XV

13 февраля 1904 г.

Дорогая моя, милая мамаша, только что получил я вашу обычную посылку и вспомнил при этом, что теперь наступил уже 9-й год нашей переписки, не считая прежних отрывочных известий, передававшихся от вас в эти 23 года моего заключения. День был сумрачный и тусклый, но он показался мне на этот раз еще тусклее, потому что не пришло вместе с письмами тех фотографий, которые были приложены к посылке и на которых я снова надеялся увидеть ваши дорогие лица и места, где прошли мои детские и юношеские годы. Я искренне надеюсь, что тут было какое-нибудь недоразумение, потому что фотографии мне было разрешено получать от вас еще .в прошлое царствование, и некоторые были переданы мне в декабре 1893 или январе 1894 года. Я сейчас же написал об этом вместе с просьбой передать их мне, если тут вышло какое-нибудь недоразумение, и надеюсь, что еще получу их через некоторое время *.

* Это было напрасно. Министр внутренних дел все запретил (позднейшее примечание).— Н. М.144

Теперь же буду радоваться и тому, что узнал, по крайней мере, что все вы живы и более или менее здоровы.

Вот скоро вы дождетесь и весны и теплых солнечных дней, и скоро будет у вас в имении весело и людно, и снова вы, моя любимая мамаша, будете окружены своими близкими людьми и будет вам куча хлопот, чтобы ублаготворить их всех! Будьте же здоровы и счастливы, моя дорогая, и не беспокойтесь так много обо мне, потому что моя жизнь и теперь идет. так же, как и в прошлые годы. Правда, здоровье по-прежнему слабо, и по временам становится тоскливо от однообразия, но ведь это продолжается уже столько лет! Если судьба не лишит меня когда-нибудь возможности ежедневно заниматься своими научными работами, обдумывать и решать различные загадки природы, отыскивать скрытые еще от нас законы мировой жизни и стараться выразить их в точных математических формулах, то ;моя жизнь, вероятно, протянется еще не один год, и я напишу в своем уединении еще не один том физико-математических исследований.

Это просто удивительно, но до сих пор я еще нисколько не забыл того, что когда-то окружало меня и чего я не видал почти четверть столетия( Ни простора полей и лугов, ни тишины и безмолвия наших северных лесов, ни плеска волн, ни бездонной глубины открытого со всех сторон ночного неба с его миллионами звезд, ни лунных зимних ночей с бесчисленными отблесками лунного света по снежным равнинам, среди которых мы не разъезжали с вами по проселочным дорогам, одним словом ничего, что было так давно! Чем дальше уходит все это в глубину прошлого, тем становится милее и ближе сердцу, и часто все это представляется мне в воображении, как живое, и снова возникают перед этими призраками прошлого прежние чувства и прежние вопросы, которые возникали когда-то:

Что звенит там вдали, и звенит, и зовет? Для чего по пути пыль столбами встает? И зачем та река широко разлилась, Затопила луга, лишь весна началась?

Но довольно об этом! Я знаю, дорогая, что и без слов все это хорошо понимаете, потому что и сами давно не видите ничего. Но зато какая радость была бы для вас, если бы вы решились, наконец, снять со своих глаз катаракты, и операция вышла бы удачная!

[...] А ведь все современное естествознание, к которому влекло меня почти с самого детства, есть «е что иное, как искание истины в природе и вечных законов, которыми управляется вселенная Ведь только тот, кто любит истину более всего на свете, и может быть способным, как истинные современные ученые, бескорыстно проводить и дни и ночи, тратить свои силы и здоровье над разрешением мировых загадок, радоваться от всего сердца, когда удается что-нибудь прибавить к тому запасу истинного знания, которым обладает в настоящее время человечество, и приходить почти в отчаяние, когда поиски не приводят к желанным результатам 145.

Одно время (хотя уже давно) у меня не было другого чтения, кроме Библии, и, перечитав ее несколько раз, я и до сих пор помню наизусть очень многие ее места. К некоторым из библейских книг я относился особенно внимательно, так как в них нередко говорится о таких предметах, которые меня особенно интересуют, например о географических представлениях прошлых поколений человечества. Но более всего заинтересовал меня Апокалипсис, в котором, кроме чисто теологической части, есть прекрасные по своей художественности описания созвездий неба с проходившими по ним тогда планетами, и облаков бури, пронесшейся в тот день над островом Патмосом.

Однако всю прелесть этого описания может понять.. только тот, кто хорошо знаком с астрономией и ясно представляет себе все виды прямых и понятных путей, по которым совершаются кажущиеся движения описанных в Апокалипсисе коней-планет, и кто хорошо помнит фигуры и взаимные положения сидящих на них зверей — созвездий Зодиака, с их бесчисленными очами-звездами. Тот, кто не знает вида звездного неба, кто не может сразу показать, где находятся в данное время дня и года описанные там созвездия Агнца или Овна, Весов, Тельца, Льва, Стрельца, Алтаря, Дракона и Персея, кто никогда не читал в старинных книгах о древнем символе смерти — созвездии Скорпиона, по которому несся тогда бледный конь Сатурн, или о созвездии Возничего с его Конскими Уздами, до которых протянулась тогда, после грозы, кровавая полоса вечерней зари, или о созвездии Девы, которое было тогда «одето» Солнцем, кто не видал в. темную звездную ночь, как двадцать четыре старца-часа, на которые разделяется в астрономии небо, обращаются вокруг вечно неподвижного полюса, символа вечности,— для того будет совершенно потеряна вся чудная прелесть и поэзия лучших мест этой книги, и в голове его не останется ничего, кроме какого-то кошмара от всех этих «звериных фигур», с которыми он не может связать надлежащего представления!

Только потому, что мне пришлось читать эту книгу уже после того, как я хорошо узнал астрономию и помнил много типических форм облаков, встречающихся постоянно во время гроз, она и могла произвести на меня такое сильное впечатление! Она мне так понравилась, что, несмотря на свою нелюбовь к греческому языку, которым меня так неумеренно упитывали в гимназии, я не только прочел эту книгу в подлиннике, по-гречески, но даже и перевел ее с объяснениями, потому что на греческом она оказалась вне сравнения лучше и яснее, чем в обычных переводах на русский и другие языки.

Но даже и этим не ограничились мои теологические занятия этого лета! Еще гари первом чтении Апокалипсиса я заметил, что описанные там виды звездного неба и положения планет среди созвездий дают полную возможность вычислить астрономическими способами, когда небо имело такой вид, и, следовательно, определить и год, и месяц, и день, когда была написана эта книга, о времени составления которой не только историки, но даже и теологи не могут прийти к соглашению, считая достоверным лишь то, что она написана очень поздно, не ранее конца первого столетия нашей эры.

Вычисление это, относящееся к такому далекому прошлому, конечно, очень трудно без таблиц Леверрье, т. е., вернее, утомительно и сложно, и распадается на несколько рядов различных вычислений, а каждый ряд распадается в свою очередь на несколько других, подчиненных. Но я был так заинтересован, что все-таки принялся за это и, исписав цифрами с лишком девяносто страниц бумаги и проследив таким путем движение всех планет по небу за первые восемьсот лет после рождества Христова, получил, наконец, двумя различными способами, что в описанном в Апокалипсисе виде звездное небо представлялось с острова Патмоса только в воскресенье 30 сентября триста девяносто пятого юлианского года, между четырьмя и восемью часами вечера! Я хотел было сделать и еще проверочное вычисление третьим способом, но это пока не удалось. Дело в том, что такого рода вычисления нельзя прерывать, иначе потеряешь связующую нить, а над первыми двумя мне уже пришлось подряд заниматься каждый вечер в продолжение почти целого месяца. Это так меня утомило, что, наконец, затрещала голова, и я начал ходить, как в тумане. Пришлось дать себе отдых, принявшись для отвлечения мыслей за чтение иностранных романов, как я обыкновенно делаю в таких критических обстоятельствах. После же отдыха, когда снова просветлело в голове, я уже не возвращался к занятиям теологией, а принялся снова за разработку различных вопросов по физике и физической математике, так как этот предмет меня менее утомляет, чем какие-нибудь другие, непривычные.

Спасибо тебе, дорогой мой Петя, за такое полное сочувствие к моим трудам по «строению вещества». Это сочувствие — именно то, чего мне более всего хотелось от тебя получить. Братские чувства всегда останутся братскими, но когда имеешь не только брата, во и человека, интересующегося теми же самыми вопросами, которыми интересуешься сам, то это вдвое дороже. Очень мне хотелось бы, чтобы ты получил когда-нибудь возможность прочитать мои работы не в тех кратких изложениях их содержания, какие я давал вам в прошлых письмах, но в полном виде. Тогда ты не спросил бы меня, как теперь, даю ли я указания, как разложить не разложенные до сих пор вещества.

В голове моей и в моих черновых заметках есть немало способов, которые подсказываются самой теорией и которые я непременно попытался бы осуществить, если бы была хоть какая-нибудь возможность. Что же касается моего сочинения «Периодические системы», которое было рассмотрено Д. П. Коноваловым *, то в нем я только вскользь указывал на два способа, потому что я хорошо знал скептицизм большинства русских ученых по этому предмету. Вот если бы я был в Англии, то, конечно, написал бы совершенно иначе, потому что выдающиеся британские ученые держатся совершенно противоположного мнения, чем наши. И можешь себе представить! Их опыты уже подтвердили очень многое из того, что я несколько лет тому назад вывел теоретически в этой моей работе.

* Фамилию Коновалова вычеркнули, чтоб не дать моим родным возможности повидаться с ним (позднейшее примечание).— Н. М.

Помнишь, я говорил вам не раз **, что моя теория строения вещества предсказывает, как совершенно необходимую вещь, что в состав современных металлов и металлоидов входят гелий, водород и еще третий, до сих пор не исследованный элемент, свойства которого я указывал. И что же? Почти все это теперь уже подтвердилось опытами и наблюдениями английских и американских ученых! Присутствие структурного водорода в атомах металлов указано английским астрофизиком Локьером путем спектроскопического исследования некоторых Звезд, где металлические пары отчасти разложились от страшно высокой температуры; а гелий и еще какой-то новый неизвестный газ оказались постоянно выделяющимися из недавно открытого металла радия и потому должны присутствовать и в остальных металлах. Поэтому можно сказать с уверенностью, что через несколько лет пребывания здесь мои работы будут лишь запоздалыми пророчествами о таких предметах, которые сделаются общепризнанными. Если б я был мелочно самолюбивым человеком, то я очень огорчался бы такой потерей своего труда. Но для меня, наоборот, каждый такой случай подтверждения бывает настоящим праздником. Только бы больше было света и истинного знания в человеческих головах, а откуда оно пришло, из Англии, Америки или Австралии, не все ли это равно?

** В прежних письмах, например в письме 11-м, от 2 марта 1902 года (позднейшее примечание).— Н. М.

Очень бы хотелось мне, дорогая Груша, исполнить твою просьбу и рассказать тебе что-нибудь о своей жизни. Но для воспоминаний о прошлом теперь нет места, а современное не представляет подходящих предметов для переписки. Могу только сказать, что у меня, как у тебя, есть порядочно друзей из животного мира: воробьи, о которых я не раз писал, и несколько галок и голубей по-прежнему не перестают навещать меня на прогулках. Да вот еще хромая ворона прилетает по временам и просит себе чего-нибудь поесть. Ласточек в это лето не удалось воспитывать, да и синички почему-то исчезли в эту зиму, а то ранее одна из них даже забралась зимой на воротник моей шубы и долго чего-то искала носиком у меня за ухом, хотя никаких насекомых здесь, слава богу, не водится.

Я чувствую по временам симптомы малокровия. Всего лишь несколько дней назад, возвратившись к себе в комнату с прогулки, где пришлось расчищать себе дорожку от снега, я вдруг увидел от утомления перед обоими глазами светлые, большие пятна почкообразной формы, замечательно хорошо обрисовавшиеся на тусклом освещении противоположной стены. Таких я еще никогда не видал и потому присел, не раздеваясь, чтобы наблюдать их изменения, пока не пройдут совсем, но они лишь постепенно ослабевали и, наконец, исчезли, не обнаружив ничего особенно интересного. По причине этой слабости я и не занимаюсь совсем физическим трудом за исключением переплетного, да и то не более двух недель в году.

[...] Целую тебя семьдесят семь раз, дорогая Верочка, за то, что ты так хлопочешь и заботишься о моих работах. Какой ответ получила ты о них от министерства внутренних дел? Твое письмо, по женскому обыкновению, без обозначения года и месяца, но мне кажется, что оно написано в начале ноября, а потому и все, что ты говоришь в нем, относится еще к осени.

Ты спрашиваешь меня, что я сделал со своей работой «Законы сопротивления упругой среды». И много и мало, мой милый друг! Еще в июне прошлого года я имел случай просить министра о посылке этой работы (вместе с «Качественным физико-математическим анализом» и первым томом «Строения вещества») на рассмотрение некоторым ученым, особенно компетентным в этих предметах, по моему мнению, и к величайшей своей радости получил разрешение. Все три рукописи были сданы мною еще в июне, но, к сожалению, до сих пар не удалось осуществить их передачу этим лицам *, и потому в январе я попросил министра внутренних дел сделать это иначе (имен я, по-видимому, не могу тебе называть)**, и потом передать их вам ввиду того, что вам так хотелось этого. Не знаю, окажется ли это возможным теперь. Мне так хотелось бы, чтоб мои работы, на которые я потратил столько лет, не лежали простым научным балластом. Я знаю, что в них есть выводы, которые должны показаться неожиданными для большинства специалистов, но все они относятся к таким вопросам, которые еще считаются нерешенными, а потому и оценка их неизбежно будет носить субъективный характер, в зависимости от взглядов того лица, которое будет их читать.

* Они все время лежали у «Удава» [Яковлева], как мы называли нашего коменданта, и совсем никому не были посланы до года моего освобождения. Все сообщения мне об их посылке Д. И. Менделееву и Н. Н. Бекетову были, как оказалось потом, обманом, неизвестно зачем сделанным (позднейшее примечание).— Н. М.

** Я сказал дежурному офицеру (узнав, наконец, что мои рукописи еще лежат у коменданта): «Если даже такие люди, как Д. И. Менделеев и академик Н. Н. Бекетов, кажутся в министерстве внутренних дел подозрительными, то пусть перешлют их просто в Академию наук, как это принято за границей». Офицер сказал, что сообщит об этом через департамент полиции министру, и через две недели передал ответ министра внутренних дел: «О передаче в Академию наук нечего и думать» (позднейшее примечание).— Н. М.

В таких работах неизбежно приходится критиковать некоторые из старых воззрений и высказывать новые, потому что ведь если б все повторяли только старое, то как могла бы наука двигаться вперед? Мне очень хотелось бы, чтоб после рассмотрения учеными мои рукописи сохранялись у вас, потому что в моем положении легче написать несколько томов научных работ, чем переслать их потом на рассмотрение кому-нибудь компетентному, кто мог бы воспользоваться ими.

[...] Ты спрашиваешь меня о моих новейших занятиях. Летом и осенью, после отсылки вам письма, я занялся главным образом писанием второго тома «Основ качественного физико-математического анализа», а затем, в промежутки, написал три небольших исследования о структуре атомов вещества.

В одном из них я изложил в возможно общедоступной форме взгляды на этот предмет выдающихся ученых XIX века и привел новые доказательства сложности атомов. В другом рассматривал причины самосвечения радия и других подобных ему веществ, а третье было посвящено электрическим явлениям и электрическим атомам.

Так и проходило мое время день за днем, а на сон грядущий для отвлечения мыслей прочитывал по обыкновению по нескольку десятков страниц из какого-либо иностранного романа, чтобы не забывать языков. Только— страшная досада!—большинство из тех романов, которые пришлось читать в последнем году, были с преотвратительными концами, а ты знаешь, как я не люблю этого. И без того жизнь невесела, а тут еще и в романе дополнительное горе!

Единственным оправданием такого безжалостного обращения авторов с действующими лицами в этом случае может служить разве только то, что они помещены в чрезвычайно дешевом издании чуть не по десяти копеек за роман, так что я вспомнил, читая их, одну карикатуру в каком-то старинном иллюстрированном журнале.

Там изображена была толстая уличная торговка пирожками, а перед ней покупатель-мастеровой, только что откусивший от купленного у нее пирожка один из концов и вытащивший из него при этом зубами лоскуток сукна вместо говядины.

— Что же это такое? — говорит он торговке, показывая ей этот лоскуток.— Пирог-то с сукном!

— А ты что же,— отвечает ему она, упершись руками в бока,— за две-то копейки с бархатом, что ли, захотел?

Так и с этими моими романами! Если б кто-нибудь из читателей захотел пожаловаться на то, что в конце каждого из них все действующие лица погибают от чахотки, самоубийства и всевозможных напастей, и никто не может уцелеть, то автор мог бы с таким же правом, как и эта торговка, ответить ему:

— А ты что же, за десять-то копеек, да еще с хорошим окончанием захотел?

Обнимаю и целую вас всех! Мой привет тем, кто меня еще не забыл!

Николай Морозов.

XVI

25 июня 1904 г.

Вот уже прошло несколько дней, милая моя мама, как я получил ваши письма и снова увидел ваше дорогое лицо. Сколько морщинок провело на нем неумолимое время с тех пор, как мы расстались! Но все же я с отрадой замечаю, что за последние годы вы изменились очень мало, и на последней фотографии (увы! единственной из трех, посланных в этот раз Верочкой и переданной мне) вы вышли даже несколько моложе и здоровее, чем были на некоторых из прежних снимков. И в этот раз, как прошлой весной, мне приходится отвечать вам в день своего рождения, и когда я стал по этому поводу .припоминать для вас что-нибудь из нашей прошлой жизни, то мне вспомнилось прежде всего, как в один из этих самых дней я застал вас раз во флигеле, где вы перебирали в маленькой шкатулке с несколькими выдвижными ящичками, вроде комода, какие-то крошечные нарядные рубашечки и золотые крестики на цветных лентах. На мой вопрос, что это такое, вы ответили, что это наши крестильные рубашечки, которые вы сохраняете у себя для воспоминаний. Вы мне также показали тогда между ними три такие же нарядные рубашечки, принадлежавшие моим сестричкам, умершим в детстве, из которых я помню только одну последнюю, и даже помню, как я горько плакал после ее смерти, и никак не мог себе простить, что иногда дрался с нею и раз отнял у нее куклу.

Где-то теперь, дорогая моя, все эти ваши сувениры?

Все ваши птенцы давно обзавелись своими гнездами, и некоторые уже вывели своих птенцов, а у других развалились и самые гнезда. Так проходит время, и одно за другим выходят на жизненную сцену все новые поколения. Только для меня одного, как будто заколдованного, не существует давно никакого времени. То кажется, что я лишь года три как расстался с вами; то кажется, наоборот, что все, что я видел за стенами своей крепости *, я видел только во сне. Вот и это самое письмо я вдруг нечаянно пометил в черновом наброске 395-м годом по Р. X. только потому, что как раз перед получением ваших писем я думал о событиях того времени, а затем и сам сейчас же рассмеялся, увидев такое время в заголовке своего письма. Вот было бы хорошо, если бы я и отправил его под таким годом. Вы, пожалуй, подумали бы, я сошел с ума или шучу, а между тем это было только по рассеянности и во отвычке считать года, которые для меня ничем не отличаются один от другого.

* Слова «за стенами крепости» были почему-то вымараны в министерстве внутренних дел. Каждое письмо, по словам коменданта, докладывалось министру. Вероятно, хотели скрыть, что я все еще в Шлиссельбург-ской крепости (позднейшее примечание).— Н. М.

Этот 395-й год я написал потому, что продолжал в последние дни те астрономические вычисления о времени возникновения Апокалипсиса, о которых писал вам еще в прошлом письме. Пришлось этой весной исписать числами целую тетрадь, чтоб определить с надлежащей точностью видимое с Земли положение на небе Солнца, Луны и пяти известных древним планет на 30 сентября 395 года, и в результате оказалось не только полное подтверждение моих прежних выводов, что Апокалипсис написан в это время, но и обнаружился еще новый, удостоверяющий их факт: оказалось, что в тот день было также и солнечное затмение, описанное в этой заинтересовавшей меня в старые годы древней греческой книге. Я убежден теперь, что она принадлежит перу Иоанна Златоуста, и что вся его трагическая судьба после 395-го года находится в неразрывной связи с этим древним астрологическим сочинением.

Таким образом, и вышло совершенно неожиданно, что занятия теоретической астрономией вдруг завлекли меня в такую область науки, по которой я никогда и не собирался путешествовать: в историю первых четырех веков христианства. В библиотеке же нашей, к счастью для меня, оказалось достаточно материалов по этому предмету. Вот я и начал все пересматривать, стараясь выяснить себе как общий строй мысли, так и воззрения на природу у образованных людей того времени. И все это старался, по своему обыкновению, делать не по чужому изложению, а на основании имевшихся у меня, хотя бы и односторонних, старинных документов. Пересмотрел, между прочим, значительную часть Четьих-Миней на славянском языке и Вычитал в них такие вещи, каких даже и не подозревал. Многие из приводимых там Макарием Киевским и Дмитрием Ростовским старинных легенд положительно не лишены остроумия. Особенно оригинально, например, сказание о том, как святой Макарий (Египетский) возвратил человеческий образ жене одного египтянина, нечаянно превратившейся в кобылицу. Совершенно как из «Тысяча и одной ночи», а я-то сначала думал, что эти толстые 12 томов, напечатанные древним славянским шрифтом на позеленелой от времени бумаге, очень скучная и сухая материя.

Минувшая зима прошла для меня так же монотонно и как будто даже больше лишена была каких-либо впечатлений из жизни окружающего мира, чем все остальные со времени нашей переписки. Оглядываясь назад на этот промежуток времени в поисках за каким-нибудь событием, о котором было бы можно поговорить с вами, я не могу заметить ни одной выдающейся точки, заслуживающей того, чтобы остановиться на ней в моем письме. Каждый день был похож на предыдущий и на все остальные и проходил мимо меня, не оставляя по себе никаких определенных, отличительных воспоминаний. Как будто несет тебя течение по безбрежному океану времени, где не видно вокруг решительно ничего, кроме бесконечного ряда однообразных волн! Каждый новый день, как вершина волны, поднимает тебя к сознательной жизни и обычным занятиям, и каждая ночь, как промежуток между двумя волнами, повергает во временное забвение, которое нарушается лишь смутными сновидениями, исчезающими из памяти так же легко, как и мысли и мечты во время бодрствования.

Вот только в самое последнее время, в тот день, когда я получил ваши письма, это монотонное однообразие нарушилось чем-то вроде инфлуэнцы с кашлем, тошнотой и головной болью, которая и заставила меня на несколько дней отложить свой ответ, чтоб не обеспокоить вас, дорогая мамаша, известием о неокончившемся нездоровье. Теперь все это совсем прошло, и вот, как только отправлю вам это письмо, сейчас же примусь за переплет нескольких книг, который займет дней десять, а после этого снова войду в обычную колею и займусь разработкой некоторых интересующих меня физико-математических вопросов, так как тем для разработка и желания заниматься ими у меня всегда несравненно больше, чем средств и времени.

Получила ли ты, Ниночка, свое ожидаемое штатное место? * Оказывается из писем, что тебя берут нарасхват в различные учебные заведения и что ты вообще пользуешься симпатией и взрослых, и детей. Последнее для тебя особенно важно, так как дети почти всегда лишь постольку симпатизируют наукам, поскольку им нравится сам преподаватель. Вот, например, моя первая гувернантка Глафира Ивановна (наша няня называла ее, по простоте, не иначе как Графиня Ивановна) любила больше всего лишь громко хохотать, а к нам, детям, относилась чисто формально и равнодушно, нисколько не стараясь приобрести нашего сочувствия, вследствие чего и я, и сестра Катя, тоже учившаяся сначала у нее, относились ко всем преподаваемым ею предметам с непреодолимой зевотой и старались лишь о том, как бы поскорее отделаться от них. А так как я был тогда довольно предприимчивый мальчик, то вскоре придумал средство сокращать этот неприятный для нас промежуток дня. Как только она за чем-нибудь уходила из нашей классной, находившейся тогда направо от парадного подъезда, со стороны флигеля, так я сейчас же брал кочергу и переводил ею стрелку висевших там, под самым потолком, стенных часов на полчаса или минут двадцать вперед. Возвратившись назад минут через пять, она сейчас же взглядывала на часы и восклицала:

— Ах, просто удивительно, как быстро летит время! Кажется, уходила всего на минутку, а прошло уже полчаса.

* В Петербурге, в городском училище (поздейшее примечание).— Н. М

Затем уроки кончались раньше положенного времени, и мы с сестрой убегали шалить и бегать по парку, а потом, когда все приглашались обедать, я нарочно забывал в классной свой носовой платок или что-нибудь другое, чтоб побежать за ним во время общего передвижения в столовую и снова перевести кочергой стрелку обратно, сколько следовало. Так это и продолжалось целую зиму и часть лета. Но, по пословице: «повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить», наступило, наконец. и крушение моей выдумки. Пошла раз наша «Графиня Ивановна» поставить утюг в кухню на плиту для своих воротничков, а окна в классную были растворены. Когда она миновала их и скрылась за выступом парадного подъезда, я схватил кочергу и начал переводить стрелку, а она, забыв что-то, внезапно повернула назад и видит с дорожки в окно, под самым потолком противоположной стены, часы и поднимающийся к ним конец кочерги, а меня не видит под часами.

— Что такое там! — кричит она в окно.— Разве можно кочергу вешать на часы?

Я, конечно, сейчас же отдернул свой инструмент и поставил на место,говоря, что снимал паука, но она догадалась и говорит:

— Теперь я понимаю, почему эти часы то идут вперед, то отстаюткаждый день.

Так и пришлось прекратить мои упражнения в часовом искусстве.

Но зато, когда, наконец, взяли ко мне гувернера (Мореля), все сразу пошло совершенно иначе. Он был молод и умел внушить к себе симпатию, а потому и все, что он преподавал, начало поглощаться мною с жадностью, а время занятий стало казаться даже слишком коротким. Он любил естественные науки, и эта склонность сейчас же передалась и мне, и притом в тысячу раз сильнее, чем была у него. Именно с этого времени я и начал заниматься естествознанием и составлять всевозможные коллекции.

Но еще более сильное впечатление произвел на меня один известный петербургский педагог Федор Федорович Резенер, умерший лет десять тому назад. Он приехал на лето в семейство наших знакомых помещиц Глебовых заниматься с их старшей дочкой, и они всей компанией приехали к нам. Он мог бы прямо сказать обо мне: «пришел, увидел, победил», и все это только потому, что с первой же встречи сразу отнесся к моим занятиям и коллекциям как к серьезному делу и толковал со мной о них и обо всем другом без внешних признаков снисхождения, как будто с товарищем. Потом, когда он, уезжая в Петербург, прислал мне на память один из своих переводов: «Микроскопический мир» Густава Иегера с надписью: «От переводчика», то я готов был за него в огонь и в воду, и как только встречал в каталогах какую-нибудь книгу, на которой написано: «Перевод Ф. Ф. Резенера», старался при первой же возможности раздобыть ее и прочесть. А он был одним из лучших переводчиков естественнонаучных книг и этим принес мне большую пользу.

В таком же точно положении находитесь теперь и ты, Ниночка, и ты, Маня, и нет пользы, кои дорогие, больше той, какую вы можете принести, стараясь внушить этой мелюзге любовь к знанию и умственному труду! Да, вот и ты, дорогая моя Маня, стала на самостоятельную дорогу! Желаю тебе от души полного успеха и вполне понимаю описанное тобою состояние души, когда ты в первый раз появилась перед своей аудиторией и увидела, как на тебя с любопытством смотрит несколько десятков пар глаз, замечая каждое твое движение. Почти то же раз было со мной, когда мне пришлось читать в московской Пробирной палатке для небольшого кружка товарищей и друзей лекцию о происхождении миров, а в залу, где я должен был читать, вдруг попросил позволения явиться послушать один инженерный генерал, начальник этой палатки и отец одного из товарищей, а с ним и целая куча его гостей обоего пола, среди которых был десяток полузнакомых мне расфранченных дам, и все они, рассевшись на почетных местах, с любопытством уставились на меня. В первый момент было очень неловко и замирало сердце, и приходилось следить за своим собственным голосом, чтобы говорить ровно и не выдавать своего волнения, но к средине речи, видя, что все идет благополучно, я и сам увлекся предметом и даже увлек за собой и эту неожиданную публику, потому что по окончании речи произошли всеобщие оживленные разговоры о затронутом мною предмете146.

Вообще говоря, мне не раз приходилось здесь в разное время преподавать в более или менее популярной форме различные физико-математические науки, но больней частью взрослым, а это, по-моему, несравненно утомительнее, чем иметь дело с детьми или с большой публикой. Взрослые менее внимательны к тому, что говорят, а некоторым даже совсем невозможно ничего втолковать: они часто требуют, чтоб им объяснили не так, как представляется наиболее удобным самому лектору, а так, как этого хотят они, еще -не знающие предмета. Они постоянно прерывают изложение различными вопросами и преждевременными недоумениями, которые и без этих вопросов объяснились бы через одну или две минуты, а в данный момент только отвлекают внимание от сущности дела и делают изложение чем-то вроде тряской поездки на крестьянской телеге по мостовой из булыжника.

Но если кому-нибудь бывает особенная польза от преподавания, то это, несомненно, самому преподавателю. Вот, например, тебе, моя дорогая, как ты говоришь, пришлось в эту зиму подучивать курс средней истории, но я уверен, что теперь, по окончании, ты стала знать его так хорошо, как никогда не знала бы ранее, хотя бы и читала различные книги по этому предмету целую жизнь. Нечто подобное было и со мной, когда мне раз пришлось преподавать полный курс теоретической кристаллографии одному человеку, почти совсем лишенному пространственного воображения, абсолютно необходимого при изучении этой науки, хотя бы (как это было в моем случае) и при помощи многочисленных моделей. Он приобрел не особенно много и ненадолго, но зато от постоянной возни с ним мне самому все вдруг сделалось ослепительно ясно! Так вот и ты, наверно, достигнешь года через два по своему предмету такой ослепительной ясности ума, что если б кто-нибудь разбудил тебя среди ночи и вдруг спросил, например, в какой стране и в каком году женщины вынесли на спинах своих мужей из осажденного города, то ты, раньше -,чем проснуться, окончательно, успела бы уже ответить на оба вопроса. А я так вот уже и забыл в котором году это было! Помню только, что это произошло в Вейнсберге во время борьбы города с германскими королями. Один из королей осадил город, и когда увидел, что жителям приходится сдаваться, объявил, что истребит в нем всех, кроме женщин, которым предоставил право беспрепятственно выйти из города со всем имуществом, которое они могут унести на своих спинах. А вейнсбергские дамы взяли да и вынесли оттуда всю тяжелую мужскую половину!

Если у тебя будет время и охота, ты прочти, между прочим, Стасюлевича «Историю средних веков в исторических памятниках». Благодаря оригинальности изложения прямо цитатами из древних документов это — очень интересная работа.

Вот у меня пропала охота заниматься и цветоводством и чем-либо другим, кроме научных вопросов! Как-то чаще и яснее начинает чувствоваться и сознаваться, что жизнь не бесконечно длинна и что ни одного потерянного даром дня уже не вернешь обратно. И хочется поскорее разработать и закончить те научные труды, многие из которых были намечены мною, когда я был еще на воле, хотя и не могу себе представать, что с ними будет, если не надеяться на какую-либо счастливую случайность. Когда-то я читал в давно окончившем свое существование журнале «Слово»147 одно стихотворение, которое не раз приходило мне на память в моем уединении:

Догорает свеча, догорает,

А другого светильника нет! 

Пусть мой труд остановки не знает,

Пока длится мерцающий свет! 

Пусть от дремы, усталости, скуки,

Ни на миг не потускнет мой взгляд,

Пусть мой ум, мое сердце и руки

Сделать все, что возможно, спешат.

Чтоб во сне меня мысль утешала, 

Чтоб последняя вспышка огня, 

Чтоб последняя искра застала 

За работой полезной меня!

Чтоб, уйдя поневоле к покою, 

Мог сказать я в тот горестный час, 

Что умножил хоть каплей одною 

Добрых дел моих скудный запас!

Как бы ни старался я выразить словами то настроение, которое охватывает меня, когда минует период усталости или тоски и я принимаюсь за какую-нибудь новую научную работу и начинаю ее обдумывать и писать день за днем целыми месяцами, пользуясь теми небогатыми материалами, какие есть в моем распоряжении, я никогда не мог бы выразить это лучше, чем в только что приведенном стихотворении о догорающей свече. Так иногда чувства одного человека находят себе отголосок в душе другого, совсем ему не известного и далекого.

Мне очень было грустно, мой милый Петя, когда .я узнал, что нельзя было передать вам моих научных сочинений, но будем надеяться на будущее. «Времена меняются», говорит латинская пословица, и иногда то, чего нельзя было сделать в этом году, оказывается возможным в будущем или наоборот. Недавно мне сказали, что три мои работы, о которых я писал вам прошлый раз, т. е. первый том «Строения вещества», «Основы качественного физико-математического анализа» и «Законы сопротивления упругой, среды движущимся в ней телам», отданы теперь- на рассмотрение компетентному лицу, но я не знаю его имени, Менделееву же и Бекетову, о которых я просил, оказалось было неудобно по причине «преклонного возраста обоих» *. Очень мне хотелось бы, чтоб и тебе удалось познакомиться когда-нибудь с моими работами, и при случае я буду еще об этом просить, да и вы помогите мне, если увидите, что обстоятельства будут благоприятны. Я же на этот -счет живу теперь в совершенных потемках.

* Так мне сказали из департамента,- после того как ответили, что о посылке в Академию наук «нечего и думать». Ужасная мука была с этими рукописями, результатами многих лет труда, после того как их взяли у меня для передачи Бекетову или Менделееву, а затем два года обманывали меня, говоря противоречивые вещи и не возвращая мне рукописей. Я был уверен, что их просто уничтожили и что весь мой труд пропал даром (позднейшее примечание).— Н. М.

А как мне хотелось увидеть вас всех, в какие наряды вы ни облеклись бы, и родные места, где каждый куст и каждый пригорок так много говорят сердцу! Лучше уж и не огорчать себя воспоминаниями об этом! Сейчас за неимением новых пересматривал ваши прежние фотографии в своем альбоме. Вот и наш дом, где все мы жили вместе, и флигель, и каменные ворота вдали, куда мы ходили иногда гулять, и подъем на горку в парке, поросший березами, и широкое ровное поле под горой, и большой пруд с островком посредине. Как он весь зарос водяными кувшинками! Их белые цветки так и торчат из воды повсюду вокруг лодки, где наклонилась ты, Верочка, с веслами в руках.

Сижу сейчас и думаю, что-то творится теперь на белом свете. Когда-то в Швейцарии пришлось мне посетить Ронское ущелье. Лет сорок тому назад в него еще никогда не ступала нога человека, потому что река прорезала в этом месте целый горный хребет от самого верха до низу и текла не менее двух верст в узкой расщелине, дна которой никто никогда не видал со склонов горы. Но человеческая предприимчивость воспользовалась и этой таинственной пропастью, которую народное воображение считало испокон веков жилищем горных фей и горных духов и гномов. С обоих концов ущелья стали пробивать одну за другою дыры в отвесной каменной стене, начали вставлять туда толстые железные стержни и крючья и привешивать на них в мрачной глубине расщелины висячие деревянные мостки, вроде длинного балкона в нескольких саженях над мутными, мечущимися волнами потока. И вот все то, что было, казалось, тайною от века, стало вдруг доступно человеческому глазу за каких-нибудь два франка.

И я проходил вместе с несколькими русскими и английскими спутниками по этим висячим и гнущимся под ногами, хрупким по внешности мосткам с большими щелями между досками, нарочно оставленными для эффекта. От шума и грохота потока не слышно было человеческого голоса; внизу в полутьме метались волны и крутились водовороты, а вверху, на громадной недосягаемой высоте, синела лишь узкая полоска голубого неба. Весь мир, казалось, был сжат в этой узкой щели, и таким же представляется мне он часто и теперь. Когда я гляжу в промежуток между бастионами на несущиеся вверху облака и на летающих под ними ласточек и стрижей, я часто вспоминаю об этом Ронском ущелье. Все, что делается в мире, представляется отсюда таким же далеким, каким оно казалось и тогда. И что же удивительного в том, что я чуть не пометил по рассеянности этого самого письма 395-м годом?

Я живу все эти годы главным образом своим внутренним миром и если сохранил, еще в себе живую душу и восприимчивость не только к печальному, но и к смешному, то это только потому, что, раньше чем я исчез со cвета, у меня в голове уже много было научных вопросов, . которые хотелось разрабатывать, и предметов, которые хотелось изучать. Вот окончу сейчас это письмо и снова примусь за них и снова на полгода войду в обычную колею. В это полугодие я успел закончить статью о радиоактивных веществах и книгу по древней астрологии конца четвертого века, для которой нашлись случайно достаточные материалы, как я уже писал в начале этого письма. Вышло довольно живо, и я назвал свою книгу: «Откровение в грозе и буре; история возникновения Апокалипсиса». Теперь примусь опять за теоретическую физику и буду разрабатывать один новый математический метод исследования физических вопросов. Если позволит здоровье, окончу к новому году и напишу вам тогда об этом новом произведении.

Прощайте все, мои дорогие! Будьте здоровы и счастливы!

XVII

Январь 1905 г.*

* Затеряно. Восстановлено по сохранившемуся в моих тетрадях черновику (позднейшее примечание).— Н. М.

Дорогая, милая мамаша!

Вот и снова тихо пришел в мое жилище Новый год, и снова принес за собою обычные известия ив родных краев. Все у вас осталось, говорят ваши письма, без особенных перемен, не случилось ничего особенного, ни дурного, ни хорошего. И когда подумаешь об этом спокойно, то кажется, что такое отсутствие событий не дает ровно никаких поводов ни для радости, ни для печали, А между тем, дорогая, у меня все-таки сразу стало легче на душе, как только я получил вашу обычную посылку и узнал, что все у вас идет по-старому. Это, вероятно, потому, что в моей тусклой личной жизни как-то привыкаешь больше ждать печальных, чем радостных событий.

О себе я тоже не могу сказать ничего особенного 148. По-прежнему живу, как в заколдованном замке, и каждый новый год проносится над его крышей, как тень чего-то далекого, невидимого и недоступного, совершающегося где-то во внешнем мире. Здоровье мое ни хуже, ни лучше, занятия те же самые. Пишу том за томом новые работы по физико-математическим наукам.

[...] Сейчас, дорогой мой Петя, я только что снова пересмотрел твои философские размышления в последнем письме. Написаны они тобою, очевидно, в минуту утомления рутиной обыденной жизни с ее однообразными интересами, когда человеку хочется на время уйти в глубину своей собственной души и определить свое отношение к окружающей нас беспредельности, в вечной жизни которой теряется каждое наше единичное существование, хотя и составляет в ней неотъемлемую часть. Ты говоришь, между прочим, что «природа устроила очень разумно, не сделав нас бессмертными в том смысле, как мы это привыкли понимать», т. е. в смысле сохранения памяти о бывшем до нашего рождения, что «каждый из нас, быть может, пережил миллионы видов существования и каждый раз, начиная снова жизнь, радуется ей как чему-то новому и интересному». Можешь себе представить, что это самое, притом почти в тех же самых выражениях, приходило и мне в голову, и я даже написал лет пятнадцать тому назад небольшой рассказ: «Эры жизни» (научная полуфантазия)*, где все эти мысли в связи с соответствующими фактами естествознания вложены в голову одинокого мечтателя, размышляющего о прошлом и будущем Земли в своей одинокой комнате под шум зимней вьюги, осыпающей снегом его окно. Как жаль, что я теперь не могу послать тебе этого рассказа в виде отголосков твоих собственных мыслей!

* Был напечатан в журнале «Современный мир» в 1907 г. (позднейшее примечание)—Н. М. 149

Те немногие, кому приходилось его читать, говорили мне потом, что он произвел на них в чисто литературном отношении очень яркое впечатление, но по отношению к его философскому смыслу мнения разошлись в двух диаметрально противоположных направлениях в зависимости от мировоззрения читателей. Одни объявили его «вкладом в поэзию науки» **, а другие *** говорили мне, наоборот, что это — настоящая галлюцинация сумасшедшего, написанная до того реально, что у них явилось даже сомнение в нормальности моих умственных способностей в то время, когда я писал этот рассказ. А между тем, в нем нет решительно ничего более необыкновенного, чем твои собственные мечтания, с которыми притом же находятся в полном согласии философия и религия всего азиатского юго-востока. Только одно я сюда прибавил от себя в виде «нового вклада» не то в науку; не то в поэзию: на основании давно известного в химии закона «изоморфных замещений» одних веществ другими я старался доказать возможность существования сознательной жизни, совершенно аналогичной нашей, даже на таких раскаленных светилах, где, вместо водного океана, бушует еще океан расплавленного кварца, а на континентах, состоящих из веществ еще более тугоплавких, текут стеклянные ручьи и реки и носятся кварцевые облака.

** Лаговский (позднейшее примечание).— Н. М.

*** В Н. Фигнер (позднейшее примечание).— Н. М.

Конечно, все тела и кости современных живых существ сгорели бы в одно мгновение, если бы они перенеслись туда без изменения. Но если их углеродистые вещества заменить соответствующими химическими аналогами, плавящимися при очень высоких температурах, то можно доказать совершенно научно, что этого рода аналоги белков оказались бы способными к химическому обмену веществ, а следовательно и к физиологической деятельности даже и при таких необычных условиях.

Вся суть моего рассказа и заключается в том, что изображенный в нем одинокий узник мечтает под шум ночной вьюги, будто и он когда-то жил в другой телесной форме и при других условиях. Я думаю, что рассказ тебе понравился бы.

[...] Я рад, дорогой мой Петя, что ты написал мне все эти твои размышления и ввел меня не только в окружающею тебя внешнюю обстановку, но показал также и уголок твоей собственной души. Как жаль, что у меня нет места поговорить с тобою более подробно об этих интересующих и меня предметах, вот хотя бы и о затронутом тобою вопросе о существовании или несуществовании в природе абсолютной пустоты. Твое мнение, что пустоты быть не может, высказано еще знаменитым математиком Декартом, который даже утверждал, что если б то, что наполняет какой-нибудь сосуд, было вынуто из него без замещения чем-нибудь другим (например, воздухом или всенаполняющим мировым эфиром), то стенки этого сосуда, не имея ничего между собой, оказались бы в соприкосновении. Мне кажется, что этот философский, или, скорее, метафизический, парадокс основан исключительно на злоупотреблении словом «ничего», потому что сейчас же является вопрос: а можно ли сказать, что пустое пространство есть ничто только потому, что в нем нет ничего другого, за исключением самого пространства? Ведь пустое пространство, как оно представляется нашему уму — беспредельное и непрерывное,— это только отсутствие чего-либо материального.

Я лично вместе с Фарадеем, с Максвеллом и другими естествоиспытателями новейшей школы отвергаю только передачу действий через пустое, т. е. лишенное вещества, пространство, и признаю возможность передачи влияний от предметов к предметам лишь в момент соприкосновения некоторых из их атомов или , через окружающую среду, состоящую, подобно газовой, из сталкивающихся и отскакивающих друг от друга упругих молекул, тоже передающих друг другу свои воздействия механическим путем в моменты своих соприкосновений. Но для движения самих атомов и его вечного продолжения без замедлений, естественно, должны, по-видимому, существовать между первичными частицами веществ промежутки, в которых ничто не мешает им ни сближаться, ни расходиться, хотя и здесь является вопрос о природе самого соприкосновения, потому что раз между соприкасающимися неделимыми частичками нет никакого промежуточного пространства, то должно бы произойти их слияние воедино, хотя и в одной лишь точке соприкосновения и на один момент. Здесь, дорогой мой Петя, мы подходим уже к таким основным вопросам знания, которые выходят из пределов нашего современного понимания. Сколько ни ломай себе голову, тут ничего не узнаешь нового, кроме самого факта.

Мои научные работы, милая Верочка, в последние полгода несколько приостановились. Больше всего я писал и приводил в порядок за это время черновые наброски для второго тома «Основ качественного физико-математического анализа», первый том которых вместе с двумя другими: о «Строении вещества» и «Законами сопротивления упругой среды движущимся в ней телам», был, как ты знаешь *, послан департаментом на рассмотрение кому-то из специалистов. Но об их окончательной судьбе я до сих пор не имею никаких дополнительных сведений, хотя и прошло уже более полутора лет с тех пор, как я получил разрешение послать их и передал местному начальству. 

* Слова «как ты знаешь» употреблены с хитростью. В прошлых двух письмах я ей ничего не писал о том, что у меня взяли для передачи Д. И Менделееву или Н. Н. Бекетову все эти сочинения, так как знал по опыту, что тогда их нарочно не пошлют, чтобы не привести этих ученых в соприкосновение с моими родными. Но потом оказалось, что и без того ни одна из этих книг не была послана, а все почти до моего освобождения через девять месяцев после этого письма лежали в канцелярии у коменданта Яковлева, и только перед освобождением были отосланы Д. П. Коновалову, у которого и лежали. Теперь они все уже напечатаны (позднейшее примечание).— Н.М.

Не знаю, не слишком ли я предаюсь оптимизму, думая, что гели б ваша просьба министру о позволении передать брату эти мои работы была написана не в позапрошлом году, а в этом, то она, может быть, имела бы более успеха. Таких тяжелых для меня лет, какими были два прошлых года (до самого лета 1904), я уже давно не знал, да ты и сама, верно, заметила это по тону моих последних писем. Посмотрим, что-то принесет нам этот год! Более всего хотелось бы мне, конечно, получить какой-нибудь отзыв о посланных мною работах, а затем хотелось бы особенно, чтоб, вместо обратного возвращения ко мне, их передали брату. Если представится случай, то непременно буду просить об этом министра, а также и о передаче брату других моих работ, которые бесполезно лежат у меня теперь уже много лет.

Присланную тобою фотографию мамы с Александром Николаевичем я получил в этот раз без всяких затруднений и даже вообразил себе, не знаю почему, а как-то так, по общему неуловимому впечатлению, что, может быть, теперь тебе не возвратили бы назад и фотографию Ниночки только из-за того, что она снялась для меня в наряде Сандрильоны-судомойки с мочалкою в руке. Впрочем, ты ведь и сама недавно была в Петербурге и, конечно, знаешь лучше меня, что теперь можно и чего нельзя.

Я по-прежнему каждый день хожу, закутавшись, по своей -тропинке в садике и мечтаю среди сугробов снега, но по временам вдруг взгляну и увижу: целые десятки воробьиных глаз смотрят на меня с голых ветвей кустов и следят за каждым моим движеньем, ожидая крошек хлеба. И невольно приходит тогда в ,голову: то, что для тебя представляет лишь случайный интерес, для других существ является. очень важным фактом в жизни и ты сам являешься для них очень важной особой, за каждым движением которой необходимо очень внимательно следить.

Не беспокойся так сильно о моем здоровье, дорогая Варя. Хуже всего для меня не оно, а моя рассеянность и забывчивость. Читаешь иногда свои старые заметки и думаешь: да неужели это я написал? Если не в чем другом, то в этом я стал теперь похож на знаменитого физика Ампера, который раз, отправляясь из своей квартиры к знакомому, начертил на своей двери: «ушел и не вернусь до десяти часов». Не застав знакомого дома, он вернулся назад и вдруг видит на дверях свою собственную надпись. «Экая досада,— говорит он,— и этот тоже ушел и не вернется до десяти часов! Что же мне теперь делать? Пойду и погуляю по улице!» И ушел.

Вот то же самое часто бывает теперь и со мной. Прощайте же, мои, дорогие! Будьте здоровы и счастливы. Целую всех племянников и племянниц. Мой привет всем, кто меня не забыл.

XVIII

6 августа 1905 г.

Дорогая моя, милая мама, вот снова увидался я с вами на фотографической карточке и мысленно целую вас множество раз. Я думал, что человек, живущий в обычных, нормальных условиях, даже и представить себе не может, какая это отрада видеть родные физиономии и родные места, хотя бы только »а картинках. Это совсем не то, что одни простые письма безо всяких иллюстраций! Из писем узнаешь, что пережито и передумано человеком, но он сам как живое существо остается в тени и рисуется в воображении как-то смутно, как будто встретился с ним ночью. А потом обыкновенно оказывается, что его внешность совсем не такая, какою ее представлял себе. Это со мной нередко случалось, когда я знакомился с людьми «а свободе сначала по переписке, а потом уже лично или в давние годы через стену.

Но другое дело, когда сразу получаешь и письма и фотографии их авторов. Тогда все освещается, и кажется, что если когда-нибудь пришлось бы увидеть этого человека, то сейчас же узнал бы его в целой толпе. Так я знаю теперь и представляю себе очень живо всех своих племянников и племянниц, карточки которых мне были присланы, хотя они и появились на свет и выросли уже после моего заключения. Знаю и Ниночку, и Маню, и Ниночкину тетю Нину, и всех тех, кто окружает, вас теперь в родных краях, а за вами самими, дорогая мама, могу следить, открыв свой альбом, год за годом. Вот и теперь пересмотрел все, собираясь вам писать.

Сижу сейчас в уголке крошечного, как клетка, садика и пишу. вам это .письмо посреди травы, под тенью лопуха и необыкновенно высокого зонтичного растения (Archangelica officinalis), которое нарочно не полол, потому что оно мне кажется очень живописным. Вечер теплый и ясный, солнце склоняется к закату, а высоко над головой летают последние перелетные ласточки и щебечут между собою о чем-то неизвестном. И вот переношусь своими мыслями к вам и думаю, что и у вас теперь такой же ясный и тихий вечер и все у вас, может быть, уже сидят ва большим столом на террасе или в саду под тенью больших берез и пьют вместе с вами вечерний чай или, может быть, выкупались и возвращаются домой. 

Мое здоровье, дорогая, то же, что и прежде.

[...] Я рад сообщить тебе, что уже не раз упомянутые в этих письма мои работы «Строение вещества», «Основы качественного физико-математического анализа» и «Законы сопротивления упругой среды движущимся в ней телам» переданы этой весной после двухлетних затруднений тому же самому профессору *, который рассматривал четыре года тому назад мою прежнюю работу — «Периодические системы». В следующем письме, зимой, вы, может быть, получите от меня и сообщение о результатах.

В этом же году я написал новую книгу по высшей математике, где дается дальнейшее развитие вопросам, поднятым еще в первую половину XIX столетия гениальным английским математиком Гамильтоном, основателем так называемой «векториальной алгебры» и метода «кватернионов». Вот этому-то самому предмету и посвящена только что законченная мною теперь работа — «Аллотропические состояния и метаморфозы алгебраических величин» **, где аллотропическими состояниями величин называются такие случаи, когда они принимают вид комплексных и им подобных выражений, считавшихся в старые времена «мнимыми» но реальность которых была указана еще Гамильтоном.

* Д. П. Коновалову, от которого я и получил их обратно в нераспечатанном виде после моего освобождения, совершившегося через три месяца после отправки этого моего письма (позднейшее примечание).— Н. М.

** Она издана в .конце 1908 г. товариществом «Общественная польза» под названием «Начала векториальной алгебры в их генезисе из чистой математики», так как первоначальное название показалось мало понятным (позднейшее примечание).— Н. М.

Знаю, дорогая моя Верочка, что от этого определения у тебя останется только звон в ушах, но уж прости меня: никакого другого тут дать невозможно. Таков предмет, все это сочинение (составляющее 26-й том моих работ и черновых набросков) переполнилось математическими формулами, графиками и вычислениями. В нем только четыреста с небольшим страниц, но, для того чтоб написать их в этом окончательном виде, пришлось исписать различными подготовительными вычислениями по крайней мере вчетверо больше бумаги, а потом лишь резюмировать их окончательные результаты. Некоторые вычисления приходилось делать подряд несколько дней и исписать цифрами и преобразованиями страниц по двадцати бумаги, а потом свести все на одну страницу, и голова у меня под конец подобных утомительных операций готова была лопнуть, а бросить посредине и отдохнуть было нельзя, чтобы «е потерять связи начала вычисления с их концом. Раз дошел даже до такого отупения, что стал, наконец, путать таблицу умножения и, получив нелепый результат, нашел при проверке, что в одном месте я сосчитал пятью пять—сорок пять, вследствие чего написал и посылаю теперь для моих маленьких племянников и племянниц следующее стихотворение:

Жил поэт

До ста лет; 

Он играл на лире:

Пятью пять —

Двадцать пять, 

Дважды два — четыре.

Так поэт

Жил сто лет 

И почил он в мире...

Пятью пять —

Двадцать пять, 

Дважды два — четыре150.

Из нескольких строк, милый Петя, в которых ты сообщил мне твои мысли о причинах тяготения, я не мог вполне отчетливо выяснить себе твою идею. По-видимому, ты сводишь всемирное тяготение на действие остаточных электромагнитных сил, к которым, по новейшим представлениям, сводится химическое сродство атомов вещества, так как эти мельчайшие частички в природе, действительно, притягивают друг друга, как ты и говоришь, подобно тому как северный полюс одного магнита притягивает южный полюс другого и наоборот. Отсюда, конечно, возможно предположить, что остаточные силы этих химических воздействий при больших скоплениях вещества могут простираться и на огромные расстояния, если притягательные магнитные силы противоположных полюсов у небесных светил не уравновешиваются отталкивательными силами их однородных полюсов. Но будет ли это, в сущности, объяснением тяготения? Одно неизвестное здесь только заменяется другим, а самый механизм явления no-прежнем} остается в тумане.

Вот почему те взгляды, которые уже высказывались некоторыми астрономами, вроде Секри и других, являются для меня более понятными, так как сводят деле к простым точкам частиц окружающей среды, упругость которой возрастает по мере удаления от центра небесных светил хотя бы по причин; излучения ими в окружающее пространство света и теплоты. Замечательно, что и сам Ньютон, как видно из одной его заметки, относящейся к 1675 году, старался найти механические причины тяготения в действиях все наполняющего мирового эфира и говорит, между прочим, что солнце «для своего постоянного горения» должно поглощать из окружающих мировых пространств находящиеся в них газообразные вещества, и их постоянное течение к солнцу могло бы увлекать за собой и планеты, вызывая таким образом как будто притяжение между ними.

Конечно, с точки зрения современной астрономии этот взгляд давно сделался анахроничным, но заключающаяся в нем идея чисто механического объяснения является единственной, которую приходится разрабатывать в настоящее время, даже и по отношению к действиям магнитов друг на друга, из которых ты исходишь. Несомненно, что северный магнитный полюс одного небесного светила должен (как ты и допускаешь) в некоторой, хотя и чрезвычайно малой, степени притягивать южный магнитный полюс другого и отталкивать его северный полюс, но сейчас же является вопрос: почему же вообще магниты действуют друг на друга? В этом-то последнем объяснении и заключается весь вопрос.

А так как мы с тобой не можем решить его окончательно, то лучше перейдем к твоим домашним делам, тем более что устраиваемые у тебя любительские спектакли меня очень удивили. Я никак не мог представить себе, что в нашей глуши могут найтись актеры-любители, способные сыграть «Грозу» Островского, «Предложение» Чехова и другие пьесы, которые ты назвал. И все это — в нашей большой зале, в которой мы когда-то играли в жмурки! Просто удивительно, как цивилизовалась провинция.

На присланной мне коллективной фотографии сидишь ты, милая Груша, такая худенькая, что первое мое пожелание тебе — это немного растолстеть! Недавно я тебя видел во сне и очень странным образом. Казалось, что как будто мамашины мечты сбылись, и я, действительно; живу в Борке во флигеле. Заспавшись утром, вскакиваю с постели и вижу, что уже десять часов. Вот, думаю, опоздал к чаю и смотрю из восточного окна флигеля, не видно ли вас на балконе большого дома, за чаем. Но вижу только тебя одну, да и то спиной ко мне. Я бросился одеваться и вдруг с ужасом вспомнил, что все двадцать шесть томов моих записок по физико-математическим наукам, все, над чем трудился ежедневно пятнадцать лет, пропало где-то в дороге! Меня охватило такое отчаяние, что и сказать нельзя: все мои мечты принести какую-либо пользу науке пропали даром! Но сейчас же мне пришло в голову: да ведь это только сон! Не мог я никак попасть в этот флигель! И вот начинаю ломать себе голову, как бы мне отличить этот сон от действительности, и нет никаких средств убедиться, что я сплю. Наконец, просыпаюсь от волнения и вдруг вижу, что все мои сочинения стоят в целости у изголовья моей кровати.

Вообще я очень часто вижу себя во сне во всевозможных самых опасных положениях, но большею частью нисколько не боюсь, так как отлично сознаю, что это — сон. Раз, например, попал в камышах в лапы к огромному тигру, но в тот самый момент, когда он уже хотел перекусить мне горло, я вдруг успокоился и сказал себе: «Не может он этого сделать, ведь это только во сне!» А тигр зарычал от ярости и ушел.

Ты как-то спрашивала меня, что я теперь читаю? Да все, как и прежде. Кроме научных сочинений по своей специальности, больше всего — иностранные романы. Давно перечитал все английские, какие были, некоторые по два раза и более. Недавно прочел очень недурной фантчстический роман Уэллса «Морская дама» и начал читать Дюма-отца «Le Vicomte de Bragelonne), но, прочитав шесть с половиной томов, бросил с досадой, не кончив полутора остальных. Во всяком романе для меня нужно кому-нибудь сочувствовать, а тут решительно некому: все действующие лица — не люди, а куклы, и на самых патетических местах вдруг начинаешь смеяться! Взял вместо него Жорж Занд и немного успокоился, как будто из-за грубо намалеванных кулис попал на простор лугов и полей. Теперь читаю по-немецки «Сузи» Шпильгагена, конечно, только в промежутках между своими физико-математическими работами и размышлениями, так как романы мне служат только отдыхом от них.

Вот уже кончается и лето. В мое окошко снова начала заглядывать с высоты желтая звезда Арктур, обычная для меня вестница близкой осени, и я каждый вечер обмениваюсь с ней приветом в ожидании других звезд, поочередно посещающих меня в продолжение зимы, так как летом ничего не видно: заря во всю ночь. Скоро в уголке, где я вам пишу, будут лежать сугробы снега, и от зеленых растений, среди которых я теперь сижу, будут выглядывать из них только сухие поблекшие стебли.

Прощайте же, мои дорогие! Целую вас всех множество раз!

Ваш Николай Морозов *

* Это было последнее письмо. 28 сентября 1905 года меня с вещами увезли из Шлиссельбургской крепости151.

Письма к разным лицам

О. С ЛЮБАТОВИЧ

[11 февраля 1882 г.]

Милая Ольга!

Только что узнал о твоем аресте от следователя по твоему делу и, едва получив письменные принадлежности, спешу написать тебе несколько строк. Как ты поживаешь, как твое здоровье? Береги себя. Не скучай, спи больше, не волнуйся, читай романы, это развлекает, иначе ты совсем заболеешь, тогда я заболею тоже. Есть ли у тебя деньги? Если нет, то я попрошу позволенья переслать тебе часть моих. У меня достаточно. Я совсем здоров и нисколько не скучаю благодаря тому, что веду очень регулярную жизнь. Вот только известие о твоем аресте тяжело подействовало на меня, но ничего — привыкну Теперь, по крайней мере, можно будет писать по временам друг другу. Отвечай скорее и пиши больше. Целую тебя.

Н. Морозов.

В. К. ПЛЕВЕ

СПб., крепость

14 марта 1882 г.

На последнем свидании со мной мои родные, расставаясь со мной на долгое время (если не навсегда), выражали сильное желание иметь мою фотографическую карточку. Поэтому я решаюсь обратиться к Вам с покорнейшей просьбой, не сочтете ли возможным выдать им для передачи моей матери одну из имеющихся в департаменте моих карточек, или, если это невозможно, не позволите ли Вы мне сняться для них на свой счет. Я очень прошу Вас не отказать мне в одной из этих просьб.

Николай Морозов.

РОДНЫМ

16 марта 1882 г. Дорогая моя мамаша, дорогая сестра и брат!

Наконец-то, после столетнего молчания, я могу послать вам письмо, не опасаясь, что оно будет для вас только новым поводом беспокойства и преувеличенных опасений за мою участь. До сих пор я писал вам всего один раз, тотчас же после моего отъезда за границу, но письмо мое, как я узнал теперь, затерялось в дороге, и я, не получая от вас никакого ответа, уже не решался писать вам еще раз.

Но все это время я не переставал думать о вас и часто, сидя с книгой в руках на берегу голубого Женевского озера, среди роскошной южной зелени, прямо над которой уходили за облака высокие снежные горы, я мечтал о вас и о вашем Борке, и с радостью променял бы все это на одно катанье с вами на нашей деревенской лодке.

Как вы побиваете, что делаете и думаете? Сколько перемен, должно быть, совершилось у вас за это время. Как выросли деревья в саду, как разрослись акации в кругу, как зарос тиной пруд (если только его не вычистили), и пак стала велика та березка в кругу, которую я посадил лет пятнадцать тому назад над могилой найденного мной и потом умершего воробья! (Впрочем, ее кажется скосили.) Сколько перемен, должно быть, произошло и в вас самих!

Ты, Петя, говорят, стал настоящим Немвродом и целые дни ходишь с ружьем за тетеревами и другими птицами и стал так велик, что я едва достану тебе до глаз.

Вы, сестренки, стали также совсем большие. Мне приносили карточки Груши и Вари, я долго их рассматривал, и тебя. Варя, я даже не узнал, потому что я до сих пор не мог вообразить тебя больше стула, на котором ты, бывало, обедала с нами за маленьким столом. Верочка стала такая тоненькая, что, когда я увидел ее на свидании, мне даже стало ее жалко. Ты, Груша, изменилась менее, чем. другие, и я тебя сейчас же узнал и нашел в тебе некоторое сходство с мамашей. Но как выросла и ты! Твоей карточки, Надя, я к несчастью, не видел, но ты тоже, должно быть, очень выросла, потому что вышла уже замуж и имеешь даже своих детей. Как бы я хотел тебя видеть и Катю, которая, кажется, живет не с вами. Передайте ей, что я ее целую и обнимаю, и спросите, помнит ли она, как мы с ней вырезывали лошадей и всяких зверей из бумаги и прятали их во флигель за печкой, когда к нам назначили гувернантку? Я это отлично помню. Я тогда был еще очень мал и зол и помню, что иногда бил ее, как этэ, впрочем, делают, кажется, все старшие братья. Передайте мои приветствуя обоих beaux  freг'ам *, из которых я, к сожалению, знаю только одного, и всему вашему молодому поколению, которое я целую.

* Мужьям сестер.

Но особенно хотелось бы мне видеть тебя, мамаша! Мне сказали, что у тебя теперь стало очень плохо зрение, вообще ты не совсем здорова. Напиши непременно, или, если плохо видишь, попроси сестер написать мне подробно об этом. Меня особенно беспокоит то, что ты, наверное, представляешь себе мое положение гораздо хуже, чем оно есть в действительности. Я не .буду, конечно, писать тебе, что не желал бы ничего лучшего, это была бы неправда, но ужасного, право, ничего нет, и теперь, когда я надеюсь время от времени переписываться с вами, я чувствую себя совершенно счастливым. Пишите мне все, обо всем, что только придет вам в голову, попросите и Катю об этом же. Я буду ужасно счастлив.

Ну прощайте, целую вас всех и крепко обнимаю.

Ваш Николай Морозов.

О. С. ЛЮБАТОВИЧ

20 марта 1882 г.

Дорогая моя Ольга, наконец я получил твое последнее письмо, и ты не поверишь, как я обрадовался, что ты хоть немного успокоилась от своих неосновательных фантазий. Но все твои объяснения о субъективности впечатлений в заключении положительно не заслуживают никакого уважения именно потому, что ты сама настолько умный человек, что сознаешь неизбежность этой субъективности, и потому всякий раз, когда тебе приходят в голову какие-нибудь ужасные фантазии, ты можешь и должна припомнить, что они не имеют никаких оснований на сходство с действительностью, что даже и на воле за последние годы ты всегда представляла ее хуже, чем она есть, а относительно будущего имела всегда самые невероятно черные предчувствия, которые никогда еще не сбывались. Дорогая Ольга, прости, что я браню тебя, но это, право, необходимо для тебя же, потому что ты губишь будто нарочно сама себя и довела себя, наконец, до воспаления в легких, причина которого, очевидно, заключается не в чем другом, как в горячечном состоянии, которое ты до сих пор поддерживала в себе. Слава богу, что это воспаление уже проходит, и ты выздоравливаешь. Когда тебе будут в будущем приходить опять черные мысли, ради бога, припомни, что я говорил тебе сейчас о их вероятной и даже верной несостоятельности, и заставь себя думать о чем-нибудь другом, хотя и фантастичном, но менее мрачном: например, сочиняй в уме какой-нибудь роман а lа Купер. Это, по крайней мере, хоть развлечет тебя. Я теперь боюсь, что если планы твои о дозволении нам свидания окажутся неосуществимыми (что я предполагаю заранее), то ты опять впадешь в уныние; если ты дорожишь моим спокойствием, пожалуйста, не строй на этом основании никаких новых зданий. Свидания даются теперь даже с находящимися на свободе родственниками чрезвычайно трудно, а наш брак, как сказал мне следователь, будет признан только в том случае, если представим свидетельство о венчании. Я совершенно здоров, был до сих пор спокоен, но письмо о твоей болезни несколько привело меня в уныние. Теперь я уже снова оправился, так как кризис у тебя прошел, и ты, очевидно, скоро выздоровеешь. Веди более регулярную жизнь. Не лежи и не спи днем: от этого всегда болит голова и бывает бессонница. Как только перестанешь, все это сейчас же пройдет. Ложись спать всегда в одно и то же время, это также сохраняет здоровье. Я не знаю еще, когда меня увезут, но, если позволят, напишу тебе и оттуда. Ну прощай, моя дорогая, и не мучь себя.

Твой. Н. Морозов.

Л. Н. ТОЛСТОМУ СПб., Гончарная, 11, кв. 11

Глубокоуважаемый Лев Николаевич!

31 марта 1907 г.

Вчера у меня был астроном А. П. Ганский, посетивший Вас во время своего возвращения в Петербург после неудавшегося солнечного затмения. Он мне сказал, что Вы интересуетесь моей книгой об Апокалипсисе, и я спешу Вам теперь послать ее в знак моего глубокого уважения к Вам как писателю и человеку. Не знаю, насколько убедительными покажутся Вам мои доводы. Могу сказать только одно: если мои выводы ошибочны, я первый буду рад, когда их опровергнут. Если же они верны, будущие исследования оправдают их, и тогда моя книга принесет пользу, так как послужит к открытию истины.

Глубоко уважающий Вас Николай Морозов.

Л. Н. ТОЛСТОМУ

От Ник. Александр. Морозова

СПб., Торговая, 25, кв. 13

16 апреля 1910 г.

Глубокоуважаемый и дорогой Лев Николаевич!

Как часто за это время вспоминаю я о тех немногих часах, которые мне удалось провести у Вас в прошлом году в Ясной Поляне. Полтора года прошло с того времени, а воспоминание осталось так же свежо, как если бы я был у Вас только вчера. Раз, возвращаясь с юга, проезжал я совсем близко от Вас и хотелось снова заехать на несколько часов и повидать Вас и Софью Андреевну и Вашу дочь и всех, кого у Вас видел, но я очень торопился в Петербург и остановиться было невозможно.

Теперь я пользуюсь случаем, дорогой и всем сердцем любимый Лев Николаевич, чтоб послать Вам две только что вышедшие мои книжки: «Письма из Шлиссельбургской крепости» и «На границе неведомого», несколько статей по научно-философским вопросам, писанные там же.

Конечно, я не придаю значенья ни тем ни другим, и обе книжки выпустил лишь потому, что об этом просили меня несколько близких друзей, после того как пришли издатели, которым у меня нечего было дать, кроме этих книжек. Но все же и та и другая являются продуктами исключительных условий жизни, образчиками своеобразной психологии одиночного заключения и с этой точки зрения, может быть, будут небезынтересны и для Вас, работающего над общественными и философскими вопросами. Если же они и не будут интересны для Вас ни в каком отношении, то пусть они напомнят Вам на минуту о том, кто когда-то нашел в Вашем доме, у Вас и у Ваших близких такой добрый прием, о котором он никогда не забудет.

Всем сердцем любящий Вас и всех, кто с Вами.

Д. Н. АНУЧИНУ

СПб., Торговая, 25., кв. 13.

Николай Морозов.

19 января 1911 г.

Глубокоуважаемый и дорогой Дмитрий Николаевич!

Недавно я писал В. Д. Лебедевой, чтобы забежала к Вам в редакцию и получила мой гонорар за новогоднюю статью о воздухоплавании и гонорар за рождественскую сказку моей жены (Ксении Морозовой) о звездах, чтоб не затруднять контору пересылкой. Но Лебедева заболела и неизвестно, когда выздоровеет, так что приходится просить о пересылке нам по почте.

Теперь я сильно занят печатающейся новой моей книгой «Функция. Наглядное изложение высшего математического анализа в полном его объеме». Уже отпечатано восемь первых, листов, остальные (около 20) в наборе, и корректура занимает много времени. Пишу также книгу «Вселенная» для «Итогов науки», издающихся в Москве книгоиздательством «Мир». Затем приготовляю публичную лекцию о воздухоплавании, которую в первой половине февраля думаю повторить в Москве в пользу, кажется, Московского общества улучшения участи женщин, Е. В. Головина его председательница.

После же Москвы предполагал повторять ее в разных провинциальных городах весь февраль и март, но тут клином стало привлечение меня в качестве обвиняемого за мою книжку «Звездные песни». Ее издало весной книгоиздательство «Скорпион», и первоначально привлекали его представителя, но я написал в Комитет по делам печати, что хотя в книжке моей и нет ничего подходящего под ст. 129, п. 1 и 2, и под ст. 128, но уж если кому-нибудь необходимо подвергаться за нее заключению в крепости, то лучше мне как автору, а не издателю. На это мне более полгода не было ответа, но так как мне было очень тяжело думать, что из-за меня будет страдать другой человек, я снова, в декабре, воспользовался представившимся случаем попросить А. И. Гучкова как председателя Государственной думы похлопотать об ускорении этого дела.

После этого хлопоты мои увенчались успехом, обвинение переведено (конечно, без всякого содействия в этом отношении А. И. Гучкова) на меня, следователь по особо важным делам (при Московской судебной палате) поручил допросить меня следователю 28 уч. Коломенской части в Петербурге, и предварительное следствие окончилось в два допроса. .Инкриминированы мне 8 стихотворений: на стр. 5, 19, 33, 41—44, 64, 90, 118 и 133 «Звездных песен». Все из них, подведенные под «дерзостное неуважение» по ст. 128, оказываются совершенно общего содержания, стихотворения вне пространства и времени, в которых выражения «тиран», «троны», «короны» одинаково можно отнести к Нерону, Тамерлану или к кому угодно в том же роде. Так что на суде будет вообще очень курьезное превращение ролей: мне, человеку оппозиции, придется доказывать (и совершенно по совести), что, употребив слово «тиран», я не имел в виду русской верховной власти и даже не думал о том, подходит ли она или нет под этот термин, а прокурор будет доказывать, что именно подходит! Точно так же и все подведенные под «воззвание к ниспровержению» по 1 и 2 п. 129 ст. места содержат лишь общие призывы к борьбе с угнетением и ни слова не говорят о России, а прокурору придется доказывать, что угнетение именно и есть в России. Поистине удивительные настали времена.

Я думаю предстать на суд без защитника, так как дело и без него ясно. Во всяком случае настолько ясно,, что если осудят без защитника, то осудят и с ним. Друзья мои настаивают, чтоб я его взял хоть на случай кассации. Но я прежде всего думаю, что за эту книжку, общий характер которой есть художественная литература, а не воззвание, меня не могут осудить, а затем если и осудят, то что же?

Резюмируя всю свою жизнь, я не могу не прийти к выводу, что наибольшую пользу своей родине я принес именно своим 28-летним сидением в тюрьме и крепости. Почему же не думать, что принесу ей пользу и одним дополнительным годом?.. Меня же теперь, как я вижу из статей в периодической печати и из получающихся писем, знают и любят десятки тысяч людей, тогда как каждого заключенного из молодежи, хотя бы в нем и полюбили будущего гения, знают пока только несколько родственников да десятки личных друзей. Отсюда ясно, что мое заключение по своему общественному значению равнялось бы теперь заключению тысячи безвестных молодых людей, одним годом я заменил бы тысячу лет их заключения! Я не имею права от этого отказываться, если это мне будет назначено судьями помимо моей воли!

Крепко, крепко жму Вашу руку. Привет всем московским друзьям. Верю, скоро увидимся в Москве.

Сердечно ваш Н. Морозов. 

АКАДЕМИКУ М. М. КОВАЛЕВСКОМУ

28 февраля 1911 г. Глубокоуважаемый и дорогой Максим Максимович!

Вера Дмитриевна Лебедева, которую Вы встретили за границей больную и так трогательно посещали, исполнила Ваше желание описать свои свидания и дела с Львом Николаевичем Толстым. Я уже прочитал ее воспоминания (т. е. она мне их прочитала). В них очень много интересного, а по живости и непосредственности впечатления они мне кажутся одним из самых ценных для характеристики Толстого как человека.

По ее желанию я ей дал для помещения в этих воспоминаниях и два письма Толстого ко мне; однако остальные приводимые ею документы несравненно более ценны.

Очень буду рад, если ее произведение подходит для «Вестника Европы». Весь рассказ очень живой, занимательный, а мелкие недочеты в слоге я с ее разрешения исправлю в корректуре, если редакция «Вестника Европы» его примет.

В таком случае корректуру присылайте прямо ко мне.

Ваш Н. Морозов.

АКАДЕМИКУ Б. Б. ГОЛИЦЫНУ

Двинск. Крепость, 5 сентября 1912 г.

Глубокоуважаемый Борис Борисович!

Книгоиздательство «Просвещение» начало с прошлого года издавать многотомную «Техническую энциклопедию» по всем наукам; .различные отделы ее редактируются различными профессорами, список которых в ней приложен, а отдел астрономии мною. Вначале казалось, что все полно составлено, но теперь, когда дошли до «Горизонтального маятника», вдруг обнаружили крупный недочет: недостает отдела «Геофизика» (она была сочтена за .часть более крупного подразделения), а в частности необходим отдел «Сейсмология».

Книгоиздательство написало мне об этом сюда, выражая желательность Вашего руководства этим отделом как первого авторитета по данному вопросу не только в России, но и в современном цивилизованном мире. Не могу не -согласиться с этим и от имени редакции очень прошу Вас принять участие в этом полезном и нужном издании. Материальные условия как для Вас, так и для Ваших сотрудников сообщит книгоиздательство.

К моему полному недоумению (так как по-прежнему не вижу в моих «Звездных песнях» ничего противозаконного), я все-таки попал в крепость за свои стихи. Срок оканчивается 15 марта 1913 г., так что через полгода снова возвращусь на свою прежнюю квартиру в Биологическую лабораторию. Очень жалею, что не успел весной преподнести Вам двух последних томов своих научных работ: книги «Функция» по чистой математике и «Вселенная» по астрономии, отдельный том в редактируемом Шимкевичем, Ланге, М. Ковалевским и мною иллюстрированном издании «Итоги науки в теории и практике». В марте представлю их Вам лично.

Здесь, в крепости, написал пока исследование по чистой математике «Разносистемное исчисление», сущность которого заключается в исследовании бесконечных рядов путем их переложения на различные системы счисления (кроме нашей десятичной системы). Удалось открыть ряд интересных закономерностей. Далее думаю заняться тем, чем предполагал заняться в этот год и на свободе: исследованием библейских пророков с астрологической точки зрения.

Еще раз очень прошу не отказать в участии в «Технической энциклопедии».

С глубоким уважением Николай Морозов.

В нотабене. Посылаю это письмо через книгоиздательство «Просвещение», которому важно знать Ваш ответ.

АКАДЕМИКУ Б. Б. ГОЛИЦЫНУ

Двинск. Крепость, 10 октября 1912 г.

Глубокоуважаемый Борис Борисович!

Несколько дней назад получил Ваше доброе письмо, а затем и Вашу книгу. Сердечно признателен Вам за нее. Ведь это фундамент совершенно новой науки! Примусь за ее изучение по Вашим лекциям, как только закончу некоторые маленькие начатые дела.

Не менее признателен Вам и за согласие участвовать в «Технической энциклопедии». Теперь отдел «Сейсмология» будет в надежных руках.

Сердечно преданный Вам Н. Морозов.

Послесловие

Во вступительной статье, помещенной в I томе настоящего издания, отмечена познавательная ценность мемуаров Н. А. Морозова. Его воспоминания вызывают интерес не только обилием фактических сведений, относящихся к революционному движению семидесятых годов прошлого века, но и тем, что автор воспоминаний весьма точно передает чувства, переживания и мечты революционно настроенной молодежи того времени.

Мемуары Н. А. Морозова дают читателям возможность познакомиться с революционным народничеством семидесятых годов и критически разобраться в его сильных и слабых сторонах. Они читаются с неослабевающим интересом и будят мысль читателя, помогая ему, независимо от воли автора, понять историческую неизбежность краха той идеологии, под знаком которой развивалась социально-политическая борьба в России семидесятых годов.

Особенно интересна та часть мемуаров Н. А. Морозова, которая посвящена переходу народников семидесятых годов от агитации и пропаганды среди крестьян к террористической борьбе. Переход этот был прямым следствием неудачи «хождения в народ» и «оседлых поселений» в деревне. Пропагандистский опыт народников, недоверчиво встреченных деревней, привел их к выводу, что попытки поднять крестьян на восстание обречены на неудачу. Неумение найти себе опору в народе повлекло за собою переход большинства народников к тактике индивидуального террора. Ее пытались обосновать народнической теорией активных «героев» и пассивной «толпы» — теорией, недооценивавшей революционную активность масс.

Н. А. Морозов был одним из самых ранних и самых упорных пропагандистов борьбы «по способу Вильгельма Телля», т. е. индивидуального террора.

В. И. Ленин указывал, что террористическая тактика, рассчитанная, по замыслу ее сторонников, на дезорганизацию правительства, в действительности дезорганизовала не его, а сами

революционные силы. Увлечение террором как средством борьбы, указывал Ленин, неизбежно приводит к тому, что революционеры отвлекаются от своей главной задачи — подготовки массового движения (В. И. Ленин. Сочинения, т. 5, стр. 7). Справедливость этого указания Ленина вполне подтверждается на примере «Народной воли». Для народовольцев, увлеченных «дезорганизаторской», как они выражались, борьбой, террористические акты из средства борьбы превращались в самоцель. Это подтверждается, в частности, оценкой, какую Н. А. Морозов дает цареубийству 1 марта 1881 г. Он считает, что, убив Александра II, народовольцы нанесли своим врагам «последний могучий удар, от которого они уже не могли окончательно поправиться». Такой взгляд на дело 1 марта, конечно, глубоко ошибочен. Успехом это дело можно считать только в том случае, если рассматривать убийство Александра II как самоцель. Первоначально товарищей Н. А. Морозова по «Народной воле» интересовало не цареубийство само по себе, а те политические последствия, к которым оно, по их мнению, должно было привести. Народовольцы, организуя цареубийство, рассчитывали напугать правительство и заставить его пойти на политические реформы, сформулированные затем в известном письме Исполнительного комитета «Народной воли» к новому императору Александру III. В действительности эти расчеты не оправдались. Правительство не только не пошло на уступки, но, напротив, сразу же после 1 марта взяло твердый курс на реакцию. На террор народовольцев оно ответило усилением репрессий; в результате члены Исполнительного комитета «Народной воли» были частью казнены, частью подвергнуты продолжительному лишению свободы, а сама эта организация прекратила свое существование. Таким образом, в день 1 марта 1881 г. был нанесен сокрушительный удар, вопреки мнению Н. А. Морозова, не самодержавию, а самой «Народной воле».

Рассказывая о покушении В. И. Засулич на генерала Трепова, Морозов пишет: «Вот явилась у нас Шарлотта Кордэ; скоро появятся и Вильгельмы Телли». В другом месте воспоминаний мы читаем: «...ближайшее будущее должно принадлежать Вильгельмам Теллям и Шарлоттам Кордэ». Эти высказывания Н. А. Морозова свидетельствуют, что в его глазах всякий террорист, независимо от того, против кого направлен его удар, был окружен героическим ореолом. Именно потому он одинаково восхищался и Вильгельмом Теллем, боровшимся против врагов своего народа, и контрреволюционеркой Шарлоттой Кордэ, убившей «Друга народа» — Марата! Такую путаницу в умах порождало увлечение террором.

Индивидуальный террор не принес и не мог принести революционному движению ничего, кроме вреда, отвлекая внимание трудящихся от борьбы с классом угнетателей бесполезными для революции убийствами отдельных представителей этого класса.

Переход от агитации и пропаганды к террору был первым шагом на пути к идейному краху народничества, обнаруживал его теоретическую слабость. Эта теоретическая слабость проявлялась и на других сторонах народнического миросозерцания. Народники считали себя социалистами; в действительности же, как это показал В. И. Ленин, во всем народничестве не было ни грана социализма. Не за осуществление социализма в России боролись революционеры шестидесятых и семидесятых годов, а за буржуазно-демократическую революцию в нашей стране, в частности за ликвидацию помещичьего землевладения и переход всей земли в руки крестьян.

Вопреки мнению народников, перед Россией после отмены в ней крепостного права вопрос стоял не о переходе к социализму, минуя капитализм, а о том, в какой форме осуществится неминуемое торжество капиталистических отношений. Сами не сознавая того, народники боролись за развитие русского капитализма по американскому, а не по прусскому пути, т. е. на основе мелкого крестьянского землевладения, а не крупных помещичьих латифундий.

Естественно, что народники не могли не сочувствовать тем странам, в которых развитие капиталистических отношений совершилось по этому типу, и в первую очередь классической в этом отношении стране—.Соединенным Штатам Америки.

«Республиканские знамена! великой федерации Нового Света», говоря языком Н. А. Морозова, представлялись русским народникам как бы символом нового мира, совершенно отличного от старого мира буржуазной Европы.

Испытав на себе все тяготы русского полицейского произвола, революционеры-народники идеализировали буржуазно-демократические порядки Заокеанской федерации. Забывая свойственные этим порядкам темные стороны, они, в том числе и Н. А. Морозов, думали, что там осуществились принципы равенства и свободы. Они не замечали, что североамериканское «равенство» было чисто формальным, а североамериканская «свобода»— уделом только тех, у кого карманы полны денег.

Народниками, в том числе Н. А. Морозовым, идеализировалась и Швейцария — страна, якобы осуществившая в своем политическом устройстве принципы народничества и полной свободы человеческой личности. Известно, что и М. А. Бакунин, проповедовавший необходимость разрушения всех государств, соглашался сделать исключение только для Швейцарской федерации, которая в глазах его и его единомышленников была чем-то совершенно отличным от других буржуазных государств. Такую точку зрения на швейцарские политические порядки не могли поколебать даже хорошо известные русским революционерам факты преследования местными властями поселившихся в Швейцарии эмигрантов, вроде выдачи С. Нечаева на расправу царскому правительству, вроде С. Серебренникова, по ошибке принятого швейцарской полицией за Нечаева, вроде высылки ряда русских «нигилистов» и т. п.

Остановимся еще на одной особенности воспоминаний Н. А. Морозова.

По социальному составу народническое движение было разночинским. Большинство его участников вышло из мелкого чиновничества, духовенства, мещанства и других непривилегированных слоев общества. Однако в рядах революционеров-народников была и значительная прослойка дворянской молодежи, порвавшей со своим классом и посвятившей себя борьбе за интересы русского крестьянства. К этой прослойке принадлежал Н. А. Морозов, внебрачный сын богатого помещика Щепочкина. Не все люди подобного типа, порывая с господствующим классом, смогли полностью отделаться от взглядов, сложившихся у них в детстве. Н. А. Морозов всю жизнь сохранял воспоминание о счастливых и радостных годах детства и юности. В его представлении прошлое навсегда осталось окрашенным в розовые тона, и это сказалось на некоторых его высказываниях. Говоря об отношениях между помещиками и крестьянами при крепостном праве, он утверждает, что «салтычихи», о которых он знал только по книгам, были редким исключением среди дворянства, и в подтверждение ссылается на знакомых в детстве соседей-помещиков, между которыми, по его словам, не было ни одного «человека-зверя». «Большинство окружавших нас помещиков были просто гостеприимные люди, совершенно так, как описано у Гоголя, Тургенева, Гончарова... Многие выписывали журналы, мужчины развлекались больше всего охотой, а барыни читали романы и даже старались быть популярными, давали даром лекарства и т. д.».

Н. А. Морозов, очевидно, забыл, как ярко обрисовал упомянутый им Тургенев крепостническую суть этих «гостеприимных» и «образованных» рабовладельцев. Вспомним героя рассказа «Бурмистр», отставного гвардейского офицера Аркадия Павловича Пеночкина, славившегося среди соседей своим отличным воспитанием и считавшегося одним из образованнейших дворян уезда. Это — зверь, умевший прекрасно маскироваться под культурного человека. «На счет Федора... распорядишься», приказывал .он вполголоса. И камердинера Федора, провинившегося лишь в том, что он по забывчивости подал барину неподогретое вино, пороли. Вспомним другой тургеневский персонаж — гостеприимного помещика Мардария Аполлоныча Стегу-нова из рассказа «Два помещика»; во время порки крепостных он с наслаждением слушал звуки ударов розгами и «с добрейшей улыбкой» вторил им: «Чюки-чюки-чюк! Чюки-чюк. Чюки-чюк!»

Чуткий художник, Тургенев сознавал всю фальшь помещичьего добродушия и под внешностью культурного европейца умел разглядеть зверя-крепостника. От Морозова-ребенка нельзя было требовать такой проницательности, и он сохранил в своей памяти неразоблаченные в их крепостничестве образы культурных, добрейших и гостеприимных соседей, которых наблюдал в детстве. В своих воспоминаниях он не дает правильной оценки крепостнических порядков.

Эти порядки были страшны не столько зловещими, извращенными салтычихами, сколько рядовыми — добрыми на вид, крепостниками и крепостницами. В крепостном праве самым страшным было то, что оно безжалостно уродовало личность и крестьян, и их владельцев. В первых оно убивало чувство человеческого достоинства и воспитывало психологию рабов; во вторых оно вселяло убеждение в полной естественности такого порядка, при котором один человек владеет другим, как вещью.

Ребенок Морозов не мог понять развращающего влияния крепостного права. Когда же он сделался взрослым и сознательным человеком, этого права уже не существовало, и он судил о нем лишь по своим детским, окрашенным в розовые тона, воспоминаниям. 

К этому надо прибавить, что воспоминания Н. А. Морозова проникнуты глубоким оптимизмом и жизнерадостностью, не покидавшими автора даже в самые тяжелые моменты его жизни и поддерживавшими в нем ясность мысли и бодрость духа во время многолетнего заключения в каземате Шлиссельбургской крепости.

При чтении воспоминаний Н. А. Морозова перед читателями рисуется яркий образ их автора, непоколебимо верившего в неизбежность светлого будущего и сохранявшего эту веру, несмотря на все неудачи, пережитые в неравной борьбе, которой он посвятил свою молодость.

Б. Казьмин

Примечания

К книге третьей

1 (стр. 5). Повесть «Дни испытания» написана в Двинской крепости (см. т. I, примеч. 1 к стр. 29) во второй половине ноября 1912 г., первоначально напечатана в журн. «Русская мысль» за 1913 г. (№ 6 и 7). Предшествующая повесть «Свободные горы» (т. I, стр. 459 и ел.) о жизни автора в Швейцарии заканчивается рассказом о решении Н. А. вернуться в Россию, чтобы участвовать в революционном движении на родине.

2 (стр. 6). В обвинительном акте по «Делу о революционной пропаганде в империи» («Большой процесс», «Дело 193-х») сообщается: «Саблин и Морозов были задержаны в пограничном селении Кибартах на обратном пути в Россию, причем у Морозова оказалось прусское легитимационное свидетельство на имя Карла Энгеля, а у Саблина прусская легитимационная карта на имя Фридриха Вейсмана» (сб. «Государственные преступления в России в XIX в.», т. III, ред. В. Богучарского, стр. 159).

3 (стр. 30). Куплеты о Третьем отделении были широко распространены во второй половине XIX в. Авторство их не установлено. Распространялись в списках. Были напечатаны частично в «Колоколе» за 1866 т. (№ 221 от 1 июня), в заметке «Задержание «Московских ведомостей»», перепечатанной затем в Полном собрании сочинений А. И. Герцена (т. XVIII, 1922, стр. 413) с указанием М. К. Лемке, что автор куплетов—-А. К. Толстой. Но в Полном собрании стихотворений А. К. Толстого под редакцией И. Ямпольского (1937 г.) эти куплеты не включены ни в основной текст, ни в отдел приписываемых Толстому стихов. Куплеты о Цепном мосте перепечатывались много раз в сборниках политических стихотворений, издававшихся в России и за рубежом до революции 1917 г. и после нее. Из зарубежных изданий, кроме «Колокола», Н. А., несомненно, читал их в сборнике «Лютня, собрание свободных русских песен и стихотворений» (Лейпциг, 1869, стр. 160 и ел.: было несколько переизданий). Включены в сборник Н. А. Бродского и В. Львова-Рогачевского «Революционные мотивы русской поэзии» (Л., 1926, стр. 117). Запомнив, что куплеты были напечатаны в «Колоколе», Н. А. через несколько десятков лет приписал их авторство издателям лондонского журнала.

4 (стр. 34). Реакционный «учено-литературный и политический» журнал «Заря» издавался в Петербурге в 1869—1872 гг.

5 (стр. 34). Стихотворение «Цветики» напечатано в № 1 жури. «Заря» за 1869 г. (стр. 167 и ел.) без заглавия и подписи. Н. А. приводит его по памяти со значительными разночтениями. Ни в одно из собраний стихотворений П. А. Вяземского оно не включено.

8 (стр. 46). Это первая строфа стихотворения неизвестного автора; оно широко распространялось среди революционной молодежи задолго до ареста Н. А.; пелось на один из мотивов оперы М. И. Глинки «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»); встречается в мемуарах других участников реврлюционного движения второй половины XIX в.

7 (стр. 47). Смельский, действительно, сделал карьеру на аресте Н. А. Морозова и Саблина. После их ареста В1. Н. Смельский был из начальников Вилковышского уезда в чине майора назначен в конце 1875 г. чиновником особых поручений при петербургском градоначальнике Ф.. Ф. Трепове. В Петербурге он заведовал секретным шпионажем, повышался в этой роли в чинах и должностях, приобрел в определенных кругах известность как опытный охранник. После убийства Александра II в высших придворных кругах образовалось общество «священной дружины», официальным назначением Которой была охрана царя от покушений революционеров. Сановные руководители «дружины» преследовали свои карьеристские цели, а рядовые участники занимались шантажем и мошенничествами. Для заведования тайной агентурой «дружины» был приглашен В. Н. Смельский. Он недолго удержался в этой должности, так как высказывался против соперничества «дружины» с официальной полицией и жандармерией. Смельский вел дневник, представляющий значительный интерес для освещения провокационной деятельности «священной дружины». Дневник напечатан в журнале «Голос минувшего» за 1,916 г. (№ 1—6). Литература об этой сановно-провокационной организации обширна. Обстоятельный очерк «дружины»—в книге Д. Заславского «Взволнованные лоботрясы. Очерки из истории «священной дружины»». М., 1931.

8 (стр. 49). Декабрист М. А. Бестужев подробно описывает в своих воспоминаниях, как он, сидя в Алексеевской равелине Петропавловской крепости, изобрел стенную азбуку для переговоров с товарищами по заключению посредством перестукивания (Воспоминания Бестужевых, ред. М. К. Азадовсхого и др., М., 1931, стр. 168 и ел.).

9 (стр. 53). Из стихотворения Н. А. Некрасова (1868 г., без заглавия). Цитата не точная. У Некрасова: «Душно! Без счастья и воля, Ночь бесконечно длинна» и т. д. (Н. А. Некрасов. Избранные сочинения. Со вступительной статьей А. М. Еголина. 1945, стр.154).

10 (стр. 59). Из стихотворения А. С. Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных» (1829 г.). Полное собрание сочинений под ред. С. М. Бо1и ди, М. А. Цявловского и др., т. II, М., 1936, стр. 104.

11 (стр. 61). Это мастер Иоганн Пельконен.

12 (стр. 66). Маликовцы—последователи А. К. Маликова. Он родился в 1839 г.; по окончании университета (в 1863 г.) был судебным следователем. В 1866 г. арестован в связи с делом Д. В. Каракозова, покушавшегося на Александра II. Обвиняли Маликова в агитации среди заводских рабочих, которых он убеждал устроить завод на артельных началах. На допросе он признал, что знаком с участниками кружка Ишутина — Каракозова, но что разделял только их стремление распространять социальные идеи в народе с разрешения правительства через образование артели и книги, без всяких насильственных действий. Обвиняли еще Маликовэ в желании участвовать в освобождении из сибирского заточения Н. Г. Чернышевского, но он отрицал это: он только хотел жениться на купчихе я часть приданого обратить на улучшение участи Чернышевского, если жена разрешит это. Суд освободил его от наказания, но признал подлежащим высылке по усмотрению министра внутренних дел («Покушения Каракозова», под ред. М. М. Клевенского, т. I,1928, по Указателю; т. II, 1930, стр. 130 и ел., 237 и сл. и по Указателю).

Маликова выслали в г. Холмогоры Архангельской губернии, откуда перевели в 1873 г. под надзор полиции в Орел. Здесь Маликов окончательно отказался от сочувствия «социальным идеям» и стал проповедовать «религию богочеловечества». Говорил он, по рассказу революционера 70-х годов Н. Ф. Цвиленева, проникновенным голосом, необыкновенно выразительно, гипнотизировал слушателей. «Но я не мог понять,— пишет мемуарист,— как мог допускать этот человек возможность победить антагонизм классовых соотношений» (Н. Ф. Ц в и л е н е в. Автобиография, .Энциклопедический словарь Русского библиографического института Гранат, т. 40, 1926, приложение к ст. «Развитие социалистической мысли в России», вып. 7—8, стр. 522).

Ясно и четко изложена «религия богочеловечества», увлекавшая небольшое время некоторых участников движения 70-х годов, у товарища Н. А. по шлиссельбургскому заточению М. Ф. Фроленко. Он пишет, что Маликов проповедовал «о возрождении людей путем веры в то, что люди — боги, что стоит людям поверить в это (найти в себе бога, как выражались тогда), и с них спадет кора всех порочных страстей и чувств, и они превратятся в непорочных агнцев, неспособных ни на что злое, дурное. Мир быстро обновится, и на земле водворится земной рай... Тут не требовалось ни договоров, ни скрытности, ни революции, никаких бунтов. Все дело только в том, чтоб отказаться от налипших недостатков, почувствовать себя богочеловеком, уверовать в это» (М. Ф. Фроленко. Маликов и маликовцы. Собр. соч., т. I, М., 1930, стр. 217 и сл.).

Следующая