* * *

Но чтобы полностью оценить истинное положение русской печати, надо не только знать, как действуют существующие законы. Надо зайти за кулисы — именно там, в полумраке, деспотизм показывает свое лицо без маски.

Когда министр желает навязать печати свою волю, он прибегает к помощи секретных инструкций, которые всегда оканчиваются одной и той же сакраментальной формулой: в случае нарушения к провинившемуся изданию будет применена такая-то статья Положения о печати со всеми вытекающими отсюда последствиями. Это означает, что любое нарушение повлечет за собой либо приостановку, либо закрытие газеты или журнала. Такие действия, восстанавливая, по существу, предварительную цензуру в иной форме, разумеется, являются вопиющим беззаконием и противоречат как букве, так и духу закона. Но деспотизм правителей столь же безграничен, как безгранична зависимость подданных, и представителям печати никогда не удавалось объединиться для протеста против тирании, так жестоко изводившей их, а протест одного журнала или одной газеты только выдал бы их на растерзание властям.

Чтобы дать представление о характере секретных инструкций для печати, я приведу несколько образцов, напечатанных в “Народной воле” в августе 1883 года, ибо только этот подпольный орган мог сделать достоянием гласности подобные факты.

4 марта 1881 года, через три дня после убийства Александра II, министр направил всем газетам и журналам следующий секретный циркуляр:

“Некоторые органы печати, ссылаясь на чрезвычайные обстоятельства, позволяют себе помещать статьи, в которых выражают вполне неуместные суждения о необходимости изменения нашего государственного строя, а также высказывают сомнения в существовании истинного патриотизма в высших слоях общества, будто бы равнодушного к интересам народа. Помещение статей подобного содержания неминуемо повлечет за собой приостановление издания”.

25 марта Главное управление по делам печати, “ввиду предстоящего судебного разбирательства о злодейском преступлении 1 марта, вновь напоминает о воспрещении под опасением приостановления изданий помещать самостоятельные сведения”. Как известно, о ходе судебных заседаний в политических процессах газетам разрешалось печатать только препарированный отчет, опубликованный в “Правительственном вестнике”.

В апреле 1881 года произошли беспорядки среди студентов Петербургского университета. 16 апреля был разослан следующий секретный циркуляр:

“Признано необходимым воспретить сообщение и обсуждение в периодической печати сведений и известий о таких происшествиях и явлениях внутренней университетской жизни, которые подведомственны университетским судам и советам”.

Следующий секретный циркуляр очень любопытен и заслуживает особого внимания. Он был разослан 29 апреля.

“Ввиду свершившегося в Болгарии переворота и необходимости поддержать князя Александра, признано желательным, чтобы наша пресса относилась с осторожностью (sic!) к настоящим событиям в Софии”.

Этот циркуляр был дополнен распоряжением, датированным 9 мая, в котором поясняется, что означенным циркуляром вовсе не возбраняется сочувственное обсуждение совершившегося переворота генерала Эрнрода. Этим распоряжением, в сущности, предлагалось защищать незаконный акт произвола и деспотизма, совершенный в чужой стране, с целью создать видимость, будто не только русское правительство, но и русское общество всецело одобряет переворот. Разъяснительная инструкция была разослана потому, что печать, то ли умышленно, то ли из робости, толковала циркуляр слишком буквально и вообще не комментировала болгарские события.

Отставка Лорис-Меликова, как известно, повлекла за собой падение партии умеренных либералов и крушение всех надежд на реформы — результат, вызвавший в столице среди всех слоев общества столь всеобщее чувство разочарования и недовольства, что правительство серьезно было встревожено.

18 мая был разослан секретный циркуляр всем газетам, предписывающий “воздержаться от сообщения каких бы то ни было сведений о сегодняшнем заседании городской думы, в котором обсуждался вопрос об избрании генерал-адъютанта графа Лорис-Меликова в почетные граждане города Санкт-Петербурга, и тем более от воспроизведения происходивших по этому поводу прений”.

17 августа того же года печати было предложено “воздержаться от помещения каких-либо неблагоприятных отзывов о деятельности бывшего градоначальника генерала Баранова”. Генерал незадолго перед тем стяжал себе известность проектом некоторых весьма оригинальных мер для сохранения порядка, и его план так называемого парламента был встречен всеобщими насмешками.

Либеральные веяния, преобладавшие в высших кругах администрации при Лорис-Меликове, вызвали широкое движение среди земских деятелей, продолжавшееся еще после отставки министра. Этим в значительной мере объясняется появление секретного циркуляра от 28 мая, предлагавшего газетам обеих столиц “воздержаться от сообщения каких-либо сведений, касающихся земских и думских постановлений и приговоров, адресов, а равно и отчетов о заседаниях оных”.

Когда граф Игнатьев, преемник Лорис-Меликова, приступил к исполнению своих обязанностей, он в первую очередь назначил широкую комиссию для разработки проекта реформ различных отделов администрации. Волнения и еврейские погромы на юге и в других частях империи привлекли внимание общества к еврейскому вопросу, и была назначена специальная комиссия для подготовки соответствующего доклада. Эти вопросы вызвали огромный интерес широких общественных кругов и печати. Открытая дискуссия, разумеется, облегчила бы работу комиссии и привела бы к обсуждению многих ценных предложений. Но правительство, боясь критики, преследуемое, как всегда, страхом “возбуждать общественное мнение” и этим вызвать всякие страшные последствия, 31 мая 1881 года разослало органам печати тайный циркуляр, в котором указывалось, что “помещение резких суждений, неосновательных известий и лживых слухов, направленных к возбуждению недовольства против принимаемых правительством мер, особенно при тяжелых обстоятельствах настоящего времени, очевидно, не может быть допущено”. Другими словами, печати предлагался один только выбор: либо молчать, либо восхвалять любые правительственные меры.

Спустя несколько дней, 3 июня, газетам было дано распоряжение “относиться с крайней осторожностью” — читатель, несомненно, поймет значение этой столь часто употребляемой фразы — “к деятельности особого совещания по вопросу о понижении выкупных платежей”.

19 сентября было “признано необходимым воспретить печатание каких бы то ни было правительственных распоряжений по исследованию экономических отношений между коренным населением данных областей и евреями”.

10 октября 1881 года запрет был наложен на обсуждение в печати переселенческого вопроса.

28 января 1882 года было предписано в обычной форме: “Ввиду предстоящих перемен устава реальных училищ не помещать известий и рассуждений по поводу предстоящих работ”.

17 марта: “Совершенно воспретить появление в печати всяких известий о переделах, равнении земли, слушном часе и тому подобном уравнении, а равно и статей, в которых проводится мысль о пользе или справедливости изменений поземельного положения крестьян”.

20 апреля был издан другой циркуляр по поводу еврейского вопроса, предлагавший “не помещать никаких статей о результатах рассмотрения еврейского вопроса в кабинете министров, а равно не печатать статей по еврейскому делу”.

29 октября 1882 года было воспрещено “печатание каких-либо рассуждений по поводу исключения гимназиста Фугалевича” из Каменец-Подольска, оскорбившего инспектора, но оправданного судом.

1 ноября был разослан циркуляр, предлагавший газетам хранить молчание по поводу беспорядков в Казанском университете.

16 декабря было дано указание “не печатать судебного отчета по делу бывшего студента Семенова, приговоренного казанским окружным судом за оскорбление попечителя и заключенного в исправительном доме”.

4 февраля 1882 года было дано указание “не помещать известий, касающихся семейных отношений тайного советника Маркуса”.

23 ноября “не сообщать ничего о недоразумениях между почетным опекуном Нейгардтом и доктором Кранем”.

4 октября был издан следующий секретный циркуляр:

“В заграничных периодических изданиях появились известия о привлечении к делу о растрате Оренбургских земель графа П.А.Валуева. Главное управление просит не перепечатывать и не упоминать об этих известиях”. Тут мы имеем иллюстрацию к русской пословице: “Рука руку моет — и обе грязные”.

Но худшее впереди. 12 июня был издан секретный циркуляр, прямо осведомляющий редакторов, что “печатание агитационных слухов и сведений об отношениях крестьян к землевладельцам, а равно и статей, подобных статьям о люторическом деле, повлечет за собой запрещение этих изданий”.

26 июня 1882 года министр осведомил редакторов газет, что “в некоторых изданиях обсуждается в весьма резкой и возбужденной форме тяжебное дело князя Щербатова с крестьянами. Принимая во внимание, что подобные статьи имеют вредное влияние на отношение крестьян к владельцам, не касаться этого дела”.

Упомянутые два дела были связаны со столь страшными жестокостями, совершенными по отношению к крестьянам, что в любой другой стране преступников ожидали бы суд и расправа.

Еще один факт. Кукуевская железнодорожная катастрофа была одной из самых душераздирающих трагедий, когда-либо происходивших в России. Поезд сошел с рельсов и на всем ходу погрузился в болото. Многие пассажиры были тяжело ранены и более ста человек убиты. Как было в точности доказано, несчастье произошло из-за негодного состояния железнодорожного полотна и гнилости шпал, так как деньги, предназначенные для ремонта дороги, инженеры и начальники дороги положили себе в карман. Когда это стало известно, по всей России разнесся крик возмущения. А правительство — какую позицию оно заняло? Обещало назначить расследование катастрофы и наказать преступников? Ничуть не бывало. Оно издало тайный циркуляр:

“19 августа 1882 года. — По поводу несчастья на Курской железной дороге появились статьи, заключающие необоснованные обвинения против отдельных чинов ведомства министерства путей сообщения. Дальнейшее появление подобных статей, имеющих агитационный характер, может вызвать применение строжайших административных карательных мер”.

Таким путем правительство запретило родным и близким пострадавших требовать наказания виновников их горя или даже высказать свое мнение о мерах предупреждения в будущем подобных катастроф.

На этом я хочу кончить. Приведенные мной примеры чрезвычайно характерны. Они показывают тенденции политического курса царского правительства и разоблачают бесчестные нравы бюрократической машины деспотизма. Печать рассматривается как чуждая и, по существу, враждебная сила; ее терпят только потому, что невозможно совершенно уничтожить. Политика министерства в отношении печати продиктована самым ограниченным умом, самым казенным духом. Как только вопрос начинает привлекать всеобщий интерес, его обсуждение запрещается. Гласность, дискуссия, откровенное высказывание мыслей вселяют правительству смертельный ужас. Если даже оно предпринимает какие-то неуверенные шаги к прогрессу или решает попытаться провести ту или другую реформу, то прежде всего спешит запретить всякое обсуждение их в печати. Все должно быть сделано в тиши министерских кабинетов. Но человеческую мысль нелегко заковать. Истерзанная гонениями, притеснениями, обвинениями и предостережениями, находящаяся под угрозой целого арсенала наказаний и взысканий, печать, общественное мнение прибегает к оружию слабых и отвечает на силу хитростью. Между писателями и читателями заключается тайное согласие. Создается иносказательный, эзоповский язык, заключающий в себе намеки, недомолвки, оговорки и условные фразы. Так идеи, изгнанные нашими правителями, передаются от ума к уму, из уст в уста.

* * *

Это совершенно неопровержимый факт, что русская печать почти вся вольнолюбивая и антиправительственная или была такой, пока в России существовала печать. Даже сам Катков не попытается это отрицать. Органы реакции можно пересчитать по пальцам одной руки. Большинство русских газет либо открыто либеральны, либо искусно маневрируют, то подобострастны, чтобы спастись от цензуры, то оппозиционны, дабы не растерять своих читателей. Столкновение между оппозиционными тенденциями русской печати и бюрократическим обскурантизмом быстро ведет к развязке, которая неизбежно окажется роковой для слабейшей стороны. История этой войны, если можно это назвать войной, ибо одна сторона едва ли может оказывать сопротивление, представляет три последующие фазы.

Губернская печать пострадала в первую очередь. Так как она находилась под предварительной цензурой, властям приходилось лишь потуже затягивать петлю, чтобы окончательно ее удушить. Провинциальные газеты, разумеется, не пользуются столь широкой известностью и большим влиянием, как столичная печать, они имеют меньше читателей, и поэтому с ними можно не церемониться. Но скажу без преувеличения, что, хотя им и не хватает литературного блеска, губернские газеты — это самая отзывчивая часть нашей печати, самая преданная общественным интересам и благоденствию народа. Но петербургские чиновники отнюдь не были расположены предоставлять им широкий простор для полезной деятельности. Против них был вызван призрак сепаратизма, и они стали первыми жертвами реакции. Их гибель происходила легко и тихо, без излишнего шума и почти завершилась незадолго до смерти Александра II.

Понадобилось всего лишь шепнуть два слова цензорам, и началась расправа. Одна за другой лучшие губернские газеты, вконец измученные непрестанными неприятностями, придирками и притеснениями, отказались от борьбы. Закрытие газет официальным циркуляром оказывалось совершенно излишним — так они были задерганы административными распоряжениями, одно невозможнее и нелепее другого. Общественно-политическим газетам было предписано строго избегать обсуждения внутриполитических проблем; журналам, основанным со специальной целью защищать интересы еврейского населения и содействовать идее слияния двух народов, было запрещено касаться еврейского вопроса и т.д. и т.п.

Приемы чиновников иногда были отмечены своеобразным мрачным юмором. Так, например, специальным цензором одной несносной для властей газеты был назначен человек, проживающий в другом конце империи. Приходилось посылать ему все гранки статей, комментариев и известий до их печатания. В результате газета, с которой сыграли столь скверную шутку, могла выходить в свет лишь через десять — пятнадцать дней после других газет того же города. Ни одна газета, печатающая сообщения двухнедельной давности, разумеется, не может долго просуществовать. Для изданий, подвергавшихся подобному обращению, борьба была настолько бессмысленна, что они и не пытались продлевать свою жизнь. Но так как никто не мог сказать, что они были закрыты властями, то не было ни скандала, ни “возбуждения умов”; просто еще один несчастный умер естественной смертью — вот и все.

Таким путем скончались новочеркасский “Донской голос”, “Волжско-Камская газета”, тифлисский “Обзор”. Им было предложено посылать свои гранки не местным цензорам, как обычно, а цензурному комитету в Москву, а такая пересылка продолжается туда и обратно: из Новочеркасска — семь дней, с Камы — десять — двенадцать дней, из Тифлиса — двадцать дней. Первые две газеты и не пытались не выполнять требований властей и не выходили в свет. Но Николадзе, издатель “Обзора”, чтобы сохранить право издания, которое истекает, если не используется в течение года, выпускает свою газету каждый январь. “Обзор”, вероятно, единственная ежедневная газета во всем мире, выходящая один раз в год.

Однако было бы ошибкой полагать, что Управление по делам печати строго придерживается буквы закона. Создается такое впечатление, что описанные мной приемы применяются из какого-то злобного озорства, совсем так, как кошка терзает мышь, прежде чем нанести ей последний удар. Ибо, если администрации вдруг заблагорассудится, она не останавливается перед тем, чтобы одним взмахом пера закрыть газету, хотя она находится под предварительной цензурой и поэтому не несет ответственности перед властями. Так были закрыты “Киевский телеграф”, одесская “Правда”, смоленский “Вестник”. Тифлисская “Фаланга” была запрещена потому, что представила цензору рисунок, показавшийся ему опасным и неподходящим для опубликования! Кажется, киевский “Труд” недавно постигла та же участь. А ведь все эти газеты подвергались предварительной цензуре, и им, конечно, не разрешалось печатать ни одной строки без одобрения цензора.

В 1876 году правительство в полном противоречии с законом и без указания причин запретило целую литературу — украинскую! Не разрешалось выпускать никаких книг на украинском языке, кроме романов, — акт совершенно беспрецедентный даже в России.

Почти все эти меры осуществлялись при Александре II. Всевозможные препятствия чинятся основанию новых изданий. Цензоры имеются лишь в немногих губернских городах, и это делает почти невозможным выпуск газет в других городах. Поэтому для правительства не представляет никакой трудности практически уничтожить всю провинциальную печать. А так как Александр III имеет дело только с печатью обеих столиц и, надо признать, в войне против печати граф Игнатьев и особенно граф Толстой проявили куда больше дальновидности, чем царские генералы в турецкую кампанию, — они атаковали врага в самом уязвимом месте.

ПЕЧАТЬ ПРИ АЛЕКСАНДРЕ II

Россия, отличающаяся от Западной Европы в столь многом, несходна с ней и по значительности, и влиянию своих периодических изданий. В стране, где так задушена политическая жизнь, ежедневные газеты, будучи, по существу, чисто политическими органами, не могут пользоваться таким же сильным влиянием, как в Англии, Франции или Соединенных Штатах. В России нет почти общественных учреждений; на общественное мнение власти не обращают никакого внимания. Никакие вопросы не решаются посредством голосования большинства граждан, к которым ежедневно должна обращаться печать и на взгляды которых она может воздействовать. У нас борьба общественных сил ограничена сферой идей.

Но для обсуждения и развития идей газеты, даже если бы они всегда могли предоставлять этому достаточно места, не являются самыми подходящими посредниками. Более того, в этом отношении русская публика чрезвычайно требовательна, ей нужны более глубокие и серьезные статьи, чем те, которые могут дать газеты. Жизненно важные проблемы, которые в свободных странах обсуждаются в парламентах, на собраниях и в клубах, в России могут рассматриваться только в печати, насколько это будет дозволено цензурой. Отсюда превосходство нашей периодической литературы над западными периодическими изданиями. Не пренебрегая событиями дня, наши журналы отводят значительное число своих страниц важнейшим вопросам, представляющим внутриполитический и мировой интерес, печатая часто серьезнейшие работы, какие в других странах выходят только отдельными изданиями. Художественные произведения, как правило, впервые публикуются в толстых журналах. Романы высокого достоинства почти всегда появляются сначала в журналах отдельными частями, но никогда не печатаются в газетах подвалами с продолжениями. Все это придает русским журналам исключительный вес, и поэтому Управление по делам печати, руководимое и вдохновляемое Игнатьевым и Толстым, в своем походе против печати начало наступление, как я уже говорил, против самого уязвимого места своего противника — против ежедневных газет.

Чтобы получить некоторое представление об ущербе, наносимом русским газетам в этой неравной борьбе, надо лишь перелистать суворинский “Русский календарь”, где дается перечень суровых мер, жертвами которых за последнее время явились наши газеты. С начала нынешнего царствования восемь влиятельных петербургских газет были либо сразу запрещены в административном порядке, либо вконец изведены непрекращающимися преследованиями. За это же время столичные газеты получили сорок восемь предостережений, столько же раз приостанавливались на время от месяца до восьми и несли неисчислимые материальные убытки от запрещения помещать объявления и лишения права уличной продажи. Практически ежедневная печать была почти уничтожена, ибо среди погибших газет было несколько самых влиятельных в стране, таких, как “Порядок”, “Голос” и другие. Только два-три довольно влиятельных либеральных органа все еще выходят, несмотря на гонения, влача жалкое существование, постоянно подвергаясь угрозам и травле и изо дня в день ожидая конца.

Война против толстых журналов, предрешенная с самого начала, хотя решение некоторое время и не проводилось в жизнь, началась с закрытия “Слова”. Так как редактор журнала удалился от дел, Управление по делам печати отказалось утвердить его преемника, и в частной беседе с издателем начальник управления с цинизмом заявил, что он не согласится даже на явного монархиста. После восьми месяцев протестов, увещеваний и ожиданий, в течение которых журналу не разрешалось выходить в свет, издатель потерял уже всякую надежду, и “Слово” считали среди убитых. После некоторого промежутка времени и новых увещеваний, не приведших ни к каким результатам, правительство сбросило маску и закрыло также “Отечественные записки”.

Этот журнал был несравненно лучшим из всех периодических изданий, когда-либо выходивших в России. По широкому кругу читателей, по своему влиянию, по качеству статей и талантливости авторов “Отечественные записки” далеко превосходили лучшие из современных ему журналов. У него было десять тысяч подписчиков — цифра почти феноменальная в России. “Вестник Европы”, сильнейший его соперник, мог похвастаться лишь шестью тысячами подписчиков.

Так как направление “Отечественных записок” было определенно демократическое, журнал, разумеется, уделял много места вопросам, касающимся положения народа. В этом отношении “Отечественные записки” сослужили стране огромную службу. Было бы немыслимо изучать какой-либо вопрос народного хозяйства России, не обращаясь за материалом к старым номерам “Записок”. Даже представители нашего ничему не желающего научиться правительства, когда они вознамериваются что-то сделать для трудовых масс — разработать важный финансовый план или подготовить экономическую реформу, вынуждены черпать материал из того же источника, и притом не только фактический материал, но и идеи.

В статье, опубликованной мной в “Контемпорэри ревью”, я писал о слепоте некоторых публицистов, утверждающих, будто Россия не способна стать хозяином в собственном доме. Лучшим доказательством противного является тот факт, что русское правительство не проводило в жизнь и даже не ставило на бесплодное обсуждение своих комитетов ни одной прогрессивной реформы, которая предварительно не была выдвинута, рассмотрена и гораздо лучше продумана печатью и земством. Многочисленные свидетельства этому мы находим в “Отечественных записках”. Скалон разработал и ярко изложил на страницах журнала вопрос о недостаточности крестьянских земельных наделов еще за десять лет до решения его правительством. Червинский и Трирогов тоже тщательно исследовали эту проблему и обратили внимание властей на необходимость принятия срочных мер. Хорошо известно, что только социалистическая пропаганда и неуклонное обнищание крестьянских масс заставили наконец правительство действовать. Земельная проблема обсуждалась, пусть даже в совершенно недостаточной степени, в соответствии с предложениями “Отечественных записок”, которые правительство с тех пор успело закрыть.

Вопросы об изменении податной системы, о выкупах наделов, о переселенцах тоже исчерпывающе разбирались в “Отечественных записках” задолго до того, как они рассматривались в комитетах Лорис-Меликова и Игнатьева. Меры для спасения от полного разорения так называемых чиншевиков были приняты благодаря статьям Котелянского, который первый обрисовал их тяжелое, бесправное положение. Еще более поразительным примером воздействия печати является отмена солевого налога, тоже в значительной мере благодаря усилиям “Отечественных записок”. После прихода к власти Лорис-Меликова в журнале появилась серия статей Леонида Черняева, в которых он убедительно показал неразумность политики обложения солевым налогом, тяжелым бременем ложившимся на плечи трудового люда. Новый диктатор, желая ознаменовать начало своей государственной деятельности милостивым жестом, отменил ненавистный налог.

Профессор Янжул в своих статьях о фабричном законе в Англии требовал неотложного принятия мер для упорядочения женского и детского труда на русских фабриках. Правительство издало соответствующий закон и назначило Янжула фабричным инспектором Московской губернии.

Короче говоря, нет ни одной важной области народной жизни — землевладения, промыслов, податной системы, — которая не обсуждалась бы специалистами в “Отечественных записках”. Ибо среди авторов журнала были люди не только теоретически изучавшие эти проблемы, но и воочию видевшие порядки, которые хотели изменить, и зло, которое хотели уничтожить. Это придавало журналу огромный авторитет, и редакции удалось привлечь к сотрудничеству самых блестящих и образованных людей своего времени, одержимых страстным желанием просвещать широкие круги общества и способствовать осуществлению насущных интересов народа.

Однако “Отечественные записки”, прекрасное, бесценное издание, без предупреждения были сокрушены росчерком министерского пера, их полезная деятельность прекращена; всю группу благородных, вдохновенных писателей, собравшихся вокруг них, разогнали и заставили молчать. Почему? В циркуляре, сопровождавшем указ о закрытии журнала, была указана следующая причина зловещей меры: “Отечественные записки”, мол, подрывной орган вроде “Народной воли”, выходящей с полным пренебрежением цензуры. Многие авторы журнала связаны с революционными сообществами, а два члена редакции политически скомпрометированы.

Несуразность обвинений очевидна, особенно если учесть, что из почти ста авторов ни один не подвергался преследованиям за политические преступления.

Но обратимся к главному обвинению, предъявленному “Отечественным запискам”, так как оно может показаться более серьезным. Циркуляр министра обвиняет “Отечественные записки”, как и всю свободомыслящую печать, в том, что они несут ответственность за печальные события последних лет, то есть за политические убийства и другие террористические акты, и в том, что они защищают теории, ничем не отличающиеся от теорий подпольной революционной печати, перенимают у нее методы толкования событий, подражают ее тону и литературному стилю.

Читатель помнит, что всего несколько лет назад царское правительство громогласно провозгласило, что революционная партия пополняется исключительно только малограмотными юнцами, бывшими студентами, людьми без будущего. Теперь власти открыто обвиняют либеральную печать, что она перешла на сторону врага со всем оружием и боеприпасами. Значение этого факта, если это действительно так, невозможно переоценить, хотя в благоразумии этого признания позволительно сомневаться. Ибо в сегодняшней России, так же как в предреволюционной Франции, все, что есть в обществе самого просвещенного, умного, одаренного и ценного, можно найти только в рядах вольнолюбивой оппозиции. У реакции одни лишь бездарности. Единственные талантливые люди, которых она закрепила за собой в последнее десятилетие, — Достоевский в художественной литературе и Катков в журналистике — оба ренегаты революционного дела. Достоевский был прежде социалистом и десять лет пробыл на каторге за принадлежность к петрашевцам; Катков в свои прежние и лучшие годы привлек всеобщее внимание пылкой защитой конституции по английскому образцу. Даже Суворин и другие, меньшие светила реакции когда-то паслись на пажитях либерализма. Но, не желая искажать факты и противоречить истине, даже в кажущихся интересах партии, к которой принадлежу, я должен сказать: как бы сильна ни была оппозиция русской печати к правительству, она не является революционной силой, она не осознала еще всего значения революционных идей.

* * *

Все, кто знакомы с нашей литературой, согласятся, что самой характерной и примечательной ее чертой являются не разрушительные идеи. Она не использует свое влияние, чтобы добиться преобразования нашего политического строя. Цензор неуклонно преграждает путь всяким попыткам пропаганды подрывных идей, да и наши писатели и публицисты политически не подготовлены к тому, чтобы делать такие попытки. Правда, ими владеют высокие помыслы и благородные стремления, но их побуждения неопределенны, стремления неясны и не направлены острым видением и решительной волей. Они как паровоз без рельсов — его ход неустойчив, он беспрестанно набегает на преграды, и под конец его поглощают зыбучие пески.

Самая прекрасная черта русской литературы, то, что придает ей совсем особенное значение, — это ее глубочайший демократизм, ее великодушное, бескорыстное сочувствие страданиям простых людей. Большинство русских журналов посвящают свои статьи и очерки насущным интересам народа, облегчению его участи. Крестьянин, его горести, его нужды — вот злободневная тема нашей публицистики. И это не преходящее поветрие. Так продолжается уже более тридцати лет. Если же обратимся к художественной литературе, то нельзя не изумиться, сколь разительно она отличается от изящной словесности в других странах. В любой западной литературе изображение жизни простых людей представляет лишь редкое исключение и занимает второстепенное место; в России жизнь крестьян, их любовь, страдания, их добродетели составляют излюбленные и наиболее часто выбираемые сюжеты сочинений не только молодых, но и самых признанных писателей. Трудно найти более убедительное доказательство истинных чувств, владеющих нашей интеллигенцией. Ведь она, а не сами крестьяне читает эти романы и повести о жизни униженных и оскорбленных. Великодушный демократизм образованных, передовых русских людей, возникая из условий нашего духовного развития, — лучшее предзнаменование и вернейший залог прогресса и счастья народа, когда он сам станет хозяином своей судьбы.

Глубокая любовь, испытываемая нашей интеллигенцией к трудовому люду, принимает у руководителей демократического движения замечательный и совершенно русский характер, и она выражена словом “народник” — так называются члены революционной партии. Происхождение народнических идей весьма интересно и заслуживает нескольких слов пояснения.

Не хочу пытаться определить, насколько эти идеи вызваны чувствами глубокого стыда и негодования, внушаемыми крепостничеством лучшим представителям русского дворянства, и возникшим отсюда желанием облегчить по мере сил своих участь несчастных жертв унизительной и позорной системы; насколько они объясняются неумеренной восторженностью русского характера, его склонностью поднимать всякое глубокое убеждение до значения религиозного символа веры; насколько причина кроется в злосчастном историческом прошлом России, в котором надо искать ту легкость, с какой мы самоотверженно приносим свою личность на алтарь великого дела, самого святого и благородного для нас.

Все эти факторы вместе и породили наш русский демократизм, ибо с самого своего возникновения он отличался одному ему свойственными чертами. Старый адвокат Спасович в своей речи на процессе Нечаева рассказал, как в его ранней юности отнюдь не являлось необычным для знатных юношей надевать крестьянское платье и жить среди народа. В 1856 году несколько молодых дворян Тверской, Киевской и других губерний отказались от своего высокого положения, от привилегий своего класса, внесли свои имена в списки сельских общин и стали простыми крестьянами. Притом они знали, что им может угрожать и наказание плетьми, и полицейский произвол. Но движение молодых дворян не на шутку испугало власти, и особым указом министра Ланского ему был положен конец. Теперь для русского дворянина так же невозможно стать крестьянином, как для пэра Англии — членом палаты общин.

Демократическая партия, если даже ее члены не давали себя сечь плетьми, всегда шла на тяжелые жертвы ради блага народа. И не только на материальные жертвы — против этого никто бы не возражал, — но ведь подчас приходилось жертвовать и принципами. Интеллигенция, воспитанная на шедеврах европейской литературы, лишь с трудом могла дышать в душной атмосфере российского деспотизма. Она жаждала политической свободы, как путник в африканской пустыне жаждет капли студеной воды. Англичанин в таких случаях сказал бы: “Она мне нужна, поэтому я постараюсь ее добиться”. Русский народник говорит: “Она мне нужна, поэтому я откажусь от нее”. И если спросить у него о смысле этих слов, он пояснил бы: только он и ему подобные нуждаются в политической свободе, для благополучия крестьянина — единственной цели их стремлений — она не имеет никакого значения.

Такова была роковая ошибка, ибо практически не может быть никакого столкновения естественных прав и интересов народа и его интеллигенции. Но демократы шестидесятых годов этого не хотели понимать и соглашались унижаться перед самодержавием, лишь бы оно обещало улучшить положение народа. Даже такой революционер, как Герцен, не мог противостоять этому внутреннему побуждению, а демократы Николай Милютин и Муравьев-Амурский превратились в покорных слуг царя. Человеку невозможно идти еще дальше в своем самоотречении, еще полнее обезличить себя. Поистине их любовь была как любовь мифического пеликана, питавшего своих детенышей собственной плотью и кровью. Глупая птица не понимала, что, обрекая себя на смерть, она неизбежно погубит и своих птенцов. Добровольно стушевывая себя, демократическая партия выдавала связанный по рукам и ногам народ на милость продажной и жестокой бюрократии, царского деспотизма.

Эта страшная ошибка погубила великое освободительное движение шестидесятых годов, невзирая на то что опорой ему служило польское восстание. Правительство без зазрения совести забыло свои обещания и сохранило всю полноту самодержавной власти. Когда началась самая черная реакция, все сделанные прежде уступки мало-помалу были взяты назад, и только политика демократической партии была виной тому, что уже не было той силы, которая могла бы противостоять реакции.

Когда двадцать лет спустя возникло новое освободительное движение, пришлось начинать все сызнова. На этот раз революционная партия, порожденная Интернационалом и Парижской Коммуной, боролась под знаменем социалистических идеалов. Ее руководители не питали никаких иллюзий относительно политики самодержавия. Будучи убежденными социалистами, они боролись также против идей конституционной монархии. Их идеал — верховная власть трудовых классов. Тогда одним скачком они перешли бы от варварства и деспотизма к социализму. Таково было это новое учение — революционное народничество. Идеализация народа достигла своего апогея. Народ всемогущ. Он еще невежествен, не просвещен, но вместо культуры у него самые светлые и благородные побуждения, и это также хорошо. Самая страстная идея революционеров — вызвать немедленную социальную революцию. Напротив, идея политической революции, преобразование государства на либеральных и конституционных началах так же мало привлекают к себе революционных народников, как прежде поколение монархических народников. Но так как никакое движение вперед невозможно без политической свободы, то и те и другие оказались в непримиримом противоречии сами с собой и их политика могла лишь привести к одному результату — сохранению существующего строя таким, каким он был, то есть к самой свирепой реакции. Эти два течения — старых и новых народников — породили так называемое народничество, идеалы которого вдохновляют большую часть нашей крайней оппозиции.

В этих условиях, как легко себе представить, политическая программа демократической печати, не исключая даже “Отечественных записок”, тоже народнического журнала, является неясной, непоследовательной и нереальной. Например, еженедельная газета “Неделя”, называющая себя радикальной, тем не менее перенимает идеи Суворина, хотя она от этого подвергается не меньшим гонениям; другие умудряются даже превозносить внутреннюю политику Бисмарка. Нельзя поэтому серьезно утверждать, что наша демократическая печать заслужила быть названной “подрывной”. Но есть и другие газеты и журналы того же лагеря, объявившие себя “либеральными” par excellence*. Они не выдают себя за народнические или славянофильские, а защищают, насколько это позволяет их гражданское мужество, общие принципы европейского либерализма. Однако, отрекаясь от старых ошибок демократического движения, либералы в то же время отреклись от живого источника, из которого это движение черпало свою силу, — от политического радикализма. Сделав умеренность своим политическим кредо, отказываясь даже в теории признать идею действенного протеста против тирании, либералы осудили себя на полную бесплодность. В такой стране, как Россия, где закон насилует правосудие и правосудие пренебрегает законом, не может быть никакого соглашательства. Единственное, что либералы могут сделать, — это умолять правительство быть столь добрым и уйти в отставку. Их позорное подобострастие властям предержащим оттолкнуло от них лучшую часть русской молодежи и наиболее действенные и прогрессивные силы народа.

______________

* по преимуществу (фр.).

Только немногие газеты и журналы сумели примирить в своей программе истинный либерализм с радикальным демократизмом, а это единственная программа, имеющая будущее в нашей стране. И если они не выражают свои идеи открыто, что невозможно по цензурным причинам, то высказывают их между строк и, во всяком случае, никогда не печатают ничего противного своим принципам, а это все, что мы вправе ожидать от печати в царской России. Назову в качестве примера один лишь журнал, уже упоминавшееся мной “Слово”. Так как он безвозвратно закрыт, я могу свободно сослаться на него, не подвергая опасным последствиям.

Надо признать, что русская печать мало сделала для политического просвещения нашего общества. Нелегальные русские газеты, выходившие в подполье и за границей, добились гораздо большего, невзирая на скудные денежные средства и огромные трудности их распространения.

* * *

Однако надо воздать должное тем, кто того заслуживает, и нет никакого сомнения, что радикальная демократическая печать, и прежде всего “Отечественные записки”, в значительной степени способствовала развитию революционных идей, хотя и не дидактическим путем. Она обнажила пороки нашей социальной системы и политического порядка, неизменно подтверждая свои обвинения неопровержимыми доказательствами и железной логикой. Для такой пропаганды, не менее действенной оттого, что она по необходимости принимала косвенное выражение, достаточно любить истину и видеть вещи в их подлинном свете. Ибо в нынешней России только самый слепой оптимизм и умышленная недобросовестность могут защищать существующий строй или, как это делают Суворины и Катковы, приписывать измену и злой умысел всем, кто осмеливается сомневаться в мудрости и патриотизме царской бюрократии. Вот почему вся печать, почти без исключения, враждебна правительству. Она и не может быть иной, это было бы противоестественно. Никакая цензура не может сокрушить такую оппозицию. Единственный путь преодолеть враждебность печати — это закрыть выходящие еще прогрессивные органы и запретить основание новых. Правительственная печать — понятие совершенно немыслимое в нашем обществе, ибо, к чести русской журналистики будь сказано, в России не найдется много журналистов типа Цитовича, и если бы даже нашлось, то не оказалось бы читателей.

В 1884 году положение русской печати представлялось следующим образом. Из давнишних влиятельных журналов с широким кругом читателей остался один только “Вестник Европы”. Все другие цензурой уничтожены. Из петербургских журналов осталось только “Дело”. Власти питали к нему особенную ненависть и подвергали предварительной цензуре, причинявшей редактору неисчислимые трудности и беспрестанные невзгоды. Когда цензоры бывали строги сверх всякой меры, редактору Благосветлову приходилось печатать в пять-шесть раз больше страниц, чем было нужно, — 150, а то и 180 вместо 30. Цензура подчас отвергала пять статей из шести. При этом они посылались уже в гранках, а не в рукописи; можно себе представить, как огромны были издержки. Но издатель, по крайней мере в виде возмещения, вправе был предполагать, что журнал гарантирован от запрещения, оно служило бы открытым признанием бесполезности цензуры. Кончилось тем, что хотя “Дело” официально и не было закрыто, но его существованию все равно был положен конец. Министр послал за официальным редактором журнала Острогорским, бывшим также преподавателем университета, и предложил ему выбор: уйти с поста редактора или оставить свою преподавательскую работу, дававшую ему средства к жизни. Министр, очевидно, пожелал разыграть с “Делом” ту же штуку, что и со “Словом”. Если бы Острогорский испугался угроз и отказался от поста редактора, министр просто не утвердил бы нового редактора на его место. Но Острогорский предпочел потерять единственный источник дохода, чем покинуть свой пост в журнале. Тогда министр приказал Станюковичу, преемнику Благосветлова, продать журнал Вольфсону, человеку совершенно иных взглядов, чем взгляды, защищавшиеся “Делом”. Министр предупредил, что в противном случае цензура будет отвергать каждую статью, посылаемую ей на утверждение. То, что случилось с “Делом”, было хуже, чем закрытие, — журнал был превращен в орган реакции.

Как я уже отмечал, только один из старых, влиятельных либеральных журналов уцелел и продолжает выходить в ненадежном одиночестве — “Вестник Европы”, хотя все каждый день ожидают его закрытия. Но так как редактор журнала Стасюлевич, преподаватель великих князей, и некоторые его авторы имеют друзей при дворе, граф Толстой пока оставляет журнал в покое. Как долго он будет застрахован от вмешательства министра — трудно сказать. Между тем Толстой нанес новый удар предмету своей особой неприязни — литературе и мысли... На этот раз он превзошел самого себя. Его Index librorum prohibitorum* — список книг, изъятых из библиотек и читален, — вызвал по всей России такое изумление и смех, что не осталось места негодованию.

______________

Следующая