* * *

Следующий год был отмечен многими печальными событиями. Тараса судили за вооруженное сопротивление полиции и приговорили к вечной каторге. Оршина, еще не излечившегося от ран, перевезли в селение самоедов под 70 градусом северной широты, где земля оттаивает только на шесть недель в году. Лозинский получил от него душераздирающее письмо, полное дурных предчувствий. Бедняга был очень болен. Его так измучила грудная болезнь, что он теперь ни на что не способен. “И вас тут нет, чтобы научить меня уму-разуму”, — писал Оршин. Зубы, продолжал он, изменили ему и обнаруживают большую склонность исчезнуть изо рта. Это был намек на цингу, болезнь роковую в полярных районах. В одном селении с Оршиным находился и другой ссыльный, тоже водворенный туда за попытку к бегству. Оба они вели жалкое и голодное существование, не имея часто ни мяса, ни хлеба. Оршин отказался от всякой надежды когда-либо снова увидеть своих друзей. Если бы даже ему представилась возможность бежать, он не мог бы ею воспользоваться — так он физически ослаб. Он закончил свое письмо словами: “Этой весной, надеюсь, я умру”. Но он умер еще раньше назначенного себе срока. Его смерть была окутана тайной; нельзя было в точности узнать, умер ли он естественной смертью, или сам положил конец своим мукам, лишив себя жизни.

Между тем положение ссыльных в Городишке становилось все нестерпимее. После побега двух друзей издевательства тюремщиков приняли еще более злобный характер, а надежды вернуться к свободе и цивилизации почти исчезли. По мере усиления революционного брожения в стране жестокость царского правительства по отношению к тем, кто находился в его власти, приняла еще большие размеры. Чтобы устранить дальнейшие попытки к бегству, был издан указ, что всякая такая попытка будет караться высылкой в Восточную Сибирь.

Но побеги все равно совершались. Едва только полиция Городишка, устав от собственного рвения, несколько ослабила свою бдительность, как бежали Лозинский и Урсич. Это было отчаянное предприятие, ибо у них было так мало денег, что об успехе побега почти нельзя было и думать. Но Лозинский не мог больше ждать. Его каждый день могли перевести в другое место в наказание за то, что он не смог отказать матери излечить ее больного ребенка, а несчастному мужу — помочь его лежавшей в лихорадке жене.

Судьба не благоприятствовала беглецам. В пути им пришлось расстаться, и после этого о Лозинском больше не было известий — он исчез бесследно. О его участи можно было лишь гадать. Он шел по лесу пешком и мог сбиться с пути. Он мог умереть от голода или стать добычей волков, которыми кишат леса в тех краях.

Урсичу сначала больше повезло. Так как у него не хватило средств, чтобы добраться до Петербурга, он в Вологде нанялся простым рабочим и трудился там, пока не собрал немного денег, чтобы продолжать путешествие. Но в ту минуту, когда он уже входил в вагон поезда, его узнали, арестовали и впоследствии приговорили к бессрочной ссылке в Якутскую область.

Когда он под конвоем солдат вместе с товарищами по несчастью шел по омытому слезами сибирскому тракту, то невдалеке от Красноярска увидел вдруг летевшую на всех парах почтовую тройку. Лицо сидевшего в карете хорошо одетого господина в треугольной шляпе показалось ему знакомым. Он взглянул на него в упор и едва мог подавить крик радости, узнав в путешественнике своего друга Тараса! Да, это был Тарас, он не мог ошибиться. На этот раз Тарасу действительно удалось бежать, и он мчался в Россию со всей стремительностью, на которую была способна увозившая его тройка.

В мгновение ока карета пронеслась мимо и исчезла в облаке пыли. Но в этот короткий миг — почудилось ли Урсичу, или это было вправду — ему показалось, что он поймал понимающий взгляд своего друга и что на его энергичном лице промелькнула вспышка сострадания.

А Урсич, с сияющим лицом и горящими глазами, поглядел вслед умчавшейся тройке, вложив всю душу в свой прощальный взгляд. Как вихрь перед его мысленным взором пронеслись все горести, которые воскресило в памяти его лицо, и он, словно глядя в пропасть, увидел перед собой мрачное будущее, ожидающее его и товарищей. И, глядя вслед исчезающей тройке, уносившей его друга, он пожелал счастья этому мужественному, сильному человеку, всем сердцем надеясь, что он сумеет отомстить за нанесенное ему зло.

Действительно ли Тарас узнал Урсича в закованном каторжнике на обочине дороги, мы не можем сказать. Но мы знаем, что он честно выполнил дело, безмолвно порученное ему другом.

В Петербурге Тарас вступил в революционную партию и в течение трех лет страстно боролся там, где борьба была всего опаснее. Когда же наконец его схватили и приговорили к смертной казни, он мог с гордостью и полным правом сказать, что исполнил свой долг. Но его не повесили. Приговор был заменен пожизненным заточением в Петропавловской крепости, и там он погиб.

Так по истечении пяти лет из маленькой семьи, возникшей в далеком северном городке, остался в живых, то есть свободным от цепей, всего один человек. Это — Старик. Он все еще находится в Городишке, живя без надежды и без будущего, не желая даже покидать это жалкое местечко, в котором так долго прожил, ибо в том состоянии, в какое его привела ссылка, бедняга уже ни на что не был годен.

* * *

Моя повесть окончена. Она отнюдь не весела и не забавна, но она правдива. Я просто попытался воспроизвести реальную картину жизни в ссылке. Сцены, описанные мной, неизменно повторяются в Сибири и в северных городках, обращенных царизмом в настоящие тюрьмы. Случались и худшие вещи, чем те, которые я изобразил. Я рассказал лишь о заурядных случаях, не желая воспользоваться правом, данным мне художественной формой, в которую я облек этот очерк, чтобы сгущать краски ради драматического эффекта.

Доказать это нетрудно — стоит лишь привести несколько выдержек из официального доклада лица, которое никто не станет обвинять в преувеличении, — генерала Баранова, бывшего ранее петербургским градоначальником, а теперь нижегородского губернатора. В течение некоторого времени он был губернатором в Архангельске. Пусть читатель сам увидит между строк сухого документа слезы, горе и трагедии, отразившиеся на его страницах.

Привожу текст донесения дословно, сохраняя условности слога, принятого у русских сановников в официальном отчете царскому правительству.

“Из опыта прошлых лет и из моих лично наблюдений, — пишет генерал, — я пришел к убеждению, что административная ссылка по политическим причинам гораздо скорее может еще более испортить и характер и направление человека, чем поставить его на истинный путь (а ведь последнее официально признавалось целью высылки). Переход от обеспеченной вполне жизни к существованию, полному лишений, от жизни в обществе к полнейшему отсутствию такового, от более или менее деятельной жизни к вынужденному бездействию производит настолько губительное влияние, что нередко, особенно за последнее время (заметьте!), стали попадаться между политическими ссыльными случаи помешательства, попытки к самоубийству и даже самоубийства. Все это является прямым результатом тех ненормальных условий, в которые ставит развитую в умственном отношении личность ссылка. Не было еще случая, чтобы человек, заподозренный в политической неблагонадежности на основании действительно веских данных и сосланный административным порядком, вышел из нее примиренным с правительством, отказавшимся от своих заблуждений, полезным членом общества и верным слугой престола. Зато вообще нередко случается, что человек, попавший в ссылку вследствие недоразумения (какое замечательное признание!) или административной ошибки, уже здесь, на месте, под влиянием частью личного озлобления, частью вследствие столкновения с действительно противоправительственными деятелями и сам делался неблагонадежным в политическом отношении. В человеке, зараженном антиправительственными идеями, ссылка всей своей обстановкой способна только усилить это заражение, обострить его, из идейного сделать практическим, то есть крайне опасным. Человеку, не повинному в революционном движении, она в силу тех же обстоятельств прививает идеи революции, то есть достигает цели, обратной той, для чего она установлена. Как бы ссылка административным порядком ни была обставлена с внешней стороны, она всегда вселяет в ссылаемого непреодолимую идею об административном произволе, и уж это одно служит препятствием к достижению какого бы то ни было примирения и исправления”.

Откровенный генерал вполне прав. Все, кому удавалось бежать из ссылки, почти без исключения вступали в ряды революционной террористической партии. Административная ссылка как исправительная мера — нелепость. Генерал Баранов, должно быть, весьма простодушен, если допускает, что правительство не отдает себе в этом полного отчета или хотя бы на минуту верит в воспитательную силу своей системы. Административная ссылка одновременно и наказание, и грозное оружие самозащиты. Те, кто спаслись из ссылки, действительно превращаются в непримиримых врагов царизма. Но ведь еще вопрос, — не стали ли бы они его врагами, если бы не были сосланы. Есть много революционеров и террористов, никогда не подвергавшихся этому испытанию. На каждого бежавшего из ссылки приходится сотня, которая остается и погибает безвозвратно. Из этой сотни большинство совершенно невинны, но десять или пятнадцать, а может быть, и двадцать пять — несомненные враги правительства или в очень короткий срок становятся ими; и если они погибают вместе с другими, тем лучше, тем меньше врагов.

Единственный практический вывод, который граф Толстой мог бы сделать из наивного донесения генерала, — это тот, что приказ о ссылке отменять ни в коем случае не следует, и этот принцип царское правительство неуклонно проводит в жизнь.

ПОГУБЛЕННОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Мы до сих пор ограничивались описанием административной ссылки в самой умеренной ее форме, какую она приняла в северных губерниях Европейской России. Мы ничего еще не рассказали о сибирской ссылке вообще, особенность которой заключается в бессмысленной жестокости низших полицейских чинов, превратившихся в таких деспотов благодаря системе каторжных лагерей, существующих в Сибири со времени присоединения ее к царской империи.

В последние годы царствования Александра II широкое распространение получила другая форма ссылки — в Восточную Сибирь. Она применяется и поныне, и, хотя размеры настоящей книги не позволяют нам подробнее остановиться на этом вопросе, он слишком важен, чтобы совершенно его опустить. Как читатель, наверное, помнит, рассказывая о людях, в отношении которых был допущен неслыханный полицейский произвол, — докторе Белом, Южакове, Ковалевском и других — я отмечал, что все они были высланы в Восточную Сибирь, в Якутскую область, совершенно необычайный край, еще гораздо более отличающийся от остальной Сибири, чем Сибирь отличается от Европейской России.

Не буду утомлять читателя описанием этой почти неведомой полярной области, но просто приведу статью, появившуюся в еженедельнике “Земство” в феврале 1881 года. Эта статья передает содержание нескольких писем о жизни ссыльнопоселенцев в Якутской области, опубликованных в различных русских газетах в короткий период либерализма, начавшийся с установлением диктатуры Лорис-Меликова.

“К тяжелым условиям административной ссылки в Европейской России мы успели привыкнуть и приглядеться благодаря воловьему терпению русского человека. Но о положении административных ссыльных за Уральским хребтом, в Сибири, мы до последнего времени почти ничего не знаем. Это неведение весьма просто объясняется тем, что до конца семидесятых годов очень редко бывали случаи административных высылок в Сибирь. Прежде мы были несравненно гуманнее. Нравственное чувство, не заглохшее под влиянием политических страстей, не позволяло без суда, по административному решению высылать людей в ту страну, название которой в представлении русского человека сделалось синонимом каторги. Но вскоре администрация, ничем не стесняясь, стала рассылать людей по таким местам, одно название которых вызывает чувство ужаса.

Даже пустынная Якутская область и та стала заселяться ссыльными. По-видимому, следовало бы ожидать, что если люди высылаются в Якутскую область, то это должны быть весьма важные преступники. Но о таких важных преступниках обществу до сих пор ничего не известно, а между тем уже появилось в печати несколько никем не опровергнутых сообщений, доказывающих, что в основании таких высылок лежали какие-то странные, необъяснимые мотивы. Так, господин Владимир Короленко еще в прошлом году рассказал в “Молве” свою печальную историю с единственной, по его словам, целью вызвать разъяснение: за что, за какие неизвестные преступления он чуть не попал в Якутскую область?

В 1879 году в его квартире были сделаны два обыска, причем не было найдено ничего компрометирующего, но тем не менее он был выслан в Вятскую губернию, не зная причин высылки. Прожив около пяти месяцев в городе Глазове, он удостоился внезапного посещения исправника, который сделал в квартире обыск, но, не найдя ничего подозрительного, объявил нашему ссыльному, что он высылается в совершенно неудобное для культурного человека селение Березовские Починки. Через несколько времени в эти несчастные Починки вдруг являются никогда не виданные здесь жандармы, забирают господина Короленко со всем его домашним скарбом и увозят в Вятку. Здесь его продержали пятнадцать дней в остроге, ни о чем не допрашивая и ничего не разъясняя ему, и наконец отвезли в Вышневолоцкую тюрьму, откуда только один путь — в Сибирь.

К счастью, эту тюрьму посетил член верховной комиссии князь Имеретинский, к которому Короленко обратился с просьбой разъяснить: куда и за что высылают его? Князь был настолько любезен и человеколюбив, что не отказался дать бедняге ответ на основании официальных документов. По этим документам оказалось, что Короленко высылается в Якутскую область за побег из ссылки, который он в действительности никогда не совершал.

В это время верховная комиссия уже начала пересмотр дел о политических ссыльных, стали выходить на свет божий возмутительные неправды прежней администрации, и в судьбе Короленко совершился благодетельный перелом. В Томской пересыльной тюрьме было объявлено ему и еще нескольким таким же беднягам, что пятеро из них получают полную свободу, а другие пятеро возвращаются в Европейскую Россию.

Впрочем, далеко не все так счастливы, как Короленко. Иные и до сих пор продолжают испытывать прелести жизни близ полярного круга, хотя преступления их немного разнятся от преступления Короленко.

Например, якутский корреспондент “Русских ведомостей” рассказывает, что в Верхоянске живет ссыльный юноша, судьба которого поистине замечательна. Он был студентом первого курса Киевского университета. За беспорядки, бывшие в университете в апреле 1878 года, он был выслан под надзор полиции в Новгородскую губернию, которая считается менее отдаленной губернией и куда поэтому высылаются люди, наименее скомпрометированные в глазах властей. Даже тогдашняя строгая администрация не придала делу юноши никакого серьезного политического значения, что доказывается переводом его из Новгородской в более теплую и лучшую во всех отношениях Херсонскую губернию. Наконец, ко всему этому нужно прибавить еще то обстоятельство, что в настоящее время по распоряжению Лорис-Меликова почти все студенты Киевского университета, высланные под надзор полиции в города Европейской России за студенческие истории, получили свободу с правом опять поступить в университеты. А один из этих киевских студентов и до сих пор живет в ссылке в Якутской области, куда попал, в сущности, потому лишь, что высшая администрация нашла возможным облегчить его участь переводом из Новгородской в Херсонскую губернию. Дело в том, что когда одесский генерал-губернатор Тотлебен проводил очистку вверенного ему края от неблагонамеренных элементов посредством высылки в Сибирь всех лиц, состоявших под надзором полиции, то и бывший киевский студент подвергся той же участи за то лишь, что имел несчастье состоять под надзором полиции не в Новгородской, а Херсонской губернии.

Другой, не менее поразительный случай высылки в Восточную Сибирь рассказан в “Московском телеграфе”. По словам этой газеты, высылке подвергся Бородин, поместивший в петербургских журналах несколько статей по вопросам экономическим и земским. Он жил в Вятке под надзором полиции и раз, бывши в театре, поспорил из-за места с помощником квартального надзирателя Филимоновым. Во время спора полицейский чиновник ударил Бородина в грудь на глазах многочисленной публики. И этот-то удар имел решающее влияние на судьбу не обидчика, а обиженного. Помощник квартального надзирателя не получил от начальства даже простого выговора, а Бородин был заключен в тюрьму. Много стоило Бородину хлопот, чтобы при помощи связей и заступничества освободиться от тюремного заключения. Но пользоваться свободой ему пришлось очень недолго, потому что вскоре он был отправлен этапным порядком в Восточную Сибирь.

За что же, однако, был выслан Бородин, если столкновение с помощником квартального надзирателя благополучно окончилось освобождением от тюремного заключения? Если мы не ошибаемся, ответ на этот вопрос находится в сообщении “Русских ведомостей” о высланном из Вятки авторе статей, помещенных в “Отечественных записках”, “Слове”, “Русской правде” и других журналах. Автор этих статей не назван по имени, и о нем сообщается только, что, живя в Вятке, “он совершил великое преступление в глазах местных властей. Когда начальство утверждало, что вверенная ему губерния благоденствует, он цифрами и фактами доказывал, что губерния эта не только не благоденствует, но даже голодает”. Этот беспокойный и неприятный властям человек два раза был подвергнут полицейскому обыску, и наконец в его бумагах была найдена приготовленная для печати статья, которая будто бы была причиной высылки автора в Восточную Сибирь.

После продолжительного этапного путешествия в арестантском халате с бубновым тузом на спине наш писатель прибыл в Иркутск и здесь имел удовольствие получить “Отечественные записки”, где целиком, без сокращений и пропусков, напечатана статья, бывшая причиной его ссылки.

Теперь посмотрим, что представляет собой жизнь человека, сосланного в Якутскую область.

Прежде всего следует обратить внимание на удобство сообщения с центральным правительством. Если ссыльный, живущий в Колымске, вздумает подать графу Лорис-Меликову прошение об освобождении из ссылки, то это прошение будет идти по почте до Петербурга один год. Другой год необходим для того, чтобы из Петербурга дошел до Колымска запрос к местному начальству о поведении и образе мыслей ссыльного. В течение третьего года будет путешествовать в Петербург ответ колымского начальства, что нет препятствий к освобождению ссыльного. Наконец, на исходе четвертого года, получат в Колымске министерское предписание об освобождении ссыльного.

Если ссыльный не имеет ни родового, ни благоприобретенного имущества и до ссылки жил умственным трудом, на который нет спроса в Якутской области, то в течение четырех лет, когда почта успеет совершить четыре оборота между Петербургом и Колымском, он по меньшей мере четыреста раз рискует умереть с голоду. От казны выдается ссыльным дворянам пособие по шесть рублей в месяц, а между тем пуд ржаной муки стоит в Верхоянске пять-шесть рублей, а в Колымске — девять рублей. Если малопривычный для образованного человека неблагодарный физический труд, или помощь с родины, или, наконец, поданная “Христа ради” милостыня спасут ссыльного от голодной смерти, то убийственный полярный холод наградит его на всю жизнь ревматизмом, а слабогрудого совсем сведет в могилу. Образованного общества совсем нельзя найти в таких городах, как Верхоянск и Колымск, где насчитывается жителей: в первом — 224 человека, а во втором — немного более, да и те большей частью или инородцы, или обынородившиеся, потерявшие свою национальность русские.

Но это еще счастье для ссыльного, если он попадает на житье в город. В Якутской области существует еще другой, такой жестокий, такой варварский, вид ссылки, о котором русское общество до сих пор не имело понятия и о котором оно в первый раз узнало из сообщения якутского корреспондента “Русских ведомостей”. Это “ссылка по улусам”, то есть расселение административных ссыльных в одиночку по разбросанным и нередко отстоящим на много верст одна от другой юртам якутов. В корреспонденции “Русских ведомостей” приведен следующий отрывок из письма улусного ссыльного, живо рисующий ужасное положение интеллигентного человека, безжалостно заброшенного в юрту.

“Казаки, привезшие меня из Якутска, уехали, и я остался один среди якутов, ни слова не понимающих по-русски. Они вечно за мной следят, боясь, если я уйду от них, своей ответственности перед начальством. Выйдешь из душной, одиноко стоящей юрты пройтись — за тобой уже следит подозрительный якут. Берешь в руки топор остругать себе палку — боязливый якут жестами и мимикой просит тебя оставить его и идти лучше в юрту. Входишь туда: перед печкой сидит, снявши всю одежду, якут и ищет вшей — красивая картина! Якуты живут зимой вместе с рогатым скотом, часто даже не отделяясь от него тонкой перегородкой. Помет скота и детей в юрте, чудовищная неопрятность и грязь, гниение соломы и тряпок на постели, разные насекомые в огромном количестве, душный донельзя воздух, невозможность сказать два слова по-русски — все это положительно может свести с ума. Пищу якутскую есть почти невозможно: она неопрятно приготовлена, часто из тухлых продуктов, без соли, с непривычки от нее делается рвота. Посуды и одежды своей они вовсе не имеют, бань у них нет нигде, всю зиму — восемь месяцев — ходишь не чище якута.

Отлучаться мне никуда нельзя, а в сам город за двести верст отсюда — тем более. Живу я поочередно у жителей: у одного — полтора месяца, потом идешь на тот же срок к другому и так далее. Читать нечего, ни книг, ни газет; я ничего не знаю, что делается на свете”.

Дальше этого жестокость не может идти, дальше остается только привязать человека к хвосту необузданного коня и погнать в степь или сковать живого человека с трупом и бросить на произвол судьбы. Не хочется верить возможности, чтобы человек без суда, по одному административному распоряжению подвергался таким тяжелым мучениям.

В особенности кажется странным до невероятия уверение корреспондента “Русских ведомостей”, что до сих пор никто еще из сосланных в Якутской области не получил никакого облегчения, а, напротив, в последнее время сюда прибыли еще десятки административных ссыльных, которые большей частью размещены по улусам, а впереди ожидается прибытие новых ссыльных*.

______________

* Этот отчет об условиях административной ссылки в Якутской области полностью подтверждается недавно вышедшей книгой Мельвиля “В дельте Лены”. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

Несколько слов о притворной недоверчивости автора статьи. Ведь это лишь обычный прием русской подцензурной печати — выражать так непрямо и бесстрастно свое неодобрение действий правительства. “Земство”, как знает каждый русский человек, читавший указанную статью, ни на минуту не сомневалось как насчет сообщавшегося прибытия означенных десяти ссыльных, так и ожидаемых дальнейших прибытий, упомянутых корреспондентом “Русских ведомостей”.

Это, несомненно, крайний предел, до которого дошла официальная система административной ссылки в том виде, как она организована в России. “Земство” совершенно право — дальше идти некуда. После приведенных мной фактов теперь уже могут говорить одни лишь цифры. Обратимся же к свидетельству цифр.

Административная ссылка произвела гораздо более глубокие опустошения, чем суды. По данным, опубликованным в “Вестнике народной воли” в 1883 году, за время с апреля 1879 года, когда в России было введено военное положение, до смерти Александра II в марте 1881 года происходило сорок политических процессов и число обвиняемых достигло 245 человек, из них 28 были оправданы и 24 приговорены к незначительным мерам наказания. Но за этот же период из одних только трех южных сатрапий — Одессы, Киева и Харькова, — по документам, имеющимся в моем распоряжении, было выслано в различные города, в том числе в Восточную Сибирь, 1767 человек.

На протяжении двух царствований число политических заключенных, приговоренных по 124 процессам, составило 841, причем добрая треть наказаний была почти только условна. Официальных статистических данных, относящихся к административной ссылке, у нас нет, но, когда при диктатуре Лорис-Меликова правительство попыталось опровергнуть обвинение в том, что в ссылку отправлена половина России, оно признало пребывание в различных частях империи 2873 ссыльных, из которых все, кроме 271, были высланы в короткий период времени — с 1878 по 1880 год. Если не будем делать скидки на естественное нежелание правительства признать всю меру своего позора; если позабудем, что из-за множества начальников, обладающих правом издавать распоряжение о высылке в административном порядке по собственному усмотрению, никому не отдавая об этом отчета, центральное правительство само не знает, каково число его жертв;* если, не замечая всего этого, мы будем считать, что число этих жертв составляет примерно три тысячи — действительное число ссыльных в 1880 году, — то для последующих пяти лет беспощадных репрессий мы должны удвоить это число. Мы не погрешим против истины, предположив, что за время двух царствований общее число ссыльных достигало от шести до восьми тысяч. На основе сведений, полученных редакцией “Народной воли”, Тихомиров подсчитал, что число арестов, произведенных до начала 1883 года, составляет 8157, а ведь в России в девяти случаях из десяти за арестом следует высылка или еще худшее.

______________

* См книгу М.Леруа-Болье о России, том II. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

Но нам, в сущности, незачем задерживаться на статистике наказаний. Несколько тысяч ссыльных больше или меньше — это не меняет картины. Важнее то, что в стране, столь бедной интеллигенцией, все, что было в ней самого благородного, великодушного и одаренного, похоронено с этими шестью или восемью тысячами ссыльных. Все ее жизненные силы сосредоточены в этой массе людей, и если их число достигает не двенадцати или шестнадцати тысяч, то только потому, что народ просто не в силах дать столько.

Читатель уже видел, какие причины кажутся правительству достаточными для оправдания высылки человека. Не будет преувеличением сказать, что одни только шпионы да еще сотрудники катковских “Московских ведомостей” могут считать себя в безопасности от этой угрозы. Чтобы заслужить высылку, не обязательно быть революционером, вполне достаточно не одобрять целиком и полностью политики и действий царского правительства. При таких условиях образованный, честный человек скорее будет сослан, чем спасется.

Ссылка в любой ее форме — будь то жизнь среди якутов или высылка в северные губернии — за немногими исключениями означает неминуемую гибель обреченного и совершенное разрушение его будущности. Для зрелого человека, имеющего уже профессию или занятие, — ученого или известного писателя — ссылка неизбежно является страшным бедствием, приводящим к лишению всех жизненных удобств, утрате семьи, потере работы. Однако, если он обладает энергией и силой характера и не погибнет от пьянства или нужды, он, возможно, выживет. Но для юноши, обычно только еще студента, не имеющего профессии и не достигшего полного развития своих способностей, ссылка является просто роковой. Если даже он не погибнет физически, то его моральная гибель неизбежна. А ведь молодые составляют девять десятых наших ссыльных, и они подвергаются наиболее жестокому обращению.

Что касается возвращения ссыльных, то оно обставляется правительством чрезвычайными строгостями. Верховная комиссия, назначенная Лорис-Меликовым, освободила всего 174 человека, и двойное количество тотчас же заступило их место. Этот факт подтверждается и в книге Леруа-Болье “Много шума из ничего”. Если даже несколько человек из политических ссыльных после многих лет изгнания по счастливой случайности или с помощью влиятельных друзей и без того, чтобы быть вынужденными купить свою свободу трусливым лицемерием притворного раскаяния, и вернулись из ссылки, то с момента их возвращения к активной жизни их преследует подозрительное полицейское око. По малейшему поводу им снова наносится удар, и на этот раз уж нет больше надежды на спасение.

Сколько изгнанников! Сколько погубленных жизней!

Деспотизм Николая убивал людей, уже достигших зрелости. Деспотизм двух Александров не давал им возмужать, набрасываясь саранчой на юные поколения, на молодую поросль, едва только показавшуюся из земли, чтобы пожрать эти нежные всходы. Какую другую причину можем мы найти безнадежному бесплодию нынешней России в любой области духовной жизни? Наша современная литература, правда, гордится великими писателями, даже гениями, достойными занять высочайшие вершины в самую блестящую эпоху литературного развития любой страны. Но творчество этих писателей берет начало еще в сороковые годы. Романисту Льву Толстому — пятьдесят восемь лет, сатирику Щедрину (Салтыкову) — шестьдесят один год, Гончарову — семьдесят три, Тургенев и Достоевский, оба недавно скончавшиеся, родились в 1818 году. Даже писатели не столь великого таланта, как, например, Глеб Успенский — в прозе и Михайловский — в критике, принадлежат к поколению, которое, начав свою творческую жизнь в начале шестидесятых годов, не терпело столь жестоких гонений и не было так истерзано, как их преемники. Новое поколение ничего не создает, ничего совершенно. Самодержавие обрекло на гибель высокие чаяния, порожденные блестящим пробуждением первой половины века. Бездарность торжествует!

Ни один из нынешних писателей не показал себя достойным наследником традиций нашей молодой и могучей словесности как в литературе, так и в общественной жизни. Руководители нашего земства, какими бы скромными ни были их назначения, принадлежат к старшему поколению. Жизненные силы последующих поколений похоронены самодержавием под снегами Сибири и в самоедских деревнях. Это хуже чумы. Чума приходит и уходит, а царское правительство угнетает страну уже двадцать лет и будет продолжать угнетать ее еще бог весть сколько. Чума убивает без разбора, а деспотизм выбирает свои жертвы из цвета нации, уничтожая всех, от кого зависит ее будущее, ее слава. Не политическую партию сокрушает царизм, это стомиллионный народ душит он.

Вот что творится в России под властью царей. Такой ценой самодержавие покупает свое жалкое существование.

ПОХОД ПРОТИВ КУЛЬТУРЫ

РУССКИЕ УНИВЕРСИТЕТЫ

Наконец-то мы вышли из мрака и отступили от края бездны, куда деспотизм ввергает свои бесчисленные жертвы. Мы завершили наше хождение по мукам в этом кромешном аду, где на каждой ступени слышатся крики отчаяния и бессильной ярости, предсмертный хрип умирающих и сумасшедший хохот безумных. Мы снова на поверхности земли и при полном свете дня.

Правда, то, о чем нам предстоит еще рассказать, тоже не весело, нынешняя Россия — край многострадальный... Но мы покончили с загубленными жизнями и ужасными злодеяниями. Теперь поговорим о неживых материях, об учреждениях, которые не страдают, хотя бы их разрывали на куски. Сокрушив живых — человека, творца, правительство естественно и неизбежно предприняло наступление против установлений, представляющих основу и опору человеческого общества.

Мы хотим кратко описать борьбу правительства против наиболее важных общественных институтов страны, к которым оно относится с инстинктивной враждебностью, потому что они содействуют развитию духовной жизни в стране, — учебных заведений, земства, печати. Политика самодержавия по отношению к этим трем китам, на которых покоится благоденствие народа, покажет нам, какую роль оно вообще играет в жизни государства.

* * *

Русские университеты занимают своеобразное и совершенно исключительное положение. В других странах университеты — это учебные заведения, и ничего больше. Посещающие их юноши все, кроме бездельников, предаются своим научным занятиям, и их главное, если не единственное, стремление — выдержать экзамены и получить ученую степень. Студенты, правда, могут интересоваться политикой, но они не политики, а если и высказывают сочувствие тем или иным идеям, даже идеям крайнего направления, то это никого не удивляет и не тревожит, ибо такое явление считается свидетельством здоровой жизненности, преисполненной светлых надежд для народа.

В России дело обстоит совсем иначе. Здесь университеты и гимназии — центры самой бурной и страстной политической жизни, и в высших сферах имперской администрации слово “студент” отождествляется не с чем-то молодым, благородным и вдохновенным, а с темной, опасной силой, враждебной законам и учреждениям государства. И такое впечатление до некоторой степени оправдано, ибо, как убедительно свидетельствуют недавние политические процессы, огромному большинству молодых людей, устремляющихся в освободительную борьбу, менее тридцати лет, и они либо студенты последних курсов, либо недавно сдали государственные экзамены в университете.

Но подобное положение, в сущности, не является беспримерным или ненормальным. Когда правительство, обладающее деспотической властью, карает как преступление малейшее проявление противодействия своей воле, почти все, кого годы сделали осторожными, а богатство — эгоистами, или же те, кто вверили свою судьбу провидению, избегают борьбы. И тогда главари отрядов, идущих на верную гибель, обращаются к молодым. Молодежь, если даже у нее не хватает знаний и опыта, всегда полна мужества и преданности делу. Так было в Италии во времена восстаний Мадзини, в Испании — при Риего и Квироге, в Германии — во времена “Тугендбунда” и снова в середине нашего столетия. Если перемещение центра тяжести политической жизни на молодых в России более явственно, чем где-либо, то и побудительные причины у нас более сильные по своему действию и длительные по времени. Одной из самых действенных причин является политика правительства: бессмысленно жестокие репрессии крайне возмущают молодежь наших университетов, и скрытое недовольство нередко выливается в открытый бунт. Это в достаточной мере подтверждается многочисленными фактами.

В конце 1878 года среди студентов Петербургского университета произошли так называемые беспорядки. Они не были особенно серьезными, и при обычных обстоятельствах за это выслали бы несколько десятков юношей, предоставив им возможность загубить остаток своей жизни в глухих селениях Дальнего Севера, и ни министерство, ни Совет университета не стали бы больше о них беспокоиться. Но теперь политика изменилась. После проведения суда над бунтовщиками Совет университета назначил комиссию из двенадцати человек, среди которых было несколько лучших профессоров, чтобы произвести тщательное расследование причин волнений, повторяющихся периодически. В результате обсуждения комиссия подготовила проект петиции на имя императора, в которой просила его дозволения провести радикальную реформу дисциплинарных порядков университета. Однако проект не снискал одобрения совета. Вместо этого было составлено донесение министру “о причинах беспорядков и лучших мерах предупреждения их в дальнейшем”.

Этот документ, представляющий величайший интерес, не был опубликован ни в годовом отчете университета, ни в печати. Любая газета, посмей она даже сослаться на него, была бы немедленно запрещена. Но несколько экземпляров донесения было отпечатано в тайной типографии “Земли и воли”, и те, что сохранились, ценятся как библиографическая редкость. Из экземпляра, имеющегося в моем распоряжении, приведу несколько выдержек, которые, как можно будет убедиться, дают живое представление о том, при каких порядках вынуждены жить студенты и какому возмутительному обращению они подвергаются:

“Из всех органов государства, с которыми учащаяся молодежь находится в ближайшем соприкосновении вне стен университета, первое место занимает полиция. По ее действиям и отношению молодежь начинает судить о том, что можно назвать существующим государственным порядком. Такое обстоятельство, очевидно, требовало особенно бережного и осторожного отношения полицейских властей к учащейся молодежи в интересах как юношества, так и достоинства государства. Не то мы видим в действительности.

Для большинства молодых людей общение с товарищами и друзьями является совершенной необходимостью. Чтобы удовлетворить эту потребность, в других европейских университетах (как и в университетах Финляндии и прибалтийских губерний, пользующихся значительными местными правами) существуют особые установления — клубы, корпорации и союзы. В Петербурге не имеется ничего подобного, хотя огромное большинство студентов, прибыв из провинции, не имеют друзей в городе, с кем они могли бы встречаться. Домашнее общение могло бы до некоторой степени возместить лишение их других возможностей общественных связей, если бы вмешательство полиции не делало и то и другое одинаково невозможным.

Всякое собрание нескольких студентов на квартире их товарища тотчас же внушает полиции преувеличенные опасения. О всяком, даже малочисленном, собрании дворники и квартирные хозяева обязаны сообщать полиции, и собрание нередко рассеивается с появлением полицейской власти.

Не имея возможности домашнего общения для каких бы то ни было целей, даже самых невинных, студенты не пользуются и личной безопасностью в частной жизни. Если даже они заняты только науками, ни с кем не встречаются, лишь изредка принимают гостей или ходят в гости, они тем не менее подвергаются строгому наблюдению (профессора не без умысла замечают, что каждый находится под полицейским наблюдением). Однако все зависит от формы и от размеров, которые это наблюдение принимает. Наблюдение, учрежденное над студентами, имеет не только характер надзора, но переходит во вмешательство в их частную жизнь. Где бывает студент? Чем занимается? Когда возвращается домой? Что читает? Что пишет? — таковы вопросы, обращаемые полицией к дворникам и квартирным хозяевам, то есть людям, обыкновенно малоразвитым, следовательно, исполняющим требования полиции с бесцеремонностью и бестактностью, раздражающей впечатлительную молодежь”.

Если читать между строк, то это означает, что во время отсутствия студентов полиция роется в их книгах и бумагах и все, что покажется ей подозрительным, берется на заметку.

Таково свидетельство руководителей Петербургского университета, данное в секретном донесении царскому министру*. Но почтенные профессора сказали лишь половину правды. Их замечания касаются исключительно обращения со студентами вне стен университета. Чувство деликатности, естественно, не позволило им писать о том, что происходит в его стенах, где высшим назначением студентов должны быть учение и наука.

______________

* Вскоре после появления в “Таймсе” статьи, составляющей содержание настоящей главы, Катков в проникновенной и пылкой передовой статье в “Московских ведомостях” прямо обвинил меня в том, что я просто выдумал и комиссию профессоров, и их донесение, ни того, ни другого, мол, никогда не существовало. Ввиду того, что факты эти стародавние и почти забыты широкой публикой и так как обвинение по моему адресу может быть повторено, я вынужден в свое оправдание привести некоторые подробности и назвать имена, которые в первом случае были мной опущены. Комиссия, назначенная университетом, не более является мифом, чем двенадцать профессоров, ее составившие и участвовавшие в ее работах. Вот их имена Бекетов, Фаминцин, Бутлеров, Сеченов, Градовский, Сергеевич, Таганцев, Владиславлев, Миллер, Ламанский, Хулсон и Гоцунский. Надеюсь, что эти господа, большинство которых поныне состоят профессорами Петербургского университета, находятся в добром здравии. Их доклад был написан 14 декабря 1878 года. С тех пор прошло не так много времени. Они, вне сомнения, помнят это дело, и вопрос легко может найти свое разрешение. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

Внутреннее наблюдение за студентами вверено так называемой инспекции, состоящей из инспектора, назначаемого министерством, помощников инспектора и нескольких полицейских чиновников. Студенты, как и профессора, живут вне территории университета и встречаются в аудиториях только в определенные часы с единственной целью — присутствовать на лекциях. Профессора вполне способны сами обеспечить порядок на занятиях.

Каким же целям может служить передача этой благородной и вполне мирной задачи специальному полицейскому надзору? С таким же успехом можно создать особый отряд пономарей в шпорах и шлемах для наблюдения за верующими во время богослужения. Но именно потому, что в России университеты — это постоянно действующие лаборатории мысли и идей, наблюдение за ними считается чрезвычайно желательным и во главу угла ставится надзор за домашней жизнью студента. Не имея никакого отношения к научным занятиям, ни в какой степени не подчиняясь ни академическому начальству, ни Совету университета, завися только от Третьего отделения и от министерства, этот инородный фактор, как посторонняя примесь, введенная в живое тело, нарушает все нормальные функции учебного заведения.

Три четверти всех так называемых университетских беспорядков вызваны вмешательством различных представителей инспекции. Сам инспектор — и в этом состоит главная причина всеобщей ненависти, которую он к себе возбуждает, — является представителем департамента полиции — Аргус, посланный во вражеский стан для обнаружения семян бунта. Слово, прошептанное на ухо, может повлечь за собой малоприятные последствия не только для несчастного студента, но и для заслуженного университетского профессора.

Однако эти ненавистные шпионы пользуются самыми широкими полномочиями. Инспектор может сделать почти все, что угодно. С одобрения попечителя, то есть министра, руководящего его действиями, он вправе уволить юношу из числа студентов на год и два или исключить его навсегда без всякого разбирательства и суда. Инспектор распоряжается выдачей стипендий и пособий, столь многочисленных в русских высших школах, и, наложив свое вето, может лишить студента предназначенных ему денег, определив его как “неблагонадежного”. Это означает: пока он еще не на подозрении, но его нельзя считать вполне безупречным.

Инспектору предоставлено еще право одним росчерком пера лишать целую группу студентов всяких средств к существованию, запретив им давать частные уроки. Многие бедные студенты полностью зависят от подобной работы ради хлеба насущного. Но никто не может давать уроки без разрешения полиции, а разрешение не выдается без согласия инспектора, и то на ограниченный срок. Инспектор, если ему заблагорассудится, может отказать в возобновлении разрешения или даже отменить его до истечения срока действия. Он может так же, как и любой из его помощников, наказать непокорных студентов заточением в карцер на срок, не превышающий семи суток. Он может наложить взыскание за опоздание на лекцию, за то, что студенты одеты не так, как ему нравится, что волосы у них подстрижены не так или шляпа заломлена набекрень, и вообще изводить их всякими пустяками, какие только взбредут ему в голову.

Следующая