* * *

Как верно то, что не имеется никаких материальных препятствий, могущих помешать царю изменить свою политику, так же верно и то, что он никогда не изменит ее по собственной воле.

Существуют нравственные и духовные невозможности, столь же неодолимые, как неодолимы материальные препятствия. Деспоты обучены не хуже придворных, даже тщательнее, чем они. Если деспотизм, проявляемый государем, превращает его двор в школу раболепства, то, с другой стороны, и он, и толпа царедворцев влияют друг на друга, ведь они окружают и воспитывают царя с малолетства. Одно порождает другое. Царедворец — слепок с деспота, деспот — слепок с царедворца, и оба взаимно разлагают друг друга. Если придворные испытывают непреоборимое отвращение к свободным общественным учреждениям, которые сделают ненужным их единственное дарование, то и деспот льнет к этому извечному скопищу низкопоклонства и подобострастия, цепляется за возможность одним словом повергнуть человека в прах или поднять его ввысь, ко всему этому показному всемогуществу, каким бы оно ни было призрачным. Если постоянные старания изучать и исполнять всякие капризы деспота притупляют ум царедворца, лишают его восприимчивости к более широким взглядам, то искусственная придворная жизнь и ее низменные страсти создают вокруг самодержца своего рода умственный вакуум, и он становится еще более ограниченным, чем его придворные.

Обладая властью превращать в действие каждую мысль, каждую прихоть, он строго огражден от всего, что может вызывать у него мысли и прихоти. Среди ста одного миллиона царских подданных, безусловно, нет ни одного человека, за кем бы больше следили и надзирали в его повседневной жизни, чья духовная пища подверглась бы более тщательному контролю. Царь читает только извлечения из того, что, как полагают, ему надобно знать; он не встречается с теми, кого, как полагают, ему следует избегать. Имеются тысячи способов добиться этой цели без того, чтобы вызвать неудовольствие государя. И это происходит на протяжении многих лет и поколений, и не только с царем, но и со всеми членами его семьи.

Но что еще безнадежнее, чем развращенность самовластия, — это царящая при дворе полнейшая, трудновообразимая неосведомленность во всем, что касается простейших вопросов и элементарных условий жизни страны, которой правят. Стоит лишь прочитать воспоминания сенатора Соловьева и других деятелей, связанных с прошлым царствованием, или послушать университетских профессоров, удостоившихся обучать малолетних великих князей, а подчас и беседовать с ними, или просмотреть передовые статьи катковских “Московских ведомостей”, предназначенных, можно сказать, для личного наставления императора и его фамилии, и мы создадим себе некоторое представление об этом причудливом, извращенном духовном мире, в котором живут наши правители.

Нет в мире такой нелепости относительно жизни России, которой не поверили бы в этом кругу, и самая общеизвестная, избитая истина покажется там столь странной, как будто им рассказали о Сатурне. Не было бы ничего неожиданного в том, если бы царь поверил, будто политика графа Толстого в области народного просвещения — олицетворение прогресса. Разве Катков не утверждал это в своих передовых статьях, заявляя, например, что в этой области Россия давно опередила Англию. Когда Толстой временно попал в немилость и был снят с поста министра просвещения, всю Россию охватило ликование, как будто она освободилась от всенародного бедствия. Родители служили благодарственные молебны за своих детей, освободившихся от страха, что их будущность будет искалечена и надежды разрушены. Однако император, без сомнения, полагал, что окажет стране большое благо, вернув Толстого к власти, не то вся Россия изойдет слезами. Такие грубые заблуждения наших царей в порядке вещей. Надо вернуться на несколько веков назад и заменить значение времени значением социальных перемен, чтобы что-то понять в сумятице, происходящей в умах наших правителей. Ученый времен Аверроэса, воскреснув в наши дни, едва ли допустил бы такую путаницу в своих научных воззрениях, как русские цари во внутренней политике.

А что можно сказать об умышленных искажениях, воображаемых призраках и мнимых опасностях, изобретаемых царедворцами, чтобы поразить, запутать и устрашить государя, которого так легко напугать в его недосягаемой выси? По воспоминаниям сенатора Соловьева мы знаем, что Александр II серьезно боялся такой бессмысленности, как покушения на его жизнь со стороны антиаболиционистов! Как рассказывал мне один осведомленный человек, графа Лорис-Меликова одно время изображали перед нынешним императором как страшный призрак придворного революционера! Разве после этого кого-нибудь удивит, если на его место посадят военного генерала типа Комарова или Скобелева?

Только человек с исключительной твердостью характера, необычайной смелостью и прежде всего незаурядными умственными способностями сумел бы порвать все эти невидимые духовные и нравственные узы, чтобы иногда увидеть проблески правды. Но тот, кто не одарен природой, кто хоть и родился в пурпуре, но лишен силы ума, неизбежно покорится непрестанному напору толпы настойчивых и бессовестных царедворцев, которые при всей своей непригодности к настоящему делу возвели в величайшую науку умение водить своего государя за нос и вертеть им, как мячом, обращая все в свою пользу: его причуды и стремления, его хорошее или дурное настроение, слабости и упрямство, пороки и добродетели, если таковые у него имеются*.

______________

Это произошло в первые годы царствования Александра III с самарским дворянином по имени К. Он хотел получить правительственную ссуду в сумме 200 тысяч рублей для постройки кожевенного завода. Многие фабриканты получают значительные суммы из государственных средств “для поощрения отечественной промышленности”. Все было превосходно устроено. Всем, кому надо было, дали взятки. К. был настолько уверен в успехе, что, возвратясь в Самару, не стал ждать несколько недель, оставшихся до окончательного утверждения ссуды императором, а занял обещанную ему сумму у татарского купца и сразу же принялся за дело. Велико было его разочарование и отчаяние, когда он получил телеграмму с извещением, что император не утвердил ссуду. К. бросился в Петербург к своим покровителям. Как же так? Что случилось? Никто ничего не знал. Все было сделано правильно, как обещано. Но император отказал. Царская прихоть. Совершенно непостижимо. Ничего не можем сделать. К. считал себя погибшим человеком. Но в одно прекрасное утро, когда он выходил из приемной министра внутренних дел, за ним последовал столоначальник и спросил без обиняков, согласен ли он дать ему 10 тысяч, если дело устроится. К. воскликнул, что будет счастлив дать даже 20 тысяч. Чиновник уклонился от дальнейших объяснений, и они расстались. Через месяц К. получил телеграмму с вестью, что император утвердил ссуду. Полный ликования, К. снова бросился в Петербург, получил 200 тысяч, нашел своего благодетеля столоначальника и отдал ему обещанные 20 тысяч. Растроганный такой честностью и верностью слову, данному под горячую руку, чиновник сказал, что он хочет успокоить совесть господина К.: для получения ссуды не пришлось придумывать никаких закулисных интриг, все сделано честно и добропорядочно. Он рассказал, как был применен невинный план, чтобы заставить императора изменить свое мнение. “У нас, — сказал он, — всегда имеется большое количество бумаг для представления на подпись императору, и мы заранее знаем, что ему приятно будет читать, а что неприятно. Так вот, все зависит от порядка, в каком будет лежать ваше прошение. Если сверху положим четыре-пять неприятных бумаг, император, дойдя до прошения, будет в дурном расположении духа и откажет. Если, наоборот, сверху положим одну за другой пять бумаг для него приятных, то, дойдя до вашего прошения, он будет хорошо настроен и сразу его утвердит”.

Действительно, проще простого. Факт абсолютно достоверный, да и трудно было бы придумать такое. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

Нет, в наше время коронованные особы не могут принимать серьезное участие в управлении государственными делами. Они к этому органически не способны. Они не могут править, так пусть царствуют, пока люди не могут без них обойтись. Если же они пытаются сделать большее, их ждет должное наказание, и это опять-таки оборачивается проклятием для страны: они становятся марионетками, которых тянут за нити невидимые царедворцы, столь же бесчестные, сколь безответственные. Смешно было бы ожидать, что царь вдруг изменит свою политику или придворные внезапно пожертвуют своим честолюбием и собственными интересами ради блага народа.

Нет, чистое безумие надеяться на политические преобразования в России по воле самого царя. Если подобные надежды были еще простительны в начале прошлого царствования, то теперь, после тридцатилетнего горького опыта, столь запоздалый оптимизм неуместен и весьма похож на желание скрыть под ним свое малодушие.

Самодержавие будет уничтожено — в этом нет сомнения. Но только насильственным путем. Ни одному народу никогда не приходилось выдерживать такой беспощадной борьбы за политическую свободу, как русскому народу, уже не говоря о тяжелых социальных условиях в России и огромном сосредоточении власти в руках правительства. В других странах борьба за свободу окончилась некоторое время назад, когда цивилизация еще не предоставила в распоряжение правителей материальных преимуществ усовершенствованного оружия и поразительно быстрых средств сообщения. Эти преимущества всецело на стороне правящего класса, и они обрекли на неудачу многие пламенные восстания и замечательные выступления героев свободы.

Но нет препятствий, непреодолимых решительностью, отвагой и самоотверженностью. Русский царизм должен быть и будет уничтожен. Нельзя позволить тупому упрямству одного и бесчестному себялюбию немногих остановить прогресс и заслонить свет от стомиллионного народа. Можно лишь пожелать, чтобы неизбежное свершилось не столь разрушительным, кровавым, а наиболее гуманным путем. Этому может содействовать и общественное мнение Европы.

* * *

Как ни странно, но это правда: на русские правящие круги большее впечатление производит европейская молва, чем вопли всей России от Белого до Черного моря.

Вся Россия слышала о злодеяниях в наших политических тюрьмах и содрогнулась. Но проходили годы, а правительство и не помышляло что-либо предпринять для изменения положения политических узников. Однако стоило нескольким французским газетам выступить в защиту несчастной Геси Гельфман и сообщить, что власти, заменив смертный приговор, убивают ее медленной пыткой в крепости, как царское правительство пошло на неслыханную уступку. Оно разрешило иностранным корреспондентам посетить заключенную в ее временной камере с целью показать, что она жива и обвинение необоснованно. Тысячи жалоб и протестов от имени самых уважаемых граждан России не удостаиваются ответа, производя на дубовые уши царских властей не большее впечатление, чем жужжание надоедливой мухи. Но вот в “Таймсе” появились передовые статьи о России, и после этого петербургский корреспондент сообщил своей газете:* “Весьма тягостное чувство возникло здесь недавно в правительственных кругах. Английскую печать обвиняют в том, что она в последнее время приобрела привычку основывать свое мнение о России на пристрастных сочинениях тайных, давно эмигрировавших нигилистов”.

______________

* 24 декабря 1884 года (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

И чтобы дать выход чувству обиды, охватившему высшие круги, их журналисты распространяют нелепую клевету на нигилистов.

В чем же причина этой неожиданной и совершенно непонятной чувствительности? Можно без конца повторять, что влияние общественного мнения Европы на русское правительство обусловлено его сильной зависимостью от иностранных денежных рынков. Да, совершенно верно, но это не все. Внутренняя политика царизма гораздо разорительнее и приводит к большим потерям, чем любые убытки на международной бирже. Однако это его все же не пугает.

Чувствительность царской камарильи к упрекам европейской печати, несомненно, имеет какую-то причину морального порядка. В этом сказывается рабская натура новоявленных господ. Их жестокость вызвана трусостью; беспощадные к слабым, они низки и робки перед сильными.

Но как бы то ни было, царская клика усердно старается утаить свои преступления от общественного мнения Европы, и она весьма восприимчива к толкам о ней за границей.

Однако, если влияние европейской общественности будет лишь ограничиваться досаждением русской правящей касте, обращение к нему не будет иметь серьезных последствий. Это влияние может быть употреблено с гораздо большей пользой.

Совершенно ошибочно и, смею сказать, бессмысленно утверждать, будто царское правительство держится только на штыках своих солдат и невежестве своих крестьян. Если бы все, кто в душе настроены против царизма, решились открыто это высказать, самодержавие не удержалось бы ни одного дня. Образованные классы, несмотря на свою малочисленность, — это движущая сила и нервный центр всякого общества. В своем огромном большинстве эти общественные круги в России ненавидят существующий строй. Правда, их разделяют партийные разногласия. Но помимо тех, кто вообще ничем не интересуется, а также негодяев, извлекающих для себя выгоды из анархии в царской администрации, чтобы наполнять собственные карманы, вся передовая Россия против самодержавия. И у нее имеется для этого достаточно оснований. Если бы эти классы стали действовать решительно и смело, не страшась временных репрессий, самодержавие, одряхлевшее и напуганное, ненавистное большей части собственных чиновников, не могло бы противостоять их объединенным усилиям.

Если бы печать — в то время когда в России еще существовала печать — воспользовалась паникой, охватившей правительство после первомартовского покушения, и нашла бы в себе смелость громогласно потребовать свободы и реформ, правительство, может быть, подумало бы, прежде чем повесить народовольцев. Если бы земства все вместе потребовали конституционных свобод, правительство не посмело бы их всех разогнать. Такие действия имели бы более гибельные последствия для государственных бумаг и финансов, чем война.

И на эти круги русской интеллигенции европейское общественное мнение имеет большое и благотворное влияние. Каждое решительное проявление сочувствия к нашему освободительному движению со стороны народов соседних стран — событие для России и оказывает на наш народ не менее сильное моральное воздействие, чем выступления внутренней оппозиции. Таким путем европейские народы могут содействовать усилению освободительного движения в России.

Настоящий момент как нельзя более подходящий для такого морального вмешательства. Русское революционное движение переживает важный перелом в своем развитии. Начав с террора, оно теперь вступило в период, который можно назвать повстанческим, и отказалось от таких средств борьбы, как террористические акты. Оно приобрело многих приверженцев в армии, а также среди трудовых классов столицы и других крупных городов, поставив себе более широкие задачи и перспективы. Оно написало на своем знамени лозунг внезапного, но открытого наступления на самодержавие. Главная цель русских революционеров — восстание, такое же, как восстание декабристов 1825 года. Задача нелегкая и не может быть подготовлена за месяц, как покушение на царскую особу. Она требует длительной и тяжелой борьбы и много благородных жертв. Возможно, не одна безуспешная попытка будет предшествовать нашей окончательной победе. Успех восстания зависит исключительно от готовности русского общества, от его решимости и отваги в момент, когда разгорится сражение.

Начнут ли восстание против самодержавия революционеры или же более умеренные круги опередят их мирными, но решительными выступлениями, которые мы, революционеры, первые поддержим, сочувствие европейской общественности имеет великое, неоценимое значение. И в этом причина нашего обращения к ней.

Страдания нашего народа ни с чем не сравнимы даже в кровавой летописи деспотизма. Задушена не политическая партия, а порабощен стомиллионный народ, который талантом, умом и восприимчивостью к просвещению, добросердечностью своих масс, великодушием и жертвенностью своей интеллигенции, благородными порывами своей молодежи представляет лучшие гарантии длительного прогресса и счастливого будущего.

Человечность — главная причина нашего обращения к сочувствию и помощи. Но не единственная.

То был вопрос о гуманности, когда речь шла об ужасах, творившихся в Болгарии. То был вопрос о гуманности, когда Гладстон выставил на публичный позор неаполитанского короля, прозванного Rex Bomba* за его зверское обращение с политическими узниками. В России дело идет не только о гуманности, но и о всеобщей безопасности и потому имеет значение для всей Европы. Как бы плохо ни управлялась царская империя, как бы она ни была разорена, но она слишком могуча, чтобы не представлять опасности для соседних государств. Миллионная армия солдат, хоть голодная и раздетая, но храбростью на поле боя не уступит ни одной армии в мире. Такая колоссальная сила, отданная на произвол безудержной прихоти деспота или царедворца, отнюдь не будет способствовать добрым сношениям между странами. Жить в соседстве с деспотической державой так же опасно, как сидеть за столом рядом с сумасшедшим, на которого не надели смирительной рубашки; никто не может поручиться, что он сделает в следующую минуту... Война — общеизвестный способ самодержцев отделываться от жгучих проблем внутренней политики. Если на этот раз и обойдется, кто может отвечать за завтрашний день, когда необходимость отвлечь внимание народных масс окажется более настоятельной или честолюбие какого-нибудь кровожадного вояки — более необузданным?

______________

* Король-бомба (ит.).

Только со свержением самодержавия Россия станет залогом мира и Европа освободится от опасности войны.

Я позволю себе в нескольких словах коснуться еще одного вопроса, если даже он не представляет особенного интереса для англичан.

В 1547 году царь Иван IV отрядил в Германию саксонца Шлитте и повелел ему привезти в Москву на царскую службу мастеров всяких специальностей и ученых мужей. Шлитте выполнил царский приказ и через некоторое время собрал более ста человек, с которыми и хотел вернуться в Москву. Но магистр Ливонского ордена, расположившегося тогда на балтийских землях, указал императору Карлу V на опасность, могущую возникнуть для Ливонии и соседних германских государств, если Московская империя перейдет от варварства к культуре. Германский император с этим согласился, и ливонскому магистру было приказано задержать приглашенных саксонцем людей в Любеке и не дать ни одному мастеру или ученому перейти русскую границу.

То, что сделал ливонский магистр в XVI веке, Бисмарк хочет сделать теперь. Свободная Россия была бы слишком могущественна для него, и железный канцлер делает все, что в его силах, чтобы не пропустить свободу через русскую границу. Для этого ему незачем обращаться к иностранной державе. Он нашел лучшего союзника в лице графа Толстого и его единомышленников. Они действуют в своих собственных интересах, как и в его интересах. То, чего триумвирам не удается достигнуть своими силами, они делают под прикрытием чрезмерного влияния, которое германский канцлер имеет на царя. Услуга за услугу. Толстой и компания распоряжаются русской казной. Бисмарк — хозяин в Европе. Царизм не более как Калибан, дикий и уродливый раб, которого прусский Просперо, с тремя волосками на голове, может использовать для любой грязной работы. И с таким рабом на цепи — на что не отважится Просперо?

До тех пор пока Россия останется под властью царей, Бисмарк будет диктатором и арбитром в Европе и никому не удастся обуздать прусский милитаризм — бич цивилизованной Европы!

Все, кто за прогресс, за мир и человечность, должны объединиться в политическом и моральном походе против деспотизма.

РОССИЯ ПОД ВЛАСТЬЮ ЦАРЕЙ

“Россия под властью царей” была задумана С.М.Степняком-Кравчинским весной 1882 года (вышла в Лондоне в 1885 году на английском языке). Тогда он хотел назвать ее “Le Vittime” (“Жертвы”). Но спустя несколько месяцев он сообщил одному из своих друзей новое название — “Россия под властью царей” “Совсем не теоретическая будет, но очень фактическая, хочу положение политически гонимых всех классов изобразить, останавливаясь в особенности на административных как массе близкой и родственной всем возможным моим читателям. Кроме того, будут и другие отделы положение и законы печати, административный грабеж всех форм и т.д.” Через несколько дней, возвращаясь к этой теме, он добавлял “Это должна быть серьезная фактическая книга о состоянии интеллигенции и народа в России. Я очень дорожу этой работой...” (Обе цитаты взяты из статьи Евгении Таратута “С.М.Степняк-Кравчинский и его книга “Россия под властью царей” в кн. Россия под властью царей, М., 1964, с. 16).

Но прежде чем знакомить европейского читателя с революционной интеллигенцией, с постановкой проблемы народа, Степняк-Кравчинский хотел осветить вопрос, постоянно интересовавший Запад как возникло, развилось и достигло своего апогея российское самодержавие. Так родилась первая часть книги — “Развитие самодержавия”.

Историческая концепция Степняка-Кравчинского была типична для народнических воззрений. Вера в возможность непосредственного перехода — минуя капитализм — к социалистическому строю через крестьянскую общину, которой отводилась особая роль, составляла главное содержание теории русского социализма народников. Основателем этой теории был Герцен. Правильно подчеркивая демократический характер самой общины, он вместе с тем идеализировал ее, полагая, что “самобытный” путь России к социализму может быть обеспечен освобождением крестьян с землей общинным самоуправлением, традиционным представлением крестьян об их праве на землю. Отрицательные же стороны общинной организации (патриархальность, круговая порука, отсутствие свободы лица) он считал преодолимыми в ходе утверждения социалистических идей в народе.

Наиболее рациональные идеи в общинную теорию внес Чернышевский, обусловливавший ее развитие свержением самодержавия, соединением общинного владения землей с общинным промышленным производством. В развитие общинной теории внесли свои идеи Бакунин и Лавров.

Утопическая теория общинного, крестьянского социализма около полувека господствовала в русском освободительном движении. Естественно, что ей соответствовала народническая концепция русской истории. Демократическая организация земледельческого населения не имела ничего похожего на феодальные замки, считал Герцен: “...наши города — большие деревни, тот же народ живет в селах и городах... У нас нет... ни раздробления полей в частную собственность, ни сельского пролетариата...” (Герцен А.И. Собр. соч. в тридцати томах, т. XII. М., 1957, с. 98). Русская сельская община в его представлении была точным изображением общин Новгорода, Пскова, Киева. Это широко распространенное в народнической литературе мнение, почти дословно воспроизводимое Степняком-Кравчинским, вело к идеализации всего древнего периода русской истории, к преувеличению роли и значения веча, выраставшего, в представлении народников, в идеальное народное учреждение. Не понимая процесса зарождения и развития феодальных отношений, народники писали о равенстве всего населения в русских княжествах, о патриархальной организации власти, о народных республиках типа Новгородской.

Неразработанность идеологией народничества проблемы взаимоотношения государства и общины способствовала углублению в сознании семидесятников идеи надклассовости государства, что, в свою очередь, привело часть народников к мысли о возможности покончить с ним одним ударом. Но государство по своей сущности не может быть надклассовым. Оно возникает в результате раскола общества на классы. Изучать становление и эволюцию государства можно лишь в связи с развитием классовых противоречий. Раскрывая сущность феодального государства, В.И.Ленин указывал, что оно является органом властвования землевладельцев-крепостников над зависимыми крестьянами. “Для удержания своего господства, для сохранения своей власти помещик должен был иметь аппарат, который бы объединил в подчинении ему громадное количество людей, подчинил их известным законам, правилам, — и все эти законы сводились в основном к одному — удержать власть помещика над крепостным крестьянином. Это и было крепостническое государство...” (Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 39, с. 77).

Особое внимание уделял Ленин самодержавию, которое держалось “вековым угнетением трудящегося народа, темнотой, забитостью его, застоем экономической и всякой другой культуры” (Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 11, с. 180-181).

Именно состоянию культуры в период господства реакции 80-х годов посвятил Степняк-Кравчинский четвертую часть своей книги — “Поход против культуры”. Попытавшись широко представить просвещение в свете реакционного курса правительства, писатель не смог, однако, дать полной картины состояния образования и положения печати того времени. Причиной тому были и недостаточность источников, и — главное — иной акцент всей книги.

Во второй и третьей частях ее внимание автора сосредоточено на трагических судьбах десятков и сотен жертв репрессий царизма, картинах дикого произвола властей. Степняк-Кравчинский в значительной мере основывается здесь на собственных наблюдениях, переживаниях, свидетельствах друзей, соратников, подпольной, а иногда и легальной прессе. П.А.Кропоткин, когда писал о значении творчества Степняка для западного читателя, особенно выделил эти две части: “Едва ли не главную службу в пробуждении симпатии сослужили “Подпольная Россия” и некоторые главы из “России под властью царей”, в которых обрисованы в беллетристической форме типы революционного движения и внутренняя жизнь кружков. Эти очерки обращались к человеческому чувству, к оскорбленному чувству справедливости, а так как они были написаны художественно, то производили глубокое впечатление” (Степняк-Кравчинский С.М. Собр. соч., т. 1. Пг., 1919, с. 17).