протолкавшись к прилавку, подал Ларио на подносе билет почетного посетителя.

Ларио немного смутился, но не принять было неловко. Настроение и желание

толпы было угадано: посыпались новые аплодисменты, раздались крики "ура",

"браво", и смущенный Ларио только успевал раскланиваться на все стороны.

Поднялись и Шуркины акции: она получила несколько соблазнительных

предложений. Один франт даже звал ее ехать к Пивато. Шурка наотрез

отказывалась от всех приглашений.

Но кавалер ее не был на высоте. Перед ним вдруг очутилась Катя

Тюремщица и голосом простым, но полным горького упрека, произнесла:

- Сашку коньяком поишь, а когда денег нет - ко мне; в последний раз и

на извозчика не дал.

- Не дал? И дал бы, да не было: видала кошелек?

Ларио говорил с неприятной интонацией человека, желавшего отвязаться от

назойливого собеседника. Он ждал еще приставаний и приготовился ответить

Тюремщице еще резче, но та замолчала и только тоскливо и безнадежно смотрела

в одну точку. Ларио скользнул взглядом по ее лицу и смущенно поспешил

отвести глаза. В это мгновение фигура Тюремщицы так мало подходила к

окружавшей их обстановке. Это и отталкивало от нее, и сближало с нею

какой-то другой стороной: точно стояла перед ним не женщина этой залы, а

какой-то близкий, очень близкий ему человек.

- Целый день маковой росинки во рту не было, - скорее как мысль вслух,

тоскливо проговорила Катя.

Доброе сердце Ларио сжалось от этих слов. Глаза его направились в ту

сторону, где стояла Шурка, и, заметив, что та с кем-то разговаривает, он

быстро и смущенно ответил:

- Так бы и сказала... пей... - И, взяв рюмку с прилавка, он передал ей.

Угощая Тюремщицу, Ларио думал, что он, не нарушая прав Шурки, исполнял

только некоторым образом свой долг.

Но не так посмотрела на вопрос Шурка, заметившая действия своего

кавалера. Вскипев негодованием, на какое только способна была ее

невоздержанная натура, она бросилась к Тюремщице и, не помня себя, с воплем:

"Так вот же тебе, тюремная присоска!" - выбила из рук соперницы рюмку,

которую та только что собралась опрокинуть в рот. Водка расплескалась по

лицу и платью Тюремщицы, рюмка упала на пол, и в ту же минуту Шурка получила

такую пощечину, что на мгновение даже растерялась. Но вслед за тем, с визгом

налетев на соперницу, всеми своими десятью когтями она впилась в лицо

Тюремщицы. И хотя их немедленно растащили в разные стороны, но лицо

Тюремщицы сразу залилось кровью. Впрочем, и из носа Шурки капала кровь, и

теперь она осторожно, чтоб не запачкать платье, то и дело прикладывала

платок к носу и оживленно рассказывала всем, желавшим слушать, историю

драки. Тюремщица не слушала и, закрыв лицо, стояла, как человек, получивший

смертельный приговор. Она понимала одно: она, с своим обезображенным лицом,

сразу потеряла и на сегодня, и на завтра, и на много дней какую бы то ни

было надежду на практику, а с ней и надежду на еду, кров... Положение сразу

стало невыносимым и критическим. И все эти соображения и последний, не

дошедший до рта кусок подействовали на несчастную так, что она, присев тут

же на стуле, вдруг горько зарыдала.

Между тем скандал привлек все общество, поднялся оживленный говор.

Шурка, раскрасневшаяся и растрепанная, все вытирала кровь, капавшую из носа,

и горячо рассказывала историю с своей оскорбленной точки зрения; ясно было

неблагородство Тюремщицы, и все смотрели на последнюю, продолжавшую молча

рыдать, с каким-то смешанным чувством соболезнования и презрения. Для

Тюремщицы весь дальнейший эпизод не имел уже никакого интереса. При

охватившем ее отчаянии не было места пустому, минутному самолюбию, которое

фонтаном било в молодой, здоровой Шурке. Тюремщица продолжала рыдать, не

интересуясь окружающим, как чем-то таким, что с этого мгновенья, может быть,

навсегда станет ей чуждым. Рыдания перешли в кашель, тяжелый, судорожный

кашель надорванной груди. На зрителей повеяло атмосферой больницы. Тюремщица

не слышала, как пришел распорядитель, как в десятый раз, еще раз, Шурка с

разными дополнениями передала ему всю историю; не слышала, как поднялся

вопрос о выводе кого-нибудь из них, как Ларио горячо и убежденно просил и

уговаривал распорядителя не доводить дело до скандала, как, наконец, решено

было смягчить форму изгнания. Тюремщица пришла в себя только тогда, когда

распорядитель, наклонившись к ней, мягко посоветовал ей ехать домой. Она

беспрекословно встала и, продолжая всхлипывать, закрываясь платком, пошла за

ним на лестницу.

Ларио догнал ее и сунул ей в руку сорок копеек. Тюремщица в ответ,

закинув голову с прикрытым рукою лицом, так всхлипнула, что Ларио прибавил

смущенно:

- Завтра часов в десять утра приходи ко мне, - и мгновенно вернулся

назад утешать другую жертву "любви" к себе - Шурку Неукротимую.

На возвратном пути распорядитель остановил Ларио и попросил его, в виде

особого одолжения, увезти и Шурку, так как в обществе началось обратное

движение - в пользу Кати, а публика достаточно пьяна, и, пожалуй, может

выйти новый скандал. Ларио согласился, но с подвыпившей Шуркой не так легко

оказалось справиться. Тем не менее, при добром содействии друзей и подруг,

Ларио удалось наконец в четвертом часу ночи свести Шурку в уборную. Но уже в

пальто, услыхав вдруг веселые звуки кадрили, Шурка пустилась в пляс и чуть

не вырвалась, как была, назад в танцевальную залу. И когда и на этот раз

удалось ее уговорить, она с горя успела все-таки хоть перед швейцаром

проделать свое любимое па.

На другой день, когда Ларио проснулся, Шурка уже была на ногах и в

одной юбке возилась около самовара.

- Где твой чай и сахар?

- Где? - повторил Ларио, - в лавке... Постой, пошлю сейчас.

Ларио вскочил, отворил дверь, просунул голову и как мог ласковее

произнес:

- Марья Ивановна!

Что-то в конце темного коридорчика заколыхалось и медленно подплыло к

полуотворенной двери. Это и была та самая Марья Ивановна, расплывшаяся,

всегда добродушно-недоумевающая квартирная хозяйка.

- А что, некого, Марья Ивановна, послать за чаем?

- Кого же? Дашу рассчитали, а новой нет еще.

- А... может быть, вы дадите на заварку... я вот только оденусь.

- Хорошо.

- И сахару немножко...

- И булку?

- Да, пожалуйста... Очень, очень вам благодарен.

Ларио, дождавшись у дверей припасов, опять улегся и, вспомнив с

неприятным чувством о предстоявшем визите Тюремщицы, во избежание

столкновения проговорил:

- Ну, однако, Шурка, того... пей чай и марш... мне надо заниматься.

- Еще что выдумал? - спокойно ответила Шурка, - никуда я не пойду.

Хотя это и очень польстило самолюбию Ларио, но тем не менее он

категорично повторил свое требование. При этом он, как мог, объяснил ей, что

у него репетиция, что такое репетиция и что необходимо что-нибудь знать, а

он еще ничего не знает.

Хотя Шурка поверила только последнему, но, ввиду настойчивости Ларио,

который при всей своей деликатности, сам наконец встав, начал одевать ее,

она уступила и начала трогательно прощаться с ним. Ларио так

расчувствовался, что отдал ей весь свой капитал, - что составило

всего-навсего пятьдесят пять копеек.

Шурка сунула деньги в карман, подавив упрек, что с таким заработком не

проживешь, спустила на лицо вуаль, потом опять подняла его, в последний раз

поцеловала своего возлюбленного и повернулась уже к двери, собираясь

отворить ее, как вдруг дверь сама отворилась, и Шурка замерла на месте. В

дверях стояла унылая фигура Кати Тюремщицы.

В мгновение ока Шурка поняла теперь и что значила эта репетиция, поняла

и всю подлость Петьки и вскипела негодованием к неблагодарному, для которого

она, может быть, целые десять рублей променяла на жалкие пятьдесят пять

копеек.

Ларио совершенно опешил от такой неожиданности и стоял, как пойманный

вор. Шурка вскинула на него глаза, и новый прилив бешенства охватил ее. С

криком "подлец" она схватила что-то попавшееся под руку и бросила это что-то

о землю так, что оно разлетелось в куски. Затем, как бомба, она вылетела из

комнаты, чуть не сбив с ног Тюремщицу.

Это, брошенное Неукротимой, было не что иное, как снаряд Ларио для

голубей.

Ларио стоял над разбитым снарядом, с разбитой надеждой на обед, с

тяжелой обузой в лице унылой Тюремщицы, и тем ярче схватывал его образ

исчезнувшей живой Шурки Неукротимой.

XIII

Карташев и Шацкий, отправившись к Ларио в день первой встречи и продажи

вещей татарину, застали его в странной семейной обстановке.

Ларио лежал на кровати, а Тюремщица сидела у его ног.

Увидев в дверях приятелей, Ларио быстро смущенно поднялся, а Тюремщица

поспешила выйти из комнаты.

Шацкий только кивал головой, расставив свои длинные ноги.

- Кто это? - спросил Карташев.

- Говори... - печально предложил Шацкий.

- А правда - милая? - спросил смущенно Ларио.

- О! очень милая, - ответил, переменив быстро тон, Шацкий и забегал по

комнате.

- Вы, пожалуйста, не подумайте того... что-нибудь, - вдруг смущенно

заговорил Ларио, щурясь на своих гостей. - Как это ни странно... Го-го-го...

Я выступаю в довольно комичной роли - в роли покровителя порядочной

женщины... Го-го-го... Хотя она... того...

Ларио сделал жест, точно ловил в воздухе муху.

- Го-го-го, покровитель, го-го-го, порядочная женщина, го-го-го,

того, - умеешь ты, наконец, говорить по-русски? - нетерпеливо спросил

Шацкий.

- Понимаешь ты, - начал опять Ларио, ни капли не обижаясь, а, напротив,

успокоившись от слов Шацкого. - Женщина решила бросить прежнюю свою

специальность; ну, конечно, ты мне поверишь, что я здесь ни при чем... ну, и

пришла ко мне... Ну и...

Ларио точно подавился.

- Ну, говори! - крикнул на него Шацкий.

- Ну, понимаешь ты, хоть я не миссионер, черт меня побери, го-го-го, но

не сказать же мне ей: "Иди опять в проститутки", - что ли; я, конечно...

Ларио опять замялся.

- Ну, одним словом, ты разнюнился, - подсказал ему Шацкий, - ну, и что

же?

- Я, положим, не разнюнился... и ты врешь, но я тоже...

Ларио говорил бы еще два часа, наверно, ни до чего не договорившись,

если бы Шацкий не оборвал его:

- Одним словом, ты оскандалился?

- Ничуть не оскандалился...

- Я почти уверен, что ты даже нюни распустил...

- Ну, это ты, может, способен от юбки нюни распускать...

- Врешь, подлец, теперь я убежден даже в этом... Ну, все равно... Ты

предложил ей помощь... отцовскую или братскую помощь... конечно, братскую...

Ларио бросило в жар.

- О мой друг, к чему же так выдавать себя, как какой-нибудь

мальчишка... Пожалуйста, не перебивай...

- Ну, да о чем тут разговаривать, - перебил Карташев, - главное здесь

то, что действительно надо помочь...

- Вовсе это не главное, главное - уличить вот этого мерзавца...

Шацкий указал на Ларио, который, вдруг успокоившись, щурился и

произнес, стараясь придать голосу самый спокойный тон:

- Ну, ну, говори.

- Ты распустил нюни...

- Врешь.

- Ты обещал отцовскую или братскую помощь.

- Не братскую и не отцовскую.

- Врешь, подлец. Ты...

Шацкий впился в Ларио, который еще больше прищурился, как бы пряча свои

глаза от его проницательности.

- Ты, - медленно, с расстановкой начал Шацкий, - придумал план помочь

ей...

- Придумал.

- Она по специальности швейка...

- Не швейка, модистка, положим.

- Все равно... Ты решил...

Шацкий остановился и наслаждался производимым им впечатлением.

- Ну, ну? - переспросил Ларио, волнуясь.

- Купить ей швейную машину!! - И Шацкий, выпалив это, вскочил, забегал

по комнате и, сделав совершенно идиотское лицо, заговорил какую-то чепуху.

Ларио, смущенный тем, что Шацкий угадал его планы, не спускал с него

глаз.

- Ну, Миша, - заговорил он, - как хочешь, а ты с чертом свел уже

знакомство. От тебя, знаешь, чертовщиной уже несет...

Шацкий рассмеялся, но продолжал нести свою ерунду.

- А знаешь, почему я колдун? - спросил вдруг Шацкий и ответил: - Потому

что ты глуп.

- Сам ты глуп, - добродушно ответил Ларио.

- Ты действительно думал купить ей машинку? - спросил Карташев.

- Да... Понимаешь, у нее практика обеспечена, ее, так сказать, бывшие

подруги по ремеслу...

- Придумал!! - с презрением перебил Шацкий. - Именно надо быть Петей,

чтобы додуматься до такой глупости.

- Почему, мой друг? - спросил Ларио.

- А потому, - серьезно заговорил Шацкий, - что на машине и она не будет

работать, и ты ее выгонишь на другой день... Она от работы отвыкла, она,

хоть бы хотела, не может работать, потому что изнурена...

- Она даже кровью кашляет...

- Дурак, - фыркнул Шацкий. - Но если бы она и могла работать... Платья,

юбки, заказчицы, и все это в твоей комнате, и ты с тремя Сашками, пятью

Лизками... Понимаешь теперь, что ты глуп?!

- Ну, хорошо, ты умен, ну, и какое же твое мнение?

- Нет, ты не отлынивай, ты понимаешь теперь, что ты глуп?

- Ну, хорошо, дальше...

- Сознался наконец... Слава тебе, господи... А дальше то, что ей надо

открыть меблированные комнаты. Найдется несколько таких дураков, как ты,

которые ей платить ничего не будут, и она вместе с вами подохнет с голоду.

- Меблированные комнаты - идея хорошая, - согласился Карташев, - но для

этого надо много денег.

- Немного больше, чем для машины... Можно откупить уже с готовой

обстановкой, можно напрокат взять, можно в рассрочку купить... сто рублей

надо.

- Ну, и отлично... Я даю тридцать пять, вырученные от татарина, -

сказал вдруг Карташев.

Конечно, Карташевым руководило и доброе чувство, но в то же мгновение

сам собою разрешался смущавший его и другой вопрос: продажа вещей была бы

неприятна его матери. Если не писать ничего об этом и деньги прожить, выйдет

некрасиво, а если отдать этой несчастной, то молчание о продаже вещей

получит характер даже некоторым образом возвышенный: "Да не ведает правая

рука, что творит левая".

Поэтому Карташев даже с легким сердцем вынул отдельно лежавшие в

бумажнике деньги и положил их на стол.

- Ха... ха... - весело пустил он.

Шацкого вдруг смутила эта именно непринужденность Карташева. Он

сконфуженно и напряженно замигал своими маленькими глазами.

- Мой друг, ты не умеешь... Так порядочные люди не делают... Если ты

хотел помочь, то должен был дать все...

- Кто тебе мешает? - ответил Карташев.

- Что? - нерешительно спросил Шацкий и вдруг, быстро вытащив свой

бумажник, вынул сотенную и бросил ее на стол. Но сейчас же карикатурно

вскочил, оперся на стол, закрыв одной рукой деньги, точно хотел их взять

назад, и так посмотрел на Карташева и на Ларио, точно сам не понимал, что с

ним делается.

- Миша!.. - умилился Ларио.

- Пошел вон!! - заорал вдруг благим матом Шацкий.

Он ураганом стал носиться по комнате. Кровь прилила к его лицу. Он

испытывал отвращение и к Ларио, и к Карташеву, и к Тюремщице. Он упал на

кровать и несколько мгновений лежал с закрытыми глазами.

- Грабят!!! - закричал он в порыве бешенства.

Ларио и Карташев переглянулись.

- Миша, возьми деньги, - сдержанно произнес Ларио.

Шацкий молчал.

- Конечно, возьми, - сказал Карташев, - ну, дай десять, пятнадцать

рублей.

- Дай десять, пятнадцать рублей, - передразнил его Шацкий... - оставьте

меня в покое.

Карташев и Ларио заговорили между собою.

- Послушай, - говорил Карташев, - но ведь прежде всего ей следует

лечиться. Самое лучшее позвать бы Корнева...

- Я согласен, - ответил Ларио.

- Собраться бы с ним обсудить. Сегодня - что? Среда, так в пятницу... в

шесть часов...

- Отлично.

Шацкий поднялся с кровати. Лицо его было уже спокойно.

- Честному человеку нельзя жить на свете, - проговорил он задумчиво.

- Миша, возьми назад деньги.

- Пошел вон! - спокойно ответил Шацкий... - Нет, с вами в Сибирь

попадешь... Едем в оперетку...

- А в Александринку?

- Ну, вот... они меня окончательно убьют... Можешь ты мне сделать

одолжение, ехать именно в оперетку?..

- За твое великодушие я согласен с тобой хоть к черту, - ответил

Карташев.

Шацкий утомленно кивнул головой.

- Одевайся.

- Господа, что же вы? Чаю...

- Нет, нет, с этим подлецом я больше секунды не могу быть, - торопил

Шацкий.

Карташев и Шацкий оделись.

- Спасибо, Миша! - сказал Ларио, провожая их.

- Убирайся, убирайся...

- Го-го-го, - смущенно щурился Ларио, когда Шацкий, не желая протянуть

ему руки, убегал по коридору, - ты послушай, Миша, твой друг, граф Базиль,

так бы не поступил.

- Может быть, может быть... с такими господами, как ты, все может быть.

- Миша, это, наконец, обидно; или давай руку, или я брошу тебе в морду

твои деньги, - вспыхнул Ларио.

- Ну, вот... Я говорил... На тебе руку, и черт с тобой!

- Ну, вот так лучше.

- У! животное...

- Ну, прощай, - крикнул снизу лестницы Карташев.

- Прощай... Прощай, Миша, - крикнул Ларио.

- Пошел вон, - раздался из темноты уже веселый обыкновенный голос

Шацкого.

XIV

- Ну, что? - спросил Шацкий Карташева, когда они по окончании

представления выходили из театра.

Карташев промычал что-то неопределенное.

- Нравится, но стыдно признаться, - сказал Шацкий. - Со мной это можно

оставить - я не Корнев, я пойму тебя, мой друг. Завтра едем?

- Вряд ли.

- Как хочешь... может быть, утром меня навестишь?

- Нет. Я завтра на лекции.

- А-а! ужинать хочешь?

- Нет... буду письма писать.

- Ну, в таком случае прощай...

Карташев хотел писать домой, но, возвратившись, почувствовал себя в

полном нерасположении. Перед ним ярко проносились картины театра, мелькали

голые руки и обнаженные плечи красивых актрис, и особенно одна из них не

выходила из головы - красивая, стройная, с мягкими, темными глазами певица.

Она была одета итальянкой, пела "Viva l'Italia"*, ласково обжигала своими

глазами, и Карташеву показалось, что она даже обратила на него особенное

внимание...

______________

* Да здравствует Италия (итал.).

Перед ним сверкнули ее манящие, добрые глаза, нежная и атласная белизна

ее голых рук и плеч, сердце его усиленно забилось, и он подумал, засыпая:

"За обладание такой женщиной, за одно мгновенье можно отдать всю

жизнь".

Что-то снилось ему. Но утром, когда Карташев проснулся, все сны его

подернулись таким туманом, что он почти ничего не мог вспомнить, и только

образ матери, холодный и равнодушный, стоял ясно перед ним. Под впечатлением

ее образа он почувствовал какое-то угрызение совести, хотел было засесть за

письмо к матери, но, по зрелом размышлении, раздумал, потому что письмо под

таким настроением вышло бы натянутое, сухое, и мать его, очень чуткая, была

бы не удовлетворена. Поэтому, прежде чем писать письмо, Карташев решил

привести себя в равновесие. Вдумываясь, что выбило его из колеи, он прежде

всего остановился на оперетке и решил больше туда не ходить. Это очень

облегчило его. Второе решение было - немедленно после чая отправиться на

лекции и аккуратно все их высидеть. Он даже пешком пошел в университет. Он

шел и с удовольствием думал о своей решимости.

В передней университета встретила его знакомая толпа швейцаров, ряд

длинных вешалок, к одной из которых он подошел и разделся. Карташев оправил

волосы, вынул носовой платок, высморкался и, как-то съежившись, зашагал по

широкой лестнице наверх, в аудиторию.

Там он опять волновался, опять также слушал знаменитого профессора,

опять ничего не понимал и раздражался.

Карташев вдруг вскипел.

"Ну, и не понимаю, я дурак, а вы умны, и черт с вами со всеми, а

испытывать постоянное унижение от мысли, что я дурак, я не желаю больше..."

Он решительно встал и вышел из аудитории.

- Подохните вы себе все с вашим умом, - прошептал он, хлопнув дверью.

Выйдя на улицу, Карташев так весело оглянулся, точно вдруг почувствовал

себя дома, - не там дома, на далекой родине, а здесь, на воле, в большом

Петербурге. Ему вспомнился вчерашний театр, Шацкий, его приглашение, и, взяв

извозчика, он поехал к Шацкому.

Извозчик подвез его к красивому дому на Малой Морской, и по широкой,

устланной ковром лестнице, по указанию швейцара, Карташев поднялся в третий

этаж. Он позвонил. Вышла горничная в чепце, молоденькая, но важная, и с

достоинством спросила:

- Как прикажете доложить?

- Не надо докладывать, - ответил Карташев.

Раздевшись, он оглянулся на горничную, и та, проведя его несколько

шагов по широкому, застланному ковром коридору, отворила дверь. Карташев

вошел в большую высокую комнату с большими венецианскими окнами, с

бархатными малиновыми гардинами и с такой же тяжелой портьерой в другую

комнату.

Посреди комнаты стоял стол, на котором лежало несколько номеров газет,

"Стрекоза", "Будильник" и несколько французских журналов. Весь пол был

застлан ковром. В простенках окон стояли высокие, чуть не до потолка, два

зеркала.

Карташев поднял портьеру и увидел Шацкого, задумчиво лежавшего еще в

постели. Красивое тигровое одеяло покрывало Шацкого, и из-под него едва

выглядывала маленькая черненькая стриженая головка хозяина.

- Кто тут? - испуганно спросил Шацкий, но увидав Карташева, весело

вскрикнул: - Артур, мой друг, как я рад тебя видеть!

- И я тоже очень рад тебя видеть.

- Чай, кофе?

Шацкий отчаянно позвонил, и, когда из-за портьеры раздался голос

горничной, спрашивавшей, что ему угодно, он крикнул:

- И чай и кофе с печеньями, - прошу поторопиться: мой друг, граф Артур,

не любит ждать.

- Сию минуту, ваше сиятельство, - ответила горничная.

- У меня строго, - сказал Шацкий после ухода горничной.

- Но зачем же ты меня произвел в графы? - спросил Карташев.

- Нельзя, мой друг, этикет. У меня никто, кроме графов и князей, не

бывает... Единственное исключение составляет Ларио... Я его называю, когда

является горничная: "Мой милый оригинал барон..." А правда, красиво - граф

Артур?.. Я сегодня же напишу отцу, что имею дуэль с графом Артуром. Он

когда-то был в Дерптском университете и любит хвастаться своими дуэлями с

немцами-баронами, а не угодно ли с графом Артуром на кинжалах... Это очень

эффектная дуэль: коротенькие кинжалы и прямо в грудь... Завтра Корнева

попрошу рецепт мне написать...

- Ты напишешь, что ранен?

- Опасно! Лучший доктор, за каждый визит сто рублей. Нельзя, мой

друг... этикет... Мы, бедные люди большого света, мы рабы этикета.

Он стал одеваться и потом умываться, причем чистил зубы, ногти, щеткой

натирал руки, шею, грудь, спину, фыркал, пускал кругом фонтаны воды и

постоянно твердил:

- Ничего не поделаешь... Большой свет требует жертв.

Умывшись, Шацкий нарядился в какой-то пестрый халат, надел маленькую

бархатную шапочку, подошел к зеркалу, показал себе язык, оглянул себя сзади,

щелкнул над головой пальцами и, проговорив себе под нос "дзинь-ла-ла",

обратился к Карташеву:

- Я всегда в этом костюме пишу письма домой... чтобы прийти в

надлежащее настроение.

- Кофе и чай, ваше сиятельство, на столе, - раздался голос горничной.

- Граф Артур, прошу вас сделать мне честь, откушать моего хлеба-соли.

И Шацкий, откинув портьеру, стоял в наклоненной, довольно карикатурной

позе, ожидая, пока Карташев пройдет в столовую.

Горничная почтительно стояла у дверей.

Шацкий подошел к столу и сделал пренебрежительную гримасу.

- Мне кажется, что гренки недостаточно поджарены, - проговорил он как

бы про себя.

- Прикажете доложить madame, ваше сиятельство?

- Не надо... можете идти.

Когда горничная вышла, Шацкий спросил Карташева:

- Прилично?

- Вполне.

- Merci, мой друг. В моих огорчениях ты единственный, кто утешает

меня... Пожалуйста, - предложил он, подвигая кофе и печенье.

Напившись вкусного кофе, закурив папироску, Шацкий обратился к

Карташеву:

- Не желаешь ли, мой друг, сигар? У меня есть порядочные... не скажу,

хорошие... Мой друг Базиль привез мне из Гаваны ящик, и какая дешевизна,

всего восемьдесят рублей сотня! Я думал, что мне придется выбросить их в

окно, но, представь себе, оказались сносными...

Не рискуя ставить своего приятеля в неловкое положение в случае, если

бы у него не оказалось сигар, Карташев дипломатично отказался.

- Тогда, может быть, хочешь на кушетке поваляться?

- Это с удовольствием, - ответил Карташев и, подойдя к кушетке,

повалился на нее. - Тощища смертная, - произнес он, закладывая руки за

голову.

- Мой друг, ты, кажется, не в духе? - спросил Шацкий и участливо

наклонился к Карташеву. - В чем дело? Денег? Мой кошелек всегда к твоим

услугам.

- Merci, мне не надо денег, - соврал Карташев. - Понимаешь, в чем

дело... Я ничего не понимаю, что читают на лекциях...

- Только-то... смущаться от таких пустяков... а я совсем решил не

ходить на лекции.

- И я сегодня решил то же самое.

- Я никогда не сомневался, что ты умный человек, - снисходительно

ответил Шацкий.

- Понимаешь, какой смысл ходить...

- Понимаю, понимаю...

- ...когда ничего не понимаешь...

- Понимаю, понимаю.

- Надо сначала дома будет поработать, чтоб приучиться понимать, по

крайней мере, этот китайский язык.

- Не стоит, мой друг.

- Ну, как не стоит? - надо же когда-нибудь...

- Ничего не надо. Поверь мне, что порядочному человеку ничего этого не

требуется... Вот: порядочные манеры, хорошие знакомства, уметь фехтоваться,

верхом ездить, записаться членом яхт-клуба, - это я понимаю. Кстати, ты

читал "Рокамболя"?

- Никогда.

- Очень и очень милая книга. Хочешь, почитаем вслух.

- Ерунда ведь.

- Никогда. Очень тонкая штука и знание большого света... Хочешь?

Попробуем.

И Шацкий, улегшись на другой диван, взял "Рокамболя" и начал читать.

Пробило час, два, три, четыре, пять, пока, наконец, приятели оторвались от

чтения.

- Такая чушь, - сказал, потягиваясь, Карташев, - а не оторвешься.

- А-га! Я тебе говорил. Теперь отправимся к Мильбрету и после обеда

опять за чтение.

- Отлично.

По возвращении с обеда приятели опять расположились на диванах и

продолжали чтение. Когда в коридоре пробило восемь часов, Шацкий отложил

книгу и сказал:

- Ну, а теперь, Артур, пора в театр.

Карташев нерешительно встал, нерешительно оделся вслед за Шацким и

только на лестнице сделал слабую попытку воспротивиться:

- Что ж это - каждый день?

- Мой друг, что за счеты между порядочными людьми.

И, покатившись от смеха, Шацкий схватил за руку смеявшегося Карташева и

весело потащил его за собой по лестнице.

- Надо хоть pince-nez купить, - сказал Карташев, - а то плохо видно.

- А-а... это необходимо!

- А ты?

- Я хорошо вижу, мой друг.

Раздевавший их у Берга солдат назвал Карташева, как и Шацкого: "Ваше

сиятельство".

- Ты отчего же угадал, что он тоже граф? - спросил Шацкий.

- Помилуйте, ваше сиятельство, сразу видно, - ответил солдат.

И, рассмеявшись, друзья отправились в буфет. Карташев на ходу вытер

свое pince-nez и, надев его на нос, почувствовал себя очень хорошо и

устойчиво. Ему показалось даже, что у него явилось такое же выражение, как у

того студента с белокурыми волосами. Теперь и он мог бы так же свободно и

спокойно идти куда угодно. Он не мог отказать себе в удовольствии проверить

свои ощущения и, направясь в ту сторону буфета, где стояло зеркало, окинул

себя внимательным взглядом.

- Хорош, хорош, - проговорил Шацкий, - красавец... по мнению коров, -

добавил он вдруг.

- Надеюсь, ты не завидуешь? - спросил Карташев, смутившись и не

найдясь, что сказать.

- Мой друг... преимущество глупости в том, что ей никогда не завидуют.

Карташев обиделся.

- В чем же проявляется моя глупость?

- Человек, который не проявляет ума, тем самым проявляет свою глупость.

- Ну, а ты чем проявляешь свой ум?

- Тем, что переношу терпеливо глупость.

- Свою?

- Все равно, мой друг, не будем говорить о таких пустяках.

- Не я начал, ты...

- Еще бы... Начинают всегда старшие, а младшие им подражают.

- Ну, уж тебе я не подражаю.

- Мы, может быть, оставим этот разговор и пойдем в партер?

- Как хочешь.

- Так мил и великодушен... comme une vache espagnole...*

______________

* как испанская корова... (франц.)

- А ты остришь, как и подобает такому шуту, как ты.

- Ты сегодня в ударе.

- А ты нет.

- При этом мы оба, конечно, правы, потому что оба врем.

- Ах, как смешно, - пожалуйста, пощекочи меня.

- Мой друг, стыдно...

- С тобой мне ничего не стыдно, - покраснел Карташев.

Шацкий сделал пренебрежительную гримасу.

- Ты груб, как солдатское сукно.

- Я тебя серьезно прошу, - вспыхнул и запальчиво заговорил Карташев, -

прекратить этот дурацкий разговор, иначе я сейчас же уеду и навсегда

прекращу с тобой всякое знакомство.

- Обиделся наконец, - фыркнул Шацкий.

- Пристал, как оса.

- Ну, бог с тобой, - мир...

Карташев нехотя протянул свою руку.

- Ну, Артюша, миленький... А хочешь, я тебя познакомлю с итальяночкой?!

Ну, слава богу, прояснился... Нет, серьезно, если хочешь, скажи слово - и

она твоя. Я повезу вас в свой загородный дом, устрою вас там, и мы с Nicolas

станем вас посещать...

Приятели вместе с публикой вошли в длинную, на сарай похожую залу

театра и уселись в первых рядах. Взвилась занавесь, заиграл оркестр из

пятнадцати плохих музыкантов, раздался звонок, и, как в цирке, одна за

другой, один за другим выскакивали на авансцену и актрисы и актеры. Они пели

шансонетки с сальным содержанием, танцевали канкан и говорили разные

пошлости. Все это смягчалось французским языком, красивыми личиками актрис,

их декольтированными руками и плечами и какой-то патриархальной простотой.

Одна поет, а другая, очередная, стоит сбоку и что-то телеграфирует кому-то в

ложу. Собьется с такта поющая, добродушно рассмеется сама, добродушно

рассмеется публика, дирижер рассмеется, и начинают сначала!

- Твоя, - сказал Шацкий громко, когда итальянка подошла к рампе.

- Тише, - ответил Карташев, вспыхнув до ушей.

Взгляд итальянки упал на Карташева, и легкая приветливая улыбка

скользнула по ее губам.

- Видел! - вскрикнул Шацкий.

- Тише, нас выведут...

Карташев замер от восторга.

В антракте Шацкий спросил:

- Кстати, знаешь, что ей сорок лет?

- Ты врешь, но если бы ей было и шестьдесят, я симпатизировал бы ей еще

больше...

- Это легко сделать: подожди двадцать лет.

- Она вовсе не потому мне нравится, что она молода, красива и поет у

Берга на подмостках. Напротив - это отталкивает, и мне ее еще больше жаль,

потому что я уверен, что нужда заставляет ее... Разве пойдет кто-нибудь

охотно на такую унизительную роль? Нужда их всех заставляет, но ее жаль

больше других, потому что она милое, прелестное создание, ее мягкая,

ласковая доброта так и говорит в ее глазах, так и просит, чтоб целовать,

целовать их...

- О-го!.. одним словом, ты, как все влюбленные, потерял сразу и

совершенно голову и с удовольствием взял бы итальянку себе в горничные.

- Дурак ты, и больше ничего! это богиня... я молился бы на нее на

коленях.

- Ну, а что бы ты сказал, если бы увидал свою богиню на коленях гусара?

- Этого не может быть, не было и никогда не будет.

- Никогда?

- Ну, что ты спрашиваешь таким тоном, точно знаешь что? Все равно я

тебе не поверю и только буду очень невысокого мнения о твоей собственной

порядочности.

- Нет, я и не желаю сказать ничего. Я ее не видел, но из этого еще

ничего не следует. С этого момента я буду следить за ней a la Рокамболь...

Постой, вот отличный способ убедиться... Останемся до конца спектакля и

выследим, с кем она поедет.

- Согласен.

- И пари: кто проиграет, угощает ужином. Я говорю, что она поедет не

одна.

- А я говорю - одна.

Когда кончился спектакль, Шацкий и Карташев остались в вестибюле и

долго ходили в ожидании.

- Идет! - сказал наконец Шацкий, заглянув в коридор.

У Карташева так громко забилось сердце, что он слышал его удары.

Итальянка, закутанная в простенькую ротонду, вышла из коридора,

скользнула взглядом по Карташеву, на мгновенье остановила на нем свои

приветливые темные глаза и, выйдя на подъезд, позвала извозчика.

- Подсади, - приказал Шацкий.

Карташев бросился к извозчику. Как в тумане, мелькнули перед ним ее

бледное красивое лицо, ее выразительные глаза, его обдало каким-то

особенным, нежным, как весна, запахом духов, его всего охватило безумное

желание чем-нибудь выразить свой восторг - броситься ли под лошадь того

ваньки, на которого она садилась, или поцеловать след ее маленькой калоши,

кончик которой он успел заметить, подсаживая ее. Но он сдержал себя, и

только когда итальянка проговорила своим певучим голосом: "Merci,

monsieur", - он снял с головы шапку и низко поклонился.

Когда он поднял опять голову, итальянка уже отъехала.

- Миша, я умираю, - произнес Карташев, опускаясь на ступеньки подъезда.

- Едем скорей за ней, и ты еще раз ее высадишь.

- Нет, это будет пошло и нахально. Я не поеду, но я умру здесь, не

сходя с места, потому что никогда ничего подобного я не испытывал.

- Да, она честная женщина, - сказал серьезно Шацкий, - и она уже любит

тебя... Руку, мой друг, и едем ужинать.

- Едем. Но я умер, меня нет... Я остался на этом подъезде. Ты видел

все?

- Все видел. Она любит тебя, и она будет наша.

- Моя, ты хотел сказать?

- Твоя, твоя.

- Миша, можно ведь за нее жизнь отдать?

- Можно.

- Стоит, Миша?

- Стоит, стоит.

- А заметил ты ее скромную ротонду?

- Все заметил. Едем ужинать...

Они взяли извозчика и поехали.

После ужина Карташев, которому было не до сна, спросил:

- Разве почитать еще? спать что-то не хочется.

- С удовольствием, - ответил Шацкий. - Едем ко мне и на всю ночь.

- Отлично! Какая глупая книга, а присасываешься к ней, как пиявка.

- Зачем, мой друг, ругать то, что доставляет нам удовольствие, - это

уже неблагодарность.

- Согласен, - ответил Карташев. - Ну, а итальянка? Милая! Ах, Миша, я

бы две жизни отдал за одно мгновение.

- Две сотенных.

- Миша, не говори таких пошлостей.

- Ну, бог с тобой... А знаешь, давай a la Рокамболь похитим ее...

Понимаешь: она выходит вечером... подъезжает карета... два замаскированных

господина подходят к ней и говорят таинственно: "Мы ваши друзья, вам грозит

опасность, вам необходимо ехать с нами..." Хоп! Ты садишься с ней, я на

козлы, и мы скрываемся от всего света. Вот это был бы действительно шик!..

Хочешь?.. По рукам, что ли?! Ну, значит, не любишь... И не стоит с тобой об

ней и разговаривать. Завтра же я ей скажу, чтобы она на тебя не обращала

внимания.

- Завтра, к сожалению, у нас заседание по поводу Тюремщицы.

- Глупости, хоть под конец, а надо попасть, а то итальяночка обидится.

- Ты думаешь?

- Наверно.

Приятели залились веселым смехом.

- Подумает, что я ей изменил? - спросил Карташев.

- Ну, конечно! - ответил Шацкий, сходя с извозчика.

Войдя к себе и раздевшись, Карташев и Шацкий заказали чай и принялись

за чтение. Читали по очереди.

В шесть часов утра Шацкий предложил немного заснуть. Карташев не прочь

был и продолжать, но на Шацком лица не было. Он весь сделался какой-то

зеленый. Приятели проснулись в двенадцать часов. Сейчас же после кофе чтение

возобновилось и продолжалось без перерыва до пяти часов. Так как в шесть

часов Ларио и Корнев уже должны были приехать к Карташеву, то Шацкий и

Карташев отправились обедать. После обеда Карташев поехал к себе, а Шацкий с

таинственным видом заявил, что идет куда-то.

Прощаясь с Карташевым, он на вопрос: "Куда?" - только приложил палец к

губам.

- Приедешь сегодня?

- Не знаю, мой друг, ничего не знаю. Все это покрыто таинственным

мраком.

И Шацкий с соответственной физиономией скрылся за угол улицы, а когда

Карташев отъехал, спокойно вернулся к себе домой.

Карташев приехал домой и в ожидании гостей прилег на диван. Его

разбудили прибывшие Корнев и Ларио.

Корнев был торжествен и серьезен, Ларио грустен. Корнев упрекнул прежде

всего Карташева за легкомыслие - как он мог серьезно подумать, что он,

Корнев, может поставить какой-нибудь диагноз. Затем Корнев рассказал, как

для этого он попросил одного окончившего медика поехать с ним, как он

осмотрел Тюремщицу и как оказалось, что у Тюремщицы в полном разгаре

чахотка.

- Никакой надежды, - кончил Корнев, - вероятнее всего, этою же осенью

все кончится во время ледохода, это время - самый мор для всех таких... Да и

лучше...

Карташев вспомнил кроткий, робкий взгляд Тюремщицы и вздохнул:

- Несчастная!

- Жаль, жаль девочку, - сказал Ларио. - А добрая была девочка... И от

Марцынкевича, бедненькую, в последний раз с таким скандалом выпроводили...

- Что ж, она знает свою судьбу? - спросил Карташев.

- И знает и не знает, - ответил Корнев, садясь на диван и принимаясь за

свои ногти, - как обыкновенно в таких случаях. Перед осмотром говорит: "Хоть

осматривайте, хоть не осматривайте, а уж я знаю, что не жилица здесь", а

кончился осмотр - смотрит, глаза бегают, спрашивает: "Ну, как же по-вашему?"

Доктор замялся, а она в слезы: "Ох, не жилица я!" Стал утешать, говорит,

что, если лечиться, - пройдет, - повеселела, слезы вытерла, вздохнула и

говорит: "Дай-то господи..." Обыкновенная история... За пять минут до смерти

окончательно поверит своему выздоровлению и будет уверять всех, что теперь

все прошло... А потом сразу бац, и готово.

- Как же теперь с ней быть?

- В клинику, конечно. Какие уж там машинки, меблированные комнаты...

Если можно, похлопочем - даром ее... только субъект ничего интересного не

представляет, а уж нельзя будет даром, тогда двадцать пять рублей в месяц:

ее денег хватит ей...

- Не хватит, опять можно собрать, - сказал Карташев.

- Я вот, может, урочишком разживусь... не все же голодать, как собака,

буду, - проговорил Ларио.

- Все время будешь, - уверенно сказал Корнев. - Ведь ты, как птицы

небесные, о завтрашнем дне не помышляешь: есть - спустил.

- Да, вот ты бы посидел в моей шкуре, - ответил Ларио, - три рубля,

рубль - какие это деньги? да и то когда попадет! Не больно на них

устроишься: только и спустить их по ветру. А были бы деньги, жил бы и я.

Ведь жил же в гимназии, когда урочишки были... Прилично жил... Костюмчик

приличный... Пиджачок этакий, коротенький, помнишь?.. Очень мило... Пива

каждый день бутылочку...

- А-а! покровитель несчастных, - приветствовал ласково Корнев

входившего Шацкого. - Всегда приличный, с иголочки, вечно свеж, изыскан и

мил...

Шацкий остался очень доволен приветствием Корнева. Он сейчас же впал в

свой обычный шутовской тон. Он как-то весь собрался, уродливо поднял свои

плечи и, торопливо поздоровавшись со всеми, начал быстро, озабоченно бегать

по комнате.

- Все дела, князь, - в тон произнес Корнев, наблюдая Шацкого. - Высшие

государственные соображения...

Шацкий мельком взглянул на Корнева и озабоченно продолжал бегать по

комнате.

- Вы бы все-таки, граф, присели, а то ваша долговязая фигура не в

достаточно эффектном виде, знаете, выходит... получается грубое впечатление

этакого, сорвавшегося с цепи...

- Вы, мой друг, имеете склонность забываться.

- Лорд, я прошу вашего снисхождения... Только все-таки сядьте,

пожалуйста, а то я чувствую, что не выдержу тона.

- Извольте.

Шацкий повалился на кресло, вытянул длинные ноги и спросил:

- Ну, как же насчет Тюремщицы?

- Ее дело дрянь, - ответил Корнев, принимаясь за ногти. - Она умрет.

- Нескромный вопрос, доктор, - мы все умрем, - когда она умрет?

- Может быть, осенью, может быть, весной.

- Может быть, летом, может быть, зимой, - понимаю... Продолжайте... что

мы с ней делаем?

- В клинику помещаем...

- Ну, тогда согласен, что она умрет, и непременно этою же осенью.

Пожалуйста, не принимайте за комплимент... Кстати, у меня есть друг... Он

опасно ранен на дуэли... Понимаете, кинжалом в грудь... Вы не будете ли

добры прописать ему какой-нибудь рецепт... Предупреждаю, это может упрочить

за вами репутацию знаменитого врача.

- Лорд, я бедный студент первого курса только и никаких рецептов не

даю... Я бы посоветовал вашему другу... кто он?

- Это секрет.

- У него есть рубль?

Шацкий рассмеялся.

- У него половина России.

- Тем лучше. Посоветуйте ему от этой половины России отделить рубль...

Понимаете, рубль... и пусть пошлет за врачом...

- Нет ничего легче, как дать глупый совет... Примите это к сведению.

Мой друг в таком положении, что ни один смертный его не может видеть.

Понимаете?

- Ничего не понимаю.

- Тем хуже для вас. Ну, что в таких случаях дают?

- Это зависит от раны, - пустая царапина - довольно простых

компрессов...

- Нет, этого мало... Не можете ли рецептик написать?

- Нет, этого нельзя.

- Вы теряете единственную возможность сделаться знаменитостью.

- Что делать, лорд. Я давно помирился с скромной ролью в жизни... мы

люди маленькие. Это вам...

- Ну, конечно... А жаль, жаль... Вы окончательно не можете дать рецепт?

- Окончательно.

- Так гибнут люди из-за эгоизма других. Бедный Николай! Ты умрешь, а я

останусь среди этих отвратительных эгоистов.

- Да расскажите толком, в чем дело? - спросил Корнев.

- Да просто ему пришла идея... - начал было Карташев.

- Мой друг, я про твою итальянку молчу.

- Ого, - произнес Корнев, - я вижу, у вас завязались настоящие дела.

Это что еще за итальянка?

- О, это секрет!

И Шацкий сделал весело-таинственную физиономию.

- Понимаете... Темная ночь... Дождь как из ведра... Карета... Два

замаскированных господина... Дама под вуалью... Хоп в карету... На рассвете

два джентльмена... дуэль... на кинжалах... Хоп... ранен... кровь...

"Доктора, доктора!.." доктора нет... "Помогите, помогите!.." Никого... Дождь

как из ведра... Вздох, и все кончено.

- Ничего не понимаю.

- Еще бы... Сам Рокамболь и тот опешил, как черт... стоит и ничего не

понимает... Убил, сам видел труп... и вдруг стоит перед ним живой... Вот,

батюшка мой, какие дела бывают... А вы рецепт дать не хотите...

- Позвольте... Уж если вы хотите рецепт, вы должны меня посвятить.

Доктор всегда должен быть в курсе тайн - все доктора друзья дома.

- Граф Артур, как вы думаете?

- Я думаю, он прав.

- Гм, а этот подлец? - указал Шацкий на Ларио.

- Зачем же подлец? - спросил Карташев. - Он ведь наш милый оригинал

барон.

- А-а!.. Наш милый барон... Как я рад... Здравствуйте... - И Шацкий

принялся трясти руку Ларио.

- Здравствуйте, здравствуйте, - отвечал грубо Ларио, - как поживаете,

кого прижимаете, с пальцем девять, с огурцом двенадцать...

- Ну, извольте с ним разговаривать!.. То есть никакой порядочности. Ну,

как же с тобой разговаривать?

- Нет, ты действительно груб, - вмешался Корнев, обращаясь к Ларио. -

Нельзя же, надо помнить, что ухо графа не привыкло.

- Ну, слава богу, хоть один порядочный человек нашелся. Вашу

благородную руку, доктор.

- С удовольствием. Но я горю нетерпением, князь, узнать содержание этой

таинственной драмы.

- Это надо обдумать... Граф Артур, ваше мнение?

- Я думаю, что мы, лорд, между друзьями.

- Что вы думаете насчет отобрания клятвы... на мече, например?

- Я думаю, достаточно простого слова...

- Слова благородного джентльмена? Вы думаете, Рокамболь ограничился бы

только этим?

- Да.

- В таком случае я согласен. Расскажите им, граф...

- Дело в том, что мы уже два дня путаемся с этим... князем... Читаем

"Рокамболя", шляемся к Бергу.

- Влюбляемся в актрис и умираем на подъезде. Продолжайте...

- Больше ничего нет.

- А итальянка?

- Певица, - ответил Карташев.

- Обоюдная и нежная любовь, - пояснил Шацкий.

- И уже обоюдная? - спросил Корнев.

- Да врет он.

- Как врет, а подъезд?

- Ерунда! Помог сесть ей на извозчика.

- О-го! - сказал Корнев.

- И после этого получил один из тех взглядов, за которыми следует лишь

любовь или дуэль.

- Ну, а карета, таинственные джентльмены, дуэль?

- Фантазия князя.

- Зачем же рецепт?

- Князь находит, что его родители питают к нему недостаточно теплые

чувства.

- Очень милая редакция... Граф, mes compliments...* Продолжайте.

______________

* поздравляю... (франц.)

И Шацкий от удовольствия положил ноги на стол.

- И вот, чтобы убедиться в силе этих чувств...

- Именно, - подтвердил Шацкий, поворачиваясь на бок.

- ...Князь хочет прибегнуть... к некоторому давлению...

- Parfait, mon comte*.

______________

* Прекрасно, граф (франц.).

- ...и уведомить родных, что по обычаям высшего света...

- Слушайте! слушайте!.. Так говорят в парламентах...

- ...он вынужден был драться на дуэли с графом Артуром на кинжалах и

был при этом ранен в грудь...

- Совершенно верно.

- ...А в подтверждение посылает им рецепт знаменитого эскулапа, который

берет за визит сто рублей.

- Верно!

- Да... вот что, - произнес разочарованно Корнев. - Но как по-вашему,

это... это не пахнет, мой милый князь, шантажом? - спросил он раздумчиво.

- Дерзко и наивно... Позвольте вас спросить: кто наследник моего отца:

я или вы? Надеюсь, я. Моему отцу семьдесят пять лет, и у него столько денег,

что его это не стеснит; он дрожит над каждым грошом, а я, его сын, который

мог бы тратить пятнадцать тысяч, вынужден собирать милостыню... Кроме того,

у него состояние и моей матери, которое уже исключительно мое... По вашим

буржуазным правилам лучше затеять с ним процесс... Ну, а мы, люди большого

света, предпочитаем не огорчать старика и брать от него деньги в том виде,

как он может их давать.

- Но почему же вы надеетесь, что он, отказывая вам в необходимом, даст

деньги на такую ерунду?

- А это мой секрет.

- Я думаю, секрет заключается в том, - пояснил Карташев, - что старый

князь такой же поклонник большого света, как и наш князь.

- Граф, вашу руку.

- Другими словами, - сказал Корнев, - оба, и старый и молодой, помешаны

на большом свете.

- Как вы находите, граф, этого господина?

- Я не нахожу слов, князь, - ответил Карташев. - Он просто ее

выдерживает роли.

- Именно.

- Да, князь, с вами выдержать роль, - вздохнул Корнев, - трудно,

знаете... гороху надо поесть сначала.

- Ну вот... впрочем, оставим этот разговор... Что бы вы сказали, если

бы вам предложить почитать "Рокамболя"? - спросил Шацкий.

- Нет, уж избавьте.

- Читал? - спросил Карташев.

- Не читал и ни малейшего желания не имею этой ерунды читать.

- Но ты себе представить не можешь, как это интересно, - роскликнул

Карташев. - Стыдно, а интересно так, что не оторвешься.

- И что там может быть интересного?

- Я вот и сам так думал, а начал, и вот уже два дня...

- Странно...

- Жаль, что нет здесь этой книги...

- Она здесь, - ответил a la Рокамболь Шацкий и принес из передней

несколько объемистых книг.

- Послушай, - обратился обрадованный Карташев к Корневу, - куда тебе

торопиться? Подари сегодняшний вечер, так в быть, нарочно для того, чтобы

самому убедиться.

Корнев колебался.

- Да ведь глупо как-то...

- Мой друг, - сказал Шацкий, - помиритесь с мыслью, что от глупости все

равно никуда не денетесь.

- Это как прикажете понимать?

- Очень просто. Жизнь, вообще говоря, глупость?

- С одной стороны, конечно.

- Ну вот: с одной стороны! Поверьте, что со всех... А если жизнь

глупость, то и все, что мы делаем, тоже глупость... то есть мы-то делаем

всегда только одни умные вещи, конечно, но в итоге получается всегда одна

большая глупость. А потому надо попробовать делать глупости - что тогда

выйдет? А вдруг умная вещь?

- Оригинально, но не убедительно. Пожалуй, я согласен, - отвечал

Корнев.

- А ты, Ларио? - спросил Карташев.

- Я с удовольствием, - я люблю, знаешь, все эти пикантные похождения.

Я, положим, читал, но давно, и с удовольствием послушаю.

- Интересно? - спросил Корнев.

- Очень, - ответил Ларио.

- Ну, черт с вами, - согласился окончательно Корнев. - "Рокамболя" так

"Рокамболя"...

И Корнев повалился с ногами на диван.

- Так я тебе расскажу сначала, - предложил Карташев и принялся

вперебивку с Шацким передавать прочитанное.

Когда Карташев кончил, он спросил:

- Ну что? Интересно?

- Ничего себе, - ответил Корнев.

- А вот в чтении послушай... Кто читать будет?

- Ну, начинай, а там по очереди, - ответил Корнев.

Карташев сел в кресло, подвинул лампу, откашлялся и начал.

- Ну что, Вася? - спросил Шацкий через час.

- Интересно, - снисходительно ответил Корнев.

Еще через час Шацкий повторил вопрос.

- Вы своими вопросами мешаете слушать. Давай я почитаю.

Чтение продолжалось до восьми часов утра, пока не окончили всего

"Рокамболя".

- Возмутительно! - проговорил Корнев и стал быстро одеваться.

- Послушай, Вася, - предложил Шацкий, - идем теперь ко мне...

- Я иду домой, - ответил бесповоротно Корнев.

- Вечером к Бергу... Итальяночку...

- Не желаю.

- Ну, и ступай... Идешь ко мне? - обратился Шацкий к Карташеву.

Карташев нерешительно стал думать.

- Идем. Видишь, грязь какая у тебя... Накурено. У меня кофе напьешься,

спать ляжешь, а там... дзин-ла-ла... Ну, одевайся... А ты? - обратился

Шацкий к Ларио.

- Нет, я домой.

- Конечно.

Одевшись, компания вышла на лестницу.

Карташев точно опьянел от чтения, бессонной ночи, итальянки. Спускаясь

и проходя мимо звонка какой-то квартиры, он вдруг изо всей силы дернул за

этот звонок. В то же мгновение он бросился к противоположной квартире,

дернул и там.

- Послушай, что ты? ошалел? - запротестовал было опешивший Корнев, но,

сообразив, что сейчас отворят двери, бросился за мчавшимися уже через две

ступеньки Ларио и Шацким.

Карташев понесся за ними и рвал звонки всех встречавшихся по пути

квартир.

- Мальчишество, глупо... - по временам оглядывался на него взбешенный

Корнев, но мчался вниз; за ним ураганом неслись другие, а там, вверху, уже

щелкали засовы отворявшихся дверей, и одни за другими неслись вдогонку

компании отборные ругательства.

Когда все вылетели на подъезд, Корнев, раздраженно проговорив: "Глупо,

мой друг!" - не прощаясь, пошел прочь, а Шацкий закричал ему вдогонку:

- Вася, есть еще "Воскресший Рокамболь".

- Убирайтесь к черту!.. - не поворачиваясь, крикнул ему Корнев.

XV

Карташев и Шацкий, в видах сокращения расходов, решили поселиться

вместе. Для поправления финансов Карташев заложил часы, шубу, сюртучную пару

и, помимо матери, попросил у дяди единовременную субсидию в семьдесят пять

рублей, которые вскоре и получил.

Друзья исправно посещали Берга, абонировались в библиотеке, читая книги

вроде "Вечного жида", "Трех мушкетеров", "Тайн французской революции",

"Королевы Марго", "Графа Монте-Кристо".

В течение месяца оба так и не видели ни разу дневного света.

- Может быть, его уж и нет? - говорил Карташев.

- Во всяком случае, это не важно... - отвечал Шацкий.

Но, собственно, настоящее увлечение первых дней той жизнью, какою

теперь зажили Карташев и Шацкий, уже прошло у Карташева. Грызло его и

сознание праздности и незаконности такой жизни и, наконец, бесцельность ее.

Так, с итальянкой продолжались заигрыванья, но дальше взглядов и улыбочек

дело не шло, да и не могло идти, потому что уже один билет в третьем ряду

был непосильным расходом.

- Мой друг!.. - говорил ему Шацкий, с расстановкой, точно подбирая

выражения, что как бы придавало особый вес его словам, - или объяснись...

или дай ей понять наконец, что ты... ну не можешь... плох...

- Конечно, плох, - быстро отвечал, краснея, Карташев. - Я любовь

понимаю, если могу любимой женщине дать все, а если я не могу...

Шацкий, не сводя прищуренных глаз с Карташева, качал отрицательно

головой.

- Все это очень условно... пять сотенных...

И он вынул из портфеля пять радужных бумажек и показал Карташеву.

- Вот таких.

Глаза Карташева смущенно и с завистью смотрели на недосягаемое

богатство, но он как мог тверже ответил:

- Это не деньги...

- Да-а? - спросил пренебрежительно Шацкий и спрятал деньги назад. -

Если хочешь попробовать, возьми. - Он опять вынул деньги и протянул

Карташеву. Карташев не знал, шутит Шацкий или предлагает серьезно. Но Шацкий

уже снова спрятал деньги, говоря: - Мой друг, я не хочу быть причиной твоей

гибели... Она не стоит твоей любви.

- Да я и не возьму твоих денег.

- Конечно!..

- Потому что раньше двадцати одного года не буду иметь своих.

- Жаль, жаль. Я считал тебя более приличным мальчиком. Ты в гимназии

выглядел таким... ну, по крайней мере, тысяч на двести... Такой задумчивый,

как будто стоит ему только пальцем двинуть, и Мефистофель уж готов к

услугам... а ты, в сущности, только жулик. Да, ты падаешь, мой друг... и я

боюсь, что ты, наконец, превратишься в простую кокотку... как Ларио: "Дай

рубль на память..."

Такие разговоры коробили и раздражали Карташева. Он был опять без

денег, надо было или брать взаймы у Шацкого, или прекратить посещения Берга.

Он давал себе обещание не ходить к Бергу, но в восемь часов вечера

неудержимо рвался следом за Шацким. Шел неудовлетворенный, томился в

коридорах деревянного театра, томился в кресле, слушая те же арии, видя те

же движения, томился, смотря на ту же толпу поклонников, которые и во время

представления, и в антрактах непринужденно кричали, смеялись и пили

шампанское.

Все это было недоступно для него, все это было пошло, даже глупо, но

все это какой-то уже образовавшейся привычкой тянуло к себе Карташева, так

же тянуло, как тянет пьяницу к водке, не давая в то же время никакого

удовлетворения.

- В сущности, что нам делать здесь? - говорил иногда в антракте

Карташев Шацкому.

- Говори, пожалуйста, в единственном числе, - резко обрывал его

Шацкий, - если бы я хотел, то знал бы, что делать.

И Шацкий убегал от унылого Карташева, бегал по коридорам, выкрикивал

свое "дзин-ла-ла", останавливался вдруг, расставляя свои длинные ноги, и

смотрел, вытянув шею. А когда поворачивались и смотрели на него другие, он

смеялся и с новым криком "дзин-ла-ла" несся дальше. Если он налетал на

какого-нибудь гремевшего и сопевшего от выпитого коньяку и шампанского марса

и тот грубо отталкивал его, - Шацкий на мгновение краснел, мигал усиленно

глазами и опять, с новой энергией, отчаянно выкрикивая и ломаясь,

стремительно несся дальше.

В своих сношениях с Карташевым он все больше и больше стал походить на

прежнего "идиота" Шацкого, малоостроумного, малоинтересного, нахального и

бесцеремонного. Между Карташевым и им происходили нередко грубые и резкие

стычки, причем Шацкий спокойно язвил Карташева, задевая самые больные места

его, а Карташев, сделавшись вспыльчивым, как порох, кричал и ругался.

Но к вечеру мир всегда восстановлялся, и они опять шли оба к Бергу.

Однажды Шацкий после такой ссоры, проснувшись утром раньше

обыкновенного, озабоченно умывшись и напившись чаю, куда-то исчез, а

Карташев с горя, почувствовав еще большую пустоту, повернулся на другой бок

и проспал до его возвращения. Были уже сумерки, когда Шацкий вошел. Он

понюхал воздух, окинул взглядом неубранную комнату, застывший на столе

самовар и проговорил брезгливо:

- Какая гадость! как свинья... В комнате вонь, черт знает что такое...

Карташев открыл распухшие от сна глаза.

- На что ты похож? Бледный, истасканный...

- Не твое дело, - угрюмо ответил Карташев.

- И это Тёма... красавчик по мнению коров, гордость матери!

- Послушай! - вскипел Карташев.

- Что - драться?! То есть окончательно юнкер какой-то.

Шацкий остановился перед Карташевым.

- Хорош!

Он посмотрел еще, покачал головой, вздохнул и отошел. Немного погодя он

уже своим обычным спокойным голосом сказал:

- А я на лекциях был.

Карташев молчал.

- А ты что ж? совсем раздумал ходить на лекции?

- Ты бы нанял квартиру еще дальше от университета, - ответил нехотя

Карташев.

- Да-а... я виноват... Ну-с, хорошо... Читай!

Карташев взял из рук Шацкого афишу с анонсом о бенефисе итальянки.

- Что скажешь? - спросил Шацкий, когда Карташев, прочитав, положил

молча на одеяло афишу и закрыл глаза.

- Я не пойду, - ответил мрачно Карташев.

- О-о! Мой друг! ты, как Антоний в объятиях Клеопатры, потерял все свое

мужество... Артур, мой друг, что с тобой? Где, где то время золотое, когда,

беспечный, ты носился на своем Орлике по степям своей Новороссии... Артур!

вспомни о предках своих... Владетельный некогда князь Хорват... Потомок

мрачных демонов с их нечеловеческими страстями... И вот последыш их...

последнее слово науки, дитя конца девятнадцатого столетия... не вкусивши

жизни, уж отошедший под тень ее...

- Перестань ерунду нести.

- О мой друг! ты мрачен, ты, как царь Саул, ищешь меча... Музыку,

скорей музыку и чудный голос неземной... Сюда, итальянка, небожительница, и

развлеки мне моего Тёму... Тёма! букет итальяночке!

Карташев отвернулся.

- Что?! Ты молчишь! Артур, мой друг! Ну, что же ты?

И Шацкий до тех пор приставал, пока Карташев не ответил тоскливо:

- Оставь! Меня действительно мучит, что мы такую жизнь ведем.

- Мой друг! Нам, с нашим сердцем и умом, мучиться такими вещами?!

Оставим это холуям. А мы гении нашего времени, мы проживем иначе. Вспомни

Байрона... Манфреда... мрачные скалы, демоны, Фаусты... прочь все это! Мы

"дзин-ла-ла"! Поверь, мой друг, мы проживем умнее Манфреда, всех Байронов е

tutti guanti...* Надо жить, пока огонь в крови, пока итальянки еще

существуют. Во-первых, букет, во-вторых, карточку, ужин и... будь что будет.

Одно только мгновенье, и вся остальная жизнь хлам, никому не нужный... и

знаешь, мой друг, все это не больше сотенного билета... Да! вот тебе и

деньги. Отдашь, когда можешь. Мой друг, сделай мне одолжение... прошу!

______________

* и всех прочих... (итал.)

- На букет возьму, а больше ни за что. Но я отдам тебе эти деньги

только на рождество.

- Хорошо, хорошо... хоть букет, а там видно будет.

На букет и ленты ушло двадцать пять рублей.

Букет принесли утром в день бенефиса. Карташев и Шацкий проснулись

вследствие этого раньше обыкновенного.

- Очень мило, - серьезно говорил Шацкий, держа букет в руке и любуясь

им издали. - Нет, за такой букет, пожалуй, итальяночка будет наша.

Карташев начинал допускать такую возможность.

Вид и нежный аромат букета целый день навевали какое-то приятное

очарование. Точно сама итальянка была уже у них в комнате, точно у них были

настоящие связи со всем этим закулисным миром, как у тех постоянных

посетителей первых рядов и литерных лож, которых они ежедневно встречали в

театре.

Но надежды, возлагавшиеся на букет, не оправдались: другой, громадный с

широкими лентами букет затмил карташевский.

- Она не знает, какой именно мы поднесли; это еще лучше, - энергично

поддерживал Шацкий смутившегося Карташева.

Но итальянка, свежая, возбужденная, улыбалась не в сторону Карташева, а

в литерную ложу, где смущенно сидел в числе других молодой, изящный гусар,

красивый, с выразительными глазами. Карташев растерялся, оскорбленный до

глубины души. Ему хотелось встать и крикнуть ей и всем, что он знает теперь

всю ложь и фальшь и ее и всех этих разряженных дам. Но он не двинулся с

места.

Следующая