Письма С. А. Иванова к П. Вл. Карповичу

Письма С. А. Иванова к П. Вл. Карповичу.

I. Дорогой Петр Владимирович!

Отвечу вам тоже письменно, п. ч. стуком, действительно, трудно договориться до чего-либо и вполне понять друг друга.

Принимаю выставленное вами положение—«революционные организации должны сплотить вокруг себя все оппозиционные элементы»—за исходный пункт дальнейших рассуждений.

В чем же состоит обыкновенно эта работа, в смысле сплочения вокруг революционной организации элементов оппозиции? Прежде всего в том, что она старается привлечь в свои непосредственные ряды все подходящие для этого отдельные единицы, что, конечно, вполне естественно. Но de facto это является вовсе не каким-либо сплочением, а простым набором в революционный кадр наиболее активных и решительных людей. Число их всегда было да, нужно помнить, и будет в ближайшем будущем не особенно значительно. Часть не пристанет к чисто революционной и особенно боевой деятельности, потому что принципиально и вполне искренно относится отрицательно ко всяким революционным фракциям. Другие останутся в стороне «страха ради иудейского»: оппозиция правительству, даже нелегальная, и деятельность чисто революционная далеко не одно и то же в смысле личной безопасности, и часто рискнувший возможностью посидеть в тюрьме или прокатиться куда-нибудь административным порядком не рискнет перед перспективой каторги или виселицы. С этим считаются подчас действующие революционеры, одни откровенно, другие в замаскированной форме; ну, а первым уже и бог простит.
Вообще, брать от людей только то, что они могут дать, и не пред'являть к ним бесплодно повышенные требования,—это, мне кажется, единственный целесообразный практический прием, о котором, к сожалению, слишком часто забывают. Не пристанут, наконец, к прямо революционному делу, и не из боязни, а в силу разных житейских обстоятельств: семейных, материальных и т. п.—некоторые отдельные лица, революционеры по своим взглядам, темпераменту и готовности действовать. В силу подобных условий отходят нередко от дела даже действующие уже революционеры, так что все эти случаи вовсе не представляются лишь какой-либо отвлеченной возможностью, а являются реальным фактом прошлого. Таким образом, все эти категории «оппозиционных элементов» (выражение не совсем удачное, но я уж буду его придерживаться) останутся не при чем, не сплоченные никем и ничем. В лучшем случае часть их очутится в ряду так называемых «сочувствующих», которых революционеры будут эксплоатировать так или иначе по мелочам. Участь этих «сочувствующих», за немногими исключениями (за исключением тех, которые остаются таковыми до скончания своих дней), фатальна.
Положение в роли дойных коров, из которых революционеры выдаивают время от времени по несколько капель молока в виде то 25-рублевой ассигнации, то адреса для письма и т. п., с одной стороны, становится просто обидным (и психологически это вполне понятно), с другой—не дает никакого удовлетворения на те пониженные, но все же идейные запросы, которыми они еще живут. Если б этим людям предложить какое-нибудь посильное для них дело, многие или, по крайней мере, некоторые из них, наверное, взялись бы за него, а затем самый процесс работы поддерживал бы интерес к ней и послужил бы стимулом для дальнейшего ее развития. За отсутствием такого дела, эти люди отходят все более и более в сторону; с изменением личного состава революционной организации затериваются мало-по-малу и затягиваются в русло обыденной жизни, не связанные между собой никаким живым интересом и практическим делом. Все это явление настолько обыденное, знакомое всем и каждому, что о наличности самого факта и говорить нечего. Можно расходиться только в оценке и об'яснении его, т.-е. относить или не относить все это исключительно на счет несовершенства, дряблости и слабости самих этих людей. Но об этом после.

Из всего этого, мне кажется, можно сделать лишь следующий вывод: сплочение всех оппозиционных элементов или хотя бы только значительной части их около революционной организации в целях революционно-боевых есть чистая утопии, задача непосильная и недостижимая, потому что по существу дела видно, что вопрос идет о претворении всех этих элементов в революционную армию, а, за невозможностью этого, получается то, что они совершенно сходят со сцены, пропадая бесполезно и не подымая даже в обществе оппозиционных чувств и идей.

Мне кажется, что вы сами как будто приходите к такому же выводу (невозможности такого сплочения), потому что ставите вопрос: желательно ли и возможно ли создавать наряду с собой другую организацию, ответив сейчас же на то и другое отрицательно.

Обратимся сначала к вопросу о «желательности».

Я не знаю ваших соображений, говорящих против возникновения подобных попутных и союзных нам организаций; представляю себе только одно, которое обыкновенно и делается, а именно, что такие предприятия будут отвлекать от революционной деятельности кое-кого из тех, кто мог бы примкнуть к ней. Но возражение это падает само собой, потому что дело идет о группировке лишь тех самых людей, которые по разным, перечисленным раньше, причинам не могли быть привлечены к непосредственному революционному делу. Про единичные же возможные исключения, конечно, нечего говорить при общей постановке вопроса. А помимо этого возражения, все и вся настойчиво твердит в пользу не только желательности, но и необходимости возникновения подобных групп и организаций и самого широкого развития их. Странно даже и доказывать пользу иметь союзников в борьбе с самодержавием и бюрократическим произволом, даже и при отсутствии полного единомыслия, если первые поставленные цели являются у нас с ними общими. Отвлекать внимание и силы противника в разные пункты, это одно из первых правил боевой тактики. Я уже не говорю о той громадной воспитательной роли, которую подобные группы и организации могут сыграть в деле пробуждения и общественного развития России. Я думаю, что мы, революционеры, должны встречать с радостью все явления подобного рода и приветствовать всякую оппозицию правительству, особенно мало-мальски организованную, в какой бы форме она ни выливалась, хотя бы даже в оболочках клерикальной партии, дворцовых конфликтов и т. п. Говоря это, я имею в виду именно современное, т.-е. реакционное правительство. Все, что доставляет затруднения врагу, отвлекает его внимание в разные стороны, в результате всегда ослабляет его энергию и силу сопротивления и идет нам на пользу. Нужно принять еще во внимание, что все подобные организации уже в силу своего нелегального существования имеют неизбежную тенденцию постепенно революционизироваться до известных пределов, а это еще более сближает их с нашим делом. Можно было бы сказать очень многое в пользу дебатируемого вопроса, но для этого пришлось бы писать целую статью. Для меня, по крайней мере, он так ясен, желательность подобной общественной группировки, в противовес высказанному вами мнению, до того очевидна, что я не буду более распространяться об этом. Перейду к последнему пункту, т.-е. о возможности такой группировки, и в этом заключается, собственно говоря, суть дела с практической точки зрения, впрочем, только для меня, а не для вас, раз вы, в силу разных соображений, отрицаете самую пользу и желательность таких явлений. Первое делаемое возражение—это низкий уровень тех индивидуальных качеств, которые необходимы для возникновения и успешного развития подобных общественных явлений. Ваше мнение насчет этого мне, кажется, хорошо известно, и оно вполне отрицательно. Тот культурный строй, который почти один только может выдвинуть личный состав для таких групповых организаций, осужден вами бесповоротно, и из этого «Назарета» вы не ожидаете ничего доброго. Со своей стороны я вовсе не желаю идеализировать наши культурные верхи. Инертность их, пришибленность, отсутствие инициативы, склонность больше говорить и печаловаться, чем действовать,—всем этим они достаточно богаты. Замечу только, что все это вообще грехи русского человека, независимо от принадлежности его к тому или иному общественному слою, с тою только разницей, что «некультурный» человек о вопросах политики много не болтает и не печалится, потому что он их не понимает. Правда, так назыв. «простой» человек (из некультурных слоев) проявляет широко большую решительность к действию, к чему он приходит, однако, под давлением лишь крайней экономической необходимости, а не во имя политического самосознания. Тут мы сходимся с вами и не возлагаем много надежд на такие взрывы, не рассчитываем, как бунтари прошлого времени, что от них загорится пожар массовой революции на почве неудовлетворенных экономических потребностей. Мы признаем с вами необходимость предварительной борьбы за политическое освобождение, вовлечь в которую в данное время массы ни вы, ни я не надеемся. Далее, мы сходимся на мысли о необходимости групповой революционной борьбы, с тою только разницей, что вы считаете при этом достаточным опереться на небольшое еще сравнительно число идейно уже подготовленных рабочих, я же не считаю эту опору достаточно сильною. Если бы и набралось даже несколько тысяч рабочих, которых можно было бы вывести во всякое время на улицу, все это недостаточно сильный союзник для революционной организации для того, чтобы сломить сопротивление правительства. Уличная борьба в тех ограниченных размерах, в которых она мыслима в настоящую минуту, может иметь лишь воспитательное значение для рабочих, угрожающее для правительства, но не решающее в смысле победы. Не забывайте, что и возродившаяся революционная организация, о которой мы говорим, есть не совершившийся уже факт, а рисуется только in spe (в надежде). Но если наши чаяния и свершатся, все же положение ее будет вовсе не то, в котором находилась ее предшественница конца 70-х и начала 80-х годов. Впечатление от копии, как бы совершенна она ни была, всегда будет слабее, чем впечатление от оригинала. Новое нападение не застанет правительства, как прежде, врасплох, с преувеличенным мнением о силах противника, не поразит его своей неожиданностью. При этом правительство будет во всеоружии старого опыта и своей силы, несомненно возросшей. Новая же формация революционеров не наследует по обыкновению почти ничего из опыта своих предшественников и должна будет приобретать его на поле действия, т.-е. с большими потерями. Но, ведь, и помимо этого нужно еще дождаться, чтобы сорганизовались такие большие группы, с наличностью хотя бы таких сил, которые были ранее. В прошлом они подготовлялись несколькими годами довольно широкой пропаганды и агитации, более богатою и количественно, и качественно, чем теперь, нелегальной литературой (о качестве современной я сужу по вашим словам), наконец, отзвуками еще движения эпохи великих реформ и целою плеядой крупных талантов в передовой периодической печати. Современное положение, мне кажется, не так благоприятно. Вы хотите вырыть глубокое русло для сильного революционного потока и как-будто надеетесь, что оно наполнится само собой. А по-моему, нужно позаботиться также и о том, чтобы свести в это русло все ручейки живой воды, бегущие вразброд по обширной русской равнине, а не то— русло-то вы выроете, поводы в нем окажется мало для стремительного потока. Задача эта, конечно, не легкая, и весьма вероятно, что дело не сразу пойдет в ход, будут и неизбежные неудачи, особенно в начале; но где их не бывает?— и рано или поздно, но необходимо будет сделать почин этой работы. Перебирая все элементы, которыми революционная партия может воспользоваться, я не могу вычеркнуть из числа их слой культурной оппозиции только потому, что мы не можем ассимилировать их вполне с собой, не могу тоже согласиться, что они находятся в состоянии полной прострации. Несомненно, что все более активное, наделенное инициативой и готовностью самопожертвования, уходит в революцию, но именно поэтому нельзя быть слишком строгим к оставшейся части, и необходимо взять на себя почин в деле ее сплочения и привлечения к какому-нибудь практическому делу. Если же революционная организация, собирающаяся открыть против правительства большой поход, не в состоянии выделить для этого из своих рядов даже несколько человек, это докажет только ее относительную слабость, а, следовательно, и проблематичность ее дальнейшего успеха. По моему мнению, подобное возражение совершенно призрачно. Ведь дело идет только о 2—3 человеках, которые должны сыграть роль фермента в застоявшейся среде. Сколько сотен бывших ссыльных проживают по всем весям и градам России, и многие из них, конечно, сохранили облик идейного человека и революционера. По вашим словам, близкое участие в непосредственной революционной деятельности для них почти невозможно, что вполне естественно, раз только они не обратятся в профессиональных «нелегальных». А потому, мне кажется, просто сама судьба подготовила их для той работы, о которой я говорю. Недостатка в людях быть, следовательно, не может даже в первое время начинаний.

Остается выяснить еще одно. Какое же практическое дело мыслимо на первых порах для подобной организации? Из непрекрасного далека трудно намечать какие-либо практические вопросы и задачи, которые прямо зависят от условий места и времени и от насущной злобы дня. Но и помимо этого, по моему мнению, имеется налицо уже много и много лет одна неотложная задача, доминирующая перед всеми другими. Я имею в виду организацию периодических газет, которая уже явится органом общественной оппозиции, разумеется, нелегального. Этот вопрос не раз поднимался либеральными компаниями, которые обращались для этого за помощью к революционерам, но не встретили у нас никакого сочувствия. Странное дело. Одно из сильнейших орудий всякой агитации—печать (нелегальная, конечно) играет у нас очень мизерную роль. Наши революционные органы (газеты) почти все исключительно являлись, по меткому выражению Спасовича, лишь «Сенатскими ведомостями партии», т.-е. не носили почти никакого общественного характера. В России есть немало недовольных, резко оппозиционных правительству элементов, но им негде высказаться публично. В России чуть не каждый день совершаются возмутительные инциденты, но и сотая доля их не имеет возможности попасть в легальную печать. Люди оппозиции, не имея почти возможности собраться для обмена мнений, не могут сделать это и печатным образом. Легальная пресса может лишь в узких пределах позволить себе критику общей системы или отдельных ее мероприятий. Словом, материала для такого органа,—материала живого, обще-интересного, агитационного,—гора имеется, и, за редкими исключениями, (он) лежит и пропадает мертвым капиталом для революционных целей. А для обработки этого материала, для участия в таком органе имеются бойкие перья и умные ученые головы русских радикальных литераторов и еще многих других, могущих сделаться таковыми в целях такого органа. Что недостатка в подобных силах не будет, это несомненно; необходимо только, чтобы революционеры взяли на себя, хотя бы только для начала, практическую и в особенности техническую постановку дела. За деньгами недостатка тоже не будет. Мне кажется, что появление такого органа сыграло бы роль поворотного пункта в истории русской оппозиции, а влияние его па дальнейшее развитие и организацию этой оппозиции было бы громадно. В качестве агитационного средства он сильно всполошил бы русскую общественную жизнь, а для революционеров окупил бы сторицей ту затрату сил, которую нужно для него сделать.

Подобный орган—это моя давнишняя idee fixe (заветная мысль), и был момент, когда я приступил уже к подобного рода попытке. Ну, да это другая статья, а пока нужно кончать. То, что я пишу теперь, это только остов, да и то неполный, некоторых моих мыслей по данному вопросу, а чтобы развить их, понадобилась бы целая статья. Кое-что из моих мыслей вы все же узнаете.

Будьте здоровы.

II.

С. И.

...................................

Время моего возвращения в Россию, совпавшее с появлением на революционной арене Дегаева в его заключительной роли, было, таким образом, вообще очень неблагоприятно. В частности же Петербург, куда я прямо направился по старой памяти, оказался, несмотря на свое славное прошлое, самым неудобным пунктом из всех больших городов, где только можно было основаться. Дело в том, что петербургская организация уже шла на убыль, вернее сказать,—к полному упадку. Главная квартира революции еще в конце 81 года была перенесена из Петербурга в Москву, а затем уже остатки ее переселились на юг. Петербургские же дела и предприятия немного оживились только весною 82 года, когда там основался Грачевский, но не надолго, а после ареста его и К° петербургская организация уже не поднималась, настолько по крайней мере, чтобы соответствовать этому названию. С первого взгляда это может показаться странным. Петербург с его массою интеллигентных сил, учащейся молодежью, с его обилием всевозможных связей или, по крайней мере, с возможностью приобрести их,— и упадок революционного дела (в то время, когда еще не началась общественная реакция конца 80-х г.г.), кажутся с первого взгляда двумя несовместимыми явлениями. А между тем, именно это богатство разнообразного революционного материала являлось отчасти причиной царившей там дезорганизации. Для того, чтобы воспользоваться всем имевшимся налицо материалом, чтобы привести его в порядок, необходимо было существование там сплоченной, хорошо спевшейся центральной группы. Один — два даже способных организатора потерялись бы в массе человеческих лиц, с которыми пришлось бы иметь дело, прежде чем из них могла выработаться самостоятельная местная организация, Ну, а в тот момент в Петербурге в руководящем революционном кружке, на мой взгляд, не было ни одного даже способного организатора. Это, конечно, только одна из причин, хотя бы и главных. Были еще и другие, например, уже начавшийся упадок фондов русской революционной организации вообще. Продолжительное затишье, годовое отсутствие №№ «Нар. Воли» и общий недостаток в революционной литературе,—все это возбуждало среди публики не только недоумение, но и сомнение в существовании самой организации.

Я прожил в Петербурге недели две без всякой пользы для себя и чего-либо. Не будь у меня тогда в Петербурге личных знакомств, мне пришлось бы, пожалуй, плохо. Денег у местной компании было, кажется, очень немного, квартир и того меньше, так что в отношении и средств, и паспорта, и ночевок приходилось устраиваться на свой страх, и только П., которого я знал по университету в 81 г., предлагал и оказывал мне тогда всяческое свое содействие. Попытки узнать что-либо о том, что творится на революционной арене или что имеется в виду делать, не приводили почти ни к чему, и из всех разговоров выносился неприятный осадок, что в Петербурге, собственно говоря, ничего и нет и не имеется в виду. В конце концов мне предложили (дело было уже в феврале(1883 г.) ехать в Западный Край, в Оршу, а моей спутнице Чемодановой в Могилев и временно поселиться там и заняться местным делом. Предложение ехать в какую-то захолустную Оршу меня порядочно-таки удивило. Но меня убедили, что там есть много очень порядочной молодежи, с которой стоит заняться, служащей в разных учреждениях и имеющей значение в практическом отношении (добывание паспортов, бланков и т. п.). Не имея в виду в то время ничего другого и рассчитывая познакомиться хотя бы с тем, как ведется дело в провинции Петербургского района, я принял предложение и отправился в Оршу, а Чемоданова—в Могилев.

Через несколько дней по приезде в Оршу я убедился, насколько тщетны всякие планы на постановку там какого-то дела и насколько нелепа сама идея направить туда, в такую трущобу, кого-либо, а не только что нелегального, если не заподозрить желания просто как-нибудь отделаться от человека.4 Многообещающая молодежь явилась в образе 3—4 писарей разных городских учреждений, людей, если не полуграмотных в полном смысле слова, то во всяком случае гораздо ниже, чем полуинтеллигентных. Правда, и такие люди не чужды некоторой идейности, но идейность очень своеобразна. Их привлекает не сущность идейного дела, о котором они имеют очень неясное понятие, а обстановка его, тайна, конспирация, возможность порисоваться. Из них можно порой извлекать какую-нибудь мелкую пользу, но сделать из них что-нибудь невозможно. Я уже сам разыскал там еще двух молодых учителей из типа сочувствующих и такую же акушерку, да еще молодого человека, полухозяина небольшого кирпичного завода. С тремя первыми можно было хотя душу отвести—поговорить по-человечески, последний представлял даже некоторый интерес, являя из себя нечто вроде маленького Соломина (из «Нови»), но и все они все же не могли быть целым проживания в Орше. Подобные люди были налицо и в покинутом мною Кургане, и ради них не было смысла менять последний на Оршу.

Побывал я и в Могилеве, где разыскал 2—3 своих старых знакомых, людей из так называемого «общества». Но и Могилев, несмотря па свои губернский чин, тоже не мог ничем похвастать. Нечто хоть немного организованное представлял из себя небольшой кружок гимназистов. Изредка они получали из Петербурга 2—3 брошюрки, собирали по подписным листам несколько десятков рублей, чем и завершалось все дело.

В Орше я прожил месяца 1 1/2. Подробностей, в числе которых было немало и курьезных, описывать не буду, скажу только, что в один прекрасный день туда прикатили еще два нелегальных(!!), некто О. (Мих. Пав. Овчинников)  и знакомый вам по загранице П. (Н. К.Паули) Благодаря неосторожности последнего, приехавшего и остановившегося во время моего отсутствия на моей квартире, вопреки протесту моих хозяев (мелких торговцев евреев), там поднялась кутерьма. Хозяева донесли о подозрительном для них госте полиции. П(аули) имел там ввиду одно предприятие, от которого и я был не прочь, но еще ранее его начала к нам на квартиру явилась полиция и жандармы, а также и к 3-му нелегальному, остановившемуся на квартире, произвели у нас всех обыски и арестовали. Все подробности рассказывать слишком долго. В конце концов нас выпустили под присмотр жандармов, обязав подпиской о невыезде, пока не получатся справки о наших паспортах. У меня был хороший, подлинный, могущий благополучно выдержать справку, но у двоих моих сотоварищей по Орше самые плохенькие, подложные, так что необходимо было удирать. После целого ряда приключений 0(вчинников) добрался до станции жел. дороги (она в трех верстах от города) и укатил, а мы двое, опоздав на ночной поезд (дело было в начале апреля, в самую распутицу), принуждены были уже утром, на ура укатить на почтовых в Витебск, где нас уже ожидала при в'езде в город приличная встреча, которую мы, однако, благополучно избежали. Поплутавши по городу, мы, наконец, ночью уехали в Смоленск, откуда П(аули) направился в Москву, а я в Минск, о котором у меня были кой-какие указания. А затем до свидания.

III.

»

Добравшись до Минска, я думал, что уже кончил с цепью своих приключений и мытарств. Но оказалось, что здесь ожидали еще последние сюрпризы. Бегство трех нелегальных, бывших уже в руках полиции и жандармов, а затем ускользнувших у них прямо из-под носа, взбудоражило администрацию всего этого края: всюду летели предписания, и телеграммы с описанием примет и т. д., в, результате чего в Минске меня поджидала уже подготовленная встреча, от которой, однако, мне и тут удалось скрыться в третий раз в течение трех дней: пожертвовав своим паспортом и чемоданом и принеся эту последнюю искупительную жертву, я избавился от дальнейшей полицейской травли. Минская администрация знала, что я укрылся в Минске, но добраться до меня не могла, потому что здесь у меня нашлось очень надежное убежище.

Из всех городов Северо-Западного Края, с которыми я познакомился, Минск произвел на меня самое лучшее впечатление. Здесь оказался довольно многочисленный и разнообразный контингент лиц, так или иначе причастных «революции», из которых, при старании, могло бы сорганизоваться что-нибудь довольно солидное, особенно для провинциального города. Там была, во-первых, компания военных—человек 8—10 офицеров, во главе которых стоял человек уже немолодой, с некоторым служебным положением, произведший на меня самое хорошее впечатление. У него-то я и прожил все время моего пребывания в Минске. Между прочим, бывая почти ежедневно в военном клубе и встречаясь там с полицеймейстером, он каждый раз привозил оттуда сведения о тех мерах, которые употребляет полиция для разыскания меня. Сведения эти он почерпал непосредственно от самого полицеймейстера. Мой хозяин был человек семейный, с некоторыми средствами, и потому его дом был естественным местом собраний местной военной молодежи известного направления. Он произвел на меня впечатление человека солидного, убежденного, готового и на серьезное дело. Такое же впечатление вынес о нем и Аш. , (М. Ю. Ашенбреннер) незадолго перед тем приезжавший в Минск при об'езде им разных военных кружков и уже арестованный в то время в Смоленске. По какой-то странной случайности, так и оставшейся для меня невыясненной, минский военный кружок уцелел от Дегаевского предательства и разгрома. Существовала затем в Минске компания и, кажется, не одна, рабочих, по преимуществу ремесленников-евреев. Некоторых из них я видал несколько раз, но все же мельком, так что сказать что-нибудь определенное трудно, в общем же впечатление было благоприятное, но для меня оригинальное. Несомненно, это были люди, ищущие света и истины, одни уже с некоторым пониманием сущности общественных явлений и с ясно выраженными запросами к борьбе в той или иной форме; другие лишь с предрасположением к такому пониманию и к таким запросам, поражавшие меня какой-то чисто библейской наивностью и Чистотою сердца. Среди них были и девушки-работницы, преимущественно на мелких табачных фабриках, из которых две мечтали о фельдшерских курсах и даже подготовлялись к ним. Одна из них почти со слезами говорила о том, как ей хочется вырваться на более широкий путь жизни. Раз я был на небольшом собрании 5—6 рабочих. Нужно сказать, что все они свободно владели русским языком. Тема разговора была, конечно, революционная, на экономической подкладке. Все жаловались на эксплуатацию своих мелких хозяев-предпринимателей. Вся обстановка того собрания была для меня нова и оригинальна. То-и-депо входили в комнату другие посетители, даже 13—14-летние подростки, обменивались несколькими фразами по-еврейски с присутствующими рабочими и уходили, при чем последние успокаивали меня, говоря, чтоб я не беспокоился этими появлениями, потому что это «свои люди». Зашел старик еврей, как оказалось, хозяин квартиры, отец одного из присутствующих, и, приветливо поздоровавшись со всеми, ушел, и за стеной скоро послышалось еврейское чтение нараспев, должно быть, библии. Между прочим, один из присутствующих рабочих—наборщик—предлагал свои услуги на напечатание любого революционного издания. По его словам, у него был знакомый, не то метранпаж или фактор одной местной типографии, не то хозяин небольшого типографского заведения,—хорошо теперь не помню,—который за двойную или за тройную против обычного цену напечатает что угодно, причем он сам (т.-е. этот рабочий) брал на себя все посредство по этому делу.

Существовали еще в Минске, как и везде, кружки гимназистов и реалистов; были отдельные лица среди местных аборигенов-служащих, в числе их кое-кто из бывших чернопередельцев, не косивших, впрочем, какой-либо особой индивидуальности. Как по пословице: ночью все кошки серы, так и революционные элементы в подобной провинции, при отсутствии какого-нибудь практического дела, теряют специфические черты партиозности, принимая вообще общереволюционный характер. Один из подобных чернопередельцев, с которым я познакомился, предлагал тоже устроить, благодаря своим связям и знакомству в еврейском торговом мире, доставку революционных изданий из-за границы в неограниченном количестве с платою по 50 руб. за пуд, причем издания, которые должны были быть лишь подвезены к границе, будут привозиться прямо в Минск. Вообще, все местные условия представляли всяческие удобства для устройства разных подобных практических дел и предприятий.

Между тем в Минске, как и в других городах Северо-Западного края, не существовало никакой групповой народовольческой организации. Изредка наезжал туда кто-либо из Петербурга, но это были именно наезды. В то время, о котором я говорю, подобным мелькающим метеором этих краев был нелегальный Овчинников (тот самый, который был также задержан в Орше), появлявшийся там в качестве агента Комитета или, вернее сказать, Петербургской группы. Человек сравнительно мало развитой, но с практической сметкой и конспиративной опытностью, он являлся типичным образцом мелкого революционного практика. Налетит на день, на два, раз в полтора—два месяца, соберет кое-какую контрибуцию в виде нескольких десятков рублей, паспортных бланков и т. п. материала, пообещает доставить в следующий свой приезд революционной литературы и исчезнет, как дым, с тем, чтоб в следующий раз появиться с теми же поисками денег, бланков, паспортов и с теми же никогда почти не выполнявшимися обещаниями о доставке литературы. На последнюю производились не раз «специальные сборы», но затем всегда оказывалось, что книги или еще не пришли, или провалились на границе, либо арестованы в Петербурге и т. п. А между тем, крайний, вопиющий недостаток литературы ощущался везде. В провинции, живущей большей частью лишь революционными отзвуками столицы и университетских городов, публика любит потолковать порою с приезжим человеком о важных материях, о разных принципиальных вопросах, программах и обнаруживает естественное любопытство по отношению того, что творится в большом революционном мире и что стоит на очереди. В этом отношении О(вчинников) был человеком очень неподходящим и не был в состоянии удовлетворить умственных запросов даже гимназических кружков. Разговоров на подобные темы О(вчииников) не любил и всячески избегал, на расспросы о положении революционных дел отделывался фразами вроде того, что дела понемногу поправляются, скоро выйдет №«Народи. Воли», нужны лишь деньги и т. д. А между тем, шел месяц за месяцем, номера «Нар. Воли» не появлялись в течение уже целого года, и поправление дел ничем не обнаруживалось. Но в этом отношении провинция часто бывает очень простодушна и незлопамятна, охотно верит новым обещаниям и всегда готова надеяться. Подобное настроение было налицо и в Минске. Правда, порою и роптали, порою подтрунивали над комичными инцидентами вроде того, что уже около года Северо-Западный край наводнен лотерейными билетами в пользу якобы организуемой типографии «Нар. Воли», и эта лотерея обратилась в какое-то хроническое явление. Тем не менее, всякому приезжему из столицы были рады и встречали его очень гостеприимно. Отмечу еще одну странную черту постановки революционного дела в тех краях (если вообще можно было называть постановкой Дела то, что там творилось). Все непосредственные сношения О(вчинников) вел почти исключительно с гимназистами городов Северо-Западного края, которые вследствие этого являлись на местах как бы представителями партии, что ставило самих их в неловкое положение перед местными взрослыми аборигенами. В Минске я прожил дней 7—8. Местные условия показались мне настолько благоприятными, что я был бы не прочь пожить там подольше и попытаться сделать что-либо. Этим была бы довольна и местная публика, прямо говорившая, что без наличности у них такого постоянно живущего человека они чувствуют себя совсем оторванными от всего и приносящими пользы несравненно меньше, чем она была возможна. Я сказал, между прочим, об этом О(вчинникову), заглянувшему туда вскоре проездом на несколько часов, но сразу заметил крайне недружелюбное отношение его к подобному моему плану. Оставаться мне там, по его словам, было очень неудобно, потому что и Минске меня усердно ищут, и бесполезно, потому что туда наезжает он почти каждый месяц, зная нужды Петербурга, для которого весь этот край служит как бы резервным фондом. Одним словом, я сразу понял, что, оставшись там, я сразу принужден буду встать в оппозицию как к нему, так и к Петербургской группе, агентом которой он являлся. В пользу этого предположения говорило и то обстоятельство, что мне не предложили с самого начала поселиться в Минске, а завезли в какую-то ветхозаветную Оршу. Начинать дело, при условии с самого начала очутиться в антагонизме с людьми, уже там действующими—казалось мне крайне неудобным. Да и в качестве кого мог бы я в таком случае там орудовать? В качестве вольного стрелка партии, имея против себя так или иначе членов организации? В результате этих соображений я покинул мысль основаться на время в Минске и, прожив там неделю с небольшим, уехал обратно в Петербург, чтобы попытаться там еще раз добиться какого-нибудь толку, а в случае неудачи, самому приискать себе ту или иную работу.

Хотел было возразить вам кое-что на ваше послание, но не знаю, стоит ли вообще продолжать этот спор. Желаю вам здравия и благополучия.

IV

В Петербург возвратился я около 10 апреля. Приближалось время коронации, день которой был уже назначен официально. Правительство, несмотря на обнадеживание Судейкина, готовилось к ней с беспокойством и трепетом, культурные слои и в особенности молодежь жили в напряженном ожидании каких-то событий, подымавших невольно фонд революционной партии, и будь тогда у последней хотя бы небольшие организованные силы, простая попытка на террористический акт, даже неудачная, имела бы большое значение в смысле общего под'ема духа и доверия к революционной организации. Но последняя как раз ничем не проявляла своего существования, хотя стоустая молва и приписывала ей разные проекты и приготовления, несмотря на то, что уже почти год тщетно ожидался выход номера ее газеты,—этот первый показатель жизни и дееспособности.

Насколько правительство действительно трепетало и трусило, показывает, между прочим, то, что, не полагаясь на мобилизованные им в Москве сыскные и полицейские силы, оно прибегло к организации частных добровольческих групп «Священной Охраны», набранных из различных слоев населения в виде отдельных дружин со своими начальниками, сотскими и десятниками, которые должны были во время коронационных празднеств следить в толпе за всеми подозрительными личностями и охранять царя от возможных покушений. Для этих дружин были напечатаны правила и инструкции, которые я читал.

В это время в Петербурге шло разбирательство дела Грачевского, Богдановича, Теллалова, Стефановича и друг. Революционные отчеты о нем, правда, появлялись, но, увы, не печатные, а гектографированные, всегда, по моему мнению, ослабляющие впечатление своего содержания и уже самой своей формой указывающие на слабость организации, не имеющей даже своей печатни.

Почти тотчас по возвращении в Петербург я получил предложение поселиться в устраиваемой летучей типографии, где должен был печататься «Листок Народной Воли», с тем расчетом, чтобы появиться до коронации. Это была типография, устроенная в доме № 30 по Ковенскому переулку и просуществовавшая только с 1 по 7 мая ст. ст.; Н. К. Паули жил в ней по паспорту И. И. Нарбекова, С. А. Иванов—П. Н. Трофимова. Приходящим техником, о котором пишет дальше С. А. Иванов, был, по-видимому, Ст. Ал. Андржейкович

Появление хоть какого-нибудь печатного слова казалось мне столь желательным и необходимым, что я с полной охотой принял предложение, хотя содержание листка, с которым я предварительно ознакомился, производило довольно удручающее впечатление. Главная часть его—передовая статья (которая одна только и появилась впоследствии в виде отдельной брошюры), написанная довольно талантливо, заявляла, если не прямо-то косвенно о разгроме и слабости партии, взывая к обществу о поддержке и помощи. Впрочем, вы наверное читали ее, и потому распространяться о ней я не буду. Кроме этого, в частности, мне хотелось для кое-каких своих целей попрактиковаться в типографском деле, с которым я почти не был знаком. Кстати сказать, в это время произошло мое первое знакомство с Дегаевым. История этой летучей типографии сама по себе не имеет, конечно, особого значения, но она интересна в том отношении, что дает понятие о практической опытности и конспиративных приемах и навыках Петербургской группы.

Отправившись на квартиру типографии по указанному мне адресу, я нашел там своего знакомого по Орше П(аули). Устройство ее было таково. В качестве хозяев квартиры—мужа и жены—должны были поселиться П(аули) и одна барыня, я — в качестве их жильца и, наконец, 4-й человек,—главный техник и мастер,—должен был являться ежедневно и проводить весь день от утра до вечера в нашей квартире. С самого начала вышла уже очень неудобная заминка. Барыня—хозяйка—по каким-то причинам отказалась от своей роли, и П(аули) поселился один, заявив хозяину дома, что жена его скоро приедет. Паспорт у него был подложный, и при этом он имел неосторожность об'яснить хозяину, что служит в Управлении Николаевской жел. дороги (наша квартира помещалась в одном из переулков вблизи от Знаменской), так что в случае какого-либо подозрения простая справка в Управлении могла выдать его с головой. Меня поразила якобы невозможность отыскания в Петербурге какой-нибудь барыни взамен отказавшейся от роли квартирной хозяйки, и я предложил даже приискать такую в 2—3 дня, несмотря на свой ограниченный круг знакомых, но мне отвечали, что не стоит и можно обойтись без хозяйки как-нибудь 3—4 недели. Обстановка квартиры имела очень подозрительный вид. Рыночной мебели рублей на 60 — 70 едва хватало на первую комнату (всех комнат было 4 и кухня) и при этом полное отсутствие хозяйственной утвари на кухне, куда ежедневно по утрам являлся дворник с дровами (прислуги, конечно, тоже не было). Напрасно настаивал я на том, чтобы придать квартире по возможности более жилой и менее подозрительный вид,—израсходовать 2—3 десятка рублей на покупку посуды, чтобы заполнить полную пустоту кухни, и в особенности самовара, взамен красовавшейся там тенденциозно-студенческой керосинки, держать первую приемную комнату в полном порядке и чистоте от типографских принадлежностей, на случай какого-нибудь нечаянного визита, указывал на необходимость для него ходить ежедневно на якобы занимаемую им должность и т. д. Наш общий знакомый П(аули) упорно твердил, что все это пустяки, проживем и так. Вообще, для данной роли он был человек совсем неподходящий и без всякой конспиративной сноровки. Но хозяином квартиры и ответственным лицом был он, и я поневоле в конце-концов махнул рукой. Помню, сколько усилий и войны стоила мне одна мелочь, довольно, однако, существенная. Наша квартира находилась во втором этаже и выходила окнами на улицу—довольно узкую, а напротив возвышался большой пятиэтажный дом, из которого по вечерам наша квартира была весьма доступна для разных, хотя бы и случайных, наблюдений сквозь незавешенные ничем окна. А между тем, работа шла у нас по вечерам до поздней ночи. Лишь через несколько дней мне удалось настоять, чтобы на окнах были повешены занавески. И в результате всех этих, как мелких, так и крупных деталей обстановки, у меня через 5—6 дней сложилась определенная уверенность в неизбежном провале. Не успев убедить в этом своего хозяина-сожителя, я дважды сообщал свои соображения членам Петербургской группы, предсказывая очень скорое крушение; но получал ответ, что я слишком мнительный, конспиративно-подозрителен, что типография должна работать maximum какой-нибудь месяц и столько времени она наверное продержатся. Уходить от начатого дела мне не хотелось, и, решив, что от судьбы своей не уйдешь, я оставался на месте, практикуясь в типографском деле, технику которого мне хотелось изучить, по разным соображениям, хотя бы настолько, чтобы самому быть в состоянии, в случае нужды, организовать подобное предприятие.

Опасения мои начали скоро оправдываться. Частые посещения дворника без нужды и его попытка заглянуть из кухни в другие комнаты становились подозрительными. На 7-й или 8-й день нашего водворения на квартире днем раздается звонок. Первая комната—приемная, более прилично обставленная,— не в порядке, так что пришлось прикрывать пальто и одеялами разложенный шрифт, оттиски и т. п. Оказался хозяин дома, зашедший под предлогом справиться, тепло ли в квартире и не нужно ли каких-либо исправлений. Через несколько минут он принялся поводить носом, и немудрено, потому что вся квартира провоняла скипидаром, употребляемым для мойки шрифта, и поинтересовался о причине его. П(аули) нашелся и ответил, (что) занимался истреблением клопов, но об'яснение это вызвало удивление со стороны хозяина дома, заявившего, что клопов в квартире до сего времени никогда и в помине не было, и она не так давно отремонтирована. Одним словом, вся сцена имела очень неловкий характер, а на другой день явился дворник с просьбой дать еще раз прописанные паспорта, понадобившиеся для чего-то хозяину дома. Их понес к последнему сам П(аули) и выслушал от него довольно недвусмысленные намеки о желательной очистке квартиры под предлогом каких-то имеющих быть скоро переделок в доме и т. п. Тут, наконец, и в душе П(аули) зародились всякие сомнения и подозрения, и мы порешили гнать работу вовсю, занимаясь ею и по ночам. К сожалению, шрифта было очень ограниченное количество, так что приходилось набирать и печатать в 3 приема по 8 страниц зараз (листок должен был выйти довольно об'емистым — более 20 страниц). Но оказалось, что и спех не мог уже выручить: через два дня на углах нашего переулка появились открыто дежурящие шпионы, провожающие каждого проходящего до под'езда дома. В виду этого, главный наш техник прекратил свое хождение к нам на квартиру, и мы продолжали работу вдвоем. Первая треть листа была кончена, и мы приготовляли к печатанию вторую треть. Но в этот день с утра признаки грядущего посещения стали еще более ясны: 3 шпика постоянно маршировали мимо наших окон; приходилось уже думать только о том, чтобы унести по-добру, по-здорову свои ноги, но все же жаль было бросить напечатанные листы и готовый набор. Собрали мы наиболее ценное и необходимое из типографского материала и поделили на две части: на долю П(аули) достались валы и часть шрифта, на мою—оттиснутые листы и готовый набор 8 страниц, и, завернув свою кладь, мы двинулись из квартиры, разойдясь в противоположные стороны. На мою долю досталось пуда 2, количество, не совсем удобное для ношения в одной руке. Соглядатаи двинулись за нами по пятам. На углу переулка я взял извозчика, не рядясь и без указания улицы, спутник мой сделал то же, и мы потрусили вдвоем, он — шагах в 20 — 30 позади меня. Так проехали мы Знаменскую, часть Невского и свернули на Большую Садовую. По дороге у меня составился план действия. Я отлично знал Апраксин рынок, все его ходы, переходы, галереи и выходы, часто шатаясь там по букинистам еще в бытность кою студентом. Подъезжая к рынку, я заблаговременно незаметно для своего провожатого расплатился со своим извозчиком и, поровнявшись с нужными мне воротами, внезапно соскочил и юркнул в них. Скрываясь под арку, я заметил, как мой преследователь поспешно рылся в карманах, расплачиваясь со своим возницей. Таким образом, я успел опередить его минуты на две, поднялся по одной галерее, спустился в другую и, покрутив так немного ни рынку, вышел в ворота, выходящие на другую улицу, сел на извозчика и укатил. Погони не было заметно, шпион, очевидно, потерял меня из виду, но для предосторожности я отправился на Николаевский вокзал и уже оттуда, на другом извозчике, поехал на Петербургскую Сторону к одному своему знакомому, сложил у него кладь и, забрав набор, двинулся назад на одну квартиру, где я и П(аули) условились сойтись, намереваясь там продолжать свою работу. Там я застал уже опередивший меня багаж П(аули) и Шебалина (с ним я тогда и познакомился), которого Я.(П. Ф. Якубович), хороший знакомый хозяина квартиры, прислал для помощи в работе. Не успели мы расположиться как следует, как раздался звонок. Хозяин отпирает и встречает дворника с частным приставом. Первый принялся объяснять, что так как, дескать, скоро истекает срок квартиры и неизвестно, оставит ли ее N. за собой, то вот г. частный пристав хочет посмотреть ее для себя. Наш новый хозяин, человек неробкий, протурил их обоих и затем, придя к нам, рассказал о подозрительном визите, предоставив вполне на наше усмотрение,—оставаться ли у него и продолжать работу или перебраться куда-нибудь в другое место с нашей работой. Принимая во внимание это подозрительное посещение, а также и то, что хозяин квартиры не мог считаться вполне чистым человеком в полицейском отношении, оставаться на месте и продолжать работу было большим риском, а потому и порешили убрать от него все. Это и было сделано. В результате оказалось невозможным докончить печатание листка к надлежащему сроку. Оно, пожалуй, и было бы возможно при иной общей обстановке и при ином способе ведения, но в чужой монастырь со своим уставом ходить не приходилось. В конце-концов кончилось тем, что главный мастер-типографщик взялся на своей квартире, т. е. в меблированной комнате, отпечатать одну передовую статью листка в виде отдельной брошюрки, что и было им выполнено в продолжение 5—б дней. (Статья «Чего ожидать от коронации», которая была отпечатана упомянутым выше С. А. Андржейковичем на его квартире; он проживал под именем Баженова в д. 19 по Рижскому проспекту и был арестован 1—13 июня 1883 г.) Ею и ограничилось все, что было предпринято и сделано революционной организацией в ожидании грядущей коронации.

С окончанием этого дела кончилось и мое практическое участие в Петербургских революционных делах. Признаюсь, что из всего этого эпизода я вынес очень тяжелое и грустное впечатление и составил довольно определенное представление о наличности сил, средств и способности питерской организации лучше, чем из всяких разговоров и об'яснений. Но как это ни странно, эпизод этот сослужил мне службу во мнении последней: мои предупреждения и предсказания о неизбежном крахе предприятия создали для меня, как оказалось, некоторую репутацию конспиративной опытности и еще бог знает чего. По крайней мере, через 3—4 дня, вызванный на свидание с одним из членов Петербургской группы, я получил новое предложение, которое при иных обстоятельствах могло бы показаться и заманчивым, и даже лестным. Мне сообщили, что из Варшавы приехал делегат от польской организации «Пролетариат» для установления правильных сношений и отношений с Народовольческой организацией, при чем он предлагает и настаивает, чтобы от последней отправился в Варшаву представитель для постоянного там пребывания. Роль этого представителя должна быть такова: 1) служить посредником во всех сношениях между обеими организациями, приводя по возможности в соответствие их деятельность и планы; 2) принимать контрольное участие в редакции газеты «Пролетариат», в том смысле, чтобы просматривать все предположенные к напечатанию статьи и, в случае найденных в них каких-либо противоречий с общей программой «Народной Воли», указывать на таковые, предлагая соответствующие исправления; 3) организовать в Варшаве типографию для печатания изданий «Народной Воли». Согласитесь сами, что после недавнего прошлого, в роде Оршанских злоключений, подобное предложение сразу поднимало меня на верхние ступени организации и могло показаться очень привлекательным. Полное представление о той роли и значении, которое должен был играть в Варшаве этот народовольческий представитель, я понял вполне только здесь, из разговора с Варынским. Оказалось; что это именно он приезжал тогда из Варшавы в Петербург. Нужно сказать, что Варынский был главным сторонником и инициатором идеи о слиянии русской и польской партии и не только в форме равноправной федерации, но и в смысле некоторого подчинения поляков первой при установлении общего направления революционной деятельности (главным образом, его стараниями и под его влиянием и был впоследствии, в начале 84 г., заключен в Париже подобный договор, текст которого вы, наверное, читали в № 9—10 «Нар. Воли»). Враг польской обособленности и узкого польского патриотизма, Варынский доказывал, что и польские вопросы—политический, экономический и национальный—могут быть разрешены лишь при изменении общего русского режима, и в борьбе за это русской революционной организации (о разгроме ее в Польше еще не знали) должно естественно принадлежать и главное руководство, тем более, что и главные удары правительству могут быть нанесены лишь в России. В этих целях он и желал, чтобы в Варшаве поселился представитель русской организации, который бы совокупно с ним и повел дело подобного слияния. А для самого начала деятельность этого последнего и должна была ограничиваться вышесказанными задачами.

Предложение это более чем удивило и поразило меня. Отложив ответ до другого дня и обдумав его, я пришел к следующему выводу. Приняв его, я очутился бы в Варшаве в самом двусмысленном л фальшивом положении. Пришлось бы или разыгрывать роль шарлатана, что, вдобавок, не могло длиться долго, или прямо объяснить то, что было для меня довольно ясно, а именно, что народовольческая организация почти разрушена. Но в последнем случае и роль ее представителя будет жалкая и почти бесполезная, принимая особенно во внимание деловитость и странности польских организаций вообще. Я уже не говорю о том, что и в деталях я был плохо знаком с положением русских революционных дел.

В частности, я не знал вовсе польского языка. Хорош был бы соредактор, для которого нужно было бы особого переводчика. Да и вообще вращаться среди польских революционеров без знания их языка очень неудобно. Про организацию же в Варшаве, где у меня нет ни единой знакомой души, русской типографии без знания условий жизни и языка мне было и подумать странно. На другой день я высказал все это моему собеседнику и отклонил предложение, несмотря на его уговоры и доказательства (да и теперь не жалею об этом). Мой отказ вызвал в среде Петербургской Группы большое недовольство, и мне заявили, что в таком случае мне не могут больше предложить ничего, т.-е., говоря попросту, предложили раскланяться и разойтись в разные стороны. Ну, более не успел. Будьте здоровы и веселы.

С. И.

V.

Я забыл сказать в тот раз, что оставление нами типографии произошло как раз своевременно, потому что часа полтора после нашего ухода туда явилась уже полиция, да и то она опоздала, дожидаясь инспектора петербургских типографий, который должен был на месте определить по сортам шрифта, из каких типографий они добыты. Это тогда же сообщил, кажется, Дегаев, сказавши, что почерпнул какими [то] частными путями это сведение. Очевидно, что полиция констатировала не только факт существования конспиративной квартиры, но и определила точно, что в ней происходит. Была ли выдана эта квартира Дегаевым, или полиция сама добралась до нее,—я и посейчас не знаю точно. Весьма вероятно, что тут не оказалось дегаевской руки, а провал произошел сам собой: поводов к нему было достаточно; а для Судейкина, если он и знал от Дегаева о существовании маленькой типографии, едва ли было выгодно не допускать даже появления какого-нибудь листка в ознаменование коронации.

Отклонивши от себя предложение поездки в Варшаву, я остался на полной свободе, на своих собственных руках. Получил я тогда, между прочим, другое предложение, от своего прежнего землячества: меня уговаривали уезжать за границу, предлагая для этого всякую помощь и содействие, несколько сот рублей, заграничный паспорт и т. д. Скажу к слову, что по моему мнению и личному опыту, земляческие студенческие организации могут или могли бы являться важною опорой для революционной организации вообще. Трудно придумать что-нибудь лучше этих естественных кадров, откуда последняя, имей только она там нужные связи, может привлекать к себе новых людей без особого риска натолкнуться на неподходящего человека. Члены землячества, связанные друг с другом знакомством со школьной скамьи, лучше всякого другого могут аттестовать всякого из своей среды, а в земляческих организациях опять-таки вполне естественным путем выдвигаются люди большой инициативы, большой энергии, большого развития. Это — подготовительная школа для революции, на почве хотя и небольшого, но все же общественного, коллективного дела.

Уезжать за границу меня вовсе не тянуло, и для этого не стоило, пожалуй, и покидать Сибири, а потому я перехватил только в землячестве сотню-полторы рублей (нужно сказать, что деньги предполагались не для революции вообще, а лишь мне лично. В Петербурге же денежные дела стояли, кажется, довольно плохо, и я все это время существовал и ездил на свои частные средства, добыв для себя и паспорт частным же путем). У меня были свои давнишние планы, осуществлением которых я и хотел заняться.

Еще с конца 80-го года, после возвращения из Архангельской губернии, меня поражала и даже подавляла бедность революционной литературы. Начиная уже с конца 81-го года (а может быть и ранее), бедность эта все прогрессировала, дойдя к половине 83-го года до полного оскудения. После 8-го № «Народной Воли», вышедшего, кажется, в самом начале 82-го г. (или в конце 81) и), издание этой газеты как бы приостановилось.(на самом деле типография эта,—в ней работали Г. Чернявская и Суровцев,—арестована 18—30 июня 1882 г.).

Нужно сказать, что для напечатания № 9 «Народной Воли» организовалось в течение 82 и 83 гг. несколько топографии, но нее они провалились в момент своих еще приготовительных работ.

С. А. Иванов ошибочно называет номер «Народной Воли», для печатания которого все эти типографии налаживались, девятым,—речь идет на самом деле о № 10 (№ 8—9 вышел двойным в феврале 1882 г.).

Я насчитывал как-то прежде, кажется, до 7 типографий, арестованных еще в стадии подготовления к печатанию № 9 «Народной Воли». Сейчас я не могу вспомнить всех их. Перечислю следующие, которые помню. В 82 г. типография в Витебске, которую устраивала там Ивановская (типографию поставить тогда предполагалось в Риге; в Витебске же только хранился шрифт, вместе с которым там и была арестована П. С. Ивановская); типография Дегаева в Одессе (арестована 18—30 декабря 1882 г); в 83 г. харьковская типография, хозяева ее — Крылов и Осинская ; в Петербурге у одной барыни (по-видимому, имеет в виду типографию, существовавшую в январе—марте 1884 г. в Петербурге на Лиговском канале, главной работницей в которой была С. А. Сладкова).; в списке пропущена известная «летучая типография Народной Воли» Шебалиных (Петербург), в которой изданы №№ 1 и 2 «Летучих Листков Народной Воли» и несколько других изданий; в начале 84 г.—типография Шебалина в Киеве. Киевская типография Шебалиных была ими устроена на квартире В.Н Щулепникова и предназначалась сначала для печатания не № 10 «Народной Воли», а № 1 «Социалиста»; затем частично перенесена на квартиру Шебалиных; арестована 4—16 марта 1884 г. Лишь в 84 г. № 9—10 «Н. В » был напечатан в двух изданиях: на юге в Ростове на Дону  (Эта типография была организована при активном участии самого С. Л. Иванова на квартире Раисы Кранцфельд и Захара Васильева, проживавших тогда под фамилией Марковых. Октябрьский 1884 года провал (Лопатин и др.) типографию не затронул, но она тоже была ликвидирована, при чем большая часть ее оборудования была использована в следующем году для постановки таганрогской типографии Сигиды, Тринидатской и др. (арестована 24 января—5 февраля 1386 г.), в которой был напечатан № 11—12 «Народной Воли». и на Севере — в Дерпте, в типографии Переляева Эта типография случайно была обнаружена полицией 6 — 18 февраля 1885 г. после смерти студента Вл. Переляева, на квартире которого она помещалась. № 10 «Народной Воли» в ней был напечатан в августе 1884 г. в количестве 1200 экземпляров; главным организатором типографии был П. Ф.Якубович; работали в ней, кроме Перепяева, студенты Дерптского Ветеринарного Института Иванов и Новиков

За границей в то время печаталось тоже немного и еще менее доходило до России. Периодических изданий выходило там, кажется, всего два: «Общее Дело»—в России почти неизвестное, циркулировавшее по ней, может быть, в нескольких десятках экземпляров (или и того меньше), завозимых в карманах возвращающихся из-за границы либералов, для которых собственно она и печаталась, газетка небольшая, довольно жидкая и бесцветная. Другое издание—«Вольное Слово» Драгоманова, которое мы видали, но с происхождением и историей которого, как кажется, незнакомы (что я заключил из вашего упоминания о нем в одном из писем). Несравненно большее по объему, чем «Общее Дело», причем литературная часть его велась довольно недурно опытною рукой Драгоманова, дававшее читателям кроме общих рассуждений, некоторое количество довольно интересных данных документального характера и, наконец, доставляемое в Россию очень правильно в большом количестве экземпляров, «Вольное Слово» было в это время, если не особенно популярным, то самым распространенным революционным изданием в России, номера которого доходили до отдаленных городков Сибири. А при моем возвращении из Сибири, да и после, во время разных поездок, я встречал его везде по провинциальным городам. Революционную молодежь оно не удовлетворяло, не 1 давая (особенно вначале) прямых ответив на ее запросы, но все же читалось ею жадно, отвечая живой потребности в свободной печати. А в так называемых общественных кругах оно было довольно популярно и пользовалось известным авторитетом. Это направление и содержание газеты об'ясняется вовсе не теми причинами, о которых вы говорите, т.-е. не тем, что она являлась типичным органом русских либералов, обрушившихся в конце-концов с руганью на русских революционеров. Дело было гораздо хуже и сложнее и велось довольно ловко по известному плану и с известными целями.

Официальным редактором и главою органа был, как вам известно, Драгоманов; это так и было фактически в отношении литературной стороны дела. Но действительным господином всего предприятия был некий Мальчинский, который, кажется, и подписывался за издателя газеты. Вся передаваемая мною далее история открылась уже гораздо позже, после прекращения газеты.

Мальчинский, кажется, отставной военный из прогоревших помещиков, человек довольно образованный, ловкий и оборотливый делец, имел, живя еще в России, знакомства и какие-то отношения (нужно полагать, шпионские) с Судейкиным. Когда последний занял в Петербурге первенствующее сыскное положение, он пригласил Мальчинского для организации за границей провокаторской революционной печати. (Мальчинский не был агентом Судейкина,—он был агент «Священной Дружины»).План их был таков: приискать за границей подходящего эмигранта с более или менее известным именем и организовать под его фирмою издание оппозиционной или революционной газеты. Первая задача ее (смотря по обстоятельствам)— это привлечь к себе по возможности обширный круг читателей и завоевать себе авторитетное положение. Само собой разумеется, в этой стадии своей деятельности газета должна воздерживаться от прямых порицаний русских революционных партий и только по истечении некоторого времени вводить в газету этот элемент, постепенно усиливая его, и затем только тогда, когда газета станет уже прочно во мнении читающей ее в России публики,—открыть правильный поход против революционного террора,, народовольцев и их программы. Дело и началось в этом духе. Мальчинский, приехавши за границу и осмотревшись, остановил свой выбор на Драгомачове, который удовлетворял главным нужным требованиям: известное и популярное, особенно в некоторых русских кругах, имя, литературный талант, ученость и довольно неопределенный общ ш либерально-революционный облик. Познакомившись с Драгомановым, Мальчинский ловко обошел его и уговорил принять деятельное участие и официальное руководство органом, который он, Мальчинский, имеет намерение издавать. Денежные средства дает он, и также берет на себя переправу издания в Россию и некоторые другие практические подробности. Само собой разумеется, что по идее орган этот, по отношению к русскому правительству, должен был держаться духа резкой оппозиции либерапьно-радикального характера, а дальнейшие провокаторские планы Мальчинский хранил про себя. Драгоманов был обманут и вошел в это дело. Мальчинский получал от Судейкина некоторые, хотя второстепенные, но все же не безынтересные секретные официальные документы и печатал их в «Вольном Слове», что значительно поднимало интерес газеты. Были привлечены сотрудники, и издание вообще пошло в ход. За деньгами недостатка не было, переправа в Россию была обеспечена полицейским содействием. Я не помню точно, сколько вышло №№ «Вольного Слова»20), но все же много, не один десяток, и издание его продолжалось около года, а может быть, и больше. Понемногу Мальчинский начал пропускать в газету капельки своего яда, постепенно усиливая их количество и силу, пользуясь при этом недосмотром вполне доверявшего ему Драгоманова, относившегося к своим редакторским обязанностям довольно небрежно. Наконец, в одном из №№ (по счету, кажется, в последнем или предпоследнем) поместил должно..

VI.

Говоря о бедности революционной литературы, особенно усилившейся в 1882—83 г.г., я имею в виду не одну только количественную сторону вопроса, которая ясна и неоспорима сама по себе. Помимо этого, в революционной литературе существует, по моему мнению, издавна громадный пробел, заполнить который не было даже и попыток. Всю литературу этих 70-х и самого начала 80-х г.г. можно разделить на две части, отнеся к первой отдельные брошюры и сочинения (последних, вроде «Парижская Коммуна» Лаврова, было очень мало, пожалуй, всего несколько штук наперечет), а ко второй периодические газеты («Община», «Набат», «Вперед», «Земля и Воля», «Черный Передел", «Народная Воля» и пр.). Я имею в виду только эту вторую часть, говоря о крупном пробеле, существовавшем, да и теперь существующем, в русской нелегальной литературе. Все эти издания носит на себе специальный, узко-партийный характер. Как известно, содержание их обыкновенно довольно однообразные передовые статьи, посвящаемые или взаимной полемике, или краткому догматическому изложению общих теоретических принципов, чуть-чуть революционной поэзии, длинная хроника арестов, список пожертвований и изредка одна—две случайные корреспонденции из жизни революционных сфер. Тип подобных революционных газет очень метко охарактеризовал на нашем суде Спасович, назвавши газету «Народная Воля»—«Сенатскими Ведомостями партии» (за каковое сравнение он и был призван председателем к порядку); таковою по существу она и является действительно, освещая лишь кое-что из внутренней жизни партии и организации. Вся же громадная область русской народной и общественной жизни и общегосударственная деятельность правительства остаются в стороне, совершенно не затронутыми в таких газетах, А между тем, конечно, только в нелегальных органах все это может получить надлежащее освещение, опираясь на богатый фактический материал русской жизни и ее порядков. Я признаю вполне необходимость существования и «Сенатских Ведомостей партии», посвященных запросам внутренней жизни партии и организации, но также считаю необходимым параллельно с этим иметь орган общественно-революционный, отвечающий запросам русской жизни, злобе дня, отводящий большое место фактическому материалу и систематической критике всех правительственных мероприятий и злоупотреблений, а попутно с этим намечающий и некоторые положительные вопросы. Мне кажется, что подобный орган, ведясь в духе общей программы партии, принесет для последней большую пользу, подкрепляя как фактическим материалом, так и соответствующей критикой общую ее точку зрения, преследуемые ею цели и практикуемые ею приемы борьбы. Русскую общественную мысль, несмелую и неприученную к свободной инициативе, нужно толкать в известном направлении. Предлагая выводы, логически вытекающие из предпосланного фактического материала и его критики, нужно постоянно действовать на притупившиеся и притерпевшиеся нервы и чувства русского человека, а это возможно только тогда, если говорить с ним не эзоповским языком нашей затравленной легальной печати. Между тем, в русской революционной прессе этот общественный элемент, это живое содержание шло постоянно и неуклонно на понижение: «Община», «Вперед», «Набат» далеко отступили в этом отношении пред «Колоколом»; «Земля и Воля», «Черный Передел» и «Народная Воля» — ушли еще более назад. Революционно-общественный характер наших нелегальных газет все более и более стал заменяться революционно-сектантским, и открывающийся таким образом пробел ничем не пополнялся.

Можно еще многое написать на эту тему, но я думаю, что вы меня достаточно поняли, и потому не буду распространяться об этом далее. Скажу только, что мысли эти зародились у меня в силу различных влияний и обстоятельств уже давно, еще в 1880 году, во время моего проживания в Архангельской губернии, а кой-какие попытки их осуществления я делал в 81 году, во время моего мимолетного пребывания в Петербурге, по возвращении из ссылки. Эта же идея не покидала меня и при от'езде из Сибири. Не скажу, чтобы она стояла тогда на первом плане, но во всяком случае занимала известное место в моих гаданиях о будущем. Она представляла как бы запасный фонд, на который я рассчитывал, если бы не удалось устроиться в той организации, с которой я надеялся встретиться. Столкновение и знакомство с нею в течение четырех месяцев, проведенных мною в Петербурге и его районе, снова направили мою мысль на эту тему. Повлияло здесь отчасти еще одно обстоятельство. В Петербурге и Москве у меня было и прежде несколько знакомых среди радикалов-литераторов, а за это время прибавились еще и другие. У одного из последних, бойкого и талантливого публициста того времени, я прожил тогда больше месяца и довольно хорошо сошелся с ним. По моему мнению, из всех «тогдашних» литераторов-радикалов (даже «легальных» революционеров, если хотите) это был человек, наиболее близкий нам по духу, характеру, и искренности и в особенности по готовности на всякий риск, на всякий шаг, хотя бы он и завел его неизбежно в тюрьму или в нелегальное положение. (С. Н. Кривенко).У меня были с ним не раз разговоры на тему о необходимости такого органа, с чем он не только вполне соглашался, но и отнесся очень горячо к такой идее. А когда для меня выяснилось, что в Петербургской народовольческой организации я не устроюсь (в других же городах у меня даже знакомства подобного не было) и я обратился к нему с категорическим вопросом об его участии в этом деле, он выразил свое полное согласие и желание отдаться ему с головой и руками, бросивши ради этого свою литературную работу или занимаясь ею постольку, поскольку' это окажется нужным ради куска хлеба. Несколько человек питерских литераторов, отчасти его, отчасти моих знакомых обещали тоже в большей или меньшей степени свое содействие в смысле литературной работы. Далее, как я говорил, я надеялся привлечь такую же помощь из Москвы. Там, между прочим, находился один человек (теперь уже умерший, а потому говорить о нем можно без всякой опаски). Это был некто Приклонский (в ваше время о нем, может быть, уже и забыли), незадолго перед этим выступивший на литературную дорогу в качестве внутреннего обозревателя и заведующего вообще внутренним отделом «Русской Мысли» и ставший вскоре душою этого журнала в лучшее время его существования (Состоял тоже в редакции Русских Ведомостей".)

Бойкий или, вернее сказать, серьезный, талантливый публицист, он был бы еще более неоценим для проектируемого мною предприятия в качестве редкого знатока всей русской административной машины. До 1880 года, т.-е. до своего появления на литературном поприще, он долгое время служил правителем канцелярии Олонецкого губернатора, а потому с русскими административными порядками был знаком до тонкости. На литературную работу он ушел с зтой должности под влиянием тоже уже умершего Зайчневского, с которым он познакомился в Петрозаводске, где Зайчневский проживал в качестве административного ссыльного. Литературную свою деятельность Приклонский начал, еще состоя правителем губернаторской канцелярии, рядом статей-фельетонов в «Русских Ведомостях», посвященных описанию положения политических административно-ссыльных и вообще порядков этой ссылки, обративших на себя в свое время общее внимание. По его рекомендации и письму я еще в 81 году, возвращаясь из ссылки, познакомился с Приклонским и теперь, будучи проездом в Москве, тоже виделся с ним; между прочим, он сам указывал на бедность революционной литературы в указанном мною выше направлении, так что вообще на его согласие участвовать в предполагаемой газете можно было рассчитывать наверняка. Имелись у меня в Петербурге еще и другие довольно полезные заручки: в Публичной Библиотеке был знакомый, один из старших библиотекарей (заведующий целым отделом), через которого можно было бы пользоваться редкими книгами и запрещенными в России иностранными изданиями; в двух петербургских газетах знакомые служащие (один из них секретарь газеты) (Греков, секретарь газеты «Новости», который был связан с народовольческой организацией (арестован 20 апреля 1884 г.) выдавал, судился, осужден, помилован и отправлен в Ташкент на службу), интересные в том отношении, что в редакциях газет скопляется, как известно, немало корреспонденции, не попадающих в печать по цензурным условиям, могущих послужить фактическим материалом для революционных изданий. Я уже начал подбирать кое-какие материалы. Между прочим, один знакомый, служивший в Главном Управлении Уделов, обещал доставить мне весьма интересные, не публикуемые нигде данные о доходах Удельного Ведомства (т.-е., иначе говоря, царских вотчин) и об их распределении по рукам Романовской фамилии. Наконец, было у меня несколько отдельных знакомых, могущих быть полезными для данного дела в том или другом отношении (из них один недурной каррикатурист, предлагавший доставлять ряд каррикатур на различные темы русской политической жизни), и целый кружок людей, не имевших прямого отношения к революционному делу, но весьма интересовавшихся революционной литературой и готовых оказать свое содействие ее развитию. Я довольно много распространяюсь о той возможности, которая тогда представлялась, и вот почему. Мне пришлось теперь здесь встретиться со скептическими взглядами на возможность вообще постановки подобного дела. Одним из возражений является, между прочим, то, что наши присяжные литераторы неспособны писать для революционной газеты, причем указывают и на отдельные примеры, когда они сами признавались в этой неспособности или последняя делалась очевидной при первой же попытке. Возможность подобных случаев я не отрицаю, хотя, с другой стороны, могу указать и на противоположные примеры. Но вопрос собственно не в этом. Несомненно, что писать статьи, напр., в «Народную Волю», редкий из них смог бы. Для этого недостаточно, конечно, одного литературного таланта, принимая во внимание специфический облик и характер подобных изданий. Для того, чтобы писать в них, недостаточно даже и общего теоретического единомыслия. Нужно самому выйти из революционной среды, жить и вращаться в ней, иметь возможность непосредственно следить за всеми возникающими в ней веяниями, изменениями, поворотами, самому переживать их, одним словом, быть профессиональным революционером, членом той организации, в органе которой данный человек участвует; только в этом случае перо его будет говорить живым языком, понятным для революционной аудитории, будет способным вызывать в ней соответствующее чувство и само вдохновляться им. Но в данном случае дело шло не об официальном органе той или другой революционной организации, а о газете более общего и широкого характера, содержание которого более приближалось к тому складу пера, которым вообще пишут наши литераторы. Положение их при подобной работе отличалось бы лишь той выгодой, что им не приходилось бы в статьях урезывать свои мысли, замалчивать наиболее выпуклые факты русской жизни, дрожать над резким образным словом или выражением, и я думаю, что для некоторых из них это поле свободного слова послужило бы хорошею ареною даже для развития их таланта. Несомненно, что и Герцен, в условиях подневольной русской журнальной работы, никогда не развил бы до такой степени тонкости и виртуозности свой публицистический талант.

Вот почему я и предполагаю, что вообще возражения против предприятия подобного рода в значительной степени навеяны предвзятою мыслью. Внутренней, органической невозможности для их появления я не вижу, важность их в революционном смысле для меня несомненна; остаются, следовательно, внешние трудности и препятствия при практической постановке дела, но они и тогда казались и еще более кажутся мне теперь вовсе не так непредолимыми. А если все же подобного органа до сих пор не появлялось, то только потому, что никто не брался специально за его постановку. Благоприятные случаи и моменты для этого, конечно, бывали и ранее, и рисовавшаяся мне тогда возможность de facto не была какою-либо исключительною. Напротив, наверное и прежде, и потом бывали обстоятельства и более благоприятные, только никого не тянуло, никому не приходило в голову воспользоваться ими.

После оставления летучей типографии я пробыл и Петербурге еще дней 10 — недели две, занявшись уже специально переговорами и разными подготовлениями для задуманного дела. С членами питерской организации я не ссорился и не расходился, продолжая по временам видеться с ними, передавши им и кой-какие из своих знакомств. Самому же мне прежде всего нужно было заняться экономической стороной предприятия, в денежном смысле. Вся практика дела естественно падала на меня. Рублей 400—500 я мог бы раздобыть и в Петербурге, но по моим расчетам для начала дела нужно было иметь в запасе три, минимум две тысячи рублей. Мне казалось—а теперь я в этом еще более уверен,—что первой гарантией удачи такого дела является его экономическая независимость от разных случайных пожертвований, по крайней мере, на первое время, пока оно не встанет хоть несколько прочно на ноги. Я по опыту знаю, что легче привлечь дюжину помощников для устроенного уже предприятия, чем одного для его организации, что одновременная работа в нем и погоня за рублем для его поддержания часто обуславливают неуспех его, а последняя отнимает не меньше, если не больше времени, чем первая. Поэтому прежде всего я озаботился приисканием средств. Часть их, как я говорил, я мог достать в Петербурге, остальною, большею частью рассчитывал разжиться на юге у одного своего старого знакомого. Приходилось, значит, прежде всего отправляться в русские тропики и затем уже возвращаться на север. (Так как в дальнейшем С.А. Иванов целью этой своей поездки называет Екатеринослав, где, следовательно он и должен был найти человека, от которого он надеялся получить деньги для задуманного им журнала, то есть все основания предполагать, что он имел в виду Кузьму Котова, с которым он был знаком по ссылке в Шенкурске, и который действительно в 1883 г. дал ему значительную сумму денег) Нужно сказать, что типографию я предполагал устроить или в самом Петербурге, или в очень близком от него расстоянии, в одном представлявшемся очень удобным для этого месте.

В это время я, между прочим, не раз встречался с Дегаевым. С ним тогда ужасно носилась петербургская группа. Кличка его «Петр Алексеевич» просто не сходила у них с языка. На меня он производил тогда довольно бесцветное впечатление, не импонируя ни особой эрудицией, ни даром слова, ни практическими способностями. Ехать на юг мне приходилось через Харьков, и меня просили завезти туда тючок литературы (почти исключительно уже напечатанная брошюра по поводу коронации). В Харькове мне и без того нужно было остановиться, чтобы повидаться со своей спутницей Чемодановой, находившейся в тех краях.

Я как-то поневоле остановился так долго над этим эпизодом, так и оставшимся только в проекте, а потому для вас мало интересном. Но уже ничего не поделаешь: раз будятся какие-нибудь воспоминания, они сами уже против воли заполняют мысли и чувства. Этот же эпизод мне особенно памятен, потому что, рассуждая теперь a posteriori о прошлом, готов пожалеть, что разные обстоятельства и условия отвлекли меня в другую сторону от задуманного. Шансы на его успех были значительные, а в результате того дела, которое отвлекло меня, оказался почти нуль, потому что налетевший впоследствии провал и погром как косою срезал весь итог почти полуторагодовой работы как раз в тот момент, когда наступала пора пожинать плоды ее.

Я понемногу увеличиваю размер еженедельных записок, начав с двух восьмушек и дойдя уже до целого листа. Собственно говоря, было бы, пожалуй, производительнее, если писать, то писать уже с большей обработкой, а не так отрывочно и беспорядочно, как это выходит теперь. А пока, чтобы писание все-таки не пропадало совсем после прочтения, вы не уничтожайте его и возвращайте назад—теперь это довольно удобно.

Сейчас прочел о земцах, в некотором отношении полугероях . А вот вы только что недавно вконец забраковали их. Нет, нет, а понемногу, может быть, и выплывет что-нибудь живое, более отзывчивое к запросам жизни и менее холопское.

С. И.

VII.

Путь мой из Петербурга на юг лежал через Москву, но по рассказам приезжих, там шло такое столпотворение вавилонское, такая разнузданная полицейская оргия, что заглядывать туда в этот момент без особой нужды значило просто искушать судьбу. Москва, как я говорил, охранялась и очищалась всяческими способами явной и тайной полицией, казаками и добровольческими дружинами. Всю ее, Белокаменную, перетрясли от подвалов до чердаков, все мало-мальски сомнительное и неблагонадежное изгонялось без всякого милосердия. Университет и Техническое Училище (кажется, и Петровская Академия) были закрыты с начала мая (одни экзамены заблаговременно наскоро формировались, другие < были отложены до осени, а некоторые и вовсе отменены на этот год в виде коронационной милости), и студенчеству, в огромном его большинстве, предложено выехать из Москвы. Полицейские власти при этом не скупились и не имевших денег на дорогу снабжали деньгами и билетами. Тем же, кому ехать было некуда, выдавали деньги на наем дачных квартир в окрестностях Москвы, чтобы сбыть их с места ко дню «священного коронования». Еще хуже приходилось приезжим и проезжим, казавшимся мало-мальски подозрительными. С одним моим земляком, петербургским студентом, остановившимся в Москве проездом на сутки, разыгралась следующая история. Шел он в свои меблированные комнаты, неся в руках за веревочку сверток с чаем и сахаром, только что купленным в магазине. Идет себе и помахивает свертком, как вдруг подходят к нему два штатских суб'екта с вопросом, что несет он в руке, и с предложением показать им содержимое. Тот, естественно, и изумился и обозлился, послав их к чорту, в ответ на что ему предложили  отправится немедленно в полицию, грозя в противном случае призвать свистком полицейских и пустить в ход силу. Земляку моему  пришлось прогуляться под их конвоем в полицию, где сверток был расследован, сам он обыскан и хотя ничего подозрительного найдено при этом не было, но все же его задержали (должно быть, в качестве студента и за проявленную строптивость), повезли в занимаемый им номер и произвели там обыск, тоже не давший положительно ничего. И все же ему предложили немедленно выехать из Москвы, грозя в противном случае высылкой. Нужно сказать, что он был человек абсолютно «чистый», из категории занимающихся наукой студентов, жил в известном Поляковском общежитии и, несмотря на все это, попал на подозрение за вольное обращение на улице с несенным им свертком. Вообще подобных случаев было, очевидно, весьма достаточное число, по крайней мере, я один слышал о нескольких подобных. Несколько человек, взятых пред самой коронацией, так и не успели выслать из Москвы и продержали в тюрьме все время коронационных празднеств, а по окончании их спокойным манером, честь-честью, выпустили на вольную волю, а когда один из них выразил при этом свое неудовольствие на подобное незаконное лишение свободы, ничем не объясненное (их и не допрашивали, конечно, ни о чем), ему с улыбкой ответили: «Да вы лучше уходите no-добру, по-здорову, чего же вам еще надо? Разве лучше было бы, если бы вас успели отправить подальше, откуда вам пришлось бы возвращаться на свой собственный счет, да и то, предварительно испросив еще на это надлежащее разрешение?». Интересна еще одна полицейская предохранительная мера во время коронационных празднеств, которая, впрочем, кажется, не была официально включена в число обязательных полицейских постановлений, изданных и распубликованных на тот случай,—на это у полицейского начальства хватило смысла (не ручаюсь, однако, что оно не было об'явлено открыто),—ее распространяли через городовых, дворников и вообще низших чинов полиции, а именно: предложение вообще всем, во избежание каких-нибудь неприятных случайностей, не брать с собой на улицу палок, зонтиков и тому подобных предметов. Опасались, очевидно, чтобы в них не были запакованы какие-нибудь метательные снаряды.

Это мероприятие не было, впрочем, нововведением, измышленным московскими охранителями. В 1882 г., во время путешествия Александра III с семейством по Волге, перед приездом его в Кострому и Ярославль в обоих этих городах были расклеены полицейские постановления, запрещающие публике выходить па улицу на встречу в цилиндрах (!!), с палками и зонтиками в руках. Мне рассказывали потом очевидцы, что полиция прямо мотивировала это боязнью, что в этих вещах, особенно в цилиндрах, могут быть запрятаны бомбы. В Костроме же тоже проделали тогда вышеописанную московскую процедуру. Все проживавшие там под надзором административно-ссыльные (Зайчневский, Берви, Ивановская и др.) были заблаговременно арестованы и продержаны в тюрьме до от'езда царя. Произошел тогда же в Ярославле небезынтересный инцидент (оставшийся, впрочем, только в проекте, но все же характеризующий несколько это время), о котором я, может быть, упомяну после.

Вот еще один эпизод из эпопеи охранительных мероприятий этого времени. Весь путь следования из Петербурга в Москву был охргняем войском, расположенным по линии Николаевской жел. дороги на расстоянии 606 верст. Эта линия была разделена на участки, порученные отдельным частям войск, и беспрерывные цепи часовых, расставленных друг от друга на расстоянии от 300 до 500 шагов, тянулись, таким образом, от Петербурга до Москвы. В день следования царского поезда было приостановлено движение всех судов и лодок по рекам и речкам, над которыми находятся железнодорожные мосты. На этих последних были расположены особые посты. И вот на Волзовском мосту разыгрался следующий трагический эпизод. Незадолго до прибытия к мосту царского поезда на реке показалась 2—3 сцепленные плота сплавочного чеса, плывшие по течению под мост. На плотах находился мужик-сгонщик. Когда плот приблизился к мосту, часовой окликнул с требованием остановиться. Но исполнить это требование было трудно. Плот продолжал плыть, и тогда часовой приложился и положил на месте плотовщика.

 Много можно было бы, наверное, перечислить подобных эпизодов, стоящих огласки, если бы кто-нибудь задался тогда целью собрать и опубликовать их. А, право, стоило бы сделать это. Правительство поспешило издать сборник—описание коронационных торжеств, а в рendant к этому было бы недурно показать и обратную сторону медали. А между тем, все эти курьезы, не лишенные своего рода трагикомизма, могущие иметь в свое время сенсационное значение, так и пропали даже для потомства в качестве материала, характеризующего правительственные настроения того момента. Мне и по дороге в Харьков приходилось не раз слышать в вагоне всякие суды и пересуды фантастического характера по поводу коронации и тех опасностей, среди которых она должна совершиться. Между прочим, я слышал старый рассказ, циркулировавший по Москве еще в начале 82 г. и теперь снова воскресший, о том, что революционеры в ожидании коронации сняли подряд на освещение электричеством храма Спасителя и заложили в нем мины, которые должны были взорвать царя со всем семейством во время посещения им этого храма.

Вообще, атмосфера тогда была довольно-таки напряженная, настроение тревожное, а правительственные мероприятия, предпринимавшиеся несмотря на обнадеживания Судейкина (а также несмотря и на то, что царю и Толстому было известно о существовании и роли Дегаева), еще более усиливали это настроение. Особенно сгущалось все это, разумеется, в столицах, ослабевая по направлению радиусов, расходящихся из этих центров. Нужно сказать, что в Петербурге коронация ознаменовалась одним уличным эпизодом, носившим, впрочем, скорее антиреволюционный или, вернее сказать, патриотический характер. На Невском, около одного дома, особенно роскошно убранного венками, коврами, вензелями и царскими портретами, собралась большая толпа простонародья, которая с криками «ура» стала требовать, чтобы все проходящие снимали шапки, набрасываясь на всех, одетых по-европейски. Впрочем, и на подъехавшего полицмейстера, отказавшегося по первому требованию толпы скинуть шапку, тоже набросились, стащили с пролетки, и он едва-едва успел укатить восвояси. Толпа состояла из мастеровых, лабазников и т. п. не по-европейски одетого люда. Ходили слухи, что сама полиция натравливала толпу на интеллигентных по виду прохожих. Так ли это было, не ручаюсь, хотя вероятнее, что это просто был пьяный разгул расходившейся черни, не без подстрекательства, может быть, кой-кого из явной или тайной полиции.

С коронацией, впрочем, давно пора покончить. Заговорил я об ней только между прочим, для иллюстрации, а если вспомнить разные подобные эпизоды, можно написать и в 3—4 раза больше. Возвращаюсь к моей поездке.

До Харькова, об'ехавши Москву, я добрался вполне благополучно. Сделаю еще одно отступление, специально для вас, как для сына юга и его горячего патриота. До того времени дальше Москвы на юге я не бывал и теперь впервые познакомился с его природой и типами населения, и такое знакомство, открывающееся постепенно при движении с далекого севера, и притом весною, производит очень оригинальное, интересное впечатление. Выезжая из Питера, я оставил его почти голым, без листвы и зелени, а затем далее, особенно за Москвою, стала надвигаться весна юга в лучшей своей поре,—так и бежит она к поезду навстречу. От'едешь сотню, полторы сотни верст и вместо голых ветвей деревьев встречаешь зеленые их шапки. Попадаются яблони в цвету, а затем уже и отцветшие, белые гроздья черешен и вишен, на лугах трава по пояс, вместо чуть-чуть пробивающихся еще былинок севера, а вместо привычных деревенских срубов изб забелели кое-где малороссийские мазанки. Погода стояла прекрасная, и я почти все время не сходил с платформы вагона, скидывая постепенно теплую одежду. Впрочем, нужно сказать, что, по моему мнению, именно эти места, занятые черноземными губерниями: Курской, Харьковской, Воронежской, Полтавской, Киевской и югом Черниговской—гораздо привлекательнее по своей природе идущей далее за Харьковом степной полосы (самых красивых мест юга—Крыма, Кавказа—я не видал). По крайней мере, на меня, северянина, эта бесконечная степь, то распаханная, то выжженная солнцем, этот ровный простор, на котором глазу и остановиться не на чем, почти полное отсутствие лесной зелени,—производили довольно-таки унылое впечатление.

Добравшись до Харькова, я разыскал там адресата, которому должен был вручить посылку с литературой, а также письмо, которым Дегаев снабдил меня в Петербурге. Адресат этот, к моему удивлению и удовольствию, оказался моим старым знакомым по Московской пересыльной тюрьме, где мы прожили вместе 3—4 месяца в конце 81 и в начале 82 г. Это был Владимир Бычков, застрелившийся потом при аресте в Томске осенью того же 83 г. Скажу, кстати, и о нем несколько слов: вам, по всей вероятности, 7 не безынтересно знать кое-что из жизни лиц, попавших в революционный мартиролог. Бычков, студент Киевского Университета (брат его—офицер, сосланный в Сибирь, о котором вы сообщали)  Евг. Ив., служивший в начале 80-х г.| г. прапорщиком в 48 резервном батальоне в Киеве., в 80 и 81 г.г. принимал деятельное участие в киевских революционных делах. Арестованный в 81 г., кажется, весною, он был привезен осенью этого же года в Московскую пересыльную тюрьму, для дальнейшей отправки административным порядком в Восточную Сибирь. (В это время политические, как и уголовные, отправлялись из Москвы в Сибирь лишь партиями с мая по сентябрь, так что большинству приходилось зимовать в пересыльной, ожидая 6— 7—8 месяцев своей отправки). Между прочим, с ним произошел там эпизод, благодаря которому он чуть-чуть не породнился духовно с московским губернатором. Приехала к нему в Москву для свидания невеста, и они собирались повенчаться, для чего ей, как еврейке, нужно было предварительно окреститься, а для венчания испросить разрешения Главного Тюремного Управления и Московского губернатора. Разрешение было получено, а губернатор сам предложил себя невесте в крестные отцы, найдя и крестную мать в лице какой-то сановитой княгини. Все дело было на мази, и мы собирались уже отпраздновать тюремную свадьбу, как вдруг Бычкова внезапно увезли назад в Киев: там открылось за ним новое дело, и результаты расследования могли окончиться очень неблагоприятно, в виду чего Бычков бежал из киевской тюрьмы29), кажется, в конце 82 или в самом начале 83 г. и в качестве нелегального устроился в Харькове. После ареста в Харькове В. [В. Н. Фигнер] и др. в феврале 83 г., он остался там во главе местных революционных дел.

Неожиданная встреча эта обрадовала обоих нас, как старых знакомых. Воо0ще в таких условиях натолкнуться невзначай на знакомого человека (разумеется, не на такого, от которого предпочтительно прятаться) бывает особенно приятно. В такую минуту как будто сбрасываешь с себя оболочку вечно меняющегося хамелеона и становишься самим собой. Впрочем, и это, конечно, дело привычки, и впоследствии я так освоился с положением, изобилующим разными метаморфозами, что совсем позабыл о своей подлинной личности и, арестованный после трехлетней слишком нелегальной жизни, долго не мог освоиться с употреблением своего настоящего имени и фамилии.

В Харькове я пробыл дней 6—7, проводя с Бычковым большую часть времени. Приходилось, конечно, побывать почти во всех местных революционных квартирах (кроме типографии), правда, очень немногочисленных, и видеть почти весь комплект тамошних революционных сил из молодежи, и это-то незначительное обстоятельство послужило одной из главных причин, полонивших на юге меня, случайного  приезжего с севера. Прочитав принесенное мною письмо, Бычков, смеясь, предложил и мне прочесть его. В нем его просили, чтобы он устроил мне нужное свидание, а затем предупреждали, что, в силу моего отказа от сделанных мне в Петербурге, предложений, я представляю в данную минуту человека, «непричастного к нашему делу». Тем не менее, из первых же наших разговоров для меня выяснилось довольно ясно революционное положение юга. То же, что и на севере я вынес из собственных наблюдений, здесь я узнал непосредственно из слов Бычкова, который не считал нужным скрывать фактическое положение пред своим старым знакомым. Я застал его уже с готовым решением покинуть Харьков и ехать в Сибирь. Ближайшею, непосредственною целью его поездки было устройство побега его невесты, сосланной административным порядком в Томскую губернию: попутно с этим он имел в виду заняться организацией пути вообще для бегства из Сибири. Бычков сильно уговаривал меня присоединиться к нему и отправиться вдвоем в эту экспедицию, но склонить ему меня на это не удалось. Меня удивило это решение: уезжать в такое далекое путешествие человеку, руководящему всеми делами большого района, и притом тогда, когда, по его словам, он тут почти один, имея только единственного помощника в лице Немоловского (Немоловский, арестованный вскоре по процессу Веры [ Фигнер] ,-умер здесь, кажется, в 86 г. 80),—казалось мне делом вовсе неподходящим. Тут-то он высказал все, что у него было на душе. По его словам, собственно говоря, и руководить-то было нечем. Никакого дела в данное время нет и в будущем его не предвидится, а теперь приходится поддерживать только видимость несуществующего дела такими способами, которые ему самому противны. Организация не только разгромлена, но фактически уже почти не существует. Детально про Петербург он знал меньше меня, а в общем же знал, что и там ничего нет. Центр прежней организации, не считая уехавших за границу и на возвращение которых нет надежд, как бы умер естественной смертью с арестом последних своих членов. Местные группы почти растаяли, и теперь последние их остатки выжирают, благодаря то арестам, то устранен' ям от дела уцелевших членов. От многочисленной киевской группы, по его словам, осталось всего 2 человека, да и те тоже покинут ее не сегодня-завтра. В Одессе, кроме отдельных лиц, уцелевших от погрома, нет ничего. В Харькове остались он и Немоловский и еще 2—3 нелегальных, не пригодных для пополнения группы, долженствующей взять на себя организаторскую работу. Существует в Харькове одна организация из нескольких человек, но в виду ее специального назначения и подбора, она является почти бесполезной и при таком положении и отсутствии общей организации теряет всякий raison d'etre (смысл) своего существования. (К этому месту В. Н. Фигнер сделала приписку: «боевая группа». Речь идет, несомненно, о группе Антонова, Бердичевского и др., которая вскоре перешла к организации экспроприации.) И при такой бедности недавно убыло из Харьковской группы два члена: один уехал за границу, другой, по-видимому, вовсе ушел от дела. Нет людей, нет средств, и, в довершение всего, Харьков такая яма, из которой он давно стремился вырваться.

Совершенно естественно и понятно, как должно влиять такое настроение на энергию человека и куда тянет оно его мысли. От таких мыслей до неуверенности и сомнения в себе самом и в своих силах один шаг. Так оно и было тут. Безотрадность общего положения порождала пессимизм, направленный на самого себя. Неудачи и погромы, настоящая причина которых оставалась часто неизвестной, вызывали, с одной стороны, преувеличенное представление о полицейском всемогуществе, с другой,—самокритику, и, как следствие ее, сомнение и неуверенность в своих силах и способностях. На меня, не испытавшего еще на своем собственном опыте тяжесть таких потерь и бесплодность усилий добиться хоть небольших результатов, это не производило такого удручающего впечатления, но Бычков был охвачен им уже вполне. Не раз в разговорах прорывались у него мысли и слова, что он чувствует себя неподготовленным ни теоретически, ни практически к тому положению, в котором он очутился. «Как практический исполнитель разных революционных функций, я гожусь—говорил он про себя, -как воспитатель и руководитель следующих революционных поколений—плох, а для участия в руководстве политической партии— не гожусь совсем: для этого у меня нет ни необходимой теоретической подготовки, ни опыта. При отсутствии же такой партии, наши действия будут лишь эпизодические, наша война—партизанская и случайная.

Я коснулся несколько подробно этого чисто личного воспоминания не без цели. Случай этот и подобное настроение не были единичными; скорее их можно назвать типичными для этого момента. Человек остается революционером, не отказывается даже от революционной практической деятельности, но бежит от ответственного положения члена руководящей организации. Я мог бы привести много и много подобных примеров. Нечто аналогичное тому, что говорил Бычков, я слышал потом от другого члена харьковской группы, отошедшего от дела еще до моего появления на юге: та же ссылка на неподготовленность в руководящие роли, недостаточность теоретического образования и вместе с тем готовность исполнять отдельные поручения, что действительно и делал человек, о котором я говорю. Киевская группа, как это и предсказывал Бычков, на самом деле скоро совсем рассыпалась и прекратила свое существование. Одного из бывших членов ее впоследствии мне ч удалось перетащить в Харьков из далекой провинции, где он засел. Характерно то, что, оставшись в России, после моего от'езда за границу, он не выдержал и месяца и переехал в Париж с тем, чтобы уже не возвращаться в Россию. (А.Н.Бах)  Другого члена киевской группы я разыскал в  Петербурге, куда он перебрался на жительство, но нашел его стоящим вне тамошней революционной сферы. При каждом моем посещении Петербурга я виделся с ним в качестве моего лимит о знакомого, и каждый раз мои посещения действовали на него возбуждающим образом в смысле решения снова' взяться за дело, для чего я каждый раз знакомил его с кем-либо из местных деятелей. Тем, однако, дело и кончалось до следующего моего приезда. А человек этот между тем был энергичный, бывалый и способный (его знали, кроме меня, еще кое-кто из здешних—Поливанов, Базиль [В. Иванов])).(Кржеминский) Вообще, в это время случаев подобного устранения себя полного или в известных пределах от революционной деятельности не перечесть. Почему это случалось? Чем об'яснить подобное явление, не повальное, конечно, но все же сильно распространенное? Некоторые причины для меня понятны, но теперь не место говорить об этом, и я впоследствии, может быть, скажу кое-что по этому поводу. Пока же ограничусь констатированием фактического положения, которое в общем было таково. С гибелью центральной организации местные группы больших городов очень скоро постигла такая же участь: старые члены частью арестовывались, частью, как я говорил, уходили, а приток новых членов совершенно прекратился. С прекращением существования этих групп в больших городах остались или отдельные лица, или небольшие кружки, очень слабо организованные, и не связанные между собой. Что касается более мелких провинций, там дело обстояло, конечно, еще хуже. Каких-нибудь местных организованных групп там и в лучшее время почти не существовало, и провинция жила связями с большими городами или районами, лучше поставленными в этом отношении. А с дезорганизацией революционных групп последних, провинциальные группы очутились вполне изолированными, что в свою очередь послужило началом или их распадения, или прекращения ими всякой работы. Люди сложили руки в ожидании чего-то и совершенно замерли.

Прожив в Харькове дней 6, я отправился далее по своему пути на юг—в Екатеринослав. Туда же (решился) заехать и Бычков уже по дороге в Сибирь, и мы условились встретиться там еще раз. Он все еще надеялся соблазнить меня идеей Сибирской экспедиции.