II

Когда Кропоткин кончил свой рассказ, наступил черед Ивана Бохановского, прозванного казаком, потому что, будучи родом из Украины, он действительно походил на старинных казаков этой земли по своей храбрости, ничем не нарушимому хладнокровию, а также и по своей молчаливости.

Все обратились к нему. Он вынул изо рта свою маленькую деревянную трубку.

- Да, право же, мне нечего рассказывать, - воскликнул он. - Михаиле пришел, взял нас и вывел, вот и все.

- Нет, нет, - накинулись на него мы, - рассказывай все по порядку.

Казак, видя, что ему никак не увернуться, медленно набил свою трубку с видом человека, собирающегося в дальний путь, зажег ее, попробовал, хорошо ли тянет, и начал свой рассказ, содержавший в себе, быть может, больше слов, чем он их произносил за полгода.

"Михайло, - сказал он, - поступил в тюрьму месяца за два до нашего бегства. Нелегкое было дето ввести его туда. Но наконец ему удалось поступить на службу в тюремный замок с фальшивым паспортом Фоменко сперва чернорабочим, потом - сторожем.

Здесь своим усердием в исполнении обязанностей и безупречным поведением ему удалось заслужить такое расположение всего начальства, что через месяц он уже был произведен в ключники в коридоре уголовных.

Чтобы дать смотрителю блестящее доказательство своих прекрасных душевных качеств, Михаиле, по совету Стефановича, отправился однажды к нему с доносом, тем временем как Стефанович у себя в клетке нарочно писал какую-то пустую записку.

- Ваше благородие,- сказал Михаиле,- у нас неблагополучно.

- Что такое? - испугался смотритель.

- Политические пишут.

- Кто да кто? - спросил смотритель.

- Стефанович.

- Ну и пускай себе пишет, - сказал смотритель, махнув рукою.

Следует сказать, что в то время в киевской тюрьме положение политических арестантов было совсем особое. Террор, поражавший в первое время низших чиновников, наполнил Киев таким паническим страхом, что все, начиная с прокурора и кончая тюремным смотрите тем, плясали перед нами на задних лапках, потому что боялись быть убитыми по первому нашему знаку. Вот почему, узнав, что пишущий не кто иной, как Стефанович, которого боялись больше всех, смотритель не хотел делать у него обыска. Но с этого дня Михаиле покорил себе сердце своего начальника.

Нам, политическим, чтобы по возможности не раздражать нас, смотритель назначил в ключники некоего Никиту, отличного человека, доброго как ягненок. Однако нужно было отделаться от него во что бы то ни стало, потому что на его место почти наверное попал бы Михайло.

Но добиться смены Никиты было дета нелегкое. Этот добряк никогда не делал нам ни малейшей обиды. Тогда мы принялись нахально взводить на него всякую напраслину, жаловались на него смотрителю, который бранил его, угрожал, хотя тот не был виноват ни душой ни телом. Но наш Никита, вместо того чтобы обозлиться на нас и совершить какую-нибудь неосторожность, как мы надеялись, переносил все с кротостью, повторяя:

- Христос терпел, буду терпеть и я.

Мы были просто в отчаянии. Наконец Валериан Осинскнй, организовывавший наше бегство извне, догадался пойти в трактир, куда ходил Никита, и, как будто случайно познакомившись с ним, сказал, что ищет конторщика для сахарной фабрики в деревне. Условия были выгодные, и Никита попался на удочку. Получив деньги на дорогу и месяц платы вперед, он оставил службу в тюремном замке, потому что нужно было ехать тотчас же. Но тут случилась какая-то задержка, потом другая, третья, пока не совершилось наше бегство, и тогда ему вернули его паспорт с запиской, что, мол, теперь от него больше ничего не нужно. Почему - он, конечно, сам догадался.

Когда его место освободилось, смотритель пришел к Стефановичу и Дейчу поговорить с ними по-дружески относительно его заместителя.

- Не правда ли, Фоменко (Михайло) человек для этого подходящий?

Стефанович сделал гримасу и пробормотал сквозь зубы:

- Шпион, как кажется.

- Что вы! Он отличный человек, - защищал его смотритель.

Михайло был назначен ключником в коридоре политических.

Самое важное было сделано, но еще не все. Михайло мог отворить нам двери наших клеток, но как выйти вчетвером из тюрьмы, окруженной военным караулом?

Однако нельзя было терять ни минуты времени. Положение Михаилы было в высшей степени опасно. Тюрьма была битком набита политическими всех сортов и категорий, начиная с молодых людей, взятых по легкому подозрению, и кончая революционерами, серьезно скомпрометированными. Народ был самый разнообразный, и многие узнали Михаилу, так как сталкивались с ним раньше. Прямого доноса бояться было, конечно, нечего, потому что Михайло, будучи уже много лет нелегальным, вращался только в среде своих. Но кто мог гарантировать против незлонамеренной болтовни, особенно в таком пикантном случае.

Мы сидели как на угольях.

Нужно было воспользоваться поскорее выгодным положением, которым мы были обязаны Михаиле, и потому, лишь только он освоился со своей новой должностью, мы назначили ночь для побега.

Выйти из тюрьмы всего проще было, переодевшись часовыми, которые уходят со смены. Михаиле достал для двух из нас солдатские костюмы, но два других должны были идти в чем были. На всех четырех была всего одна шашка, но мы решились не откладывать дольше.

Вечером назначенного дня Михаиле принес нам солдатские костюмы. Мы переоделись, поделав из оставляемого платья чучела, и положили их в постели, чтобы утром, взглянув в окошечко, сторожа подумали, будто мы спим.

В полночь Михаиле пришел за нами. Но т^т случилось неожиданное препятствие. Дежурный сторож, обязанный не спать всю ночь, пришел как раз в наш коридор, не показывая ни малейшего желания уходить.

Тогда Стефанович выронил, как будто нечаянно, расшитую книгу в сад. Упавши, она рассыпалась по земле, и Стефанович обратился к Михаиле с просьбой тотчас же принести ее. Михаиле отправил за ней сторожа, и, пока тот собирал листы, мы без шума вышли из клеток и направились к выходу.

Когда мы проходили по нижнему коридору, случилась ужасная вещь: там висела веревка колокола, в который звонили тревогу. Проходя у самой стены в глубокой темноте, я нечаянно споткнулся. Вытягиваю инстинктивно руки вперед, чувствую, что что-то касается моих пальцев, хватаюсь, чтобы не упасть, и вдруг громкий звон оглашает всю тюрьму. Это была веревка сигнального колокола!.. Ужас, позор, комизм нашего несчастия как молния мелькнули перед моими глазами. Мы были уверены, что все погибло. Уже слышен был в коридоре шум часовых, торопливо встававших солдат. Но Михаиле не растерялся. Он велел нам попрятаться кто куда может, а сам побежал в кордегардию сказать, что веревку нечаянно зацепил он. Понемногу все стихло. Но тут случилась новая беда: так как мы попрятались куда попало, то, выходя, чуть-чуть не заблудились в темноте. Михайло должен был довольно долго бегать из конца в конец, чтобы собрать нас снова в кучу.

Наконец мы опять выстроились в два ряда и пошли дальше. Оставалось, однако, самое трудное: пройти сквозь тюремные ворота мимо сторожа и часового. Но это удалось нам как нельзя лучше. На крик Михаилы сторож подал нам ключи от калитки, а часовой, стоявший в будке, не обратил внимания ни на наш странный костюм, ни на неурочный час нашего выхода, так как новая смена еще не входила.

Не успели мы сделать несколько шагов, как вдруг точно из-под земли вырастает перед нами черная фигура в офицерской шапке. Но шинель распахнулась, и мы увидели прекрасную голову Валериана Осинского, который, весь сияя, протягивал нам обе руки. Он ждал нас с повозкой, которая отвезла нас к берегу Днепра; там колыхалась лодка, приготовленная к долгому путешествию и наполненная всевозможными припасами.

Минуту спустя мы плыли посредине широкой реки, направляясь к югу. Это водное путешествие продолжалось с неделю. Н а ночь мы вытягивали лодку в кусты, растущие по берегам, и ложились отдохнуть на несколько часов. Днем мы гребли что есть мочи и, если случалось завидеть на горизонте дым парохода, прятались в высокие камыши, окаймляющие Днепр.

Прибыв в Кременчуг, мы застали там Валериана Осинского, приехавшего по железной дороге с паспортами и всем нужным.

От него мы узнали, что в Киеве все перевернули вверх дном, отыскивая нас, так как полиция была уверена, что мы прячемся в городе.

Что же касается тюрьмы, то там наше бегство было замечено только поздно утром. Видя, что с нами вместе пропал и Михайло, никто не догадался, в чем дело. Доверие, которое он сумел внушить к себе, было таково, что смотритель и все служащие были уверены, что мы убили его, чтобы иметь возможность бежать, и повсюду напрасно искали его труп.

Только когда стали проверять его паспорт и оказалось, что он фальшивый, все поняли непонятную до тех пор тайну нашего исчезновения.

Смотритель несколько дней ходил как сумасшедший и только и твердил: "А ларчик просто открывался!.."

Так кончил свою речь казак. Другие говорили после него, но так как их приключения мало интересны, а места у нас немного, то передавать их рассказов не будем.

УКРЫВАТЕЛИ

Мы снова в Петербурге. Время было трудное. Полиция преследовала меня по пятам. Уже два раза мне пришлось переменить квартиру и паспорт.

Но я не мог уехать куда-нибудь в провинцию, так как у меня на руках было дело, которого некому было передать. К тому же мне жаль было покинуть этот чудный город, с его нервной, кипучей жизнью под спокойною, холодною внешностью.

Я надеялся, что травля, которой периодически подвергается почти каждый нелегальный, постепенно прекратится и что мне можно будет переждать бурю и отсидеться, не прибегая к помощи "укрывателей".

Но что такое "укрыватели"?

Это обширный класс людей всевозможных положений, от аристократов и всякого рода тузов до мелких чиновников, включая сюда и служащих в полиции, которые, сочувствуя революционным идеям, не принимают по разным причинам активного участия в борьбе, но пользуются своим общественным положением, чтобы скрывать у себя в случае надобности как опасных людей, так и опасные бумаги. Потребовалась бы целая книга, чтобы описать подробно этот оригинальный в своем роде мирок, довольно многочисленный и, пожалуй, гораздо более пестрый, чем мир настоящих революционеров. Расскажу кое-что о тех из укрывателей, с которыми мне пришлось столкнуться в описываемые дни.

I

Я сидел за утренним чаем, кот да ко мне в комнату вошел "Дворник", не настоящий дворник, а один из милейших и наиболее деятельных членов нашего кружка и мой большой приятель, Александр Михайлов, полечивший в шутку кличку Дворника за то, что усердно блюл за исполнением нами всех правил предосторожности, предписанных нашим уставом.

- Что случилось? - спросил я, предлагая ему чашку чаю. Я знал прекрасно, что Дворник не явится бы ко мне без дела.

- За тобой сильно следят,- ответил он.- Необходимо положить этому конец. Я пришел препроводить тебя в безопасное место.

Я так и думал. Но, так как всякому хочется остаться по возможности дольше на свободе, я сдался не сразу и попросил у своего гостя объяснений.

Прихлебывая чай, он стал излагать результаты своих наблюдений. От времени до времени я задавал ему маленькие вопросы, чтобы составить себе надлежащее понятие о степени угрожавшей мне опасности. Жизнь революционера так переполнена ею, что если обращать внимание на всякую мелочь, то уж лучше сразу покончить с собой. Собственно говоря, ничего особенного не было и в данном случае. За мной, правда, следили, но все еще могло обойтись благополучно, и, явись ко мне вместо Дворника кто-нибудь другой, я бы запротестовал и, вероятно, остался бы на своей квартире еще несколько времени. Но Дворник шутить не любил, и после нескольких тщетных попыток сопротивления я принужден был сдаться.

- Куда же ты меня поведешь? - спросил я.

- К "Буцефалу".

Этого только недоставало. Я тяжело вздохнул при мысли о предстоявшей мне горькой участи. Буцефал был некий коллежский советник Тараканов*, служивший по министерству внутренних де

. Он был прозван Буцефалом потому, что, подобно коню Александра Македонского, путался своей собственной тени.

Он был труслив, как заяц, и боялся решительно всего. Он боялся подойти к открытому окну, опасаясь сквозняка; не ездил на пароходе, боясь утонуть; не ел никогда рыбы, боясь подавиться; не женился из страха измены.

* Имена и некоторые подробности в этом рассказе изменены по понятным причинам. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

Но, будучи горячим поклонником Чернышевского, он всей душой сочувствовал революционному движению и, зная лично многих из революционеров, охотно брал на себя роль "укрывателя", и, надо сказать, был одним из надежнейших. Его общественное положение, а еще больше его всем известная робость, устранявшая малейшее подозрение в склонности к потрясению основ, делала его квартиру совершенно безопасной.

Тараканов знал отлично, что ему ничто не угрожает, но тем не менее считал необходимым всегда принимать строжайшие меры предосторожности и всюду видел шпионов. Легко вообразить себе, насколько приятна была участь тех, кто попадал под опеку подобного аргуса.

Я заметил Дворнику, что, пожалуй, лучше было бы обождать вечера, когда шпионы, которых он видел возле моей квартиры, поуходят. Но он ответил лаконическим "нет", присовокупивши, что за шпионов он отвечает.

Делать было нечего. По окончании чаепития мы приступили к "очистке" квартиры, то есть к уничтожению всего, чем так или иначе жандармы могли бы воспользоваться. Затем я вызвал хозяйку и сказал, что отправляюсь на короткое время в деревню, что напишу ей в случае, если мне там придется остаться. Мы вышли.

Едва успели мы сделать несколько шагов, как я увидел у окна одного магазина двух молодцов, пристально разглядывавших выставленные в витрине товары. Дворник мотнул головой в их сторону: они, мол, затем дернул вперед подбородком, что означало, что нам не мешает прибавить шагу.

Началась гонка - явление мало интересное, чтобы его стоило описывать, и слишком обычное в жизни революционера, чтобы смущаться им, - в особенности в компании с таким опытным охотником, как мой спутник.

Дворник, как говорится, собаку съел по части всего, что относилось к войне с полицией и шпионами. В этой области он обладал обширными сведениями, добытыми путем продолжительного и неутомимого изучения. Нанявши раз квартиру напротив дома начальника тайной полиции, он долгое время посвящал целые дни наблюдениям над всеми входящими и выходящими оттуда и потому знал в лицо изрядное количество петербургских шпионов. Он тщательно изучил их ухватки и распределил их по характеру, манере следить и т. п. и мог порассказать обо всем этом немало интересного. Шпиона он умел распознать с первого взгляда, часто по признакам, по-видимому, совершенно неуловимым, напоминая собою куперовских краснокожих в борьбе с враждебным племенем. Вдобавок он знал Петербург как свои пять пальцев и помнил наперечет все проходные дворы, которые в течение некоторого времени были предметом его специального изучения.

Пересекши несколько таких дворов и сделав несколько крюков, где пешком, где на извозчике, мы через какие-нибудь полчаса "замели наш след", то есть окончательно отделались от шпионов. Тогда только мы направились к Тараканову взаправду. С массой всевозможных предосторожностей, знаков и сигналов, к которым Дворник питал слабость, мы вошли наконец в его квартиру.

Тараканов, мужчина лет под 35, невысокого роста, толстенький и круглолицый, уже поджидал нас, так как его заранее уведомили о нашем приходе.

Он сам открыл дверь и немедленно ввел нас в одну из задних комнат. Это была излишняя предосторожность, тик как он был совершенно один в своей маленькой квартире; но Тараканов не мог обойтись без предосторожностей.

Мы были уже раньше немного знакомы друг с другом, и потому в представлении не оказалось надобности. Тараканов прежде всего спросил, не видел ли нас кто-нибудь, когда мы всходили по лестнице.

- Вы знаете, - прибавил он многозначительно,- там внизу живет девица, смуглянка с такими глазищами, что страсть,- цветочница или модистка, бог ее знает. Всегда смотрит на меня, когда я прохожу мимо. Я уверен, что она шпионка.

Наш отрицательный ответ, по-видимому, успокоил его; тем не менее, повернувшись в мою сторону, он сказал с серьезным выражением лица:

- Во всяком случае, вам не следует выходить. Днем вы можете попасться на глаза этой девице, вечером - швейцару, а этот уж наверное на службе у полиции. Тут очень опасно. Все, что вам понадобится, я буду приносить сам.

Я покорно кивнул головою, тем более что чувствовал на себе строгий взгляд Дворника.

Когда последний удалился, Тараканов проводил меня в предназначенную мне комнату, где я нашел маленький письменный столик, несколько книг по политической экономии и диван, который должен был служить мне кроватью.

Тараканов рассчитал свою кухарку несколько дней тому назад: шутники говорили, будто бы он и ее заподозрил в шпионстве. Но Тараканов отрицал это, утверждая, что все это вздор и что он удалил ее просто потому, что она его обворовывала. Однако он и не пытался искать другой прислуги и получал обед из соседнего ресторана. Верный раз заведенному порядку, мой хозяин вскоре ушел из дому, обещая к вечеру вернуться. Но на улицах позажигали уже фонари, а его все еще не было. Я уже начал беспокоиться, как вдруг дверь отворилась и он предстал предо мной, здрав и невредим.

Я приветствовал его с чувством живейшей радости и сообщил о своих опасениях.

- Видите ли, я никогда не возвращаюсь домой прямо,- ответил он,- боюсь, как бы не проследили, и потому всегда делаю маленький крюк. Ну а сегодня для такого случая, понятно, я сделал крюк побольше.

Я не мог не улыбнуться, слушая признанье этого почтенного чудака. В своей предусмотрительности он походил на доктора, который пичкал бы себя собственными микстурами, чтобы вылечить своего пациента.

Весь вечер мы провели вместе, беседуя о разных разностях. При всяком малейшем шорохе Тараканов пугался и настораживал уши. Я пытался было успокоить его, говоря, что опасаться решительно нечего.

- Знаю, батенька,- ответил он простодушно,- иначе я бы вас не пригласил к себе; но что же поделаешь? Боюсь.

Часов около двенадцати мы разошлись. Все время, пока я не заснул, я слышал шаги своего хозяина, ходившего взад и вперед по комнате.

На следующий день, когда он после чаю ушел на службу, явился Дворник с поручением для меня - написать маленький листок по поводу одного недавнего события, и принес необходимые матерьялы, газеты и книги. Я от души поблагодарил его как за посещение, так и за доставленную мне работу и просил прийти снова, если можно, завтра же или послезавтра, обещая окончить к этому времени свою работу.

Весь вечер и добрую часть ночи я усердно писал и слышал от времени до времени, как Тараканов переворачивался с боку на бок в своей постели.

Пробило два часа, три, четыре - он все еще не спал. Что за оказия? Не мог же я беспокоить его шумом, так как нарочно надел его туфли. Не мог мешать ему также и свет, потому что дверь моей комнаты была плотно заперта. Уж не захворал ли он? Я вспомнил, что накануне он выглядел довольно плохо, но тогда я не обратил на это внимания.

Утром меня разбудил звон посуды, которую хозяин приготовлял для чая. Я поспешил одеться и вышел в столовую.

Вид у бедняги действительно был неказистый: он весь осунулся, побледнел, даже пожелтел; глаза впали, выражение лица было самое унылое.

- Что с вами? - спросил я его.

- Ничего.

- Как ничего? Да вы посмотрите на себя в зеркало: краше в гроб кладут. Да и не спали вы до четырех часов.

- Скажите лучше - не спал всю ночь.

- Ну так, значит, вы больны.

- Нет. Я просто не могу спать, когда кто-нибудь есть у меня.

Тут я все понял.

- Я вам сердечно благодарен, - сказал я, крепко пожимая ему руку, - но не хочу больше причинять вам столько беспокойства и немедленно же ухожу от вас.

- Что вы? Что вы? Нет, пожалуйста, не делайте этого. Знай я, что вы так это примете, я не сказал бы вам ни слова. Вы должны оставаться у меня. Все это пустяки.

- Но ведь вы можете серьезно заболеть.

- Не беспокойтесь. Во-первых, я могу спать днем, а, наконец, еще лучше принять что-нибудь на ночь.

Потом мне сообщили, что в подобных случаях он действительно принимал хлорал, когда уж ему становилось невмоготу.

Разговор на этом прекратился.

Я смотрел на Тараканова со смешанным чувством изумления и глубокого уважения. Этот человек был забавен своей трусостью, но как поразительно было зато его самоотвержение.

Мне было известно, что дверь его дома всегда была открыта для всех, находившихся в моем положении, и некоторых из наших он удерживал по целым неделям. Сколько нравственного мужества должен был иметь этот человек, чтобы добровольно идти навстречу этой пытке страха?

Когда на следующий день Дворник пришел за рукописью, я заявил ему, что ни за что не хочу оставаться здесь больше, и попросил отыскать мне поскорее другое убежище.

К моему большому изумлению, Дворник согласился на это без особенных возражений.

- Сегодня я видел Серова, - сказал он, - он про тебя спрашивал. Если хочешь, я переговорю с ним.

Ничего лучше этого нельзя было придумать. Дело было вскоре улажено, и дня через два я уже получил утвердительный ответ от Серова.

Тараканову я сказал, что должен на время уехать по делам из Петербурга, и распрощался с ним самым дружеским образом.

- До свиданья! До свиданья! - повторял он на прощание. - Счастливого пути. Жду вас по возвращении. Не забывайте, я всегда к вашим услугам.

Под покровом ночной темноты я покинул его жилище. На этот раз меня никто не сопровождал, так как я знал адрес Серова, с которым издавна мы были большие приятели.

II

В залитой ярким светом комнате, вокруг большого стола, на котором сверкал кипящий самовар, сидело несколько человек - вся семья Серова и два-три близких приятеля. При моем появлении хозяин дома встал мне навстречу и радушно протянул мне обе руки.

Борис Серов был человек уже пожилой. Его длинные густые волосы были почти совершенно белы. Но не годы посеребрили эту львиную голову, так как Серову едва перевалило за пятый десяток. Он был замешан еще в движении первых лет царствования Александра II. Около 1861 года, занимая пост военного врача в Казани, он принял деятельное участие в военном заговоре Иваницкого и Черняка - этом замечательном эпизоде русского революционного движения, к сожалению почти позабытом нынешним поколением. Серову, который только каким-то чудом спасся сам, суждено было видеть собственными глазами беспощадную расправу правительства над всеми его товарищами. Вскоре после этого он переехал в Петербург. Однако с тех пор он навсегда остался на примете у полиции, которая почти ежегодно являлась к нему с обыском. Раз десять его арестовывали и сажали в крепость, но арест всегда ограничивался несколькими днями. Серов был травленый волк, и жандармам никогда не удавалось найти каких-нибудь улик против него. Правда, он больше не принимал активного участия в движении, так как годы постоянных попыток, оканчивавшихся неудачами, погасили в нем то, что составляет душу всякой революционной деятельности, - веру. От пылкого энтузиазма юных лет он перешел к тому разъедающему скептицизму, который является язвой образованных людей в России, где поэтому так мало зрелых людей, а все - либо юноши, либо старики. Но никакой скептицизм не мог вытравить из сердца Бориса Серова горячей любви и своего рода культа к тем, кому посчастливилось удержаться в рядах борцов. Это чувство, при его рыцарской, безгранично отважной натуре, заставляло его оказывать всякого рода услуги революционерам. Благодаря долголетнему опыту он прекрасно овладел всей техникой конспирации. Он умел превосходно организовать корреспонденцию, отыскивал места для хранения запрещенных изданий, собирал пожертвования, подписки и месячные взносы. Но в чем ему не было равных, это - в трудной и важной роли "укрывателя". Он подвизался в ней много лет и раз даже устроил маленькую пирушку, чтобы отпраздновать десятилетний юбилей своего благополучного пристанодержательства. Будучи человеком в полном смысле слова бесстрашным, он ничего не преувеличивал, никогда не принимал созданные чьим-нибудь живым воображением миражи за действительную опасность. Но где опасность существовала, там уж он ее не просмотрит. Он издали чуял приближение жандармов и даже, подобно хорошей охотничьей собаке, обнаруживал следы их пребывания, когда их самих уже не было на месте.

По осанке стоявшего на углу городового он угадывал, было ли ему приказано следить за его домом или нет. По некоторым едва уловимым интонациям в голосе дворника, по тому виду, с каким он снимал шапку при встрече с ним, Серов решал безошибочно, был ли у того разговор с полицией и в каком смысле. На основании каких-то таинственных признаков он мог определить, грозит ли дому обыск или нет.

Тот, кого он брал под свое покровительство, был поэтому как у Христа за пазухой. Чтобы дать понятие о его репутации как "укрывателя", достаточно сказать, что именно у него поместили Веру Засулич после суда, в то время как жандармы рыскали по всему городу, разыскивая ее, и когда для партии было в некотором роде вопросом чести не дать ее им в руки.

Софья Перовская, большая приятельница Серова, говаривала, что раз она видит в окне его квартиры сигнал безопасности, она входит туда с гораздо большей уверенностью, чем император - в свой дворец.

Таков был человек, на попечение которого я переходил теперь.

Присоединившись к компании, сидевшей вокруг стола, я очень весело провел вечер, как и все остальное время, которое пробыл там. Это было не только самое безопасное, но и самое приятное из убежищ. Серов никогда не налагал на человека излишних стеснений, которые бывают столь тягостны, а иногда просто невыносимы. Днем я обыкновенно работал в одной из задних комнат, чтоб не попасться на глаза кому-нибудь из случайных посетителей или пациентов Серова; по вечерам мне разрешалось даже выходить из дому. Но чаще я проводил вечера дома, среди его семьи, которой украшением были две милые девушки, его дочери; с ними у меня очень скоро завязалась самая тесная дружба, явление столь обычное у нас в России и столь естественное в данном случае, принимая во внимание наши относительные роли - покровительствуемого и покровительниц. Однако мое пребывание здесь продлилось не больше недели.

Раз как-то, вернувшись домой к обеду, Серов обратился ко мне и, улыбаясь, произнес с легким кивком головы свое обычное:

- Что-то пахнет!

- Что такое? что такое? - воскликнули в один голос дамы.

- Пока еще ничего особенного, но - что-то пахнет.

- Ждете обыска или что? - спросил я.

- Как бы вам сказать, - ответил Серов задумчиво, точно взвешивая что-то про себя.- Немедленного обыска я не жду, а на днях, вероятно, заглянут. Во всяком случае, вам следовало бы перекочевать отсюда.

Возражать было нечего: Серов знал, что говорит.

После обеда он отправился предупредить наших, и в тот же вечер я с огорчением распрощался с его радушной семьей и в сопровождении одного приятеля снова пошел колесить по городу.

Через несколько дней я узнал, что у Серова действительно был обыск - "санитарный визит", как он называл эти периодические нашествия полиции; но, ничего не найдя, жандармы принуждены были убраться, как всегда несолоно хлебавши.

III

Оттилия Густавовна Горн была старуха лет семидесяти. Она была датчанка родом и даже плохо говорила по-русски. Во всяком случае, ей не было никакого дела до наших "проклятых" вопросов. И тем не менее это была "нигилистка", мало того - ярая террористка.

История ее обращения в нигилизм настолько оригинальна, что заслуживает того, чтобы рассказать о ней.

Еще молодой женщиной Оттилия Густавовна перебралась с первым мужем в Ригу, где вскоре осталась вдовою. Спустя некоторое время она сочеталась законным браком с одним русским и переехала в Петербург, где ее новый супруг получил какое-то местечко при полиции. Без сомнения, она мирно дожила бы здесь свои дни, ни разу даже не задумавшись о нигилизме, терроризме и т. под., если бы судьбе не было угодно сделать датскую принцессу Дагмару женой наследника русского престола.

Как это ни странно, именно это обстоятельство толкнуло Оттилию Густавовну в ряды недовольных. Вот как это случилось.

Как датчанка и женщина довольно фантастическая, она задалась честолюбивой мечтою доставить своему благоверному одну из многочисленных придворных должностей в штате цесаревны. Для приведения в

сполнение своего проекта Оттилия Густавовна отправилась лично к датскому посланнику, прося его употребить свое влияние в пользу ее мужа на том основании, что ее первый супруг с полстолетия тому назад был не то поставщиком чего-то, не то маленьким чиновником при копенгагенском дворе.

Как и следовало ожидать, посланник попросту выпроводил ее. Но Оттилия Густавовна не так-то скоро расставалась с однажды засевшей ей в голову мыслью. Через некоторое время она снова явилась в посольство с теми же приставаниями. На этот раз посланник оказался настолько неучтивым, что расхохотался ей прямо в лицо.

Такая кровная обида возбудила в пылком сердце Оттилии Густавовны чувство неумолимой ненависти к злополучному дипломату.

Но как отплатить ему за оскорбление? К сожалению, ничего не оставалось, как хранить в глубочайших тайниках души свои планы мести без малейшей надежды когда-либо осуществить их. Так прошли годы.

Между тем началось революционное движение, и первые террористические акты как громом поразили умы благополучных россиян.

Тогда блестящая мысль внезапно осенила голову пылкой старухи.

"Вот, вот что нужно", - повторяла она себе изо дня в день и кончила тем, что воспылала безграничным энтузиазмом к нигилистам. Быть может, она надеялась, что, начавши с Трепова, Мезенцова и Кропоткина, они доберутся наконец и до ее смертельного врага и уж наверное величайшего негодяя в мире, датского посланника; а может быть, и попросту ненависть к одному из представителей высших сословий мало-помалу распространилась на всех ему равных по положению. Трудно разгадать психологию взбалмошной семидесятилетней старухи. Одно только не подлежало сомнению: Оттилия Густавовна стала ярой террористкой.

Она держала меблированные комнаты, занимаемые преимущественно студентами, которые все почти были более или менее "сочувствующими", если не прямо членами партии. Сначала они посмеивались над несколько запоздалым политическим пылом своей хозяйки. Но понемногу они стали относиться к ней серьезнее. Во время обысков, которых не избегает ни одна почти студенческая квартира, Оттилия Густавовна обнаруживала редкую смелость и находчивость. Она уносила из-под самого носа жандармов разные компрометирующие бумаги, письма, книги, пользуясь тем, что ее преклонный возраст ставил ее вне всяких подозрений. А на допросах всегда держала себя с тактом и осторожностью, достойными всяческой похвалы.

Студенты познакомили ее с некоторыми из членов организации, и, таким образом, она начала свою революционную карьеру хранением у себя запрещенных изданий, конспиративной переписки и т. д., пока наконец не сделалась одной из лучших укрывательниц нелегального люда. Доверять ей можно было безусловно, так как она была воплощением честности и осторожности, что доказала не раз.

Все эти черты из ее биографии и характеристики мне сообщил мой спутник, пока мы шагали с ним по улицам столицы, направляясь к маленькому домику на Каменноостровском проспекте, принадлежавшему Оттилии Густавовне.

Хозяйка уже поджидала нас. Это была высокая, крепко сложенная женщина, с энергической, почти воинственной осанкой; на вид вы бы дали ей не больше 55-60 лет.

Хотя мы виделись в первый раз, она приняла меня с распростертыми объятиями, как родственника, возвратившегося после долгого отсутствия.

Тотчас появился на столе самовар с целым подносом всевозможных булочек и печений. Она показала мне мою комнату, где я нашел решительно все, что мне могло понадобиться для моего удобства и комфорта.

За чаем Оттилия с живостью осведомилась о двух-трех из моих приятелей, которым пришлось пользоваться ее гостеприимством. Очевидно, познакомившись лично с террористами, которыми вначале она восторгалась только издали, она полюбила их с материнской нежностью. Кстати же сказать, она была бездетна. Но вся сила ее привязанности сосредоточивалась на тех, кто находился в данную минуту на ее попечении. Мне стоило большого труда уговорить ее не тормошиться из-за меня без всякой нужды. Но с мужем она решила познакомить меня во что бы то ни стало.

Старик уже разделся и лежал в постели, но Оттилия Густавовна приказала ему встать, и через несколько минут он со смущенным видом вошел в мою комнату, наскоро натянув на сухие плечи изорванный халат и шаркая истоптанными туфлями.

С виноватой, кроткой улыбкой на беззубом рте он протянул мне руку, кивая своей лысой головкой.

Почтенный старик был в полном послушании у грозной супруги.

- Если нужно, - сказала Оттилия, сверкнув очами, - я пошлю его завтра в полицию навести кой-какие справки.

Старичок, улыбаясь, продолжал кивать головой.

Энергическая Оттилия и его совратила в нигилизм.

 У этой-то доброй женщины провел я все время, пока не прошла гроза и полиция, погнавшись за другими, не позабыла наконец обо мне, после чего я мог снова вынырнуть на волю под другим именем и в другой части города.

Следующая