ГЛАВА III

НА ГРАНИЦЕ

Самуил Зюсер, по прозванию «Рыжий Шмуль», глава контрабандистов и шинкарь в Ишках, деревне на литовской границе, услуживал своим покупателям с обычным проворством. Его быстрый глаз никогда не упускал минуты, когда кому-нибудь хотелось пить, и его опытная рука никогда не наливала в стакан одной каплей пива больше, чем нужно было, чтобы стакан казался полным и был по возможности ненаполненным. Но его мысли были в эту минуту далеко: они следили за курьерским поездом из Петербурга, проходившим последние мили до границы.

Он утром получил телеграмму от Давида Стерна, студента-еврея, который присоединился к «гоям» (христианам), бунтующим против начальства, и теперь для них «держит границу». На заранее условленном языке Давид извещал, что приедет вечерним поездом вместе с тремя спутниками, которых нужно будет переправить за русские пределы.

Три человека, по десяти рублей с каждого, — недурной заработок. Но Рыжий Шмуль рассчитывал получить больше за свои хлопоты. Теперь было время рекрутского набора, и особые предосторожности были приняты на границе, чтобы мешать молодым сынам Израиля бежать от военной службы. Честный контрабандист имел право рассчитывать на прибавку в подобное время. Но нужно действовать осторожно с таким скрягой, как Давид. Человек он, конечно, хороший, ума палата, настоящая еврейская голова, которая везде сделала бы честь своей нации. Он, вероятно, был бы генералом или чем-то в этом роде у «гоев»; молодец хоть куда и знает, где раки зимуют. Он, наверное, пойдет в гору, и честному контрабандисту можно на него положиться. Он умеет держать язык за зубами и никогда не обманет, но зато торгуется за каждым грош, как цыган на конной ярмарке.

Рыжий Шмуль имел много случаев изучить своего странного клиента. Каждые три-четыре месяца молодой человек появлялся на границе, приводя с собой партии «гоев», которым нужно было уезжать из России или въезжать в нее. Кроме того, приходилось ввозить контрабандой книги — очень выгодное занятие, так как книги лучше оплачиваются, чем табак или шелк. Давид имел много связей с разными людьми на границе, но Рыжий Шмуль пользовался его наибольшим доверием.

Что все это значило, кто были эти странные ..люди, приятели Давида, чего они добивались — этого Рыжий Шмуль не мог решить. Подстрекаемый еврейским любопытством, он пробовал прочесть некоторые из революционных брошюр, проходивших через его руки. Но при своем недостаточном знании русского языка он мало понял и потерял охоту к дальнейшим расследованиям. Раз такой умный человек, как Давид, принимает в этом участие, значит, дело выгодное: иначе как бы мог он платить так аккуратно и так хорошо? Так как ввоз этих книг был запрещен, подобно ввозу многих других товаров, то тут шла, очевидно, контрабанда высшего сорта, нужная для господ, а зачем именно — этого Шмуль не понимал. Да и на что ему знать, раз хорошо платят? У него достаточно своих дел.

Свист локомотива дал знать о приближении петербургского поезда.

«Вот они», — подумал Шмуль, подавая с заискивающей улыбкой рюмку коньяку полицейскому чиновнику.

Шинок Шмуля стоял довольно далеко от вокзала. Большинство проезжих заходило погреться и закусить в более близкие и удобные заведения, но кой-кто попадал и к нему. Он стал готовиться к приему гостей: вытер два деревенских дубовых стола, стоявших по обе стороны комнаты, осмотрел приготовленную батарею бутылок, наполнил несколько рюмок, стоявших на стойке, и стал за прилавок.

Шинок начал наполняться народом. Несколько арендаторов из окрестных деревень вошли в комнату, громко обсуждая новости, слышанные на ярмарке. Два жандарма, только что смененные с караула на станции, зашли выпить рюмку водки и уселись на почетное место. Несколько постоянных посетителей пришли и ушли, а Давида все еще не было. Прошло около часа со времени прихода поезда, а он не показывался. Шмуль слишком мало знал об опасностях, угрожающих революционерам, чтобы тревожиться. Он решил, что Давида, верно, где- нибудь задержали и что он приедет завтра, в пятницу, то есть накануне шабаша. Так как в этот день работа кончалась рано, то предприимчивый шинкарь начал уже помышлять о том, как бы ему воспользоваться неаккуратностью Давида, но, обернувшись направо, он вдруг увидел его самого. Давид спокойно сидел за столом, около жандармов, и так же мало обращал внимания на них, как и они на него. Да и в самом деле, какое подозрение мог возбудить этот бедно одетый молодой еврей, бесцельно глядящий в пространство с терпеливым видом скромного потребителя, который не торопится покидать теплую, уютную комнату и приятную компанию?

Это был коренастый человек низкого роста, лет двадцати пяти или около того, с приятным правильным лицом еврейского типа и большими темно-карими глазами, глядевшими грустно и приветливо.

Шмуль снабдил его кружкой пива, когда дошла до него очередь, и не обращал больше никакого внимания на нового посетителя. Молодой человек заплатил за свое пиво и, выпив его не торопясь, вышел так же спокойно, как и вошел.

Очутившись на улице, Давид повернул за угол и вошел в кухню через черный ход. При тусклом свете сальной свечки он не заметил, как наткнулся на что-то мягкое и белое — молодую проворную козу, которая быстро соскочила с пола и пробежала мимо его ног, поднимая густое облако пыли. Курица, сидевшая на шесте, испугалась со сна, потеряла равновесие и с громким кудахтаньем спрыгнула и спряталась в противоположном углу комнаты.

Молодой человек быстро прошел через кухню, где ого появление наделало столько суматохи, и очутился в темном коридоре. Он зажег восковую спичку и поднялся по деревянной лестнице в маленькую грязную комнатку, где Рыжий Шмуль имел обыкновение обделывать самые важные из своих дел.

Хозяин был уже там. Оставив жену за прилавком вместо себя, он поспешил к своему гостю, как только тот вышел из шинка.

— Как поживаете, реб Шмуль? — спросил Давид на еврейском жаргоне. — Вы не ждали меня так скоро?

— Я совсем не ждал вас, пан Давид, то есть не сегодня. Я полагал, что вы приедете завтра.

— У меня тут были кой-какие дела, — сказал молодой человек, усаживаясь в кресло, покрытое засаленной материей неопределенного цвета.

Тощий и длинный Шмуль приютился на высоком деревянном стуле, у которого недоставало одной ножки.

— Ваши спутники с вами? — спросил он. .

— Да.

— Все трое?

— Все трое. Двое мужчин и одна дама. Я оставил их у Фомы. Нам нужно быть но ту сторону завтра утром. Вы все приготовили, надеюсь?

— Да, все устроено. Они будут на той стороне в восемь часов. Но...

Шмуль нерешительно замолчал и стал почесывать левую сторону носа, вопросительно поглядывая на Давида.

— В чем дело? — спросил тот, взглянув на него.

— Видите ли, времена плохие теперь, да и солдаты стали жадны. Мне очень, очень трудно было уговорить их, — сказал Шмуль, поднимая глаза к потолку, — и мне пришлось заплатить им больше, чем...

— Если это правда, Шмуль, то вы совершенно напрасно это сделали, — небрежным тоном заметил Давид.

— Почему напрасно? Разве мне не следовало угодить вам?

— Не в том дело. Нужно держаться установленных цен. Это торговое правило. Чем больше вы дадите, тем больше с вас будут требовать. Помните это, друг мой, и держитесь своих цен. Это правило.

— Вам хорошо говорить, пан Давид! — обидчиво сказал контрабандист, разыгрывая роль угнетенной невинности. — Но как же мне было не уступить? Ведь они — господа, а не я.

— Умный человек должен уметь убедить их, — невозмутимо ответил Давид. — Представьте себе, — прибавил он с веселым выражением своих больших глаз, — что вы попросили бы у меня прибавки к условленной цене. Я не говорю, что вы это сделали бы, но предположим это на минуту. Я бы только ответил вам, что рыба ищет, где глубже, а покупатель — где дешевле. В делах нужно соблюдать выгоду. Граница велика, а солдат много. Если человек не держится условленной цены, зачем вам держаться человека? Не правда ли?

Давид добродушно улыбнулся и стал набивать свою короткую деревянную трубку.

Он, конечно, сразу догадался, к чему Шмуль ведет разговор, и твердо решился не уступать. Расчетливость в трате революционных денег он считал священным долгом для члена партии. Но он не имел обыкновения обходиться сурово с людьми, если не было для этого необходимости.

— А как поживает ваша семья? Я забыл спросить раньше. Все здоровы, надеюсь?

— Здоровы, благодарю вас, — угрюмо отвечал Шмуль, замышляя более решительную атаку на Давида: ему вовсе не хотелось упускать такого удобного случая.

— Ничего нового в деревне? — продолжал Давид, беззаботно покуривая трубку.

— Да, есть, — ответил контрабандист кислым тоном и принялся рассказывать о том, какие строгости пошли теперь на границе.

— Вы знаете, что Ицка вернулся? — спросил Давид, выпуская изо рта облако дыма.

У Шмуля упало сердце. Ицка, или Исаак Пергланц, был очень ловкий контрабандист, пользовавшийся хорошей репутацией среди своих собратьев. Давид иногда вел дела с Ицкой, и Шмуль опасался, что тот хочет его вытеснить.

— Разве? — отозвался он слабым голосом. — Я этого не знал.

Он взглянул испытующим взором на своего собеседника. Но Давид сидел совершенно невозмутимо.

— Мне Фома сказал. Вот все, что я знаю, — отвечал он.

«Все пропало, — подумал Шмуль. — Он знает обо всем, и его невозможно обойти».

— У ваших друзей много багажа? — спросил Шмуль деловым тоном, как будто между ними никогда не было ни тени недоразумений.

— Несколько узлов. Ваш мальчик может снести все.

— Так я его пошлю завтра к Фоме. Деньги на той стороне?

— Да, но помните, что от них вы не должны брать ничего. Только маленькую записку, что они благополучно переправились.

Шмуль грустно кивнул головой в ответ. Это было тоже одной из его претензий к молодому человеку. Давид был очень строг, даже жесток в этом отношения: Шмуль слишком хорошо это знал.

Обиженный контрабандист тряхнул длинными пейсами и торопливо осведомился о погоде в Петербурге, чтобы изменить неприятное направление своих мыслей.

Но его дурное расположение духа сменилось приятным ожиданием, когда Давид спросил его, будет ли он здесь через месяц.

— Я отправляюсь за границу, — объяснил молодой человек, — и мне нужно будет переправить сюда много вещей.

Шмуль почмокал губами. Это было вознаграждением за испытанное им поражение.

Он не стал задавать вопросов. Давид этого не любил и никому не сообщал больше, чем сам считал нужным.

— Вы не забудете меня, надеюсь? — сказал Шмуль. — Конечно, нет. Только вы должны быть на месте. Я вам напишу заранее, чтобы вы могли приехать.

После этого они стали толковать о накладных, о провозе и т. п., и Шмуль не выказывал уже никаких знаков неудовольствия. Они расстались по-приятельски, и контрабандист остался с двойственным чувством эстетического наслаждения деловитостью Давида и досады на крушение своих планов.

«Ловкий молодец, что и говорить! Только праотец Яков мог бы обойти его, — рассуждал он про себя, запирая ставни и двери в шинок. — Но все же ему следовало бы быть помягче с одним из своих соплеменников, у которого семья на шее, и помочь ему заработать честный грош».

Он с грустью вспомнил о золотом времени, лет шесть-семь тому назад, когда переправа за границу оплачивалась в двадцать пять и даже пятьдесят рублей с человека; бывали простаки, которые платили по сто. Давид свел цену до мизерных десяти рублей, без всяких прибавок. Правда, что с тех пор, как Давид взялся за дело, в десять раз больше «гоев» приезжает и уезжает из России. Это было некоторым утешением. Но Шмуль не мог не помечтать о том, как хорошо было бы, если бы движение шло так же оживленно, как теперь, а цены оставались бы прежние. Его глазам представился такой блестящий ряд цифр, что сердце его сначала затрепетало от радости, а потом заныло от тоски.

Тем временем Давид пришел к дому Фомы, где его спутники расположились на ночь. Хозяин сам отворил ему дверь, и Давид осведомился о своих друзьях. Все обстояло благополучно. Они поужинали, как он распорядился, и теперь отправились спать; мужчины заняли переднюю комнату, а Марина, дочь хозяина, отправилась с барышней наверх. Давид поблагодарил его и присоединился к приятелям. В подобных случаях он всегда предпочитал останавливаться у Фомы, хотя у него ничего не было, кроме простых нар для спанья. Но Фома был местным сотским, и его изба была вполне безопасным местом для ночлега.

Очутившись в комнате, Давид осмотрел все кругом с тщательностью полицейского чиновника. Ставни были закрыты, чтобы прохожие не могли заглянуть вовнутрь. Весь багаж, в том числе его собственный холщовый саквояж, был сложен в углу. Его спутники, утомленные длинным путешествием, спали на нарах вдоль стен. Каждый из них имел соломенную подушку и импровизированное одеяло. Для него готова была такая же постель, как для других, но, несмотря на усталость, он проголодался и стал устраивать себе какое-то подобие ужина. Отрезав ломоть от лежавшего на столе большого хлеба, он вынул из саквояжа кусок сыру, бережно завернутого в бумагу, и, как бывалый солдат в походе, удовлетворился этой скромной едой.

Поднявшись первым, как только утреннее солнце стало пробиваться в комнату, он наскоро оделся и открыл ставни. Разбуженные его веселым голосом, спутники тоже торопились вставать.

Острогорский, старший из них, был человек средних лет, небольшого роста, сутуловатый и выглядел поблекшим, болезненным ученым. Сосланный много лет тому назад за какой-то незначительный проступок в захолустный приволжский городок, он бежал теперь из места своего изгнания, намереваясь окончательно поселиться за границей.

Его спутник, Зацепин, молодой человек лет двадцати трех, бывший поручик пехотного полка, был так серьезно скомпрометирован, что организация послала его за границу «проветриться».

— Торопитесь, ребята, — тормошил их Давид. — Ведь вам предстоят сегодня великие подвиги, и времени терять не следует. Я пойду распорядиться насчет завтрака.

Выйдя на двор, он увидел третьего члена компании, Анну Вулич, девятнадцатилетнюю девушку, замешанную в качестве сочувствующей в какие-то университетские беспорядки, не имевшие политического характера. Ей отказали в выдаче заграничного паспорта, и Давид охотно присоединил ее к ближайшей группе, отправлявшейся за границу. Он всегда рад был помочь перебраться через границу всякому, кто в этом нуждается.

Анна присматривала за самоваром, а Давид занялся завтраком, который вышел настолько обильным, насколько позволяла кладовая Фомы. Это было вопросом чести для Давида. Равнодушный к своему личному комфорту, он доходил иногда до смешного в заботах о вверенных ему людях. Он не только заботился об их безопасности, но и о том, чтобы они были хорошо накормлены и довольны во всех отношениях.

Тем временем первые горячие лучи солнца светили уже в маленькие окна избы, освещая комнату и лица путешественников.

Давид сам заварил чай. У него всегда был большой запас в саквояже, потому что чай, покупаемый в небольшой лавке, нехорош и дорог. Скромный завтрак прошел очень оживленно. Все были возбуждены и веселы, как люди, полные любопытства и ожидания общей для всех опасности. Они не могли отделаться от представления, что переправа через границу царских владений — дело серьезное. Давид уверял их, что нет ничего проще. Сотни людей переходят границу тайком, просто для того, чтобы не тратиться. Политические нелегальные, если только нет никаких особенностей н их внешности, могут переходить так же легко, как и все другие.

— А все-таки многие были арестованы, — сказала Анна Вулич, краснея.

Она немного волновалась, так как это было ее первым рискованным шагом. Но она была очень самолюбива и боялась, что ее замечание покажется другим признаком трусости.

— Конечно, были, — сказал Давид с негодованием. — А по чьей вине, если не по их собственной? Можно утонуть в ведре воды, если засунуть туда голову.

Как истый сангвиник по темпераменту, Давид был склонен к преувеличениям. По его словам, выходило, что граница — самое удобное место для, прогулок взад и вперед. Он серьезно сердился на увальней, портящих репутацию границы и дающих пищу глупым рассказам об ее опасностях.

Разговор о пограничных приключениях был прерван Острогорским, который первый обратил внимание на то, что контрабандист запоздал. Десять часов уже пробило, а его еще не было. Давид зашел в шинок, но Шмуля не не оказалось дома. Что-нибудь да случилось. Острогорский, раздражительный по природе, стал волноваться.

— Неужели нам придется еще раз переночевать здесь? — спросил он с желчной улыбкой.

Давид спокойно объяснил, что этого опасаться нечего. Если контрабандист не явится к одиннадцати часам, он устроит дело иначе.

Один Зацепин не ворчал и не приставал с вопросами. Он верил Давиду, как солдат полководцу, и по природе своей был чужд сомнений.

Когда Шмуль показался в дверях, Давид встретил его целым градом упреков. Контрабандист стал извиняться: остановка вышла не по его вине; по случайности караульный, с которым он условился, не был назначен на утреннюю службу, и на него можно рассчитывать только вечером.

Дело осложнялось. В этот день была пятница; через несколько часов начинался шабаш, и тогда самая заманчивая награда не заставит еврея-контрабандиста нарушить субботний отдых.

Давид был взбешен.

— Не сердитесь, пан Давид, — успокаивал контрабандист, — вам не придется пережидать субботы. У меня есть два паспорта для господ, а моя дочь встретит нас по пути к переправе и передаст своей барышне. Мы можем отправиться тотчас же.

Давид объяснил по-русски, что случилось, и передал паспорта двум мужчинам. Паспорта были не настоящие заграничные, а простые свидетельства, выдаваемые пограничным жителям, у которых есть дела по обе стороны границы и которым нужно постоянно ездить взад и вперед.

Оба путешественника развернули паспорта, чтобы прочесть имена, на которые им придется отвечать в случае необходимости. Чтение документа произвело необычайное действие на Зацепина.

— Посмотрите, что за ерунду вы мне принесли! — крикнул он Шмулю. — Ведь это женский паспорт!

— Да, — ответил Шмуль, — так что же за беда?

Спутники Зацепина с любопытством и изумлением взяли у него бумагу, чтобы удостовериться в ее содержании.

Не могло быть никакого сомнения. В паспорте было написано крупными буквами и несколько пожелтелыми чернилами: «Сара Гальпер, вдова купца Соломона Гальпера, 40 лет от роду».

— Надо переменить паспорт, — сказал он контрабандисту. — Не могу же я сойти за вдову!

— Почему нет? С божьей помощью сможете, — сказал Шмуль, подняв руки вверх, как крылья херувима, и мигая глазами. Зацепин, который не имел такой веры в божий промысел, настаивал на своем; тогда Давид, которого потешала досада приятеля, вмешался наконец.

— Это не имеет никакого значения, — сказал он. — Вы сами в этом убедитесь.

Зацепин пожал плечами: как мог он сойти за вдову сорока лет, было выше его понимания; но раз Давид посвящен в эту тайну, значит, все обстоит благополучно.

Путешественники приготовились к отъезду. Они должны были ехать с пустыми руками, потому что на границе было правилом, что люди и товар должны переправляться отдельно; на товар, годный для продажи, пошлина больше, чем на обыкновенные человеческие создания, не имеющие рыночной цены. Острогорский, имевший с собой только небольшой чемодан с рукописями, не мог взять даже его. Давид должен был позаботиться обо всем. Он взялся доставить вещи другой дорогой и обещал присоединиться к ним на той стороне через короткое время..

У ворот они встретили сына Шмуля, который передал Вулич паспорт своей сестры.

— Теперь все готово, — сказал Давид. Они пожали друг другу руки и расстались.

Зацепин и контрабандист шли впереди. Остальные двое следовали на некотором расстоянии, чтобы не обращать на себя внимания. Через двадцать минут они очутились у грязного маленького ручья, который и курица перебредет в сухую погоду. Вдоль берегов его тянулась плоская, голая равнина с глинистой почвой, проглядывавшей промеж жидкой травы. По обе стороны стояли кучки мужчин и женщин. Плоскодонный плот, похожий на старую стоптанную туфлю, плавал в желтой воде. Седой полицейский с красным суровым лицом стоял на носу с обнаженным тесаком.

Как только плот подошел к берегу и пассажиры высадились, наши путешественники по знаку своего провожатого вскочили на него, и за ними набилась дюжина мужчин и женщин до того, что они чуть не толкали друг друга в воду.

— Довольно! — закричал полицейский, отталкивая напиравшую толпу.

И, обращаясь к уместившимся на плоту, сказал повелительным тоном:

— Ваши паспорта!

Это была граница. По левую сторону грязного ручейка была Россия, по правую — Германия.

Все вынули паспорта, которые были собраны в кучку и переданы столпу порядка и закона. Подняв палец кверху, он поспешно пересчитал число голов и потом число документов. Так как оба сходились, он передал их обратно ближайшему из пассажиров и крикнул: «Готово!»

Паромщик, у которого не было ни шеста, ни руля, оттолкнул свое судно от России и в следующую минуту ударился о Германию. Пассажиры Давида высадились на берег. Все было кончено. Они были в Европе, вне власти царя.

— Как это все просто! — воскликнула, улыбаясь, Вулич. Они почувствовали большое облегчение и, громко разговаривая, направились в деревню, где должны были ждать Давида.

Если бы они не были так заняты собой, то заметили бы прилично одетого молодого человека с темными глазами и бледным лицом, который, проходя по улице, остановился, приятно пораженный звуками чистой русской речи.

Это был Андрей, прибывший уже пять дней тому назад на место, указанное в письме Жоржа. Ожидая с часу на час приезда Давида, который должен был его встретить здесь, он умирал со скуки.

Он сразу догадался, что эти трое были из компании Давида. Ему хотелось заговорить с ними, но он удержался. «Вдруг они окажутся чужие. Осторожность никогда не мешает. Если они приятели Давида, то и сам Давид, вероятно, недалеко».

ГЛАВА IV
НОВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Вернувшись в гостиницу, Андрей позвал слугу и сказал ему ломаным немецким языком, что будет целый день дома, на случай, если кто-нибудь спросит о нем.

Окна его комнаты выходили на большой зеленый сквер, к которому вело несколько улиц. Он стал наблюдать за прохожими и около одиннадцати часов заметил издалека неуклюжую фигуру Давида, быстро шагавшего в тяжелом сером пальто, которое он носил круглый год.

Андрей сбежал с лестницы; приятели встретились у входных дверей и крепко расцеловались.

— Признайся, ты, верно, здорово бранил меня за то, что я заставил тебя так долго ждать? — спросил Давид, ласково хлопая Андрея по плечу.

— Бранил, но не очень. Я боялся, не приключилось ли чего с тобой.

— Вот пустяки! Что может статься со мной! Я просто захлопотался, собирая небольшую партию для переправы через границу. Двух зайцев одним ударом. Оно и дешевле и скорее.

— Я, кажется, видел твою партию на переправе час тому назад.

— Возможно. Зацепин между ними; ты должен с ним познакомиться.

Они были уже в комнате Андрея. Давид снял пальто, бросил его на кресло и уселся.

— Ну а теперь расскажи мне про наших, — сказал Андрей, становясь против него. — Как поживает Жорж и все другие? Что слышно о Борисе? Есть ли письма от Зины?

— Да, было одно письмо. Надежды пока очень мало, судя по ее намекам. Да она сама скоро будет в Петербурге и расскажет тебе обо всем.

— Разве ты не едешь со мной в Петербург?

— Нет, — ответил Давид. — Я еду в Швейцарию к останусь там несколько времени. Ты слыхал, что эквилибристы хотят издавать собственную подпольную газету в Петербурге?

— Эквилибристы! — воскликнул Андрей. ,— Да неужели?

Эквилибристами называлось тайное общество, прозванное так в насмешку другими кружками за умеренность и отсутствие решительности. Между ними и партией «Земли и воли», к которой принадлежали Давид и Андрей, были довольно холодные отношения.

— На этот раз они в самом деле что-то затевают, — ответил Давид. — Когда они узнали, что я еду в Швейцарию, то дали мне денег для покупки шрифта.

— Это недурно, — заметил Андрей. — Я меняю о них свое мнение.

— А я остаюсь при прежнем, — возразил Давид. — Посмотрим еще, что они сделают со своим шрифтом. Я не верю в них.

Он смотрел кругом, ища спичек, чтобы закурить свою трубку. Андрей подал ему сигару.

— Так зачем же ты взялся исполнять их поручение? — спросил он.

— Это моя обязанность, — ответил Давид. — Моя служба состоит в том, чтобы очищать дороги от всяких преград и держать их свободными для желающих пользоваться. Удастся ли затея эквилибристов или нет — не мое дело. Да и помимо того, — прибавил он, — возня-то небольшая. Это даст мне возможность пробыть несколько лишних дней с друзьями в Швейцарии — вот и все.

— Я рад за них, во всяком случае. Ты писал о своем приезде?

— Нет, я этого никогда не делаю. Гораздо приятнее приехать невзначай. Как они все поживают? Ты мне ничего не сказал о них.

— Да нечего говорить. Жизнь все та же и такая же скучная, — ответил Андрей.

Давид с досадой ударил себя по колену.

— Что за нелепый народ наши революционеры! — воскликнул он. — Живут в свободной стране среди большого социального движения и чувствуют себя как рыба па суше. Да неужели же свет клином сошелся на одной осени?

Со своим еврейским космополитизмом он часто спорил на эту тему с товарищами.

— Ты прав, ругая нас, — возразил Андрей с готовностью самообличения, под которой так часто скрывается полуодобрение. — Мы наименее космополитическая нация, хотя многие и утверждают противное. Ты один между нами заслуживаешь имя гражданина мира.

— Это лестно, но не особенно приятно, — заметил Давид.

Андрей не продолжал спора и стал расспрашивать о том, что петербуржцы думают относительно Бориса. Он принимал дело очень близко к сердцу. Борис был его лучшим другом, самым близким после Жоржа.

— Ничего нельзя решить до приезда Зины, — сказал Давид. — Но я боюсь, что вообще ничего не удастся сделать теперь.

— Ничего? Почему же?

— Нет сил, — ответил Давид вздыхая. — Мы теперь некоторым образом на мели сидим. Вот увидишь сам, когда приедешь.

Он стал высчитывать потери и финансовые затруднения партии.

Андрей слушал, ходя взад и вперед с опущенной головой. Дело обстояло хуже, чем он ожидал. Но мысль о безнадежности положения возмущала его и не укладывалась в голове. О том, что его самого когда-нибудь арестуют, он привык думать спокойно: такой уж обычный жребий бойцов. Но позволить «этим подлецам» (как он называл всех представителей власти) заморить товарища без всякой попытки отнять у них добычу — было бы слишком большим унижением.

— Какой вздор говорить о недостатке сил в нашей партии! — воскликнул он, остановившись против Давида. — Наши силы вокруг нас; если мы не можем найти помощников, то, значит, мы сами ничего не стоим.

— Выше головы не прыгнешь, — возразил Давид. — У нас нашлось бы несколько человек, способных организовать освобождение; но как быть без денег?

— Не беда, — сказал Андрей. — Самое лучшее средство пополнить кассу и возбудить в людях энергию — это затеять какое-нибудь живое дело.

— Иногда это удается, — ответил Давид. — Поговори с Зиной. Всем нам хочется попытаться что-либо сделать. Он встал и начал прощаться.

— Мне пора идти к моим путешественникам, — сказал он. — Да, как же устроить тебе свидание с Зацепиным? Хочешь пойти к нему или чтобы он сюда пришел?

Андрей спросил, кто были другие, и предложил сейчас же отправиться в гостиницу. Он рад был познакомиться со всей компанией.

Когда Давид вошел в комнату, где сидели его клиенты, он был встречен шумной овацией.

Андрей был им представлен под первым вымышленным именем, которое попалось Давиду на язык. Острогорский и Вулич были чужими для партии, и их не было надобности посвящать в тайну возвращения Андрея на родину. Зацепину же нетрудно было догадаться, кто перед ним.

Компания распалась на две группы. Андрей и Зацепин продолжали сидеть за столом; Давид же отвел двух других к окну на противоположном конце комнаты. Острогорский и молодая девушка все еще не могли надивиться простоте своего бегства.

— Даже жалко, что не пришлось испытать никакого сильного ощущения, — сказала Анна. Острогорский тоже выразил свое удивление. Он был в говорливом настроении и рассказывал о слухах, доходивших до него из достоверных источников, что людей переносили в полночь на спине, в мешках, что приходилось прятаться по нескольку дней в кладовых, прежде чем контрабандисты могли найти возможность переправы. Давид засмеялся и заметил, что сомневается только насчет мешков, а все остальное могло быть правдой. В прежние времена, когда контрабандисты могли делать все по-своему, они часто нарочно выкидывали такие штуки, чтобы пустить пыль в глаза своим клиентам и показать, что громадные деньги, которые им переплачивали, были честно заработаны.

Андрей тем временем спокойно разговаривал с Зацепиным, расспрашивая его о разных людях, с которыми он встречался, о городах, в которых живал. Их оставили наедине с обычной непринужденностью, господствующею и революционной среде; это продолжалось, однако, лишь до тех пор, пока Зацепин не выразил громко своего мнения о какой-то группе радикалов, с которыми ему пришлось познакомиться в одном из провинциальных городов.

— Болтуны они, и только! Виляют между социализмом и политикой, — заявил он с обычной резкостью. — Хотят усесться на двух стульях, да только теперь это не годится.

Это замечание долетело до ушей Острогорского, который был страстным спорщиком. Медленными шагами маленький человечек приближался к разговаривавшим, заложив руки за спину, и его исхудалое лицо казалось придавленным книзу большим тяжелым носом. У него уже было дорогой несколько стычек с Зацепиным, но он жаждал еще сразиться. С легкой саркастической улыбкой на тонких губах он попросил позволения предложить Зацепину вопрос: что именно не годится, по его мнению, для нынешнего времени: сидеть на двух стульях или оставаться социалистом?

Зацепин резко ответил, что сказал то, что хотел сказать, и что все называющие себя революционерами и уклоняющиеся в то же время от участия в настоящем революционном деле не более как болтуны, если не хуже!

С этим Острогорский был совершенно согласен, но у него было свое собственное определение настоящего дела. Прения заинтересовали Вулич, и она подвинулась к краю дивана, поближе к спорящим. Сперва она слушала; потом вмешалась, и разговор сделался общим. Один Давид оставался на своем месте и лениво болтал ногами, сидя на подоконнике.

Начавшийся спор становился все горячее и шумнее. И не удивительно, так как скоро стало очевидно, что из пяти присутствующих революционеров-социалистов каждый был в чем-нибудь не согласен со всеми остальными, и ни один не был склонен к уступкам. Зацепин был отъявленным террористом, отличавшимся простотой и прямолинейностью своих воззрений на все вопросы как практики, так и теории, а также счастливым отсутствием малейшего сомнения в чем бы то ни было. Анна Вулич тоже была террористкой — в теории, конечно, — хотя не шла так далеко, как Зацепин, с которым она, кроме того, совершенно расходилась в вопросе о социалистической пропаганде среди рабочего класса. Острогорский и Давид — оба склонялись к эволюционному социализму, но резко расходились между собою по вопросам о социалистическом государстве в будущем и политической деятельности в настоящем. Что касается Андрея, то он не мог вполне согласиться ни с одним из четырех, но, пробывши так долго вне революционного движения, он не имел, казалось, определенной системы взглядов и немного колебался. Он возражал то одному из спорящих, то его противнику; а в следующую минуту оба набрасывались на него и кричали ему в оба уха различные возражения, доказывавшие его непоследовательность. Зацепина очень сердило такое поведение Андрея. Человек с таким прошлым должен бы иметь более здравые понятия и без пустых околичностей тотчас же пристать к настоящему делу.

Стоя спиной к потухшему камину и опираясь на него своей сильной правой рукой, Зацепин твердо отстаивал свою позицию. Он должен был защищаться против всех остальных, старавшихся внушить ему ту мысль, что вера в один террор слишком узка для социалиста.

— Ну, так я вам объявляю, — кричал он громовым голосом, — что я не социалист!

Он делал ударение на каждом слове, чтобы придать им всем больше силы.

— Именно! — воскликнул торжествующим фальцетом Острогорский. — Следовательно, вы — буржуа, сторонник угнетения рабочего класса капиталистами. Quod erat demonstrandum! (Что и требовалось доказать! (лат.)

Он отвернулся от своего противника и начал ходить взад и вперед, напевая сквозь зубы какую-то арию, чтобы показать бесполезность дальнейшего разговора.

— Нет, я не буржуа! — выкрикивал ему вслед нимало не смущенный Зацепин. — Социализм — не для нашего времени, вот что я говорю. Мы должны бороться с деспотизмом и завоевать политическую свободу для России. Вот и все. А о социализме я забочусь, как о выеденном яйце.

— Извините, Зацепин, — вмешался Андрей, — но это нелепо. Вся наша нравственная сила заключается в том, что мы социалисты. Отбросьте социализм, и наша сила пропадет.

— А какое будете вы иметь право звать рабочих присоединиться к вам, если вы не социалисты? — вскричала, вскакивая с места, Вулич.

— Толкуйте! — протянул Зацепин, презрительно махнув рукой. — Все это метафизика.

Метафизикой он называл все то, что не заслуживало, но его мнению, ни минуты внимания.

— Наша ближайшая задача, — продолжал он, покрывая своим громким голосом все остальные голоса, — побороть политический деспотизм, это необходимо для всех. Кто любит Россию, тот должен присоединиться к ним, а кто не присоединяется, тот изменник народному долу!

При этом он посмотрел в упор на Острогорского, чтобы не было никакого сомнения, к кому относились его слова.

— Что выиграет народ от буржуазной конституции, за которую вы боретесь? — взвизгнул маленький человечек, набрасываясь на своего крупного противника с видом петуха, наскакивающего на гончую собаку. — Вы забываете народ, потому что вы сами буржуа. Да, вот вы что такое.

— Посмотрите, господа, — сказал Давид, показывая на улицу, — вон пожарный насос. Не горячитесь, а то хозяин гостиницы обдаст нас холодной водой.

Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Его шутка не произвела впечатления на спорящих, и он снова погрузился в молчание.

Прения продолжались в том же роде, но, по мере того как спорящие уставали, они становились спокойнее. За это время все несколько раз меняли места. Теперь Зацепин стоял у стола рядом с Острогорским, который держал его за пуговицу сюртука.

— Дайте мне сказать два слова, чтобы убедить вас, Зацепин! — говорил он сладким, вкрадчивым голосом. — История Европы доказывает нам, что все большие революции... — И он продолжал пространно развивать свой тезис.

Зацепин слушал, весь выпрямившись, слегка наклонив голову и нахмурив лоб; судя по его физиономии, можно было с вероятностью заключить, что семя мудрости Острогорского падало на каменистую почву.

— Господа, — прервал Давид, взглянув на часы. — Осталось меньше двух часов до вашего поезда. Пора подумать и о хлебе насущном. Давайте пообедаем. С этим, я надеюсь, все согласятся.

Он спустился вниз, а Острогорский вышел из дому, чтобы разменять русские деньги.

Андрей обрадовался возможности изложить свои взгляды, которые, казалось ему, будут приняты всеми, лишь бы их поняли, так как в его старательно выработанной перед отъездом программе было место для всего и для всех. Зацепин внимательно слушал.

— Это никуда не годится! — отрезал он наконец без малейшего колебания, энергично встряхнув головой.

— Почему же? — спросил Андрей.

Зацепин ответил не сразу. Он собирался с мыслями, приискивая слова, которые бы ясно их выразили. Его полемический жар остыл. Андрей был товарищ и намеревался действовать. С ним следовало говорить о сути дела, а не просто препираться. Он вдруг покраснел, и на лице его выразилось негодование.

— Вы предлагаете, чтобы мы шли рука об руку с либералами, — сказал он, мрачно глядя на Андрея. — Но что, если они захотят, чтобы мы притихли? Разве мы согласимся? Клянусь, нет! Мы будем колоть, стрелять и взрывать, и пусть все трусы убираются к черту.

Он так ударил кулаком по столу, что чуть не разбил его.

— Нет, Андрей, — добавил он более спокойным тоном, — ваш эклектизм никуда не годится.

— А вы что скажете? — спросил Андрей девушку.

— Я думаю, что мы должны рассчитывать только на себя и идти своей дорогой. Те, кому дороги наши цели, пойдут за нами, — ответила она, краснея от возбуждения.

В этом ответе не было ничего такого, чего бы он не слыхал от сотни людей. Но серьезный тон, которым эти слова были сказаны, обнаруживал более, нежели простую искренность, и поразил опытное ухо Андрея. До этой минуты он отдавался непосредственному удовольствию первой встречи с настоящими русскими и обращал мало внимания па робкую девушку, принимавшую слабое участие в разговоре. Теперь же в нем проснулся инстинкт вербовщика, и он внимательнее всмотрелся в нее. Ее свежее молодое лицо глядело умно и серьезно, а блестящие карие глаза были чаще всего опущены вниз. Ее маленькая энергическая фигурка была одета в простое черное платье — обычный костюм революционерок.

За обедом он стал расспрашивать девушку об ее занятиях и планах и узнал, что она — член тайного студенческого кружка самообразования. Ему нетрудно было догадаться, что она руководила кружком. Она ехала в Швейцарию с целью закончить свое образование. Андрей советовал ей направиться в Женеву, где легко будет устроиться, и дал ей письмо к Лене.

Следующая