XXVIII

Сперва они опять крепко пожали друг другу руки; потом Марианна воскликнула: «Постой, я помогу тебе убрать твою комнату» — и начала выкладывать его вещи из саквояжа и мешка. Нежданов хотел было помочь ей; но она объявила, что сделает все одна: «потому что надо привыкать служить». И действительно: сама развесила платье на гвоздики, которые нашла в ящике стола и вбила собственноручно в стену оборотной стороною щетки, за неимением молотка; уложила белье в старенький комодец, находившийся между окон.

— Что это? — спросила она вдруг,— револьвер? Он заряжен? На что он тебе?

— Он не заряжен... а впрочем, дай его сюда. Ты спрашиваешь: на что? Как же без револьвера в нашем-то звании?

Она засмеялась и продолжала свою работу, встряхивая каждую отдельную вещь и хлопая по ней ладонью; поставила даже две пары сапог под диван; а несколько книг, пачку бумаг и маленькую тетрадку со стихами расположила торжественнo на трехногом угловом столе, назвав его письменным и рабочим, в противность другому, круглому, который нажала обеденным и чайным. Потом, взяв стихотворную тетрадь в обе руки, приподняв ее в уровень своего лица — к глядя через ее край на Нежданова, она с улыбкой промолвила:

— Ведь мы все это перечтем вместе, в свободное от занятий время! А?

— Дай мне эту тетрадь! я ее сожгу! — воскликнул Нежданов.— Она другого не стоит!

— Зачем же ты ее взял с собою, коли так? Нет, нет, я тебе не дам на сожжение. А впрочем, говорят, сочинители только грозятся — и никогда своих вещей не жгут. Но я все-таки лучше унесу ее к себе!

Нежданов хотел протестовать, но Марианна выскочила и соседнюю комнату с тетрадью — и вернулась без нее.

Она подсела к Нежданову — и тотчас же встала.

— Ты у меня еще не был... в моей комнате. Хочешь посмотреть? Она не хуже твоей. Пойдем — я тебе покажу.

Нежданов тоже встал — и последовал за Марианной. Комнатка ее, как она выражалась, была немного меньше его комнаты; но мебель в ней была как будто почище и поновей; на окне стояла хрустальная вазочка с цветами — а в углу железная кроватка.

— Видишь, какой он милый, Соломин,— воскликнула Марианна,— только не надо себя слишком нежить: такие квартиры нам не часто попадаться будут. А вот что я думаю; все было бы хорошо: так устроиться, чтобы нам обоим, не расставаясь, на какое-нибудь место поступить! Трудно это будет,— прибавила она, погодя немного,— ну, там подумаем. Ведь все равно: в Петербург ты не вернешься?

— Что мне в Петербурге делать? В университет ходить, да уроки давать? Это уж никуда не годится.

— Вот что Соломин скажет,— промолвила Марианна,— лучше решит, как и что.

Они вернулись в первую комнату и опять сели друг подле друга. Похвалили Соломина, Татьяну, Павла; упомянули о Сипягине, о том, как прежняя жизнь вдруг так далеко от них ушла, словно туманом покрылась; потом опять пожали друг другу руки — обменялись радостными взглядами; потом поговорили о том, в какие слои должно стараться проникать и как им надо будет держаться, чтобы их не подозревали.

Нежданов уверял, что чем меньше об этом думать, чем проще себя держать,— тем лучше.

— Конечно! — воскликнула Марианна.— Ведь мы хотим опроститься, как говорит Татьяна.

— Я не в этом смысле,— начал было Нежданов.— Я хотел сказать, что не надо принуждать себя... Марианна вдруг засмеялась.

— Я вспомнила, Алеша, как это я нас обоих назвала опростелые!

Нежданов тоже посмеялся, повторил: «опростелые»...—, потом задумался.

И Марианна задумалась.

— Алеша! — промолвила она.

— Что?

— Мне кажется, нам обоим немного неловко. Молодые - des nouveaux maries,— пояснила она,— в первый день своего брачного путешествия должны чувствовать нечто подобие Они счастливы... им очень хорошо — и немножко неловко.

Нежданов улыбнулся — принужденной улыбкой.

— Ты очень хорошо знаешь, Марианна, что мы не молодые — в твоем смысле.

Марианна поднялась с своего места и стала прямо перед Неждановым. :

— Это от тебя зависит.

— Как?

— Алеша, ты знаешь, что когда ты мне скажешь, как честный человек—а я тебе верю, потому что ты точно честный человек,— когда ты мне скажешь, что ты меня любишь той любовью... ну, той любовью, которая дает право на жизнь другого,— когда ты мне это скажешь,— я твоя.

Нежданов покраснел и отвернулся немного.

— Когда я тебе это скажу...

— Да, тогда! Но ведь ты сам видишь, ты мне теперь этого не говоришь... О да, Алеша, ты точно честный человек. Ну, и давай толковать о вещах более серьезных.

— Но ведь я люблю тебя, Марианна!

— Я в этом не сомневаюсь... и буду ждать. Постой, я еще не совсем привела в порядок твой письменный стол. Вот тут что-то завернуто, что-то жесткое...

Нежданов рванулся со стула.

— Оставь это, Марианна... Это... пожалуйста, оставь. Марианна повернула к нему голову через плечо — и с изумлением приподняла брови.

— Это — тайна? Секрет? У тебя есть секрет?

— Да... да,— промолвил Нежданов и, весь смущенный, прибавил—в виде объяснения: — Это... портрет.

Слово это вырвалось у него невольно. В бумажке, которую Марианна держала в руках, был действительно завернут ее портрет, данный Нежданову Маркеловым.

— Портрет? — произнесла она протяжным голосом...— Женский?

Она подала ему пакетец; но он неловко его взял, он чуть не выскользнул у него из рук — и раскрылся.

— Да это... мой портрет! — воскликнула Марианна с живостью...:— Ну — свой-то портрет я имею   право взять.— Она выхватила его у Нежданова.

— Это — ты нарисовал?

— Нет... не я.

— Кто же? Маркелов?

— Ты угадала... Он.

— Каким же образом он у тебя?

— Он мне подарил его.

— Когда?

Нежданов рассказал, когда и как. Пока он говорил, Марианна взглядывала то на него, то на портрет... и у обоих, у Нежданова и у ней, мелькнула одна и та же мысль в голове: «Если бы он был в этой комнате, он бы имел право потребовать...» Но ни Марианна, ни Нежданов не высказали громко своей мысли... быть может потому, что каждый из них почувствовал ее в другом.

Марианна тихонько завернула портрет в бумажку — и положила ее на стол.

— Добрый человек! — прошептала она.— Где-то он теперь?

— Как где?.. Дома, у себя. Я завтра или послезавтра пойду к нему за книжками, за брошюрами. Он хотел мне дать — да, видно, забыл при отъезде.

— И ты, Алеша, того мнения, что, отдавая тебе этот портрет, он уже ото всего отказывался... решительно ото всего?

— Мне так показалось.

— И ты надеешься его найти дома?

— Конечно.

— А! — Марианна опустила глаза, уронила руки.— А вот нам обед Татьяна несет! — вскрикнула она вдруг.— Какая она славная женщина!

Татьяна явилась с приборами, салфетками, судками. Пока она накрывала на стол, она рассказывала о том, что происходило на фабрике.

— Хозяин приехал из Москвы по чугунке — и пошел бегать по всем этажам, как оглашенный; да ведь он ничего как есть не смыслит, а только так, для виду действует, для примеру. А Василий Федотыч с ним, как с малым младенцем; а хозяин хотел какую-то противность учинить, так его Василий Федотыч сейчас отчеканил; брошу, говорит, сейчас все; тот сейчас хвост и поджал. Теперь вместе кушают; а хозяин с собой кумпаньона привез... Так тот только всему удивляется. А денежный, должно быть, человек, этот кумпаньон, потому все больше молчит да головой потряхивает. А сам толстый-претолстый! Туз московский! Недаром пословица такая слывет, что Москва у всей России под горою: все в нее катится.

— Как вы все примечаете! — воскликнула Марианна.

— Я и то заметливая,— возразила Татьяна.—Вот, готов вам обед. Кушайте на здоровье. А я тут малость посижу, на вас погляжу.

Марианна и Нежданов принялись есть; Татьяна прикорнула на подоконник и подперла щеку рукою.

— Погляжу я на вас,— повторила она,— и какие же вы оба молоденькие да кволенькие... Так приятно на вас глядеть, что даже печально! Эх, голубчики мои! Берете вы на себя тяготу невмоготу! Таких-то, как вас, пристава царские— охочи в куролеску сажать!

— Ничего, тетушка, не пугайте нас,— заметил Нежданов.— Вы знаете поговорку: «Назвался груздем — полезай в кузов».-

— Знаю... знаю; да кузовья-то пошли ноне тесные да невылазные!..

— Есть у вас дети? — спросила Марианна, чтобы переменить разговор.

— Есть; сынок. В школу ходить начал. Была и дочка; да не стало ее, сердешной! Несчастье с ней приключилось: попала под колесо. И хоть бы разом ее убило! А то — мучилась долго. С тех пор я жалостливая стала; а прежде — что жимолость, что я. Как есть дерево!

— Ну, а как же вы Павла Егорыча-то вашего— разве не любили?

— Э! то особ статья; то — дело девичье. Ведь вот и вы — вашего-то любите? Аль нет?

— Люблю.

— Оченно любите?

— Очень.

— Чтой-то...--- Татьяна посмотрела на Нежданова, на Марианну— и ничего не прибавила.

Марианне опять пришлось переменить разговор. Она объявила Татьяне, что бросила табак курить; та ее похвалила. Потом Марианна вторично попросила ее насчет платья; напомнила ей, что она обещалась показать, как стряпают...

— Да вот еще что! Нельзя ли мне достать толстых суровых ниток? Я буду чулки вязать... простые.

Татьяна отвечала, что все будет исполнено как следует, и, убрав со стола, вышла из комнаты своей твердой, спокойной походкой.

— Ну, а мы что будем делать? — обратилась Марианна к Нежданову — и, не давши ему ответить: — Хочешь? так как только завтра начнется настоящее дело, посвятим нынешний вечер литературе. Перечтем твои стихи! Я судья буду строгий.

Нежданов долго не соглашался... однако кончил тем, что уступил,— и стал читать из тетрадки. Марианна села близко нозле него и глядела ему в лицо, пока он читал. Она сказала правду: судьей она оказалась строгим. Немногие стихотворения ей понравились: она предпочитала чисто лирические, короткие и, как она выражалась,— не нравоучительные. Читал Нежданов не совсем хорошо: не решался декламировать — и не хотел впадать в сухой тон, выходило — ни рыба ни мясо. Марианна вдруг перервала его вопросом: знает ли он удивительное стихотворение Добролюбова, которое начинается так: «Пускай умру — печали мало»,— и тут же прочла его — тоже не совсем хорошо — как-то немножко по-детски.

 Пускай умру — печали мало;

Одно страшит мой ум больной:

Чтобы и смерть не разыграла

Обидной шутки надо мной.

Боюсь, чтоб над холодным трупом

Не пролилось горячих слез,

Чтоб кто-нибудь в усердье глупом

На гроб цветов мне не принес;

Чтоб бескорыстною толпою

За ним не шли мои друзья,

Чтоб над могильною землею

Не стал любви предметом я.

Чтоб все, чего желал так жадно

И так напрасно я— живой,

Не улыбнулось мне отрадно

Над гробовой моей доской.

Нежданов заметил, что оно горько и горестно донельзя,— и потом прибавил, что он, Нежданов, не мог бы написать это стихотворение уже потому, что ему нечего бояться слез над своей могилой... их не будет.

— Будет, если я тебя переживу,— произнесла медлительно Марианна — и, поднявши глаза к потолку да помолчав немного, вполголоса, как бы говоря с самой собою, спросила:

— Как же это он с меня портрет нарисовал? По памяти? Нежданов быстро обернулся к ней...

— Да; по памяти. Марианна удивилась, что он отвечал ей. Ей казалось, что она этот вопрос только подумала.

— Это удивительно...— продолжала она тем же голосом. Ведь у него и таланта к живописи нет. Что я хотела сказать...— прибавила она громко,— да! насчет стихов Добролюбова. Надо такие стихи писать, как Пушкин — или вот такие, как эти добролюбовские: это не поэзия... но что-то не хуже ее,

— А такие, как мои,— спросил Нежданов,— вовсе не следует писать? Не правда ли?

— Такие стихи, как твои, нравятся друзьям не потому, что они очень хороши,— но потому, что ты хороший человек — и они на тебя похожи.

Нежданов усмехнулся.

— Похоронила же ты их — да и меня кстати! Марианна ударила его по руке и назвала злым... Скоро потом она объявила, что она устала и пойдет спать.

— Кстати, ты знаешь,— прибавила она, встряхнув своими короткими, но густыми кудрями,— у меня сто тридцать семь рублей,— а у тебя?

— Девяносто восемь.

— О! да мы богаты... для опростелых. Ну — до завтра!

Она ушла; но через несколько мгновений ее дверь чуть-чуть отворилась — и из-за узкой щели послышалось сперва: «Прощай!» — потом более тихо: «Прощай!» — И ключ щелкнул в замке.

Нежданов опустился на диван и закрыл глаза рукою... Потом он быстро встал, подошел к двери — и постучался,

— Чего тебе?— раздалось оттуда.

— Не дo завтра, Марианна... а — завтра!

—— Завтра,— отозвался тихий голос.

XXIX

На другой день поутру рано Нежданов постучался опять в дверь к Марианне.

— Это я,— отвечал он на ее вопрос: кто там? — Можешь ты ко мне выйти?

— Погоди... сейчас.

Она вышла — и ахнула. В первую минуту она его не узнала.

На нем был истасканный, желтоватый нанковый кафтан с крошечными пуговками и высокой тальей; волосы он причесал по-русски — с прямым пробором; шею повязал синим платочком; в руке держал картуз с изломанным козырьком; на ногах у него были нечищеные, выростковые сапоги.

— Господи! — воскликнула Марианна,— какой ты... некрасивый!— и тут же быстро обняла его — и еще быстрей поцеловала.— Да зачем же ты так оделся? Ты смотришь каким-то плохим городским мещанином... или разносчиком... или отставным дворовым. Отчего этот кафтан —а не поддёвка или просто крестьянский армяк?

— То-то и есть,— начал Нежданов, который в своем костюме действительно смахивал на мелкого прасола из мещан — и сам это чувствовал и в душе досадовал и смущался; он до того смущался, что все потрагивал себя по груди растопыренными пальцами обеих рук, словно обчищался...— В поддевке или в армяке меня бы сейчас узнали, по уверению Павла; а эта одежа — по его словам... словно я другой отроду и не нашивал! Что не очень лестно для моего самолюбия, замечу в скобках.

— Разве ты хочешь сейчас идти... начинать? — с живостью спросила Марианна.

— Да; я попытаюсь; хотя... по-настоящему...

— Счастливец! — перебила Марианна.

— Этот Павел какой-то удивительный,— продолжал Нежданов.— Все-то он знает, так тебя глазами насквозь и нижет; а то вдруг такое скорчит лицо, словно он ото всего в стороне — и ни во что не мешается! Сам услуживает — а сам все подсмеивается. Книжки мне принес от Маркелова; он и его знает и Сергеем Михайловичем величает. А за Соломина и в огонь и в воду готов.

— И Татьяна тоже,— промолвила Марианна.— Отчего это ему люди так преданны? Нежданов не отвечал.

— Какие книжки принес тебе Павел? — спросила Марианна. 

— Да... обыкновенные. «Сказка о четырех братьях»... Ну, еще там... обыкновенные, известные. Впрочем  эти лучше. Марианна тоскливо оглянулась.

— Но что ж это Татьяна? Обещала, что придет ранехонько...

— А вот она и я,— проговорила Татьяна, входя в комнату с узелком в руке. Она стояла за дверью — и слышала восклицание Марианны.

— Успеете еще... вот невидаль! Марианна так и бросилась ей навстречу,

— Принесли?

Татьяна ударила рукой по узелку.

— Все тут... в полном составе... Стоит толька примерить... да и ступай щеголять — народ удивлять!

— Ах, пойдемте, пойдемте, Татьяна Осиповна, милая...

Марианна увлекла ее в свою комнату.

Оставшись один, Нежданов прошелся раза два взад и вперед какой-то особенной, шмыгающей походкой (он почему-то воображал, что мещане именно так ходят), понюхал осторожно свой собственный рукав, внутренность фуражки поморщился; посмотрел на себя в маленькое зеркальце, прикрепленное на стене возле окна, и помотал головою: очень уж он был неказист. («А впрочем, тем лучше»,— подумал он.) Потом он достал несколько брошюр, запихнул их себе в задний карман — и произнес вполголоса: «Што ш... робята... иефто... ничаво... потому шта...» «Кажется, похоже,— произнес он опять,— да и что за актерство! за меня мой наряд отвечает». И вспомнил тут Нежданов одного ссыльного немца, которому нужно было бежать через всю Россию — а он и по-русски плохо говорил; но благодаря купеческой шапке с кошачьим околышем, которую он купил себе в одном уездном городе, его всюду принимали за купца — и он благополучие пробрался за границу.

В это мгновенье вошел Соломин.

— Ага! — воскликнул он,— окопировался! Извини, брат: этом наряде нельзя же тебе «вы» говорить.

— Да сделайте... сделай одолжение... я и то хотел тебя просить.

— Только рано уж больно; а то разве вот что:, приобвыкнуть желаешь. Ну, тогда — ничего. Все-таки подождать нужно: хозяин еще не уехал. Спит.

— Я попозже выйду,— отвечал Нежданов,— похожу по окрестностям — пока получится какое распоряжение.

— Резон! Только вот что: брат Алексей... ведь так я говорю: Алексей?

— Алексей. Если хочешь: Ликсей,— прибавил, смеясь Нежданов.

— Нет; зачем пересаливать. Слушай: уговор лучше денег. Книжки, я вижу — у тебя есть; раздавай их кому хочешь, только на фабрике — ни-ни!

— Отчего же?

—— Оттого, во-первых, что оно для тебя же опасно; во-вторых, я хозяину поручился, что этого здесь не будет, ведь фабрика все-таки — его; в-третьих: у нас кое-что началось — школы там и прочее... Ну - ты испортить можешь. Действуй на свой страх, как знаешь,— я не препятствую; а фабричных моих не трогай.

— Осторожность никогда не мешает... ась?—с язвительной полуусмешкой заметил Нежданов. . Соломин широко улыбнулся, по-своему.

— Именно, брат Алексей; не мешает никогда. Но кого это Я вижу? Где мы?

Эти последние восклицания относились к Марианне, которая в ситцевом, пестреньком, много раз мытом платьице, с желтым платочком на плечах, с красным на голове, появилась на пороге своей комнаты. Татьяна выглядывала из-за ее спины и добродушно любовалась ею. Марианна казалась и . ножей и моложе в своем простеньком наряде: он пристал ей гораздо больше, чем долгополый кафтан Нежданову.

— Василий Федотыч, пожалуйста, не смейтесь,— взмолилась Марианна — и покраснела как маков цвет.

— Ай да парочка! — воскликнула меж тем Татьяна — и в ладоши ударила.— Только ты, мой голубчик, паренек, не прогневись: хорош ты, хорош, а против моей молодухи — фигурой не вышел. 

«И в самом деле она прелесть,— подумал Нежданов,— о! как я ее люблю!»

— И глянь-ка,— продолжала Татьяна,— колечками со мной поменялась.— Мне дала свое золотое — а сама взяла мое серебряное.

— Девушки простые золотых колец не носят,— промолвила Марианна.

Татьяна вздохнула.

— Я вам его сохраню, голубушка; не бойтесь.

— Ну, сядьте, сядьте оба,— начал Соломин, который все время, наклонив несколько голову, глядел на Марианну,— в прежние времена, вы помните, люди всегда саживались, когда и путь-дорогу отправлялись. А вам обоим дорога предстоит длинная и трудная.

Марианна, все еще красная, села; сел и Нежданов; сел Соломин... села наконец и Татьяна на «тычке», то есть на стоявшее стоймя толстое полено. Соломин посмотрел по очереди на всех.

Отойдем — да поглядим,

Как мы хорошо сидим...—

промолвил он, слегка прищурясь,— и вдруг захохотал, да так славно, что не только никто не обиделся, а, напротив, всем очень стало приятно.

Но Нежданов внезапно поднялся.

— Я пойду,— сказал он,— теперь же; а то это все очень любезно — только слегка на водевиль с переодеваньем смахивает. Не беспокойся,— обратился он к Соломину,— я твоих фабричных не трону. Поболтаюсь по окрестностям, вернусь и тебе, Марианна, расскажу мои похождения, если только будет что рассказывать. Дай руку на счастье!

— Чайку бы сперва,— заметила Татьяна.

— Heт, что за чайничанье! Если нужно — я в трактир зайду или просто в кабак.

Татьяна качнула головой.

— У нас теперь по большим-то по дорогам трактиров этих развелось, что блох в овечьей шубе. Села все пространные вот хоть бы Балмасово...

— Прощайте, до свиданья... счастливо оставаться! — поправил себя Нежданов, входя в свою мещанскую роль. Но не успел он приблизиться к двери, как из коридора перед самым его носом вынырнул Павел — и, вручая ему высокий, тонкий посох с вырезанной в виде винта, во всю его длину, полосой коры, промолвил:

— Извольте получить, Алексей Дмитрич,— подпирайте на ходу,— и чем вы эту самую палочку дальше от себя отставлять будете, тем приятнее будет.

Нежданов взял посох молча и удалился; за ним и Павел; Татьяна хотела было уйти также; Марианна приподнялась остановила ее.

— Погодите, Татьяна Осиповна; мне вы нужны.

— А я сейчас вернусь, да с самоваром. Ваш товарищ ушел без чаю; вишь — уж очень ему приспичило... А вам-то с чего себя казнить? Дальше — виднее будет.

Татьяна вышла, Соломин тоже встал. Марианна стояла нему спиной; и когда она наконец обернулась к нему,— та как он очень долго не промолвил ни единого слова,— то увидела на его лице, в его глазах, на нее устремленных, выражение, какого она прежде у него не замечала: выражение вопросительное, беспокойное, почти любопытствующее. Она смутилась и опять покраснела. А Соломину словно стало совестно от того, что она уловила на его лице — и он заговорил громче обыкновенного.

— Так так-то, Марианна... Вот вы и начали.

— Какое начала, Василий Федотыч! Что это за начало? Мне что-то вдруг очень неловко становится. Алексей правду сказал: мы точно какую-то комедию играем.

Соломин сел опять на стул.

— Да позвольте, Марианна... Как же вы себе это представляете: начать?. Не баррикады же строить со знаменем наверху — да: ура! за республику! Это же и не женское дело. А вот вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудь доброму научите; и трудно вам это будет, потому что не легко понимает Лукерья и вас чуждается,— Да еще воображает, что ей совсем не нужно то, чему вы ее учить собираетесь; а недели через две или три вы с другой Лукерьей помучитесь; а пока — ребеночка вы помоете, или азбуку ему покажете, или больному лекарство дадите... вот вам и начало.

— Да ведь это сестры милосердия делают, Василий Федотыч! Для чего ж мне тогда... все это? —Марианна указала на себя и вокруг себя неопределенным движением руки.— Я о другом мечтала..

— Вам хотелось собой пожертвовать? Глаза у Марианны заблистали.

— Да... да... да!

— А Нежданов? Марианна пожала плечом.

— Что Нежданов! Мы пойдем вместе... или я пойду одна. Соломин пристально посмотрел на Марианну.

— Знаете что, Марианна... Вы извините неприличность выражения... но по-моему: шелудивому мальчику волосы расчесать — жертва, и большая жертва, на которую не многие способны.

— Да я и от этого не отказываюсь, Василий Федотыч.

— Я знаю, что не отказываетесь! Да, вы на это способны. И вы будете — пока — делать это; а потом, пожалуй,— и другое.

— Но для этого надо поучиться у Татьяны!

— И прекрасно... учитесь. Вы будете чумичкой горшки мыть, щипать кур... А там, кто знает, может быть, спасете отечество! 

— Вы смеетесь надо мною, Василий Федотыч. Соломин медленно потряс головою.

— О моя милая Марианна, поверьте: не смеюсь я над ними, и в моих словах — простая правда. Вы уже теперь, все вы, русские женщины, дельнее и выше нас, мужчин.

Марианна подняла опустившиеся глаза.

— Я бы хотела оправдать ваши ожидания, Соломин... а там — хоть умереть! Соломин встал.

— Нет, живите... живите! Это главное. Кстати, не хотите ли вы узнать, что происходит теперь в вашем доме по поводу вашего бегства? Не принимают ли мер каких? Стоит только слово шепнуть Павлу — все разведает мигом.

Марианна изумилась.

— Какой он у вас необыкновенный человек!

— Да... довольно удивительный. Вот когда вас нужно будет браком сочетать с Алексеем — он тоже это устроит с Зосимой... Помните, я вам говорил, есть такой поп... Да ведь — пока — еще не нужно? Нет?

— Нет.

— А нет — так нет.— Соломин подошел к двери, разделявшей обе комнатки —Нежданова и Марианны,—и нагнулся к замку.

— Что вы там смотрите?—спросила Марианна.

— А запирает ли ключ?

— Запирает,— шепнула Марианна.

Соломин обернулся к ней. Она не поднимала глаз.

— Так не нужно разведывать, какие намерения Сипягиных? — весело промолвил он,— не нужно?,

Соломин хотел удалиться.

— Василий Федотыч...

— Что прикажете?

— Скажите, пожалуйста, отчего вы, всегда такой молчаливый, так разговорчивы со мной? Вы не поверите, как это меня радует.

— Отчего? — Соломин взял обе ее маленькие мягкие рук в свои большие жесткие.— Отчего? Ну, да, должно быть, от того, что я вас очень люблю. Прощайте.

Он вышел... Марианна постояла, поглядела ему вслед, подумала — и отправилась к Татьяне, которая еще не успел принести ей самовар и у которой она — правда — напилась чаю, но также мыла чумичкой горшки, и кур щипала — даже расчесала какому-то мальчику его вихрястую голову.

К обеденному времени она вернулась на свою квартирку. Ей не пришлось долго дожидаться Нежданова.

Он возвратился усталый, запыленный — и так и упал диван. Она тотчас подсела к нему.

— Ну что? Ну что? Рассказывай.

— Ты помнишь эти два стиха,— отвечал он ей слабым голосом:

Все это было бы смешно—

Когда бы не было так грустно...

Помнишь?

— Конечно, помню.

— Ну вот эти самые стихи отлично применяются к моему первому выходу. Но нет! Решительно, смешного в нем было больше. Во-первых, я убедился, что ничего нет легче, как разыгрывать роль: никто и не думал подозревать меня. Только вот чего я не сообразил: надо сочинить наперед какую-нибудь историю... а то спрашивают: откуда? почему? — а у тебя ничего не готово. Впрочем, и это почти не нужно. Предложи только шкалик водки в кабаке — и ври, что угодно.

— И ты... врал? — спросила Марианна.

— Врал... как умел. Во-вторых: все, решительно все люди, с которыми я разговаривал,— недовольны; и никому не хочется даже знать, как пособить этому недовольству! Но в пропаганде я оказался — швах; две брошюрки просто тайком оставил в горницах — одну засунул в телегу... Что из них выйдет— ты един, господи, веси! Четырем человекам предлагал брошюры. Один спросил — божественная ли это книга? — и не взял; другой сказал, что не знает грамоте,— и взял для детей— потому на обложке есть рисунок; третий сперва все мне поддакивал — «тэ-ак, тэ-ак...», потом вдруг выругал меня самым неожиданным образом и тоже не взял; четвертый, наконец, взял — и много благодарил меня; но, кажется, ни бельмеса не понял изо всего того, что я ему говорил. Кроме того, одна собака укусила мне ногу; одна баба с порога своей избы грозилась мне ухватом, прибавив: «У! постылый! Шалопуты московские! Погибели на вас нетути!» Да еще один солдат сссрочный все мне вслед кричал: «Погоди, постой! мы тебя, брат, распатроним!» — А на мои же деньги напился!

— А еще что?

— Еще что? Я натер себе мозоль: один сапог ужасно велик. А теперь я голоден,— и голова трещит от водки.

— Да разве ты много пил?

— Нет, немного — для примера; но был в пяти кабаках. Только я совсем этой мерзости — водки — не переношу. И как по наш народ ее пьет — непостижимо! Если нужно пить годку, чтобы опроститься — слуга покорный!

— И так-таки никто тебя не заподозрил?

— Никто. Один целовальник, толстый такой, бледный человек с белыми глазами, был единственный человек, взглянувший на меня подозрительно. Я слышал, как он говорил своей жене: «Ты наблюдай этого рыжего... косого. (А я и не знал до тех пор, что я кос.) Это — жулик. Вишь ты, как пьет вальяжно!» — Что в подобном случае значит «вальяжно» — я не понял; но едва ли это похвала. Вроде гоголевского «моветона» — помнишь, в «Ревизоре». Разве то, что я старался потихоньку расплескивать водку под стол. Ох, трудно, трудно эстетику соприкасаться с действительной жизнью!

— В другой раз будет удачнее,— утешала Нежданова Марианна,— но я рада, что ты взглянул на первую свою попытку с юмористической точки зрения... Ведь, в сущности, ты не скучал?

— Нет, не скучал, даже забавлялся. Но я знаю наверное, что буду теперь обо всем этом думать — и мне будет гадко и грустно.

— Нет! нет! я не дам тебе думать — я буду рассказывать тебе, что я делала. Сейчас нам принесут обед; кстати, знай, что я отлично... вымыла горшок, в котором Татьяна нам сварила щи. И я буду тебе рассказывать... все, все, за каждым куском.

Так она и сделала. Нежданов слушал ее рассказы — и глядел, глядел на нее... так, что она несколько раз останавливалась, чтобы дать ему сказать, зачем он так на нее глядит... Но он молчал.

После обеда она предложила ему читать вслух из Шпильгагена. Но не успела она кончить первую страницу, как он стремительно встал — и, подойдя к ней, упал к ее ногам. Она приподнялась, он обхватил ее колени обеими руками — и начал говорить страстные, бессвязные, отчаянные слова! — Он хотел умереть, он знал, что умрет скоро...— Она не шевелилась, не сопротивлялась; спокойно покорялась его порывистому объятию, спокойно, даже ласково глядела на него сверху вниз. Она возложила обе руки на его голову, бившуюся в складках ее одежды. Но самое это спокойствие сильнее по действовало на него, чем если бы она его оттолкнула. Он встал, промолвил: «Прости меня, Марианна, за сегодняшнее и вчерашнее; повтори мне, что ты готова ждать, пока я стану достойным твоей любви,— и прости меня».

— Я дала тебе слово... и не умею меняться.

— Ну, спасибо; прощай.  

Нежданов вышел; Марианна заперлась в своей комнате.

Следующая