ГЛАВА VII
У СЕБЯ ДОМА

Таня сидела у себя в комнате в самом угнетенном настроении после трех дней мучительной нравственной пытки, когда Давид явился с известием, что Андрей приехал в Петербург, здрав и невредим, и часа через два будет дома. Он сделал это по поручению Андрея, который не мог прямо явиться к Тане из-за процедуры переодеванья.

К удивлению Давида, Таня не обнаружила никакой радости. Она бросила на него удивленный, испытующий взгляд, как будто он привез самые неприятные вести, которым она ни за что не хочет верить.

— Кто вам сказал? — спросила она недоверчиво.

— Да никто. Мы с ним вместе приехали из Дубравника. Уверяю вас, то был ваш Андрей — настоящий, живой, а не его призрак, — возразил Давид улыбаясь.

Тут только Таня как будто очнулась от оцепенения и дала волю радости и ликованиям.

Она была уверена, что Андрей погиб. Положительных фактов у нее не было, но она уже приготовилась к своему несчастью и старалась не поддаваться обманчивым надеждам, чтобы известие об его аресте не подкосило ее окончательно.

Таня, конечно, не ждала от него писем из Дубравника. Но она взяла с него слово, что он аккуратно каждый день будет посылать ей какую-нибудь газету, причем адрес на обложке будет написан его рукой, и она будет знать, по крайней мере, что он не арестован.

Андрей добросовестно исполнял свое обещание. Ежедневно в одиннадцать часов Таня получала номер «Листка» — самой реакционной и, значит, самой благонамеренной газеты, выходившей в Дубравнике. Этот «Листок» доставлял ей одной больше радости, чем всем подписчикам, вместе взятым. Получение газеты сделалось для нее главным событием дня. Она волновалась в ожидании почтальона и впадала в отчаяние, если драгоценная газета запаздывала и приходила не утром, а после обеда.

Но за последние три дня она не получала ее вовсе. Катастрофа в доме Заики, погубившая все планы и надежды, казнь друзей и все, что следовало затем, до такой степени потрясли Андрея, что он прекратил свою немую переписку. К тому же он каждый день, почти ежечасно, собирался ехать в Петербург и вследствие этого не придавал большого значения такому ничтожному, как ему тогда казалось, упущению. Людям, находящимся в огне, трудно себе представить то мучительное беспрерывное беспокойство, которое испытывают далекие друзья, пребывающие и сравнительной безопасности. Кроме того, Андрей знал, что Жорж писал Тане и, значит, известил ее, что они оба живы.

Жорж действительно писал. Но его письмо далеко не успокоило ее. Оно было написано второпях, и Жорж не имел времени прибегнуть к шифру или химическим чернилам. Ему нужно было распространиться о многом: и о том, что задерживало Андрея, и об общем положении дел, и о надеждах на скорое возвращение. Он излагал это в очень туманных выражениях, с такими оговорками и околичностями, с таким обилием намеков и аллегорий, что в результате получилось послание, ясное, как божий день, самому Жоржу, но совершенно непонятное для Тани. Она не могла в нем разобраться и не знала, какую фразу нужно понимать в прямом, какую в переносном смысле. Долго она ломала голову над загадочным письмом, но в конце концов все-таки не поняла из него: задержан ли Андрей делами, которые он думает скоро покончить, или же он попался, но друзья его сильно надеются, что все сойдет благополучно. Насколько надежды друзей основательны, об этом ей предстояло догадываться самой.

От самого Андрея между тем — ничего. Весь день она в лихорадке прождала газету, которая объяснила бы ей смысл письма Жоржа. Но «Листок» не пришел ни в тот день, ни на другое утро, ни на следующий день. Газеты тем временем были полны сенсационных известий из Дубравника. Андрей сделался любимым героем репортеров. Сообщали, что он арестован то в одном, то в другом доме, то на улице, то на вокзале. Краткое описание примет часто совпадало с наружностью Андрея. Подробно и с большим драматическим эффектом описывалась сцена ареста. Одна газета сообщала из достоверных источников, что арестованный наконец сознался, кто он; другая — что его личность удостоверена бесспорными уликами; третья — что он уже отправлен под строгим конвоем в Петербург.

Количество таких арестов доказывало только, с каким неистовством охотились за Андреем. Не могли же его арестовать в нескольких местах одновременно. С другой стороны, возможно ли, чтобы он, будучи на свободе, не дал бы ей как-нибудь знать о себе? Каждая новая телеграмма в газетах казалась ей более знаменательной, чем предыдущая, и уже несомненно верной, несмотря на то, что все предыдущие телеграммы оказывались уткой. Чтение газет превратилось для нее в настоящую пытку. И все-таки она читала с жадностью все, что могла достать. Газеты ворохами валялись по комнате, превратившейся в какую-то контору редакции.

Три дня, проведенные в такой тревоге, отразились на пей, как серьезная болезнь. Она побледнела и похудела, глаза горели лихорадочным блеском. По ночам ее беспокойный сон прерывался страшными кошмарами.

— Он просто чудом выбрался из этого ада! — воскликнула она, когда Давид рассказал ей о последнем приключении Андрея.

— Правда, они охотились за ним по пятам! — ответил Давид. — Теперь на вас лежит священная обязанность удержать его от участия в подобных делах, по крайней мере, месяцев на шесть. Он слишком много рисковал. А главное, не отпускайте его из Петербурга ни под каким предлогом.

— Постараюсь, — сказала Таня с улыбкой. — Но боюсь, что и здесь ему далеко не безопасно.

— Во всяком случае, безопаснее, чем в другом месте, — отвечал Давид.

— Кстати, — встревожилась она, — где вы их оставили? Нe на вокзале, надеюсь?

Давид объяснил ей, что распрощался с Жоржем в Андреем перед тем, как они взобрались на конку, которая почти довезет их до конспиративной квартиры.

— До конспиративной квартиры? — протянула Таня разочарованным голосом. — Он там надолго застрянет, я в этом уверена.

— Нет, нет. Жорж останется вместо него и сообщит все сведения товарищам. Андрей обещал, что не пробудет ни минуты дольше, чем необходимо.

— Он обещал? — переспросила Таня, и лицо ее просветлело.

За такое обещание она моментально простила ему все перенесенные муки.

— Как мило было с вашей стороны прийти ко мне с такою вестью! — сказала она Давиду.

В ее сердце фраза эта звучала несколько иначе: «Как мило было с его стороны поручить Давиду известить меня!»

Уходя, Давид попросил ее передать Андрею какое-то поручение. Она кивнула головой в знак согласия, но, как только Давид исчез, забыла решительно обо всем — и об нем и об его поручении — и, спрятавшись за занавеску, впилась в окно, из которого можно было видеть улицу во всю ее длину.

Мысль, что Таня, вероятно, беспокоится о нем, впервые сверкнула в голове Андрея, когда он подъезжал к Петербургу. Но он и не подозревал, что она пережила за эти дни. Когда он просил Давида предупредить ее, он просто имел в виду задержать ее дома на случай, если бы она собиралась куда-нибудь.

Но как только он нанял извозчика, лихорадка ожидания охватила его и росла по мере того, как он приближался к хорошо знакомой ему улице. Они быстро проехали центральные части города, и колеса катились уже по мягкому, ровному дереву длинного моста. Как великолепно сверкала река в этот прекрасный весенний день! Черный пароход, быстрый и стройный, несся по реке и нырнул под мост, согнув предварительно вдвое свою высокую черную трубу, которая затем мгновенно выпрямилась по другую сторону моста, как бы по собственному желанию. Большая деревянная баржа двигалась в том же направлении, и молодой красивый парень, в красной рубахе с расстегнутым воротом, толкал ее длинным шестом, между тем как его товарищ на руле лениво напевал что-то.

Колеса громко затрещали и с шумом покатились по неровной каменной мостовой. Теперь уже недалеко. Вот и полукруглый Кронверкский проспект. Каждый дом, каждая лавка, каждое дерево, казалось, приветствовали его как старого знакомого в этом тихом, мирном уголке, где он провел самые счастливые месяцы своей жизни. Радужные воспоминания этих дней ворвались ему в душу и прогнали мрачные образы и тяжелые впечатления того ада, из которого он только что выбрался. Он хотел верить, и ему верилось в ту минуту, что его возвращение на старое место, к Тане, означает также возврат к их старому счастью, к их скромной общей работе, доставлявшей им так много радостей.

Когда он увидел в окне неподвижную фигуру Тани, ее улыбку и сияющие глаза, когда он взбежал по лестнице и схватил ее в свои объятия — все его планы и соображения, царь и конспирация — все исчезло в высшем счастье взаимной любви.

— Дорогой мой! — шептала она. — Я думала, что больше не увижу тебя!

— И напрасно ты так думала, — отвечал он с улыбкой. — Ведь я сказал, что вернусь жив и невредим, и вот я опять с тобою!

Да, вот он, ее герой, любимый, бесстрашный, вырвавшийся из тысячи опасностей, которым подвергался ради их общего великого дела. Она с трудом верила, что он снова с нею; надолго ли — об этом она не хотела спрашивать.

Он сидел в кресле, и она у него на коленях.

— Расскажи, как тебе жилось без меня? — спрашивал Андрей. — Дитя мое, ты так похудела и так бледна. Здорова ли ты?

— Я была не совсем здорова, но это пустяки. Об этом теперь не стоит говорить.

Она слегка коснулась своих тревог и со смехом рассказала про хитроумное письмо Жоржа, допускавшее такое широкое толкование.

Но из ее слов Андрей догадался, что одно время она считала его погибшим, и сразу понял все остальное.

— Прости меня, родная. Только теперь я вижу, как я виноват перед тобою! — воскликнул он.

— Ничего! — прервала она его. — Это может случиться со всяким. Мало ли что, приходится иногда уезжать из города, скрываться где попало, и, наконец, у тебя и времени не было подумать о таких мелочах. Было глупо с моей стороны тревожиться из-за пустяков. В следующий раз я буду терпеливее...

Но при одной мысли о вновь предстоящих бессонных ночах, ужасных кошмарах и бесконечном ожидании ее стоицизм рушился.

— Нет, не хочу! — вскричала она, ухватившись за него. — Мы больше не будем расставаться. Зачем? Я всегда могу быть тебе полезной. Ведь ты не считаешь меня трусихой?

Положив руки ему на плечи, она отодвинулась, улыбаясь, чтобы он мог посмотреть ей прямо в лицо.

— Нет, я не считаю тебя трусихой, — отвечал Андрей, целуя ее.

— Не опасности страшат меня, — продолжала она. — Разве я думала о них, когда ты тут был со мною? Но неизвестность... Я никогда не сумею передать, что я выстрадала с тех пор, как ты уехал. Я только и жила ожиданием твоих газет. Глаза высмотрела. Но, и получивши их, я не находила утешения, потому что говорила себе — кто знает? его могли арестовать через час после того, как он отправил мне газету. А дни и ночи, когда не было вестей! Чего я только не пережила! Чего только мне не представлялось! Ах, нехорошо, что я об этом говорю. Я знаю, ведь ты недолго усидишь на месте. Но только дай мне слово, что, какое бы ни предстояло дело, даже если оно будет серьезнее последнего, — я приму в нем участие и стану делить с тобою опасности. Согласен?

Заключительные слова она произнесла свойственным ей очаровательным тоном, в котором слышалась и нежность, и в то же время как бы вызов Андрею отказать ей в ее просьбе!

Андрей ничего не сказал в ответ, в смущении глядя на ее прелестное доверчивое лицо. Она своим вопросом сама рассеяла волшебные чары счастья, отуманившее его голову. Он вспомнил последнее утро, проведенное в Дубравнике на квартире Ватажко, и великий обет, взятый им на себя в тот день... Он — обреченный человек! Обыкновенные человеческие радости, и счастье, и любовь — не для него. В деле, на которое он пойдет, не может быть товарища, и впереди ничего не предвидится, кроме могилы.

Открыться ей теперь же — вот все, что он может сделать в ответ на ее просьбу. Но он молчал. Закаленный в суровой школе конспираторов, он, однако, колебался теперь и весь затрепетал, когда настал момент вонзить нож в сердце горячо любимой жертвы.

— Андрей, голубчик, в чем дело? Отчего ты так странно смотришь? Ты не согласен? Ты боишься, что я постоянным страхом за тебя буду тебе мешать? Но ты ошибаешься. Ведь я не полюбила бы тебя, если бы ты не был тем... тем, что 1ы есть! Когда мне рассказывали об опасностях, которым ты так бесстрашно подвергался, то я хоть и трепетала за тебя, но вместе с тем была счастлива и гордилась тобой! «Так похоже на моего Андрея!» — думала я. Нет, я не буду тебя удерживать.

— Я в этом не сомневаюсь, родная моя! — сказал Андрей, целуя ей pуки.

— Но отчего же ты так смутился? Может быть, ты меня уже не так любишь и тебе не всегда хочется быть со мной?

— Не так люблю?! Что ты говоришь! — вскричал Андрей.

Она улыбнулась, потом весело рассмеялась.

— Можешь, пожалуй, оставить при себе свои специальные возражения. Только знай наперед: когда будешь собираться в новую экспедицию, ты от меня не отделаешься. Покамест не будем об этом разговаривать. Расскажи лучше обо всем до мельчайших подробностей, что было в Дубравнике. Не скрывай ничего, я хочу знать все, что тебе пришлось испытать.

Ей показалось, что напоминание о Дубравнике вызвало внезапную грусть в Андрее. Она знала, что коснулась тяжелых событий, но ей хотелось ему доказать, что у нее крепкие нервы.

Андрей же обрадовался, что роковое личное объяснение таким образом откладывалось. Да и к чему торопиться? Почему не дать себе отсрочки, не оттянуть, если не на несколько дней, то хоть до завтра? Никто не упрекнет его за эту последнюю минуту мирного счастья.

Он рассказал ей про Дубравник, не доставив ей, однако, случая показать крепость своих нервов. Имея в запасе страшный для нее удар, он теперь употреблял все усилия, чтобы не причинить ей страданий изображением того, что уже свершилось.

Он едва коснулся казни, заметив, что об этом она, конечно, прочла в газетах, и распространился главным образом о собственных приключениях, казавшихся особенно забавными теперь, когда опасность миновала.

Таня обратилась вся в слух. Но ухо ее не было обмануто развязностью его рассказа. Когда Андрей кончил, радуясь, что ему удалось ее развлечь, она прижалась к нему и пристально стала всматриваться в его глаза.

— Андрей, ты что-то скрываешь от меня, — произнесла она с расстановкой, — что-то очень важное и очень тяжелое для тебя. Скажи, в чем дело! Я хочу взять на себя часть твоих страданий. Поверь, тебе легче станет, когда ты выскажешься.

Но в этом Андрей вовсе не был уверен, хотя притворяться перед Таней ему было уже не под силу.

Помолчав немного, он наконец собрался с духом.

— Таня! — заговорил он. — Ты угадала. Я решился идти на царя.

Сперва она его не поняла.

— Разве ты и прежде этого не делал? — спросила она.

Она подумала, что слова Андрея относятся к вопросу о борьбе с деспотизмом на политической почве — вопросу, так волновавшему тогда революционные кружки.

Оп разъяснил ее недоразумение в нескольких словах ясно и точно, не оставляя места ни сомнениям, ни надеждам.

Теперь удар попал ей прямо в сердце. Таня переменилась в лице. Рот ее конвульсивно сжался, как будто у нее захватило дыхание от внезапного падения с высоты.

— О, боже! — вырвался из ее груди мучительный стон. Она схватилась за сердце, но тотчас же беспомощно опустила руки на колени.

Сухими, горячими глазами перебегала она от одного предмета к другому, останавливаясь на них с удивлением и бесцельным; выражением. «Так вот она, награда за все муки ожидания!» — казалось, говорил ее одичалый взгляд и весь ее съежившийся облик.

Андрей подошел и взял ее за руку. Но Таня была безучастна и даже не посмотрела на него.

— Таня, — наклонившись над нею, заговорил он, — можешь выслушать меня? Мне хочется убедить тебя... объяснить, как и почему я пришел к такому решению.

Его голос пробудил ее. Она быстро повернулась к нему и нервно вцепилась пальцами в его руку.

— Да, да! Говори. Я спокойна, я слушаю. Я хочу знать твои доводы — торопливо отчеканивала она.

Надежда мелькнула в ее голове. Если можно обсуждать, то дело, значит, еще не окончательно решено.

Андрей рассказал ей, как и почему пришел он к своему решению. На этот раз он не щадил ее в своем описании возмутительных подробностей казни и не менее возмутительных подробностей суда. Ему хотелось возбудить в ней то же чувство негодования, какое он сам испытал при виде этих ужасов.

Но он потерпел полное фиаско. Таня оставалась холодной, равнодушной. То, что минуту тому назад пронзило бы ей сердце, теперь отскакивало от нее, как стрелы от кольчуги.

«Но все это ведь кончилось и непоправимо. Какую же оно имеет связь с твоим решением?» — казалось, вопрошали ее глаза и неподвижное лицо.

Она заняла позицию не слушателя, а бойца, отстаивающего то, что ему дороже всего на свете. А он боролся за верность своему идеалу — за то, что ему было дороже жизни, дороже счастья.

— К тому же я убедился, — продолжал Андрей, как бы отвечая на немые возражения Тани, — что эти ужасы представляют лишь слабый отблеск того, что происходит у. нас не с десятками, а с тысячами и миллионами людей, и что конца не будет этим страданиям, покуда мы не подорвем, не опозорим, не уничтожим силы, которая создает их.

Он говорил много и сильно в том же духе, согретый огнем глубокого убеждения. Он надеялся убедить ее и разжечь в ее сердце пламя, пожиравшее его. Ему удалось только слегка подействовать на ее ум.

— Хорошо. Но почему же именно ты должен взять на себя это дело? — спросила она все тем же тоном упрямого недоумения.

— А почему же не я, дорогая Таня? Я сам пришел к такому решению — я же должен его выполнить. Если завтра кто-нибудь другой явится с тем же предложением, я охотно уступлю ему место. Я не принадлежу к честолюбцам, предпочитающим славную смерть скромной гибели, выпадающей на долю большинству из нас. Но не каждый день делаются такие предложения, и не всякому можно доверить их выполнение. Меня, конечно, выберут скорее, чем другого.

«Выберут! выберут! выберут! — как молотом ударяло по голове Тани. — Стоит ему заговорить, и все будет кончено!»

Картина радостей, изведанных ею в этих самых стенах до поездки Андрея в ужасный Дубравник, пронеслась в ее памяти, точно райское видение. Она не могла добровольно отказаться от счастья, когда оно снова было так близко. Вся ее молодая природа возмущалась против такой жертвы. Она должна отговорить его от этого решения и, таким образом, спасти и его и себя.

Она употребила над собою чрезвычайное усилие, чтобы привести в порядок свои мысли, прежде чем сделать новую попытку: в голове у нее все перепуталось. Но она надеялась на его доброту, на то, что он не воспользуется ее замешательством и постарается взглянуть на дело с ее точки зрения. Она была уверена, что, в сущности, правда на ее стороне.

Она взяла его за руку и с мольбой посмотрела ему в глаза.

— Андрей, обдумай хорошенько, — сказала она. — Не довольно ли убийств и кровопролития? Чего, кроме еще больших ужасов, мы добьемся? Виселицы, и опять виселицы! И конца им не будет! Я много думала об этом за последнее время, и сердце мое исстрадалось при виде беспощадного избиения всего, что есть лучшего и благородного у нас. Не лучше ли вернуться к другим средствам — к пропаганде в народе, а на высшую политику махнуть рукой? Я плохо выражаюсь, но ты понимаешь, что я хочу сказать...

— Да, я понимаю, — сказал Андрей и затем вдруг спросил: — Не можешь ли ты мне сказать, когда именно ты обо всем этом думала? Не в прошлую ли среду?

— Не припомню. Зачем ты это спрашиваешь?

— Простое любопытство, — отвечал Андрей. — В тот самый день при виде возвращавшейся с казни равнодушной толпы я задавал себе те же вопросы, и много горьких мыслей передумал я. Наша миссия — очень тяжелая, но мы должны выполнить ее до конца. Что бы выиграла Россия, если бы мы не отплачивали ударом за удар, а продолжали обучение и пропаганду в деревушках и закоулках, как советует Лена? Правда, нас бы не вешали. Но что тут хорошего? Нас бы арестовывали и ссылали в Сибирь или оставляли бы гнить в тюрьмах по-прежнему. Мы не оказались бы в лучшем положении, чем теперь, и ни одного лишнего дня, ни одного лишнего часа нам не дали бы посвятить народному делу. Нет, нам не дадут свободы в награду за примерное поведение. Мы должны бороться за нее любым оружием. Если при этом нам придется страдать — тем лучше! Наши страдания будут новым оружием в наших руках. Пусть нас вешают, пусть нас расстреливают, пусть нас убивают в одиночных камерах! Чем больше нас будут мучить, тем больше будет расти число наших последователей. Я хотел бы, чтобы меня рвали на части, жгли на медленном огне на лобном месте! — закончил он полушепотом, впиваясь в нее сверкающими глазами.

Таня с ужасом почувствовала, что почва уходит из-под ее ног. Она не знала, что сказать, что делать. А уступить было слишком ужасно.

— Подожди минутку... Андрей, дорогой! — вскричала она, схватив его за руку, как будто он собирался тотчас же ее покинуть. — Одну минуту. Мне нужно тебе сказать что-то... что-то очень важное. Только я забыла, что именно. Все это так мучительно, что у меня голова пошла кругом... Дай мне подумать...

Она стояла возле него с опущенными глазами и с поникшей головой.

— Я буду ждать, сколько хочешь, родная, — сказал Андрей, целуя ее похолодевший лоб. — Оставим этот разговор на сегодня.

Она отрицательно покачала головой. Нет, она найдет, она сейчас же вспомнит, что ей хотелось ему сказать.

— Крестьянство, верующее в царя... нет, не то!.. Та часть общества, которая остается теперь нейтральной... Не то, опять не то!

Вдруг она задрожала всем телом, и самые губы ее побледнели. Она нашла свой великий аргумент, который был ей оплотом, и увидела, как он был слаб и в то же время как ужасен!

— Что будет со мною, когда они убьют тебя! — вырвалось у нее, и, закрыв глаза рукою, она откинула голову назад.

— Бедное дитя мое, моя голубка! — воскликнул Андрей, сжимая ее в своих объятиях. — Я знаю, как тяжел твой крест, я знаю, что остающимся в живых хуже приходится, чем тем, которые идут на гибель. Но, поверь, и мне нелегко. Жизнь мне дорога, особенно с того дня, как ты меня полюбила. Горько бросать ее, расставаться с тобою и идти на казнь, между тем как я мог бы быть так счастлив! Я дорого бы дал, чтобы чаша сия миновала нас. Но она не минует. Удар должен быть нанесен. Отказаться от нападения из-за любви к тебе? Да я чувствовал бы себя трусом, лжецом, изменником нашему делу, нашей родине. Лучше утопиться в первой попавшейся грязной луже, чем жить с таким укором совести. Как мог бы я это вынести и что сталось бы с нашей любовью? Прости, дорогая, за боль, которую я причиняю тебе. Но подумай только, что значат все наши страдания, если нам удастся хоть на один день ускорить конец всем ужасам, окружающим нас?

Андрей говорил упавшим голосом, переходившим часто в шепот. Он утомился в неестественной борьбе и не мог продолжать ее долее. Теперь он просил мира, пощады, и простые слова его смягчили сердце Тани и произвели в ней перемену, когда он меньше всего ожидал ее.

В любовь женщины, когда она действительно любит, как бы романтично и экзальтированно ни было это чувство, всегда входит элемент жалости и материнской заботливости. Именно эту струну в Тане задел Андрей своим утомленным, обрывавшимся голосом. Он не убедил ее: вернее, Таня хорошенько не знала, убедил он ее или нет, потому что она забыла все его доводы. Но она сдалась. Она так глубоко его жалела, что не в силах была отягчать его участь своим сопротивлением.

Лицо ее смягчилось. Глаза снова засияли любовью и нежностью, пока она дрожащей рукой ласкала его голову, лежавшую на ее коленях. Она успокаивала его кроткими, умиротворяющими речами, а мысленно награждала самыми нежными, ласкающими именами.

Будущее представлялось ей мрачною бездною. Угадать, что последует за покушением, было ей так же трудно, как узнать, что ждет ее за гробом. Но зато она ясно видела, что ей следует делать теперь. Она была ему, женой, сестрой, товарищем, и она должна по мере сил своих поддерживать его в его тяжелом испытании. Она решилась облегчить его участь, взяв на свои молодые плечи часть его бремени.

Теперь она была гораздо спокойнее, и в ее грустных больших глазах не видно было слез. Но сердце ее обливалось кровью — не за себя уже. Скорбь о нем заслонила ее собственные муки.

ГЛАВА VIII
ДВА ПОКОЛЕНИЯ

Андрей внес свое предложение. Оно было принято.

Обширная и сложная машина заговора была пущена в ход и уже значительно подвинулась в своей таинственной работе.

Однажды вечером, недели две спустя после его возвращения в Петербург, Андрей переходил Тучков мост, направляясь к Дворцовой площади. Он все еще проживал на старой квартире, но кое-какие симптомы указывали, что она уже не совсем безопасна и что, следовательно, пора переезжать. По этой же причине Андрей теперь сделал большой крюк, хотя мог бы значительно сократить себе дорогу, спустившись к Гагаринскому перевозу.

Он шел к Репину и принимал все меры предосторожности, чтобы не привести за собою шпионов, которые могли вертеться около его дома. Репин просил его прийти по важному делу. Андрея не удивило такое приглашение, и он сообразил, что оно, вероятно, касается «дела» вообще или его лично. Ему не раз уже приходилось вести с Репиным деловые разговоры.

Репин приготовился к посещению Андрея и ждал его в своем кабинете, предварительно распорядившись никого не принимать. Лицо его было озабоченно и встревоженно, когда, усевшись за стол, освещенный двумя свечами в кованых медных подсвечниках, он рассеянно стал перебирать бумаги. Он хотел сделать Андрею одно предложение, которое горячо принимал к сердцу, и у него были веские основания, чтобы не откладывать дела в долгий ящик.

Когда революционеры затевают какое-нибудь серьезное дело, то обыкновенно даже не принимающие участия в конспирациях догадываются, что готовится что-то. Волнение и смутное предчувствие опасности охватывают всех и каждого. Со стороны конспираторов в такое время замечается необыкновенная осторожность по отношению к полиции. Они с особенной заботливостью предупреждают сочувствующих и всякого рода случайных пособников, советуя быть наготове ввиду неожиданного обыска. Они вывозят компрометирующие бумаги и подпольную литературу из квартир, где в другое время они валялись почти на виду. Случается, что наиболее впечатлительные из конспираторов принимают даже удрученный вид, когда именно следовало бы представляться спокойными и веселыми. Вот почему, даже когда тайна предстоящего акта сохранена самым тщательным образом, те, которые умеют читать знамения времени, часто предвидят, что что-то должно случиться.

Репин принадлежал к тому большому и разнообразному классу сочувствующих, среди которых вращаются революционеры. С жгучим вниманием следил он за зловещими признаками и многозначительными симптомами и был почти уверен, что Россия — накануне нового революционного взрыва. Он давно не видал никого из активных революционеров, но встретился с Таней несколько дней тому назад в доме одного из своих друзей. Им не удалось поговорить наедине, но ее расстроенный и сосредоточенный вид более чем подтвердил его мрачные опасения. Тревоги подпольной жизни, очевидно, усилились, потому что никогда еще не видал он ее в таком состоянии. Он знал, что ему не удастся вырвать ее из этой жизни, но ему пришло в голову хотя на время укрыть ее и Андрея от огня. Он решил попытаться.

После дочери больше всего приходился ему по сердцу его необыкновенный зять. Если бы ему довелось выбирать мужа Тане, то он, конечно, искал бы его не в рядах конспираторов. Но раз сама Таня присоединилась к революционной партии, Репину пришлось помириться с ее выбором, и в конце концов он искренне полюбил своего зятя. Если бы Андрей принадлежал к менее крайней фракции революционной партии, то Репин был бы вполне доволен выбором своей дочери. Они были в очень хороших отношениях, и Андрей навещал старика, насколько то позволяли осторожность и его собственная усиленная работа. Репин знал о многом, что касалось самого Андрея, который был с ним очень откровенен, — поскольку откровенность возможна между конспиратором и его надежным другом. Таня держала себя с отцом несколько сдержаннее.

Приключения Андрея в Дубравнике и опасность его положения не были тайной для Репина. Он поэтому рассудил, что теперь как раз пора Андрею на время сойти со сцены. Вот почему он подумал, что его предложение будет принято и им и Таней.

Он радушно приветствовал Андрея, которого не видал со дня его возвращения, и осведомился о Тане.

Андрей ответил, что Таня совершенно здорова.

— Нам так же трудно заболеть, как саламандре схватить насморк, — прибавил он. — В нашем подпольном мире стоит такая высокая температура, что, пожалуй, никакие микробы не выдержат.

Он улыбнулся, но только губами. Глаза его смотрели серьезно.

— Вам, пожалуй, жарче всех приходится? Мне сообщали, что полиции достался большой нагоняй специально из-за вас и что она теперь жаждет отместки. Полицеймейстер сказал, что перевернет весь город вверх дном, а раздобудет вас — живым или мертвым.

— Это легче сказать, чем сделать, — заметил спокойно Андрей. — Они не раз так же хвастали и в других случаях.

— Однако начать хоть бы с того, что им известно, что вы в Петербурге, — чего вы, вероятно, не ожидали. Они могут сделать еще шаг вперед. Лучше не играть с огнем. Не думаете ли вы, что вам следовало бы поуняться и съездить на время за границу? Собственно, об этом я и хотел с вами поговорить...

Андрей отрицательно покачал головой.

— Не торопитесь с отказом! — воскликнул Репин. — Дайте мне сказать свое... Вы ничего не потеряете, отдохнув несколько месяцев. А для Тани поездка была бы особенно благотворна. Она может позаняться, почитать на свободе. Надеюсь, вы не станете отрицать, что знание полезно и для вашей братии, революционеров.

— Нет, не стану.

— Видите, значит, в моем предложении есть кое-какой смысл. Она наберется знаний для будущего, вы сотрете с себя кое-что из прошлого, и оба вернетесь в более спокойное время. Чем позже, тем лучше, если меня послушаетесь. Если вас останавливают денежные соображения, то об этом не думайте. Я обязуюсь посылать вам сколько нужно. Что вы скажете на это?

Андрей думал не о плане целиком, как полагал Репин, потому что его лично он не мог касаться, но у него мелькнула мысль, что Тане недурно было бы уехать...

Впрочем, нет! И для нее не может быть речи об отъезде. Она ни за что не согласится уехать из России именно теперь, даже на короткое время.

— Вы очень добры, — сказал он, — но мне невозможно воспользоваться вашим предложением, и я сомневаюсь, примет ли его Таня. Но вот что вы можете сделать для нас. Скажите, когда вы думаете перебраться на дачу?

— Через месяц. Может быть, немного раньше. Но что вам до этого или ей?

— Было бы недурно, — сказал Андрей, — если б вы уехали пораньше и взяли Таню с собою месяца на три или на четыре.

Зная, как Таня любит своего отца, он думал, что ей, может быть, легче будет пережить это время в его обществе. Она уже заранее согласилась, чтобы доставить удовольствие Андрею, сама же она не видела в этом никакого облегчения.

Репин возразил, что всегда рад Тане и что она может оставаться у него сколько угодно. Укрыть ее на целых четыре месяца — дело хорошее. Но такое решение — жалкий компромисс. Он продолжал настаивать на их поездке за границу, указывая на все преимущества такого плана перед укрывательством одного из них — именно того, который наименее подвергался риску.

— Нет, — сказал Андрей решительным тоном. — Я не могу теперь оставить Петербург ни под каким предлогом. Бесполезно дольше спорить. Оставим этот разговор.

Лицо Репина потемнело. Этот тон, это упрямство и притом желание укрыть Таню на время ясно указывали, что готовится что-то громадное и что Андрей будет одним из главных участников.

— Опять какое-нибудь адское предприятие? — спросил он тихо.

— Да, нечто в этом роде, — уклончиво ответил Андрей.

С минуту оба помолчали.

— А все-таки я думаю, что вам ни к чему так торопиться ломать себе шею. Вы достаточно рисковали жизнью за последнее время. Как раз теперь недурно бы отдохнуть, — произнес наконец Репин.

— Невозможно, — возразил Андрей. — Солдатам не полагается уходить со службы во время войны из-за того, что они раньше подвергались многим опасностям.

— Да, но от времени до времени их увольняют в отпуск — если уж продолжать ваше сравнение.

— Иногда да, иногда и нет, и вот мы теперь именно в таком положении, когда отпуск невозможен, — ответил Андрей.

Такая несокрушимая энергия и мужество, собственно говоря, и располагали Репина в пользу революционеров вообще и Андрея в особенности. Сам он был так пропитан скептицизмом и видел вокруг себя так много трусости и эгоизма, что не мог не восхищаться цельностью их натур. Не будучи в состоянии разделять их энтузиазма к делу, он чувствовал к ним горячую личную симпатию.

Но теперь, когда его проект окончательно разрушался, раздражение взяло у него верх над всем остальным. Он рассердился на Андрея за его, как он подумал, нелепое упрямство.

— И это ваше последнее слово? — спросил он.

— Да. Не будем больше говорить об этом.

— Положим, я знаю по опыту, какой вы несговорчивый народ. У вас положительная страсть к самоистреблению, и вы будете идти напролом до тех пор, пока у вас останется хоть капля крови. Фанатиков аргументами не проберешь. Они неизлечимы.

— «И ты, Брут, туда же?» — воскликнул Андрей с горькой усмешкой. — Я думал, что вы нас лучше знаете. Фанатики, вы говорите! Я сомневаюсь, существует ли такая порода во плоти и крови. Я, по крайней мере, не встречался с ними на своем веку, а опыта, и еще какого разнообразного, у меня, кажется, достаточно. Нет, мы не фанатики, если уж допустить, что есть какой-нибудь смысл в этом слове. Мы — благоразумные, деловые люди и жить хотим, уверяю вас, и вполне способны оценить все радости жизни, если только при этом не приходится подавлять в самом себе наше лучшее я,

— Да, — протянул Репин, — но ваше лучшее я требует так много для своего удовлетворения. И если вы не можете этого получить, вы приходите в неистовство, как дети, которые требуют луны.

Он продолжал в том же духе. Рассердившись на Андрея, он дал волю накопившейся досаде и с особенным ожесточением напал на революционеров.

Он говорил о бесплодности их усилий, о безрассудности вызовов правительству, усиливающих деспотизм, против которого они направлены, о том, что революционеры делают совершенно невыносимой жизнь всей образованной России, которая, утверждал Репин, тоже имеет права на существование.

Вначале Андрей защищался полушутя. Он привык к нападкам Репина, но предмет разговора был слишком близок, чтобы не волновать его, и последнее обвинение его взорвало.

— Я знаю, — сказал он, — что ваша образованная, либеральная Россия очень заботится о своем праве на существование, а также и о своем комфорте. Было бы гораздо лучше для страны, если бы она поменьше об этом заботилась.

— Так вы бы хотели, чтобы мы все вышли на улицу и начали бросать бомбы во всех проходящих полицейских? — спросил иронически Репин.

— Что за бессмыслица! — горячился Андрей. — Вам нет надобности бросать бомбы; боритесь своим собственным оружием. Но боритесь же, если вы люди! Будем бороться сообща. Тогда мы будем достаточно сильны, чтобы дать конечную битву самодержавию и низвергнуть его. Но пока вы ползаете и хныкаете, вы не имеете права упрекать нас за то, что мы не лижем бьющей нас руки. Если в своем слепом бешенстве правительство распространяет и на вас преследования, вы можете разодрать свои одежды и посыпать головы пеплом, но помните, что вам достается по заслугам. Нечего жаловаться — это недостойно и совершенно бесполезно; хотя бы вы охрипли от проклятий, упреков и просьб, мы не обратим на них никакого внимания.

— Кто говорит об упреках? — сказал Репин, нетерпеливо махнув рукой. — Лично вы, может быть, и правы, теряя рассудок вследствие исключительных преследований. Но это могло бы служить оправданием для отдельного преступника перед судом присяжных, а не для политической партии перед общественным мнением. Если вы хотите служить своей стране, вы должны уметь сдерживать свои страстные порывы, когда они не могут привести ни к чему, кроме поражений и бедствий.

— Поражений и бедствий! — воскликнул Андрей. — Уверены ли вы в этом? От копеечной свечи Москва сгорела, а мы бросили в сердце матушки России целую головню. Никто не может предвидеть будущего или быть ответственным за то, что в нем скрывается. Мы делаем что можем в настоящем; мы показали пример мужественного восстания, которое никогда не пропадет для порабощенной страны. Скажу даже, что мы возвратили русским самоуважение, спасли честь русского имени, которое перестало быть синонимом раба.

— Тем, что показали отсутствие в русских способности к чему бы то ни было, кроме мелких нападений на отдельные личности? Этим, что ли?

— А кто виноват? — отпарировал Андрей, раздраженный тоном Репина. — Никак не мы, а либеральная Россия, которая держится в стороне от борьбы за свободу, тогда как мы, ваши собственные дети, боремся и погибаем тысячами.

Андрей не относил своих слов лично к Репину, который скорее составлял исключение. Но по той или другой причине Репин живо почувствовал упрек. Он молчал несколько времени. Когда он снова заговорил, его голос и тон совершенно изменились.

— Допустим, что это так, — сказал он. — Мы, так называемое общество, все трусы. Но так как вам нас не переделать, вы должны признать это за факт русской жизни. Тем более для вас причин нет биться головой об стену.

— Наше положение не так еще безнадежно, — отвечал смягчившийся Андрей. — Мы рассчитываем не на одно общество и надеемся, что оно тоже исправится со временем, когда в него вольется новая кровь. Недаром какой-то великий философ сказал, что чем выше вы цените людей, тем меньше вы рискуете ошибиться в своих ожиданиях.

На это Репин заметил, что, насколько он знаком с философами, никто из них не говорил ничего подобного, а один даже выразился в совершенно противоположном смысле.

— В таком случае им следовало это сказать, — ответил Андрей. — А если они не сказали, то они все медного гроша не стоят.

Он взял шляпу и стал натягивать перчатки.

— Прощайте, Григорий Александрович, — сказал он, — не знаю, когда свидимся еще раз.

Он ничего не мог прибавить из опасения выдать свою тайну.

Они попрощались сердечно, как и встретились, и Репин повторил Андрею, что его дом и связи всегда к его услугам, как только ему что-нибудь понадобится.

Андрей только кивнул головой, как бы давая знать, что понимает и благодарен. Но на лице у него промелькнуло странное выражение, смысл которого Репин разгадал только впоследствии.

ГЛАВА IX
СОН АНДРЕЯ

Андрей пошел не прямо домой. Ему нужно было зайти на конспиративную квартиру, где его ожидали не совсем приятные вести. Сообщения Репина оказались совершенно верны. Полиция решила начать настоящую облаву на Андрея, и ей удалось узнать, что он скрывается где-то по другую сторону Невы. Это было очень досадно. Товарищи посоветовали ему не возвращаться домой и только дать знать Тане. Было бы очень обидно попасться в руки полиции именно теперь. Андрей понимал это очень хорошо, но Тане нельзя было оставить квартиру внезапно в его отсутствие. Это показалось бы подозрительным. Он предпочел сейчас же вернуться домой с тем, чтобы завтра рано утром переехать обоим. Близкой опасности еще не было, а от нескольких шпионов всегда можно отделаться.

Он взял извозчика к Гагаринскому перевозу, чтобы не заставлять ждать Таню. Было половина одиннадцатого, когда он добрался до набережной. Прохожих оказалось мало в такой час. Андрей взял лодку, и ему нетрудно было убедиться, что он достиг другого берега широкой реки раньше, чем кто-либо стал переправляться вслед за ним.

На другом берегу ему пришлось потратить больше времени, чем следовало, чтобы подойти к дому с той стороны, где его не могли караулить. Из-за этого вышла задержка, и так как он обыкновенно был очень аккуратен, то Таня уже начала тревожиться. Когда он пришел наконец, она ему так обрадовалась, точно его возвращение означало для нее что-нибудь существенное и реальное.

— Зачем звал тебя отец? — спросила Таня.

Андрей сообщил ей о предупреждении отца и друзей на конспиративной квартире, вследствие чего следовало немедленно переезжать. Они тотчас же принялись за укладку вещей и на следующее утро с успехом совершили двойную операцию исчезновения из числа живых и возрождения, подобно фениксу из пепла, в другом месте.

Их новое убежище было безопасно, насколько этого можно было добиться целым рядом мельчайших предосторожностей. Однако Андрею и тут нельзя было долго оставаться. Полиция ничего не подозревала о готовившемся покушении на царя; но охота, предпринятая на Андрея из-за его прежних провинностей, не унималась. Это было очень скверно. Множество шпионов знало его в лицо. Он рисковал быть узнанным и арестованным на улице, лишь только выйдет из дому. С другой стороны, оставаться безвыходно в квартире было тоже неосторожно, потому что тотчас же возбудило бы подозрения.

Конспиративная квартира была самым лучшим местом для такого драгоценного конспираторам человека, как Андрей. Его в ней и водворили. Там он был вне опасности со стороны полиции и мог сидеть дома по целым дням и неделям, никем не замеченный.

Такой переезд означал, однако, немедленную разлуку с Таней, и она ею страшно огорчилась, так как заговор далеко еще не был готов и у них оставалось еще несколько дней или, может быть, даже недель. Последние дни с Андреем были ее сокровищем, которым она тем более дорожила, чем меньше его оставалось в запасе. Андрей, наоборот, скорее радовался такой перемене.

Таня с буквальною точностью выполняла обет, наложенный ею на себя в то утро, когда он открыл ей свою тайну. Ее бодрость и самоотвержение не покидали ее в продолжение тяжелого испытания. Но она была так молода, так непривычна к страданиям, что Андрей ясно видел, чего стоит ей этот немой героизм. Вид ее терзал ему душу, и он думал, что им обоим будет легче расстаться.

Он поэтому охотно принял приглашение перебраться на конспиративную квартиру на остальные две или три недели. Суровая атмосфера этого места была самая подходящая для него. Тут все было поглощено «делами». В качестве постоянного обитателя Андрею поручили некоторые обязанности, и он почувствовал Себя на поле битвы, кипевшей кругом неустанно, беспрерывно. Он находился в самом центре, куда стекались сведения со всех концов России — из тюремных казематов, из крепостей, из сибирских рудников и из снежных тундр, — каждая почта приносила десятками истории разбитых жизней, сумасшествий, самоубийств, смертей в разных видах, семейных трагедий и жертв.

Мало было утешительного во всем этом, но оно, по крайней мере, сводило его собственную трагедию к ее истинным размерам. Подобные картины, беспрерывно проходившие перед его глазами, не давали ему сосредоточиться на своем собственном и Танином горе, как он это делал прежде, когда оставался с Танею вдвоем. Нервы его окрепли, он стал гораздо спокойнее. Он часто думал о Тане, но не с такою болью, как прежде. Он даже уверил себя, что и ей стало легче.

Однажды во время пребывания Андрея на конспиративной квартире там происходило деловое собрание, на котором и он и Таня присутствовали. Обсуждались обыкновенные текущие дела. Специальное дело Андрея было в руках особой группы, собиравшейся в другом месте.

Таня принимала участие в собрании, как и все остальные, выслушивая прения с наружным спокойствием и подавая свой голос, когда нужно было. Увидев ее такой спокойной и сдержанной, Андрей обрадовался, но не удивился. Он находил ее поведение вполне разумным с точки зрения конспиратора.

Когда собрание кончилось, все стали понемногу расходиться. Таня осталась. Она хотела провести вечер с Андреем. В квартире было много комнат, и им нетрудно было уединиться в одной из них. Но в соседней комнате раздавались голоса и смех, ясно слышные сквозь запертую дверь. Они чувствовали себя неловко, и разговор не клеился. Они заговорили об общих делах по поводу только что кончившегося собрания, как будто ничего особенного не ждало их лично в близком будущем. Иногда приходилось придумывать сюжет для разговора, чтобы не сидеть молча, точно они были чужие друг другу. Не прошло и получаса, как это сделалось до того нестерпимым Тане, что она поднялась и, задыхаясь, сказала, что ей нужно тотчас же уходить.

Андрей не удерживал ее.

— Скоро будет? — спросила она перед самым уходом.

— Да, — сказал Андрей.

— Когда? — переспросила она едва слышно, опуская глаза.

— Через неделю, — ответил Андрей.

Если бы не было темно в комнате, он заметил бы, как ее лицо изменилось при этих словах. Она не думала, что так скоро! Но она не проронила ни слова, ничем не обнаружила, что она почувствовала, и продолжала стоять в дверях с шляпой на голове. Потом она приблизилась к нему, глаза ее сверкнули в темноте, и схватив его за руку, произнесла страстным, взволнованным шепотом:

— Я должна тебя увидеть перед... Не как сегодня, не здесь, но там, у нас... Приходи. Я не могу расстаться с тобою так...

Он обещал прийти, и она убежала, не сказав ни слова.

Андрей остался один, взволнованный и встревоженный. Ее горячий шепот, ее горящие глаза сразу выбили его из колеи и пробудили в нем жажду жизни, любви, счастья, которую, он думал, ему удалось подавить... Он непременно повидает ее еще раз! Он не может не попрощаться с нею — теперь менее, чем когда-либо. Но ему хотелось бы скорее пережить это свидание, или, еще лучше, чтобы акт его самоуничтожения совершился бы завтра, а не через неделю.

Он не был рожден мучеником, он слишком хорошо это знал; тем менее был он способен причинить страдания даже немой твари. Но страшная необходимость, над которой он был не властен, заставляла его теперь топтать свои собственные чувства и свою жизнь приносить в жертву.

Жорж тоже оставался на конспиративной квартире после собрания, намереваясь там переночевать. Когда час спустя после ухода Тани он вошел со свечой в комнату Андрея, чтобы звать его ужинать, то застал его лежащим в раздумье на кушетке, с закинутыми за голову руками.

Ночью Андрею привиделся странный сон — вероятно, вскоре после того, как он лег спать, а лег он очень поздно. Он помнил, как мысли его становились все легче и легче, улетая вверх, как птицы, взвивавшиеся все выше и выше, пока он перестал их ясно различать. Он смутно еще улавливал их очертания в желтоватом тумане, носившемся над его головой. Затем они вовсе исчезли, и он уже не видел ничего, кроме широкого обширного свода желтого неба над бесконечной песчаной равниной, по которой он шел. Ему тотчас же припомнилось, как неприятно человеку лежать, когда его мысли расстроены, и он сказал самому себе, что очень рад, что может спать прогуливаясь. Люди говорят, что это невозможно, но они несомненно ошибаются. Он сознавал очень хорошо, что спит и в то же время ходит.

Кругом виднелся лишь серый песок с разбросанными там и сям скалами и каменьями, придававшими картине еще более печальный и дикий вид. Темные и низкие облака быстро неслись по небу, хотя не было ветра. Нигде не было видно признаков жизни; однако дорога, тянувшаяся по печальной пустыне, была покрыта многочисленными людскими следами. Андрей удивился, почему это он оказался один на такой торной дороге. Но вдруг он почувствовал, что он не один, — что он окружен толпой товарищей. Большинство было ему незнакомо, и их лица представлялись в бледных, неясных очертаниях, какими люди обыкновенно кажутся, если глядеть на них с платформы. Но он тотчас же различил между ними Бориса, Василия, а также Бочарова. Лицо Бочарова нельзя было видеть, потому что он был окутан саваном с длинными рукавами, связанными на спине, и с опущенным капюшоном. Но Андрей знал, что это был он. Другие же двое были в обыкновенной одежде и строго на него смотрели.

— Наконец-то мы свиделись, дружище, — сказал Борис. — Небось ты не ожидал такой встречи? — И он иронически усмехнулся.

«Он знает все», — подумал смущенный Андрей.

— Нет, я не рассчитывал увидеть тебя, — отвечал он громко, — потому что я считал вас всех умершими.

— Да, мы умерли, — сказал Борис, — только пришли к тебе в гости, и Зина шлет тебе письмо. Узнаешь Бочарова? Он нарядился для шутки в саван. Но его узнать нетрудно.

С этими словами он поднял капюшон савана, и Андрей увидел под ним свое собственное, страшно искаженное лицо. Кровь застыла в нем, и сердце остановилось от невыразимого ужаса. Но пока он глядел на это лицо, оно превратилось опять в лицо Бочарова, который сказал ему, весело подмигивая одним глазом:

— Я пошутил!

Андрей хотел заметить, что это не остроумная шутка, но не осмелился, потому что был напуган всеми ими и помнил, что восставшие мертвецы — мстительный народ. Он ограничился тем, что спросил Бориса:

— Куда мы идем?

— К молочным рекам с кисельными берегами, по ту сторону холма, — отвечал Борис. — Если ты сомневаешься, то вот этот старикашка объяснит тебе, как туда добраться, не нарушая законов Российской империи.

Андрей увидел старика Репина, которого он, к своему удивлению, до того не замечал, одетого в черную мантию и касторовую шляпу с широкими полями, какую носят факельщики на похоронных процессиях. Под мышкой у него было нечто вроде портфеля. Он шел прямо, впереди всех, не поворачивая головы, как человек, указывающий дорогу. Но в следующую минуту Андрей убедился, что это вовсе не Репин, а царь Александр Второй, собственной персоной.

В ту же минуту он вспомнил, что ввиду такого удобного случая он обязан убить его, сейчас же, хотя и не в назначенный срок.

— Заслуга останется за мной, а риска никакого, — шепнул ему коварный голос.

Но у него не хватило мужества, и рука не слушалась. Он пробовал еще и еще, со страшными усилиями, но рука не двигалась с места. Он страдал невыносимо. Потом он сообразил, что ведь это сон и, следовательно, никакого значения не имеет, убьет ли он теперь царя или нет, потому что все равно придется опять это сделать, когда он проснется. Он успокоился и, подойдя к царю, сказал шепотом, так, чтобы другие его не расслышали:

— Вы погибли, если вас узнают. Зачем вы, будучи в живых, явились сюда?

— Я? — отвечал тот тоже шепотом. — А зачем вы сами сюда пришли?

«Он прав, — подумал Андрей. — Но нам нужно замедлить шаги, чтобы дать тем опередить нас».

Не успела эта мысль сформулироваться в его голове, как вдруг вся толпа бросилась на него с поднятыми руками, со скрежетом зубов и с воплями: "Предатель!" А царь, оказавшийся Тарасом Костровым, схватил его за плечо.

Андрей вскрикнул и проснулся.

В сером полумраке раннего утра Жорж склонился над ним и, с беспокойством всматриваясь ему в лицо, толкал его в плечо.

— Что случилось? Что вам от меня нужно? — бормотал Андрей, все еще под влиянием своего сна.

— Тебе было очень скверно. Ты стонал, скрежетал зубами и кричал во сне. Я подумал, что лучше всего тебя разбудить.

— Мне приснился отвратительный сон, — сказал Андрей, придя в себя. — Я видел Бориса и Василия, и они обзывали меня предателем. Но хуже всего то, что я этого заслуживал.

— Вот это самое слово ты и выкрикивал, когда я стал тебя будить! — воскликнул Жорж.

— В самом деле? Ну, так оно еще не так обидно, - заметил Андрей и рассказал ему про свой сон.

Следующая