"Народная Воля" №1, 1 октября 1879 г.

Литература партии "Народная Воля"

ПОД РЕДАКЦИЕЙ

А. В. Якимовой-Диковской, М. Ф. Фроленко,

М. И. Дрея, И. И. Попова, Н. И. Ракитникова,

В. В. Леоновича-Ангарского

ПРЕДИСЛОВИЕ

"....Внешность номеров «Народной Воли» довольно близка к подлиннику, хотя точности и здесь нет. Отдельные номера «Народной Воли» не всегда были одного и того же формата; новая орфография также несколько меняет внешний вид номера, как и качество бумаги. Нелегальные типографии имели ограниченное количество шрифта, и последний в разных типографиях был не всегда один и тот оке. Благодаря этому одни и те лее отделы в разных номерах печатались разными шрифтами. Мы воспроизвели эти статьи приблизительно тем шрифтом, каким были напечатаны первые номера «Народной Воли». На последней странице нескольких номеров указаны опечатки; мы это указание не печатаем, потому что опечатка нами исправлены в тексте. Да и воспроизвести это указание было бы невозможно благодаря новой орфографии и несоответствию страниц подлинников со страницами печатаемого нами издания, хотя это несоответствие страниц незначительно: в номере в 20 страниц—-всего 1 1/2 страницы.

В выходивших номерах «Народной Воли», «Рабочей Газеты», «Приложений» к ним, кроме номера (1-го, помеченного «С.-Петербург», место издания не указано. Все номера «Народной Воли» до 5-го включительно, два номера «Рабочей Газеты», «Листки» и «Приложения» к ним напечатаны в Петербурге, в народовольческих типографиях—в Саперном пер., на Подольской ул., на Троицкой ул. («Рабочая Газета») и снова на Подольской, но в другой типографии. Эта последняя типография после ареста Л. Д. Терентьевой была оставлена хозяевами М. Ф. Грачевским и П. С: Ивановской. Печатание народовольческих изданий было перенесено в Москву, в типографию, находившуюся в Серебрянническом пер., на Солянке. Здесь были отпечатаны номера «Народной Воли» и «Листки», включительно по №8—9, в том числе №6, помеченный Петербургом, и М 3 «Рабочей Газеты» с прибавлением. Остальные народовольческие издания печатались: «Листки» 1883 г.—в Петербурге, в типографии Шебалиных, № 10—в Дерпте и вторым изданием-—в Ростове-на-Д., №11—12—в Таганроге и «Листок» 1886 г.—в Туле. Второе издание № 10 вышло без иностранного обозрения, хроники арестов, отчета и некоторых заметок. Это произошло оттого, что, в виду начавшихся арестов, ростовскую типографию пришлось спешно ликвидировать.

Все номера «Народной Воли» и «Листков», включительно до прибавления к № 8—9, редактировал Л. А. Тихомиров; к редакции первых двух номеров имели отношение Н. А. Морозов и А. И. Иеанчин-Писарев; последний принимал участив в редакции № 3. Московские номера «Народной Воли» (№№ 6, 7 и 8—9) и «Листок» № 1 (1883 г.) вышли при ближайшем участии в редакции B.C. Лебедева. «Листки» 1883 г. редактировались С. Н. Кривенко и П. Ф. Якубовичем,, а последующие номера редактировали: №: 10—Г. А. Лопатин и П. Ф. Якубович, № 11—12— В. Г. Богораз, Л. Я. Штернберг и Б. Д. Оржих, а тульский «Листок»—В. Г. Богораз и 3. В. Коган. Н. Е. Михайловский состоял консультантом редакции при редактировании десяти номеров «Народной Воли». А. П. Корба называет его «одним из редакторов партийного органа» «Народная Воля». В. Я. Богучарский приводит («Былое» 1906 г., III, стр. 39) из письма члена Исполнительного Комитета, не называя его, следующую выдержку: .....«Д. Е. принимал участие в редакции газеты «Народная Воля» на правах полномочного члена, хотя никаких о б я з а т е л ъ н ы х (подчеркнуто в подлиннике) отношений к нашей организации вообще не имел».

Оба «Листка» 1883 г. и «Приложение» прошли через редакцию Н. Е. Михайловского, с которым постоянно советовался С. Н. Кривенко. С Михайловским совещался также при составлении № 10 Г. А. Лопатин. «Рабочую Газету» и «Приложения»- к ней редактировали: первые два номера—А. И. Желябов при участии И. И. Коковского, а третий номер— П. А. Теллалов. Отметив редакторов «Народной Воли», следовало бы указать и авторов статей и расшифровать псевдонимы, которыми подписаны некоторые статьи. Но здесь много спорного...

Народовольческая литература первой половины 80-х гг. несомненно отражала взгляды всей партии  «Народная Воля». Вторая половина 80-х гг. не представляла уже такого единства. Да за этот период мы почти не имеем печатной литературы партии «Народная Воля». 90-е годы в отношении народовольческих изданий были счастливее конца 80-х годов. Петербургская «Группа народовольцев» 1891—1896 гг. выпустила ряд прокламаций, брошюр, программу Исполнительного Комитета (в которой из фразы: «мы социалисты и народники» выброшено последнее слово— народники) и четыре номера «Летучего листка группы народовольцев». Эти издания являлись изданиями не всей партии, а петербургской группы, разделявшей программу «Народной Воли». В виду этого мы и не перепечатываем «Листок». Да при этом все четыре номера «Листка» полностью напечатаны в книге И. Куделли «Народовольцы на перепутьи», Госиздат, 1926 г.

В заключение мы отмечаем, что текст перепечатываемых нами изданий был сверен и пополнен по тексту подлинных экземпляров, имеющихся в московских архивах и музеях.

Встречающиеся на страницах печатаемых изданий ошибки в фамилиях и неверные сообщения (напр., о расстреле Ашепбреннера и Ковальской) мы не исправляем, чтобы не изменять текста подлинника.

Кроме того, в № 3 «Народной Воли» программа Исполнительного Комитета напечатана без пункта Е, который вошел потом в отдельное издание, выпущенное Летучей Типографией «Народной Воли» 22 марта 1880 г.

Пункт этот следующий:

«Руководящие принципы действий Исполнительного Комитета определяются отношением лиц и общественных групп к делу революции таким образом:

1) по отношению к правительству, как к врагу, цель оправдывает средства, т. е. всякое средство, ведущее к цели, мы считаем дозволительным;

2) все оппозиционные элементы, даже не вошедшие с нами в союз, найдут в нас помощь и защиту;

3) лица и общественные группы, стоящие вне нашей борьбы с правительством, признаются нейтральными; их личность и имущество—неприкосновенны;

4) лица и общественные группы, сознательно и деятельно помогающие правительству в нашей с ним борьбе, как вышедшие из нейтралитета, принимаются за врага».

Редакционная комиссия:

A. В. Якимова-Диковская, М. Ф. Фроленко, М. И. Дрей, И. И. Попов, Н. П. Ракитников,

B. В. Леонович-Ангарский.

ГОД ПЕРВЫЙ                                                   № 1                                                              1 ОКТЯБРЯ 1879

НАРОДНАЯ ВОЛЯ

СОЦИАЛЬНО-РЕВОЛЮЦИОННОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Цена отдельного №:
в Петербурге . . . 25 к.
в провинции . . . 35 »

Постоянная подписка на «Народную Волю» не принимается.

ОТ РЕДАКЦИИ.

Итак, после нескольких месяцев молчания свободное слово снова раздается в Петербурге. Невидимому, этого не ожидали наши враги, и на это мало надеялись наши друзья. А между тем мы только исполняем наше давным-давно заявленное намерение.

Молчание революционной прессы обусловливалось вовсе не разгромом партии, который существует больше в воображении правительства. В последнем номере «Земли и Воли» заранее заявлялось, что на летнее время издание будет прекращено и возобновится лишь к осени. Прекратить его мы решили по тем практическим соображениям, которые легко поймет каждый издатель: летнее время— не время чтения. Прошлогодний опыт петербургской свободной прессы показал нам, что в летний сезон издания вести не стоит. Вообще, наше молчание нисколько не зависело от репрессивных мер правительства.

Нам очень хотелось бы теперь выступить снова под старым названием «Земли и Воли», столько пережившей, столько взволновавшей в России, так намозолившей правительству глаза, так близкой нам и по воспоминаниям и в смысле лозунга. К сожалению, мы не имеем на это права. "Земля и Воля" велась известною группою редакторов и издателей, в том числе и нами. Расходясь теперь между собой во взглядах на значение борьбы с правительством, мы и остальные наши товарищи по "Земле и Воле" решили прекратить свое старое издание, и очевидно, что ни мы ни  они, в отдельности взятые, не имеем права присвоиватъ себе это название.

Таким образом, редакцию «Народной Воли» составила часть старой редакции "Земли и Воли". Понятно, стало быть, что «Народная Воля» вполне солидарна с принципами, которые развивала "Земля и Воля". Мы намерены вести "Народную Волю" в том же духе, не копируя, конечно, своих старых статей, а развивая старые принципы сообразно с историческими условиями, в которых придется действовать нашему изданию. Журнал, как и практический деятель, должен принимать в соображение те беспрерывно изменяющиеся комбинации, в которые становятся между собой правительство, общество, интеллигенция, народ и сама партия, чтоб среди этих комбинаций направлять деятельность партии целесообразно. Практические мероприятия партии не могут быть составлены раз навсегда по одному шаблону. Неизменной остается лишь одна цель, средства необходимо должны изменяться. Сегодня обстоятельства могут потребовать, чтобы все силы партии направились на борьбу с правительством, завтра может быть необходимой усиленная деятельность среди городских рабочих, среди крестьянства, в расколе и т. п. Журнал, как и отдельный деятель, .не может не следить за всеми вариациями общественных условий и не принимать их в соображение.

Так понимали мы дело, состоя в редакции «Земли и Воли», так понимаем его и теперь, и будем вести «Народную Волю», как вели «Землю и. Волю», насколько это зависело от наших усилий.

Нашим товарищам по старому органу мы можем выразить только искреннее уважение и надежду, что «Народная Воля» не останется без их сотрудничества, насколько это не будет противоречить их взглядам.
 

ОТ ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА.

IX (1)—Исполнительный Комитет извещает, что Петр Иванович РАЧКОВСКИЙ (бывший судебный следователь в Пинеге и в настоящее время прикомандированный к Министерству Юстиции, сотрудник газет «Новости» и «Русский Еврей») состоит на жалованьи в III Oтделении. Его приметы: рост высокий, телосложение довольно плотное, волосы и глаза черные, кожа на лице белая с румянцем, черты крупные, нос довольно толстый и длинный; на вид лет 28—'29. Усы густые, черные. Бороду и баки в настоящее время бреет. Испонительный Комитет просит остерегаться шпиона.

Исполн. Ком., 20 августа 1879 г.

X.—Во избежание недоразумений, Исполнительный Комитет заявляет, что он никогда не был учреждением, члены которого выбирались бы всею социально-революционной партией, и что в настоящее время он является совершенно самостоятельным в своих действиях тайным обществом.

Исполн. Ком., 12 сентября 1879 г.

1 Предшествовавшие заявления см. в «Листке Земли и Воли».
 

Петербург, 20 сентября 1879 г.

Delenda est Carthago!

Нам приходится переживать исторический момент крайне тяжелый, но, вместе с тем, крайне интересный по своим вероятным последствиям. По меткому выражению одного из наших публицистов, это—момент ликвидации русских общественных направлений и симпатий. Русская жизнь подводит счеты всем направлениям, начиная с правительственного и кончая различными фракциями революционного, и не далеко время, когда окончательный расчет покажет с очевидностью, на чьей стороне находятся наиболее ценные фонды общественных симпатий и наиболее верное понимание народных интересов.

Правительство является к этому расчету, напрашивается, так сказать, на него, с самым бесцеремонным и циничным разоблачением самого себя, своих принципов, своей неспособности служить России. Оно откровенно заявляет, что в России его никто не уважает, не ценит, не считает полезным; что суд—не только присяжных, но даже вообще сколько-нибудь независимый, честный—не будет защищать его; что охранять порядок даже против ничтожной, по словам правительства, группы революционеров оно, по причине всеобщего несочувствия, не может иначе, как приставивши по городовому к каждому обывателю; что всякая мысль, выраженная свободно, и всякое слово, сказанное искренно, будет непременно против него; что в виду всего этого оно может держаться только полным подавлением мысли, общественной жизни, уничтожением всех органов проявления народной воли и террором. Осуществляя систему, приноровленную к подобной миссии, правительство отрицает право народа на землю, право городов и земств независимо вести свои дела, право какого бы то ни было слоя населения на участие в государственном управлении. Таков прямой и единственный смысл всех мероприятий и заявлений правительства за последнее время: всех этих генерал-губернаторств, военных судов, виселиц, повальных ссылок, Маковских  циркуляров, раз'яснений к земским и городовым положениям, временных университетских уставов и проч.

Такой исторический момент, когда весь существующий порядок, с правительством во главе, открыто заявляет свою полную несолидарность в интересами какой бы то ни было части населения является для правительства роковым моментом, а для всех оппозиционных партий — проверочным испытанием их политической зрелости, их практичности, их способности служить родной стране. Ибо чем изолированнее правительство, чем менее видимой связи между его деятельностью и интересами народа, тем сильнее возбуждается общественная мысль, тем популярнее становится идея о необходимости переворота. Всякая масса инертна и труслива; она больше всего дорожит спокойствием, и  нужно много усилий со стороны правительства, чтобы она перестала предпочитать самое плохое и уже привычное настоящее—неизвестному и рискованному будущему, А потому каждая оппозиционная партия должна дорожить моментом, когда неспособное правительство собственноручно рвет последнюю связь свою со всеми классами населения;  когда исправник, производя возмутительный, по его мнению, арест, говорит: "Нет, непременно нужна конституция!»; когда сельский староста кричит, что он недоволен циркуляром Макова; когда сам Гурков, отпуская на поруки влиятельного либерала, говорит: «Ах, возьмите, пожалуйста, его, этот арест был такой ужасной глупостью!». Такое время - особенный подарок судьбы и тупости правительства, и если партия не сумеет сделаться популярной теперь, то она не будет ею никогда.

Под сплошною корою правительственного насилия, не пропускающего наружу ничего, кроме шпионства, доносов, холопства, бессовестно карьеристики и рабски-услужливых или идиотски-бесмысленных голосов прессы, под этой корой общественная мысль все-таки движется и paботает. Насилие, со своими виселицами, каторгами, тюрьмами— страшно: оно забивает, отупляет и развращает; но оно же и возбуждает общественную мысль, потому что повсюду разрушает интересы, благосостояние, счастие всего, с чем только ни соприкасается. И так как даже соединенные усилия пятерых генерал-губернаторов не в силах ее заставить чувствовать себя счастливыми тех, кого они делают несчастными, не могут заставить уверовать в справедливость того, что он считает справедливым,— то повсюду, по всей стране, неудержимо начинают пробиваться, как ростки в поле,—критика, искание чего-то лучшего и осуществления этого лучшего. Пусть эта критика и робка, пусть ограничена способность общественной мысли решать сложные общественные задачи. Зато с тем большими ожиданиями обращается просыпающаяся масса к партии, которая во всеуслышание заявляет: я знаю, где выход и как туда пройти. И если партия в своих идеалах, в своих средствах сумеет уловить действительные требования времени —она сделается силой, потому что все общественные недоумения станут искать раз'яснений у ней и все задачи свои народ станет решать под ее руководством и предводительством. Такой именно момент переживаем мы в настоящее время. Правительство пред'являет России свои фонды, и они оказываются столь же ценными, как его кредитные бумажки. С чем же являются перед народом и обществом партии, представляющие те или другие течения нашей общественной мысли? Нельзя сказать, чтобы и их фонды были особенно блистательны.

Политические иллюзии губят народы; они же губят и партии. Почему, например, крестьянину кажется, что стоит только дойти с челобитной до «батюшки-царя»—и все будет уважено и улажено? Почему, г. Кошелев думает, что стоит только созвать депутатов от земств на совещательный собор,—и все пойдет как по маслу? Потому, что оба живут иллюзией, а не выведенной из реальных фактов идеей. И когда действительная жизнь, в лице его императорского величества государя всероссийского, сталкивается с иллюзией «царя-батюшки», заступника крестьянского, несчастный ходок-мужик отправляется, куда Макар телят не гонял. Такая же история повторилась бы, конечно, и с земским собором . повторится и со всякой политической иллюзией, будь она самая наирадикальнейшая. А между тем, нельзя не признать, к сожалению, что склонность к политической иллюзии— отличительная черта всех наших русских общественных направлений. Разве не напоминает, например, крестьянина - ходока наш пропагандист 74 года? Лишь бы ему только дойти до мужика, лишь бы не помешали добраться до него, а там—все будет прекрасно; нужно рассказать только мужику, а он уже все сделает. Результаты получаются совершенно одинаковые: мужик так же жестоко обманывает розовые надежды пропагандиста, как обманывает самого мужика царь-батюшка. Необ'ятное, непроглядным мраком покрытое, тянется перед нами болото российской жизни, и блудящими огоньками бегают вдали иллюзии, манящие неопытных  в теплый и светлый уголок и приводящие их в холодную трясину.

Партия, претендующая на какую-нибудь будущность, должна основываться, прежде всего, на строго реальном отношении к жизни. Самый розовый идеал не только бесполезен, но вреден, если он по своей неосуществимости не может воплотиться в жизни сам, а, между тем, отвлекает силы и работу от менее грандиозных, но возможных улучшений в жизни. Пропаганда идеально полезных способов действия на практике может быть крайне вредна, если они в настоящее время совершенно немыслимы, а, между тем, именно благодаря своей идеальности отрицают те способы действия, без приложения которых невозможно устранение самых первых препятствий с народного пути. Партия действия должна ставить себе конкретные, осуществимые, непосредственно полезные для народа цели и выбирать средства, в данный момент наиболее действительные.

Нам кажется, что одним из важнейших чисто практических вопросов настоящего времени является вопрос о государственных отношениях. Анархические тенденции долго отвлекали и до сих пор отвлекают внимание наше от этого важного вопроса. А между тем, именно у нас, в России, особенно не следовало бы его игнорировать. .Наше государство — совсем не то, что государство европейское. Наше правительство—не комиссия уполномоченных от господствующих классов, как в Европе, а— самостоятельная, для самой себя существующая организация, иерархическая, дисциплинированная ассоциация, которая держала бы народ в экономическом и политическом рабстве даже в том случае, если бы у нас не существовало никаких эксплоататорских классов. Наше государство владеет, как; частный собственник, половиной русской территории; большая половина крестьян—арендаторы его земель; по духу нашего государства—все население существует, главным образом, для него. Государственные повинности поглощают весь труд населения, и—характерная черта—даже в карманы наших биржевиков и железнодорожников крестьянские гроши стекаются через государственное казначейство. Создавая и поддерживая всякую эксплоатацию, сжимая всю страну в своих железных когтях, подавляя всякую жизнь, мысль и инициативу,—наше государство представляет что-то в роде тех сказочных чудовищ, которых умилостивляли человеческими жертвами, и для борьбы с которыми нужно было особенное вмешательство небесных сил. История русской мысли не может указать почти ни одного человека, служившего развитию России и не считавшегося в свое время государственным преступником. Всегда и везде наше правительство считало надежной опорой себе только подлеца, дурака и грабителя, а всякий проблеск ума, совести и таланта считало признаком чего-то себе враждебного. Последние годы, годы возникновения социально-революционной партии, довели эти особенности правительства до абсурда. Десять лет почти мы только и слышим о политических преступлениях, процессах, ссылках и казнях. Северные губернии и Сибирь переполнены политическими ссыльными. Для борьбы с движением правительство ставит на карту все и выдвинуло в деревне против каждого революционера, по крайней мере, 50 человек урядников, сотских и т. п. Весь обыденный строй государственной жизни переделывается, целые корпуса опричины создаются—и все из-за того, что существует на свете сотня-другая народников, «смущающих» крестьян. Дико, нелепо и неправдоподобно представляется все это, когда вздумаешь взглянуть па дело прямо, отвлекаясь от привычной глупости правительственных мероприятий. Тем не менее, все это существует, со всем этим волей-неволей приходится считаться.

Этого факта—русское государство, русское правительство, со всеми его специфическими свойствами, со всеми последствиями его значения и деятельности—не может не принять во внимание революционная партия, если хочет стоять в уровень с требованиями истории. Можно указывать на то, что непосредственное место деятельности партии—народ, что не путем политических реформ она осуществит его требования. Все, это так; но ведь непосредственной целью операций русской армии был Константинополь, а приходилось, однако, чуть не полгода стоять под Пленной, потому что, не взявши Плевны, нельзя было двинуться за Балканы, нельзя было оставлять у себя в тылу армию, способную отрезать русским все сообщения. Правительство об'являет нам войну; хотим мы этого или не хотим—оно нас будет бить. Мы, конечно, можем не . защищаться, но от этого, кажется, никто еще никогда, не выигрывал. Наш прямой расчет—перейти в наступление и сбросить с своего пути это докучливое препятствие, не дающее нам действовать, ежедневно выхватывающее лучших деятелей из наших рядов и опутывающее нас целой сетью шпионов, доносов, мелочных придирок, в бесплодной борьбе с которыми потребляется бесполезно 99/100 наших сил. Мы не говорим, чтобы в народе была абсолютно невозможна пропаганда, агитация, даже чисто бунтовская деятельность; но, при настоящих условиях, она слишком затруднена. Отсылаем читателя к статье «Из деревни», помещенной в настоящем № «Народной Воли». Много ли результатов даст деятельность при такой обстановке? Мы говорим, что для партии абсолютно необходимо изменить эту обстановку, необходимо обуздать правительственный произвол, уничтожить это нахальное вмешательство в народную жизнь и создать такой государственный строй, при котором деятельность в народе не была бы наполнением бездонных бочек Данаид.

Сознавши все значение правительства, сознавши необходимость борьбы с ним и обуздания его произвола, наша партия не должна страшиться его силы. Русское правительство—железный колосс на глиняных ногах: оно не опирается ни на чьи интересы в стране, оно живет само для себя и потому не имеет поддержки ни в чем, кроме грубой силы, дисциплины и пассивного повиновения в своих собственных рядах да еще, пожалуй, в политической невыработанности своих противников. Нам правительство может быть страшно только до тех нор, пока мы не двинемся на него всеми силами, ибо. в этом случае, за нас будет все, что есть мыслящего в России. Так или иначе—современная правительственная система доживает свои последние дни. Если не найдется никого, кто добил бы ее, она умрет и сама естественной смертью. Но для нашей партии существенно важно, чтобы новый порядок, имеющий возникнуть на развалинах старого, был сообразен с интересами народа и самой партии. Было бы не простительной ошибкой допустить, чтобы новый будущий государственный строй оставался вне народного воздействия, чтобы он, освобождая другие классы населения и открывая возможность действия другим партиям, оставлял при старых условиях массу народа и социалистическую партию. Тот или другой исход теперь в руках у нас самих. Возьмем ли мы на себя инициативу противоправительственного похода и политического переворота—или будем по-старому игнорировать политическую деятельность, тратя все силы на то, чтобы биться около народа, как рыба об лед? Вот в чем вопрос. В первом . случае—мы будем, несомненно иметь в движении свою долю влияния и если достигнем полного освобождения народа, то, по крайней мере, добьемся признания верховной власти его, дадим ему влияние на весь существуют порядок вещей, санкционируем существование доброжелательных народу направлений, добьемся того, что служение народу не будет синонимом государственного преступления.. Во втором случае - мы, несомненно, очутимся в положении еще более тяжелом, чем теперь, потому что новое государство, конечно, будет сильнее современного, будет иметь  более не только материальной силы, но—что всего важнее—силы нравственной, и бороться с ним будет действительно трудно. Допустивши совершение политического переворота без своего воздействия, наша партия осудит себя, может быть, на целые столетия тяжелой подготовительной работы.

Повторяем: настоящий момент — момент первостепенной важности. Вся тяжесть преследований, казней и медленного задушения по тюрьмам—все это пустяки по сравнению с теми огромными последствиями, какие настоящий момент может дать для народа, если социалистическая партия сумеет понять обстоятельства и овладеть ими.

И она, без сомнения, сумеет это сделать. Мысль о значении политического переворота медленно, но прочно назревала в наших рядах. Ее оставил нам, -как свое последнее завещание, Валериан Осинский в своем предсмертном письме (см. «Листок 3. и В:» № 6); эта мысль проявлялась в целом ряде фактов антиправительственной борьбы, и мы сами готовы повторить то, что высказали еще в «3. и В.»: «Правительство,—говорили мы,—об'являет войну уже не одним революционерам, а всей России. Пусть будет так... Мы знаем, много отдельных личностей из нашей среды погибнет, но гибель единиц не страшна для партии, когда весь ход истории ведет к революции, когда само правительство берет на себя труд уяснить Pоссии до очевидности, что такое наше современное государство. Мы принимаем брошенну перчатку...» («3-. и В.» № 5, Отголоски 2-го апреля). Политическая борьба, к которой нас неудержимо приводят все условия русской жизни, вопреки всем предвзятым теориям, была бы еще более популярна, если бы у нас не существовало ходячего предрассудка, что будто бы, участвуя в ней, мы загребаем своими руками жар для других, что результатами победы воспользуется не народ и не социалисты. Мы думаем совершенно наоборот. Именно устранившись от политической деятельности, мы загребаем жар для других, именно устранившись от политической борьбы, мы подготовляем среду для враждебных народу элементов, потому то при такой системе действий просто дарим им власть, которую обязаны были бы отстоять для народа.

Но предрассудки рушатся под давлением фактов, и живая партия действия не может долго оставаться во власти книжной теории. Мы уверены, что уже наступает время, когда социалистическая партия встанет против правительственной системы не случайно, а систематически, настойчиво и постоянно, разрушая мертвящую и все подавляющую государственную машину, обеспечит народу исполнение его важнейших требований и возможность дальнейшего свободного развития его мысли, его идеалов, его форм общежития.

Delenda est Carthago!

ПИСЬМО ВИТТЕНВЕРГА К ТОВАРИЩАМ,

писанное им накануне казни, 10 августа 1879 г.

Мои друзья!

Мне, конечно, не хочется умереть, и сказать, что я умираю охотно, было бы с моей стороны ложью; но это последнее обстоятельство пусть не бросает тени на мою веру и стойкость моих убеждений: вспомните, что самым высшим примером человеколюбия и самопожертвования был, без сомнения, Спаситель; однако, и он молился: «и да минует меня чаша сия». Следовательно, как могу и я не молиться о том же? Тем не менее и я, подобно ему. говорю себе: «если иначе нельзя, если для того, чтоб восторжествовал с о ц и а л и з м, необходимо, чтоб пролилась кровь моя, если переход из настоящего строя в лучший невозможен иначе, как только перешагнувши через наши трупы, то пусть наша, кровь проливается; пусть она падет искуплением на пользу человечества; а что наша кровь послужит удобрением для той почвы, на которой взойдет семя с о ц и а л и з м а, что социализм восторжествует и восторжествует скоро, — это моя вера! Тут опять вспоминаю слава Спасителя: «истинно говорю вам, что многие из находящихся здесь не вкусят смерти, как настанет царствие небесное», — я в этом убежден, как убежден в том, что земля движется. И когда я взойду на эшафот и веревка коснется моей шеи, то последняя моя мысль будет: «и все-таки она движется, и никому в мире не остановить ее движения!»

P.S. С п е ц и а л ь н о е  п о с л а н и е   к***

Если ты придаешь какое-либо значение моей воле, если считаешь священным мое последнее желание, то оставь всякую мысль о мести: «прости им, не знают бо, что творят». Это также знамение времени: ум их помутился, они видят, что скоро настанет другое время, и не знают, как отвратить его. Еще paз прошу тебя, оставь всякую мысль о мести!

Виттенберг.

РЕЧЬ ОВЧИННИКОВА,

произнесенная им в Киевском военно-окружном суде 7 июля 1879 г.

Во время своего детства и юности Овчинников несколько раз судился по уголовным делам и, наконец, был арестован по обвинению в убийстве. В тюрьме он познакомился с некоторыми заключенными там же социалистами. Разговоры с ними произвели в нем изумительную перемену. Выйдя из тюрьмы, он сделался одним из самых горячих последователей нового учения. Через несколько времени он снова попал в тюрьму, уже как политический преступник, и был приговорен военно-окружным судом к повешению. Приговор этот, однако, не был приведен в исполнение по несовершеннолетию Овчинникова и заменен долговременной каторгой.

Гг. судьи! Много народу погибло в России в течение последних лет— и по суду, и без суда! И народ все различный: разных полов, разных возрастов, разных званий и состояний, от профессора до гимназиста, от ученого до еле грамотного, от князя до рабочего, крестьянина. Но, несмотря на многочисленность этих жертв, теперь, гг. судьи. перед вами первый пример в, своем роде. Гг. прокуроры, желая опозорить, унизить русских революционеров-социалистов, ни перед чем не останавливаются и с особенной любовью набрасываются на те случаи, где, по их мнению. можно бросить камень в прошлое социалиста, где для них представляется хоть малейшая возможность представить в черном виде нравственный облик подсудимого. И в настоящем случае г. прокурор находит, что я больше всего представляю собою живое доказательство нравственной несостоятельности русской социально-революционной партии. Указывая на мое прошлое, он думает этим унизить меня и партию, к которой я принадлежу. Не знаю, гг. судьи, как вы относитесь к этому приему г. прокурора; но мне он напоминает тех евангельских фарисеев, которые обвиняли Христа именно за то, что он не избегал общения с блудницами и мытарями. На самом же деле, человек мало-мальски беспристрастный увидит совершенно противное.

Перед вами, гг. судьи, человек, который попал в политическую тюремную камеру прямо почти из уголовной. Это именно то обстоятельство, которое, по мнению г. прокурора, лучше всего доказывает безнравственность социалистической идеи и ее последователей, а, по моему мнению, напротив—служит самым неопровержимым свидетельством святости и силы этой идеи!

Да, я вовсе не скрываю, что я был избалованным, испорченным мальчишкой, но что я был таким—виновата та среда, в которую меня бросили. Будучи 12-летним мальчиком, я за то, что обругал околоточного и какого-то господина, которые заподозрили меня в неблаговидном поступке, по решению Палаты попал на 7 дней в тюрьму. От природы был я очень впечатлительный; понятно, думаю, как могла отразиться на моей нравственности тюремная атмосфера. Когда в 1878 г. я опять попал в тюрьму в качестве подсудимого, то обратил на себя внимание одного из содержавшихся тогда политических арестантов. Частые беседы с ним открыли мне новый, неведомый доселе мир, открыли всю пошлость моей прошлой жизни; под его влиянием я переродился и сделался самым ревностным приверженцем социализма. Прежде я пренебрегал нравственностью, был эгоистичен, готов был принесть все в жертву своей личной выгоде; теперь я решил посвятить всю жизнь на служение правде и народному делу, отречься от всяких личных выгод, все личное пожертвовать этому делу. Счастье и благо народное, торжество света и правды — вот теперь единственная цель моей жизни. Да, гг. судьи, я уже не тот Овчинников, каким был, когда мне было 15 лет; между моим прошлым и настоящим нет ничего общего. Если моя прежняя жизнь оставила по себе след, так это именно— то озлобление, какое я чувствую к правительству за унижения, каким оно подвергало меня в детстве; озлобление тем более сильное, что я теперь прекрасно сознаю, что меньше всего ответственность за мои поступки в детстве ложится на меня лично... Я был жертвой существующего строя (а, не забудьте, таких жертв не мало), и только счастливый случай помог мне выкарабкаться из той пропасти, в которую так безжалостно бросают целые десятки тысяч,— и этим счастливым случаем я обязан, как я уже сказал, именно социально-революционной партии. Правительство, или, вернее, тот порядок, который это правительство охраняет и защищает, втоптало меня в грязь, сделало все, чтоб усилить те недостатки, которые во мне уже были. Кто же женя вытащил из этой грязи? Под влиянием чего я переродился нpaвственно, обновился духовно? Под влиянием идеи социально-революционной партии! Разве это не доказывает святости и чистоты этой идеи? Разве вы не замечаете в этой идее почти чудотворной силы, которой равна разве сила апостольской проповеди, перерождавшая также людей без различия званий и состояний, и под влиянием которой самые закоренелые преступники шли на смерть во имя идеи любви и братства!

Гг. судьи, все это я говорил не за тем, чтобы оправдываться: я только хотел слегка показать силу той идеи, которую вы хотите искоренить, истребляя ее последователей. Судите, осуждайте: теперь у вас сила; но знайте, что это ни к чему не поведет. Насколько мне известно, всякая новая идея всегда преследовалась, я чем могущественнее была эта идея, тем сильнее были преследования; но также и то мне известно, что эти преследования никогда ни к чему не приводили, разве только делали борьбу ожесточеннее.

ИЗ ДЕРЕВНИ.

Выло время, когда в обществе и в литературе обвиняли нашу молодежь в том, что она, в интересах народа, которому хочет служить, крайне непроизводительно расходует свои силы. К чему, утверждали, все эти тайные общества, подпольная пропаганда, агитация? Народу они ровно ничего не дают, а молодежи открывают широкий путь в каторгу!.. Сколько загубленных сил, сколько жертв—и что же?.. Между тем, работая на легальной почве, молодежь могла бы принести несомненную пользу народу. Учитель, волостной писарь, доктор—все это такие положения, где молодые силы .могли бы найти для себя наилучшее (применение...

Теперь ни общество, ни литература таких советов уже не дают. Кажется, окружающая всех и вся атмосфера, переполненная жандармо-полицейским духом, мало-по-малу начинает убеждать, что в наше время безразлично, чем ни быть: революционером или просто честным человеком (учителем, доктором, даже лицом с положением—чем угодно): того и другого одинаково легко приравняют к «врагу отечества», того и другого одинаково преследуют доносы, обыски, аресты... Мы переживаем такой период, когда всякая деятельность в интересах народа, как бы она ни казалась возможной и даже необходимой с точки зрения закона, становится немыслимой: защитник забитого люда, в какой бы сфере он ни проявлял свои симпатии—в крестьянских учреждениях или в земстве, в суде или в литературе,—всюду является «опасным человеком», «бунтовщиком», и люди наживы, казнокрады, эксплоататоры земских и общественных сундуков, кулаки в зипунах и во фраках стараются немедленно подставить его под обух безумного, наипозорнейшего из всех, нашего правительства. Правительство идет рука об руку с этими мошенниками всех цветов и оттенков, и они открыто эксплоатируют его глупость в своих хищнических интересах... Создаются такие условия, при которых произвол становится законом, а закон—«правительственною непредусмотрительностью», «обмолвкой», и руководствоваться им—значит, с точки зрения администрации, совершать беззаконие!

В этих гнетущих всех и каждого условиях, при которых всякая деятельность в интересах народа, как бы она ни была скромна по своему проявлению, считается преступной; в этой затхлой атмосфере шпионства, обысков, арестов и коренится, главным образом, та причина, по которой наша молодежь все более и более охлаждается к «хождению в народ» и избирает для своей деятельности другую сферу—непосредственной борьбы с правительством.

«Политическая революция представляет единственный выход из теперешнего положения»,—вот что услышите вы теперь из уст не одной только молодежи.

Я вовсе не имею в виду в этой статье касаться вопроса, насколько, при теперешнем порядке вещей, политическая революция, действительно, является существенно необходимой, и вообще, на этот раз, не задаюсь целью определять характер деятельности, вызываемой данной минутой, а просто к ряду общеизвестных фактов в пользу справедливости сделанной мною характеристики теперешнего порядка вещей хочу присоединить еще один.—В обществе всегда находится достаточное число лиц, к которым с успехом можно применить известное изречение Прудона: «Вы думаете—сказал раз, и довольно? Нет, повторять надо, долбить, беспрестанно повторять, чтобы новая мысль перестала считаться абсурдом, перестала казаться странной и приобрела бы действительные права гражданства в мозгу!»

Кому не известно, что сельская и волостная администрация пагубно влияет на народную жизнь и, в соединении с кулачеством, является одним из самых сильных разрушительных элементов общинных порядков? Кто, с другой стороны, не знает, что волосяной писарь может распоряжаться судьбой тысяч крестьян, входящих в состав волости, и гнутся в три погибели все, от старшины и кулака до "последнего мужичонки" включительно? Об этом толковали на все лады, и всем и каждому это доподлинно известно.
Предположите же, что кто-нибудь из молодых людей, проникнувшись желанием охранить общину от раз'едающих ее гадин, задался бы целью, в качестве волостного писаря, противодействовать развитию кулачества исключительно на почве закона —и только.

Спрашивается: возможна ли такая деятельность при настоящих условиях?..

Прежде всего, как как попасть в волостные писаря образованному человеку? Если вы имеете университетский диплом или свидетельство о том, что были в одном из высших учебных заведений — одно это обстоятельство заграждает вам путь: в любом присутствии по крестьянским делам вы найдете секретное предписание о недопущении в писаря лиц с высшим образованием. На первом же шагу, значит, вы уже сталкиваетесь с правительственным фарисейством и обманом: открыто толкуют о «недоучившихся мальчишках», как о разрушителях основ, а секретно—к ним же причисляют кандидатов университета и пр. Выходит, что в волостные писаря если и может попасть образованный человек, то только с непременным условием, чтобы он имел при себе видимый знак «недоучившегося мальчишки».

Чем должен быть всяк писарь для того,

Чтоб быть достойным званья своего?

Вы не пьяница—-«странно!» Не берете взяток—"удивительно". Написали грамотно бумагу—показывают: «посмотрите, как пишет этот писарь!» Выписываете журнал—"ка-ков!" Словом, если вы, так сказать, по своим внешним признакам не уподобляетесь обыкновенному типу писаря — «загребале!-пьянице», вы уже «не отвечаете своему призванию» и являетесь «личностью сомнительного происхождения». Иногда этих "внешних признаков политической неблагонадежности" бывает совершенно достаточно, чтобы, на первых же порах, постарались вас выжить, и единственным утешением в этом случае для вас будет служить привет мужика на прощание: «.-Этаких... знамо, начальство не любит!». Но есть местности, где писаря, «загребалы-пьяницы», отличаясь вообще упущениями по должности, вызывая массу "кляузных дел", т.-е. жалобы на действия старшины, на решения волостного суда, своими измышлениями, в которых «сам чорт ногу сломит», по вопросам статистико-этнографического характера и другим, поступающим на разрешение волостного правления, так всем предержащим властям надоели, опротивели, что само начальство желает иметь «хороших писарей».
— Ну, пей, знаете, взятки бери... да, по крайней мере, умей делать! А то кляузами на старшину, на волостной суд завалили присутствие... Какой это писарь!

В таких местностях, если исправник и будет смущаться признаками вашей неблагонадежности, зато остальные члены присутствия по крестьянским делам посоветуют ему «подождать поступков».

-Нет, вы не торопитесь!—скажут ему.—-Положим... этот не пьет, пишет, наконец, порядочно... все это, конечно, наводит... Но, с другой стороны, может быть, просто так: беден, места не было... чорт же его знает! Может, и в самом деле, выйдет из него хороший писарь... К тому же, : пьяницы уже надоели!.. Чорт знает, что они пишут!... Как вам нравится хоть бы вот это: министерство предписывает собрать сведения о нищенстве; мы посылаем писарям программу вопросов, а они отделываются рапортом: «По справкам, нищих в волости не оказалось, а буде появятся, будут приняты соответствующие меры»... Нет, вы подождите!

Исправнику придется ждать недолго.

Представьте себе такой случай.

В волостное правление приходит управляющий знатного барина заключить условие с несколькими крестьянами на работы. Писарь читает условие. Что ни строчка — то штраф, штраф. «За прогул в будни 2 руб. штрафу; за прогул —3 р.; за каждый день болезни, не признанной - 2 р.; после 3 дней болезни рабочий увольняется с вычетом из жалованья по 2 руб. за каждый день... работать все, что ни заставят... на работу явиться по первому требованию конторы: в случае неявки—25 р. неустойки... деньги за работу уплачиваются по усмотрению экономии».

Единственная барская милость—«три рубля вперед, по засвидетельствовании сего условия в волостном правлении».

Писарь, на основании статьи устава о благоустройстве в селениях, по которой «волостное правление обязано отговаривать крестьян вступать в обременительные сделки друг с другом и с частными лицами», начинает отговаривать продающих себя в кабалу к знатному барину.

— Знаете, что тут писано?—спрашивает он крестьян.

— Де знать, ваше степенство, мы неграмотны!—следует ответ.

Писарь об'ясняет им смысл «кабальной бумаги», выставляя на вид все комбинации случайностей, за которыми, по этому условию, должен следовать штраф, неустойка, и, в конце концов, они могут вернуться домой «без копеечки».

Управляющий ухмыляется и время от времени прерывает его замечаниями:

— Это только так-с, для острастки!.. Известно, служить надо благородно-с!.. Наша экономия никого не обижает!

Мужики хотя и поддакивают писарю, когда он им перечисляет все возможные случаи штрафов и неустойки, но, видимо, не особенно возмущаются этой стороной условия.

Но вот писарь доходит до той части условия, где говорится о вознаграждении за труд, при чем оказывается, что «бумага» не соответствует словесному уговору, какой был у крестьян с управляющим за стенами волостного правления,—и сговорчивость мужика сразу пропадает.

— Уговор был как?—наскакивает один из них на управляющего.—К Ильину дню 5 р., к Покрову—10 р., а вставшие по уборке, а ты, вишь, «как экономия вздумат»!

— Ну, да!—отстаивает себя другой.—Ты уж не греши... пиши, чтоб без обиды!

— Без обиды и писано!—возражает управляющий.

— Де без обиды?—горячится первый мужик.—Пиши по уговору!..

— А то нако-сь... «как вздумат!» Твоя экономия, и вовсе вздумат не платить...

— Как есть!—слышится новый голос.—Летось крепил да не так...

— А ты побойся бога!—уговаривает второй мужик.

— Я не неволю: хочешь—подписывайся и получай сейчас денежки! А не желаешь—как угодно: других найдем.

Подходы склонить управляющего «на бумагу по совести» продолжаются довольно долго, варьируя в пределах скромности: «ты уж пожалей нас!» и накипевшей досады: «и совесть же у вас, посмотреть... э-эх!» Но управляющий остается непреклонным.

Одни мужики, кому «трешна» еще не нужна «до зарезу», решают: «ищи других, а мы погодим!», я уходят, не подписав условия. Другие, кому нужда так и жужжит в уши: «смотри, упустишь трешню, будешь каяться!», говорят писарю, махнув рукой: «пиши!». «Добровольное условие» 'состоялось, и условие засвидетельствовано. Мужики получают по трешне, а управляющий—купчую крепость на их руки.

— А вы строгоньки, очень строгоньки-с!—говорит управляющий на прощанье писарю.—Раньше у вас было просто-с!.. О этим народом по закону нельзя... Мое почтенье-с!

— Спасибо, кормилец,—прощаются с писарем мужики,— за нас стоишь!.. Дай тебе бог здоровья!.. Этакой писарь нам впервой...—и покидают правление, приговаривая: «что поделаешь?., ну-жда».

Или представьте себе другой случай.

Дело происходит на волостном суде. Кулак, «прижимала-мученик», просит отнять судом в его пользу избу у крестьянина, который ему продал ее за 20 р.

— Вот этот мужичек,—обращается он к судьям, указывая на должника,—продал мне домок... а теперь не отдает! Хотел было к мировому, да дело-то плевое, в 20 р... Потрудитесь!

Судьи, выбранные волостным сходом, в угоду старшине-кулаку, из каштанов, тоже кулаков, хотя степенью ниже, прямо накидываются на мужика-:

— Чаво ж ты! Продал— и отдай... Так, голова, нельзя-, начальство беспокоишь зря... опять же и человеку... хлопоты-то, чай, ему что-нибудь стоят?

, — Известное дело,—вторит им кулак,—день-то мне чего стоит?.. Врать-то вы все мастера, а отдавать—погоди, да погоди!... Вот попросить гг. судей за проволочку присудить, и будешь наперед умнее!

— И присудим!—угрожают каштаны.

— Позвольте, гг. судьи,—вмешивается писарь,—сначала надо разобрать, в чем дело. Ну-ка, расскажи,—обращается он к мужику,—как ты дом продал?

— Я ему, ваше степенство, дома не продавал... Это он зря! 15 руб. у него брал—точно, да 5 р. росту: 20 руб. за мной... я не отпираюсь..

— А на какой срок брал?—допрашивает писарь.

— На шесть недель...

— Чего его слушать, гг. судьи,—грубо прерывает кулак,— у меня документ, по ему и взыск должны учинить... Мы тоже эти порядки знаем!

— Покажите ваш документ!—требует писарь. Судьи молчат. Кулак подает документ. : «1878 г. марта.... дня. Я, нижеподписавшийся,—читает писарь,—...губ. ...уезда ...волости ...села крестьянин ......продал ...принадлежащий мне дом со всеми надворными постройками и дворовым местом; ценою договорились за 20 руб., которые я получил с него сполна, с условием, что, ежели я пожелаю у него откупить свой дом обратно... к июлю сего года, то обязуюсь уплатить ему 20 руб.; буде же в срок этих денег не заплачу, то все вышепрописанное мое имущество отдаю ему в его вечное и потомственное пользование без всякого суда и следствия; а если доведу дело до суда, судебные издержки платить мне. Условие это обеим сторонам хранить свято и нерушимо, в чем и подписуемся... За неграмотного...».

— Вот-с!—прерывает кулак,—все, как быть должно, по форме... Мы тоже зря просить не станем!

— Документ—как есть... настоящий!—вторят ему судьи.

— Условие это незаконно!—возражает писарь.

— Чево-с?—нахально спрашивает кулак.

— Ваш документ незаконный... Во-первых...

— Как незаконный?—горячится кулак,—писаря-то не хуже вас были, знали, чай, что делали... He-законный!

— Ну, а я вам говорю: незаконный, и прошу меня не перебивать... Во-первых, чтоб быть бесспорным, условие должно быть записано в книгу сделок и договоров при волостном правлении, а это не записано; во-вторых, дворовое место крестьянин может продать другому лицу только с разрешения общества, а тут о таком разрешении даже не упоминается; в-третьих, вы хотите отнять у мужика дом за 15 р., тогда как по закону не то что отнять, даже продать у крестьянина дом за частные долги нельзя!.. Я вам советую, гг. судьи,—продолжает писарь,—не руководствоваться этим документом, а разобрать дело по совести и по обычаю!

— Ты постой, постой!—удерживают судьи кулака, который хочет сделать замечание.—Выдьте-ка все!., мы посоветуемся.

Публика удаляется вместе с истцом и ответчиком. В комнате остаются только судьи и писарь.

—. Ты вот что!—шепчет писарю один судья.—Ты не больно!.. Макар Иваныч у нас мужик первеющий... обижать его не приходится! А что ты говоришь насчет пазьма али дома—слово твое правое, мы знаем—да не рука! И тебе опять: голь-то эта... Эх!., плюнь! А этот... этот у нас за первый сорт, и тебя отблагодарит... Ты закон-то про себя держи!

За дверью комнаты, где идет совещание, слышится брань кулака, которая покрывается галдением толпы.

— Чу! Слышишь, что твое слово наделало,—продолжает тот же судья.—Ты оставь!.. У нас этакая ли сумятица пойдет... ж... и! Плюнь!

Но писарю все-таки удается уговорить судей разобрать дело по совести.

— Ну,—говорит один из судей, когда кулак и вся публика появились в комнате,—сам, Макар Иваныч, сплошал, на себя и пеняй! По документу мы твое дело разбирать не можем... Потерпи малость, отдаст... Ты, парень, когда отдашь?

— Через нед...

— Это что за суд!—перебивает кулак.—Разве это суд?!.

— Макар Иваныч!—вмешивается писарь.-—Я советую вам вести себя поскромнее, иначе судьи, на основании статьи (читает статью), могут посадить вас под арест.

Кулак, подавленный неожиданностью такой угрозы и злостью, перехватившей ему горло, умолкает.

— Ну так как же, парень,—спрашивают судьи,—когда поплатишься?

— Через недельку, гг. судьи, отдам... беспременно уплачу!..

— Ну, попроси его... с поклона-то голова... чай, не свалится!

— Макар Иваныч, сделай милость!..—просит мужик, кланяясь в ноги.

Кулак упорно молчит.

- Макар Иваныч!.. Пожалей мужика!.. Поделайся!..—уговаривают судьи и несколько голосов из толпы.

— Решайте, решайте!—чуть-чуть что не приказывает кулак.

— В таком деле,—говорят писарь,—закон требует, чтобы суд старался склонить стороны к миру... Вели же стороны не пойдут на мировую сделку, то суд решает дело сам, на основании местных обычаев и правил, принятых в крестьянском быту... Так как Макар Иваныч поделаться по доброй воле не желает, то я предлагаю вам, гг. судьи, постановить решение!

— Макар Иваныч, поделайся!—пристают судьи к кулаку.

— Не желаю.

— Ну-у!.. Пиши решение!.. Выдьте-ка вы!—приказывают судьи публике.

Комната остается на несколько минут пустой. Решение написано, и она снова наполняется народом.

— Читай!—говорят судьи писарю. Писарь читает: «1878 г. июля ...дня волостной суд в составе трех очередных судей... слушал... по рассмотрении документа, представленного... по выслушании сторон... суд, принимая во внимание... определил: взыскать с крестьянина... в пользу кр. Макара Иванова 20 руб.».

— Этим судом я недоволен!—заявляет кулак.—Пожалуйте копию!

— Завтра можете получить!—отвечает писарь.

Кулак оставляет правление, бормоча, себе что-то под нос.

Рассмотрите эти два случая и скажите: можно ли, хотя бы с точки зрения закона, тому писарю, который фигурирует в них в качестве защитника интересов народа, преподнести титул «врага отечества—бунтовщика»? Конечно нет! А между тем ему преподносят этот титул со всеми его последствиями!

Управляющий, если тотчас же не строчит на него донос исправнику, то при свидании приносит на него жалобу:

— Бунтует народ-с!.. Житья нет!

— Ну вот!.. Я, ведь, говорил!—радуется исправник, дождавшись случая похвастаться перед остальными членами присутствия своей предусмотрительностью.

Одно обвинение уже готово: «вы возмущаете крестьян против помещика».

Кулак... но тут необходимо сделать некоторое отступление.

Я сказал в начале статьи, что наше правительство идет рука об руку с мошенниками всех сортов, которые эксплоатируют его глупость в своих хищнических интересах. Поэтому, как среди интеллигенции встречается немало суб'ектов, понимающих, что в наше время прямой путь к устранению «беспокойных элементов», мешающих разворовывать общественные и земские деньги, это—окрашивание этих непрошенных «охранителей чужой копейки» в «красный цвет»,—так и среди крестьян есть уже «понятные люди», смекнувшие, что всякого защитника голыдьбы во вред толстопузому благодетелю можно «счикнуть», выставив его бунтовщиком. Да и почему же в какой-нибудь Губошлеповке Герасиму Семеновичу или Андрею Ивановичу не пользоваться для своего деревенского обихода «духом времени», если в Бузулукском уезде Самарской губ. есть предводитель дворянства—Жданов, который хвастается в обществе, произнося с особенным ударением ; «мы призваны стоять на страже!», и делает доносы; а председатель земской управы в том же уезде—Ковзан, чтобы забаллотировать ненавистного его партии претендента в губернские гласные, не гнушается грозить мужикам: «Если выберете его,— вас сейчас под суд! Разве вы не знаете, что он удален из службы по второму пункту?.. Ведь он против царя, безбожник!». Если есть такие персоны в городе, то почему же им не быть и в деревне? И они есть.

«Ноне— просто!., —рассуждает Герасим Семенович с Андреем Ивановичем:—ежели мужик против тебя—закатил его в расстройщики, и шабаш!., в (Сибири много места!.. А ежели из таких... из образованных, значит... шепнул жандарму, либо исправнику: смутовство, мол, делает, бунт... так причертят, любо-дорого посмотреть будет!»

Возвратимся теперь к кулаку.

Кулак, обозленный, получив копию с решения волостного суда, идет советоваться с «добрыми людьми». 

— Ну нет, брат!—окончательно добивает его «добрый человеку—кассация тут ни к чему — тонко!.. не отменят! все как есть!

Что делать? Везде и всюду кулаж ругает писаря, и чем чаще он вспоминает о своих делах, тем ярче выставляется ему невозможность обойти этого писаря, тем ненавистнее становится ему его личность.

Наконец, он наталкивается на Андрея Ивановича.

— Да ты заткни ему кадык-то!—советует тот кулаку.

— Не берет!

- Ну-у?

-И откуда его чорт принес к вам?., прости, господи!

-Леший его знает!., жили, братец ты мой, все... слава богу! Сколько писарей перебывало—уважали, а тут... на! за бедноту стоит, а нам—хоть бы вот с эстолько!., все по закону, да по закону!.. А у меня, знаешь, этих условиев на дома, опять же души, которые мужики позакладали... Смеются, окаянные мужичонки-то!.. Да и впрямь, с этим писарем ничего не получишь!

- За бедноту стоит?

- Стоит.... шибко стоит.

- Да он, мотри, не из этаких ли?

- Из каких?

- Да вот,  что смутовство делают...

- Знамо, из этаких!... Какого еще смутовства надо-ть? Весь мир перебулгачил!

- Ну, так я тебе вот что присоветую: прямо к жандару, нето к исправнику.

- Ну-у?

- Пря-ямо! Бунтует, да и все тут... чего ж?., они его живой рукой... и души-то все при тебе останутся!

- Этто я беспременно!

- Сделай!

- И сделаю!.. Рази с эстаким можно жить?

Кулак едет к исправнику, а для верности заворачивает к «жандару».

 - Помилуйте-с!—жалуется он начальству,—мы, слава богу, не то что... по всей округе известны... и капитал платим, все такое... Торговать нельзя-с... опять же и хлебопашество... Бунт-с!

— Так. так!—окончательно уже убеждается исправник в своей предусмотрительности.

Второе обвинение: «вы восстановляете бедных против богатых" Не пройдет недели, как вы уже заметите, что вся окружающая вас обстановка приняла характер какой-то подозрительности: в вашей резиденции живут жандармы; урядник рыщет, расспрашивает; мужики шепчутся и толкуют: -Мотри, чего-нибудь доискаться им охота!.. Все о тебе речь заводят!

Ждите—не сегодня, завтра к вам нагрянут гости, спросят паспорт, произведут обыск и т. д. и т. д. 

Может быть, мне возразят: «ну что же, произведут обыск, ничего не найдут и оставят в покое!»

Ну нет-с! Положим, у вас не найдут ничего противозаконного в тесном смысле этого слова,—это верно! Но так как вы человек мало-мальски образованный, интересуетесь общественными делами, можете иметь знакомых, которым также близки эти дела, а эти знакомые могут вам писать письма не по шаблону дружеских посланий, получаемых «писаре-загребалой», в роде: «А баранов мне к святой навалили целую уйму!», так как, наконец, вместо библиотеки, состоящей из "Мартына Задеки" и «Барышни 5-го этажа», вы можете иметь книги научного содержания,—то полиция и жандармы, руководясь «духом времени», найдут у вас при обыске слишком много!

- Ваше направление,—скажут вам,—вполне определяется этими книгами... к тому же и поступки-с!.. Жаль, очень жаль, но приходится вас арестовать... впредь до разъяснения всех обстоятельств этого дела!

Дело, положим, раз'яснится в вашу пользу; но не думайте, что вы снова попадете на место.—Ведь всем этим исправникам, кулакам, Ждановым, Андреям Ивановичам, председателям управ, з роде бузулукского,—им только и нужно как- нибудь вас  "счикнуть" и в лице вашем создать пример, чтобы этим примером на будущее время можно было уткнуть нос другому, кто захочет итти по вашим стопам, проявляя симпатии к забитому люду и антипатии к его притеснителям.

Раз у вас сделали обыск, арестовали,—вы скомпрометированы, и нигде не найдете себе места! Тот же исправник, который "из произведенного дознания" убедится в вашей политической благонадежности, скажет вам

—Помилуйте - с — были под судом и лезете!.. Нам таких не надо.

Притесняй, грабь, воруй—вот какую деятельность рекомендует вам теперешнее status quo; вот какую работу предлагают честному человеку современные эксплоататоры, с правительством во главе...

Что же делать?

Кудряшов.

ПОСЛЕДНЯЯ ИСПОВЕДЬ.

(ОТРЫВОК ИЗ ДРАМЫ.)

Посвящается казненным.

-Внутренность каземата. Пять часов утра. На железной койке лежит исхудалый юноша. За дверью шаги и бряцанье ключей. Заключенный быстро садится. Входит священник с распятием; в глубине смутно видны: фигура в красной рубахе и солдаты.
 

Священник.
 

Во имя

Отца и сына и святого духа,

Аминь! (Молчание). Очнись, мой сын!

Великий миг

Приблизился... (Молчание.) Мне краткие мгновенья

Беседовать дозволено с тобой:

Не трать мой сын, мгновений дорогих! (Молчание.)

На страшный путь ты должен запастись

Спокойствием и бодростью... Я мир

Душе твоей несу.
 

Осужденный

(оглядываясь и указывая на палача).

А этот — телу?

Священник.

И я, и он—покорные послы

Пославших нас: небесной власти—я,

А он земной. Я-вестник всепрощенья

И благости творца, а он... он—казни

Невольный вестник...
 

Осужденный.
 

Ты сперва простишь,

А он потом казнит меня—не так ли? 
 

Священник.
 

Людская казнь свершится и пройдет,

Но вечною пребудет благость божья;

Не отвергай последний дар любви—

Земной залог господня примеренья.

Покайся, сын, в грехах...

Осужденный.
 

Старик,

Уйди! В моих раскаявшись грехах,

Смертельный грех я б совершил пред смертью.

На грех такой меня духовный пастырь

С распятием в руках склоняет!..

Священник.
 

Сын мои,

Между тобой и судьями твоими

Не я судья. Молитву я, не суд,

Пришел творить. Молись, дитя, и кайся!

Осужденный.
 

Пусть будет так! Услышь же ты, старик,

Предсмертное раскаянье мое!

«Прости, господь, что бедных и голодных

«Я горячо, как братьев, полюбил...

«Прости, господь, что вечное добро

«Я не считал несбыточною сказкой.

«Прости, господь, что я добру служил

«Не языком одним медоточивым,

«Но весь: умом, и сердцем, и руками...

«Прости, господь, что родине несчастной

«И в смертный час я верен остаюсь,

«Что я, рабом родившись меж рабами,

«Среди рабов—свободный умираю.

«Прости, господь, что я к врагам народным

«Всю жизнь пылал священною враждой,

«Что я друзьям не изменял в несчастьи,

«Что вырывал из хищных лап злодеев

«Невинные истерзанные жертвы;

«Что гадине смертельно-ядовитой

«Я притуплял отравленные зубы;

«Что я смути безумным воплем мести

«Развратный пир прожорливых святош,

«Что я убийц казнил за их убийства...»

Священник.
 

Молчи, молчи! Ты раны растравляешь,

И без того зияющие в сердце

Твоем больном. Последнюю молитву

Не так творят. Есть тихие слова,

Слова любви, покорности, прощенья...

Они в душе, как вспоминанья детства,

Как матери ласкающей напев,

Баюкают и злобу и страданья

И умирать дают нам без проклятий...

О, вспомни, сын, то золотое время,

Когда враждой еще не распалялась

Твоя душа!.. О, вспомни годы детства

И чистый пыл младенческой молитвы,

И мир души, и слезы умиленья!..

О, умились, дитя мое, пред смертью

И богу вздох последний посвяти.

А на земле! Послушай, сын мой: если

За тяжкий грех заслуженную кapy

Теперь несешь,—пусть льется горячо

Пред господом раскаянье твое!

Он милостив. Раскаявшийся грешник

Ему милей, чем тот, кто не грешил.

Но, если ты безвинно умираешь,

Вдвойне теплей и ярче пусть горит

Последняя твоя молитва богу!

Идя на казнь, невинно, помолись

Тому, кто сам невинно был казнен;

Вручи себя тому, кто нам когда-то

Себя вручил. Ты скорбь свою поведай

Тому, кто сам скорбел лютейшей скорбью.

Молись тому пред казнию, кому

Во время казни должен подражать ты...

И он казнен за бедных и голодных,

И он казнен за вечное добро,—

Но в смертный час врагов не проклинал он.

Осужденный.
 

Ты задевать умеешь струны сердца...

Я сам, старик, продумал о Христе.

Последний день своей недолгой жизни.

И много, много думал я...

Священник.

И что же?

 
Осужденный.
 

И я решил, что повесть о Христе—

Пустая ложь...

Священник.

А прежде верил ты?

Осужденный.
 

В дни юности, когда-то... Вере в бога

Уже давно противился мой разум,

Но лишь вчера сказал мне голос сердца,

Что бога нет.

Священник

Что ж говорил тот голос?
 

Осужденный.
 

Он говорил, что если на Голгофе,

Века назад, своей святою кровью

Грехи людей Христос бы искупил,

То не было б моей сегодня казни...

Священник.

Его пути для нас неиз'яснимы..

Осужденный.
 

Молчи, старик! Ты слышишь ли далекий

Зловещий гул? То праздная толпа

На смерть мою сбирается глазеть...

Теперь, старик, дерзнешь ли ты о боге

Мне говорить? О, если б в небесах

И жил господь, то, этот гул услышав,

В себе самом он стал бы сомневаться...

(прислушивается) Толпа растет... все ближе... и о чем

Кричит она? То крики нетерпенья,

Или восторг, иль шутки площадные?

О, подожди, народ нетерпеливый!

Уж близок час, притихнет скоро сердце,

Что лишь к тебе любовью билось страстной,

Лишь за тебя скорбело и молилось...

Народ! народ! жених свою невесту

Не любит так, как я любил тебя!

Народ... Мой слух ласкало это слово,

Как музыка небес... В часы сомненья

Я воскресал мечтою о тебе,

Как жаркою молитвой. Дом родимый,

Отца и мать безропотно я бросил 

И лишь тебе, как бы отшельник богу,

Я посвятил всю жизнь, все силы духа...

С тех пор иных не ведал я печалей,

С тех пор иных я радостей не знал.

Там, в тишине твоих полей просторных,

Там, в суете твоих лачужек тесных—

Там плакало, там радовалось сердце...

О, горький час! ты горше часа смерти!

(Задумывается.) Меня везут в позорной колеснице,

Я на глазах обманутых народа:

Свою любовь к народу искупаю...

А я молчу... Ничья рука не может

Повязку мне сорвать с его очей...

И ум его могучим словом правды

Ничей язык не может просветить...

О, веселись, толпа! шути, позорь!

День траура своим друзьям доставишь,

День радости врагам ты подаришь...

Но нет! клянусь, я радость отравлю им

И грудь толпы заставлю трепетать!

Я не совсем бессилен,—умереть

Осталось мне, и грозное оружье

Я на врагов скую из этой смерти...

Я кафедру создам из эшафота

И проповедь могучую безмолвно

В последний раз скажу перед толпой!

Как надо жить, тебя не научил я,

Но покажу, как надо умирать.

Пусть палачи от злобы побледнеют,

Позора яд пускай сердца прожжет
 

Священник.
 

Прощай, мой сын! Не дал господь мне тронуть

Твой дух. Сюда с надеждой робкой шел я, С отчаяньем отсюда удаляюсь; 

Пусть бог простит твою гордыню.

Быть может, что и к свету ты стремился,

Хотя бродил несветлыми путями.

Осужденный.

Что о путях бормочешь ты? Когда бы я

Бесчестными путями не гнушался,

В твоих теперь валялся б я ногах, 

Перед толпой с подмостков эшафота

Стократ себя крестом бы осенял,

Евангелье лобзал бы со слезами ;

И набожно толпу -перекрестил бы:

Верней нет средств, чтоб мучеником правды

В толпе прослыть. Ведь знаю я, что каждый,

Склоняясь в прах пред судьями моими,

Христа судивших дважды в день клянет.

Но нет! Теперь, в торжественный час смерти,

Я честных рук своих не оскверню;

Народному и моему врагу

Не протяну их...

Священник.

Я —народу враг?
 

Осужденный.

Ты, поп. 
 

Священник. 

И твой я враг?!
 

Осужденный.
 

Ты враг народа...

И не за то ль, что громкие слова

На языке всегда у вас,—друзьями

Вас должно счесть? Вы—слуги божьи? Так ли?

Но для кого ваш бог страдал и умер?

Кому служил он? Сильным? Богачам? 

Зачем же вы с сильнейшими в союзе? 

Как верных псов, над овцами своими

Назначил вас блюсти небесный пастырь:

Зачем же вы с волками подружились?

Из всех врагов презреннейшие—вы!

Трусливые, со сладкими словами,

Изменники, лжецы и лицемеры!

Что нам в словах возвышенных и добрый

Полезнее нет силы, чем огонь,

И без огня зверями были б люди,

Но изверг тот, кто тихомолком пламя

Под хижину подбросит бедняка:

Так и любовь, прощение и кротость—

Высокие и честные слова;

Но те слова кому вы говорите?

Зачем меня учить теперь прощенью

Явился ты? Я—слабый, бедный узник,

Что через час заснет могильным сном...

О, если б ты и убедил меня,,

Скажи, кому нужна моя пощада?..

Зачем с такой же речью о прощенья

Ты не пошел к моим всесильным судьям?

Их убедив, ты тотчас спас бы жизнь...

Так вы всегда: когда бедняк без хлеба

В виду безумных пиршеств издыхает,

Вы к бедняку подходите с крестом

И учите умеренности скромной...

Когда народ в цепях тирана стонет,

Смирению вы учите народ.

Тому ль учил божественный учитель?

На то ль дал крест, чтобы исподтишка

Его крестом вы слабых убивали?

Когда я смерть приму на эшафоте .

И громко лгать начнут все языки,

Скажи, о чем народу скажешь в церкви?

Что к свету я стремился? Божий храм

Кто осквернит кощунственною ложью?

О, бедный край мой! Море гнусной лжи

Тебя залило мутными волнами

Со всех концов: в семействе лжет отец

Перед детьми, а в школе лжет учитель,

В твоих церквах лгут слуги алтарей...

Поверь, что мне палач стократ милее,

Чем лживый поп.

(Обращаясь к палачу.) Невольный вестник казни!

Ну, начинай! Надеюсь, ты свое

Успешнее исполнишь порученье...

(Палач выходит на середину каземата. Священник, медленно и дрожа всем телом, удаляется. Осужденный смотрит ему вслед),

Как он дрожит! Как бледен! Эй. старик,

Постой! В твоих глазах я встретил слезы,

И голос твой дышал ко мне участьем...

Твое лицо я первое в тюрьме

Беззлобное увидел... Перед смертью

Укоров я не слышал от тебя...

Старик! твою я презираю рясу,

Но доброе под ней, быть может, сердце...

Как поп—мне враг, как человек—быть может,

Ты мне и друг... Прими же в благодарность

Ты мой поклон и теплое спасибо!.. 

(Кланяется священнику; палач связывает ему руки.)

ИЗ НЕДАВНЕГО ПРОШЛОГО.

«Бунт» в Петропавловской крепости

5-го февраля 1879 г.

Русскому обществу, благодушествующему в сознании, что оно живет в «просвещенный XIX веке, что оно гарантировано от произвола законами "благодетельного царствования" в последнее время все чаще и чаще приходится натыкаться на такие вещи, которые не вяжутся не только с понятием о веке гуманности, о habeas corpus, но даже с буквами закон, начертанными российским самодержателем. Не успела забыться Треповская история, как из харьковской центральной тюрьмы раздался вопль «заживо погребенных». Русскому обществу не верится, чтобы какой-нибудь смотритель центральной тюрьмы, человек маленький, с такой беззастенчивостью мог игнорировать уставы о каторжных, уставы тюремные и всякие иные—и обращаться с политическими арестантами, как его смотрительскому нраву угодно. А между тем, в центре российской цивилизации, под боком у сливок русского общества, существует тюрьма для обвиняемых в политических преступлениях, куда русскому обществу было бы поучительна заглядывать иногда: оно увидело бы здесь, что агенты русского правительства считают для себя совершенно излишним соображаться с законами, изданными их же владыками.

Петропавловская крепость—эта «русская Бастилия»—находится в непосредственном ведении «опоры трона»—III Отделения. Существуют ли для этой тюрьмы какие-либо правила или нет,—заключенным неизвестно, а потому приходится рассказывать просто о ее порядках.

После «голодного бунта» и «бунта буйного», о которых сообщалось в брошюре по поводу убийства Мезенцева, порядки здесь были такие: с воли принимали для заключенных от их родных и знакомых книги, вещи, пищу и деньги; внутри тюрьмы пища и деньги могли передаваться от одного заключенного другому; свидания с родными происходили один раз в неделю (каждое по получасу).

С половины октября прошлого года порядки эти сильно изменяются: принимать книги с воли совсем запретили; вещи, пища и деньги стали приниматься только от родных, и то с большими затруднениями, письма от заключенных и к заключенным стали итти крайне медленно (городское письмо— две недели), и половина из них совсем не стала доходить, задерживаясь по пути в III Отд., даже без простого извещения о том заключенных; всякую передачу денег, вещей и пищи внутри тюрьмы строго запретили; свидания стали происходить один раз в три и даже в четыре недели, по четверти часа каждый раз, при чем они продолжались иногда и меньше четверти часа; если же присутствующему при свидании жандармскому поручику Соколову (самый грубый из всех известных заключенным жандармских офицеров) какое-нибудь слово казалось подозрительным, то свидание тотчас же прекращалось. Такая крутая перемена об'ясняется следующими причинами. В конце октября в крепость было привезено 14 человек, арестованных прошлою осенью. Третьеотделенцы и тов. -прокурора СПБ Судебной Палаты, пресловутый Поскочин, считали их составляющими какое-то важное сообщество - «теплая компания», как злобно выразился Поскочин на допросе по делу об убийстве Мезенцева), и, понятно, Поскочин с жандармами дорого дали бы, чтобы смастерить это сообщество и явиться спасителями отечества. А тут вдруг, при полном почти отсутствии каких-либо данных, эти арестованные наотрез отказываются не только давать какие-либо показания, но некоторые (четверо)—даже об'явять свою фамилию, а один (Сабуров)—написать хоть одну букву. Тогда III Отд., с Поскочиным во главе, плюнув на 405 ст. Уст. Угол. Суд., которою запрещается вымогательство показаний, начали «прижимать непокорных». Это с цинической откровенностью об'яснило само III Отд. в своем письменном ответе на просьбу заключенного Буланова о переводе части его денег Михайлову: «так как вы и Михайлов,—говорилось в этом ответе,— упорствуете давать показания, то III Отд. не считает возможным делать вам какие-нибудь снисхождения» (III Отд., в качестве опоры трона, очевидно, считает себя настолько выше российских законов, что всякое исполнение их считает снисхождением с своей стороны). На Сабурова, как наиболее непокорного, было обращено преимущественное внимание III Отд. В Петропавловской крепости существует обычай, чтобы каждый заключенный (грамотный) собственноручно записывал на бумажку, что ему нужно купить. III Отд. надеялось этим путем получить крайне интересный для него почерк Сабурова.

Но Сабуров, справедливо считая эти записки пустой формальностью, требовал без них делать ему покупки. Тогда III Отд. присылает приказание не делать Сабурову без его записки никаких покупок. Видя, что III Отд. просто-напросто самодурствует, Сабуров об'явил тюремному начальству, что если оно к 23-му декабря (78 г.) не доставит ему табаку, то он принужден будет произвести скандал. В назначенное время смотритель опять принес ему отказ. Тогда Сабуров выбил фортку в дверях, изломал мебель в камере и оборвал обои на стенах, после чего был, по приказанию смотрителя, связан, при чем ему помяли нос, вывихнули палец и содрали кожу в тех местах, где была веревка. III Отд. отвечало на это предписанием не делать Сабурову никаких покупок, хотя бы он даже написал записку, пока он не напишет о том прошения в III Отд. ("поклонись, дескать, мне в пояс,— как бы говорило III Отд. Сабурову,—тогда я позволю тебе покупать»). К этому времени и остальные заключенные не могли уже более выносить своего положения. Дело в том, что хотя на содержание заключенного отпускается 50 к. в сутки, но тюремная пища, почему-то выдается в недостаточном количестве. При тюрьме есть библиотека, собранная из книг, пожертвованных разными благодетелями и самими заключенными; но библиотека эта крайне скудная, и, что курьезнее и, вместе с тем, чувствительнее всего, в нее не допускаются журналы за текущий год, если бы они даже и были кем-нибудь пожертвованы. Многие заключенные арестованы в летнем платье, потому осенью и зимой принуждены отказываться от гулянья (полчаса в день), что, понятно, чрезвычайно вредно отзывалось на их здоровьи (почти все заключенные страдают хроническим расстройством желудка). Все это заставило заключенных в начале января обратиться к шефу жандармов с заявлениями, в которых говорилось, что система лишений, которым подвергает их III Отд., обращает предварительное заключение в меру наказания и, вместо сохранения подсудимых для суда, систематически убивает его,—что это противоречит 416-й ст. Уст. Угол. Суд., где предварительное заключение поставлено на ряду с такими мерами, как отобрание вида жительство, а потому должно заключаться только в лишении свободы, и что поэтому заключенные требуют, во-первых, чтобы с воли принимались книги, деньги, вещи и пища от родных и знакомых; во-вторых, чтобы все это внутри передавалось от одного заключенного другому (передача через руки смотрителя и обыкновенно состояла в том, что имеющий деньги записывал, что нужно для неимеющих, и последним покупки приносились прямо из лавки), в- третьих, чтобы заключенные могли иметь письменные принадлежности; в-четвертых, чтобы свидания происходили еженедельно; в-пятых, чтобы в тюремную библиотеку были допущены новые журналы. Одно из заявлений (Арцибушева) найдено, по мнению коменданта, оскорбляющим достоинство шефа, и потому не отослано. Арцибушев об'явил, что если оно не будет отправлено, то он произведет скандал; ему отвечали отказом. Тогда он изломал всю мебель и был, по приказанию смотрителя, связан. Комендант, посылая об этом донесение в III Отд., препроводил и заявление Арцибушева, как вызвавшее всю эту историю. Итак, в результате— начальство все-таки принуждено было послать заявление, только предварительно скрутило Арцибушева. 22 января от шеф пришел ответ, которым разрешалось иметь письменные принадлежности; все же остальные требования найдены "неосновательными" (почему—это, конечно, не об'яснялось; назову, мол неосновательными, да и баста; что ты с меня возьмешь?)Однако, должно быть, по конфиденциальному предписанию III Отд., внутри тюрьмы была допущена передача друг другу пищи, свидания стали происходить еженедельно (по четверти часа); но книг с воли и новых журналов в библиотеку не допускалось. Сабурову же было разрешено передавать все, кроме табака ("ты, мол, из-за табака бунтовал, так и чувствуй же, какова рука моя: хочет—казнит, хочет милует"'). Заключенные всеми силами старались избежать скандала; вошли с тюремным начальством в переговоры, что если оно не хочет вызывать «буйства», то пусть, какими ему угодно путями, снабдит Сабурова табаком. Смотритель отвечал отказом. Тогда 5 февраля заключенные решились обратиться к тюремному начальству с решительным предложением на этот счет. Смотритель отказался притти для переговоров. Заключенные послали сказать ему, что они будут ждать его до 10 часов вечера. Он не дал никакого ответа. Заключенные приготовились...

Наступал вечер... С первыми звуками курантов Петропавловской крепости, бивших 10 часов, в коридорах крепостной тюрьмы раздался оглушительный стук и треск. Это заключенные выбивали фортки в дверях и ломали в камерах все, что только можно было ломать. Минут через 10 смотритель Богородский с толпой в 15—20 человек солдат гарнизона Петропавловской крепости прибежал к камере заключенного Сабурова, подбегая по пути к выбитым форточкам и посылая заключенным угрозы, в роде: «погоди, жидок, я тебя научу, как бунтовать!» (Вайнштейну), «а тебе, мерзавец, больше всех достанется!» (Мозговому) и тому подобные. Затем, эта толпа ворвалась в камеру Сабурова, и здесь разыгралась первая сцена возмутительнейшей, зверской расправы над политическими заключенными,—сцена дикого насилия и избиения толпою солдат одного и притом связанного человека. Сабурова свалили на пол, и одни из солдат принялись таскать его за волосы и бить головой об пол (пол в камерах асфальтовый) так сильно, что у него позеленело в глазах, и потом в течение 10 дней страшно болела голова и звенело в ушах; другие колотили его, чем попало (кулаками и каблуками сапог) и куда попало (в голову, в спину и бока); третьи немилосердно крутили назад руки и вязали веревкой: сначала руки, а потом ноги (ноги затем притягивали к рукам, так что подошвы ног касались пальцев рук). Затем связанного Сабурова стащили в карцер и бросили там на кровать. Через несколько времени он развязался и стал звать (стуком) одного из товарищей по заключению. Опять врывается смотритель с толпой солдат, сваливают его на пол и вяжут вторично, на этот раз так старательно, что у него через несколько минут омертвела правая рука. Явился доктор и, осмотревши Сабурова, приказал снять веревку и вместо нее надеть сумасшедшую рубаху,—каковое приказание и было пополнено над ним два раза. Как сильно был избит Сабуров, можно себе составить понятие уже по тому, что он в течение следующих четырех дней, при всем своем желании, не мог ни спать, ни есть, и в течение семи дней—вставать. За Сабуровым та же участь постигла Костюрина, Трофимова, Мозгового, Соболева, Вайнштейна, Арцибушева, Буланова и Михайлова. Все они были избиты, связаны и связанными опять избиты. Солдаты так. усердствовали в исполнении приказаний начальства, что разница в целом ряде этих возмутительных сцен насилия вышла очень невелика. Так: Трофимова, уже связанного, секли концом веревки; Мозговому, избитому уже до шишек на голове, до синяков под глазами и лужи крови, истекшей из носа, и тоже связанному, один солдат, ухода, нанес ногой в чувствительное место такой сильный удар, что он потерял сознание и очнулся только в половине 12-го, т.-е. пролежал без памяти больше часа; Арцибушеву сломали носовой хрящ и били ногами в грудь так, что у него пошла горлом кровь. Все эти варварские сцены смотритель созерцал очень хладнокровно и только у Арцибушева не мог сдержать чувств, волновавших его, и закричал: «прикладами его». Но прикладов не. оказалось, и один из солдат придавил его к стене отломанным карнизом. Во время избиения Михайлова, на крик его: «вы ответите за побои», смотритель отвечал: «я тебя не бью».

Женщины избегли общей участи и только две из них сделались жертвами расходившихся солдат: на Малиновскую один солдат бросился так стремительно, что свалил ее па пол и сам упал на нее, а Витаньеву смотритель, запретивши бить, не запретил душить, что солдаты и исполнили так усердно, что она больна и до сих пор (20-го февраля); третью же (Александрову) вломившиеся в ее камеру солдаты сваливают на кровать, потом начинают надевать сумасшедшую рубаху и душат подушкою; но смотритель, удовлетворив свои расходившиеся зверские инстинкты над другими заключенными и наделив Александрову продолжительной площадной бранью, приказал снять с нее рубаху и прекратить душение. У заключенных затем было отобрано все и оставлены одни тюфяки, на которых были положены связанные. К 11 часам все замолкло; только изредка раздавались оклики: это связанные и несвязанные справлялись друг о друге, все ли живы. В 22 ч., по приказанию смотрителя, были развязаны те, которые не могли развязаться сами.

На следующий день, 6-го февраля, были отобраны у заключенных тюфяки и крышки от ватерклозетов, так что пришлось целый день валяться на голом, холодном асфальтовом полу и вдыхать всякие миазмы от разлагающихся нечистот. Заключенные потребовали, чтобы обо всем происшедшем был составлен протокол, но получили отказ. Они потребовали доктора, для медицинского освидетельствования. Является доктор и говорит, что хотя он, как человек, и жалеет заключенных, но, как служащий в крепости, не может произвести освидетельствования без приказания начальства. Заключенные требуют к себе коменданта крепости, давая слово не трогать его,—отказ. Требуют бумаги для написания жалоб— опять отказ. Тогда 14 человек заключенных заявили, что они не примут пищи, пока им не дадут бумаги. Начальство этим нимало не смутилось и принялось систематически раздражать заключенных: часовые поминутно хлопали закрышками у стекол в дверях и ходили по коридору, стараясь стучать как можно громче (обыкновенно по коридорам лежат половики, но на этот раз они были сняты). Как только кто-либо из заключенных начинал стучать кому-нибудь из товарищей, к нему врывалась толпа служителей и вырывали из рук то, чем он стучал (куски сахару, корки хлеба и прочее). Одна из заключенных (Ольга Натансон) начала стучать каблуками в пол; вламывается к ней толпа служителей, схватывают ее, поднимают на воздух и в таком положении стаскивают с нее ботинки. Другой заключенной (Загорской-Федоровой) в течение недели не давали одеяла, что для нее было весьма чувствительно, так как у нее были выбиты почти все стекла. Прислуживающие нижние чины, проходя мимо камер, громко ведут беседу, в роде: «они (т.-е. заключенные) боятся веревок, как огня; мы их еще не так скрутим». И, в довершение всего, смотритель, заходя к одному из заключенных (Сентянину) 1, который был спасен от общей участи старательством доктора (Сентянин сильно болен, и доктор удерживал его от участия в этой истории словами: «и зачем вы сюда мешаетесь—вам и так немного жить осталось»), и к которому одному смотритель решался входить в камеру, начинает восхвалять свои добродетели: «Я, — говорит он, — был настолько великодушен, что не дал никого убить».

1 Сентянин умер в крепости 26 мая 1879 г.

Наконец, на пятый день голода (10-го февраля) выдают бумагу, но некоторые до того уже ослабели, что, не имея сил писать, отложили писание жалоб на другой день. Все жалобы были доставлены шефу, который 12-го февраля самолично явился в крепость. Сущность его ответа превосходно формулирована им же самим (в ковычках приведены подлинные слева его, которые по своей беззастенчивой откровенности глубоко врезались в память заключенных). «На рожон полезли, на рожон и напоролись; и зачем вы начинали, зная, что сила на нашей стороне, а где сила, там и насилие? Я глубоко сожалею,—прибавил он,—что вам так скоро выдали бумагу и не заставили поголодать до тех пор, пока сами не стали бы есть» (это было сказано у Михайлова, Мозгового и Малиновской). На прямой вопрос Мозгового: считает ли шеф побои законными, тот, ударяя себя оз грудь, патетически воскликнул: «нас бьют, а мы только защищаемся», и прибавил: «странное дело: вы попадаете сюда за отрицание всяких законов, а сами требуете, чтобы с вами поступали по закону!». Во всей этой истории шеф обвиняет Сабурова, потому якобы, что он, Сабуров, не захотел писать записок. На замечание Малиновской, что ведь не пишут же записок безграмотные, а стало быть, записки не есть что-либо необходимое, шеф отвечал: «Ну, знаете, с безграмотными еще меньше церемонятся, чем с вами». 13-го февраля получился ответ от коменданта, в котором говорилось, что вязание производилось по его приказанию, побоев никаких произведено не было, а, по свидетельству доктора, произошло несколько легких ушибов, неизбежных при сопротивлении человека, которого вяжут (почти никто не сопротивлялся при связывании), и что бумага не выдавалась в течение трех дней по его распоряжению в виде наказания (вопреки 491 и 496 ст. Уст. Угол. Суд.). Выходит, что рука руку моет... и в данном случае обе остаются грязными. 13-го февраля были возвращены кровати; 14-го—  столы; 17-го—табак, а 19-го—письменные принадлежности, и восстановлена передача пищи друг другу. Сабурову опять  разрешено передавать все, кроме табака, т.-е. III Отд., словно нарочно, оставляет зацепку для будущих упражнений зверских инстинктов смотрителя и воинских упражнений гарнизонных солдат. :

Дело теперь стоит в таком же положении, как и до 5-го февраля. III Отд. продолжает самодурствовать и тем как бы намеренно вызывает повторение истории. Тюремное начальство, комендант и смотритель, конечно, явятся ревностными исполнителями предначертаний Ш Отд., и мы ничем не гарантированы от того, что это начальство будет в следующий раз менее «великодушно» и лишит нас одного или нескольких товарищей, т.-е., попросту говоря, постарается нанести при усмирении смертельные побои. Петропавловская крепость. 20 февраля 1879 г.

ЦИРКУЛЯР М. В. Д. ОТ 16 ИЮНЯ.

Мы приводим целиком этот акт замечательной правительст0венной наглости и цинизма. Пусть сохранится он для историка русской революции; пусть прочтут его еще раз те, кт, еще ждет чего-либо от нашего правительства. , ,

Вот подлинные слова этого знаменитого документа: «О некоторого времени между сельским населением стал! ходить ложные слухи и толки о предстоящем будто бы общем переделе земель. По особому государя императора по велению, об'являю, что ни теперь, ни в последующее время никаких дополнительных нарезок к крестьянским участкам не будет и быть не может. При действии наших законов с праве собственности, никогда не может случиться такой неправды, (такой обиды, чтобы земля, законным порядком за кем-либо укрепленная, была у законного владельца отнята и передана другому. Сами крестьяне владеют отведенною им землей на основании высочайше утвержденного 19 февраля 1861 г. положения; по силе закона они спокойно пользуются и распоряжаются своими наделами и имеют право приобретать новые земельные участки от других собственников, по добровольному с ними соглашению. Таким образом, законы наши оставляют каждого при своем и не дозволяют посягать на чужое. Через это, вместе с крестьянской и всякой другой собственностью, охраняется спокойствие всего государства. Ложные слухи о земельном переделе и о добавочных в пользу крестьян нарезках разносятся по селениям людьми злонамеренными, для которых нужно только смущать народ и нарушать общественное спокойствие. К сожалению, слухи эти нередко принимаются на веру простодушными людьми,  которые передают их другим, не подозревая обмана и не помышляя о том, в какую беду они могут чрез это попасть сами и ввести других. Во исполнение высочайшей воли государя императора, предостерегая сельское население от злых и коварных внушений,. я вменяю в обязанность -сельскому, волостному и полицейскому начальствам зорко и неослабно следить за появлением злоумышленных вестовщиков, а введенных в обман стараться всячески вразумлять и удерживать от распространения вредных вымыслов».

Подписал: Маков.

Повторяем, это есть акт величайшей правительственной наглости и цинизма. Верховное право народа на землю есть, несомненно, самое священное из всех народных прав. С ним может сравняться разве только право свободы, немыслимое без земли. Утрачивая свою политическую свободу (татарское иго, крепостное право), народ не утрачивал земли и продолжал считать ее своею. Право это освящено веками. И вот теперь по особому высочайшему повелению приказано одним почерком министерского пера похерить ни много, ни мало как всю русскую историю, все наше .обычное право, всю не только нашу, но и европейскую науку, признающую теперь верховные права народа на землю.

Народ всегда считал землю общим достоянием и никогда не признавал ее частной собственностью. Ссылаться ли нам на наших лучших исторических писателей и исследователей быта: Неволина, Беляева, Самарина и др.? Но это настолько-уже общеизвестно, что ссылки излишни. Никаких юридических и политических оснований наша частная поземельная собственность не имеет. В то время, как мы находим в Русской Правде обстоятельные распоряжения относительно движимой собственности, по отношению к земле ничего не говорится. Слово собственность и наследство не встречается до Петра ни в летописях, ни в грамотах, ни в каких-либо других государственных актах. Самого понятия о собственности, как неот'емлемой наследственной принадлежности частного лица, не существовало. В Западной Европе мещанские писатели еще могут подыскивать кое-какие основания для частной поземельной собственности из военного права, права покупки, давности владения и т. п.; но у нас ничего подобного нет. Там победитель отбирал у побежденного всю землю или часть земли и делил ее между вождями; там, с завоеванием, происходило глубокое изменение аграрного устройства. Конечно, права эти также очень шатки, но все-таки есть хоть призрачное основание. А у нас большая часть территории завоевана вовсе не царями и воеводами, вовсе не войсками, а самим народом, который ватагами,, дружинами, подвигался на север (новгородцы), восток (Ермакова вольница) и юг (казаки) и занимал землю безраздельно. Владение землей у нас было не правом, а обязанностью, повинностью. Правда, мы встречаем князей своеземцев, вотчинников (в виде редких исключений), видим, что волости, да и села переходят из рук в руки, верстаются, как служилые тягла; но все это совершается по произволу, по случаю и без всякого закона. Земли эти опять отбираются в казну или по народному настоянию, или за уклонение от службы. Основное правило русского землевладения сохраняется даже в указах 1742—44 годов, предписывавших отбирать землю в казну за от'езд из государевой службы, утайку недорослей, праздное житье в деревнях и домах и т. п.; а крестъянских протестов против частного землевладения и договоров о том, чтобы бояре не смели приобретать земель в частную собственность,—великое множество во всех наших архивах. Если села покупались, дарились и отказывались, то предметом договора всегда было не самое имущество и не люди, водворенные на земле, а только право собирать доходы и оброк, только право кормиться; земля же продолжала считаться общегосударственным достоянием (не государевым). ..Мало ли что делали князья: Иван Калита завещал, напр., Москву, как вотчину, своим детям, но кто же считал Москву личной собственностью? Великий Новгород назывался вотчиной великого князя в актах 1471 г., когда уже несколько веков не признавал власти московских князей. — Вотчина боярская и княжеская вовсе не обозначала собой западно-европейского patrimonium'a, а означала только, что владение такою-то волостью перешло от отца к сыну—и только; переход земли к следующему поколению был делом случая, народного снисхождения, а вовсе не правилом. Само княжеское землевладение обусловливалось вольным договором, покуда он княжит в земле; а разве мы не знаем, как непрочно сидели князья на своих столах? «Поземельные владения,—говорит Градовский,—составляли только придаток к содержанию дружины и придаток весьма непрочный: при переходе князя из одного удела в другой, при изгнании князя из волости, дружинник лишался своих волостей и сел» Ист. мест, упр.,11 стр.). Словом, ни князья Рюрикова дома, ни какие-либо другие не имели права на землю, которая оставалась за смердами, купами, христианами, и притом не за каждым из них в отдельности, а за их миром. Ни один добросовестный историк не доказывал еще принадлежности земли князю. Точно также, совершенно чуждо русской жизни право наследства. Испокон веков у нас каждый взрослый имел право на землю, наравне со всеми. Взгляды эти проходят через всю русскую историю. Что ни делали с ними распорядители многострадальной Русской Земли, они уцелели и  считаются неизменными: правительственные распоряжения не выполнялись, насильственные нововведения забывались и т. д. Исторические права так легко не разрушаются и доживают до судного дня. Русский государственный быт сложился вовсе не по приказам властей, как уверяют чиновники, а медленным историческим путем. Несмотря на вопиющие аграрные злоупотребления со стороны князей и бояр, захватывавших народную землю, положение вещей мало изменилось не только до закрепления крестьян, не только до Петра, приурочившего частное землевладение к государственной службе и весьма скупого на государственные земли, но до второй половины, даже и последней четверти прошлого столетия, когда, собственно, и создалось наше частное землевладение. Древние боярские роды или вымерли совершенно, или, как говорилось, «захудали» совсем. Преемники Петра, во чтобы то ни стало, желали создать у нас аристократию, подобно западно-европейской. И вот наши императрицы— разные Елизаветы, Екатерины и Анны, окруженные временщиками, а за ними и полоумные императоры, в роде Павла, начинают раздавать своим любовницам, любовникам и разной челяди десятки тысяч десятин земли, целые уезды и сотни тысяч крестьян. Каждое восшествие на престол, каждые крестины и именины ознаменовывались подобною щедростью. Появились на сцене гр. Кутайсовы, Шафировы, Орловы, Шуваловы, набросившиеся с жадностью на народную землю. По случаю восшествия на престол, Павел роздал 82 1/2 тыс. душ крестьян, а Екатерина за время своего царствования раздала 800.000 душ. разумеется, с соответствующим количеством земли. Безбородко не ограничился тем, что присоединил к ним, и без того многочисленным, имениям 30 тыс. десятин,  выхлопатывал еще имение в 850 душ и орден св. Екатерины своей любовнице, какой-то Л., которая, по словам Воронцова, была не более, как проститутка. Земли давались за стихи и ноты в честь царедворцев1.

1 Данные эти мы берем из книги Карновича (состоящего ныне издателем органа г. Валуева «Отголоски»)—«Замечательные богатства».

Вот откуда ведет свою давность наше частное землевладение, вот каким путем создавалось оно. Оно возникло непосредственно из грабежа казны, продолжающегося и поныне: г. Валуев раздает огромные пространства казенных земель захудалым и незахудалым аристократам (в роде Долгоруких и Волконских), чиновникам и даже лакеям и кучерам.

Вот на чем покоится у нас священное право частной поземельной собственности, которое с таким пафосом защищает г. министр внутренних дел, во исполнение высочайшей воли государя императора. Мы, с .своей стороны, можем поблагодарить их обоих за откровенность. Для прояснения народного, понимания такие циркуляры делают больше, чем все книжки.,, распространяемые революционерами в народе.

КОРРЕСПОНДЕНЦИИ.

ИЗ ПУДОЖА (Шонецк. губ.) нам сообщают о возмутительном факте, обрисовывающем положение политических ссыльных. 28 августа три женщины (из политических ссыльных): Охременко, Улановская и Евасницкая отправились на лодке за город собирать грибы. Они вышли из дому в присутствии полицейского, ежедневно обходящего ссыльных для проверки. На дороге они встретили исправника, который целую версту ехал рядом с ними и не сделал; им никакого замечания по поводу их прогулки. Женщины, мирно собирали ягоды и грибы. А исправник, между тем, послал нарочного в город с приказом—догнать и арестовать их, как якобы бежавших. Полиция является, отбирает весла у женщин и на буксире приводит их лодку в город. По дороге их увидели гулявшие на берегу ссыльные и, желая узнать, в чем дело, целой кучей встретили. возвращающийся кортеж. В то же время, к берегу опускается помощник исправника, Зотиков, с полицейскими и даже частью местного гарнизона! Эта армия окружает ссыльных; Зотиков махает револьвером и кричит, что ссыльные! бунтуют, что он потребует воинского начальника. На вопрос ссыльных—что он собственно требует и что намерен делать—он отвечает, что это его дело, и приказывает всем, кроме женщин, разойтись. Некоторые из; толпы хотели исполнить требование, но солдаты не пускают их, толкая и крича: "Прочь, никого не велено пущать". Шум и сумятица... Наконец, всю толпу повели в город, под конвоем чуть не целого гарнизона, подошедшего по дороге на подкрепление Зотикову. У полиции солдаты разогнали пинками, ссыльных, а «бежавших» втащили в самое здание, где им было об'явлено, что их, как покушавшихся на побег, будут держать под арестом впредь до раз'яснения дела. Два дня сидели они, почти без пищи, испытывая самое грубое обращение. На третий день, является исправник с полицейскими и приказывает перевести женщин в острог. Арестованные требуют об'яснения, но, по знаку исправника, солдаты начинают колотить их и тащить за руки их за волосы в острог. Исправник лично участвует в побоище. С избитыми физиономиями, исколоченных до бесчувствия, несчастных проволокли в острог черев весь город. Эта сцена возбудила негодование даже сo-стороны местных обывателей-мещан. Но на публику, конечно, не обращали внимания. Несколько дней сидят женщины в тюрьме; их всячески стесняют. Исправник не допускает от них ни заявлений, ни писем через прокурора. Чем кончится дело — неизвестно. Остальных ссыльных, бывших на берегу, обвиняют в покушении, отбить бежавших и в сопротивлении властям.

ИЗ ЕКАТЕРИНОСЛАВА. Из города увезены в Орловскую (не Мценскую ли?) тюрьму для ссылки административным порядком: семинарист Ч е в ь я г а, рядовой Михайличенко (из вольноопределяющихся), помощник Котов (владелец 1000 дес. под Екатерин.) и бывший гимназист К о р е ц к и й -С т а р ш и й. Ботов, Михайличенко я Корецкий сидели в здешней тюрьме с апреля. Все они -обвиняются в пропаганде среди крестьян я войска, а Котов в пропаганде штундизма,

ИЗ ПОЛТАВЫ. Наше полтавское дворянство, как известно, после 2 апреля подало на имя царя адрес, наделавший, до некоторой степени, шума. Я не стану приводить целиком это дворянское произведение, а ограничусь изложением его сути.

Составители адреса, упомянув о великих реформах в славных делах нынешнего царствования и о их воспитательном значении для всего общества и народа, видят слабость правительства в отсутствии дворянско-полицейской организации, которая удесятерила бы силы правительства .для борьбы с внутренним врагом. Указав, что подобный союз не будет чем-нибудь новым, так как и Екатерина созывала депутатов, они выражают свою готовность явиться по первому призыву, «когда благо угодно будет повелеть», и обещают действовать «без лицеприятия для своего сословия». Пользу подобного учреждения составители доказывают, ссылаясь на успехи социально-революционной партии в России, что достигается существованием организации в среде членов этой партии и их неизменною верностью друг другу. «Во сколько же раз сильнее будет союз, который образуется свободно, законно и всенародно для истребления врагов тишины и общественного спокойствия». В конце концов, дворянство, как бы извиняясь в собственной дерзости, заявляет, что «только страх за священную особу вашего величества был причиной, что и самая мысль наша получила необычное для нее течение».

Это необычное течение дворянской мысли и послужило собственно причиной приезда в Полтаву Лорис-Меликова в конце мая. Самое лакейское прислужничание встретило графа в городе. Городской голова Абаза, очень много либеральничавший до сего, особенно холопствовал перед Лорисом, остановившимся в его доме: Абава даже лошадь его сиятельства выезживал самолично. Разумеется, все либеральные замашки, в роде спектакля в пользу ссыльных студентов,— были забыты, особливо, когда Лорис, в виде милой шутки, напомнил г-же Абаза, что он имеет право вешать, кого вздумает. Выбился из кожи также полицмейстер Стеблин - Каменский (отец осужденного на каторгу). с комической старательностью охраняя особу графа. Солдаты, жандармы, городовые окружали Лариса, словно он шел штурмовать Карс.

Составитель знаменитого адреса, Устимович (предв. двор. Гадячского у.), не присутствовал в городе, а потому был вытребован в Харьков для об'яснений, которые и были найдены удовлетворительными. Губернский же предв. двор. Мандерштерн получил выговор за то, что его, в самый критический для государства момент, нет в губернии.

Во время пребывания в Полтаве Лорис решил судьбу .лиц. участвовавших в панихиде по Михалевиче и Ковальском. Один из них, Жуков, успел скрыться. Остальные 7 высланы: Собакарев — в Вельск, Саучинский — в Никольск, Жарко—в Уржум, Попов—в Березовские Починки (деревня в две-три избы, Глаз. уезда, Вятск, губ.), Левин— в Сургут (Тоб. губ.), Комаровский — в Тару (Тоб. губ.), Кузнецкий—в Иркутск. Все они — харьковские студенты, сосланные за беспорядки на место родины, т.-е. в Полтаву. Месяц спустя был арестован и отвезен в Вышневолоцкую тюрьму для ссылки в Сибирь Щетивский, состоявший под следствием по какому-то пустячному политическому дел) Затем сослан в Кадников (Волог. губ.) Рейдер, бывший студент Киевского унив. В последнее время сосланы в Арх губ. «за оскорбление величества» двое крестьян, ремесло) кожевники.

ИЗ ВЯТКИ. Как известно, Вятская губ. служит местом для административной ссылки, и в настоящее время в одном только г. Вятке политических административно-ссыльных 18 человек. Каждый день по несколько раз является к ним полиция посмотреть, -все ли они налицо Часто бывает, что одним лицезрением ссыльных не удовлетворяются, и тогда без всякого повода все их вещи подвергаются «административному осмотру». Бесцеремонность полиции но отношению к «поднадзорным» доходит иногда до самой невозможной степени. Прошлой зимой в театре один полицейский дал пощечину г. Б. (находящемуся поз надзором) за то, что тот требовал отдать ему кресло, занятое насильно полицейским. Б. принес на оскорбление жалобу мировому судье.. Свидетелем происшествия был ссыльный Р. Полицмейстер сперва пытался застращать Р., чтобы он дал ложное показание в пользу полицейского. Когда же не успел в этом, то уговорил мирового судью оттянуть дело, а сам тем временем успел сослать Б. в Восточную Сибирь, а Р.—на родину.

Надзор не только за ссыльными, но и вообще за всеми обывателями самый мелочной. В глазах вятского полицмейстера все барышни, не носящие серег, колец и перчаток,—социалистки, а молодые люди, гуляющие в загородном саду,—социалисты, и записываются, как говорят, полицмейстером в особую книгу. Осаждаемая неприятелем, вятская администрация хлопочет теперь осчастливить Вятскую губернию военным положением. А то пожалуй, чего доброго,—революция вспыхнет! Здешнее начальство уверено, что в городе или близ города, на дачах, есть тайная типография, которую самым энергичным образом разыскивают. Еще весной сделали обыск у Красовского и, отыскивая типографские принадлежности, разрыли даже кислую капусту к кадках. Летом два раза делали обыск на Раковке (дача почетных граждан Рязанцевых), обшаривая чуть не каждое дерево, обстукивая своды: не запрятан ли. мол, шрифт? Но, разумеется, ничего подобного не оказалось.

На пароходной пристани у нас обыскивают приезжающих и от'езжающих, кто имеет несчастье своим видом не понравиться полиции. Одна слушательница медицинских курсов приехала на лето к родным. Полицмейстер ее обыскивает и находит четыре тома Некрасова. Он ужасается. «Что это значит, что так много? Четыре книги! Затем? Поставлять, что ли, взялись кому?».

В г. Орлове., в начале августа, застрелился Александр Григорьевич В о й н а, бывший в административной ссылке с начала 1876 года,.

ХРОНИКА ПРЕСЛЕДОВАНИЙ.

Здесь ветер не дунет живящей струей,

И солнечный луч не проглянет,

II все, что поднимется к жизни порой,

Мгновенно здесь гибнет и вянет.

Никогда еще .картина русской действительности не представляла собою такого живого воплощения разнузданного деспотизма. Содрогаясь в последних предсмертных конвульсиях, русское правительство, рядом кровавых и зверских насилий, поражает без цели и смысла все, что встречается ему на пути, и, подобно одержимому припадками эпилепсии, не сознает, что расточаемые им удары истощают только его последние силы и наносят ему тяжкие, неизлечимые раны.

Все, что есть мыслящего на Руси, невольно чувствует негодование и отвращение, глядя на эти судороги умирающего туловища. Всем душно, всем тяжело... Густые черные тучи нависли над исстрадавшейся Русской Землей; нет воздуха, нет простора дыханию в этой душной темнице, называющейся российской империей. Все жаждут живительной грозы, которая рассеет эти  мрачные тучи, и даст простор дыханию и жизни...

Посмотрим же, что творится на Руси.

К И Е В.

Не успело еще изгладиться в Киеве зловещее впечатление казни Осинского, Бранднера и Антонова, как русские палачи решили обагрить эшафот кровью трех новых мучеников. 14 июля назначена была казнь Осипа Федорова, Горского и Бильчанского. Рано утром во двор тюремного замка въехала колесница, на которой должны были везти осужденных на место казни. Все в тюрьме в эту ночь не спали; из решетчатых окон выглядывали бледные и грустные лица заключенных; там и сям слышался прерывистый разговор - это заключенные обращались с последним приветом, со словом любви к осужденным товарищам. Минута была мрачная и торжественная; сердца остающихся сжимались мучительной тоской, а осужденные были бодры, почти старалисъ утешить своих друзей. Но вот послышался звук отпираемых замков; все стихло в немом ожидании. Осужденных вывели на двор и поспешно усадили в колесницу, привязав им на грудь по большой черной доске, на которой белыми буквами было написано: «государственный преступник». Когда окончилась эта церемония и колесницы направились к воротам замка, осужденные крикнули товарищам: "Прощайте, друзья, не горюйте; пусть наша смерть станет залогом лучшего будущего для вас!». «Прощайте!» раздались в ответ голоса из тюрьмы, в которых слышались подавленные рыдания. Дорогой от тюрьмы до места казни Федоров и Бильчанский обратились с речью к народу, в которой об'ясняли, что казнят их не за преступления, а за то, что они любили народ и боролись за него. Едва прозвучал голос осужденных, как Гюббенет приказал бить в барабан, а казаки старались раздвинуть толпу, громадной массою теснившуюся вокруг колесницы. Однако,  барабанщику не удалось заглушить громкие голоса говоривших;  и у него не легко было на душе: ударит раз, другой, замолкнет, не будучи в силах продолжать. Заметив это, барабанщика заменили горнистом, но и это немного поправило дело. Так, медленно подвигаясь, колесница доехала до места казни, где, посреди громадной площади, запруженной народом, возвышались три виселицы. Твердыми шагами шли осуждённые по ступеням эшафота, и, когда палач готовился набросить им на головы белые капюшоны, Бильчанский, подбросив вверх свою шапку, вскричал: "Да здравствует бедный народ!" — и эхо громко повторило глас по всем концам площади.

Крепко обнявшись в последний раз друг с другом, осужденные без сопротивления отдались в руки палача. Через минут от этих смелых людей, полных жизни и силы остались три трупа, которые наскоро уложили в черные гробы с белым крестом на крышке... Итак, все было кончено; еще три жизни принесены в жертву деспотизму, обезумевшему от пролитой им крови.

Вместе с Федоровым, Бильчанским и Горским осужден был на смерть и Овчинников, но, желая парализовать то впечатлениё, которое произвели казни на общество, правительство вздумало помиловать его, заменив казнь вечной каторгой. Об'являя об этом Овчинникову, Новицкий спросил его, благодарен ли он начальству за оказанную ему милость. "Нет, — отвечал Овчинников:—меня возмущает эта подлость: неужели трудно понять, что мне оставили жизнь с тем, чтобы этой мнимой милостью затемнить впечатление от вопиющей несправедливости казней других; в сущности же, вечная каторга та же смерть, только более мучительная, более медленная".

ОДЕССА.

С приездом: в Одессу генерал-губернатора Тотлебена, немедленно начались так называемые «мероприятия», первой жертвой которых явилась одесская пресса. Во всех редакциях были произведены обыски; обязали их уведомлять полицию о занятиях их сотрудников, а также об образе жизни их до вступления в редакцию. Самым ревностным исполнителем этих полицейских обязанностей оказался «Новороссийский Телеграф». Одновременно с этим, начался ряд арестов и административных высылок. Число лиц, высланных из Одессы, доходит до 60. Вот список имен, которые нам удалось узнать: Гернет (секретарь городского головы), Бемер (инспектор народных училищ), Южаков (сотрудник «Слова» и помощник редактора «Одесск. Вед.»), Чандатский, Дубравный (учитель), Маркович (учитель), Ковалевский (бывший учитель, служивший в Одесской городской управе, муж осужденной М. Ковалевской), Малеванный (служащий в городской управе), -Борисов (то же), Андриевский (учитель), Семенюта (владелец магазина учебных пособий), Ивичевы (брат и сестра убитых в Киеве), Герцо-Виноградский .(фельетонист, писавший под псевдонимом «Барона Икса»), Шульгин (учитель гимназии), Шестаковский (учитель гимназии), Ба-раневич (учитель Одесск. железнодорожного училища), Соковнин (военный ветеринарный врач), А, Попов (служащий в городской управе), Енкуватов, Спандони (студент), Шамиот, отец с сыном (отец—доктор, старик 60 лет), Аршавский, М. Виташевская (сестра осужденного), Е. Свитыч (также сестра осужденного); студенты: Татаров, Добровольский, Миролюбов, Орлов, Хедеровер, Горонович, А. Желтоновский, Левандовский (брат осужденной по последнему одесск. проц.); рабочие: Никитин, Свистунов, Тараненко, Лашин и др.; Лукьянов (член сиротского суда), Донцов с женою, Агафья Ищенко, Прасковья Ивановская, Эйдели Пумпянская (оправданная по процессу 193-х), Кудриченко (рабочий), Шаландский (то же), Стартынский (служащий в почтовом ведомстве).

Из числа арестованных после 2-го апреля приводим здесь также некоторых: Самарин с сыном и Властопуло (актеры), Кименевский и многие из поименованных в списке высланных.

Кроме того, по делу о покушении на убийство Гориновича в Одес. тюремном замке содержатся: Малинка, Курицын, Дробязгин и Янковский.

Аресты и административные высылки не прекращаются и до сих пор. Высылают всех без разбора, кто ни попадется под руку, как это наглядно доказывает следующее обстоятельство, случившееся с акушеркой Е. Берг, которая арестована и сослана без всяких предварительных справок. Впоследствии оказалось, что она поплатилась за другую, какую-то свою однофамилицу, и когда родственники стали хлопотать о ней, доказывая непреложными фактами ее невиновность, то Панютин, правая рука Тотлебена (который, говоря между прочим, по отзыву одесситов, руководит всеми подобными делами, предоставляя Тотлебену только подписывать бумаги), отвечал, что облегчить участь Берг он не может, так как «что подписано, того не изменишь».

Вообще -можно сказать, что главной характеристической чертой «мероприятий» является грубое насилие и бесшабашный произвол. Вот, напр., обстоятельство, являющееся наилучшей иллюстрацией современного положения. Обринский, директор одесского коммерческого училища, обратился к Тотлебену с просьбой не принимать никаких административных мер против учителя Шестаковского (у которого найден М» 3 «Земли и Воли») впредь до окончания экзаменов.

— Так вы пособник неблагонамеренных лиц?!—вскричал генерал-губернатор.—В 24 часа извольте выйти в отставку!

— Осмелюсь заметить, ваше превосходительство,— скромно возразил пораженный директор,—что я знаю Шестаковского, как учителя,—он человек, исполняющий добросовестно свои обязанности.

— В 24 часа извольте очистить квартиру в коммерческом училище!—приказал Тотлебен, не желая слушать никаких возражений.

Все одесское купечество, к чести его надо сказать, сильно возмущено этим беззастенчивым самодурством правителя.

Вот еще факт, вполне дорисовывающий картину. Некто Сомов, недавно приехавший из Курска в Одессу, подвергся почему-то самому докучливому полицейскому надзору: шпионы буквально ходили за ним по пятам; и вот, однажды, когда он гулял по приморскому бульвару, где по вечерам обыкновенно так много народу, что в толпе очень легко скрыться,, шпионы, боясь потерять его, кликнули жандармов и велели арестовать его. Жандармы предложили Сомову следовать за ними, но тот отказался идти добровольно и, возмущенный подобной наглостью, обратился к публике с речью, в которой указывал ей на безысходность положения всякого русского гражданина при современной разнузданности полицейских властей. Едва он успел сказать это, как на него накинулись жандармы и, осыпая всевозможными оскорблениями, потащила с собой; когда, наконец, он был привезен в тюремный замок, то тело его было покрыто синяками, а одежда буквально изорвана в клочки; там, избитого, полуживого, втолкнули его в грязную каморку, где не было даже тюфяка, чтобы лечь. Нервное потрясение, испытанное им после всех перенесенных оскорблений, было так сильно, что он в ту же ночь решился покончить с жизнью. Не имея под рукой никаких более удобных средств к исполнению своего намерения, он сжег себя при помощи тюремной керосиновой лампы.

Как ни ужасна картина этой смерти, но еще более потрясающее впечатление производит казнь трех новых жертв русского деспотизма, публично совершенная в Одессе 10 августа. Не в первый раз видим мы, с какой геройской твердостью умирают наши товарищи, но фигура Лйзогуба носит на себе какую-то печать нравственного величия. Какая сила самоотвержения, какая глубокая вера сквозит в этой безмятежной улыбке, которая озаряет его лицо во все -время пути к месту казни, и сколько теплой любви слышится в его последних словах утешения, обращенных к товарищам, сидевшим рядом с ним на позорной колеснице!.. Давно уже человечество не видало подобного. Картина последних казней невольно переносит наше воображение в эпоху первых христианских мучеников, и не даром Лизогуб, Чубаров и Давиденко. отказавшись от последних напутствий священника, взяли все-таки из его рук крест и поцеловали его, как символ, воплощающий в себе страданье человека за идею...

ХАРЬКОВ.

Если Харьков до сих нор еще не видал в своих стенах ни одной смертной казни, то, тем не менее, общие правительственные репрессалии так же сильно дают себя знать здесь, как и в других местах. Начнем хоть с административных высылок. 24 июля 79 г. выслана административно в Восточную Сибирь Рипсимия Туманова, сестра Екатерины Тумановой, осужденной по процессу 50-ти. При обыске у нее ничего не было найдено; тем не менее ее отправляют в далекую ссылку единственно за то, что, будучи -невестой Кардашева, сидящего в харьковской центральной тюрьме, она хлопотала о дозволении видеться с ним. Узнавши об аресте дочери, мать Тумановой приехала в Харьков и получила разрешение на свиданье с нею; но- вдруг, едва успела мать повидать дочь 1 или 2 раза, как ей, без всякой причины, запретили свидания и велели немедленно выехать из Харькова. В отчаянии, она пыталась просить Лорис-Меликова отменить это решение, но, вместо всякого ответа, ее отправили с жандармами на родину в Феодосию, обязав подпиской о невыезде и назначив над ней полицейский надзор; старухе этой уже за 60 лет. Внезапно высланная мать не успела даже передать дочери денег, так что ей пришлось отправиться в Восточную Сибирь без гроша. Одновременно с Тумановой отправлена административно в Восточную же Сибирь Мержанова, невеста Виташевского, сидящего в харьковской центральной тюрьме, и судившаяся по делу Ковальского. До ареста она проживала в Печенегах вместе с матерью Виташевского. При обыске их квартиры также ничего не найдено. Одинаковой с ними участи подверглась и некто Рубанчик, 18-летняя девушка, сестра которой скрывается. Ее выслали -за то, что она не хотела или не могла открыть жандармам, где находится ее сестра. Все три отправлены в далекую ссылку без вещей и без денег, так как начальство не заблагорассудило предупредить их о времени высылки. Почти в то же время выслали в Олонецкую губ. Эммануила Воронца, 20 лет, проживавшего у отца своего, помещика Купянского уезда. Арестовали его по какому-то доносу, в котором его обвиняли, как участника в убийстве Кропоткина. Хотя, по заявлению самих жандармов, донос оказался ложным, но его все-таки сослали, чтобы, как они выразились, не подавать повода к дальнейшим доносам. Незадолго до этого, в апреле месяце, Дмоховским, матери, сестре и брату сидящего в центральной тюрьме, и Виташевской приказано было немедленно выехать из Харькова с воспрещением когда-либо являться туда. При этом брату Дмоховского, арендовавшего землю в Харьковской губ., не дали даже времени ликвидировать свои дела. Не имея возможности перечислить многочисленные имена высланных, упомяну еще о некоторых. В июне, в Купянском уезде, арестован мировой судья, помещик Кончаловский. При обыске ничего не найдено; причина ареста—донос священника, что он—социалист и при решении дел держит сторону крестьян. Производили обыск двое становых. Кончаловский думал их останов тем, что надел на себя судейскую цепь и начал составлять акт о незаконности действий становых, которые явились прокурорского предписания. Но становые акта не подписав, ссылаясь на высочайшее повеление, и приказали Кончаловскому снять цепь. Он не соглашался. Тогда становые сами сняли с него этот священный знак русского правосудия и отправили судью в острог вместе с недописанным актом. Он обвиняется, говорят, в применении коммунистических идей к своей семейной жизни.. Забавное обвинение. Около этого же времени выслана из Харькова в Павлоград (Екат губ.) целая семья Майоровых за то, что у них квартировал гимназист 8-го класса, написавший на экзамене сочинение в либеральном духе. Сыну же Майоровых, окончившему курс в гимназии, запрещено поступать в высшие учебные заведения.

В заключение приведу несколько сведений о житье-бытье наших товарищей, сидящих в центральной харьковской тюрьме. Положение их, и без того тяжелое, с каждым днем становится все хуже и хуже. Все помыслы начальства обращены на то, как бы поскорее домучить этих страдальцев, и без того уже стоящих одной ногой в гробу. Их все еще продолжают держать в кандалах, хотя обязательный срок испытания для многих из них давно уже кончился; насильно бреют им головы и не позволяют даже носить обувь, опасаясь, чтобы по не испортился от хотьбы. Спать заставляют их на голых досках и, несмотря ни на какой холод, не дают одеял, так что нередко, вместо сна, беднягам приходится всю ночь про бегать по камере в тщетной надежде сколько-нибудь согреть свои коченеющие члены. Гулять их выводят поодиночке, а потому очень ненадолго. Необразованный и грубый смотритель старается об одном—как бы дать почувствовать заключенным свою власть, и оскорбления одно за другим сыплются на их беззащитные головы;  неудивительно, поэтому что из 8 заключенных, сидевших до последнего времени в печенежской тюрьме, двое умерло и двое сошло с ума. Донецкому, страдающему душевной болезнью, с каждым днем становится все хуже и хуже. В настоящее время число заключенных в печенежской тюрьме увеличилось до 17.

Весною в Андреевской тюрьме умер один из осужденных по процессу 193-х; говорят, что это Сажин. В настоящее время число всех заключенных в Андреевской тюрьме доходит до 10. С апреля Дю-Валь запретил всякие свиданья заключенных с их родственниками. Он не позволяет также передавать ни пищи, ни теплой одежды, ни книг, тогда как до апреля все это разрешалось.

ПЕТЕРБУРГ.

В июле месяце в квартире сапожника Митрофанова1  арестован рабочий Петерсон, бежавший из административной ссылки (в сев. губ.) вместе с другим ссыльным, Щербиной. Петерсон уже два раза привлекался по политическим делам: в первый раз по процессу 193-х, при чем, просидев 3 года в тюрьме, был выпущен за отсутствием улик; потом, спустя 8 месяцев после этого, он снова был заподозрен в пропаганде, но, не желая, попасть опять в тюрьму, он скрывался от преследования у рабочего Ильина. Однако, полиция, узнав об этом от жены Ильина, выследила его и арестовала. Просидев после этого целый год, он был выслан административным порядком, так как опять не нашлось против него достаточных улик, чтобы предать суду.

Митрофанов, арестованный в Арзамасе (Ниж. губ.), привезен в настоящее время в Петербург. Его обвиняют в том,, что, работая на заводах в Арзамасе, он подговаривал рабочих устроить стачку, и сверх того—в пропаганде, участии в тайном обществе и бегстве в Швейцарию с американским паспортом. III Отд., желая выпытать у него имена его товарищей, хотело было подкупить его, предлагая деньги и обещая свободу; в случае же, если он не согласится, угрожало пыткой и долгим заключением.

1 Митрофанова подозревают в выдаче Петерсона, Этого Митрофанова не нужно смешивать с его однофамильцем, арестованным в Арзамасе.

В последних числах июля; в одну ночь было произведено много обысков и арестов. В числе арестованных находится известный присяжный поверенный Бардовский. При обыске у него ничего подозрительного не было найдено; тем не менее он был арестован. Потрясенный опасениями за свою жену, у которой также должен был быть произведен обыск, Бардовский подвергся припадкам острого умопомешательства. Несмотря на всю опасность его положения, начальство, вместо того, чтобы дать покой душевнобольному, поместило в его камеру несколько жандармов, обязанных следить за каждым шагом; это до того раздражает его, что доктора об'явили что откажутся лечить, если не уберут жандармов. Несколько времени тому назад согласились было отдать его на поруки- за 25 тыс., при чем сочли нужным сделать внушение, что если он скроется, то ее возьмут, как заложницу и будут судить военным судом. Но все это показалось, должно быть, жандармам недостаточной гарантией—Бардовский до сих пор еще сидит. У прис. пов. Лемана, жившего вместе с Бардовским, был также произведен обыск; у него был .найден № 3 «3. и В.». Леман арестован и в настоящее время серьезно болен, что доктора заявили, что если он еще останется некоторое время в тюрьме, то местный паралич, которым он страдает в настоящее время, неизбежно перейдет в общий паралич всего тела. В одну ночь с Бардовским был сделан обыск у судебного пристава Семенского. При обыске его городской квартиры и имения ничего не было найдено; тем не менее он был арестован; той же участи подверглась его жена и проживавший у них студент, учитель их детей. Однако, этим не ограничилось: почему-то сочли нужным разыскать и допросить всех учителей, когда-либо обучавших Семенского. В имении его такому же допросу подвергли крестьян. Причиной ареста Семенского был донос одного из знакомых, некоего Рачковского (тоже арестованного, освобожденного), поведение которого и прежде казалось подозрителъным. Семенский так сильно был потрясен что с ним сделался нервный удар. Одновременно с ним был арестован и другой знакомый Рачковского, преподаватель Елисаветинского женского института и сотрудние "Недели", Морозов. В ту же ночь был обыск у литератора Михайловского но, не найдя ничего подозрительного ни на городской квартире, ни на даче, его оставили в покое, хотя и опечатали многие рукописи. В то же время в деревне Колобовке, на даче, был произведен обыск у г-жи Идельсон.

В начале сентября выслали административно прис. пов. Александра Ольхина в Вятскую губ. В конце августа был обыск у Екатерины Обуховой, при чем арестовали жившего с ней на даче г. Стрекалова. Кроме того арестованы еще: Любовь Ивановна Сердюкова, которую обвиняли в том, что она скрывается от полиции (хотя она все время жила у отца), что она казначей какого-то тайного общества и что она воспитывает у себя ребенка Лизогуба (хотя по справкам ребенок оказался не Лизогуба, а Синегуба), в настоящее время она уже освобождена; Мамикансон, бывший корректор "Новостей", обвиняемый по делу о типографии «Земли и Воли» и Панкеев, обвиняемый в сотрудничестве в «Земле и Воле».

Из всех арестованных до 14 июня содержатся в Доме Предв. Закл. следующие: Левенсон (родственник Мирского), Тихоцкий, Митрофанов, Александров (фактор типографии Вольфа), Антонов (рабочий), Тихонов (арестованный еще январе 1878 т.), Николай Хартахай (студ. инстит. инжен. пут. сообщ., арест. 14 апр.; у него было найдено около 300 экз. "Земли и Воли» и много брошюр), Березневский (арестован в конце 1878 года), Рохлецов (привезен в конце мая), две сестры Поповы (дочери петрозаводского исправника; их собирались было выпустить на поруки, но отец не нашел поручителя), Николай Муравьев (рабочий завода Леснера, арестован в феврале).

Около 40 человек арестованных назначены к высылке (или уже высланы) в разные отдаленные места; из них Шкалов, и Тихонов—в Восточную Сибирь, а Лошкарев— в Пермскую губ.

В конце августа на Кронверкском пр. был обыск у студентов Широкобрюхова и Нехорошего и у  студентки Чернилевской; нашли письма из Сибири; Широкобрюхов был арестован. При обыске присутствовал пристав Панкратьев, который, по обыкновению, рисовался своей грубостью. Во время производства обыска в квартиру вошла фельдшерица Покровская,  у которой по этому случаю тоже произведен обыск.

В сентябре был произведен обыск в библиотеке Поршнякова,  при чем Поршняков был арестован. Частный пристав был настолько деликатен, что, увидав на столе библиотеки трехрублевую бумажку, просил убрать ее подальше, чтобы не смущать жандармов,—факт, характеризующий современную опричину.

Одновременно с Поршняковым был арестован и родственник его, Ипполит Головин, у которого при обыске ничего подозрительного не нашли.

Кроме того арестованы: студ. академии Федорович, студ. унив. Гурвич с сестрой, Введенский, Голубинский, студ. Капский, Богоявленский, бывш. студент техн. инст. Войнаровский, переплетчик Штейн (у которого найдены литографские принадлежности и рукописи «возмутительного» содержания), фельдш. Платунова, студ. академии Клушин. Был обыске у слушательницы Бестуж. курсов Погожевой. Оставляя подробное перечисление арестов, упомянем в заключение о двух-трех характеристических проявлениях полицейской деятельности.

Несколько времени тому назад один студент, выходя из дому, захватил с собой номер «Нового Времени», чтобы отослать его по почте своему товарищу. Едва он протянул газету к почтовому ящику, как какая-то неведомая рука выхватывает ее. В изумлении обернувшись, студент видит подкравшегося городового, преспокойно рассматривающего его газету.

— А, «Новое Время»!— Спокойно говорит блюститель порядка,—это ничего...—и возвращает газету.

Студент, удивленный таким нахальством, вздумал протестовать, но городовой заявил, что он это делает по приказанию 'своего непосредственного начальства, частного пристава, поручившего ему наблюдать за ящиками; студент волей-неволей должен был удовлетвориться этим об'яснением, зная, что начальник далеко превосходит в этом отношении своего подчиненного.

К г-же Кучиной (в Лужском уезде, поместье Костронь) явились в конце августа жандармы и, сделав обыск (при чем захватили всю ее частную и семейную переписку), повезли ее к находящейся неподалеку церкви. Вокруг последней виднелась толпа жандармов, полицейских и крестьян с вилами, топорами и дрекольями.

— Это для чего?—спросила г-жа Кучина.

— А это—чтобы «он» не убежал оттуда,—отвечал жандарм.

В присутствии Кучиной полиция сделала обыск в церкви, под церковью и около церкви, но ничего не нашла... Лица жандармов начали вытягиваться. Что же все это значит?.. Оказалось, что один из лужских священников донес начальству, будто в склепе этой церкви Кучина скрывает политического преступника, которому каждый вечер носит туда еду и питье, а под церковью находится склад оружия. Окончив так безуспешно обыск, полиция все-таки арестовала Кучину и увезла в Петербург. Впрочем, теперь она уже на свободе.

Наконец, сообщаем несколько сведений об арестах и высылках, происходивших в разных концах России.

В Уржумском уезде арестован старик-священник Кибардин, 54 лет, и сослан в Архангельскую губ. за и з л и ш н ю ю любовь к народу, как выразились власти. Это не единственный пример ареста священника: в Ялуторовске, Тобольской губ., был арестован свящ. Фадеев. Поступив несколько времени тому назад в миссионерское общество, Фадеев отправился в Камчатку и по дороге заехал в Ялуторовск; там заподозрили его в сношениях с политическими ссыльными и, сделав обыск, нашли при нем несколько писем и запрещенных сочинений. Вместе с тем, неизвестно по каким причинам, в Ялуторовске же арестованы проживающие там политические ссыльные: Сергей Жебунев, Чудновский и Чернявский; а Григорьев и Попов, сосланные в Сибирь за участие в казанской демонстрации, теперь почему-то отправлены в заключение в Соловецкий монастырь.

Несколько времени тому назад из Иркутска бежали сосланные туда административно Смецкая и Зак, но, к несчастью, их побег не удался, и их вскоре поймали. Вслед за этим арестован был Стахевич, муж Лидии Фигнер, сосланный туда еще в 60-х годах и проживающий теперь в Иркутске. В чем его обвиняют—неизвестно. Сама Лидия Фигнер подвергнута домашнему аресту и принуждена сидеть впроголодь с маленьким сыном, так как мужу и ей отказали от места в Думе, которое доставляло им до сих пор единственное средство к существованию1. Говорят, что всех ссыльных, находящихся в Иркутске, велено разослать теперь по более отдаленным местам.

1 По последним сведениям Л. Фигнер посажена в тюрьму.

В Самарской губ., у мирового судьи Клемеща, брата заключенного Дмитрия Клеменца, был сделан обыск. Услыхав об этом, струсившие самарские мировые судьи поспешили выразить правительству свои холопские верноподданические чувства и, собравшись в общее собрание, составили послание к министру, в котором отрекались от всякой солидарности с мировым судьей Клеменцом и просили удалить его. Но так как при обыске у Клеменца ничего не было найдено, то послание это поставило было администрацию в неловкое положение. Сами судьи тоже спохватились и, раскаявшись в своей лакейской поспешности, послали новый адрес, в котором уже просили не удалять его со службы. Однако, министр велел все-таки подать Клеменцу в отставку.

В Саратове в начале августа был произведен обыск у нотариуса Праотцева. Прийдя в его квартиру, полиция не застала дома хозяина и, узнав, что он уехал, распорядилась задержать и обыскать его в дороге. Праотцев был обыскан в Рязани и затем у себя дома. У него найдено значительное количество разных писем.

В Тетюшском уезде, Казанской губ., в имении г-жи Фигнер (матери Л. Фигнер, осужденной по процессу 50-ти) был произведен также обыск, при чем спрашивали ее, не приезжала ли к ней старшая дочь ее, Вера Филиппова.

В июле месяце, в Таганроге, был арестован Мирский, подозреваемый в покушении на жизнь Дрентельна. Завидя жандармов, он выскочил в окно и стал отстреливаться, но, благодаря какому-то лавочнику, бросившемуся на него сзади, жандармам удалось его схватить. Привезенный в Петербург, он, как говорят, заявил, что действительно стрелял в Дрентельна.

Из лиц, арестованных в разное время в Москве, продолжают сидеть еще в тюрьмах следующие: Незабудкина (обвиняющаяся в расклейке прокламаций), Соловьев (бывший офицер, за побег из ссылки), Попов и Соколов (оба рабочие, обвиняются в соучастии в убийстве Рейнштейна), Коломени-ков (тоже рабочий, обвиняется в знакомстве с Рейнштейном), 'Смирнов (рабочий, бежавший из Олонецкой губ.), Любимов (медик, арестован в Сибири), Голубцов и Холоднюк (неизвестно—кто и за что). По делу Рейнштейна освобождены: Малышев, Ал. Пругавин, Альзенберг, Громковская и студенты Петровок. Ак. Люцернов и Белевский. В августе Громковская снова была арестована; подозревают, что она приходила в гостиницу Мамонтова при убийстве Рейнштейна. По тому же делу высланы административно следующие: студ. Викторов — в Вятскую губ., Тверитинов—в Мезень и Маков—в Самарскую губернию.

В настоящее время мы не касаемся знаменитого дела о херсонском казначействе и откладываем его раз'яснение до более удобного времени, т.-е. до тех пор, дока дело это не будет окончено в суде; теперь же ограничимся перечислением лиц, арестованных по этому поводу: Ел. Ив. Ранникова, урожденная Виттен, семейство Алексеевых, состоящее из матери Анны и сыновей: Александра, Вениамина и Андрея; последнему всего 24 года; Елизавета Южакова, Алексей (бежавший арестант), Турубов с женой, приходящейся сестрой Анне Алексеевой, Самойленко (дядя Алексеевой) и, наконец, «горничная Таня»—жена Алексея.

В Ростове на Дону арестован еврей газетчик Гуттерман с сыном, бежавшим из ссылки.

В Тамбове арестован Никандр Мощенко и был произведен обыск у г. Девеля, служащего в земстве (?).

Из Николаева высланы административно: Левандовские (две сестры осужденной по одесскому процессу; одной из иих 17, другой 15 лет), Айзенберг (содержатель книжного магазина) и многие другие лица.

Но кроме обычных высылок и арестов, к которым уже более или менее притерпелись, Николаеву пришлось быть свидетелем и другого, более мрачного и потрясающего зрелища. Я говорю о казни Виттенберга и Логовенко. Прямо с парохода привезли их на площадь, где возвышались виселицы, а вокруг теснилась громадная толпа... Какое впечатление вынес народ, глядя на это непривычное мрачное зрелище? Вряд ли сочувствие его было на стороне палачей.

Но довольно... Читая даже это отрывочное и неполное описание правительственных преследований, невольно утомляешься этим бесконечным рядом арестов, ссылок, казней, этим рядом бесчисленных зверств правительства... Когда-нибудь историк соберет их, и наши потомки с тоской и ужасом прочтут страдальческую эпопею переживаемой нами эпохи.
 

Копия c предложения г. Управляющего Министерства Народного Просвещения от 29 августа 1879 г., за № 94 к г. Попечителю С.-Петербургского Учебного Округа.

В дополнение к предложению от 8 сего августа за № 86! препровождая при сем к вашему сиятельству утвержденную мною, по поручению г. министра народного просвещения, составленную на основании высочайше утвержденного 2 сего августа положения Комитета министров инструкцию  для университетской инспекции за студентами С.-Петербургского университета, в §§ 8—12 которой содержатся правила о даровании разных льгот, пособий и стипендий и необходимым дополнением которой служат препровождаемые при сем же утвержденные мною правила для студентов, покорнейше прошу вас, милостивый государь, предложить означенные инструкции и правила к сведению и руководству, в чем следовать будет, ректору и совету С.-Петербургского университета и обратить внимание, что высочайше утвержденным 2 сего августа положением комитета министров и составленною на его основании инструкциею временно, впредь до утверждения нового общего устава императорских российских университетов, отменяются или изменяются вполне или отчасти нижеследующие статьи ныне действующего устава: § 4, так как управление учащимися в университете в нравственном и дисциплинарном отношениях всецело вверяется университетской инспекции, при некотором участии правления и наблюдении со стороны ректора, под вашим главным руководством; § 5 п. 3 и §§ 56—59, так как особый университетский суд вовсе упраздняется; § 23 лит. В п. 9 и § 42 лит. А п. 2 относительно назначения и утверждения стипендий; § 42 лит. А пп. 9 и 10 относительно рассмотрения и утверждения ежегодной сметы доходов и расходов специальных средств университета; тоже § 51 и лит. Б п. 2 относительно избрания проректора или инспектора; Б 4 относительно избрания секретаря по студенческим делам и помощников инспектора; Б 8, Б 6 относительно увольнения и удаления проректора или инспектора, его помощников и секретаря по студенческим делам; Б 7, Б 8а, относительно распределения и употребления суммы, собираемой за слушание лекций; Б 8 г, д, и е, В 1 и 2—относительно проректора или инспектора; § 34 в том смысле, что ректор обязан иметь общее наблюдение за правильностью и успешностью действий университетской инспекции, но о результатах своего наблюдения имеет доносить начальству округа, не делая сам никаких распоряжений, замечаний или выговоров чинам инспекции; § 50 в том отношении, что инспектор есть член правления с правом голоса по всем делам, касающимся студентов; §51 а 4, в1 и 2 в том смысле, что вчинание сих дел предоставляется исключительно инспектору (проректору); §§ 63—67, § 110 относительно составления университетских правил для учащихся; § 101 относительно воспрещения советом входа в университет постороннему лицу, нарушившему университетские правила; § 102,  в котором упоминание об университетском суде отпадает; § 103 с дополнением о наблюдении университетской инспекции за студентами и вне университета и § 107. Вместе с сим, считаю долгом обратить особенное внимание вашего сиятельства, что с подчинением университетской инспекции непосредственному вашему начальству (инстр. § 2), с предоставлением вам права увольнять и удалять от должности и определять вместо уволенных или удаленных лиц—других по собственному вашему избранию (§ 3 и 4) и усиливать, с разрешения министерства, личный состав инспекции, употребляя на покрытие необходимых для сего расходов специальные средства университета, которые прежде всего должны служить удовлетворению важнейшей при настоящих обстоятельствах потребности университета—сохранению внутреннего в нем порядка и спокойствия и восстановлению духа порядка и дисциплины между учащимися; и наконец, с предоставлением вам же и вашему руководству главнейшего влияния на наложение более строгих взысканий с учащихся (§ 21 и 22) и на предоставление достойным из них стипендий, пособий и льгот относительно платы за слушание лекций, на вас, как на попечителя учебного округа, возлагается и весьма значительная ответственность за успешное достижение тех целей, коим должна служить университетская инспекция. В этом отношении прежде всего вы имеете обратить внимание на нынешний личный состав университетской инспекции и заранее удостовериться всеми зависящими от вас способами, в какой мере лица, ее составляющие, способны оградить университет от всякого рода беспорядков и волнений прочным восстановлением духа дисциплины и духа порядка между учащимися, действуя для сего со всем возможным рвением и энергией, с непоколебимой твердостью и последовательностью, но вместе с тем и с должной постепенностью, осторожностью и осмотрительностью. Лица, не соответствующие таким задачам, или в значительной степени отвлекаемые служебными или частными занятиями, должны быть малейшего колебания заменены другими лицами, при вам предоставляется удалять проректора или инспектора истечения срока, на который состоялось его избрание, и в таком случае вы имеете представить на утверждение министерства из лиц посторонних другое лицо в звание инспектора по соглашению относительно сего выбора с С.-Петербургским генерал-губернатором. При выборе же необходимо в виду, что инспектор, которому приходится иметь с молодыми людьми, ищущими высшего научного образования, заведуя ими в. нравственном отношении, должен непременно быть развитою личностью.

Но достижение предположенной высшим правительством прочного ограждения университетов от всех происков и  и усилий преступной пропаганды и агитации, направленных главнейше на питомцев как этих, так и других рассадников высшего образования, едва ли окажется возможным без дружного и энергического содействия университетской инспекции со стороны всех университетских властей и отдельных университетских преподавателей. К каковому содействию вы и имеете их призывать, пользуясь для сего принадлежащими вам правами в полном их пространстве и об'еме. Почему имею честь напомнить вам, что по п. 2 § 26 действующего университетского устава, вам, как попечителю учебного предоставляется делать совету, когда признаете это нужным, предложение по п. 1-му той же статьи. Попечитель учебного округа принимает все нужные по его усмотрению меры, чтобы принадлежащие к университету места и лица выполняли свои обязанности, и в случаях чрезвычайных уполномочивается действовать всеми способами, хотя бы они и превышали его власть, с обязанностью только о подобных случаях доводить до сведения министра. Обстоятельства настоящего времени, когда дело идет о восстановлении духа порядка и дисциплины между учащимися, как несомненного первого условия правильного и спокойного существования университетов и прочного ограждения учащейся в них молодежи от происков и усилий преступной агитации, не могут не быть признаны чрезвычайными, и потому, впредь до полного восстановления духа дисциплины и порядка между учащимися во вверенном вам университете, вы уполномочиваетесь действовать для достижения этой цели всеми способами, хотя бы они и превышали предоставленную вам власть, вступая, где признаете то нужным, в соглашение с С.-Петербургским генерал-губернатором, как лицом, которому, по высочайшему повелению 5 апреля 1879 г., подчинены и учебные заведения, относительно сохранения в них порядка, и донося министерству о принятых вами мерах. Пользуясь предоставленными вам правами и полномочиями, вы 1) не должны допускать никакого, ни тайного, ни явного, противодействия со стороны университетских властей и отдельных преподавателей—ни университетской инспекции, ни собственным вашим распоряжениям и предложениям; 2) вы потребуете, чтобы все университетские власти и преподаватели оказывали всевозможное содействие инспекции как по §§ 9, 1, 2, 3, 4 и 5 временной инструкции для университетской инспекции, так и во всех других случаях, в особенности же случаях каких-либо возникающих беспорядков и волнений между студентами, когда весь университетский совет и все отдельные преподаватели могут быть призваны вами для предупреждения всеми зависящими от них способами уклонения учащихся с пути долга и для предотвращения бедствий, какие могут от того последовать как для них самих так и для цели университета, вследствие закрытия его в целом составе, или отдельными курсами и факультетами; 3) в видах водворения духа порядка и дисциплины между учащимися преподаватели обязаны сами служить им примером точного и строгого соблюдения всех обязанностей, а равно и всех предписаний закона, относящихся к государственной службе. Как должностные лица, состоящие на государственной службе, профессора и прочие преподаватели обязаны являться на службу не иначе, как в присвоенной им форменной одежде, так как было бы крайней непоследовательностью требовать от учащихся соблюдения приличия в их одежде и дозволять учащимся пренебрегать в этом отношении требованиями закона. Точно так же профессopa и прочие преподаватели должны служить для учащихся примером уважения к старшим и в особенности к начальникам, каков прежде всего попечитель округа. Одним из знаков такого уважения должно служить то, что профессора и прочие преподаватели, при назначении вновь в свою должность, при повышении в звании или в чине, при получении какой-либо почетной или денежной награды, а равно и по возвращении из командировки или отпуска, непременно представлялись ему лично, для чего вы имеете назначить особые дни и часы вне обычного времени чтения лекций. Вы приглашаете всех профессоров и прочих преподавателей чрез посредство ректора или совета к непременному исполнению всех этих внешних, но тем не менее имеющих немаловажное значение, особенно при нынешних обстоятельствах, обязанностей; 4) дабы следить за тем, чтобы принадлежащие к университету места и лица исполняли свои обязанности и принимали все нужные для того меры, вы имеете сколь можно чаще посещать университет и бывать на лекциях в сопровождении ректора или декана соответствующего факультета, буде то не отвлечет их в данное время от исполнения других обязанностей, или кого-либо из членов университетской инспекции, б) По § 34 ныне действующего устава о неисправности или неправильных действиях преподавателей, ректор, не делая сам замечаний и выговоров, в важном случае доводит до сведения попечителя, без сомнения, для того, чтобы вызвать таковые замечания или выговоры, а равно и другие зависящие меры с его стороны. То же распространяется в настоящее время, в силу инструкции, и по отношению к чинам университетской инспекции. Но попечителю несомненно принадлежит право и лично, вследствие своих наблюдений и достоверных данных, не ожидая почина ректора, принимать все нужные меры для устранения и предупреждения на будущее время неисправности или неправильных действий преподавателей, а равно и всех других должностных лиц университета. 6) По той же статье ректору предоставляется ходатайствовать через попечителя о награждении отличных из преподавателей и других лиц, служащих при университете. Считаю неизлишним обратить особенное внимание ваше, что в настоящее время право такого ходатайства по отношению к инспектору (проректору) может принадлежать только вам самим, а по отношению к подчиненным ему лицам,—прежде всего самому инспектору; что же касается до всех других лиц, то, несомненно, от вас самих зависит как не давать дальнейшего хода тем ходатайствам ректора, которые вы не могли бы признать основательными, так и принимать на себя ходатайства о награждении тех преподавателей и других должностных лиц, в заслугах которых вы сами лично убедились бы.

В заключение не могу не обратить внимание вашего сиятельства на то, что и внешний порядок между учащимися мог бы быть наилучше обеспечен с под'емом научного их духа и научных стремлений. Возбудить этот дух и эти стремления и поддержать их, привлечь студентов сколь можно более к университету и университетским занятиям и тем отвлечь их от дурных и вредных  влияний, которым некоторые из них поддаются,—это прямая и священная обязанность профессоров. А потому имею честь просить вас подвергнуть обсуждению факультетских собраний, какие меры с этой целью могли бы быть ныне же приняты по каждому курсу, отделению и факультету, и о мерах, которые будут приняты, немедленно сообщить министерству.

РЕДАКЦИЯ «Народной Воли» просит всех, кто знает какие-либо факты или обстоятельства из жизни казненных в настоящем году, прислать эти сведения ей в возможно скором времени, для составления биографий. Собирать и доставлять эти сведения, как бы мелочны они ни казались, составляет нравственный долг всякого, кому дорога память наших первых мучеников за народ и свободу.

ОБЪЯВЛЕНИЕ ОБ ИЗДАНИИ ГАЗЕТЫ „ЧЕРНЫЙ ПЕРЕДЕЛ".

От редакции. С тех пор, как приостановилось издание «Земли и Воля», положение дел социально-революционной партии в России усложнилось весьма значительно. Усилившийся до небывалых размеров правительственный гнет естественно, должен был вызвать новую дифференциацию в деятельности революционеров и даже, до некоторой степени, во взглядах их на практические задачи партии. Как бы ни казались незначительными различия между взглядами революционных фракций, каждая из них должна обеспечить себе возможность излагать свои взгляды и обсуждать потребности партии !в печати. Наше издание будет выразителем мнений одной из таких фракций. Мы думаем, что его направление достаточно определится, если мы заявим полную солидарность со (взглядами, выраженными в передовых статьях 1—5 №№ «Земли и Воли». Дальнейшее развитие этих взглядов, определение задач партии в народе и предостережение ее от излишнего увлечения задачами чисто политического характера, могущего отвлечь партию от единственно возможного для нее пути— агитации на почве требований народа, выражаемых лозунгом «Земля и Воля»,—будет составлять нашу задачу.

Мы считаем в числе сотрудников Плеханова, Аксельрода, Стефановича, Дейча и надеемся, что Кропоткин и некоторые из коммунаров тоже не о кажут нам в своем литературном содействии.

Лиц, сочувствующих нашему изданию и могущих помочь нам как корреспонденциями, так и теоретической разработкой различных вопросов, мы просим иметь в виду, что успех нашего предприятия зависит от той доли активного участия, которое они в нем примут.

Со всеми делами, касающимися издания, обращаться можно только к лицам, стоящим в сношениях с редакцией и известным в революционных кружках

Получено: от таксатора 3 рубля; от 3.—10 руб.; и; города В.—15 руб.; из Г. Могилевской губ.—10 руб.; от К. 3 Исполнительному Комитету—600 руб.; М. «Народной Воле»— 200 рублей.

Опечатка. В некоторые экземпляры вкралась грубая ошибка: на стр. 3, в 1-м столбце, в последней строке, напечатано «не имеет уполн...»—надо чит. «не комиссия уполн...».

СОДЕРЖАНИЕ: От редакции.—От Исполнительного Комитета.—Социалисты и правительство.—Письмо Виттенберга.— Речь Овчинникова.—Из деревни.—Последняя исповедь. (Стихотворение).— Из недавнего прошлого. «Бунт» в Петропавловской крепости.—Циркуляр министра внутренних дел от 16 июня.—Корреспонденции. Из Пудожа. Из Екатеринослава. Из Полтавы. Из Вятки. Хроника преследований.— Правительственный документ.—Объявления и извещения.

Петербургская Вольная Типография. 4 октября 1879.