XIII

Она сама первая приблизилась к нему.

— Господин Нежданов,— начала она торопливым голосом,— вы, кажется, совершенно очарованы Валентиной Михайловной?

Она повернулась, не дождавшись ответа, и пошла вдоль аллеи; и он пошел с ней рядом.

— Почему вы это думаете? — спросил он погодя немного.

— А разве нет? В таком случае она дурно распорядилась сегодня. Воображаю, как она хлопотала, как расставляла свои маленькие сети!

Нежданов ни слова не промолвил и только сбоку посмотрел на свою странную собеседницу.

— Послушайте,— продолжала она,— я не стану притворяться: я не люблю Валентины Михайловны — и вы это очень хорошо знаете. Я могу вам показаться несправедливой... но вы сперва подумайте...

Голос пресекся у Марианны. Она краснела, она волновалась... Волнение у ней всегда принимало такой вид, как будто она злится.

— Вы, вероятно, спрашиваете себя,— начала она снова,— зачем эта барышня мне все это рассказывает? Вы, должно быть, то же самое подумали, когда я вам сообщила известие... насчет господина Маркелова.

Она вдруг нагнулась, сорвала небольшой грибок, переломила его пополам и отбросила в сторону.

— Вы ошибаетесь, Марианна Викентьевна,— промолвил Нежданов,— я, напротив, подумал, что я внушаю вам доверие,— и эта мысль мне была очень приятна.

Нежданов сказал не полную правду: эта мысль только теперь пришла ему в голову.

Марианна мгновенно глянула на него. До тех пор она все отворачивалась.

— Вы не то чтобы внушали мне доверие,— проговорила она, как бы размышляя,— вы ведь мне совсем чужой. Но ваше положение и мое — очень схожи. Мы оба одинаково несчастливы; вот что нас связывает.

— Вы несчастливы? — спросил Нежданов.

— А вы — нет? — отвечала Марианна. Он ничего не сказал.

— Вам известна моя история? — заговорила она с живостью,— история моего отца? его ссылка? Нет? Ну, так знайте же, что он был взят под суд, найден виноватым, лишен, чинов... и всего — и сослан в Сибирь. Потом он умер... мать моя тоже умерла. Дядя мой, господин Сипягин, брат моей матери, призрел меня — я у него на хлебах — он мой благодетель — и Валентина Михайловна моя благодетельница,— а я им плачу черной неблагодарностью, потому что у меня, должно быть, сердце черствое, и чужой хлеб горек, и я не умею переносить снисходительных оскорблений, и покровительства не терплю... и не умею скрывать — и когда меня беспри-станно колют булавками, я только оттого не кричу, что я очень горда.

Произнося эти отрывочные речи, Марианна шла все быстрей и быстрей.

Она вдруг остановилась.

— Знаете ли, что моя тетка, чтобы только сбыть меня с рук, прочит меня... за этого гадкого Калломейцева? Ведь ей известны мои убежденья, ведь я в глазах ее нигилистка — а он! Я, конечно, ему не нравлюсь, я ведь некрасива, но продать меня можно. Ведь это тоже благодеяние!

— Зачем же вы...— начал было Нежданов и запнулся, Марианна мгновенно глянула на него.

— Зачем я не приняла предложение господина Маркелова — хотите вы сказать? Не так ли? Да; но что же делать? Он хороший человек. Но я не виновата, я не люблю его.

Марианна снова пошла вперед, как бы желая избавить своего собеседника от обязанности чем-нибудь отозваться на это нежданное признание.

Они оба достигли конца аллеи. Марианна проворно свернула на узкую дорожку, проложенную сквозь сплошной ельник, и пошла по ней. Нежданов отправился за Марианной. Он ощущал двойное недоумение: чудно ему казалось, каким образом эта дикая девушка вдруг так откровенничает с ним — и еще больше дивился он тому, что откровенность эта нисколько его не поражает, что он находит ее естественной.

Марианна вдруг обернулась — и стала посреди дорожки, так что ее лицо пришлось на расстоянии аршина от лица Нежданова — и глаза ее вонзились прямо в его глаза.

— Алексей Дмитрич,— заговорила она,— не думайте, что моя тетка зла... Нет! она вся — ложъ, она комедиантка, она позерка — она хочет, чтобы все ее обожали как красавицу — и благоговели перед нею, как перед святою! Она придумает задушевное слово, скажет его одному, а потом повторяет это же слово другому и третьему — и все с таким видом, как будто она сейчас это слово придумала, и тут же, кстати, играет своими чудесными глазами! Она самое себя очень хорошо знает — она знает, что похожа на мадонну, и никого не любит! Притворяется, что все возится с Колей — а только всего и делает, что говорит о нем с умными людьми. Сама она никому зла не желает... Она вся — благоволение! Но пускай вам в ее присутствии все кости в теле переломают... ей ничего! Она пальцем не пошевельнет, чтобы вас избавить; а если ей это нужно или выгодно... тогда... о, тогда!

Марианна умолкла. Желчь душила ее, она решилась дать ей волю, она не могла удержаться — но речь ее невольно обрывалась. Марианна принадлежала к особенному разряду несчастных существ (в России они стали попадаться довольно часто)... Справедливость удовлетворяет, но не радует их, а несправедливость, на которую они страшно чутки, возмущает их до дна души. Пока она говорила, Нежданов глядел на нее внимательно; ее покрасневшее лицо, с слегка разбросанными короткими волосами, с трепетным подергиваньем тонких губ, показалось ему и угрожающим, и значительным — и красивым. Солнечный свет, перехваченный частой сеткой ветвей, лежал у ней на лбу золотым косым пятном — и этот огненный язык шел к возбужденному выражению всего ее лица, к широко раскрытым, недвижным и блестящим глазам, к горячему звуку ее голоса.

— Скажите,— спросил ее наконец Нежданов,— отчего вы меня назвали несчастливым? Разве вам известно мое прошедшее?

Марианна кивнула головою,

— Да,

— То есть... как же так известно? Вам кто-нибудь говорил обо мне?

— Мне известно... ваше происхождение.

— Вам известно... Кто же вам сказал?

— Да все та же — та же Валентина Михайловна, которою вы так очарованы. Она не преминула заметить при мне, по обыкновению вскользь, но внятно — не с сожаленьем, а как либералка, которая выше всяких предрассудков,— что, вот, мол, какая существует случайность в жизни нашего нового учителя! Не удивляйтесь, пожалуйста: Валентина Михайловна точно так же вскользь и с сожаленьем чуть не всякому посетителю сообщает, что вот, мол, в жизни моей племянницы какая существует... случайность: ее отца за взятки сослали в Сибирь! Какою аристократкой она себя ни воображай — она просто сплетница и позерка, эта ваша рафаэлевская мадонна!

— Позвольте,— заметил Нежданов,— почему же она «моя»?

Марианна отвернулась, и пошла опять по дорожке.

— У вас с нею был такой большой разговор,— произнесла  она глухо.

— Я почти ни одного слова не вымолвил,— ответил Нежданов,— она одна все время говорила.

Марианна шла вперед молча. Но вот дорожка повернула в сторону — ельник словно расступился, и открылась впереди небольшая поляна с дуплистой плакучей березой посредине и круглой скамьей, охватывавшей ствол старого дерева. Марианна села на эту скамью; Нежданов поместился рядом. Над головами обоих тихонько покачивались длинные пучки висячих веток, покрытых ^мелкими зелеными листочками. Кругом в жидкой траве белели ландыши — и от всей поляны поднимался свежий запах молодой травы, приятно облегчавший грудь, все еще стесненную смолистыми испарениями елей.

— Вы хотите пойти со мной посмотреть здешнюю школу,— начала Марианна,— что ж? пойдемте. Только... я не знаю. Удовольствия вам будет мало. Вы слышали: наш главный учитель — дьякон. Он человек добрый, но вы не можете себе представить, о чем он беседует с учениками! Меж ними есть мальчик... его зовут Гарасей — он сирота, девяти лет,—« и, представьте! он учится лучше всех!

Переменив Внезапно предмет разговора, Марианна сама как будто изменилась: она побледнела, утихла — и лицо ее выразило смущение, словно ей совестно стало всего, что она наговорила. Ей, видимо, хотелось навести Нежданова на какой-нибудь «вопрос» — школьный, крестьянский,— лишь бы только не продолжать в прежнем тоне. Но ему в эту минуту было не до «вопросов».

— Марианна Викентьевна,— начал он,— скажу вам откровенно: я никак не ожидал всего того... что теперь произошло между нами. (При слове: «произошло» она слегка насторожилась.) Мне кажется, мы вдруг — очень... очень сблизились. Да оно так и следовало. Мы давно подходим друг к другу; только голосу не подавали. А потому я буду с вами говорить без утайки. Вам тяжело и тошно в здешнем доме; но дядя ваш — он хотя ограниченный, однако, насколько я могу судить, гуманный человек? — разве он не понимает вашего положения, не становится на вашу сторону?

— Мой дядя? Во-первых — он вовсе не человек; он чиновник— сенатор или министр... я уж не знаю. А во-вторых... я не хочу напрасно жаловаться и клеветать: мне вовсе не тошно и не тяжело здесь, то есть меня здесь не притесняют; маленькие шпильки моей тетки, в сущности, для меня ничто... я совершенно свободна.

Нежданов с изумлением глянул на Марианну.

— В таком случае... все, что вы мне сейчас говорили...

— Вы вольны смеяться надо мною,— подхватила она,— но если я несчастна — то не своим несчастьем. Мне кажется иногда, что я страдаю за всех притесненных, бедных, жалких на Руси... нет, не страдаю — а негодую за них, возмущаюсь... что я за них готова... голову сложить. Я несчастна тем, что я барышня, приживалка, что я ничего, ничего не могу и не умею! Когда мой отец был в Сибири, а я с матушкой оставалась в Москве — ах, как я рвалась к нему! и не то чтобы я очень его любила или уважала, но мне так хотелось изведать самой, посмотреть собственными глазами, как живут ссыльные, загнанные... И как мне было досадно на себя и на всех этих спокойных, зажиточных, сытых!.. А потом, когда он вернулся, надломанный, разбитый,— и начал унижаться, хлопотать и заискивать... ах, как это было тяжело! Как хорошо он сделал, что умер... и матушка тоже! Но вот я осталась в живых... К чему? Чтобы чувствовать, что у меня дурной нрав, что я неблагодарна, что со мной ладу нет—и что я ничего, ничего не могу ни для чего, ни для кого!

Марианна отклонилась в сторону — рука ее скользнула на скамью. Нежданову стало очень жаль ее; он прикоснулся к этой повисшей руке... но Марианна тотчас ее отдернула, не потому, чтобы движение Нежданова показалось ей неуместным, а чтобы он — сохрани бог — не подумал, что она напрашивается на участие.

Сквозь ветки ельника мелькнуло вдали женское платье..

Марианна выпрямилась.

— Посмотрите, ваша мадонна выслала свою шпионку. Эта горничная должна наблюдать за мною и доносить своей барыне, где я бываю и с кем! Тетка, вероятно, сообразила, что я с вами, и находит, что это неприлично — особенно после сентиментальной сцены, которую она перед вами разыграла. Да и в самом деле — пора вернуться. Пойдемте.

Марианна встала; Нежданов тоже поднялся с своего места. Она глянула на него через плечо, и вдруг по ее лицу мелькнуло выражение почти детское, миловидное, немного смущенное.

— Вы ведь не сердитесь на меня? Вы не думаете, что я тоже порисовалась перед вами? Нет, вы этого не подумаете,— продолжала она, прежде чем Нежданов ей что-нибудь ответил.— Вы ведь такой же, как я — несчастный — и нрав у вас тоже... дурной, как у меня. А завтра мы пойдем вместе в школу, потому что мы ведь теперь хорошие приятели.

Когда Марианна и Нежданов приблизились к дому, Валентина Михайловна посмотрела на них в лорнетку с высоты балкона — и с своей обычной кроткой улыбкой тихонько покачала головою; а. возвращаясь через раскрытую стеклянную дверь в гостиную, в которой Сипягин уже сидел за преферансом с завернувшим на чаек беззубым соседом, промолвила громко и протяжно, отставляя слог от слога:

— Как сыро на воздухе! Это нездорово!

Марианна переглянулась с Неждановым; а Сипягин, который только что обремизил своего партнера, бросил на жену истинно министерский взор вбок и вверх через щеку — и потом перевел тот же сонливо-холодный, но проницательный взор на входившую из темного сада молодую чету.

XIV

Минуло еще две недели. Все шло своим порядком. Сипягин распределял ежедневные занятия если не как министр, то уже наверное как директор департамента — и держался по-прежнему— высоко, гуманно и несколько брезгливо; Коля брал уроки, Анна Захаровна терзалась постоянной, угнетенной злобой, гости наезжали, разговаривали, сражались в карты — и, по-видимому, не скучали; Валентина Михайловна продолжала заигрывать с Неждановым, хотя к ее любезности стало примешиваться нечто вроде добродушной иронии. С Марианной Нежданов окончательно сблизился — и, к удивлению своему, нашел, что у ней характер довольно ровный и что с ней можно говорить обо всем, не натыкаясь на слишком резкие противоречия. Вместе с нею он раза два посетил школу, но с первого же посещения убедился, что ему тут делать нечего. Отец дьякон завладел ею вдоль и поперек, с разрешения Сипягина и по его воле. Отец дьякон учил грамоте недурно, хотя по старинному способу — но на экзаменах предлагал вопросы довольно несообразные; например, он спросил однажды Гарасю: «Как, мол, он объясняет выражение: "темна вода во облацех?" — на что Гарася должен был, по указанию самого отца дьякона, ответствовать: «Сие есть необъяснимо». Впрочем, школа скоро и так закрылась, по случаю летнего времени, до осени. Памятуя наставления Паклина и других, Нежданов старался также сближаться с крестьянами, но вскорости заметил, что он просто изучает их, насколько хватало наблюдательности, а вовсе не пропагандирует! Он почти всю свою жизнь провел в городе — и между ним и деревенским людом существовал овраг или ров, через который он никак не мог перескочить. Нежданову пришлось обменяться несколькими словами с пьяницей Кириллой и даже с Менделеем Дути-ком — но, странное дело! — он словно робел перед ними, и, кроме очень общей и очень короткой ругани, он от них ничего не услышал. Другой мужик — звали его Фитюевым— просто втупик его поставил. Лицо у этого мужика было необычайно энергическое, чуть не разбойничье... «Ну, этот, наверное, надежный!»— думалось Нежданову... И что же? Фитюев оказался бобылем; у него мир отобрал землю, потому что он — человек здоровый и даже сильный — не мог работать. «Не могу! — всхлипывал Фитюев сам, с глубоким, внутренним стоном, и протяжно вздыхал: — Не могу я работать! убейте меня! А то я на себя руки наложу!» И кончал тем, что просил милостыньки — грошика на хлебушко... А лицо — как у Ринальдо Ринальдини! Фабричный народ — так тот совсем не дался Нежданову; все эти ребята были либо ужасно бойкие, либо ужасно мрачные... и у Нежданова с ними тоже не вышло ничего. Он по этому поводу написал другу своему Силину большое письмо, в котором горько жаловался на свою неумелость и приписывал ее своему скверному воспитанию и пакостной эстетической натуре! Он вдруг вообразил, что его призвание — в деле пропаганды — действовать не живым, устным словом, а письменным; но задуманные им брошюры не клеились. Все, что он пытался выводить на бумаге, производило на него самого впечатление чего-то фальшивого, натянутого, неверного в тоне, в языке — и он -раза два — о ужас! — невольно сворачивал на стихи или на скептические, личные излияния. Он даже решился (важный признак доверия и сближения!) говорить об этой своей неудаче с Марианной... и опять-таки, к удивлению своему,— нашел в ней сочувствие — разумеется, не к своей беллетристике, а к той нравственной болезни, которой он страдал и которая не была ей чужда. Марианна не хуже его восставала на эстетику; а собственно, потому и не полюбила Маркелова и не пошла за него, что в нем не существовало и следа той самой эстетики! Марианна, конечно, в этом даже себе самой не смела сознаться; но ведь только то и сильно в нас, что остается для нас самих полуподозренной тайной.

Так шли дни — туго, неровно, но не скучно.

Нечто странное происходило с Неждановым. Он был недоволен собою, своей деятельностью, то есть своим бездействием; речи его почти постоянно отзывались желчью и едкостью самобичевания; а на душе у него, где-то там, очень далеко внутри— было недурно; он испытывал даже некоторое успокоение. Было ли то следствием деревенского затишья, воздуха, лета, вкусной пищи, удобного житья, происходило ли оно оттого, что ему в первый раз отроду случилось изведать сладость соприкосновения с женскою душою? — сказать трудно; но ему, в сущности, было даже легко, хотя он и жаловался — искренно жаловался — другу своему, Силину.

Впрочем, это настроение Нежданова было внезапно и насильственно прервано — в один день.

Утром того дня он получил записку от Василия Николаевича, в которой предписывалось ему вместе с Маркеловым — в ожидании дальнейших инструкций — немедленно познакомиться и сговориться с уже поименованным Соломиным и некоторым купцом Голушкиным, старообрядцем, проживавшим в С*. Записка эта перетревожила Нежданова; упрек его бездействию послышался ему в ней. Горечь, которая все это время кипела у него на одних словах, теперь снова поднялась со дна его души.

К обеду приехал Калломейцев, расстроенный и раздраженный.

— Представьте,— закричал он почти слезливым голосом,— какой ужас я сейчас вычитал в газете: — моего друга, моего милого Михаила, сербского князя, какие-то злодеи убили в Белграде! До чего наконец дойдут эти якобинцы и революционеры, если им не положат твердый предел!

Сипягин «позволил себе заметить», что это гнусное убийство, вероятно, совершено не якобинцами, «коих в Сербии не предполагается», а людьми партии Карагеоргиевичей, врагами Обреновичей... Но Калломейцев ничего слышать не хотел и тем же слезливым голосом начал снова рассказывать, как покойный князь его любил и какое ему подарил ружье!.. Понемногу расходившись и придя в азарт, Калломейцев от заграничных якобинцев обратился к доморощенным нигилистам и социалистам — и разразился наконец целой филиппикой. Обхватив, по-модному, большой белый хлеб обеими руками и переламывая его пополам над тарелкой супа, как это делают завзятые парижане в «Cafe Riche»,—он изъявлял желание раздробить, превратить в прах всех тех, которые сопротивляются—чему бы и кому бы то ни было!! Он именно так выразился. «Пора! пора!—твердил он, занося себе ложку в рот,— пора! пора!» — повторял он, подставляя рюмку слуге, разливавшему херес. С благоговеньем упомянул он о великих московских публицистах—и Ladislas, notre bon et cher Ladislas l, не сходил у него с языка. И при этом он то и дело устремлял взор на Нежданова, словно тыкал его им. «Вот, мол, тебе! Получай загвоздку! Это я на твой счет! А вот еще!» Тот не вытерпел наконец и начал возражать —немного, правда, трепетным (конечно, не от робости) и хриповатым голосом; начал защищать надежды, принципы, идеалы молодежи. Калломейцев.немедленно запищал — негодование в нем всегда выражалось фальцетом— и стал грубить. Сипягин величественно принял сторону Нежданова; Валентина Михайловна тоже соглашалась с мужем; Анна Захаровна старалась отвлечь внимание Коли и бросала, куда ни попало, яростные взгляды из-под нависшего чепца; Марианна не шевелилась, словно окаменела.

1 Ладислас, наш добрый и дорогой Ладислас (франц.).

Но вдруг, услышав в двадцатый раз произнесенное имя Ladislas'a, Нежданов вспыхнул весь и, ударив ладонью по столу, воскликнул:

— Вот нашли авторитет! Как будто мы не знаем, что такое этот Ladislas! Он — прирожденный клеврет и больше ничего!

— А... а... а... а во... вот как... вот ку... куда! — простонал Калломейцев, заикаясь от бешенства...— Вы вот как позволяете себе отзываться о человеке, которого уважают такие особы, как граф Блазенкрампф и князь Коврижкин!

Нежданов пожал плечами.

— Хороша рекомендация: князь Коврижкин, этот лакей-энтузиаст...

— Ladislas —мой друг! — закричал Калломейцев,—Он мой товарищ — и я... . ......

— Тем хуже для вас,—перебил Нежданов,—значит, вы разделяете его образ мыслей и мои слова относятся так же к вам.

Калломейцев помертвел от злости.

— Ка... как? Что? Как вы смеете? На... надобно вас... сейчас...

— Что вам угодно сделать со мною сейчас? — вторично, с иронической вежливостью перебил Нежданов.

Бог ведает, чем бы разрешилась эта схватка между двумя врагами, если бы Сипягин не прекратил ее в самом начале.

Возвысив голос и приняв осанку, в которой неизвестно что преобладало: важность ли государственного человека, или же достоинство хозяина дома — он с спокойной твердостью объявил, что не желает слышать более у себя за столом подобные поумеренные выражения; что он давно поставил себе правилом (он поправился: священным правилом) уважать всякого рода убеждения, но только с тем (тут он поднял указательный палец, украшенный гербовым кольцом), чтобы они удерживались в известных границах благопристойности и благоприличия; что если он, с одной стороны, не может не осудить и господине Нежданове некоторую невоздержность языка, извиняемую, впрочем, молодостью его лет, то, с другой стороны, не может также одобрить в господине Калломейцеве ожесточение его нападок на людей противного лагеря — ожесточение, объясняемое, впрочем, его рвением к общему благу.

— Под моим кровом,— так кончил он,— под кровом Сипягиных, нет ни якобинцев, ни клевретов, а есть только добросовестные люди, которые, однажды поняв друг друга, непременно кончат тем, что подадут друг другу руки!

Нежданов и Калломейцев умолкли оба — однако руки друг другу не подали; видно, час взаимного понимания не наступил для них. Напротив: они никогда еще не чувствовали такой сильной взаимной ненависти. Обед кончился в неприятном и неловком молчании; Сипягин попытался рассказать какой-то дипломатический анекдот, но так и бросил его на полпути. Марианна упорно глядела в свою тарелку. Ей не хотелось выказать сочувствия, возбужденного в ней речами Нежданова, не из трусости — о, нет! но надо было прежде всего не выдать себя Сипягиной. Она чувствовала на себе ее проницательный, пристальный взор. И действительно, Сипягина не спускала с нее глаз — с нее и с Нежданова. Его неожиданная вспышка сперва поразила умную барыню, а потом ее как будто что озарило — да так, что она невольно шепнула: «А!..» Она вдруг догадалась, что Нежданов отвернулся от нее, тот самый Нежданов, который еще недавно шел к ней в руки. «Тут что-то произошло... Уж не Марианна ли? Да; наверное, Марианна... Он ей нравится... да и он...»

«Надо принять меры»,— так заключила она свои рассуждения, а между тем Калломейцев задыхался от негодования. Даже играя в преферанс, часа два спустя, он произносил слона: «Пас!» или «Покупаю!» с наболевшим сердцем — и в голосе его слышалось глухое тремоло обиды, хотя он и показывал вид, что «презирает»! Один Сипягин был, собственно, даже очень доволен всей этой сценой. Ему пришлось выказать силу своего красноречия, усмирить начинавшуюся бурю... Он знал латинский язык, и виргилиевское: Quos ego! (Я вас!) не было ему чуждым. Сознательно он не сравнивал себя с Нептуном, но как-то сочувственно вспомнил о нем.

XV

Как только оказалось возможным, Нежданов отправился к себе в комнату и заперся. Ему не хотелось ни с кем видеться — ни с кем, кроме Марианны. Ее комната находилась на самом конце длинного коридора, пересекавшего весь верхний этаж. Нежданов только раз, и то на несколько минут, заходил туда; но ему казалось, что она не рассердится, если он к ней постучится, что она даже желает переговорить с ним. Было уже довольно поздно, часов около десяти; хозяева, после сцены за обедом, не считали нужным его тревожить и продолжали играть в карты с Калломейцевым. Валентина Михайловна раза два наведалась о Марианне, так как она тоже исчезла скоро после стола. «Где же Марианна Викентьевна?» — спросила она сперва по-русски, потом по-французски, не обращаясь ни к кому в особенности, а более к стенам, как это обыкновенно делают очень удивленные люди; впрочем, она вскоре сама занялась игрой.

Нежданов прошелся несколько раз по своей комнате, потом отправился по коридору до Марианниной двери — и тихонько постучался. Ответа не было. Он постучался еще раз — попытался отворить дверь... Она оказалась запертою. Но не успел он вернуться к себе, сесть на стул, как его собственная дверь слабо скрипнула и послышался голос Марианны:

— Алексей Дмитрич, это вы приходили ко мне? Он тотчас вскочил и бросился в коридор; Марианна стояла перед дверью, со свечой в руке, бледная и неподвижная,

— Да... я...— шепнул он.

— Пойдемте,— отвечала она и пошла по коридору; но, не дойдя до конца, остановилась и толкнула рукою низкую дверь. Нежданов увидал небольшую, почти пустую комнату.— Войдемте лучше сюда, Алексей Дмитрич, здесь нам никто не помешает.— Нежданов повиновался. Марианна поставила свечку на подоконник и обернулась к Нежданову.

— Я понимаю, почему вам именно меня хотелось видеть,— начала она,— вам очень тяжело жить в этом доме, и мне тоже.

— Да; я хотел вас видеть, Марианна Викентьевна,— отвечал Нежданов,— но мне не тяжело здесь, с тех пор как я сблизился с вами.

Марианна улыбнулась задумчиво.

— Спасибо, Алексей Дмитрич,— но скажите, неужели вы намерены остаться здесь после всех этих безобразий?

— Я думаю, меня здесь не оставят — мне откажут! — отвечал Нежданов.

— А сами вы не откажетесь?

— Сам... Нет.

— Почему?

— Вы хотите знать правду? Потому что вы здесь.

Марианна наклонила голову и отошла немного в глубь комнаты.

— И к тому же,— продолжал Нежданов,— я обязан остаться здесь. Вы ничего не знаете, но я хочу, я чувствую, что должен вам все сказать.— Он подступил к Марианне и схватил ее за руку. Она ее не приняла — и только посмотрела ему в лицо.— Послушайте! — воскликнул он с внезапным, сильным порывом.— Послушайте меня! — И тотчас же, не садясь ни на одно из двух-трех стульев, находившихся в комнате, продолжая стоять перед Марианной и держать ее руку, Нежданов с увлечением, с жаром,- с неожиданным для него самого красноречием сообщил Марианне свои планы, намерения, причину, заставившую его принять предложение Сипягина,— все свои связи, знакомства, свое прошедшее, все, что он скрывал, что никому не высказывал! Он упомянул о полученных письмах, о Василии Николаевиче, обо всем — даже о Силине! Он говорил торопливо, без запинки, без малейшего колебанья, словно он упрекал себя в том, что до сих пор не посвятил Марианны во все свои тайны, словно извинялся перед нею. Она его слушала внимательно, жадно; на первых порах она изумилась... Но это чувство тотчас исчезло. Благодарность, гордость, преданность, решимость — вот чем переполнялась ее душа. Ее лицо, ее глаза засияли; она положила другую свою руку на руку Нежданова — ее губы раскрылись восторженно... Она вдруг страшно похорошела!

Он остановился наконец, глянул на нее и как будто впервые увидал это лицо, которое в то же время так было и дорого ему и так знакомо.

Он вздохнул сильно, глубоко...

— Ах, как я хорошо сделал, что вам все сказал! — едва могли шепнуть его губы.

— Да, хорошо... хорошо! — повторила она тоже шепотом. Она невольно подражала ему—да и голос ее угас.— И значит, вы знаете,— продолжала она,— что я в вашем распоряжении, что я хочу быть тоже полезной вашему делу, что я готова сделать все, что будет нужно, пойти, куда прикажут, что я всегда, всею душою, желала того же, что и вы...

Она тоже умолкла. Еще одно слово — и у ней брызнули бы слезы умиления. Все ее крепкое существо стало внезапно мягко как воск. Жажда деятельности, жертвы, жертвы немедленной — вот чем она томилась.

Чьи-то шаги послышались за дверью — осторожные, быстрые, легкие шаги.

Марианна вдруг выпрямилась, освободила свои руки — и вся тотчас переменилась и повеселела. Что-то презрительное, что-то удалое мелькнуло по ее лицу.

— Я знаю, кто нас подслушивает в эту минуту,— проговорила она так громко, что в коридоре явственным отзвучием раздавалось каждое ее слово,— госпожа Сипягина подслушивает нас... но мне это совершенно все равно. Шорох шагов прекратился.

— Так как же? — обратилась Марианна к Нежданову,— что же мне делать? как помочь вам? Говорите... говорите скорей! Что делать?

— Что? — промолвил Нежданов.— Я еще не знаю... Я получил от Маркелова записку...

— Когда? Когда?

— Сегодня вечером. Надо мне ехать завтра с ним к Соломину на завод.

— Да... да... Вот еще славный человек — Маркелов! Вот настоящий друг!

— Такой же, как я?

Марианна глянула прямо в лицо Нежданову,

— Нет — не такой же.

— Как?..

Она вдруг отвернулась.

— Ах! да разве вы не знаете, чем вы для меня стадии что я чувствую в эту минуту...

Сердце Нежданова сильно забилось, и взор опустился невольно. Эта девушка, которая полюбила его — его, бездомного горемыку,— которая ему доверяется, которая готова идти за ним, вместе с ним, к одной и той же цели,— эта чудесная: девушка — Марианна - в это мгновенье стала для Нежданова воплощением всего хорошего, правдивого на земле, воплощением неиспытанной им семейной, сестриной, женской любви,— воплощением родины, счастья, борьбы, свободы!

Он поднял голову :—и увидал ее глаза, снова на него обращенные...

О, как проникал их светлый, славный взгляд в самую глубь его души!

— Итак,— начал он неверным голосом,— я еду завтра... И когда я вернусь оттуда, я скажу... вам... (ему вдруг стало неловко говорить Марианне: «вы»), скажу вам, что узнаю, что будет решено. Отныне все, что я буду делать, все, что я буду думать,— все, все сперва узнаешь... ты.

— О мой друг!—воскликнула Марианна и опять схватила его руку.— Я то же самое обещаю тебе!

Это «тебе» вышло у ней так легко и просто, как будто иначе и нельзя было — как будто это было товарищеское: «ты».

— А письмо можно видеть?

— Вот оно, вот.

Марианна пробежала письмо и чуть не с благоговением подняла на него взор.

— На тебя возлагают такие важные поручения? Он улыбнулся ей в ответ и спрятал письмо в карман.

— Странно,— промолвил он,— ведь мы объяснились друг другу в любви — мы любим друг друга,— а ни слова об этом между нами не было.

— К чему? — шепнула Марианна и вдруг бросилась к нему па шею, притиснула свою голову к его плечу... Но они даже не поцеловались — это было бы пошло и почему-то жутко,— так по крайней мере чувствовали они оба,— и тотчас же разошлись, крепко-крепко стиснув друг другу руку.

Марианна вернулась за свечой, которую оставила на подоконнице пустой комнаты,— и только тут нашло на нее нечто ироде недоумения. Она погасила ее и в глубокой темноте, быстро скользнув по коридору, вернулась в свою комнату, разделась и легла в той же для нее почему-то отрадной темноте.

Следующая