ГОД ПЕРВЫЙ № 2 1881 ГОДА 27 ЯНВАРЯ
РАБОЧАЯ ГАЗЕТА
ЕЖЕМЕСЯЧНОЕ ИЗДАНИЕ
----------------------------------------------------------------------------------------
Родная земля!
Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал.
Некрасов.
Стонет русский народ, стонет от голодной и холодной жизни, от всякой неправды и обиды, которые сыплются, как снег, на горемычную голову рабочего люда и не дают ему одуматься, раскинуть хорошенько умом о своем житье-бытье. Работает наш народ, работает сызмальства до гробовой доски и еле-еле прокормиться может; а чуть захворал, или беда какал стряслась, пиши пропало—не поправиться во век! И что ни день, все хуже и тяжелее становится. Что за чудеса, братцы, други милые ? Работаем и голодаем, да мало того, как милости приходится работы выпрашивать. Что за причина такая, что нашему брату, рабочему человеку, крестьянину, житья нет на свете? Послушаем, как наши господа разные—начальство, попы, купцы, кулаки, и сельские мироеды,—посмотрим, как они про бедность народную рассуждают: мужик, дескать, беден потому, что ленив, мужик голодает оттого, на вино все заработки спускает. Ой ли, не лукавите ли вы, господа почтенные! Мужик ленив! А кто вам хоромы ваши выстроил, кто дороги железные проложил, кто роется в земле, добывая железо, медь, золото, кто поля вспахивает, засевает и убирает, кто на фабриках работает изо дня в день, а часто и ночи напролет,—неужто все это ваши труды, а не крестьянские, не рабочего человека?! Ну, теперь другое: мужик голодает через свое пьнство! Неправда! Пьет не всякий, и непьющий, самый работящий, еле-еле концы с концами сводит, еле-еле прокормиться да обуться сможет; про таких непьющих в одной книжке сказано:
Не пьют, а также маются,
Уж лучше б пили, глупые!
Да совесть такова!
А кто и пьет, так в кои поры пить-то приходится. Другой работает, работает, нет ему ни добра, ни радости, все тягота одна, не вытерпит, махнет рукою, была не была: пить умереть, не пить умереть! Ну и разойдется, раскошелится; хватит лишнего, — много ли надо, чтобы опьянеть от этой самой водки,— дурман настоящий. Выпил, а хмель сейчас и скажется, идет, пошатываясь, споткнется—упадет; а господин смотрит и рассуждает: «Вишь, народ—пьяница какой, до безобразия пьют!» Нет! Не через лень и пьянство свое бедствует рабочий русский человек. Так отчего же? Неужто земля наша такая малая, такая тесная, такая бедная, что на ней не прожить, не прокормиться народу русскому? Ох, велика наша земля, страсть! Если взять все земли вместе: французские, немецкие, турецкие, все они вместе сложенные будут поменьше нашей одной земли. Велика наша земля, а народу-то, судя по земле, совсем немного. Вот к примеру французы— их земелька вдесятеро меньше нашей; одна наша губерния Архангельская побольше всей ихней земли будет, а народу, этого самого французского, на той маленькой земельке живет почти столько-же, сколько у нас, на нашей великой земле. Другой подумает: «Вишь, несчастные французы, то-то голодают в такой тесноте!» И подумают совсем неверно. Хотя французы живут уж, и не ахти как сладко, а все же получше нашего; там рабочий привык каждый день за едой пить вино, квартира-то ему нужна светлая и чистая, постель особливая, чтобы не в повалку спать, и много ему, французскому рабочему, надо, ко многому он привык, что русскому человеку баловством одним кажется; и газеты тамошний рабочий хочет каждый день почитывать, каждый праздник ему с товарищами надо пирушку или гулянье веселое устроить, а то и в театр, коли он городской, сходить. Кроме того, что земли у нас много, а сколько добра на этой самой земле, сколько лесу; уж сколько его переводят чугунки, пароходы и фабрики, а все перевести до сих пор не смогли; сколько в лесах дичи всякой, сколько в реках и морях рыбы разной, а внутри в земле—сколько на благо людям добра всякого заложено—и железа, и меди, и каменного угля, и много, много всякого годного на потребу человеку. И все это добро, вся эта благодать невпрок русскому народу— голоден он, беден, темен. Что же за причина нашего горя, нашей бедноты? Причина, братцы, порядки наши, все зло идет от порядков наших. Да. братцы, порядки, порядки наши заедают нас. Земли у нас много, да что с того, коли на долю крестьян приходится совсем малость, и к тому же крестьянам отведены земли, которые поплоше. Когда царь с барами освобождали крестьян на волю, то им шибко не хотелось, чтобы крестьянство зажило привольной жизнью; были и такие господа дворяне, что и совсем не хотели освобождать крестьян, чтобы, значит, те вовеки им крепостными были. Ну, пос'езжались баре в Москву, прикатил и царь. Баре к нему: «Мы тебе верно служили, не обижай нас, не тяни за мужиков руку». А царь им в ответ: «Я сам дворянин и завсегда за дворян стоял и стоять буду; , не бойтесь, обиды вам не будет, хоть и освободим крестьян; разве на первое время вам придется no-стесниться в своем житье. Мужику беспременно надо какую никакую волюшку дать, да надо так дать, чтобы мужичье милость нашу видело; а коли не дадим.—подымется все крестьянство, станет великий бунт, возьмут себе мужики полную волю и всю землю. Нам всем плохо придется!» Вот и порешили дать крестьянам земли в обрез, да еще такую, которая поплоше, а чтобы еще больше прикрутить их, чтобы всегда, значит, они были в нужде и рады-радехоньки итти от своего хозяйства в работу к помещику, купцу и фабриканту, обложили крестьянскую землю большими платежами — страшное дело сказать, ведь зачастую более 20 руб. с души крестьянской платежей сходит—это-то при нашей бедности! Бьется, бьется крестьянин на своем наделе: теснит его помещик, теснит и обирает купец и кулак, донимает царь налогами, гнут мужика в бараний рог слуги царские, становые, урядники и свое же волостное начальство и писаря помогают тянуть жилы с горемычного народа. Крепко привык держаться русский крестьянин своей кормилицы-земли, да от страшного утеснения пришлось ему невтерпеж; нужда заела, голод осилил и поплелся крестьянин в города и на фабрики искать работы и лучшего житья.
И не нашел ни того, ни другого. В городах городским рабочим и без деревенского народа уж не бог весть, как сладко жить, а как крестьянство привалило, да на одну работу стало напрашиваться десять человек, так совсем заработок стал плох, а квартира и все с'естное стало все больше дорожать и дорожать—не стало житья и в городах.
Так. вот из-за одного того, что крестьянство обидел царь землею и отяготил платежами, сколько горя и нужды выпало на долю и деревенского, и городского рабочего народа. Но это еще не все милости батюшки-царя! Рабочему люду великое подспорье в его нужде доставляли промыслы разные и извоз. Как много людей кормилось извозом, видно из того, что, когда еще при царе Николае провели чугунку из Питера в Москву, сразу сто тысяч крестьянских семейств, живших при шоссейной дороге и промышлявших извозом, сразу эти сто тысяч семейств обнищали, и их села и деревни совсем запустели. Так вот нынешнему царю с начальством захотелось таким же порядком обнищить народ по всей земле. И об'явлено было всему купечеству и: всем богатым людям, чтобы собирались они в компании и по всей русской земле заводили чугунки. Ну, богатые люди не любят раскошеливаться зря; им уж коли денежки свои затрачивать, так чтоб наверняка барыш был, а тут их сомнение взяло, будет ли нажива с тех чугунок.
Царь их и ободрил: «Стройте,—говорит,—не боитесь, я вам на подмогу денег из казны выложу, д; еще каждый год стану выдавать столько, чтобы вам. всем каждогодно выгадывался хороший барыш». С народа подати сбирали, и с тех податей многие миллионы рублей пошли в помощь к капиталам купцов, бар, чиновников и кулачья, вот и настроили чугунок, а извоз пропал по всей земле. Ту ж самую механику сотворили и с водяным путем, чтоб и водою, значит, завладели богачи. То же самое проделали и с промыслами крестьянскими. Боятся богачи фабрики устраивать, боятся, чтоб не прогореть со своими капиталами, вот царь в поддержку им завел банки, из которых каждому богачу выдается капитал на устройство заводов и фабрик; капиталы для банков опять-таки с народа собрали. Где же простому люду тягаться своим домашним промыслом с фабриками большими, да еще коли им идет поддержка от казны. И захудали промыслы крестьянские, и прежний вольный хозяин пошел ; кабалу к фабриканту. Разожглась от царской поддержки корысть у денежных людей, и все они от последнего маклака до первого богача, накинулись на крестьянство и давай его донимать скупом всякого трудового мужицкого добра.
Теперь, братцы, уж не стало никакой разницы меж дворянином, купцом и деревенским скупщиком—всем им одно тройное имя — кулак-мироед-обдирала, потому у всех у них на уме только одно как бы поживиться трудом рабочего человека. И рабочий люд волей-неволей несет в продажу свое и последнее добро, потому рабочему деньги нужны. Дерут денежки по приказу царя на подати, надо денежки на наем земли, потому тесно на одном деле, да со своей надельной земли все соки вытянул крестьянин; надо купить инструменты, коли ремеслом кто живет, надо лошаденку, коровенку для хозяйства—без этого не обойдешься. Вот и потащит к скупщику рабочий человек все, что сработал и добыл тяжким трудом; а скупщики за все дают самую малость, и приходится бедняку за бесценок спускать трудовое. И так окрутили бедный народ, что он уж не то, чтобы мясом, яйцами, молоком и рыбой сдобрял себе еду, а даже и черного хлеба вдосталь не имеет, и у детишек своих отымает последнюю кринку молока и все за грош тащит кулакам. А кулачью приволье, обдерет простой народ, купит за бесценок все вплоть до последнего мешка ржи и это трудовое мужицкое добро тащит на продажу в города, а то и в чужие земли отправляет. Так вот, братцы, какие у нас порядки, как эти порядки нас в разор разоряют и до голода доводят; а чтоб эти порядки были крепки, чтобы простой народ не взбунтовался, царь войско большое держит; обирает наш мучитель-царь со всей земли самый какой ни на есть здоровый, лучший народ и проделывает с начальством над этим народом штуки иные, чтоб, значит, солдатскую науку в него вбить. А как пройдет человек солдатскую науку, так он не то, что кого-либо, а отца родного с матерью, детей своих кровных готов убить по приказу царя и самого даже последнего своего начальства.
Держит царь в руках великую силу, множество войска, кучу деньжищ и величается надо всем светом, задирает чужие народы и затевает войны; не жаль ему, мучителю, что на войне убьют и искалечат народу видимо-невидимо; не жаль ему трудовых народных денег, что он сдирает с народа и расходует на оружье, солдатскую амуницию и еду —ему лишь бы потешить себя и своих генералов.
---------------------------------------------------
РАБОЧЕЕ ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ.
Когда в минувшую воину на Шипке несчастные солдаты замерзали сотнями и тихо, безропотно уходили в могилу вдали от родины и близких сердцу,—их командир генерал Радецкий отписывал: «на Шипке, мол, все спокойно». Так ныне царское правительство утверждает: «нет голода! все обстоит благополучно». Нет голода? Но еще летом стало ясно, что во многих губерниях нехватит продовольствия до следующего сбора. Уже осенью на Поволжьи и Южной России жители примешивали к хлебу сякую дрянь: лебеду, жолуди, полову и прочее. Что же удивительного, если в настоящее время в Самарской губернии дети остаются по три и по пяти дней без к р о ш к и хлеба во рту? Что удивительного, если люди уже мрут голодною смертью, как это было с девятью башкирами под самой Астраханью. Газеты призывают всех честных людей на помощь голодающим. С своей стороны мы, социалисты-революционеры, предлагаем народу помнить, что в романовских дворцах накоплено столько богатств, награбленных от народа, что ими можно прокормить всю Россию многие годы. Мы уж не говорим о тех бесчисленных миллионах, которые Романовы повыгребли своей загребистой рукой из народной мошны и поместили воровским манером в заграничные банки, себе про черный день, на случай, если бы пришлось кивать пятками за границу. Не даром же в Европе их считают первейшими богачами в мире! Подданные мрут голодной смертью, а повелитель их Александр II покупает для любовницы своей, княгини Долгорукой, Михайловский дворец за миллион рублей слишком. Пора же положить конец безобразию царя и всей его орды!
Что же нового за истекший месяц произошло в положении столичных рабочих? Работы стало еще меньше, заработная плата -еще хуже, чем в прежние месяцы. Так: 1) ткацкая фабрика Воронина и Александрова, что на Резвом острове, остановлена; 2) на суконной фабрике Торнтона (за Невской заставой) рассчитано 1.800 человек; 3) на миткале-ткацкой «наследников Голенищева» (Митрофановской) уменьшено на два часа рабочее время (утром в 6 часов вместо 5 и вечером в 7 вместо 8ч.), плата же поштучная осталась прежняя (за кусок миткалю 40 к.); 4) в Новом Арсенале—безработица; 5) на Патронном Литейном начинают рабочим отказывать, а между тем этот завод считался одним из лучших; 6) у Растеряева работают.1.500 ч. вместо 3.000. В других местах рас/считывали рабочих за малейший пустяк. У Голубева и работа была, да получки не было: в субботу, 17 января, вывешено было объявление, что получка отложена на неделю. Опасаясь беспорядков, как было перед Рождеством у того же Голубева, полиция два дня охраняла завод. На некоторых фабриках и заводах из скудной получки делают вычет под разными предлогами. Так в мастерских С.П.Б.-Варшавской железной дороги берут на молебны по 5 к, с человека в месяц, хотя расходуют деньги неизвестно куда. У Растеряева берут на больницу но 1 к, с заработного рубля в месяц, всего в год, по вычислению рабочих, не меньше 4.500 р., и выдают за эти деньги из больницы касторовое масло, порошок от кашля, мазь и какой-то пудельдох. Рабочие Растеряева убеждены, что их обирают под предлогом больницы, точно так же, как рабочие Патронного завода убеждены, что их обкрадывают на «столовой». Если у капитана Хоринского, заведующего Патронным заводом, и у Растеряева совесть чиста, почему они не пригласят выборных от рабочих для заведывания столовой и больницей? Ведь содержат их. на деньги рабочих и для пользы самих рабочих? Технолог Васильев имеет механическое заведение по Екатерининскому каналу; бессовестно обирает рабочих под видом штрафов; груб в обращении, за, что и наелся плюх от рабочего. Мелким пьяницам— мастерам и писарям за последний месяц тоже кое-где перепало на орехи. Так: :
1) Мастеру Задингу (мастерские Варшавской жел. дороги) за молебны и грубость маленько потревожили скулу.
2) На «Новой бумагопрядильне» по Обводному каналу 26, 27 и 28 декабря за придирки, вымогательства «сприсков» и нахальство по отношению рабочих были биты 2 подмастерья; 26 — Андрей Фураев 5-го комплекта, 27 и 28—Павел Дмитриев 4-го комплекта, при чем приговаривали: «не ней рабочей крови», «вот тебе сприски», потом посланы были этим подмастерьям письма, об'ясняющие им причину побоев и сулившие, если не исправятся, и в будущем то же, только в лучшем виде. Подмастерья стали немного мягче.
3) На заводе Петрова (10 роты Изм. полка) 14 января (получка 17) об'являют, что с лафета сбавлено будет 5 р. (много-де заработали). Того же вечера наиболее виновный в этой сбавке писарь Голубятников был побит (после выхода из завода), а на следующий день утром на заводе появилась следующая записка: «Писарю г. Голубятникову.
«Еще раз заставил ты нас помарать свои мозолистые руки о твою грязную и подлую шею. Мы думаем и надеемся, что будет с тебя этого последнего предостережения, что будешь ты впредь поумнее и оставишь или нас, или свои подлые штуки. Иначе помни, что не сдобровать твоей поганой башке. Знай, что мы обещания исполнять умеем.
«Кто осмелится это сорвать, тому чтобы и головы не сорвали; за этим следят и знать будут!»
Записка эта была прочитана положительно всеми, и даже мастера не решались срывать, пока, наконец, не сорвал ее сам директор. Один из рабочих, совершенно ничего не знавший до прочтения, получил расчет. Сбавлено не по 5, а по 4 рубля.
4) На Митрофановской фабрике директор вместе с опекуном Ильиным (директор Технологического института) хотели остановить фабрику на две недели, будто бы для перестилки пола; ткацкий мастер потребовал,, чтобы за это время была выдана рабочим хотя половинная заработная плата. Те воспротивились. Мастер, неожиданно для самих рабочих, поступил, как следует честному человеку: в присутствии рабочих он выругал директора и опекуна «мучителями, кровопийцами» и бросил фабрику.
Правительство чувствует, что рабочие начинают пробуждаться ж новой жизни, и принимает свои меры, то-есть мечется из угла в угол, как угорелая кошка; хватает первого встречного; арестовывает из-за выеденного яйца и, таким образом, учит рабочих осторожности. Так: за последний месяц были арестованы в Питере человека четыре. Продержали их дня два-три и, убедившись, что попали пальцем в небо, освободили. Не выпущен лишь один рабочий, живший нелегально (под фальшивым видом) во избежание административной ссылки.
--------------------------------------
ФЕЛЬЕТОН.
Сто лет тому назад французы жили, ровно как мы теперь. У них был царь по имени Людовик, который за одно с боярами да чиновниками так свой народ грабил разными поборами, что крестьяне да рабочий люд так обнищали, что в их земле появился голод не хуже нашего теперешнего. Видит парод, дело плохо, стал просить царя сделать народу облегчение, а Людовик, куда тебе, бражничает себе с боярами да девицами, а про горе народное и знать не хочет Привык народ в повиновении к царям жить, да ничего не поделаешь: голод, ведь, не тетка. Взбунтовались мужики т, фабричные против царя и потребовали, чтоб он по добру, по здорову от них убирался. А царь заместо милости народу нагнал солдат и велел солдатам народ бить, да не-тут-то было: солдаты-то сами из народа и на своей шкуре народную беду вытерпели, да и мало их было в сравнении с народом; ну, замысел царский и не выгорел. За такую вину царя посадили в тюрьму, и когда после того он стал звать к себе на помощь солдат от других народов, то народ казнил его как греховодника-кровопийцу, что народ разорил и солдатами хотел истребить. И боярам с чиновниками тоже досталось на орехи; народ лютой казнью отплатил им за свое мучение; многие бояре чутьем народный суд угадали и бросились бежать, да так, что другие портки дорогой потеряли. Задали им страху! После того народ решил царя больше не иметь, потому проку от них никакого нет—одно мученье, и решил народ править сам собой и выбирать себе, правителей, равно как у, нас мужики выбирают себе волостных старшин да старост. Не понравился один—другого можно выбрать человека хорошего. После того французы (больно привычка к царям была сильна) допустили захватить царство нескольким людям: один из этих царей, Бонапарт, был у нас в Москве в 1812 году, а другой, Наполеон III, воевал с нами под Севастополем, хотя французский народ с нами драться и не хотел. Вот этот-то Наполеон III и был последним царем у французов. Народ его прогнал и решил во веки-веков царя не иметь, больно сладко с ним живется! Теперь французы зажили на славу—голодать им не приходится, да что голодать! Хлеба нашего не токмо с мякиной, а просто черного не едят, а все белый, да пеклеванный; про говядину и говорить нечего, не нам чета. Потому и зажили хорошо, что грабителей да обирох всех прогнали.
-----------------------------------------------------------------------
Поступило в пользу «Рабочей Газеты» от : Б—3; В—5; Я—ря—100; Друга рабочих—15; Полуголодного—3; Голяка —2; Строгого—1; Пилы и Сысойки—1; П—3; В—7; Н.Б.—6: буква—2 руб. Поступило в пользу "Рабочей Библиотеки" от: С—4; Чужого.—3; 6 рублей; книгами от: Грамотея, Терпигорева, Акима Косого, Бездомного.
----------------------------------------------------------------------
Летучая типография «Народной Воли».
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
ПРИЛОЖЕНИЕ к № 2 „РАБОЧЕЙ ГАЗЕТЫ"
КРЕСТЬЯНИН БАРУНОВ И ЕГО ДЕЛО.
«Нет больше той любви,
как если кто душу свою
положит за друзей своих».
Слова Спасителя.
Привык русский крестьянин, да и всякий русский человек терпеть и безропотно переносить и нужду, и насилие, и оскорбление. Как некогда Лазарь лежал под столом богача и вместе с псами питался крохами, падавшими с стола, так ныне весь русский народ питается милостями, падающими с пышного пиршевского стола самодержца и его прихлебателей. Упадет кусочек побольше— объявит царь какую-нибудь милость—все радуются; упадет краюшка—питаются ею; а чаще вместо крохи хлеба падает на голову русского человека пинок каблука царского или его придворных... Привык русский народ к этим царским подачкам, и в голову ему не приходит, что он не пес царский, а самовластный господин своей земли, своего имущества, своей воли, и имеет право не ждать милости, как даяния, а требовать своих прав быть самому господином земли русской, потому что эти права принадлежат людям от начала мира.
Но как ни робок, как ни забит и принижен русский крестьянин, а часто и в его среде появляются люди с понятием и совестливые, готовые стоять за мир горой.
Одним из таких совестливых людей был крестьянин Псковской губернии, Холмского уезда, Барунов, о котором я и хочу рассказать вам, что сам видел и слышал.
В 1870 г. в Холмском уезде был страшный голод. Хлеб не родился вовсе. Крестьяне продали все, что только можно продать, и все было с'едено. Вместо хлеба стали есть сосновую кору, лебеду и солому. От такой пищи явился на людей мор; во многих деревнях были больны все поголовно, так что некому было даже подать напиться страдальцам. Кое у кого оставалась еще скотина, и крестьяне берегли ее пуще собственной жизни, так как она была для них последнею надеждою поправиться хотя в будущем году. Но вскоре и эта последняя надежда лопнула: точно смерть с косой явился в свое время становой пристав и, несмотря ни на что, стал требовать подати, принуждая продавать скотину. Призадумались крестьяне. Как быть? Продать последнюю скотину — значит разориться в конец; не платить податей.—начальство все равно разорит, несмотря на безысходную нужду. Куда ни кинься, везде перед тобой одно: голодная смерть. Стали для обсуждения собирать мирские сходы; все видели, что начальство, против всех божеских и человеческих законов, вырывает изо рта голодных последний кусок хлеба, но никто не мог придумать, что делать, как поступить.
В это время то в той, то в другой деревне стал появляться на сходах молодой крестьянин Барунов и уговаривал мужиков, чтобы они не платили податей, не слушали начальства, а отправили лучше ходока к самому царю и рассказали его царскому величеству, как начальство прижимает и обижает народ. «А уж царь-то,—говорит Барунов,— заступится за нас, не даст в обиду начальству. Известное дело, что царь милостив к рабочему народу. Надо только, всю правду царю выложить, а он уж сократит начальство». Говоря такие речи, Барунов не брал в расчет, что сам царь есть первое начальство, и все другое начальство, до самого последнего бударя, от царя идет и им поставлено, значит— шайка одна. Крестьяне слушали сладкие речи Барунова про царя-заступника, и весело им становилось. И порешили- крестьяне послать ходока к царю и выбрали на это дело Барунова—он-то царю все, как есть, изобразит.
С радостным сердцем собрался Барунов в дорогу, в Питер, и уж думалось ему, как он станет перед светлые очи царские, расскажет про житье крестьянское горемычное, про голод и нужду, про обиды и разорение, что идут от господ и начальства. И складывалось в мыслях у Барунова, как это царь милостиво его выслушает и как разгневается на начальство, узнавши про всю его неправду, и как его величество наделит крестьян своими милостями и оградит навеки от всякой обиды и утеснения. Так думалось Барунову, да не так сталось. Не успел он добраться до чугунки, как уже начальство все проведало, и только-что Барунов собрался сесть в вагон, чтоб покатить в Питер, как его схватили и повернули назад домой. Крепко озлился Барунов на начальство, и горько-то ему и обидно—думал услужить миру крестьянскому, думал речь к царю держать и привезти царское милостивое слово землякам своим, а пришлось вернуться ни с чем.
Какими глазами-то придется ему на людей смотреть? Всяк скажет—бахвалился, понадеялись на тебя, а ты-то шиш привез. А становому-то какое раздолье! Издеваться станет грозить: «что, мерзавцы, взяли, жаловаться вздумали; шкуру с вас сдеру последнюю и пикнуть не посмеете». Так размышлял Барунов, возвращаясь в родные места, и чем ближе подходил он к своей деревне, тем пуще разбирал его гнев против окаянного начальства. «Так нет,—порешил он,—не будет по-вашему. Не допустили меня до царя, все равно скажу царское милостивое слово». И вернувшись домой, Барунов об'явил, что царь не велел платить податей три года, а недоимки прежних лет вовсе сбрасываются. Как узнали крестьяне, с какой радостью вестью вернулся их ходок, веселью конца не было, и молва о царской милости полетела из .села в село, из волости в волость. И уж благодарили крестьяне своего батюшку-царя—вот-то он, милостивец, радеет о простом народе! Ну и разозлилось же начальство, узнавши про выдумку Барунова. Становой, тетю зверь, рыскал «по селам, ругательски ругался, грозил всем и накидывался па первого встречного крестьянина.. Оторопь брала крестьян, когда становой налетал на них грозою, и случалось, что кой-кто из крестьян, что позажиточнее, тянулся с деньгой заткнуть пасть ненасытному начальству. А Барунов тут и является, точно из-под земли, да к крестьянину; «ты что, деньги становому тащишь, а про царскую милость забыл?! Бери дубье, гони станового». И сам с. дубьем лезет впереди, крестьяне за ним; а становой давай 'бог ноги. И так-то Барунов метался из села в село и везде поддерживал крестьян, чтоб те, значит, .не робели, не сдавались начальству. И крестьяне точно стали побойчее, посмелее.
Видит начальство, что вся смута от Барунова идет, и порешило, что как-никак, а Барунова надо сократить, надо его беспременно схватить. Да это уж не легко было, сделать—Бар-улов стал люб всему крестьянству, и оно не давало его в обиду. В одной деревне становой о судебным приставом хотел было забрать Барунова, так крестьяне их самих-то скрутили веревками, да в кутузку и заперли. Досталось бы им и еще того лучше, да их выручил прокурор. Узнал этот начальник, что становой и судебный пристав в кутузке прохлаждаются, примчался в то место, велел привести их к себе и,. точно в сердцах, начал кричать на них: «как вы смели без приказу хватать Барунова? чтоб вперед этого не было!». А крестьяне, слушаючи, как гневается прокурор, думали: «вот начальство, так начальство, самое настоящее, сейчас видно». Да и поклонились еще ему: «спасибо тебе, Лев Фомич, что в обиду нас не даешь». Таким способом становой отделался от большой беды. После этого случая начальство старалось разными хитростями накрыть Барунова, да все не удавалось—крестьяне стали прятать Барунова, и никто из начальства не знал, в коем месте его найти. Думало, думало начальство и придумало такой способ: снарядило торговца с разными мелкими товарами, чтоб он, едучи из деревни в деревню, разузнал, где скрывается Барунов. Торговец-то и разузнал и указал место. Темной ночью подобралось туда начальство, схватили Барунова, заткнули ему рот, чтобы не крики связали покрепче, бросили его в телегу и помчали в город Холм. На утро крестьяне, узнав об этом, целой волостью отправились в город, требовали, чтобы им выдали Барунова и трое суток не отходили от острога. Начальство заверило крестьян, что Барунова выпустят, как только они разойдутся. Крестьяне поверили и разошлись. А как только они разо-, шлись, Барунова сейчас переслали в другую тюрьму, в Великие Луки. Просидел он в тюрьме несколько месяцев, а тут и судить его стали за то, что он подбивал крестьян бунтовать и не слушаться .начальства.
Судили Барунова выборные люди, присяжные заседатели из крестьян. Барунов нисколько не таился, говорил все как было дело, рассказал о тяжелой крестьянской доле, нужде горькой, о всех обидах крестьянских и о том, как все 'крестьяне и он-то, Барунов, первый,—надеялись и надеются на милости царские, па заступничество царя. Сущую правду говорил Барунов, и выборные судьи решили, чте хоть по царскому закону и надо осудить его, но по сущей правде вины за ним нет никакой, а потому постановили судьи, что Барунов не виновен, и тотчас же освободили из-под караула: «иди с богом домой!» Все, кто был на суде, обрадовались, когда услыхали, что судьи оправдали Барунова и весело всем стало. Не успел, однако, Барунов выйти из суда, как явились туда самые верные и самые лютые слуги царские—жандармы, схватили Барунова и потащили его опять в тюрьму. А из тюрьмы вскоре его отправили в самое нелюдимое место, где стужа страшная, где полгода день, полгода ночь, возле самого Ледовитого океана, в город Kолу, и назначено ему безвыездно там быть. Заранее, вишь, заготовлен был от царского имени указ—коли Барунова присяжные судьи оправдают, так отправить его по царскому веленью в это самое проклятое место.
Вот так-то
Барунов узнал, сколь милостив к народу царь.
--------------------------------------------------------------------
Получ. от
земца в кассу рабочих 10 р.
-------------------------------------------------------------------------------------------------------
Летучая типография «Народной Воли».
------------------------------------------------------------------------------------------------------