3. Удивительная девушка и странная встреча

— Дома Николай Алексеевич?—спросил я высокую скромную и очень симпатичную лицом молодую девушку, отворившую мне дверь квартиры в высоком доме «на Песках» против Николаевского госпиталя.

— Нет, он еще в банке,— ответила она.

— А его жена?

— Тоже ушла.

— Все равно!—сказал я ей.— Я остановлюсь у него!

И, положив свой чемодан, я снял пальто и шляпу и повесил их на вешалку.

— Вы тоже, по-видимому, у него остановились? — спросил я девушку.

— Да.

— Которая комната тут посвободнее?

— Помещайтесь пока в столовой.

И она пошла к себе в комнату, указав мне на дверь, которую я уже знал как столовую по прежним посещениям.

Николай Алексеевич — это был великан с громким басовым голосом, служивший в государственном банке. С ним я когда-то уехал за границу и некоторое время жил в Женеве. Фамилия его была Грибоедов. Не будучи сам писателем, он имел однако в литературных сферах большие знакомства.

Не участвуя ни в хождении в народ, ни в каких-либо заговорах, но сочувствуя всему этому, он охотно давал у себя приют всем, скрывающимся от политических преследований, власти за ним следили, и раза два у него уже были обыски. Но, несмотря на это, мы, разыскиваемые, время от времени собирались и даже ночевали у него, как только он нам заявлял, что подозрительные люди перестали шнырять у его ворот.

«Кто бы такая могла быть незнакомая девушка?—спрашивал я себя, развалясь на диване и заложив себе за голову обе руки».

Мне так приятно было отдохнуть после утомительного путешествия из Москвы в Петербург в «некурящем» вагоне третьего класса, где я уступил свою скамью на ночь одной незнакомой девушке, опоздавшей на поезд и потому оставшейся без удобного места.

В квартире все было тихо. Только стенные часы в высоком футляре чирикали монотонно, а их медный большой, как полная луна, маятник, видимый сквозь стекло резного футляра, качался взад и вперед так медленно, медленно...

«Утомился и он,— подумал я,— своим длинным путешествием по времени, где каждый его взмах похож на шаг; так же как и я, утомился теперь длинной дорогой по пространству».

Мало-помалу я задремал и заснул.

— А, и ты тут! — разбудил меня голос вошедшего Грибоедова, и в его тоне почувствовалось мною как будто разочарование, а не обычная приветливость.

— Что случилось? —спросил я его прямо.

Он оглянулся на дверь и, увидев, что она затворена, подсел к моему дивану и тихо сказал.

— Тебе лучше остановиться у кого-нибудь другого. У меня теперь скрывается Вера Засулич, и ее надо беречь, ты сам понимаешь.

Я так и вскочил с дивана, страшно обеспокоенный своей невольной неосторожностью,

— Эта высокая девушка, отворявшая мне дверь без тебя — она?

- Да.

Мне показалось, как будто я совершил преступление, приехав сюда. Мне захотелось поскорее оправдаться перед ним.

— Я, конечно, никогда и не подумал бы прийти к тебе, если б подозревал что-нибудь подобное. Но уверяю тебя, что за мной никто не следил с вокзала. Я несколько раз оглядывался на перекрестках и решительно никто не ехал за мной, а то я проехал бы далее твоей квартиры к первому попавшемуся дому, сказал бы извозчику, что ошибся адресом и велел бы везти меня к какому-нибудь из известных мне проходных дворов, чтоб скрыться через него, бросив свой чемодан на добычу шпионам.

— Знаю, что ты осторожен. Если хочешь, оставайся здесь, только не выходи из моей квартиры. А если выйдешь, то уж лучше не возвращайся, пока нам не удастся безопасно отправить ее за границу. Это к тому же скоро сделают.

— Неосторожно посадить ее к тебе, уже не раз обысканному! Неужели не нашли ей лучшего помещения?

— Нашли. Вскоре после того, как наши ее отбили на улице у жандармов, ее поместили у доктора Веймара. Он совершенно не заподозрен, владелец огромного дома на Невском и, кроме того, знаком лично с самой русской императрицей.

— Слышал. Она даже подарила ему свой портрет, украшенный бриллиантами, за совместную деятельность в лазаретах в турецкую войну. Почему же Вера Засулич переехала от него к тебе?

— Она очень простых привычек, и говорили, что большие комнаты его дома и роскошь меблировки сильно стесняют ее. Она не в силах была там жить больше двух недель, несмотря на внимание самого Веймара. А у меня она чувствует себя просто.

«Так вот она какая!» — подумал я. И я почувствовал к ней удвоенное благоговение.

— Значит, останешься у меня?—спросил Грибоедов.

— Нет! Я сейчас же уеду!

— Куда?

— К Обуховой! Она тут недалеко.

Обухова была медичка, жившая с тремя курсистками на общей квартире.

— А где Сергей?—уходя, спросил я его о своем друге Кравчинском.

— Он теперь живет на Петербургской стороне. Только ты не ходи туда через мост!

— Почему?

— Сергей, возвращаясь к себе домой, всегда предварительно «очищается водою» и требует того же самого и от других.

Он, загадочно улыбаясь, взглянул на меня.

— Как очищается водою? Не купается же он каждый раз в Неве?

— Нет!—уже совсем расхохотавшись, ответил Грибоедов.— Наискось от его улицы, находящейся на той стороне Невы, есть на нашем берегу пароходная пристань, и около нее всегда бывают лодочники, перевозящие желающих за десять копеек через реку. Ты понимаешь, что если за тобой незаметно следят, и ты сядешь в лодку, то шпиону ничего не останется сделать, как взять другую и ехать сзади. Ты его сейчас же и увидишь. Нева широка, а отставать ему далеко от тебя нельзя. Уйдешь. Вот это Сергей и называет очищением себя водою.

— Как похоже на него!—воскликнул я, смеясь.— Замечательно остроумно! Непременно очищусь и я.

Я взял свой чемоданчик, и, не осмелившись зайти к Вере Засулич, чтоб попрощаться с нею и выразить ей мое благоговение, спустился на улицу и прошел по ней некоторое расстояние. Чемодан был не очень тяжел, а я любил таскать тяжести, чтоб не давать изнеживаться и расслабляться своим мускулам. Кроме того, у меня уже выработалось правило — ни в каком случае не брать извозчиков при самом выходе из какого-либо дома, так как если дом в подозрении, то у его ворот часто ставят извозчиков-шпионов, которые соглашаются везти вас за какую угодно плату, а потом доносят, куда вы ездили.

Все курсистки у Обуховой встретили меня с восторгом. Они были в толпе, освободившей Веру Засулич, и были полны восторженными воспоминаниями.

— Вы не поверите, какое сильное впечатление производят раздающиеся выстрелы в возбужденной толпе на улице! Нам показалось, что началась революция!

— А как же вы освободили Веру Засулич?

— Мы бросились к карете, в которой ее везли, отворили дверцы, высадили Засулич, а жандармов принудили оставаться там. В этот же миг толпа замкнулась перед Засулич. Ее начали передавать все дальше и дальше от одного ряда к другому, и вот она затерялась совсем. Стало даже грустно, когда скопление народа, запружавшее всю улицу, начало вдруг рассеиваться, и улица постепенно опустела. Как жалко, что вас с нами не было!

Да, и мне действительно было жалко! Какой здесь контраст с тишиной, в которой живут теперь в Саратове мои друзья и сама Вера! Мне очень хотелось крикнуть ей отсюда: вернись, вернись скорее!

К вечеру пришли другие курсистки и студенты. Они не были из очень юных и потому не немели в моем присутствии, как те гимназистки, с которыми я встретился на второй день после ( своего освобождения. Мне радостно было видеть, что вновь для меня возможны чисто товарищеские отношения в молодой среде. Переночевав на диване в столовой у Обуховых, я оставил у них свой чемодан и маленький карманный револьвер системы «бульдог», который подарил мне Армфельдт при моем отъезде из Москвы. Я вышел на Литейный проспект, отправляясь к Кравчинскому, и дошел через Пантелеймоновскую улицу через тогдашний Цепной мост почти до входа в Летний сад.

Стояла чудная, почти летняя погода. Возвращающееся на север солнце нежно согревало окоченевшую в его отсутствие землю, и земля готовилась радостно ответить на его ласки миллионами зеленых листьев и благоухающих цветов. Я пошел на Неву по главной аллее сада, а в душе у меня словно звучала новая, неведомая музыка.

Сам собой начал слагаться первый куплет еще неопределившегося по содержанию стихотворения.

Солнце зашло 

В туче густой, 

Черною мглой 

Все занесло.

Зная, что скоро буду «очищаться водою», я весь отдался своим внутренним звукам и голосам и не обращал внимания ни на что окружающее. Я шел в фуражке министерства земледелия с кокардой. Ее мне только что дал у Обуховых один молодой землемер в обмен на мою шляпу, говоря, что с чиновничьим головным убором мне будет безопаснее ходить по улицам.

Не глядя ни направо, ни налево, ни перед собой, я почти бежал, опустив голову, и вдруг с размаху ударился ею во что-то мягкое.

Фуражка с кокардой слетела с моей головы на землю. Я быстро поднял ее, стараясь не выронить при наклоне своего большого револьвера, находившегося в открытой кобуре у пояса под пальто, и не показать кинжала, скрытого за жилетом.

Взглянув при этом вверх, я увидел перед собой очень высокого старого генерала с седоватыми усами и бакенбардами, смотрящего сверху вниз прямо на меня каким-то бесчувственно суровым и ничего, кроме суровости, не выражающим взглядом, 

— Извините, пожалуйста! — сказал я ему, улыбаясь.

Он так же сурово, как и прежде, продолжал смотреть на меня сверху вниз. Ни одна черта его лица не сложилась в улыбку и не изменилась.

«Верно какой-нибудь очень важный,— пришло мне в голову,— Очевидно, он не считал совместным со своим достоинством своротить для меня в сторону, и потому я ударился прямо головой в его правое плечо. Что если он велит свести меня в полицию, а у меня в карманах найдут кинжал и револьвер?»

— Извините, пожалуйста!—повторил я снова, еще более весело улыбаясь.

Но он и теперь продолжал сурово смотреть на меня, не показывая ни малейшей склонности- к разговору.

Что мне было предпринять? Приподняв свою уже надетую фуражку, я сделал ему еще раз приветливый поклон и, не говоря более ни слова и нарочно не спеша, чтоб он не подумал, будто я струсил и бегу, я пошел далее своим путем, обдумывая изо всех сил, что мне делать, если он меня арестует?

Но, раньше чем я успел пройти каких-нибудь шага три, я вдруг увидел как из-за деревьев боковой аллеи, окаймлявшей с левой стороны главную, на которой я столкнулся с генералом, вышел черноусый жандармский офицер на середину дороги и медленно направился наперерез мне.

«Отстреливаться ли мне от него,— пришло мне в голову,— или сдаться и вновь попасть в тюрьму? Нет, лучше смерть, чем это!»

Мне показалось, как будто могила уже разверзается предо мною. Но неопределенное положение длилось лишь одну минуту.

— Ха-ха-ха! — раздался вдруг за мною громкий, суровый хохот генерала, и, вероятно, по сделанному его рукою знаку, которого я, конечно, не видал сзади себя, жандармский офицер, как по команде, повернул налево и ушел обратно в боковую аллею, из которой так неожиданно появился.

Я миновал его, идущего мерной спокойной походкой, не обращая на меня внимания, шагах в полутораста сзади генерала, как бы конвоируя его сбоку. Я дошел до ворот Летнего сада на набережной Невы, повернул по ней в сторону и, сразу увеличив скорость своих шагов до крайней степени, на которую был способен, не придавая своей походке характера бега, перешел через один из горбатых мостиков на впадающих в Неву каналах, и здесь в первый раз оглянулся, как бы следя за проехавшей мимо меня встречной каретой.

Никто не шел за мной сзади.

«Кто же этот старый генерал, которого тайно сопровождает сбоку жандармский офицер?—думал я, несколько успокоившись.— Почему он так сурово смотрел на меня, в то время как все, с кем я сталкивался ранее его таким же образом, замечтавшись на улицах, всегда от души смеялись вместе со мной, даже и тот господин в Москве, которого я гимназистом ударил лбом по лбу так сильно, что из наших носов тут же потекла кровь на тротуар. Уж не сам ли это царь? Он, говорят, прогуливается здесь часто».

Событие это на моем пути к Кравчинскому через Неву причинило мне на несколько минут такую тревогу, что до сих пор осталось в памяти, и с этого момента я дал себе обещание никогда не составлять стихов на улицах, по крайней мере, пока меня разыскивает на них полиция.

Только после того, как я сел в лодочку и доехал до другого берега Невы без всякого постороннего сопровождения, я почувствовал, что, как Сергей, окончательно «очистился водою».

Вбежав в комнату Кравчинского, я бросился к нему в объятия и начал рассказывать о своих тамбовских и саратовских страданиях, о всем, что произошло в Москве и здесь за эти четыре дня после моего отъезда оттуда.

— А ты что делал и что собираешься делать?—спросил» наконец, я его.

— В прошлом делал мало интересного,— ответил он печально.— Не стоит и говорить. А теперь готовлюсь к серьезному делу. Ты ведь знаешь уже, что император отклонил ходатайство суда о замене каторги ссылкой твоим товарищам по процессу?

— Нет! В первый раз слышу!

— Да!—ответил он.— Это страшно поразило нас всех.

— Так что же ты думаешь делать?

— Мы уже выпустили прокламацию. Это министр юстиции граф Пален воспользовался освобождением Веры Засулич, чтобы настоять на применении к осужденным жестоких кар. Против него мы и хотим принять меры, а мои товарищи из здешнего кружка «троглодитов» хотят, кроме того, организовать временную боевую группу для того, чтоб освободить хоть одного из твоих по Большому процессу.

— По дороге в Сибирь?

— Нет! Их повезут в Чугуевскую или Александровскую центральную тюрьму в Харьковской губернии.

— А можно будет и мне принять участие в их освобождении?

— Надо поговорить с другими. Ты знаком с троглодитами?

— Как же! Перед отъездом я познакомился с Ольгой Натансон, с Адрианом Михайловым, с Баранниковым, с Оболешевым, а с Зунделевичем я знаком давно. Это он сплавлял меня за границу четыре года тому назад. Помнишь, меня еще переодели тогда еврейской девушкой?

— Да, помню!

— А из товарищей, выпущенных вместе со мной из заточения, кто-нибудь будет участвовать в освобождении?

— Все выпущенные с тобой разъехались по разным местам, и ни о ком нет ни слуху, ни духу.

— А как же наше восстановленное «Большое общество пропаганды»?

— Осталось мертворожденным. Если ты хочешь не только мечтать о деле, но и делать что-нибудь, то примкни, как и я, к троглодитам. Это удивительные люди! Они мало говорят, но зато много делают. И Лизогуб теперь у них, и все его средства в их распоряжении. А ты знаешь, что, для того чтоб вести серьезные дела, мало иметь одних людей, но нужны также и средства 46.

— Но я не могу вступить ни в какое тайное общество до тех пор, пока меня не освободит то, к которому я уже присоединился.

— Но кто же тебя освободит, когда все члены рассеялись?

— А вдруг они снова соберутся, отдохнув? Нельзя ли сделать так, чтобы троглодиты приняли меня к участию в делах не как члена своего общества, а как постороннего помощника?

•— Постараюсь устроить. Нужно тебе сказать, что я и сам еще не состою у них формально, но я обещал вступить после первого серьезного дела, которое совершу вместе с ними.

— Значит, переговори и обо мне и скажи, что мне теперь более всего хочется участвовать в освобождении кого-нибудь из моих товарищей по заключению.

Наш разговор перешел постепенно на чисто личные и даже философские предметы, о которых я теперь лишь смутно помню.

Я пообедал с ним в кухмистерской. Он нанимал меблированную комнату в одной семье, но обедал не у своих хозяев, так как не имел возможности ежедневно возвращаться домой в определенное время.

Вечером зашли к нему и некоторые из троглодитов, охотно согласившиеся устроить меня в предполагаемой ими освободительной дружине.

Я был в полном восторге. Переночевал я эту ночь у Кравчинского на диване, потому что не был в силах с ним наговориться до самой поздней ночи. Так много всяких замыслов, интересных для обоих, обнаружилось в наших головах!

4. Приготовления

Темно-голубая Нева волновалась под лазурным безоблачным небом. Сильный ветер с моря поднимал на ней большие крутые валы и срывал с их гребней брызги белой пены. Ярко сверкали солнечные блестки на склонах волн, и еще ярче горела золотая игла Петропавловской крепости. Прыгая на волнах в маленькой лодочке, я переезжал от Кравчинского с Петербургской стороны на другой берег недалеко от того места, где находится теперь Троицкий мост. Я «омывался водою» в полном смысле слова, так как брызги волн, ударявшихся о корму моего утлого челна, постоянно кропили меня.

Я долго смотрел на Петропавловский шпиц, на серые бастионы крепости и искал за ними выступа, за которым сидели теперь восемнадцать моих товарищей по процессу, которым император не захотел сделать смягчения, несмотря на ходатайство особого присутствия сената. Мне страшно тяжело было представить в этом море солнечных лучей их полутемные камеры, их тусклое прозябание уже четвертый и пятый год, вдали от жизни и свободы, под ежеминутным не прекращающимся ненавистным надзором врагов.

«Чувствуете ли вы теперь, дорогие друзья,— говорил я им,— что я с моими новыми товарищами, сильными и смелыми, может быть, скоро освобожу одного из вас?»

Я раскрыл дождевой зонтик, данный мне Кравчинским, чтоб носить всегда с собой, употребляя, как палку в ясную погоду, и как свою защиту в дождь, и поставил его в лодке, как парус. Бурный ветер быстро повлек ее, так что гребцу оставалось только править своими веслами. Но это продолжалось недолго. Сильным, свистящим порывом воздуха вывернуло мой зонтик наизнанку и начало трепать и вырывать его из моих рук, так что, лишь выйдя на берег, я смог привести в порядок подарок своего друга.

«Хорошо, что я не верю в предзнаменования!—подумал я.— А то легко было бы подумать, что это ответ на мои мысли и что наши планы также будут вывернуты наизнанку бурей!.. Надо быть осторожнее!»

Я поспешил к Обуховым, и в первый раз употребил при этом придуманный мною конспиративный прием. Номер их квартиры был четырнадцатый, а напротив их в пятнадцатом жил, как я видел на двери вчера, ходатай по частным делам Петров,

— Дома Петров? —спросил я дворника у ворот.

— Кажется, не выходил! — ответил он.

Я побежал вверх по лестнице, но вошел, конечно, не к Петрову, а в квартиру Обуховых.

Я был очень доволен своим способом мистифицировать привратников, а с ними и тех, кто будет у них справляться обо мне, если меня заметят.

«Буду так поступать всегда,— думал я.—-На лестницах обыкновенно никого не встречаешь, и потому никто никогда не узнает, что я хожу не туда, куда предполагает дворник. Теперь, если за Обуховыми следят и спросят его обо мне, то он скажет, что я хожу к Петрову».

И моя предосторожность с первого же раза оказалась не напрасной.

На лестнице все было тихо. Подойдя к квартире Обуховых, я приложил ухо к щелке входной двери и начал прислушиваться. Там раздавались только женские голоса.

«Значит, они дома, и нет засады!» — подумал я, нажимая потихоньку ручку двери, чтоб войти тихонько, если дверь не заперта. Но она не поддавалась, я позвонил, и мне отворила сама Обухова.

— Здравствуйте! — воскликнула она, смеясь.— А у нас всю ночь были гости! Посмотрите-ка!

Я вошел в столовую, где ночевал позавчера и должен был ночевать в эту ночь, если бы меня не удержал Кравчинский. Квартира вся была перевернута вверх дном.

Ящики комодов вынуты и стояли на полу как попало. Белье выворочено из них и лежало грудами рядом со стульями. Все столы, шкафы, кровати были выдвинуты на середину комнат.

— Как хорошо, что вы не пришли ночевать сюда вчера вечером! Иначе только бы мы вас и видели!

Я засмеялся, не знаю отчего. Мне вдруг стало очень, очень весело. Миновавшая опасность уже не имеет в себе ничего страшного. Напротив, чувствуешь какой-то душевный подъём, торжество, как будто бы сам себя избавил, а не простой слепой случай. Так было со мной и в этот раз.

Однако обстоятельства сейчас же показали, что я торжествовал слишком рано.

— Вот теперь ваша квартира хорошо очищена,— сказал я.— Второй раз не придут скоро, и потому мне надо поселиться именно у вас.

— А вдруг за нами надзор?—сказала Обухова,

Она с беспокойством взглянула в окно на улицу и вдруг, обернувшись, таинственно подозвала меня к себе пальцем. Я посмотрел из-за ее плеча. С дворником нашего дома говорили, постоянно оглядываясь, два субъекта очень подозрительного вида. Скоро они отошли от него и встали порознь на противоположной стороне улицы, время от времени посматривая на наши окна и подъезд.

— Вам нельзя теперь от нас выйти. Увяжутся или схватят при выходе! —испуганно сказала Обухова.

Сначала мне тоже стало не по себе, но затем я сообразил, что следят не за мною.

— За мной никто не шел,— сказал я.— А дворник ваш думает, что я хожу к вашему визави, к частному поверенному Петрову. Это хотят следить за теми, кто к вам ходит, а за мной, наверно, никто не увяжется.

— Все равно! Надо сначала выйти двоим из нас и увести их за собою, а затем уже выйдете вы.

— Хорошо! — согласился я.— У вас, очевидно, ничего не нашли, так как никого не арестовали?

— Ничего! — сказала Обухова.— Только отобрали ваш револьвер, который я признала за свой. И чемодан ваш весь перерыли.— Откуда? — спрашивают.— Моего брата,— сказала я,— и они его оставили в покое.

В это время все ее товарки, бросив уборку комнат, с беспокойством смотрели на улицу за подозрительными субъектами, но через несколько минут и они уже начали смеяться и придумывать способы, как бы их мистифицировать и одурачить, выйдя с таинственным видом ранее меня и приведя их затем в колбасную лавку или в какое-нибудь подобное благонамеренное место. Успокоившись таким образом за меня, они расселись где попало и наперерыв начали рассказывать мне о только что происшедшем у них. ,

— В четыре часа ночи, когда мы все спали, вдруг раздался сильный звонок,— заговорила одна из них.— Мы сейчас же догадались, что это жандармы, и я, вскочив, сожгла на свечке несколько писем, а пепел бросила в ведро умывальника.

— А я,— воскликнула другая,— накинув только одно платье, пошла босая к дверям и спросила:

— Кто там? — Телеграмма! — отвечают.

— Это у них обыкновение! — заметила Обухова.

— Я уже видела, что Саша все сожгла и потому не задерживала их напрасно. Только что я успела отомкнуть замок, как вся их орава так и ворвалась и разбежалась по всем нашим комнатам.

— Прежде всего,— прервала ее смотревшая до сих пор в окно белокурая девушка, маленького роста, совсем как девочка, фамилии которой я не знал,— они полезли в печки, на печки, в дымовые трубы, на шкафы, под шкафы, потом вытащили из комодов и столов все ящики и смотрели, не спрятано ли чего в глубине за ними.

— Это тоже обычный их прием,— сказала с видом эксперта Обухова, которую обыскивали уже не раз.— Ни в каком случае нельзя прятать ничего в такие места, а также и между листами книг, а надо придумать всегда что-нибудь оригинальное. Тогда они ни за что не найдут.

— А что же оригинальное?—спросила ее маленькая белокурая девушка, лишь в этом году поступившая на курсы.

— Мало ли что! — ответил ей я тоже с опытным видом.— Вот, например, моя знакомая Алексеева раз спрятала целую кучу запрещенных книг в корзину, стоявшую на полу в кухне, прикрыла все грязным бельем и оставила посредине пола. Все было перевернуто вверх дном и единственная вещь, оставленная без внимания, оказалась эта самая корзина!

— В деревнях, я думаю, очень удобно,— воскликнула одна из них, очевидно, только что напав на такую мысль, — зарывать скрываемое в стеклянных банках где-нибудь в поле и прикрывать дерном.

— А в лесу еще лучше! — сказала другая.

— Нет, хуже!—поправил я ее.— В лесу могут видеть из-за деревьев, а где-нибудь сидя на траве на лугу, можно всегда вырыть ямку столовым ножом и спрятать банку. Но только надо хорошо запомнить место, потому что иначе и сам потом не найдешь. Вообще говоря, при обысках находят что-нибудь только потому, что умы у всех людей действуют крайне однообразно. Почти все прячут то, что желают скрыть, непременно в дымовые трубы, за ящики комодов; точно таким же образом поступали тысячи людей до них и потому научили сыщиков смотреть прежде всего именно в такие места!

Мне было очень смешно видеть, с каким вниманием они слушали и запоминали каждое мое слово, как будто я сообщал им удивительную практическую премудрость, а не самые простые и очевидные вещи.

Время от времени мы посматривали на улицу. Наблюдатели за квартирой все еще не уходили. Чтоб утомить их стоячим ожиданием, я принялся помогать моим хозяйкам в восстановлении порядка в их квартире, передвигая на обычные места расстроенную мебель.

Усталые, мы принялись пить чай, а после того две из самых молоденьких девушек побежали отвлекать от дома сыщиков. Глядя из окон, мы видели, как искусно они это сделали. Захватив с собою свертки своих тетрадок, они, оглядывались с хорошо подделанным беспокойством, пошли быстро в разные стороны. Один субъект тотчас же пошел за одной из них, другой — за другой, и улица оказалась очищенной. Я вышел вслед за ними без всяких приключений и направился к Оболешеву, давшему мне свой адрес у Кравчинского. Я застал у него почти всех троглодитов, в том числе Михайлова и Квятковского, приехавших одновременно со мной из Саратова.

— Мы вас приняли в свое предприятие! — сказал мне, приветливо улыбаясь, Александр Михайлов.— В Харьков поедем я, вы, Адриан, Квятковский, Баранников, Ошанина, Перовская, да еще из Одессы мы пригласим Фроленка и Медведева.

— Зачем же так много?—заметил я.

— Как много? Прежде всего я и Перовская, которая поедет под видом моей жены, устроим конспиративную квартиру. В ней нам можно будет несколько недель скрываться в Харькове. А особенно будет нужна наша квартира тому, кого нам удастся освободить, так как по всей вероятности ему нельзя будет сразу уехать: ведь на всех дорогах будут для него устроены облавы! Затем, нам нужна и другая квартира, в которую мы перейдем, если первая окажется опасной. Ее устроят Баранников с Ошаниной, тоже под видом мужа и жены, так как, конечно, только семейные квартиры будут тогда неподозрительны. Затем нужна будет квартира, на которой можно хранить оружие и все необходимое для освобождения. Из нее же выедут освободители. Это будет ваша квартира.

— Но мне бы хотелось не только содержать квартиру, но и участвовать в самом освобождении!

— Так и будет сделано! Мы решили устроить освобождение так. Двое наших верховых,— Квятковский и Медведев,— вооруженные военными револьверами, уедут вперед и встретят в степи между Харьковом и Чугуевом ту тройку, на которой жандармы повезут арестованного. Они тут же застрелят лошадей выстрелами в их головы. А вы тем временем в тарантасе, запряженном тройкой, поедете из Харькова как случайные спутники сзади жандармов, и таким образом их конвой очутится между двумя огнями и, может быть, сдастся вам без выстрела.

— А кто будет со мною в тарантасе?

— Адриан кучером, Баранников, переодетый армейским капитаном, в виде пассажира, рядом с ним вы, а на козлах, рядом с кучером, Фроленко.

— А куда же мы посадим освобожденного? Тарантас наш ведь будет полон!

— Прямо в кузов к своим ногам!

Способ мне понравился. Ничего лучшего, казалось мне, и придумать нельзя.

-— Вам останется только, —продолжал Михайлов,— после перестрелки связать кучера и жандармов и, покинув их в степи, поспешно возвратиться в Харьков. Там вы бросите лошадей и тарантас на произвол судьбы — их все равно не успеете продать— и скроетесь вместе с освобожденным на приготовленных для вас безопасных квартирах.

— В таком случае,— воскликнул я в восторге от предстоящего романтического предприятия,— нам надо немедленно ехать! Я побегу сейчас и куплю в магазине генерального штаба хорошие карты окрестностей Харькова.

— Отлично!—сказал Михайлов.— Кроме того, нам надо запастись хорошим полевым биноклем и огнестрельным оружием. У вас есть револьвер?

— Есть.

Я показал ему.

— Хороший?—спросил он, мимолетно взглянув на моего «Смит и Вессона» и, очевидно, плохо разбираясь в оружии.

— Конечно! Военный боевой револьвер.

— Надо еще приобрести пару, но только необходимо поручить знающему человеку, чтоб не купить дряни.

— Я знаю толк в огнестрельном оружии. Мне с детства приходилось обращаться с ним. У отца полная коллекция всех систем, и мы с ним почти каждый день стреляли в цель.

— Вот и хорошо!—сказал он.— Но мне обещал уже выбрать доктор Веймар. В его доме магазин «Центральное депо оружия», и ему как домовладельцу не дадут оттуда дряни.

— Может быть, вы оба вместе пойдете к Веймару сейчас же? —сказал Квятковский Михайлову.

— Да, надо сейчас же! — согласился тот, посмотрев на свои часы, и мы с ним отправились.

Я еще ни разу не бывал у доктора Веймара. Я только знал, что у него три недели скрывалась Вера Засулич и затем сбежала к Грибоедову «от роскоши и парадности» его дома. Мне было очень интересно посмотреть, так ли это.

Перед нами на Невском показался большой, красивый дом, против нынешней улицы Гоголя, на бельэтаже которого находилась огромная вывеска: «Центральное депо оружия». Миновав вход в этот магазин, мы позвонили выше его, в дверь, на которой было написано: «Ортопедическая лечебница д-ра Веймара». Лакей в ливрее встретил нас и направил в гостиную, которая действительно была меблирована богато, со вкусом и с очень хорошими картинами по стенам.

— Здравствуйте! —неожиданно послышался приятный голос за нашими спинами.

Мягкий ковер совершенно заглушал шаги вошедшего. Быстро повернувшись, я увидел перед собою замечательно красивого и изысканно одетого, стройного человека лет двадцати семи, с белокурыми волосами и интеллигентным выражением лица. Михайлов представил ему меня.

— Я уже знаю вас,— сказал мне Веймар,— по вашему процессу. Мы часто говорили о вас с Грибоедовым, когда вы сидели.

— И я тоже давно знаю вас по его рассказам, когда мы жили за границей. Помните, как вы с ним и Глебом Успенским шли из ресторана по Невскому в виде трех мушкетеров? Вы все были тогда заперты одним усердным городовым в темную комнату при его будке, но разрушили ее стену и ушли, пока он бегал докладывать о вас в участке.

Веймар от души засмеялся. Мне стало даже удивительно, почему Вера Засулич не могла у него долго жить! Он нисколько не важничал, и с ним чувствовалось совсем просто.

— Да,— сказал он.— Мы были тогда не совсем трезвы и по пути издевались над полицией. А вы,— обратился он к Михайлову,— верно, за обещанным вам оружием?

— Именно за ним!

— Сейчас я пошлю лакея в Депо и велю прислать с ним сюда самые новейшие заграничные образцы.

Лакей принес нам целую корзину револьверов. У меня как былого любителя оружия, по воспоминаниям детства, разгорелись глаза при виде такого разнообразия. Один из револьверов — американский — особенно обратил мое внимание огромными стволами своего барабана. В них легко входил мой большой палец. 

— Вот,— сказал я Михайлову,— настоящий для лошадей!

— Он не для лошадей, а для медведей! — заметил Веймар, еще не зная, для чего он нам нужен.

— Конечно,— ответил я,— за лошадьми ведь не охотятся. Я хотел только сказать, что от такой пули свалится всякая лошадь, тогда как при обыкновенной пуле она пробежит еще верст десять, хотя бы прострелили ее насквозь.

Я осмотрел внутренние стенки стволов на свет, подведя под них бумажку. Они блестели и были безукоризненны.

— Значит, берем его? —спросил Михайлов.

— Обязательно!

И мы отложили в сторону этот револьвер, которому не раз пришлось участвовать в дальнейших революционных выступлениях того времени и даже в покушении Соловьева на жизнь императора. Затем мы отобрали еще два поменьше и, уплатив Веймару по присланному нам из магазина счету, ушли, не заходя в него.

Забрав свое оружие и соответственное количество патронов к нему, мы с Михайловым отправились в тир, где я сделал по нескольку выстрелов из каждого купленного револьвера. «Медвежатник» отдавал очень сильно, приходилось метить значительно ниже цели, чтоб попасть в нее, но его пули с такой силой ударялись в чугунную доску, что плавились на ней и, отчасти разбрызгиваясь, падали вниз свинцовыми лепешками, величиной с большие карманные часы.

— Действительно,—сказал Михайлов,— против таких пуль не устоит не только лошадь, но и американский бурый медведь.

Отправившись с оружием домой, он попросил меня, уже одного, зайти в оптический магазин, чтоб купить большой военно-полевой бинокль, и затем приобрести в генеральном штабе карты северо-западных окрестностей Харькова. Я сделал и то и другое на данную мне им сторублевую бумажку и, выходя из генерального штаба, неожиданно встретился с Кравчинским.

— Пойдем,— сказал он мне,— в татерсал! Я там беру уроки верховой езды, так как действовать, по всей вероятности, мне придется на людных улицах и потому верхом.

— Пойдем!—ответил я.

В татерсале уже хорошо знали Кравчинского. Содержатель его, француз, еще издали встретил нас маханьем своей шляпы и потоками французских приветствий. Мы вошли вместе с ним на балюстраду, перед которой на усыпанной свежим песком арене десятка полтора офицеров описывали, как в цирке, красивые вензеля на хорошо обученных лошадях. Вывели лошадь для Кравчинского и из любезности вторую для меня и предложили попробовать. Я сел, и мы тоже начали выделывать восьмерки. Хозяин делал нам всевозможные замечания, указывая, как надо вытягивать свои спины и ноги, и на прощанье убедительно советовал мне подучиться у него правильной посадке хоть в десять уроков.

— Зачем тебе все эти фокусы?—спросил я Кравчинского, когда мы вышли на улицу.— Ведь нам не на парадах ездить!

Он несколько сконфузился.

— Это правда,— ответил он.— Но видишь ли, я рассчитывал, что тут будут учить сразу скорой езде и быстрым неожиданным поворотам, однако в татерсале это оказалось невозможно. А он не хочет давать мне лошадей на выезд за город, пока я не пройду его предварительного курса. Придется окончить его.

Он о чем-то задумался.

— А знаешь,— сказал он, вдруг поворачиваясь ко мне,— в этом самом татерсале содержится на пансионе и наш знаменитый рысак Варвар, на котором Веймар и Левашев освободили из заключения Кропоткина. Как-нибудь на днях мы прокатимся с тобою на кем в шарабане.

— На чье имя он здесь записан?

— Теперь я играю роль его хозяина, а роль моего кучера взял на себя Адриан Михайлов. Он замечательно ловко правит лошадьми.

Но мне не пришлось ни разу прокатиться на знаменитой революционной лошади. Дней через пять я уехал в Харьков вместе с Александром Михайловым. Мы с ним окончательно подружились и успели уже заключить брудершафт.

5. Попытка освобождения товарища

В одном из самых глухих переулков г. Харькова, где росли вдоль заборов кусты бурьяна и почти никогда не появлялся ни один прохожий, стоял одинокий домик, принадлежавший офицерской вдове. Его сени вели в переднюю, из которой открывались двери в две различные половины нижнего этажа. В одной из них жила она сама, приветливая женщина лет тридцати, а в кухне — ее кухарка. Другая половина квартиры на зиму сдавалась студентам университета, а летом оставалась совершенно пустая. Весь этот домик как будто нарочно был устроен для таинственных дел.

Прежде всего переулок был тупик, но не настоящий: его передний конец выходил на обыкновенную улицу, а другой опирался прямо в болотистую речку, всю заросшую камышом, через которую можно было вброд перебраться к глухим заборам противоположного берега и, перепрыгнув через один из них, скрыться в находящихся за ними пустынных садах.

Да и при самом домике был небольшой садик, через заборы которого при некоторой ловкости не трудно было перепрыгнуть в соседние огороды, где легко было скрыться от всяких преследований.

В то летнее время, о котором я говорю, в оставленной студентами квартире поселился у офицерской вдовы молодой землемер, лет двадцати трех или четырех, искавший себе службы в харьковском земстве. Он часто уходил неизвестно куда. Вдова видала его главным образом по утрам, когда он пил с нею вдвоем утренний чай в ее садике среди роз. Она угощала его собственноручно приготовленным вареньем, рассказывала местные новости, заводила разговоры на всякие темы, а особенно на тему о любви, доказывая ему, что «вечно любить невозможно».

Землемер держался другого мнения. Он утверждал, что нельзя любить вечно лишь в том случае, если любовь не привела к супружеским отношениям, а раз привела, то разлюбить друг друга возможно только по крайней сварливости характеров у супругов, но тогда, вместе с окончанием любви, они докажут свою негодность не только для всякой другой супружеской, но и вообще для общественной жизни.

— Им после этого ничего не остается, как навсегда поселиться поодиночке в пещерах! —говорил он с убеждением.

Когда землемер уходил затем к себе в комнату и запирался в ней на задвижку, он часто отпирал ключиком, вынутым из своего кармана, большой сундук, в котором находились очень странные вещи, совсем не подходящие для министерства земледелия и торговли. Там были два седла, две конские уздечки, два полных форменных костюма армейского и жандармского офицера и, наконец, толстенная, тяжелая морская сабля. Было там и несколько других совсем негодных для его занятий вещей.

Вы, конечно, уже догадались, что молодой землемер был не кто иной, как я сам, а все приборы в моем замкнутом сундуке назначались для освобождения товарищей, которых скоро должны провезти жандармы через Харьков в центральную каторжную тюрьму. Эта моя квартира была, так сказать, штаб-квартирой организуемых действий, и выбрал ее я сам после долгих поисков из-за удобств ее положения.

В нее приходили мои товарищи для совещаний, и из нее же мы все должны были выехать в бричке и верхом в решительную минуту, для того чтобы .больше сюда не возвращаться. Ведь и хозяйке и ее кухарке после совершившегося события будет совершенно ясно, что на него ехали от их дома.

— Нет еще известий, когда вывезут из Петербурга?—спрашивал я у пришедшего ко мне Михайлова в первый же день после приискания себе этой прекрасной квартиры.

—- Нет, но мне писали, что скоро. В тот самый момент, как их вывезут, нам протелеграфируют: «акции поднялись!» А число, насколько поднялись акции, будет означать день и час их выезда из Петербурга.

— А наши не пропустят там их выезда? Ведь повезут тайно и неожиданно!

— Нет! Один из крепостных сторожей сейчас же сообщит об их увозе от него. Кроме того, наши все время дежурят на вокзале, и двое поедут с тем же самым поездом, чтоб телеграфировать нам и из Москвы и из других городов, где у них могут быть остановки.

— А хороши ли купленные вчера лошади?

— Очень хороши! Небольшие, но сильные и быстрые!

— А бричка крепкая?

— Подержанная, но очень недурна. Вчера Фроленко, Адриан и Медведев, купив все разом, приехали в своем экипаже тройкой на постоялый двор под видом управляющего помещичьим имением, его конторщика и кучера.

И он тихо засмеялся.

— А верховые лошади?

— Тоже куплены! Да вот Фроленко с Адрианом уже едут за седлами к тебе.

Я выглянул в окно на улицу. Действительно, мои товарищи въехали в переулок и остановились у ворот моего дома. Из брички вылез Медведев и, войдя ко мне с рогожным кулем, завязал в него седла, вынутые из моего сундука, и уехал обратно.

— Теперь мы начнем,— сказал мне Михайлов,— пробные разведки обеих дорог. Не известно еще, куда повезут. Надо хорошо узнать обе дороги. Где твои карты?

Я вынул из сундука карты генерального штаба. Дорога в Чугуев и дорога в Змиев расходились между собой уже в самом городе. Мы начали изучать их. Они обе оказались почти прямые, и ошибиться в пути было невозможно.

Удовлетворенные полученными результатами, я и Михайлов пошли на его «конспиративную» квартиру, где должен был скрываться будущий освобожденный, а с ним и некоторые из нас. Она представляла хороший дом-особняк, нанятый Михайловым и меблированный сборной мебелью от его харьковских знакомых — различных общественных деятелей. Хорошенькая горничная, приветливо улыбаясь, отворила нам дверь. Это была на самом деле 'курсистка Роза, местная жительница, игравшая роль горничной, как настоящая актриса. Хозяйкой была Перовская.

Я подошел по очереди ко всем окнам. Из них были видны три улицы на значительное расстояние. Подойти незаметно к дому было трудно.

— Отправимся сейчас же в Основу! — сказала нам Перовская.— Там уже ждут нас Баранниковы, а также, может быть, придут и остальные. В лесу удобнее сходиться вместе под видом прогуливающихся.

Она накинула свое пальто и шляпу, и мы пошли втроем в знаменитый лес, где Шевченко сочинял свои украинские стихи. На одной из его лужаек сидела с закусками почти вся остальная наша компания. Новостей пока не было никаких, и мы, лежа в траве под деревьями, наблюдали сквозь их ветви проблески голубого неба.

— Расскажите, как вы теперь убежали от жандармов? Я еще не знаю подробностей! — спросил Фроленко Перовскую.

— Да совсем просто!—ответила она.— Жандармы арестовали меня в Крыму в имении брата и заявили, что, по распоряжению из Петербурга, меня должны выслать в Архангельскую губернию. Мне страшно не хотелось, но, конечно, пришлось. Я взяла белья в свой чемодан и денег, но деньги тотчас же отобрали жандармы и повезли их сами. На третью ночь мы приехали на станцию Бологое, где нужно было пересаживаться на рыбинский поезд. Но он отходил только утром. Я легла спать на диване в дамской комнате, а жандармы сели у дверей. Мы были все утомлены дорогой, и они оба уснули. Вдруг слышу, подходит скорый поезд из Москвы в Петербург. Я встала с дивана, вижу, жандармы спят; отворила окно комнаты и вылезла через него на платформу, а затем вошла прямо в вагон третьего класса, где вся публика уже спала. У меня не было ни одной копейки денег, жандармы все отобрали, и потому я сейчас же залезла под скамью и легла в глубине. Никто из спящих не обратил на меня внимания. Я очень трусила, что жандармы проснутся и не выпустят поезд без обыска. С замиранием сердца ждала я третьего звонка, и мне казалось, что мы стоим без конца на этой станции. Но вот поезд поехал, и через восемь часов я благополучно доехала до последней перед Петербургом станции. Там я сошла с поезда, думая, что на петербургском вокзале все жандармы предупреждены телеграммами, и кто-нибудь из знающих меня в лицо ожидает там моего приезда.

— А со станции вы пришли пешком в Петербург?

— Да, и страшно проголодалась! Не ела целый день. А усталости никакой не чувствовала, пока не пришла к знакомым.

— Зачем вы тогда поехали к брату в Крым? —заметил Михайлов.— Ведь вы были предупреждены, что вас, как и его,— и он указал на меня,— после процесса решено было административно выслать в Архангельскую губернию? 47

— Да, но многие думали, что высылать будут только тех, кто останется в Петербурге, а тех, кто уедет на родину, оставят в покое. Потому, кроме него, никто из выпущенных не скрылся, а разъехались по домам в провинцию.

— И всех их, как вас, сцапали на родине и повезли в тундры! Разве можно было думать, что Третье отделение успокоится оттого, что люди сами уехали?—укоризненно ответил лежавший на траве рядом с Александром Михайловым Адриан Михайлов, которому предназначалось быть кучером при предстоящей попытке освобождения.

Наступило молчание.

Палящий солнечный жар мало-помалу начал уменьшаться. Было совершенно тихо. Длинная полоса пыли потянулась по дороге за проезжающей телегой и, казалось, не хотела с нее сойти. Хорошо нам было сидеть на опушке леса и слушать друг друга.

Прошло несколько дней в ожидании. У нас все было давно готово — и экипаж и верховые. Дорога была обследована, и общий ее характер оказался не совсем благоприятным для наших целей. Широкая ровная степь без кусточка или холмика расстилалась на необозримое пространство. Ни одного значительного оврага, где можно было бы устроить засаду. Но, как бы то ни было, нам оставалось только ждать известия и выезжать. А жизнь кругом нас шла так спокойно, и сами мы, наконец, так привыкли к .праздности, что мне начало казаться, будто никого никогда к нам не привезут.

И вдруг, как вспышка яркой зарницы в тихую летнюю ночь, пришла к нам условленная телеграмма.

— Вчера вечером они выехали из Петербурга!—прибежал ко мне рано утром возбужденный Александр Михайлов.

— Значит, сегодня будут уже в Москве, а послезавтра утром у нас! — воскликнул я, мысленно сосчитав время.

— Да! Если не остановят в дороге. Везут четырех в арестантском вагоне. Кто бы это мог быть?

— Конечно, осужденные на долголетнюю каторгу: Ковалик, Войнаральский, Мышкин, Рогачев.

— Да,— прибавил он,— я сам так думаю. Кого-то удастся нам отбить? Повезут их порознь, и всех освободить нам будет невозможно.

Он начал ходить из угла в угол задумавшись.

— А знаешь!—сказал он мне.— Придется употребить в дело только форму армейского офицера, которую сделал себе Баранников. А жандармская так и останется у тебя в сундуке в добычу жандармам, когда они нагрянут в твою квартиру.

— Почему?

— Фроленко ни за что не хочет одеваться в жандармский мундир, говорит: стыдно!

Мы засмеялись.

— А что, твоя офицерская вдова,— спросил вдруг Михайлов,— очень болтлива? Конечно, сейчас же все выболтает, как только догадается после огласки дела? Ведь она опишет твои приметы жандармам.

— Не знаю. Она, конечно, страшно испугается. Но я думаю, что и без нее прохожие по улице скажут, что тарантас, похожий на тот, в котором было произведено нападение, выехал именно из их переулка, а в нем не трудно будет найти и ее квартиру. Тут все одни заборы, кроме ее дома. Тогда и она попадет в историю. Мне ее заранее очень жалко.

Он посмотрел на свои часы и ушел. А я пошел пить чай к хозяйке.

«Выдаст или не выдаст?» — задавал я себе мысленно вопрос, смотря на нее, когда она, улыбаясь, наливала мне чай с вареньем и старалась снова завести флиртовый разговор.

Мне не верилось, что она опишет мои приметы. Но кто ее знает? Я с ней ни разу не говорил о политике. Интересы дела не позволяли мне радикальничать здесь.

Длинными показались мне и моим друзьям эти последние два дня. Между нами всеми образовалось как бы беспроволочное телеграфное сообщение. Каждая новая телеграмма в каких-нибудь полчаса делалась известна нам всем, несмотря на разные места нашего жительства.

Наконец, вечером Александр Михайлов влетел бомбой в мою комнату.

— Сегодня в третьем часу ночи,— сказал он мне,— они приедут! Будь одет уже к двум часам утра.

— Буду!

— Надо выехать на дорогу заблаговременно! Не проспи!

— Как ты можешь это подумать! — воскликнул я с обидой.

Михайлов побежал к другим. Я лег в постель, положив перед собою коробку спичек, чтоб смотреть на часы время от времени и отдохнуть перед предстоящей бессонной ночью. Я действительно ненадолго задремал, так как очень устал благодаря сделанному мною в тот день исследованию всех дорог в окрестностях Харькова, причем я и Квятковский совершили большое путешествие верхами. Но уже в первом часу ночи я проснулся от какого-то внутреннего толчка, предупреждавшего меня, что я должен быть наготове к чему-то важному, и с этого момента не мог заснуть вплоть до рассвета, который в июне начинается в Харькове очень рано.

Я поднялся с постели и оделся, как только получил возможность видеть предметы за своим окном, и стал ожидать приезда за мной товарищей. Вскоре под окном показалась высокая, несколько полная фигура Александра Михайлова в летнем светлом пальто и спортсменской шапочке. Быстро вскочив с подоконника, я бросился к двери и впустил его.

— Ну, что?

— Все готово. Опасаясь, что их (т. е. всех осужденных товарищей) могут высадить не на пассажирской, а на товарной станции, вдали от города, и увезти оттуда, Квятковский и Баранников отправились туда и залегли за насыпью в кустах, вооружившись на всякий случай боевыми револьверами. Пойдем пока ко мне, чтобы сейчас же узнать, что нам делать.

Я быстро накинул пальто, и мы вышли на улицу. Шел сильный дождь. Грязь была невообразимая. Придя к Михайлову, мы прежде всего увидели там Перовскую и Розу.

— Еще никого нет,— шепнула нам последняя, и мы все вместе провели более получаса в томительном ожидании.

Наконец, после трех часов утра в ставень одного из наших закрытых окон раздались три условных удара. Роза побежала и открыла калитку. К нам вбежал Квятковский и отрывисто сказал:

— Приехали!

— Где они теперь? —спросила его Перовская.

— Мы видели, как поезд с арестантским вагоном, на площадке которого стояли жандармы, прошел мимо товарной станции к вокзалу. Мы бросились туда и видели, как двоих в сопровождении здешнего полицеймейстера и жандармов отправили в тюремный замок, а остальных двоих—-в контору вольнонаемных почт, очевидно, для немедленного отправления по назначению. Баранников, дежуривший у вокзала, уже убежал закладывать лошадей.

— Беги и ты к себе! —- обратился Квятковский ко мне.— Они будут у тебя через несколько минут! А я сейчас же еду с Медведевым верхами на Змиевскую дорогу.

— А вдруг их повезут по Чугуевской дороге?—заметила Перовская.

— Нет! Чугуевская тюрьма наполнена исключительно уголовными, а в Змиевской есть еще несколько свободных камер для политических,— заметил Михайлов.— Наверно повезут туда.

Мы оба быстро вышли и почти прибежали в мою квартиру, Там никого не было, но не прошло и пяти минут ожидания, как в переулке перед моими окнами показалась бричка, запряженная тройкой лошадей. На ее козлах в кучерском костюме сидел Адриан. Баранников в офицерском костюме находился на заднем месте и рядом с ним сидел Фроленко в виде его денщика.

Я и Михайлов быстро вынесли в бричку чемодан с кинжалами и револьверами большого калибра и толстую морскую саблю, служащую обыкновенно для рубки канатов на кораблях, а в этом случае предназначавшуюся для быстрой перерезки постромок у пристяжных лошадей.

Я сел на место Фроленка рядом с Баранниковым, а Фроленко как «денщик» перебрался на козлы, и мы быстро помчались на Чугуевскую дорогу, простившись с Михайловым, махавшим нам своим платком, пока мы не исчезли из вида. Светало. Дождь не переставал. Широкая ровная дорога приняла какой-то грязный, бурый вид. Жирная черноземная почва, прилипая огромными комьями к колесам и копытам наших лошадей, страшно затрудняла путешествие. Наши одежды намокли, как губки.

Мы доехали почти до селения Рогани, находящегося в десяти верстах от Харькова, не встретив ничего особенного. Считая неудобным удаляться более от города, мы повернули назад и, свернув с большой дороги, остановились недалеко от нее на пригорке. Отсюда легко было обозревать всю окрестность.

Черной грязной лентой лежала перед нами дорога, исчезая в туманной от мелкого дождя дали. Волы, возы с флегматически идущими возле них хохлами длинными вереницами тянулись по всему ее пространству. Какая-то тройка, вероятно с семейством окрестного помещика, быстро проехала мимо нас, да рота солдат с ружьями на плечах медленно прошла к деревне. Но те, кого мы ждали, все не являлись.

Сильно обеспокоенные, мы послали, наконец, Квятковского обратно на разведки и стали снова ждать. Через час он прискакал назад махая красным платком — условный знак: быть настороже,— и, подъехав ближе, сообщил, что в окне конторы вольнонаемных почт он видел Ковалика с двумя жандармами, ожидающими лошадей, чтобы везти его.

Переменив отсыревшие заряды в револьверах, мы снова выехали на дорогу, но она по-прежнему не представляла ничего особенного. Прошли новых два часа.

Нам оставалось думать одно из двух: или что шеф жандармов, ожидая, как нам было известно, попытки к освобождению осужденных, велел везти их окольными путями, или что их просто повезли в Чугуевскую, а не в Змиевскую тюрьму. Порешив на этом, мы быстро повернули назад и, переодевшись по дороге в свои обыкновенные костюмы, возвратились в Харьков.

Там мы тотчас же узнали от товарищей, наблюдавших за тюремным замком и за конторой вольнонаемных почт, что уже увезли из города Мышкина, Ковалика и Рогачева, каждого с двумя вооруженными жандармами. Наблюдавшие были уверены, что они не миновали встречи с нами и были очень удивлены, что мы приехали одни.

Удостоверившись, что оставшегося в замке Войнаральского уже не повезут в этот день, так как в подобном случае пришлось бы совершить путешествие ночью, мы дождались следующего утра и привели в исполнение новый план действий, при котором жандармам не было никакой возможности проехать мимо нас незамеченными.

Ранним утром мы поставили одного верхового в узеньком закоулке, недалеко от тюремного замка, откуда было видно все, что делается перед его воротами. Другого поместили около конторы вольнонаемных почт, а бричку — на небольшом проселке, на равном расстоянии от Змиевской и Чугуевской дорог, выходящих из Харькова, почти под прямым углом. С этого пункта, смотря по надобности, было легко переехать на ту или другую дорогу, прежде чем жандармы успеют опередить нас.

Первый верховой — Квятковский, определив путь, по которому жандармы выедут из замка, должен был немедленно известить об этом находящихся в бричке. Затем мы вместе, быстро выехав на соответствующую дорогу, должны были ехать по ней впереди жандармов, пока не встретим благоприятного для освобождения места. Но так как бричка при первом путешествии оказалась очень тесной для четырех человек и освобожденному было бы почти некуда сесть, то в последний момент в ней отправились только трое: Баранников, одетый армейским офицером, да Фроленко и Адриан в обыкновенных костюмах, а меня было решено оставить вместе с Михайловым в Харькове, в резерве. Я был страшно огорчен этим решением, но не мог не согласиться, что оно правильно. Впятером в нашей бричке было совершенно невозможно ехать не только бешеным галопом, как предполагалось, но даже и рысью особенно при необходимости отстреливаться в случае преследования.

Отправив в путь товарищей из моей сборной квартиры, я печально пошел с Михайловым к нему, и там вместе с Перовской и Розой мы стали час за часом ждать известий.

Это было так томительно, что не раз мы порывались вскочить и бежать за город, на дорогу, посмотреть, что на ней делается. Мы напрягли свои глаза по всем трем улицам, лежащим перед нашими окнами, но там были лишь одни обычные прохожие.

Только после полудня мы увидели вдали спешащую к нам высокую и стройную фигуру, которая показалась нам очень знакомой.

— Баранников! — воскликнула Перовская.—И притом один! Неужели опять пропустили?

Но оказалось хуже. Весь взволнованный, Баранников вбежал к нам в комнату.

 — Ну что? Ну что? —спрашивали его мы все вместе.

—Ничего не вышло! — ответил он.— Приехав на проселок между двумя дорогами, мы остановились возле белой избушки с двумя столбами, куда должны были явиться наши верховые, и стали ждать. Прошло почти полтора часа. Наконец, прискакал Квятковский, крича еще издали: «на Змиевскую дорогу!» В то же время показалась около города тройка, быстро подвигавшаяся к Змиеву. Адриан сильно ударил по лошадям. Через несколько минут мы уже ехали впереди жандармов, заставляя их следовать за собою на небольшом расстоянии. Мы ожидали нашего второго верхового — Медведева, который был необходим для обеспечения полного успеха, так как перестрелять одним револьвером всех трех лошадей Квятковскому было почти невозможно. Но Медведев не являлся. Наконец, увидев за пригорком белую колокольню приближающегося села и решив, что ехать так дальше невозможно, мы начали осаживать лошадей и остановились, свернув немного с дороги. Я и Фроленко быстро выскочили из брички. Выступив на дорогу, я крикнул: «Стой!» Ямщик осадил лошадей, но они с разбегу пробежали еще некоторое пространство. «Куда едешь?»—спросил я по-военному жандарма, подойдя к кибитке — «В Ново-Борисоглебск!» — ответил мне сидевший напротив Войнаральского унтер, делая под козырек, потому что я был в военной форме. В этот самый миг Фроленко выстрелил, но промахнулся.— «Что тут! Что это!» — крикнул в испуге сидевший по другую сторону от Войнаральского жандарм. Я выстрелил, и он упал на дно повозки, лицом вниз. Испуганные лошади жандармов дернули и помчались... Произошло смятение... Я вскочил вновь в нашу бричку, Адриан хлестнул кнутом по лошадям, и мы помчались в погоню, а Фроленко, не успев вскочить, побежал пешком... Он на бегу сделал еще два выстрела, но тоже безуспешно. Квятковский, находившийся немного впереди, желая убить коренную лошадь жандармов, повернул назад, но его собственная лошадь, испугавшись выстрелов, заартачилась. Стрелять в упор при проезде мимо него жандармов ему не было никакой возможности. Справившись, наконец, с лошадью и догнав жандармов, он на всем скаку выпустил в их лошадей все шесть выстрелов своего револьвера. Большая часть их, судя по брызгам крови и судорожным движениям лошадей, попала. Но израненные лошади помчались еще быстрее мимо бежавших в сторону прохожих, мимо хохлов-косарей, оставивших работу и, опершись на косы, с удивлением смотревших на происходившее,— мимо какого-то солдата с ружьем на плече, который бросился в соседнюю рожь, где и исчез без следа вместе со своим ружьем. Расстояние между нами и жандармами все увеличивалось... Адриан напрягал последние усилия, чтобы догнать их, но его не особенно хорошие лошади, видимо, уступали в быстроте почтовым лошадям жандармов... Ожидая, что Войнаральский выскочит из кибитки, мы гнались почти до самого селения. Наконец, жандармы въехали на его улицу, и мы, убедившись в бесполезности дальнейшей погони, решили возвратиться в Харьков на постоялый двор. Сейчас оттуда придут и остальные.

И они действительно пришли, совершенно удрученные неудачей. Особенно печален и сконфужен был Медведев, явившийся последним из всех.

— Почему вы не попали на место? — спросил его Александр Михайлов, едва он явился.

— Я поскакал,— ответил он,— на условленный пункт, который был показан мне на карте окрестностей Харькова. Но я попал, по-видимому, на другой проселок, находящийся несколько далее от города, и остановился у белой избушки с двумя столбами, приметы которой совершенно подходили к условленной. Тут я ждал более часа. Наконец, не видя около нее никого и думая, что опоздал, я отправился далее. Проехав таким образом до самого селения, я внезапно услыхал позади себя выстрелы. Догадавшись, что опередил товарищей, я повернул лошадь и во весь опор поскакал назад. Проехав некоторое пространство, я увидел скакавшую мне навстречу тройку, в которой один жандарм целился в меня из револьвера, а другой лежал в кузове экипажа, у ног Войнаральского. Я не напал на них, так как наша бричка, на которую мог бы пересесть Войнаральский, была уже далеко и быстро возвращалась в Харьков. Мне оставалось только пришпорить лошадь и ехать вслед за ними 48.

6. Тревожный отъезд

Александр Михайлов стал быстро ходить взад и вперед по комнате, что-то соображая.

Я грустно сидел за столом. «Какая неудача! Ничего не вышло, кроме раненых лошадей да раненого жандарма!» — думал я.

На душе было страшно больно и за Войнаральского, за которым теперь будут во все глаза смотреть его тюремщики, и за себя, и за раненного даром человека.

— Знаешь! — перебил мои размышления круто повернувшийся ко мне и, очевидно, что-то решивший Михайлов.— Жандармы с Войнаральским не возвратятся в Харьков, пока не отвезут его, но они дадут телеграмму о случившемся с ближайшей станции, до которой донесут их лошади.

— Конечно, но они не могут в телеграмме описать приметы нападавших,— ответил я.

— Так. Но здешнее жандармское управление может сейчас же навести справки по всем постоялым дворам, откуда могла бы выехать утром тройка с бричкой и двое верховых.

.— И конечно,— согласился я,— легко найдут и расставят служителей этого постоялого двора на вокзале и при главных выездах из города, и никому из участвовавших нельзя будет выехать.

— Да, но жандармы, наверно, не успеют разыскать постоялый двор до ближайшего отходящего отсюда поезда. До него осталось только два часа. Надо пользоваться этим временем и немедленно уехать всем участникам, в том числе и тебе. Ведь с твоей квартиры ехали на освобождение.

— А как быть с сундуком? В нем еще жандармский мундир и морская сабля, которой мы думали перерубить постромки у пристяжных. Как жаль, что товарищи не взяли ее! Тогда жандармы не могли бы ускакать!

— Ну, что говорить об этом!—ответил он.— Брось все на квартире на произвол судьбы. Багаж, весь наверно обыщут в поезде после тревоги, и арестуют тебя при его получении, если ты возьмешь с собой сундук. Бери на этот раз билет второго класса. Есть деньги?

— Только семь рублей. И мне надо расплатиться с хозяйкой. Александр Михайлов, бывший нашим казначеем, вынул мне семьдесят рублей.

— Довольно?

— Конечно. Половина этих денег доедет до Петербурга целой. Можно и меньше.

— Мало ли что может случиться!—ответил он и тут же начал выселять из города и других товарищей.

Я обнялся и расцеловался со всеми и пошел к своей хозяйке, которая еще издали улыбалась мне. Она сидела в своем саду и что-то вышивала.

— Это для вас!—сказала она, быстро пряча материю.

— Что такое?

— Не покажу. Потом, когда будет готово!

— А я, знаете, должен сегодня же вечером на несколько дней уехать в Одессу.

Я нарочно показал ей противоположный путь.

Ее живое личико вытянулось.

— Но не совсем, надеюсь? Наверно, возвратитесь?

— Наверно. Даже свой сундук оставлю у вас.

— Это хорошо.

Она опять оживилась.

— Только вы не будете там искать места? Устраивайтесь у нас в Харькове. Разве дурно здесь вам жить у меня?

Она лукаво посмотрела на меня искоса.

— Нет,— ответил я.— Напротив, очень хорошо, и я возвращусь. Но только все-таки перед отъездом я рассчитаюсь с вами.

И я положил ей на стол плату за месяц.

— Не хочу денег! — воскликнула она, отталкивая бумажку.— Возьмите назад.

Но я не взял и отправился укладывать свои вещи.

Когда я пришел прощаться с нею, она сидела очень опечаленная. Да это и понятно. Мы оба успели привыкнуть друг к другу, проводя все утра и вечера вдвоем целых три недели. Мне тоже стало жалко с ней расставаться, зная, что мы более никогда не увидимся. Как-то она отнесется ко мне, когда узнает, что я вовсе не землемер. Мне стало даже неловко думать об этом моменте. Поймет ли она, что я никак не мог поступить иначе?

Я взял с собой только ручной сак и пошел пешком. Она накинула шаль и пошла провожать меня до вокзала. Однако опасаясь, что ее могут арестовать вместе со мной, я сказал ей что по дороге должен зайти к товарищу, который очень боится женщин. Я уговорил ее возвратиться с полдороги, остановясь перед входом в найденный Александром Михайловым в первые же дни нашего пребывания в Харькове проходной двор и уверив ее, что тут в доме именно и живет мой нелюдимый друг.

Мы расстались, крепко пожав друг другу руки. Она печально пошла обратно, а я, быстро пройдя через вторые ворота на противоположную улицу, спешно направился к вокзалу.

Квятковский и Адриан Михайлов опередили меня на извозчике. Мы сделали вид, что не замечаем друг друга, хотя и тут, на вокзале, не оказалось ничего подозрительного. До отхода оставалось четверть часа, и поезд был уже у платформы.

Взяв билет не до Москвы, а до первой большой станции, я тотчас же отправился в вагон, соседний с тем, в который вошли мои товарищи. Я сел прямо против кругленького веселого и очень разговорчивого господина с сыном-гимназистом.

— Вы служите у нас в Харькове?—спросил он меня, едва я расположился против него на диване, и он успел разглядеть землемерскую фуражку.

— Нет!—ответил я.— Я приезжал сюда искать работу в земстве, но, к сожалению, оказалось, что никакой нет.

— Как нет!—воскликнул он.— Кто это вам сказал! Я сам в земстве, и у нас масса, масса работы! Кто говорил вам такую небылицу?

— Какой-то высокий черный господин, не помню его фамилии,— сымпровизировал я, захваченный врасплох.

— А, это Хрулев! Знаю его, знаю! Только что же, с ума он что ли сошел? Или, может быть, вы сказали ему что-нибудь, очень либеральное или неприятное?

— Не помню, кажется, ничего не сказал особенного.

—- Наверно, что-нибудь сказали! Иначе быть не может! Оттого он и не захотел. А у нас работы масса, масса!

Он назвал мне свою фамилию и охарактеризовал главнейших деятелей своего земства,— либеральных с большим сочувствием, а реакционных с нескрываемым презрением, потом вдруг вынул свои часы и с изумлением посмотрел на них.

— Кондуктор!—обратился он к проходящему железнодорожному служителю.—Почему мы до сих пор не едем?

— Не знаю. Задержало жандармское управление. Кого-то разыскивают по вагонам.

— Кого же? — привскочив, спросил он.

— Не знаю! Не знаю!—ответил кондуктор и спешно ушел далее.

Не могу сказать, чтоб у меня замерло сердце,— оно у меня еще ни разу не замирало в буквальном смысле,— но мне стало очень тревожно при этих словах.

Через минуту в наш вагон вошел жандармский офицер в сопровождении четырех солдат и, остановившись у дверей, начал рассматривать пассажиров.

Вся публика, слышавшая ответ кондуктора земцу, с любопытством смотрела на них, ожидая, что они сделают. Мне ничего не оставалось, как подражать остальным и направить на них тоже вопросительный взгляд.

Офицеру, по-видимому, не понравилось такое всеобщее внимание, и он быстро прошел через наш вагон в следующий вместе со своей свитой.

У меня на душе стало весело и легко. Мой сосед полувстал, но опять сел и сказал мне:

— Очень хотел я спросить у него, кого ищут! Мы часто видим друг друга, хотя и не знакомы. Да только подумал, что он еще будет потом раскланиваться со мной на улицах, воздержался. А то что-то очень интересное случилось. Никогда еще, не осматривали так поездов.

Раздался свисток локомотива, и мы, наконец, двинулись в путь. Мой спутник высунулся в окно и, оглядев платформу, сказал мне снова, обернувшись через плечо:

— Никого не нашли, стоят все пятеро с пустыми руками!

Главный контролер, прошедший вскоре, объяснил ему, что произведено нападение на жандармский конвой, везший важного политического преступника.

7. Возвращение

Доехав до Белгорода, первой большой станции, до которой я взял билет в Харькове, я купил на ней билет до Москвы, сел с ним в другой вагон, и новый контролер сделал на нем отметку. Как я и ожидал, никто не обратил внимания, что я еду далее уже не с тем билетом, с которым выехал, и у меня даже не отобрали прежнего, когда ему кончился срок. Я выбросил его в окно.

Только теперь я счел себя в полной безопасности, так как в случае подозрения обратят внимание исключительно на имеющих харьковские билеты. Но и этого не вышло. Правда, на всех больших остановках было явное возбуждение среди жандармов, и они проходили сквозь все вагоны, а в Москве нас встретила даже целая их толпа, но никто из приезжающих не был остановлен для обыска, и я с отрадою в душе сел там на извозчика и увидел, как то же самое сделали невдалеке Квятковский и Адриан.

«Теперь наш след окончательно простыл! — подумал я.— Что-то с остальными?»

Кроме Армфельдта мне очень хотелось повидать в этот раз и всех других московских друзей. В мой прежний проезд через Москву, когда я собирался защищать студентов-демонстрантов под Сухаревой башней во время суда над ними, я успел познакомиться со многими из местной радикальной молодежи, и мне хотелось навестить их.

Москва была, можно сказать, мой родной город. Я провел в ней свои гимназические годы, и каждая ее улица вызывала во мне какие-нибудь юношеские воспоминания.

Как раз и теперь я ехал по одной улице, на которой я жил когда-то в семействе моего гимназического товарища Груздина 49. Начитавшись романов Фенимора Купера, мы с ним собирались бежать в Америку к краснокожим и учились с этой целью стрелять из индейских «сарбаканов», т. е. длинных трубок, которые мы делали из толстой рисовальной бумаги. Вложив в них бутон георгинов, росших во множестве в нашем саду, мы сильно дули ртом в один конец своих «сарбаканов» так, что бутон вылетал из другого конца, как пуля.

Вот и длинный забор большого сада, в глубине которого стоял наш флигель, вот и большая липа за забором, где находилась в саду скамья, встав на которую, нам можно было смотреть на улицу через забор. Вот и большой белый каменный дом на противоположной стороне переулка, где был женский пансион.

Мне вспоминалось, как учащиеся девочки, высыпав на этот балкон, с любопытством смотрели с него осенью в наш сад, где мы, два гимназиста, перестреливались друг с другом георгинными бутонами; вспоминалось, как мы потом стали стрелять через улицу и в них. Всякий раз, как наш георгин попадал к ним, девочки с визгом толпой бросались его ловить и ухватившая сейчас же заглядывала внутрь, разрывая лепестки. Я долго не мог понять, зачем они это делают, но мой более догадливый товарищ тотчас сообразил, что они ищут там записочки.

Где-то он теперь, этот товарищ моего детства? Мне очень захотелось повидать и его. Он должен быть теперь еще студентом. Я вспомнил, что его отец, московский архитектор, выстроил себе дачу под Москвой, в Петровках. Прежняя дружба заговорила во мне на пути к Армфельдту и, посидев у него немного, я решил побывать у моего гимназического товарища.

— Только тебе в таком случае придется и переночевать у него на даче,— сказал мне Армфельдт.— Видишь, собирается гроза!

— А я думал переночевать у Ивановских.

Ивановские — это были славные, стройные, высокие барышни — три сестры, жившие тоже в Петровках, но только на значительном расстоянии от Груздиных. Младшая из них вышла потом замуж за Короленка, когда он был в ссылке.

— У Ивановских никак нельзя! — возразил он.— За их дачей в последние дни очень сильно следят шпионы, и они каждую ночь ждут обыска. А тебе теперь нельзя неосторожничать!

— Да я и не буду. Груздин мой товарищ детства и наверно оставит меня ночевать.

К наступлению вечера я был уже в Петровках. Я вошел в мезонин дачи моих гимназических хозяев и радостно приветствовал своего прежнего товарища, с которым не видался с лишком четыре года. Он сильно вырос, возмужал, но все черты его лица остались прежние. Он живо начал расспрашивать меня обо всем пережитом, спрашивал, знаю ли я Веру Засулич и как отношусь к ее поступку.

Потом он потащил меня вниз, к своей матери, сидевшей с какой-то страшно разговорчивой дамой, их дачной соседкой. Там были и его брат, поступивший два года назад в юнкерское училище и приведший с собою другого юнкера, и сестра Груздина, сделавшаяся уже из девочки взрослой барышней.

Следующая