ГЛАВА VII

ПЕРВОЕ ОТЛИЧИЕ ТАНИ

Случайное замечание Жоржа об опасностях, угрожающих сну Репина, оказалось худым предзнаменованием. Не успели два опасных гостя скрыться из виду, как нагрянула полиция.

Репин не был трусом, но он весь похолодел при виде ненавистных синих мундиров в своей квартире. Его первой мыслью было, что обоих молодых люден арестовали на улице и что обыск у него был лишь следствием их ареста. Но первые же слова жандармов успокоили его. Незваный визит был результатом смутных подозрений, об источнике которых он никак не мог догадаться. Совпадение же с приходом двух революционеров было, очевидно, случайное. Репин вздохнул свободно. За себя ему нечего было бояться.

Жандармы обыскали весь дом, но не нашли ничего компрометирующего. В три часа утра они ушли. Ввиду высокого общественного положения Репина он не был арестован, и ему пришлось только отправиться в участок и отвечать там на глупые и наглые вопросы.

Его оставили в покое, но, не добившись ничего, полиция продолжала зорко следить за домом. Это могло бы иметь неприятные последствия для всех, если бы шпионы заметили посещение Зины или Жоржа. Необходимо было немедленно известить их о случившемся, а потому на следующее же утро Таня был командирована в революционный лагерь, чтобы предупредить друзей об опасности.

Она двинулась в путь с волнением молоденькой девушки, которой в первый раз поручают серьезное дело. Так как за их домом следили, то было более чем вероятно, что каждого из его обитателей будут сопровождать при выходе на улицу. Она страшно боялась вместо предупреждения привести к друзьям шпиона. Как избежать зоркого ока полиции? Полная фантастически преувеличенных понятий всех непосвященных о вездесущности и сверхъестественной ловкости полиции, она не знала, как убедиться, следят ли за нею или нет. Одевшись несколько иначе, чем обыкновенно, она вышла на улицу в ту минуту, когда подозрительный человек, стоявший на углу, зашел в портерную. Но кто знает? Может быть, у того окна, через дорогу, стоит другой шпион за занавеской и, заметив ее, даст знак своему товарищу, когда тот вернется из портерной. Она быстро прошла улицу, чтобы убежать от призраков, созданных ее собственной фантазией, но они преследовали ее. Могла ли она быть уверенной, что эта почтенная старая дама, идущая по одному направлению с нею, не шпионка? Гарантии, конечно, не было никакой. Дама повернула за угол и пошла по Невскому, ни разу даже не взглянув на девушку. Все это прекрасно, но, быть может, это только хитрость, и предполагаемая шпионка дала знак кому-нибудь, и за Танею продолжают следить. Или же если дама по шпионка, то, может быть, за нею следует на некотором расстоянии настоящий шпион, которого она не заметила. Бедная девушка совсем растерялась, и у нее голова пошла кругом, когда вдруг она вспомнила, что одна из ее кузин живет на Литейной, в доме, где есть проходной двор на Моховую улицу. Даже в разгар уличного движения мало кто пользуется этим проходом; в этот же утренний час в нем, наверное, никого нет. Если она пройдет через него, не имея за собой провожатого, тогда ей несомненно удалось спастись от страшных соглядатаев Третьего отделения. Средство оказалось такое простое, что она даже удивилась, как оно раньше не пришло ей в голову. Она взяла извозчика на Литейную и с радостью убедилась, что никто не поехал вслед за нею. Что же касается пешеходов, то она отважилась думать, что на них нечего обращать внимания. Она начала оправляться от своих суеверных опасений и стала обдумывать дальнейшие шаги. Первою ее мыслью было отправиться на квартиру Жоржа. Революционеры обыкновенно скрывают свои частные адреса по принципу, сообщая их только товарищам по делу; но Жорж сделал исключение для Тани. Она знала его адрес и была несколько раз в его берлоге; она могла найти его дом и добраться до квартиры, никого не спрашивая. Но застанет ли она Жоржа? Она обещала извозчику на чай и через десять минут очутилась у желанных проходных ворот. В эту минуту проход не был совершенно пуст: две прачки как раз входили в него с громадною корзиною белья. Но Таня уже достаточно оправилась от своих страхов, чтобы не заподозрить этих женщин в сношениях с Третьим отделением. Остальную дорогу она прошла пешком.

На ее звонок дверь была отворена сейчас же. Жорж был дома. Он не мог удержаться от радостного восклицания при виде неожиданной гостьи.

— Какой добрый ветер пригнал вас к моему берегу, Татьяна Григорьевна? Мои лучшие друзья собрались под моим кровом, и вас одной недоставало...

Его радостное словообилие не позволило Тане проронить слово прежде, чем он открыл дверь из передней в комнату, служившую одновременно кабинетом, гостиной и столовой. Там сидели Андрей и высокая, незнакомая Тане дама.

Это была Лена Зубова, только что вернувшаяся из Швейцарии.

Девушек познакомили друг с другом. Чтобы извиниться в том, что она помешала людям, — всегда, как ей казалось, запятым важными делами, — Таня сейчас же объяснила причину своего прихода.

Весть об обыске у Репина поразила всех. Но, услыхав, что ничего не было найдено и что он не был арестован, они успокоились.

— Вас можно поздравить с первым политическим опытом, — сказал Андрей.

— Он мог оказаться последним для нас, — заметил Жорж. Он .рассказал Лене, как близки они были вчера к тому, чтобы быть арестованными у Репина.

— Если бы мы остались еще на несколько минут, нас, наверное, схватили бы.

— То же случилось бы, если бы полиция ускорила шаги и явилась немного раньше, — сказал Андрей. — Наше будущее записано в книге судеб, и избежать его невозможно, — прибавил он полушутя, полусерьезно.

Жорж ответил, что человеку никогда не мешает самому помогать судьбе.

Оба они поблагодарили Таню, что она пришла предупредить их.

Лене первой пришло в голову спросить, как Тане удалось уйти из дома, за которым, наверное, следили.

— Уверены ли вы, что вас не проследили сюда? — спросила она.

Таня не могла сказать наверное, но ей казалось, что нет.

Затем она откровенно рассказала про все свои сомнения и опасения и про маленькую хитрость, пущенную в ход, чтобы отрезать дорогу возможным преследователям.

Лена захлопала в ладоши.

— Да вы прекрасно исполнили свою роль, Татьяна Григорьевна, — сказала она. — Никто из нас лучше бы не сделал.

— Неужели? — спросила девушка, краснея. — Я этого не подозревала.

— Тем лучше, — сказал Жорж. — У вас, значит, врожденный талант к конспирациям.

Он был в восторге, что Таня дала это маленькое доказательство присутствия духа и находчивости, и ему было особенно приятно, что его друзья оценили ее поведение.

Исполнив свое поручение, Таня встала и начала прощаться. Ее светский такт подсказал ей, что не следовало оставаться дольше.

Жорж посмотрел на нее с выражением глубокого разочарования. Уйти, не обменявшись с ним почти ни словом! Это было слишком жестоко с ее стороны. О внешней стороне событий прошлой ночи достаточно было рассказать другим; ему же самому хотелось еще расспросить дорогую девушку о ее внутренних ощущениях при первом столкновении с полицией. Но Таня стеснялась оставаться.

— У вас, наверное, какие-нибудь дела, — сказала она ему шепотом. — Я не хочу мешать.

— О нет, останьтесь, пожалуйста, — настаивал Жорж. — У нас не деловое собрание. Вам нечего торопиться.

Андрей повторил уверение Жоржа и тоже стал ее упрашивать. Теперь дом ее отца небезопасен, и бог знает, когда они снова увидятся.

Андрей почти не разговаривал с Таней, предоставив его попечению Жоржа, и, по-видимому, не обращал на псе внимания. Его, казалось, совершенно поглощал рассказ Лены об Анне Вулич, подтвердивший его первые впечатления на границе. Но сознание присутствия Тани по оставляло его ни па минуту и наполняло тихою радостью все его существо, действуя подобно солнечному свету или красивому пейзажу, между тем как мысли отвлечены чем-нибудь совершенно иным.

Когда, получасом позже, Таня поднялась, говоря, что отец будет беспокоиться, и ушла, Андрею показалось, что в комнате сразу потемнело и чего-то недостает.

— Какое у нее милое лицо! — заметила Лена, когда девушка ушла.

Андрей улыбнулся.

— Я не знаю. Спросите мнение Жоржа на сей счет, сказал он, указывая по направлению своего друга, вышедшего провожать гостью на лестницу. — Я в этом не судья.

Андрей соскрытничал, на этот раз, по крайней мере, потому, что внутренне он был совершенно согласен с Леной. Сегодня лицо Тани было действительно прелестное. Но какое ему дело до этого?

Жорж вернулся, и они возобновили разговор, прерванный приходом Тани.

Около двенадцати часов к ним присоединились Зина и Василий Вербицкий, приехавший из Женевы вместе с Леной. Андрей исполнил данное им обещание и постарался об их скором возвращении.

Зина пришла сильно взволнованная, и даже на невозмутимом лице Василия видны были следы возбуждения.

— В чем дело? — .спросил Жорж.

Зина показала им письмо из Дубравника, полное ужасающих подробностей об обращении с политическими заключенными. Оно дошло до апогея в неслыханном до того факте: по приказанию прокурора молодая девушка, имя которой сообщалось, была раздета донага в присутствии тюремщиков и жандармов, прежде чем ее заперли в камеру, под тем предлогом, что тюремные правила требуют точного описания примет всякого заключенного.

Известие это было встречено гробовым молчанием. Веселье товарищеской беседы исчезло. Мрачный дух мщения носился над ними, и каждый из присутствовавших был поглощен одними и теми же злыми мыслями.

— Этого нельзя оставить безнаказанным!

— Нужно сделать примерную расправу! — воскликнули Лена и Жорж почти одновременно.

Андрей ничего не сказал, потому что считал лишним говорить о том, что было совершенно очевидно.

— Так именно и решили наши в Дубравнике, — сказала Зина. — Они только просят в своем письме послать им опытную женщину для конспиративной квартиры. Потом им нужен человек с хладнокровной головой и твердой рукой.

— Я готов к их услугам, — поспешно сказал Андрей.

— Нет, — вмешался Василий своим медленным, ленивым голосом. — Я сказал Зине, еще до прихода сюда, что поеду.

Зина подтвердила его слова, прибавив, что гораздо лучше ехать Василию. Вопрос о первенстве не играл, конечно, никакой роли, но Андрей завязал уже кое-какие деловые сношения в Петербурге и занялся настоящим делом; Василий же только что приехал и как нельзя более подходил для предстоящего дела в Дубравнике.

Ее голос оказался решающим.

— Хорошо, пусть будет так, — согласился Андрей. — По если вам понадобится кто-нибудь на подмогу, черкните мне слово.

Выбор женщины решался сам собою. Зина была уже раньше в Дубравнике, и все права и все необходимые качества были на ее стороне.

Таким образом оба волонтера были выбраны. Вопрос должен был еще обсуждаться на ближайшем заседании комитета, который имел решающий голос. Но это было одной формальностью. Они знали заранее, что никаких возражений не последует.

— Кстати, — обратилась Зина к Лене, — не займете ли вы мое место во время моего отсутствия?

Лена ответила, что была бы очень рада взяться сейчас же за какое-нибудь дело.

Зина стала посвящать ее в подробности, и в результате обнаружилась работа довольно внушительных размеров: пропаганда среди молодежи, пропаганда между рабочими и тайная переписка с заключенными в крепости.

— Не знаю, справлюсь ли я со всем этим, — нерешительно сказала Лена, — особенно с перепиской: я совсем не знаю, как это ведется.

Жорж обещал взять на себя эту обязанность и предложил ' ей свою помощь, временно, и в остальном деле.

— Вы скоро пустите корни повсюду, — сказал он весело. — Завтра мы зайдем к моему приятелю, молодому студенту, члену одного из кружков, через него вы познакомитесь с остальными. В другом кружке вы уже имеете знакомую.

— Кого?

— Татьяну Репину, которую вы только что видели.

— Это очень приятно, — сказала Лена.

— Таня была здесь? Что-нибудь случилось? — спросила Зина.

Известия из Дубравника заставили забыть незначительный инцидент обыска у Репина.

Зина, однако, была поражена им более, чем остальные.

— Репин знает о причине обыска?

— Нет, ему ничего не сказали, и ни он, ни мы не можем понять, откуда это стряслось, — ответил Жорж.

— А мне кажется, что я знаю, — сказала Зина.

— Неужели?

— Это в связи с арестами в Дубравнике. В письме оттуда есть отдаленный намек, но я его не поняла сначала. Они упоминают об аресте адвоката Новаковского, кажется, хорошего знакомого Репина, и прибавляют, чтобы я предупредила «Пандекта номер первый». Я никак не могла догадаться, к кому относится это прозвище. Теперь ясно, что они имели в виду Репина. Всегда так выходит при излишке усердия в конспирациях.

— Но вы бы не успели его предупредить, если бы даже тотчас догадались, — сказал Андрей. — Приказание об обыске у Репина было дано, очевидно, по телеграфу. Кроме того, ему ничего дурного не сделали, и нам незачем особенно огорчаться.

— Правда. Но я боюсь, что дело на этом не кончится. Новаковский серьезно замешан. Это может открыться каждую минуту, и у Репина еще раз сделают обыск, но уже с более серьезными последствиями. Нужно предупредить его, чтобы он не убаюкивал себя обманчивой безопасностью.

Так как неблагоразумно было бы идти в дом адвоката, то и решили, что кто-нибудь зайдет к Криволуцкому и передаст ему письмо для Репина.

ГЛАВА VIII

РАЗМЫШЛЕНИЯ РЕПИНА

Зина и Вербицкий отправились в назначенное время в Дубравник, и через несколько дней получилось письмо об их благополучном прибытии. Еще через десять дней пришло другое письмо, с известием от Зины, что дело идет на лад и что «счеты скоро будут сведены». Но эти счеты свести не удалось ни тогда, ни позже. Случилось так, что прокурор, по распоряжению которого учинено было гнусное издевательство, узнал о грозившем ему смертном приговоре. Охваченный паническим ужасом, он оставил город под предлогом внезапной болезни. Через месяц до революционеров дошло известие о его добровольной отставке.

Как ни были злы на него революционеры в Дубравнике, им пришлось оставить его в покое. У террористов было ненарушимым правилом, что с той минуты, как официальное лицо добровольно сходит со сцены и перестает быть вредным, его ни в коем случае нельзя убивать из одной мести. Нескольким трусам удалось таким образом избежать назначенной им кары.

Группа людей, собравшаяся для мщения, не была, однако, распущена. Так как они уже были на месте, имели конспиративную квартиру, часовых и все остальное наготове, то было предложено предпринять более трудное дело: освободить трех революционеров: Бориса и его товарищей — Левшина и Клейна, сидевших в ожидании суда в дубравниковской тюрьме. Зина написала об этом петербуржцам, и они от души одобрили новый план, обещая помочь товарищам деньгами и, если нужно, людьми.

Андрей ждал каждый день, что его позовут в Дубравник, но не удивлялся, когда проходили недели за неделями, а он все еще оставался на старом месте. Было ус/ловлено, что Зина, заведовавшая приготовлениями, не будет звать его до приближения момента решительного действия, а он знал но опыту, как трудно организовать такого рода попытки.

В Петербурге было пусто и скучно, как это обыкновенно бывает в летние месяцы. Палящий зной короткого лета гонит из душного, пропитанного миазмами города всех, кто только имеет возможность вздохнуть свежим воздухом. Рабочий и интеллигентный класс спешат и деревню: одни — для работы, другие — для отдыха, и этим ослабляется движение во всех отраслях общественной и интеллектуальной жизни в столице. Революция, как и все остальное, отдыхает во время жаркого сезона, и ее горючие элементы рассеиваются широко и далеко по всей стране.

В этом году, впрочем, лето было оживленнее обыкновенного, главным образом благодаря пропаганде между фабричными рабочими, которых в столице довольно много и летом и зимою. Андрей посвятил этому делу всю свою энергию, пока его услуг не требовалось ни для чего другого. В прежние годы он усердно занимался пропагандой между рабочими. У него было в этой среде много знакомых, и некоторые из них были еще в Петербурге; теперь они приветствовали его как старого приятеля. Недели в две Андрей вполне свыкся с людьми и с делом. Рабочие любили его за простоту и серьезное отношение к занятиям и слушали с удовольствием его простые, понятные речи. С своей стороны, Андрей чувствовал себя хорошо среди рабочих и предпочитал пропаганду между ними всякой другой работе. В этом он представлял полную противоположность Жоржу, который находил более подходящую для себя сферу среди студентов и образованных людей, где его блестящие качества производили больше эффекта.

Было светлое, жаркое воскресенье в первой половине августа. Андрей возвращался с рабочего собрания на Выборгской стороне, находившейся в его ведении. Дойдя до Литейного моста, он взглянул на свои никелевые часы. Было ровно шесть, и он стал размышлять, перейти ли ему через мост и вернуться к себе на квартиру или же сесть на конку, которая в час времени подвезет его почти к самым дверям дачи Репина на Черной речке. День и час были самыми подходящими для визита. Но все-таки он не сразу решился. Он навестил Репиных два раза на прошлой неделе, и, несомненно, было бы благоразумнее не показываться опять так скоро. Туча, собиравшаяся два месяца тому назад над головой Репина, теперь рассеялась. Новаковского выпустили, так как полиция в Дубравнике не напала, к счастью, на следы компрометирующих его связей. Репина больше не трогали, и дом его был настолько безопасен, насколько это возможно в России. Но посещения «нелегальных» составляют опасность сами по себе и не должны повторяться слишком часто.

Андрей решил быть благоразумным и пойти домой, хотя его комната представлялась ему в эту минуту пустой и мрачной. Он направился к мосту и даже перешел через него, стараясь сосредочиться на мысли о том, что он будет делать дома. Но все это было чистым лицемерием, так как он отлично знал, что домой не пойдет. Когда, дойдя до противоположного конца моста, он увидел приближающуюся к нему дачную конку и на ней одно свободное место на задней площадке, около кондуктора, он поспешил вскочить, сообразивши вполне правильно, что сегодня воскресенье и следующие конки могут быть битком набиты.

«Не нужно быть чересчур осторожным; это портит характер, — уговаривал он самого себя. — В загородных местах полиция вообще небрежна, все делается спустя рукава, и бояться совершенно нечего. Лишний приезд не имеет ровно никакого значения, особенно в воскресенье, когда всегда бывают гости из города».-

Собрание, с которого Андрей только что возвращался, было очень удачное. На нем сообщили об образовании новой ветви на одной из очень больших фабрик но соседству; перспектива была самая блестящая, и он охотно смотрел на все глазами оптимиста.

Через открытое окно он мог видеть пассажиров, сидящих вплотную, как сельди в бочонке, с детьми на коленях. Большинство едущих было в праздничных платьях и с праздничным выражением на лицах. Приказчики, мелочные торговцы, мелкие чиновники, не имеющие средств жить летом на даче, пользовались хорошей погодой для прогулки. Андрей помнил, что по воскресеньям бывает музыка в парке. Тане нужно будет иметь провожатого, так как отец ее занимается по вечерам. Если Криволуцкий не вздумает помешать им, они проведут чудный вечер.

Со времени их первого знакомства, два месяца тому назад, не проходило недели без того, чтобы он не видел Тани, — сначала случайно, а потом благодаря комбинациям, которые всегда как-то складывались в его пользу. С переездом же Репиных на Черную речку они видались еще чаще. Сравнительная свобода дачников от полиции допускала ослабление крайней осмотрительности, необходимой в городе. Большинство своих свободных вечеров Андрей проводил или у Репиных, или у Лены Зубовой, которая взяла на лето комнату по соседству; Таня была ее постоянной гостьей.

Он был настолько старше Тани благодаря своему жизненному опыту, что эта девятнадцатилетняя девушка казалась ему почти ребенком. Но у них было много общего во вкусах, складе ума и в каком-то почти интуитивном взаимном понимании, придававшем ее обществу особую прелесть в его глазах. Он не боялся, чтобы эта близость с очаровательной девушкой стала опасной для его душевного спокойствия. За Таню же нечего было беспокоиться — в нем самом не было ничего такого, что могло бы пленить ее воображение. Многие женщины «очень любили его», но всегда выходили замуж за кого-нибудь другого. Такова была его судьба, и он охотно мирился с нею. Женская любовь — большое, но очень опасное счастье; революционеру лучше обходиться без него.

Притом же Таню любил Жорж, который был для него более чем братом, и вначале ему казалось, что она отвечает Жоржу взаимностью. Это исключало всякую возможность смотреть на нее иначе как на сестру. Через несколько времени он, правда, начал сомневаться относительно ее чувств к Жоржу. Но между ними уже установились братские, непринужденные отношения, и они закреплялись все более и более по мере сближения. Он с интересом наблюдал за ростом и развитием молодой души, с ее страстными порывами и робкими колебаниями, с ее надеждами и тревогами.

Этому интересу, а не какому-нибудь другому, более сильному чувству приписывал он почти болезненное стремление видеть ее, грусть, находившую на него, когда что-нибудь лишало его этой радости, и постоянное направление мыслей все в одну и ту же сторону. Такое душевное настроение удивило, но не испугало Андрея, когда он недавно обратил на него внимание. И, странное дело, именно мысль о любви другого ослепляла его насчет своей собственной любви. Его трезвое отношение к молодой девушке представляло такой контраст с экзальтированностью его друга, что казалось невозможным, чтобы они оба находились под влиянием одного и того же чувства.

Жорж реже бывал на Черной речке, чем Андрей. Он был очень занят газетным делом, так как большинство других сотрудников разъехалось. Но Андрей надеялся встретиться с ним в это воскресенье, так как не видал его целую педелю.

Войдя в хорошенький домик Репина, построенный в русском стиле, Андрей застал адвоката одного. Тани не было дома. Репин сказал, что Лена зашла за нею, а Жорж ждал их в парке. Они пойдут гулять и вернутся, вероятно, только поздно вечером. Сильно разочарованный, Андрей собирался уже уходить, но хозяин задержал его:

— Отдохните немного и закурите сигару. Я теперь не работаю.

Перед ним лежала новая книжка журнала и нож из слоновой кости; читая, он разрезывал листы.

— Откуда вы теперь и что слышно в ваших краях? — спросил Репин. — Не собираетесь ли взорвать нас? Вы, пожалуй, прилаживали уже фитиль?

— Ничего столь ужасного не предвидится, — ответил Андрей. — Я только что с нашего собрания рабочих.

В самом деле? Разве вы занимаетесь пропагандой? - удивился Редин.

— Да, особенно в этом году. Репин очень заинтересовался.

— И ваши усилия приносят какие-нибудь результаты? — спросил он недоверчиво.

— Конечно! — ответил Андрей. — Зачем же иначе было бы работать?

— О, люди часто всего упорнее ведут самые безнадежные дела! — возразил Репин.

Дворянин по рождению, воспитанный в помещичьей дореформенной обстановке, Репин, как все люди его поколения, считал, что пропасть между интеллигенцией и народом непроходима. Как защитник по некоторым процессам, он знал несколько человек из рабочих; и крестьян, стоявших в братских отношениях с их товарищами из интеллигенции, и это поразило его как нечто совершенно новое. Но одна ласточка или даже полдюжины ласточек не делают весны. Он все еще не доверял возможности слияния и рад был что-нибудь услыхать об этом от человека, очевидно, хорошо знакомого с вопросом. Он слушал Андрея с большим вниманием, кивая своей седой головой в знак одобрения.

— Да, это хорошее начало, — сказал он наконец, — и самая важная часть вашей работы, единственная, и сущности, которую я безусловно одобряю. Я вам очень благодарен за ваши сведения.

Они часто обсуждали вдвоем разные революционные и политические вопросы. Изо всех приятелей его дочери, бывавших у них в доме, старый адвокат больше всех любил Андрея и охотнее всего беседовал с ним. Они, конечно, ни в чем не соглашались, но гораздо меньше расходились и лучше понимали друг друга, чем все остальные, так как положительность Андрея сглаживала значительную разницу лет менаду ними.

— Теперь мне пора идти, — сказал Андрей, поднимаясь. — Я пройдусь по парку, авось набреду на них, Но всяком случае, передайте мой привет Татьяне Григорьевне.

Он торопливо вышел.

Оставшись один. Репин раскрыл книгу, но не мог больше читать в этот вечер. Собственные мысли отвлекали его внимание от мыслей автора. Он задумался о своей дочери и о трагической дилемме, в которую его ставили ее очевидные симпатии к революционному делу.

Репин не был сторонником революции в том виде, как она велась у него на глазах. Человек более ранней эпохи, он был горячим последователем и активным сторонником большого либерального движения шестидесятых годов, связанных с именем Герцена. Он оставался верен прежним традициям. Когда революционеры стали решительно бороться против политического деспотизма в России, он должен был признать в них борцов за его собственное дело. Будучи слишком стар, чтобы разделять их надежды или одобрять их крайние средства, он, однако, не считал возможным уклониться от всякой ответственности и обязательств в начавшейся борьбе. Он слишком близко видел ужас деспотизма, чтобы не признавать даже самый дикий вид возмущения естественным, простительным и даже нравственно оправданным. Он не питал ни злобы, ни отвращения к тем, кто не умел подавить страстей из-за политических соображений. Он даже чувствовал к ним некоторое уважение.

Одно важное обстоятельство, случившееся три года тому назад, придало положительную форму его неопределенным симпатиям. Репин был приглашен в защитники по одному из политических процессов, когда обвиняемые имели еще право выбирать себе адвокатов. Тогда он познакомился со своей клиенткой, Зиной Ломовой, замечательной двадцатилетней девушкой, и с некоторыми из ее товарищей. Его теоретические убеждения окрепли благодаря теплым личным симпатиям, которые он почувствовал к этой благородной и отважной молодежи. Когда через восемь месяцев после драконовского приговора — крайне несправедливого, по его мнению, — Зине удалось бежать и она неожиданно явилась к нему с визитом в Петербург, он встретил ее с распростертыми объятиями и предложил ей свою помощь во всем, что ей понадобится. Зина прожила несколько дней у него на квартире и при помощи Репина возобновила сношения с теми из своих прежних товарищей, которые жили в столице в качестве нелегальных.

Через нее Репины познакомились, между прочим, с Борисом Маевским, за которого Зина вскоре вышла замуж. Дом адвоката был сборным пунктом петербургской интеллигенции, и революционеры не могли найти лучшего места, где за отсутствием свободной прессы можно было бы следить за настроением и взглядами публики, представляющей собой общественное мнение Петербурга.

Некоторые из революционеров подружились с его дочерью, на которую, очевидно, смотрели как на будущего члена партии.

Старый адвокат хорошо понимал, что их виды небезосновательны и что скоро наступит день, когда горячо любимая им дочь будет увлечена на дно пропасти, поглотившей уже так много жертв. Он не пожалел бы своей жизни, чтобы спасти ее, но как? Запретить ей видеться с революционерами и прервать всякие сношения с ними? .По заставить ее избегать этих людей было для него так же невозможно, как и самому отказать им в помощи из-за того, что он подвергается опасности. Да и к чему приведут запрещения и искусственные меры, когда зараза в воздухе? Многие родители пробовали этим путем уберечь своих детей, и чего же они добились? Дети порывали с ними всякие связи и уходили из дому, раздраженные и озлобленные. Будь что будет, но дочь его никогда не увидит в нем врага. Он никогда не стеснял ее свободы, рассчитывая лишь своим нравственным влиянием удержать ее от безрассудного и отчаянного шага. Он одно время льстил себя надеждой, что ему удастся удержать ее в границах и противодействовать внешним течениям. Но за последние дни он заметил в ней перемену, сильно его тревожившую. Он чувствовал, что уносный момент, которого он так боялся, приближается, и теперь, сидя перед раскрытой книгой, он глубоко страдал, сознавая свою беспомощность.

ГЛАВА IX

НОВООБРАЩЕННАЯ

Андрей раздумывал и решился идти прямо на квартиру Лены, вместо того чтобы разыскивать их всех в парке. «Они, наверно, вернутся домой ужинать, — сообразил он, — если уже не вернулись». Он был уверен, что застанет их, и ускорил шаги, чтобы не потерять ни одной минуты предстоявшего удовольствия.

Но в этот день все складывалось против него. Оказалось, что они еще не вернулись, и никто не мог ему объяснить, когда они будут дома. Все-таки он решился еще раз попытать счастья и остался дожидаться их прихода.

Лена занимала большую комнату в среднем этаже, скудно обставленную, но с хорошим видом из окна. Большая акация покрывала его своей тенью, и тонкие листья дерева едва шевелились в неподвижном воздухе.

Андрей открыл окно, и в комнату ворвался аромат сада и окружающих полей: дом стоял на окраине деревушки. За ним тянулась широкая равнина, покрытая кустарниками и пересеченная узкой дорожкой; она вела к группе небольших дач, живописно выделявшихся на светло-зеленом фоне небольшой березовой рощи. Белые ночи уже миновали, но вечерние сумерки были еще ясные и длинные.

Андрей прождал не более четверти часа, как хлопнула входная дверь и он услышал на лестнице смех Жоржа, а затем голос, заставивший сильно забиться его сердце.

Таня с раскрасневшимся смуглым лицом и с венком из васильков в волосах была красивее обыкновенного. На ней было легкое платье из чесучи, драпировавшее мягкими складками ее стройную фигуру. На левой руке у нее висела соломенная шляпа с широкими полями, которую она сняла, разгоряченная долгой прогулкой.

Андрей поднялся ей навстречу со счастливою улыбкою.

— Вы хорошо прогулялись, я вижу! — сказал он, глядя на ее раскрасневшееся лицо.

— Да, — сказала она, бросаясь в кресло, — мы отлично прогулялись, и Жорж смешил нас все время своими рассказами. Как жаль, что вы не пришли раньше!

— Ради его рассказов? Но, может быть, я их уже слышал? Оно постоянно так случается со старыми товарищами, как мы с ним, если они вдвоем часто ходят в гости.

Он обратился к Жоржу:

— Как поживаешь, дружище? Давно мы с тобой не виделись. Поди, в пароксизме творчества?

— Я все время корпел над бумагой, если ты это думаешь, — ответил Жорж.

— И теперь празднуешь увенчание здания?

— Да, я кончил работу на этот месяц и праздную временную передышку. Такое удовольствие поймет только тот, кто сам испытал, что значит литературная каторга.

Таня прислушивалась к разговаривавшим, лениво развалясь в кресле и облокотившись на его ручку обоими локтями.

— Как вам не стыдно ворчать, Жорж? — сказала она. — Вы менее, чем кто-либо, имеете оснований жаловаться на судьбу.

— Неужели? — воскликнул молодой человек. — Я этого не подозревал. Скажите, пожалуйста, чем я так счастлив? Обещаюсь заранее употребить все усилия, чтобы согласиться с вами. Это будет большим утешением.

В эту минуту Лена открыла дверь и внесла поднос со стаканами; за нею следовала горничная с самоваром.

С помощью гостей стол был освобожден от разбросанных на нем книг и газет, скатерть постлана и все приготовлено к чаю.

— Таня, голубушка, — сказала Лена, — распоряжайтесь, пожалуйста, чаем. В качестве хозяйки я должна занимать своих гостей приятными разговорами, что само но себе составляет тяжелую обязанность.

Она села в кресло, оставленное Таней, и, закурив папироску, стала глядеть в окно, не обращая никакого внимания на своих гостей, которые, она решила, развлекутся гораздо лучше, если их предоставить самим себе.

— Татьяна Григорьевна, я все еще в приятном ожидании. Вы не ответили на мой вопрос, — сказал Жорж, когда кончилась возня с чаем.

— Какой вопрос? — спросила Лена.

— Почему я наисчастливейший из смертных? — объяснил Жорж.

— Разве? Я этого не знала, — заметила Лена.

— Вы искажаете мои слова, Жорж. Я просто сказала, что вам не следует жаловаться на судьбу.

— А почему, скажите на милость, именно я должен быть лишен этого утешения, к которому столь часто прибегают мои ближние?

— Почему? — протянула Таня тоном, означавшим, что он сам слишком хорошо знает, почему. — Потому что, — быстро вставила она, вспомнив что-то, — вы сами мне сказали, что когда на вас находит тоскливое настроение, вам стоит излить его в стихотворную форму, и на душе у вас становится легко и отрадно.

Таня засмеялась. Жорж, думала она, напрашивается па комплимент, напустив на себя непонятливость, и ей хотелось подразнить его.

— Я не подозревал, что вы такая коварная, Татьяна Григорьевна, — сказал Жорж. — В другой раз буду осторожнее и представлю вам только казовую сторону моего ремесла.

Он отлично помнил разговор, на который намекала Таня. Это было по поводу появления небольшого томика его стихов, наделавшего шуму в их среде. Тане очень понравились стихи, и у них произошел разговор о художественных ощущениях и настроениях. Его слова, конечно, были переданы ею неточно, с намерением уязвить его. Но он и не думал поправлять Таню, он стеснялся говорить об этом сюжете.

Лена, курившая во время разговора, отложила теперь папироску в сторону. Она заинтересовалась нравственной стороной вопроса.

— Мне кажется, — сказала она, — люди, искренно преданные великому делу, должны равнодушно относиться к своей роли в нем, — велика ли она, мала ли, блестящая или скромная. Стремление играть видную роль — то же тщеславие и эгоизм в другой форме.

Таня возразила, что она этим не хотела сказать, что нужно добиваться выдающейся роли, но что раз она выпала кому-нибудь на долю, то сознание такого положения должно бы доставлять удовольствие.

— Но разве вам не кажется, — сказал Андрей, поддерживая мысль Лены, — что можно так слиться с делом, которому вы служите, что не останется ни места, ни желания, ни времени даже для разных соображений о своем собственном «я» или о той доле участия в общем деле, которая принадлежит тому или другому из товарищей?

— Нет, — подумав, ответила Таня, качая головой. — Я не достигла этого предела. Боюсь, никогда его и не достигну. Сознание моего ничтожества терзало бы меня, и я завидовала бы более одаренным, чем я. Какую гордость и восторг должен испытывать человек, сознающий, что внес новую и ценную лепту в общее дело!

Она посмотрела на Жоржа. Это был взгляд, просивший о поддержке, потому что из всех присутствовавших он один не высказался против нее. Но Андрей, уловивший этот взгляд, истолковал его иначе. Он было хотел настаивать на только что высказанном мнении, механически следуя доводам, сложившимся в его голове. Но он не мог произнести ни слова, подавленный сознанием, что если заговорит, то скажет неправду. Он чувствовал в эту минуту, что в глубине души также завидует тем, которые, неизвестно почему, владеют сердцами людей. Сознание своей посредственности наполнило его сердце горечью, доселе не изведанной. Он замолчал, не будучи и состоянии бороться против этого ощущения.

Наступила короткая пауза в разговоре, на которую никто не обратил внимания, но ему она показалась мучительно длинной и тяжелой.

— Посмотрите, Андрей, как красива эта группа белых домов в ярко-красном освещении заката, — сказала Лена со своего места у окна. — Это мне напоминает Alpengluh в швейцарских горах. (Отблеск солнечного заката в Альпах (нем.).

Андрей обрадовался перемене разговора и подошел к окну.

— Да, очень красиво! — произнес он, всматриваясь в пейзаж с напряженным вниманием ученика, старающегося запомнить очертания карты, по которой его будут экзаменовать. Вид из окна был прекрасен: на голубом своде неба еле виднелись бледные очертания неполного месяца, как бы нарисованного едва заметной акварелью; белые домики, залитые красным отблеском, выступали на зеленом фоне рощи; заходившее солнце золотило края перистых облаков, сгущаясь в ярко-багровый цвет на линии горизонта.

Но, погруженный в свои мысли, Андрей перестал воспринимать красоты природы. Он обернулся к сидевшим за чайным столом.

Таня уронила венок из васильков, и Жорж поднял его, упрашивая ее опять надеть его на голову, потому что он ей очень к лицу. Девушка засмеялась и покраснела, но исполнила его желание, и Андрей почувствовал сильную досаду на обоих за такое ребячество.

— Послушайте, Андрей, — прервала Лена его унылое раздумье, — у меня к вам просьба.

Она указала ему на стул и самым деловым тоном попросила его сесть.

— Можете ли вы, — продолжала она, — уделить мне один или два вечера в неделю?

— Для чего? — встрепенулся Андрей.

— Для пропаганды в кружках молодежи. Вы будете нам очень полезны.

— Какая вам будет польза от меня? Вы знаете, я не гожусь для такой работы и буду играть на ваших собраниях самую печальную роль. Пригласите Жоржа: ему и книги в руки.

— Это правда, — охотно согласилась Лена, — и я уже к нему обращалась, но у него все вечера заняты.

Прямота и. даже некоторая резкость во взаимных отношениях революционеров — явление самое обыкновенное, в особенности когда речь идет о «дедах». В словах Лены не было ничего такого, чего бы и он не сказал ей при подобных обстоятельствах, но сегодня он решительно был не в духе. . .

— Я, значит, понадобился вам на затычку? — сказал он обидчиво.

Лена сделала нетерпеливое движение.

— Не говорите глупостей, Андрей! Скажите прямо, есть у вас время или нет?

— Я очень занят моими рабочими, — отвечал Андрей угрюмо. — Но скажите, — прибавил он, стараясь принять более миролюбивый и в то же время более деловой тон, — почему вам не продолжать дела без меня, как вы его вели до сих пор?

— Я бы сама этого хотела, — отвечала Лена, — да только некоторые из членов нашего кружка попадись в последних арестах, — Миртов, между прочим.

— А! Понимаю! — воскликнул Андрей, меняя тон. — Так Миртов был одним из вашей группы? Лена кивнула головой.

— Я никогда с ним не встречался, .— сказал Андрей, — но только слыхал о нем. Судя по тому, как он был арестован, он удивительно хороший человек. Знаете ли вы, что ждет его?

— Пока ничего нельзя сказать, — отвечала Лена. — Все зависит от каприза жандармов. Его случай — совершенно исключительный.

Повысив голос, она спросила Жоржа, который разговаривал с Таней, нет ли новых известий о Миртове из крепости.

— Мы получили от него несколько строчек, — отвечал Жорж. — Его положение гораздо хуже, чем можно было ожидать. Полиция нашла у него статью в рукописи для подпольной печати и множество наших памфлетов и брошюр. Боюсь, он человек обреченный.

— Кто этот Миртов? — шепотом спросила Таня.

— Очень скромный молодой человек, студент, — отвечал Жорж. — Он был арестован в прошлый понедельник по ошибке вместо Тараса. Вы, вероятно, знаете, кто такой Тарас?

— Еще бы! — ответила Таня.

Тарас Костров был наиболее популярный и выдающийся из вожаков революции.

— Так вот этот самый Тарас, под именем Захария Волкова, помещика из Касимова, поселился в том же доме, где жил Миртов. Когда он отдал свой паспорт в прописку, полиция возымела некоторые сомнения в подлинности предполагаемого Захария Волкова. Приказали сделать обыск. Полицейские явились в понедельник ночью, но по ошибке позвонили к Миртову, который жил этажом ниже. Миртов еще не ложился и как раз писал свою злополучную статью. Он сам отворил двери, и, когда его спросили, он ли Захарий Волков, он моментально догадался, в чем дело, и решился спасти Тараса, пожертвовав собой. Он отвечал утвердительно; произведен был обыск, все было захвачено, а его арестовали и отправили в крепость.

— И Тарас спасен? — спросила Таня в большом волнении.

— Да. Все жильцы узнали о ночном переполохе и об обыске у предполагаемого Волкова. Тарас, конечно, не стал дожидаться, чтобы полиция исправила свою ошибку.

— Ну а Миртов? — спросила Таня. — Узнала ли полиция, кто он?

— Да, и даже очень скоро. Писем он не держал у себя. Но зато на одной из забранных книг жандармы открыли его имя, написанное целиком: Владимир Миртов. Они решили, что это один из его товарищей, одолживших ему книгу, и распорядились об обыске у Владимира Миртова. Само собою разумеется, когда пришли жандармы, то оказалось, что разыскиваемый человек арестован два дня тому назад по ошибке вместо другого, ускользнувшего тем временем из их рук.

— Что же они тогда сделали? — спросила Таня.

— Что им оставалось делать? Они вымещали, как могли, свою злобу на том, кто был у них в руках. Им не удалось открыть, кто именно жил под именем Захария Волкова, но они догадались, что упустили крупную птицу. Да, Миртов знал, что его ожидало, и он не пожертвовал бы собой для первого встречного.

— Они были близкими друзьями? — спросила Таня.

— Кто?

— Да Миртов и Тарас?

— Нет, не особенно. Они были просто знакомые. Миртов даже недолюбливал Тараса за его диктаторские замашки. Его поступок не был вызван личными мотивами. В этом-то и состоит его величие! — закончил Жорж, и в голосе его задрожали ноты восторга и удивления.

Последовало торжественное молчание, лучше всяких слов выражавшее высокое настроение души. И Андрей, и Лена, и Жорж — все были под обаянием геройского поступка, исключительного даже в летописях революционной партии. Все на минуту прониклись различными чувствами: сожалением о преждевременной утрате такого человека, преклонением перед его героизмом, гордостью членов партии, вербующих в свои ряды людей, готовых на величайшие жертвы для дела.

Но для Тани тут было нечто большее. Для нее это была одна из тех случайностей, которые, попадаясь на перепутье жизни, раз навсегда формируют нравственный облик человека. С тех пор как она познакомилась с Зиной, а потом с Жоржем, она искренно и горячо сочувствовала их делу. Но пропасть разделяет сочувствующего, готового сделать кое-что, иногда и очень много, для дела, и настоящего служителя идеи, идущего ради нее на всевозможные жертвы, просто потому, что иначе он поступать не в силах. Таня не перешагнула еще этой пропасти. До сих пор она была на другой стороне, с другими людьми. Она, может быть, и осталась бы там, если бы накануне этого дня прекратила дальнейшее сношение с этим миром, где так много вращалась последнее время. Ее душа еще ни на одну минуту не изведала тех глубоко потрясающих ощущений, после которых нет возврата в трусливую, малодушную, бесплодную среду.

Событие или книга; живое слово или заразительный пример; печальная повесть настоящего или яркий просвет будущего — все может послужить поводом для рокового кризиса. У иных он сопровождается сильным душевным потрясением; у других глубочайшие источники сердца открываются, как бы во сне, нежным прикосновением дружеской руки. Так или иначе, но все, отдавшиеся на жизнь и смерть служению великому делу, должны пережить такой решающий момент, потому что целое море самых сильных впечатлений не может заменить его живительной силы.

Такой кризис теперь наступил для Тани. Когда Жорж замолк и она поняла все, ее сердце вдруг наполнилось острым, всепоглощающим чувством жалости. Она как будто выросла в эту минуту и из молодой девушки обратилась во взрослую женщину с вполне созревшими в ее девичьем сердце материнскими инстинктами, и этот юноша, которого она никогда не видела, стал ее собственным ребенком, оторванным врагами от ее груди. Живая краска залила ее лоб; нечто быстрое, чего она не могла разобрать, но что не было, к ее удивлению, ни ненавистью, ни жаждою мщения, осветило ей, как молнией, глаза, — и все было кончено. Великое дело свершилось, Здесь, в этом загородном глухом уголке, в этой бедной комнате рассказ о благородном поступке нашел отклик в молодой душе и навсегда привлек ее к великому делу.

Когда девушка заговорила, она не произнесла ни торжественных клятв, ни других решительных заявлений. Она не могла сделать ничего подобного, если бы даже по природе своей не была чужда всего показного, всего сенсационного. Ни тогда, ни после, в течение предстоявших ей долгих лет геройских трудов и страданий, не могла она сказать, когда свершилось ее обращение. Она сама не понимала, что происходило в ту минуту в ее сердце, и внезапное чувство, охватившее ее, выразилось в несколько странной форме.

— Я не вижу ничего особенно великого в том, что сделал Миртов, — сказала она тихим, дрожащим голосом, как бы стыдясь своей смелости.

Жорж посмотрел на нее с изумлением.

— Между крупным деятелем и человеком, играющим второстепенную роль в деле, выбор ясен, — продолжала Таня, не поднимая глаз. — Миртов исполнил свой долг, вот и все.

Лена одобрительно кивнула головой. Она была совершенно согласна с Таней.

Жорж смотрел на нее с восторженным удивлением. Ничего подобного он не рассчитывал услыхать от нее, а уж он ли, как ему казалось, не знал ее?

— А вы, вы так же поступили бы на его месте? — спросил он взволнованным голосом.

— Если б оказалась такой же догадливой, — да! — ответила Таня, не колеблясь и глядя прямо ему в лицо,

Она только что ответила на этот вопрос самой себе, что и вызвало ее первое неловкое замечание о поступке Миртова. Теперь же она только повторила свой ответ вслух, и, опершись на руку своей красивой головой, она снова погрузилась в думы, устремив мечтательный взгляд вперед.

Андрей, который не мог оторвать глаз от нее, нашел, что она дьявольски хороша в эту минуту, и ужас охватил его, как при приближении какого-то несчастия. Но почему же лицо его вдруг дрогнуло, как от внезапной боли? Причиной был этот несносный Жорж, который не мог забыть о своих комплиментах даже в такой неподходящий момент.

— Если нравственная сила имеет какую-нибудь цену, — начал Жорж взволнованным голосом, — то лучший, величайший из наших деятелей оказался бы самонадеянным глупцом, согласившись на такой обмен с вами.

Он был, однако, потрясен и говорил от души, и Андрей был несправедлив к своему другу, придавая его словам такое легкомысленное объяснение. В эту минуту Жорж был не способен думать о девушке иначе как о дорогом товарище. Он приветствовал пробуждение прекрасной души, и то, что он говорил, было, в сущности, правдой, но высказывался он, по своему обыкновению, в несколько преувеличенных выражениях.

Что касается Тани, то на нее слова Жоржа произвели отрезвляющее действие. Его преувеличения показались ей забавными, и она готовилась уже пошутить над ним. Но, посмотрев ему в лицо, она внутренне попрекнула себя за свое намерение и даже почувствовала к нему нежность. Она крепко пожала ему руку.

— Какой вы добрый, Жорж! Но довольно об этом, — сказала она.

— Что с вами? — обратилась Лена в то же время к своему соседу. — Вы так побледнели.

— Неужели? — пробормотал Андрей. — Должно быть, это отражение зеленых деревьев.

Но то не было отражением зеленых деревьев; оно-то скорее скрывало мертвенную бледность его лица. В этот самый момент острое чувство ревности сорвало повязку с сто глаз. Он увидел, как при свете молнии, что, собственно, он испытывал по отношению к Тане со дня их первой встречи. Да, он любил эту девушку, любил ее лицо, ее платье, любил самую землю, которой она касалась! И в то же время мучительное сознание, точно ножом, резнуло его по сердцу: если она полюбит кого-нибудь, то непременно этого медоточивого краснобая, который теперь был положительно ненавистен Андрею. Непреодолимая, бешеная ревность охватила его; ему стоило больших усилий усидеть на стуле и не потерять самообладания. Он боялся, что выдаст себя, если останется дольше.

— Мне пора идти, — сказал он глухим голосом. Ему стало душно в комнате.

— Разве так поздно? — удивилась Таня. Взглянув на свои элегантные маленькие часики, она решила, что и ей нужно уходить.

— Вы проводите меня, надеюсь? — обратилась она к Андрею и Жоржу.

Андрей молча поклонился. Конечно, он пойдет ее провожать. Он хочет быть с ней и слышать ее беседы с Жоржем. В нем кипела жажда самоистязания, ему доставляло особое наслаждение вонзать все глубже и глубже острый нож в свою рану. Он ни за что на свете не отказался бы от этого мучительного наслаждения. Да он бы и не мог, если бы захотел. Он потерял свою независимость. Он больше же принадлежал самому себе. Черные глаза Тани увлекали его за собой. Он не мог уйти, пока она позволяла ему оставаться.

Жорж говорил всю дорогу с Таней, но Андрей почти не раскрывал рта.

Каждое слово Жоржа злило его. После замечания Тани Жорж не возобновлял своих комплиментов, но они чувствовались в тоне, каким он говорил, в его взглядах и жестах, и все это в высшей степени раздражало Андрея.

Они попрощались с Таней у ее дверей и направились домой. Так как было еще не очень поздно, а ночь была дивная, то Жорж предложил идти пешком.

Андрей согласился. Ему было все равно.

— Ну разве я не был прав, когда говорил... — начал было Жорж, сводя разговор на обычную тему.

— Оставь, пожалуйста! — прервал Андрей. — Мне это надоело.

Он впал в прежнее угрюмое молчание, отвечая короткими односложными звуками на вопросы Жоржа. Он был сердит, раздражен, несчастен. Сделанное им сегодня роковое открытие ставило его в новые отношения к Жоржу и причиняло ему острую боль.

Поведение Жоржа представлялось ему крайне предосудительным. Андрей не верил в серьезную привязанность его к Тане. Как мог он любить девушку, которую даже не дал себе труда понять? Все это была его фантазия, пустой фейерверк, порожденный богатым поэтическим воображением. Жорж сделал бы лучше, если б поверял свои излияния перу и бумаге, чем вбивать их в голову молодой, неопытной девушке.

Все это Андрей высказал бы своему другу еще вчера.

Но теперь, когда он убедился, как он сам жестоко запутался, говорить в таком тоне было невозможно. Отныне ему оставалось напустить на себя личину двоедушия. Их отношения, до сих пор столь откровенные и прямые, сразу приобрели отпечаток неискренности. Это было для него тяжелее полного разрыва.

Наконец они должны были распрощаться.

— Я зайду к тебе завтра утром, — сказал Жорж. — Не уходи из дому, мне хочется прочесть тебе кое-что из моих новых вещей.

«Гимн в честь Тани, бьюсь об заклад», — подумал Андрей, но, совладав с собой, сказал:

— Разве ты не можешь послать прямо в типографию?

Это было уже слишком! Жорж почувствовал себя задетым за живое, и поперечные складки появились на его лбу под шляпой.

— Конечно, не могу, или, вернее, не хочу, — сказал он полуобиженным, полуудивленным тоном. — Я никогда не доверяю собственным суждениям о своих вещах.

— Ладно, значит, до завтра! — сказал Андрей.

Это касалось некоторым образом дела, и он счел своею обязанностью исполнить просьбу товарища.

«Что это сегодня с Андреем? — подумал Жорж, направляясь домой. — Я никогда не видал его в таком состоянии».

Он, вероятно, догадался бы, в чем дело, если бы при своей тонкой наблюдательности связал в одно целое некоторые недомолвки и намеки; но сегодня его душа была слишком полна восторженных ощущений, чтобы дать ему погрузиться в холодный анализ. Слова Тани еще раздавались в его ушах; и лицо и поза, в которой она их произнесла, стояли перед его глазами. Теперь он вполне понял, что скрывалось за этими словами, и он был ослеплен тем, что увидел. Ему стало стыдно за свою самонадеянность; он думал, что сам поведет эту девушку к самопожертвованию для великого дела... и он — ничто в сравнении с нею! Ему казалось, что только сегодня он узнал, что такое любовь к женщине. Он весь отдался этому новому чувству, погружаясь в упоительный мир снов, прекрасных, как юность, и пленительных, как действительность. А над ними царила черноокая девушка, задумчиво опершись чудной головой на свою руку.

Очаровательный образ улыбался ему и наполнял его сердце надеждой. И это нежное пожатие руки!.. Кто знает, если не теперь, то, быть может, со временем в ее сердце проснется более глубокое чувство в ответ на его горячую привязанность? Зачем долее сдерживать себя и умалчивать о своей любви? Он достаточно долго колебался. Мог ли он сомневаться в себе теперь, когда вся душа его превратилась в один порыв любви и преклонения перед нею?

Он решил высказать ей все при следующем свидании.

Следующая