась холмами и террасами, которыми начинались предгорья. На одном из холмов виднелись плоские крыши татарской деревеньки, туда вела извилистая дорога, петлявшая по равнине между плантациями.

— Сейчас, конечно, жизнь в Ялте дорогая,— рассуждал Изот.— Сезон. Ну, жители, известно, пользуются. Потому за лето надо выручить годовой процент. Хорошо, вы утром приехали, а приехали бы на ночь глядя, пришлось бы ночевать на балконе таможни али в купальне на берегу. Недавно случай был. Приехал богатый купец с больной дочерью. Помыкался вечер — нет квартир. Есть одна, в подвале, разве что переночевать. Да хозяин иначе не отдает, как на весь сезон: триста рублей! Что делать? Согласился купец! Утром он, конечно, съехал, нашел подходящую квартиру, а за эту ночку выложил триста рубликов. Вот, барин, какие люди. То же и наш брат извозчик. Нет работы, сезон начинается, свезем тебя за два рубля хошь в Алупку на целый день. А в августе — шалишь! В Ливадию, к примеру, в день тезоименитства государя императора, когда нуждающих много, ниже чем за два червонца не повезем.

— Разве это хорошо?

— Нехорошо,— легко согласился извозчик.— А только оно так. Шалеют люди. Я первый год на легковуше и это не одобряю. А удержу нет. Потому — соблазн. Да и то сказать, как, барин, удержишься, когда все так делают?

Извозчик болтал, лошадка между тем бежала и бежала, и кончилась равнина, проехали еще одну горную речку, и дорога стала подниматься вверх, пошла лесом, закрывшим и море и горы. Потом лес расступился, дорога спустилась в ущелье и поднялась на другую его сторону, и там, за поворотом горы, налево от дороги, показался большой белый дом с колоннами, с садом, за железной оградой.

— Чукурлар,— объявил извозчик.

Пожилой крестьянин в белой просторной рубахе без опояски, в соломенной широкополой шляпе возился в саду.

— Эй, дядя! — окликнул его Изот, останавливая лошадь у открытых ворот.— Зови хозяев, гостя привез.

Старик не спеша вышел из ворот, снял шляпу, поклонился седоку.

— Господа спят,— сказал он, с любопытством рассматривая приехавшего.— Погодьте трошки. Барыня скоро должны проснуться. А

— Владимир Семенович дома? — спросил молодой человек. •

— Дома, дома. Они после барыни встают.

Молодой человек вылез из коляски, извозчик, спрыгнув с козлов, предупредительно составил на землю саквояжи, потом подхватил их, чтобы нести в дом или куда прикажут, но молодой человек велел оставить их на месте. Расплатился с извозчиком. Извозчик полез на козлы. Разобрал вожжи и снова опустил их, обернулся.

— Может, подождать вас, барин? — предложил он, не решаясь ехать.

— Нет, поезжай. Спасибо.

— Ну, счастливо вам. Если что, спросите на слободке Изота Васильева, меня там все знают.

Предупредительность извозчика не удивила молодого человека. Молодой человек принадлежал к тому, довольно редкому, типу людей, которым всегда почему-то стараются услужить,— на лицах у них, что ли, написана какая-то особенность, которая располагает к этому?

Извозчик уехал, а молодой человек перенес саквояжи в сад, поставил там на скамейку и сел. Но, заметив, что старик стоит возле него, ожидая приказаний, поднялся.

— Пройдусь по саду. Вещи пусть здесь постоят.

— А пусть постоят.

— Если спросят обо мне, я пошел туда,— показал он рукой за дом, за сад,— к морю. Там можно выйти к морю?

— Можно, батюшка, можно.

Сад был старый, ухоженный, частью фруктовый, частью занятый декоративными растениями. Вперемежку с магнолиями росли абрикосовые деревья, инжир, грецкий орех, кусты каких-то красных ягод наподобие боярышника. Через сад вела аллея, обсаженная кипарисами. В разных местах росли сосны со странной горизонтальной кроной. Незаметно сад переходил в лес, довольно густой, состоящий из низкорослых деревьев с мелкими темно-зелеными очень жесткими листьями. Расчищенная тропа шла по дну узкого оврага, рядом бежал ручей, здесь было прохладно и темно, кроны деревьев, смыкаясь над головой, закрывали небо. Тропа сделала несколько поворотов, следуя за изгибами оврага, и неожиданно вывела к обрывистому берегу. Море в утреннем блеске лежало просторное, тихое, удивительного нежно-бирюзового трепетного цвета, чуть слышно плескалось внизу, в каменистых бухточках, которыми был изрезан берег. Слева, через залив, видны были белые домики Ялты; они казались совсем крошечными на фоне горной гряды, уходившей от Ялты налево, в охват залива. Солнце было уже довольно высоко, высвеченные горы сделались еще рельефнее, выявились синие тени ущелий, каменное марево скалистых вершин поблекло, как бы подернулось сизой дымкой. В этом обилии света и воздуха, разливах бирюзы и сини не было для чувства никакой отрады, все было слишком резко, контрастно, как будто обнажено, будто вывернуто нутром наружу, и вместе было в этой жестокой обнаженности какое-то очарование, которому трудно было противиться, хотя и не хотелось, не хотелось ему поддаваться. Но почему? Было ли это охранительное чувство, опасение, как бы эта странная красота не обманула — как бы не оказалось очарование недолговечным?

Послышались быстрые шаги, и из леса вышел высокий человек в длинном голубом халате, подпоясанном шнуром с кистями, с открытой голой грудью, в колпаке с широким смешным языком. Ему было лет тридцать пять, он держался прямо, как военный, лицо сухое, небольшая светлая бородка и усы подковкой делали его похожим на древнерусского князя со старых суздальских икон. Он подошел, улыбаясь, протянул руку:

— Господин Клеточников? Здравствуйте. Корсаков. А мы вас еще третьего дня ждали.

— Клеточников Николай Васильевич,— представился приезжий. Он был как будто в некотором замешательстве.

— Покорнейше прошу извинить мой наряд,— смеясь, сказал Корсаков. Он сдернул с головы колпак, светлые густые волосы рассыпались пышными волнами, и он вдруг стал похож на музыканта, портрет которого Клеточников видел на выставке у Полицейского моста в Петербурге.

— Мы здесь живем попросту, патриархально, даром что двор под боком,— он снова засмеялся.

— Разве вы знали, что я должен приехать? — спросил Клеточников.— Ваш брат, Николай Александрович Мордвинов, когда я уезжал из Самары, дал мне рекомендательное письмо к вам...

— Знаю, знаю,— весело перебил его Корсаков.— Брат прислал телеграмму о вашем отъезде из Самары. Он писал, что вы выехали четырнадцатого, вот мы и ждали вас числа восемнадцатого-девятнадцатого. Вы, верно, пароходом приехали?

— Да, пароходом из Керчи. Я сделал ошибку. Мне надо было ехать на почтовых через Харьков, а я решил добираться от Самары водой. Вышло не дешевле и дольше. Владимир Семенович,— спохватившись, что говорит не о деле, сказал Клеточников,— в письме Николая Александровича, оно осталось наверху в саквояже, описаны мои обстоятельства, но поскольку мы с вами теперь увиделись, позвольте мне изложить мое дело...

— О деле потом поговорим,— снова перебил его с улыбкой Корсаков.— А пока предлагаю вам выкупаться.

— Как, прямо сейчас?

— Ну д-а. Может быть, вам нельзя, врачи не рекомендуют?

— Нет, напротив. Доктор Постников, у которого я лечился, именно рекомендовал морские купания. Но у меня нет с собой купального костюма.

— Костюм и не нужен,— смеясь, ответил Корсаков.— Нравы у нас, повторяю, простые. Привыкайте, Николай Васильевич. Дамы сюда не заглядывают, эта бухта мужская. Они купаются в соседней бухте.

— Нет, я все-таки не буду. А вы, пожалуйста, купайтесь.

— Ну как угодно.

Корсаков легко сбежал с обрыва, сбросил халат на широкий камень, скинул чувяки, татарские шаровары и, не смущаясь наготы, пошел в воду. Ему, пожалуй, можно было не смущаться: у него было сухое, мускулистое тело, сильно загорелое, с таким телом он мог бы позировать художникам. Он вошел в воду до пояса и поплыл неизвестным Клеточникову, очень красивым способом, плавно вытягиваясь под водой, посылая обе руки вперед и затем широко загребая ими, при этом отталкиваясь от воды ногами, которые ритмично разводил и сводил вместе. Потом он перевернулся на спину и замер, блаженно щурясь на небо. Вспомнив о Клеточникове, помахал ему рукой и поплыл к берегу. Когда он выходил из воды, Клеточников увидел на его правом бедре, спереди, глубокий шрам, впадину, которая тянулась от паха почти до колена, и теперь заметно было, что эта его нога несколько суше левой. Он оделся и пошел к Клеточникову.

— Вы хорошо плаваете,— сказал Клеточников.

— Где уж хорошо. Когда-то хорошо плавал, да. Теперь я развалина с перебитыми ногами.

— Вы были ранены?

— Да, под Севастополем,— ответил Корсаков. -Идемте?

В доме, когда они вернулись с моря, все уже встали, было шумно, суетно. Кричал двухмесячный Владимир Владимирович Корсаков-сын, его вынесли, показали Клеточникову: здоровый мальчик, переставший кричать, как только его внесли в зал; четырехлетняя тоненькая Наталья Владимировна, дочь, уже одетая к завтраку, но непричесанная, с распущенными волосами бегала по нижним комнатам, с громким смехом удирая от няньки, чистенькой старушки в темном платочке, повязанном по-монашески, и от барышни с простым, востроносеньким, белым лицом, то ли воспитательницы девочки, то ли воспитанницы хозяйки дома, как понял Клеточников; когда Корсаков представил их друг другу — Корсаков назвал ее Машенькой Шлеер. Всем троим игра доставляла удовольствие. Взрослые не спешили поймать девочку, и девочка, пробегая через зал, каждый раз старалась пробежать как можно ближе к гостю, чтобы задеть его краешком платья или дотронуться кончиками пальцев, и, запрокинув головку, пытливо смотрела на него смеющимися светлыми глазками, как бы спрашивая, нельзя ли и его вовлечь в игру. На большой открытой веранде, куда вела дверь из зала, собирали на стол завтрак.

Девочку поймали и увели, и Клеточников, оставшись один, стал рассматривать портреты мужчин и женщин, развешанные в зале по стенам. Очевидно, это были семейные портреты. Некоторые были очень недурны. Клеточников узнал любимых им Левицкого и Боровиковского. Изображены на портретах были великолепные дамы, сановники и генералы, причем бросалось в глаза, что генералы были молоды.

Вошел Корсаков, в белой нарядной визитке, с цветным, в мелкий горошек, шелковым галстуком. Заметив, что Клеточников рассматривает картины, подошел с улыбкой.

— Вам нравятся эти картины?

— Да. Этот портрет писал художник Левицкий? — показал Клеточников на портрет юной дамы в атласном декольтированном платье с шелковыми лентами и кружевами, в высоком белом парике, с пухлыми, розовыми щечками и туманным взором светлых, прозрачных глаз.

— Левицкий,— ответил Корсаков, продолжая улыбаться.— Но ведь это старомодная, салонная живопись? Теперь пишут старух, которые штопают чулки, стариков с котомками за плечами, крестьянок с серпами.

— А я люблю эту живопись,— возразил Клеточников.— Это живопись легкая, прозрачная, так писали фламандцы и итальянцы. Они писали по белым или цветным грунтам, с подмалевками, лессировками. Теперь не придерживаются этой системы, и напрасно, поскольку суживают возможности... Мне это близко, я из семьи художника,— поспешил он объяснить свое неожиданное оживление. Корсаков смотрел на него с веселым удивлением.— Владимир Семенович, вы, верно, уже прочитали письмо Николая Александровича? — спросил Клеточников, Корсаков кивнул.— Я бы хотел, со своей стороны, прибавить, что у меня есть некоторые средства, немного, но мне хватит, по крайней мере на год...

— Мы об этом поговорим,— остановил его Корсаков.— Я отдал письмо жене, она сейчас выйдет, и мы вместе подумаем, как с вами быть.— Он снова повернулся к картинам.— Значит, вам нравятся эти картины?

— Да .

— И вы полагаете, это не ретроградно — то, что они здесь висят?

— Почему же ретроградно? — с улыбкой спросил Клеточников.

— Да вот, изволите ли видеть, есть люди, которые считают, что именно ретроградно. Сегодня вечером, может быть, вы их увидите.— Корсаков говорил с добродушной иронией.— Мало того, что они не в духе времени, то есть картины не в духе времени, а не эти люди, но, что они висят здесь, это, изволите ли видеть, противно общественным настроениям. Все здесь изображенные господа — Корсаковы или находятся с ними в родственных отношениях. Что вы на это скажете?

Клеточников, улыбаясь, промолчал. Подошел к портрету Мордвинова (его имя было выгравировано на медной дощечке).

— Я не знал, что вы в родстве с адмиралом Мордвиновым,— сказал он.

— Мы, Корсаковы, родня тем и другим Мордвиновым. Отец Николая Александровича, сенатор Александр Николаевич Мордвинов, вот его портрет,— показал Корсаков на портрет важного господина в вицмундире с высоким, стоячим, твердым воротником, сильно врезавшимся в подбородок, отчего господин держал голову откинутой назад и смотрел как бы сверху вниз, с надменным выражением,— родной брат моей матушки Софьи Николаевны, а покойный адмирал был родным братом моей бабки Анны Семеновны. Вот она,— показал Корсаков на портрет юной дамы в белом парике.— Мила, не правда ли? А это мои старшие братья,— перешел он к портретам молодых военных,— Николай, Александр, ныне покойный, и Михаил.

— Николай Александрович с большим уважением отзывался о ваших братьях,— осторожно сказал Клеточников.— Особенно об Александре Семеновиче.

Корсаков вернулся к портрету сенатора Мордвинова, показал на соседний с ним небольшой овальный поясной портрет розовощекого юноши, длинноволосого, в шинели-накидке, какие носили в сороковые годы.

— Кто этот юноша — узнали? — спросил он. Клеточников скорее догадался, чем узнал:

— Николай Александрович?

— Да. Здесь он еще студент,— ответил Корсаков. И вдруг спросил: — В пятьдесят пятом году Николай Александрович был арестован за распространение в империи антиправительственных сочинений, вы об этом факте знаете?

— Да,— ответил Клеточников, удивленный не столько самим вопросом, сколько тоном, каким это было сказано, тихим и доверительным и вместе как бы ощупывающим.

Корсаков между тем продолжал, будто и не думал вкладывать в свой вопрос никакого тайного смысла.

— А вот отец Николая Александровича,— показал он на портрет сенатора,— довольно долго управлял Третьим отделением и был, сказывают, хуже чумы, особенно по части цензуры.

Он помолчал, наблюдая за Клеточниковым, опять-таки как бы с каким-то вопросом, затем продолжал:

— Впрочем, он сам и загубил свою жандармскую карьеру. Знаете, за что его удалили из Третьего отделения? Он пропустил в печать сочинения декабриста Бестужева, подписанные этим именем, а не псевдонимом Марлинский, притом с портретом Бестужева. За эту вольность государь хотел наказать его отставкой, но заступился Бенкендорф, и его отослали губернатором в Вятку. Потом он снова поднялся, управлял каким-то департаментом, был в Сенате первоприсутствующим. Он-то и выручил Николая Александровича, когда брата посадили в крепость. Уж как хлопотал! И вот ведь что любопытно. Он мне однажды объяснить взялся, в чем был виноват Николай Александрович, так вышло, что не в том виноват, что распространял, а как распространял. Надо, говорит,— заметьте, это он-то, гонитель всякой мысли, говорил,— надо, говорит, уметь любую мысль выразить легально, потому, изволите ли видеть, что мысль, которую начальство разрешило, в тысячу раз скорее достигнет цели, чем мысль тайная, которая, может быть, и способна привести к тому же, но через насилие и хаос. Вот вам и чума. Как люди меняются,— заключил Корсаков, улыбаясь. И прибавил, снова озадачив Клеточникова: — А Николай Александрович так и не переменился?

Сказано это было с неопределенной интонацией: ни одобрительной, ни осуждающей, а все как бы с тем же «ощупыванием». Но при этом будто давали Клеточникову понять, что дело, в сущности, не в том, чтобы выяснить, с сочувствием или несочувствием относится он к направлению Николая Александровича, не это, дескать, главное. А что главное? Это было непонятно.

Вошла высокая молодая дама в нарядном белом шелковом капоте с пола нами, кружевами, улыбаясь, подала Клеточникову душистую руку с длинными розовыми пальчиками. «Елена Константиновна, жена»,— сказал Корсаков. Спустилась сверху Машенька, оставившая, должно быть, свою воспитанницу на попечение няньки, и все перешли на веранду, где уже кипел самовар.

— Я прочитала письмо Николая Александровича,— сказала Елена Константиновна, подавая Клеточникову чай.— Он пишет, что вы были больны, а теперь выздоровели, но вам нужно окрепнуть после болезни. Вы лечились кумысом?

— Да, я был в кумысном заведении доктора Постникова под Самарой,— ответил Клеточников.

— Что же у вас было?

— Бугорчатка в первом периоде, то есть самое начало болезни. Слабость, быстро худел.

— Лихорадка была?

— Да, и лихорадка и кашель.

— И что же, кумыс вам помог выздороветь? Неужели это такое чудодейственное средство?

— Да, кумыс помог. Доктор Постников мне объяснял его свойства.

— Какие же это свойства?

Клеточников замялся. Говорить о болезнях, притом за столом и с дамами, ему казалось не очень удобным, но Елена Константиновна спрашивала с простодушным интересом, и он ответил — сдержанно, стараясь не сказать больше того, что нужно для удовлетворительного ответа:

— Алкоголь, который содержится в кумысе, позволяет ему быстро всасываться в кровь. То есть, собственно, он есть молоко, уже приведенное искусственно в то состояние, в которое его приводит желудок перед тем, как оно начнет всасываться, притом кумыс сильно питает организм, в нем имеется большой процент казеина, так называемого образовательного вещества. Со мною вместе в заведении было почти сто человек, из них сорок пять с бугорчаткой первого и второго периодов, так вот, из них выздоровели вполне все больные первого периода и две трети второго, остальные получили облегчение.

— Вы хорошо говорите,— заметила Елена Константиновна,— будто читаете книгу. Вот и Владимир Семенович мастер гладкой речи. Вы этого еще не заметили?

Клеточников засмеялся:

— Владимир Семенович с большим изяществом рассказал о родственных связях Корсаковых и Мордвиновых.

— А Николай Васильевич с не меньшей глубиной,— весело подхватил Корсаков,— объяснил мне Левицкого. Представь, Лена, Николай Васильевич прекрасно понимает живопись. Он из семьи художника.

— Ваш отец художник? — спросила Елена Константиновна.

— Он был учителем рисования, потом двадцать лет служил городским архитектором в Пензе.

— Значит, вы из Пензы?

— Да, я там родился, кончил гимназию и потом, когда вышел из университета, немного служил.

— Вы в каком университете учились?

— Сначала в Московском по естественному разряду физико-математического факультета, после первого курса перешел в Петербургский на юридический факультет. Но курса не кончил.

— Почему же вы вышли из университета? По болезни?

— Н-нет, не по болезни,— уклончиво ответил Клеточников, ему почему-то было неприятно говорить об этом, это не ускользнуло от внимания Корсакова.— После университета служил по письменной части в Пензе,— продолжал Клеточников,— затем вышло место в Самаре, и я переехал в Самару. Там познакомился с семейством ревизора контрольной палаты Казначеева, давал уроки его сыну, а черен Казначеепа и с Николаем Александровичем свел знакомство, он тогда только заступал па место управляющего этой палатой, ото было нынешней зимой. Ну, а весной заболел и попал в заведение доктора Постникова. Теперь,, чтобы поправиться, так считает доктор, мне нужен теплый климат, лечение виноградом и морские купания. За тем я и приехал сюда,— с печальной улыбкой закончил Клеточников.

— Мы тоже сюда переехали ради лечения Владимира Семеновича,— сказала Елена Константиновна,— и не жалеем, нам здесь нравится. Это, конечно, не Петербург и не Москва с их театрами и балами, да ведь и мы уже не так молоды, чтобы по балам ездить. Зимой, правда, скучно. В Ялте на зиму остается три-четыре знакомых семейства, с ними и коротаем вечера. Да зима-то недолгая, уже в апреле начинают съезжаться гости. Наш дом никогда не пустует. Вот вы приехали, перед вами гостила моя матушка, все лето жили братья Владимира Семеновича с семьями, Николай Александрович заезжал. Впрочем, нынешний сезон чрезвычайный, в Ялте никогда прежде столько народу не было.

— Превращаемся благодаря их величествам в модный курорт,— вставил с улыбкой Корсаков.

— Вы, верно, знаете, государь и государыня второй год проводят в Ливадии все лето,— объяснила Клеточникову Елена Константиновна.— Вот и наехала публика.

— Меня уже пугали, что квартиру в городе нельзя снять,— сказал Клеточников.

— Да, трудно,— согласилась она.— Некоторые наши знакомые стали сдавать комнаты, представьте, это выгодно. Может быть, когда-нибудь и мы будем сдавать, но, покуда Владимир Семенович служит, в этом нет необходимости. Вам еще налить чаю?

Клеточников отказался. Пока она говорила, он ее хорошо рассмотрел. Она была, несмотря на свой высокий рост, нежна и изящна, воздушна со всеми своими розовыми пальчиками, бледным красивым лицом, большими глазами, которые смотрели прямо на собеседника. Но не это в ней было главное. Главным было очарование странной, какой-то меланхолической простоты, с какой она говорила, держала себя и, должно быть, думала, и это вызывало трогательные чувства. Странно и трогательно было слышать от нее, красавицы, светской дамы, эти прозаические слова о сдаче комнат, трогательной казалась дельность ее замечаний. Должно быть, и Корсаков испытывал к ней постоянное тихое трогательное чувство, он несколько раз в продолжение разговора делал невольное движение в ее сторону, так, как будто хотел ласково прикоснуться к ней.

— Николай Васильевич, а правда,— вдруг спросила в сильном волнении и слишком громко (оттого, что старалась побороть волнение) до сих пор молчавшая Машенька; она все время внимательно и упорно прислушивалась к тому, что говорил Клеточников, и наблюдала за ним, не спуская с пего умненьких, очень подвижных глаз,— а правда, что вы знали Каракозова?

Этого вопроса Клеточников не ожидал. Он оглянулся на Корсакова, но тот оставался невозмутим, спокойно улыбался. Заметив растерянность Клеточникова, он мягко объяснил:

— Николай Александрович рассказывал о вас, когда заезжал к нам в начале лета, и между прочим упомянул об этом факте. Вы действительно были знакомы с Каракозовым?

Клеточников ответил осторожно:

— Мы учились в одной гимназии. Но он кончил тремя годами раньше меня. Я ближе знал его двоюродного брата, тоже по гимназии.

— Николая Ишутина?

— Да.

— Как интересно! Расскажите,— снова пылко выскочила Машенька, и глазки се, маленькие и резвые, не умеющие стоять на месте, прыгающие, скачущие, совсем закрутились.

Клеточников молчал, не решаясь рассказывать. Корсаков выручил.

—- Нет, не сейчас,— сказал он, останавливая Машеньку.— Мне, Машенька, тоже интересно послушать Николая Васильевича, но мне теперь пора ехать. А мы еще не поговорили о деле Николая Васильевича. Мы попросим Николая Васильевича рассказать о его знаменитых земляках вечером, когда приедут Винберги и другие. Сегодня у нас гости,— прибавил он, обращаясь к Клеточникову, заметив его недоумение и беспокойство.— Будут близкие друзья. С ними можно говорить обо всем. Вам с ними непременно надо познакомиться. Люди интересные. Впрочем, вы увидите.

Он посмотрел на Елену Константиновну, и она сказала Клеточникову:

— Николай Васильевич, в письме, которое вы привезли, а прежде в телеграмме Николай Александрович просил, чтобы мы приютили вас, если это возможно, или по крайней мере помогли устроиться с удобствами, но недорого. Так вот, мы можем вам предложить. Жить вы будете у нас, никакой платы, разумеется, не нужно. Столоваться также будете у нас, тоже никакой платы не нужно. Да, да, не нужно,— повторила она, не давая ему возразить,— покамест не поправитесь. Поправитесь, разговор будет другой. У нас свой виноградник,— стало быть, и на виноград вам тратиться не нужно будет. Фруктовый сад вы видели, рядом море, купайтесь, гуляйте, сколько нужно и когда нужно. Словом, вы наш гость и постарайтесь, пожалуйста, воспользоваться нашим гостеприимством с пользой для своего здоровья.

— Я очень благодарен... Но зачем же?..— бормотал смущенный Клеточников, не ожидавший такого оборота.— Позвольте же и мне внести... У меня деньги есть.

— Деньги вам пригодятся. Отложите их. Когда поправитесь, может быть, вы у нас в Ялте служить останетесь.

— Именно об этом я хотел говорить с Владимиром Семеновичем! — горячо подхватил Клеточников.— Я именно рассчитывал, когда поправлюсь, найти место, то есть, надеясь на содействие Владимира Семеновича, имея виды...

— Вот и прекрасно,— сказала Елена Константиновна, останавливая его,— тем более что и у Владимира Семеновича, как мне кажется, есть на вас виды.

Корсаков, улыбаясь, кивал головой. Елена Константиновна позвала горничную и велела ей проводить гостя в свободную комнату на втором этаже. Все встали из-за стола.

Довольно большая комната, в которую его привела девушка и в которой уже стояли его саквояжи, выходила своими двумя окнами на Ялту; хотя самой Ялты из-за холмов не было видно, но было видно море с правой стороны и с левой — верхняя обрывистая часть горной стены, которая обрамляла Ялтинскую бухту. Горы казались теперь пепельно-черными из-за густого тумана, заволакивавшего верхушку стены, но небо над Ялтой и над морем было по-прежнему синее и блестящее. Неужели испортится погода? — огорчился Клеточников, но девушка засмеялась и сказала, что это ничего не значит, что яйла, или верхушка стены, в тучах, вот когда закудрявится над Поликуровским холмом, тем самым, под которым Ялта, или над горой Могаби, той, что за Чукурларом, между мором и стеной, тогда, значит, жди дождя.

В комнате было немного предметов, но все солидных форм и больших размеров: мраморный умывальник закрывал угол направо от двери, как бы в симметрию с изразцовой стеной камина, закрывавшей левый угол, половину правой стены занимал дубовый шкаф, другую, половину — письменный стол с резными фигурными тумбами, но главным предметом в комнате была обширная двуспальная кровать, стоявшая торцом к левой стене, покрытая шелковым зеленым одеялом, с двумя высокими горками подушек. Все было чисто прибрано; должно быть, так было всегда, в расчете на приезд неожиданных гостей. Девушка быстро и ловко перестелила постель, забрала горку лишних подушек и ушла, сказав, что если ему что-то понадобится, он может позвонить в колокольчик, дернув за ленту, которая висела у двери.

Оставшись один, он медленно разделся, умылся, разобрал постель и лег на голубые накрахмаленные простыни, думая заснуть — минувшую ночь на пароходе почти не удалось уснуть, качало и мешал беспрерывный стук чего-то металлического в машинном нутре парохода,— но сон не шел, он был слишком взволнован, растревожен впечатлениями утра. И смущен. Все устроилось лучше, чем он предполагал, но положение гостя, в которое он попал, все-таки смущало. Чему он был обязан этим, неужели опять-таки своей особенной черте, вызывавшей в незнакомых людях стремление ему услужить? Или, может быть, это было как-то связано с вопросами Корсакова, его намеками? Что разумела Елена Константиновна, когда говорила о «видах» Корсакова на него? Это предстояло обдумать.

Окна были раскрыты, и слышно было, хотя окна и были боковые, не со стороны фасада, как подали коляску Корсакову и он уехал, как с громким смехом выбежала на крыльцо Наташа и следом выбежала Машенька, ее окликнувшая, затем вышли Елена Константиновна и нянька, также ее окликнувшие, и все куда-то ушли, прошли под окнами Клеточникова, громко и весело разговаривая, шурша накрахмаленными юбками, направляясь, должно быть, к морю. Было жарко. Клеточников представил себе море, каким оно было утром, когда он вышел на высокий берег над каменистой бухтой, тихое в утреннем сиянии и блеске, туманно-бирюзового цвета, с поразительно близким изогнутым горизонтом, и его вдруг потянуло туда. Он встал, оделся и ушел из дому.

Он не взял с собою купального костюма, вовсе не рассчитывая начинать купание в первый же день по приезде, и пожалел об этом, потому что, когда спустился в бухту, в которой утром купался Корсаков, и попробовал рукой воду, она оказалась теплой, такой же, как в Волге, в которой он купался каждый день на протяжении последних двух недель перед отъездом из заведения доктора Постникова. Легкий прибой выплескивал на берег тихие волны, они набегали на гальку и убирались назад, не оставляя следов. Бухту отделяла от соседней бухты большая рыхлая скала, сильно вдававшаяся в море, груда больших и малых камней была веером рассыпана вокруг нее. Между камнями море поднималось и опускалось в своеобразном ритме, будто пульсировало, то с большей, то с меньшей чистотой, вода была чиста и прозрачна и здесь, между камнями, казалась плотной студенистой массой, особенно когда, набежав на камень с острым гребнем и вдруг опадая, разрезанная гребнем, разваливалась бирюзовыми толстыми пластами, будто прозрачное желе.

Солнце между тем припекало, и Клеточников решил искупаться. Возвращаться за купальником не хотелось, и он решил последовать совету Корсакова, тем более что кругом не было ни души. И из соседней бухты не доносилось голосов,— должно быть, Елена Константиновна с Машенькой ушли купаться в другое место. Он разделся у скалы, сложив одежду на камне, соседнем с тем, на котором раздевался Корсаков, и вошел в воду.

Вода, как ни была тепла, все же обожгла, когда он, войдя по грудь, бросился в набежавшую волну, по уже в следующее мгновение блаженное чувство покоя охватило его, он даже засмеялся от удовольствия. И тут же закашлялся, хлебнув воды, накрытый пропущенной им волной. Вода, к его удивлению, хотя и была солена и горька, оказалась вовсе не такой уж отвратительной на вкус, какой он представлял себе морскую воду. Он поплыл, привычно выбрасывая руки из воды, но на волнах это было неудобно, и тогда он попробовал плыть так, как плавал Корсаков, загребая одновременно обеими руками и отталкиваясь от воды ногами, как лягушка. Это оказалось несложно. Но он скоро устал и поплыл назад, к скале.

Отдыхая под скалою, сидя по пояс в воде между камнями, опираясь обеими руками об их мшистые бока, чтобы не сбивали волны, он заметил, что у самой скалы волны бьют меньше, и полез туда, протискиваясь между камнями, осторожно ощупывая дно ногами. Подобравшись к скале, он заметил между нею и ее осколком, камнем в несколько саженей высотой, глубокую щель, узкий проход, в который, однако, можно было просунуться. Он просунулся и увидел закрытый бассейн, тихую мелкую бухточку, загибавшуюся налево за скалу, вполне отрезанную от моря большими камнями, которые не пропускали волн. Вода в этой бухточке, открытой солнцу, была, должно быть, сильно прогрета: оттуда веяло горячим воздухом. Он еще немного просунулся... И вдруг белое, гибкое и сильное тело прянуло из воды, поднялось в изумрудных брызгах, легкое, с трогательно-нежными бугорками молодых грудей и плоским животом. Клеточников узнал Машеньку.

Он отпрянул назад. Но успел, однако, зацепить краем глаза близкий берег-подковку соседней бухточки и белый шатер из простынь на берегу. Торопливо пробираясь между камнями, оскальзываясь и больно ушибая ноги, он слышал, как за скалой с беспокойством о чем-то спрашивала Елена Константиновна и хохотала, хохотала Машенька. Должно быть, озабоченно подумал Клеточников, они все время были за скалой, пока он плавал, может быть, спали под белым шатром, поэтому их не было слышно, а Машенька сидела-плескалась в бухточке, задумавшись, замечтавшись, пока он не вспугнул ее.

Следующая