"Народная Воля" № 2, 15 ноября 1879 г.

ГОД ПЕРВЫЙ                                                 № 2                                                        15 НОЯБРЯ 1879

НАРОДНАЯ ВОЛЯ

СОЦИАЛЬНО-РЕВОЛЮЦИОННОЕ

ОБОЗРЕНИЕ

Цена отдельного №:

в Петербурге . . . 25 к.
в провинции ... 35 »

Постоянная подписка на «Народную Волю» не принимается

10 ноября 1879.

Ниспровержение существующих ныне государственных форм и подчинение государственной власти народу—так определяем мы главнейшую задачу социально-революцюнной партии в настоящее время, задачу, к которой невольно приводят нас современные русские условия. Мы принуждены остановиться еще на этом общем вопросе, прежде м перейти к частным формам деятельности, какими они нам представляются.

История создала у нас, на Руси, две главные самостоятельные силы: народ и государственную организацию. Другие социальные группы и поныне у нас имеют самое второстепенное значение. Наше дворянство, напр., вытащенное на свет божий за уши правительством, оказалось, однако, несмотря . все попечения, решительно неспособным сложиться в прочную общественную группу и, просуществовав едва сотню лет, нынче совсем стушевалось, расплылось и слилось отчасти с государственной организацией, отчасти с буржуазией, отчасти так, неведомо куда, девалось. Буржуазия, выдвигаемая всеми условиями нашей жизни и при самом рождении своим поступившая также под крылышко правительства, без сомнения имеет более шансов на продолжительное существование и, если общие условия русской жизни не изменятся, она, конечно, скоро составит грозную общественную силу и подчинит себе не только массы народа, но и самое государство. Но это еще вопрос будущего. В настоящее время наша буржуазия составляет все-таки не более, как ничем не сплоченную толпу хищников; она не выработала еще ни сословного самосознания, ни миросозерцания, ни сословной солидарности. Буржуа западный действительно убежден в святости разных основ, на которых зиждется его сословие, и за эти основы положит голову свою. У нас нигде не встретишь более циничного неуважения к тем же основам, как именно в буржуа. Наш буржуа—не член сословия, а просто отдельный умный и неразборчивый в средствах хищник, который .в душе сам сознает, что действует не по совести и правде. Без сомнения, это явление временное, происходящее лишь оттого, что наш буржуа еще только народился на свет. Скоро, очень скоро он оформится; еще несколько поколений—и мы увидим у себя настоящего буржуа; увидим хищничество, возведенное в принцип, с теоретической основой, с прочным миросозерцанием, с сословной нравственностью. Все это будет, конечно, но только в том случае, если буржуазию не подсечет в корне общий переворот наших государственных и общественных отношений. Мы думаем, что он очень возможен, и если он действительно произойдет, то буржуазия наша так же сойдет со сцены, как сошло дворянство, потому что она, в сущности, создается тем же .государством.

Создается она государством отчасти вполне сознательно и преднамеренно, отчасти является как неизбежное последствие тех условий, в которые государство вгоняет народ и которые не могут не выдвигать из .массы хищническое кулацкое сословие.

С точки зрения всего существующего строя, наш крестьянин в настоящее время—ничто, хуже, чем ничто. Это какая-то рабочая скотина, какой-то баран, который существует исключительно для того, чтобы пастух мог питаться его мясом, одеваться его шерстью и шкурой. Таков принцип нашего государства. Народ—нуль, в смысле личности, в смысле человека. Его экономические интересы признаются лишь постольку, поскольку это нужно для государства. Крестьянин должен есть, пить, одеваться, иметь хижину исключительно для того, чтобы не издохнуть с голода, чтобы иметь возможность работать, вносить деньги в казначейство, поставлять годных для войны рекрут и т. п. Такое же значение имеет и его умственный и нравственный мир: от мужика требуется немного больше, чем от лошади; он должен иметь достаточно смысла для того, чтобы ходить в корню и на пристяжке, требуется, чтобы он не был норовистым, чтобы узнавал хозяина. Вое прочее—излишне и даже вредно. И вот такие-то экономические и нравственные принципы практикуются над мужиком сотни лет, практикуются могущественной, сравнительно с мужиком, высоко-интеллигентной ассоциацией, пронизывающей насквозь всю жизнь его; сообразно с этими принципами строятся сверху до низу все отношения государственные, сословные и общественные. Результаты получаются самые убийственные.

Крестьянин принижен, забит настолько, насколько у государства хватило сил. Он доведен до состояния нищенства в экономическом отношении, он из-за куска хлеба, из-за самых животных, но неумолимых потребностей, принужден вести ожесточеннейшую борьбу за существование. Все помыслы его должны направляться на то, чтобы добыть рубль для взноса податей, исполнить все повинности, накормить себя и семью и отдохнуть для новой работы. И это изо дня в день, вчера, нынче, завтра, целую жизнь. Некогда жить для себя, для человека, некогда думать, не о чем думать. Такова обстановка личности. Такова же обстановка и мира. 3ачем существует мир, община? Чем он занимается? Поставить рекрутов, собрать подати, взыскать недоимки, отправить натуральные повинности— вот жизнь мира. И насколько обезличивается крестьянин в невольной погоне за рублем, настолько же обезличивается и искажается община, задушаемая правительством в этой сфере исключительно фискальных и полицейских обязанностей.

Такая обстановка словно нарочно придумана для того, чтобы породить кулака. Для человека умного, энергичного, имеющего потребность личной жизни, в этой среде нет выхода: либо погибать вместе с миром, либо самому сделаться хищником. Как человек мирской—он нищий, презренное существо, которым всякий помыкает. Как хищник—он сразу выдвигается в особое, не упомянутое законами, но признаваемое практикой, сословие. Кулак-мироед— он не только получает возможность жить сносно в материальном отношении; он в первый раз делается человеком и даже гражданином; его уважают и начальство, и пол; его не станут ни бить по морде, ни ругаться над его человеческой личностью; закон начинает существовать для него. Может ли быть тут какой-нибудь выбор? Мы еще взяли только общую картину, возьмем детали. Что будет с умным и энергичным крестьянином, не изменившим мирским традициям? Это кандидат в «смутьяны», в «расстройщики», в «бунтовщики», кандидат на всевозможные гонения, порки, аресты, обыски, а то и больше. А приниженный, забитый, обезличенный мир часто не способен дать даже нравственную поддержку в этой тяжелой борьбе, и большинстве случаев кулак совершенно искренне и глубоко презирает мир за его бессилие, презирав и в лице отдельных членов, и в лице всей общины.

Нарождается кулак. Безвыходное положение гонит мужика в кабалу. Кто же виноват в этом? Кт же, как не государственный гнет, экономически гнет его, стремящийся привести массу к состоянию нищенства имущественного и отнимающий у него всякую возможность бороться с эксплоатацией; нравственный его гнет, приводящий массу к нищенству гражданскому и политическому, деморализирующий народ и забивающий его энергию. Устраните этот гнет и вы сразу отнимите 9/10 шансов для формирования буржуазии.

Перейдем выше. Вызывая появление буржуазии самым фактом своего существования, современное государство и в отдельных случаях совершенно сознательно втягивает ее в люди. Вспомним историю нашей промышленности. Кустарное производство целых губерний убивалось, благодаря всяческому покровительству крупной промышленности. Создавались даже такие отрасли фабричного производства, которые и поныне живут только покровительственным тарифом (напр., хлопчатобумажное, убившее народные кустарные полотна). Целые княжества создавались для горнозаводчиков, и сотню лет население Урала было отдано в рабство капиталистам, не умевшим вести дело даже так, как вели сами рабочие, оставаясь без хозяев (при Пугачеве). Железнодорожное дело представляет у нас также единственные в мире картины: все дороги построены на мужицкие деньги, на деньги государства, неизвестно зачем раздарившего сотни миллионов разным предпринимателям. Точно так же мужицкое золото лилось из пустого кармана правительства для поддержания биржевых спекуляций. Эта отеческая нежность правительства по отношению к буржуазии—факт, требующий вовсе не доказательства, а только указания, и мы указываем на него для того, чтобы лучше оттенить то обстоятельство, что у нас не государство есть создание буржуазии, как в Европе, а, наоборот, буржуазия создается государством.

Самостоятельное значение нашего государства составляет факт чрезвычайно важный, потому что, сообразуясь с этим, деятельность социально-революционной партии в России должна принять совершенно особый характер. Россия, собственно говоря, представляет нечто в роде обширного поместья, принадлежащего компании под фирмой «Русское Государство». Экономическое и политическое :влияние,  экономический и политический гнет здесь, как и быть должно, сливается и сводится к одному юридическому лицу—к этой самой компании. При таких условиях политическая и экономическая реформа становятся также совершенно неотделимы от другой и сливаются в один общегосударственный переворот. Непосредственным источником народных бедствий, рабства и нищеты является государство1.

1 Просим обратить внимание, что под словом государство мы постоянно понимаем именно современное Российское государство.

Поэтому, как, мы только задаемся целью освободить народ, наделить его землей, просветить его, ввести в его жизнь новые принципы или восстановить в их первобытной чистоте старые традиционные основы народной жизни,— словом, какою бы целью мы ни задавались, мы, если  только эта цель становится в интересах массы, волей-неволей должны столкнуться с правительством, которое видит в народе своего экономического и политического раба. Для того, чтобы сделать что-нибудь для народа, приходится прежде всего освободить его из-под власти этого правительства, сломить самое правительство, отнять у него его господскую власть над мужиком. Таким образом, наша деятельность принимает политический характер. И это действительно происходит у нас, если не на словах, то на деле, со всякой революционной фракцией, независимо от ее теоретических взглядов, происходит в силу того простого обстоятельства, что современное государство, действительно самый страшный, самый крупный враг и разоритель народа во всех отношениях. Наш социалист ведет политическую борьбу так же естественно, как естественно говорит прозой человек, не имеющий даже никакого понятия о прозе и поэзии. Несмотря на это, большая, конечно, разница понять этот факт—значение современного государства—или не понимать его. Если мы действуем сознательно, то мы так и направим все свои удары против этого правительства, и тогда наши силы пойдут целиком на работу производительную, полезную. Если же мы будем бить правительство только невольно, независимо от своего желания и намерения, то, во-первых, огромный процент силы может уйти на фантастическую безрезультатную работу, а во-вторых, и самые удары, невольно наносимые нами правительству, принесут пользу только буржуазии, подготовят ей более легкую победу. Об этом, впрочем, ниже.

Теперь нам нужно сперва оговориться. Понятно, что, призывая партию к борьбе с правительством, к политическому перевороту, мы нисколько не отрешаемся от переворота социального, экономического. Мы говорим только, что при наших государственных порядках политический и социальный переворот совершенно сливаются, и один без другого немыслимы. Для этого-то политическо-социального переворота мы лишь намечаем новый путь, да и то не вполне новый, а только плохо сознаваемый до сих пор партией. Не. знаем, нужна ли такая оговорка для людей «Земли и Воли», защищавших в первом же № «Народной Воли» право народа на землю, но, во избежание недоразумений,, на всякий случай оговариваемся.

Возвратимся к делу. Борьба против существующего правительства, ослабляющая его и, стало быть, расчищающая дорогу политическому перевороту,—совершенно неизбежна при таких условиях,. когда мы на каждом шагу наталкиваемся на правительство, как на деятельного и самостоятельного врага народа. Она неизбежна, но этого мало. Она может оказаться важнейшей исторической услугой народу, если будет иметь сознательную и преднамеренную цель—произвести политический переворот в пользу именно его. Передача государственной власти в руки народа, в настоящее время, могла бы дать всей нашей истории совершенно новое направление и развитие в духе народного общинно-федеративного миросозерцания. Предположим, в самом деле, что наше правительство от каких бы то ни было причин (вследствие повсеместной революции, вследствие собственного истощения, в связи с нравственным давлением всех слоев населений и пр.)— принуждено ликвидировать свои дела. Составляется, самостоятельно или по приглашению правительства, учредительное собрание, снабженное приговорами своих избирателей (в роде cahiers в Assemblee constituante). В этом собрании 90% депутатов от крестьян и, если предположить, что наша партия: действует с достаточной ловкостью,—от партии. Что может постановить такое собрание? В высшей степени вероятно, что оно дало бы нам полный переворот всех наших экономических и государственных отношений; мы знаем, как устраивался наш народ всюду, где был свободен от давления государства; мы знаем принципы, которые развивал в своей жизни народ на Дону, на Яике, на Кубани, на Тереке, в сибирских раскольничьих поселениях, везде, где устраивался свободно, сообразуясь только с собственными наклонностями; мы знаем вечный лозунг народных движений. Право народа на землю, местная автономия, федерация—вот постоянные принципы народного миросозерцания. И нет в России такой силы, кроме государства, которая имела бы возможность с успехом становиться поперек дороги этим принципам. Устраните государство, и народ устроится, может быть, лучше, чем мы даже можем надеяться.

Нам могут возразить, что различные враждебные народу слои населения могли бы исказить результаты выборов, проведя своих людей в большинстве, и тогда мы получили бы такой общественный строй, который не имел бы ничего общего с народными -идеалами. На это мы ответим, что это еще вопрос, .вопрос даже и в том случае, если бы не было нас, социалистов-революционеров. Известно, напр., что в 1849 году в австрийском рейхстаге такое же, как наше, галицкое «мужичье» сумело провести своих кандидатов, и эти безграмотные депутаты не поддавались ни на какие парламентские ухищрения, не отступая ни на шаг от приговоров своих обществ и отстаивал упорнейшим образом мужицкую землю. Да и у нас сто лет тому назад, на земском соборе Екатерины, народ выбрал массу депутатов, весьма хорошо его представлявших. Бели же бы наша партия поняла все громадное значение политического переворота и занялась теперь же подготовкой к нему народа, а впоследствии дружно повела бы избирательную агитацию, то благоприятный исход был бы в высшей степени вероятен. Как ни слаба наша партия, а все же на выборах могла -бы успешно потягаться с дворянством, Совершенно непопулярным в народе, или с буржуазией, не доросшей еще даже до сословности, действующей разрозненно, особняком, бее общего шина и расчета.

Таким образом, политический переворот, т.-е. передача государственной власти в руки народа, отозвался бы теперь огромными и крайне полезными для народа последствиями во всех сферах его жизни. Теперь время для этого еще не упущено.. Но если бы мы, пренебрегая политической деятельностью, допустили существование современного государства еще на несколько поколений, то это, очень вероятно, затормозило бы народное дело на целые столетия. Современное государство, во всяком случае, слишком примитивная, слишком архаическая форма эксплоататорской ассоциации. Современная жизнь уже настолько дифференцировалась, что ее решительно не в состоянии охватить это допотопное государство. Требовательность населения увеличивается, недовольство разрастается, появляются в населении элементы не только более интеллигентные, но даже лучше организованные, чем государство. При таких условиях государству приходится затрачивать все более и более средств на свое самосохранение, и выжимаемые из народа соки уже теперь едва покрывают этот расход. Недалеко время, когда появится дефицит, и тогда государство наше может измором вымереть, дал; без экстраординарных толчков. Сознавая это, оно давно уже ищет себе каких-нибудь опор в само: населении, опор, разумеется, себе подобных, т.е. тоже среди хищнических элементов. Так, оно когда то выдвигало дворянство, но из дворянства ничего не вышло. Теперь оно старается опереться на буржуазию и, как самая усердная акушерка, хлопочет о благополучных родах этого уродливого детища народа. На этот раз его старания, конечно, увенчаются успехом, и буржуазия скоро подрастет; но зато не подлежит также ни малейшему сомнению, что, раз ставши прочно на ноги, она не потерпит над собой власти этого одряхлевшего государства и сумеет подчинить его себе. Политический переворот совершится, но совершится в том смысле, что власть перейдет в руки буржуазии. Наша роль при этом выйдет самая жалкая. Мы всем своим существованием, всей своей деятельностью, ведением и неведением, подкапывали государство, расшатывали и ослабляли его,—и все это собственно за тем, чтобы буржуазия могла легче его одолеть и сесть на его место! А захвативши власть в свои руки, буржуазия, конечно, сумеет закабалить народ поосновательнее, чем ныне, и найдет более действительные средства парализовать нашу деятельность, чем современное государство, кругозор которого не идет дальше тюрьмы и виселицы. Мы уже обращали внимание читателей на эту опасность и теперь снова повторяем, что для нас нужно принять какую-нибудь одну последовательную систему действий: или союз с государством и совместное с ним задушение буржуазии в самом зародыше, или—так как этот союз, очевидно, нелепейшая из нелепостей,—то борьба с государством; но если так, то уже борьба осмысленная, серьезная, с определенной целью, с непременным: результатом—возможно скорейшей передачей государственной власти в руки народа, пока еще не поздно, пока есть шансы на то, что власть перейдет действительно к нему. Теперь или никогда—вот наша дилемма.

Таким образом, постановка партийной задачи, которую делает «Народная Воля»; вызывается самыми настоятельными требованиями обстоятельств. Мы не станем развивать всех дальнейших соображений в пользу политического переворота, потому что надеемся еще вернуться к этому вопросу в специальных статьях. Недостаток места заставляет нас отложить до следующего раза и вопрос о частных задачах партии, какими они представляются с нашей точки зрения.

2 августа 1878 г. в Одессе расстрелян Ковальский; 20 апреля 1879 г. в Петербурге казнен Дубровин; 14 мая в Киеве — Осинский, Антонов (псевдоним) и Брандтнер; 28 мая в Петербурге — Соловьев; 18 июня в Киеве — Бильчанский, Горский и Федоров; 10 августе в Одессе — Чубаров, Лизогуб и Давиденко; 11 августа в Николаеве—Виттенберг и Логовенко.

События весны и лета 1879 г. особенно рельефно выдвигаются в истории последнего времени. В этот промежуток времени разыгрался на Руси ряд тех потрясающих драм, которые называются политическими процессами. Судебные подмостки снова сделались ареной горячей борьбы.

Перед военным судом, судом своих беспощадных врагов смело выступают одни за другими спокойные фигуры подсудимых... Эти люди хорошо знают, что впереди их ждет тюрьма или могила. Но они бросают вызов в лицо своим судьям и об'являют, что не признают их суда, что суд врагов не  может быть выразителем справедливости.

"Я имею честь принадлежать к социально-революционной партии,—говорит Осинский,—и признаю лишь суд общественной совести; что же касается до настоящего суда, то я его не признаю и ни какие вопросы отвечать не желаю!»

Но заявления презрения не смущают судей, и они развязно продолжают делать свое дело... Допрашиваются свидетели, произносятся речи, привычным потоком льются прокурорские инсинуации, и все это в присутствии подсудимых, которые не удостаивают их ни одним словом ответа. Наконец, приближается развязка... В залу суда в последний вводят подсудимых. Среди глубокого, гробового молчания, как погребальный колокол, раздаются слова председателя:
«... смертная казнь... вечная каторга... многолетнее заключение»... Молча выслушивают подсудимые чудовищный приговор... Они спокойно смотрят в лицо предстоящей смерти и долгой мучительной пытке неволи.

Суд кончается. Наступает исполнение "правосудия" и осужденные на смерть так же гордо умирают, как спокойно выносили всю судебную процедуру. Расставаясь с жизнью, они знают, что отдают ее за правое дело, а мысль о том, что там, за стенами тюрьмы, есть товарищи, которые будут продолжать это дорогое им дело, освещает отрадной надеждой последние минуты их жизни.

Какая сила вызывает из недр народа этих непреклонных людей и заставляет их бестрепетно итти на казнь?

Это нравственное величие, этот пылкий энтузиазм в последние минуты жизни представляет отголоски могучей исторической силы, уже давно действующей в человечестве, которая, как подземная вулканическая работа, проявляется то тут, то там и всюду производит свое мощное влияние... Ее результаты всегда и везде одни и те же... Те же фигуры, те же характеры мы видим и в годы польских восстаний, и в годы французской коммуны, и в годы нидерландской борьбы за независимость... Как могучая стихия огня, эта сила очищает все, что только ни подпадает ее влиянию. Под ее чудным веянием эксплоататоры народа бросают свои состояния, люди, не знавшие в жизни ничего, кроме скотских наслаждений, делаются фанатиками идеи, и закоренелые преступники, возненавидев свое прошлое, спокойно идут на смерть за благо и счастье человека...

Эта сила—идея человеческой свободы.

Сто лет тому назад грянул над Францией громовой удар Великой Революции; словно молния осветила непроглядную тьму вековой ночи, висевшей над миром, и под пурпурной тогой самодержавия люди увидели запекшуюся человеческую кровь.

В грязных, смрадных лачужках, в глухих закоулках городских предместий, где гнездятся тифы, лихорадки и холеры, где истощенные человеческие тени вечно работают на других, пронеслось великое слово — свобода. Чудотворно было влияние этого слова... Бледные тени поднимались... Искра мысли, искра огня блистала в потускневши! глазах, истощенные щеки вспыхивали румянцем, усталые члены распрямлялись, и, вдохновленные идеей мировой свободы, люди гордо шли умирать на баррикады. Чистая, обновляющая идея поднимала целые массы на троны.

Много лет не замолкали отголоски этого первого удара. Волна революции, проносясь далее, охватила Германию, Италию, Австрию, Испанию и, наконец, разбилась в 1825 о каменные бастионы Петропавловской крепости.

Здесь, в стране векового произвола, ночь была еще непрогляднее. Среди миллионов рабов не видно было человеческого облика, не слышно было человеческого голоса. Под железным гнетом николаевщины долго не были заметны действия новой силы. Но годы шли. Подавленная идея становилась все могущественнее, и одни за другими, как чайки перед бурей, стали появляться одинокие группы провозвестников грядущей свободы...

И вот показались они перед нами во всей своей силе, полные вдохновенного энтузиазма, и с подмостков эшафота говорят нам без слов, что наступает конец царству произвола, потому что страна, способная возрастить подобных сынов, не может долго подчиняться варварству и насилию.

Да, монархизм и на Руси отживает свой век. Результат завоевания и порабощения, держащийся только силой оружия и векового народного недоразумения, медленно, но неумолимо рушится, и от былой его силы остается одна только хрупкая форма. Все против него. Нет ни одного класса, ни одного элемента, который бы поддерживал его, потому что монархизм сам уже бессилен защищать своих приверженцев. Его дворцы еще стоят, невидимому, непоколебимо, его крепости так же грозны, как и прежде; его бесчисленные армии полны такого же рабского подчинения, как и века назад, и кто бы мот подумать, что под этой блестящей внешностью, под этим пышным величием, за стенами этих раззолоченных палат уже шевелится жалкий страх за свое существование!

Видали ли вы давно упавший ствол дерева в лесу? О виду он еще совершенно крепок, его кора совершенно цела, и на ней растут зеленые мхи.... Но попробуйте вскочить на него: кора провалится под вашими ногами, и ствол рухнет, обдавши вас целым облаком гнили.

Но потухающий огонь сильнее вспыхивает, умирая, и отжившая система, доживая свои последние дни, с большей яростью истребляет всякие проблески нарождающейся враждебной ей жизни.

Полное ненависти ко всему самобытному, наше правительство ссылает, вешает, расстреливает и губит в тюрьмах всякого, кто вздумает подняться против его ига...

«Ум их помрачился,—пишет Виттенберг накануне своей казни,—они видят, что скоро настанет другое время, и не знают, как отвратить его... Это знамение времени!»

Да, эти казни, эти варварские суды, эти бесконечные преследования—все это признаки близкого, неотвратимого кризиса.

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПИСЬМА СОЦИАЛИСТА.

Письм о первое.

Привет вам, братья!

Привет вам с родины Руссо и во имя Руссо, чье широкое сердце умело ненавидеть и политическое и экономическое рабство, чей широкий ум охватывал и принцип политической свободы, и принцип социализма, Земли и Воли.

Жадно и скорбно следил я за всем, что делается в измученной родной стране. Вами я любовался. Но—простите, дело прошлое—подчас много укоризны слал вам мысленно.

Если бы царь-освободитель, Александр Милостивый, обладал юмористическим талантом царя-мучителя, Ивана Грозного, он рассылал бы по монастырям синодики не короче тех, в которых Иван поминал «невинных страдальцев». Александр Милостивый никого на кол не сажает, в реках не топит и собственных царственных рук не обагряет кровью верноподданных баранов. Но в три века бараны переродились. Где прирожденные холопы XVI века, певшие, сидя на колу хвалу царю-мучителю? Их нет даже в III Отделении собственной его величества канцелярии. Где всеобщая вера в божественный источник самодержавной власти? На кончике льстивого языка московского митрополита. Нынешнего русского верноподданного нельзя посадить на кол или изжарить на сковороде. Его можно, с соблюдением юридических приличий, повесить, сгноить в центральной тюрьме; без всяких приличий, сослать в Мезень или Якутск. Но главная разница не в формах гонения, а в том, как оно принимается гонимыми. Булавочный укол в наше время чувствительней раны от железного посоха Ивана Грозного. Покорное благоговение растерялось в течение трех веков; оно заменилось озлоблением. Времена Грозного напоминает только бесстрашие жертв: покорно-бесстрашно садился холоп XVI века на кол, озлобленно-бесстрашно идет русский социалист в тюрьму, на каторгу, на виселицу. Я даже не ставлю вам этого в большую заслугу. Когда обух реакции висит над головами всех и каждого, когда ни один действительный статский советник не может поручиться за свой завтрашний день, страх пожирает сам себя, и вам, закаленным врагам правительства, трепетать не приходится. Вы знаете, что, замучив христианского бога, римские жандармы помогли распространению христианства. Действительный статский советник не имеет этого утешения.

Вы не боитесь тюрьмы, каторги, виселицы. Но вы боитесь собственной мысли, хотя, кажется, следует употребить прошедшее время: боялись.

Изучая новейшую историю, вы узнали, что Великая Революция не привела Европу в обетованную землю братства, равенства и свободы, что конституционный режим, вручая власть буржуазии, предоставляет ей, под покровом формальной политической свободы, экономическую власть над народом. Этот горестный результат европейской истории вселил в вас недоверие к принципу политической свободы. Я, русский, переболевший всеми русскими болезнями и здесь, на свободной республиканской почве, воочию наблюдающий ход политической и экономической борьбы, знаю цену вашему недоверию. Да, вы правы. Конституционный режим не решает тяжбы труда с капиталом, не устраняет вековой несправедливости присвоения чужого труда, напротив, облегчает ее дальнейший рост. Но вы глубоко неправы, когда отказываетесь от политической борьбы. Из живых людей, страстно отдающихся своей идее, вы обращаетесь в сухих доктринеров, в книжников, упрямо затвердивших теоретический вывод, которому противоречит вся практика.

Вы боитесь конституционного режима в будущем, потому что он принесет с собой ненавистное иго буржуазии. Оглянитесь: это иго уже лежит над Россией в царствование благочестивейшего, самодержавнейшего императора божией милостью. У русского гербового орла две головы, два жадных клюва. Один рвет тело русского народа с династически-военно-полицейскими целями, для расширения и содержания в повиновении окраин и для сохранения декорума деспотической власти. Вы не довольно ненавидите этот беспощадный безумный «железный нос» и не довольно любите терзаемый им русский народ, если отказываетесь от политической борьбы. Вы живете теорией и будущим, когда практика и настоящее ужасны! Но вы и в теории ошибаетесь: у гербового орла два хищных клюва, они связаны единством ненасытного желудка.

Александр II не даст конституции; ее можно только вырвать у него. Он с упрямством слепца хочет умереть самодержавным царем, ревниво оберегая декорум деспотической власти от жалких проблесков оппозиции в земстве, в литературе, в суде. Но это—его личное дело. В государственном же смысле самодержавие на Руси, кроме военно-полицейской действительности, есть уже давно только блестящий миф, живущий лишь кое-где в незлобивом сердце крестьянина. Россия только покрыта горностаевой царской порфирой, под которой происходит кипучая работа набивания бездонных приватных карманов жадными приватными руками. Сорвите эту когда-то пышную, а теперь из'еденную молью порфиру, и вы найдете вполне готовую деятельную буржуазию. Она не отлилась в самостоятельные политические формы, она прячется в складках царской порфиры, но только потому, что ей так удобнее исполнять свою историческую миссию расхищения народного достояния и приосвоения народного труда. Великому князю Константину нужен самодержавный царь, чтобы за его спиной обделывать свои  приватные воровские дела. Министру Валуеву нужен самодержавный царь, чтобы из-под его руки расхищать государственные имущества. Деревенскому кулаку нужна эманация самодержавного царя—самодержавный исправник, чтобы закрепощать голытьбу. Фабриканту нужна таже эманация—самодержавный полицейместер, чтобы перепороть стакнувшихся рабочих. Европейской буржуазии самодержавие -помеха, нашей буржуазии оно—опора. В Европе политическая свобода была провозглашена уже после того, как сложилось крепкое, организованное умственно и сильное третье сословие. В этом горе Европы и урок нам. У нас политическая свобода должна быть провозглашена прежде, чем буржуазия настолько сплотится и окрепнет , чтобы не нуждаться в самодержавном царе и его эманациях. Такая мннута наступит. Буржуазия, выросшая под сенью порфиры, разорвет ее в клочки, и что вы скажете тогда на неподкупном суде истории? Отстраняясь от борьбы, задержали ли вы развитие буржуазии? Нет, вы помогли ему, потому что, чем самодержавнее исправник, тем легче кулаку грабить.

Предрассудок против политической борьбы силен в России. Им заражены люди самые достойные. Между ними есть люди мирного прогресса и люди революции. Люди мирного думают, что самодержавие только тогда завершит свою миссию, когда крестьянин достаточно оперится умственно и материально, чтобы не дать себя поглотить буржуазии, основательное рассуждение, если бы самодержавие не давало простора приватному хищничеству и если бы само не питалось кровью и плотью народа. Где заботы самодержавия об умственном и материальном развитии народа? На чем держится надежда на самодержавие, когда оно до костей исклевало крестьянина своим железным носом?

Люди революции рассчитывают на народное восстание. Это дело веры. Я не имею ее. Но, становясь на точку верующих, я спрашиваю: когда народное восстание вероятнее? Тогда ли, когда на вершине политического строя сидит далекий полумифический царь, в которого темный народ, по преданию, еще верит, или тогда, когда страной правят выборные люди, обыкновенные люди, без всякого мистического ореола?

Не политическая свобода ответственна за социальную болезнь Европы, а система приватного хищничества. До известного времени эта система не только не нуждается в политической свободе, но, напротив, находит себе лучшую поддержку в иерархической эманации самодержавия. В таком положении находится Россия. Живите же настоящим, боритесь с живым врагом! Он не щадит вас, за что же вы будете систематически щадить его?

Вы не боитесь тюрьмы и каторги. Вы боитесь собственной мысли...

Но я уже оговорился, что следует, кажется, употребить употребить прошедшее время: боялись. Получив «Народную Волю», я тот час же взялся за перо, чтобы послать вам горячий привет с родины Руссо и во имя Руссо. Но ваш поздний выход на на настоящую дорогу и все мои наблюдения убеждают меня в , что "Политические письма социалиста" будут не лишни. Предрассудок  политической борьбы вскормлен всей русской историей, приучившей нас жить не практикой настоящего, из которой самодержавие гонит всякую честную деятельность, а будущим, теорией и фантазией. Повторяю: достойнейшие люди, соль земли русской, заражены этой болезнью. Пора, давно пора выздороветь и понять, что политический неопотизм выгоден только врагам народа. Конституционный режим есть вопрос завтрашнего дня в России. Этот завтрашний день не принесет разрешения социального вопроса. Но разве вы хотите завтра же сложить руки? Разве вы устали бороться? Верьте мне, что даже самое единодушное народное восстание, если бы оно было возможно, не даст вам опочить на лаврах и потребует нового напряжения, новой борьбы. Век живи, век борись! "Мир и в человецех благоволение" принадлежит далекому будущему. Мы с вами не доживем до него. Всех перипетий будущей борьбы предвидеть нельзя. Русское народное восстание может выставить гениального честолюбца- цезаря, полубога, перед которым покорно склонит голову несчастная родина; европейское социалистическое восстание может вызвать вмешательство императорских русских войск, уже водворявших «порядок» в Венгрии и "спасавших царей"в Италии. И мало ли еще какие комбинации возможны вне заколдованного круга конституции и народного восстания,  в котором вращается ваша политическая мысль. Не будем же жертвовать сегодняшней борьбой ради завтрашней! Или не довольно широко ваше сердце, чтобы обнять одной ненавистью государственное и приватное хищничество даже тогда, когда они срослись в двухглавого орла с одним желудком? Бейте по обеим головам кровожадной птицы!

И еще спрошу: зачем оставили вы свой прекрасный девиз: «Земля и Воля?» 1 Куда бы ни направил в частном случае вашу борьбу практический ход жизни, этот девиз должен быть вашим. Одной половиной его—«Волей»-—вы примыкаете ко всем уважающим себя людям, которым ненавистно самовластие; другая половина—«Земля»—выделяет вас из общего либерального хора. Глубокий политический смысл заключается в этой двойственной формуле: воля всем, земля земледельцу. Конституцию сочинить не трудно: ее напишет и Валуев, и Шувалов, и Победоносцев. Но европейская история учит нас, что Бисмарки и Наполеоны, даже Миланы и Ристичи во всякую данную минуту могут разорвать хартию воли, если в сохранении ее не заинтересована миллионная масса народа. Русский народ грудью встанет только за такую волю, которая гарантирует ему землю. Он равнодушно, даже злорадно будет смотреть на самое наглое нарушение конституции, если в основе ее будет лежать циркуляр Макова. Избирая себе девиз «Земля и Воля», вы повинуетесь не только народным идеалам и голосу высшей справедливости, но и практическим требованиям истинного, непризрачного осуществления самой воли.

Бейте же по обеим головам хищной птицы! Vogue la galere!

Гроньяр 2.

Женева, 2 ноября (21 октября) 1879 г.

1 В № 1 нашей газеты мы подробно излагали внешние причины, вынудившие нас с сожалением отказаться от названия, которое было и остается нашим девизом, нашим лозунгом, как выразились мы в этом об'яснении. Уважаемый автор, вероятно, недостаточно внимательно прочел его. Прим. ред.

2 Я прошу вас до времени не публиковать моего имени. Подписываюсь псевдонимом, дорогим мне по некоторым личным воспоминаниям и, может быть, соответствующим ворчливому тону моих писем.

НА ЧЬЕЙ СТОРОНЕ НРАВСТВЕННОСТЬ!

(Об'ясненне с литературными и иными охранителями .)

Наша согнутая в три погибели пресса, несмотря на крайнее неудобство такого положения, старается при каждом случае улыбаться правительству и забрасывать нас самой возмутительной грязью. Случается ли где-нибудь поджог,—она, ни мало не стесняясь, заявляет, что это поджигают русские революционеры. Случается ли где-нибудь таинственное убийство, грабеж почты или простое воровство,—она торопится схватить революционеров за шиворот и представить их в участок. Сколько раз таким образом она оказывалась самой грубой клеветницей, сколько раз ее пламенное усердие кончалось глупым выстрелом в лужу! Но уроки нимало не конфузят ее. «Клевещи, клевещи,—что-нибудь да пристанет!» таков мудрый девиз всех клеветников. Если верить нашей прессе, то мы оказываемся самыми невозможными злодеями, каких когда-либо создавал мир. Мы оказываемся не только врагами общественного порядка (не настоящего только, с каким действительно враждуем, а вообще), семьи и религии (о которых пока не заходит и речи), но и людьми, лишенными самых элементарных чувств порядочности и честности. Она исчерпала весь лексикон ругательств, весь репертуар инсинуаций и если бы могла, то сочинила бы на наши головы много новых неслыханных еще преступлений. Пользуясь нашей невозможностью открыто защищаться, она старается выставить нас в глазах общества какими-то кровожадными и безжалостными чудовищами. Нас обвиняют в безнравственности не только заведомые воры, шантажисты, взяточники и негодяи, но даже заведомые сыщики и жандармы. Это превосходит всякое терпение и заставляет нас взяться за перо, чтобы об'ясниться с клеветниками не для того, конечно, чтобы убеждать их, а для того, чтобы нас выслушали третьи лица, не потерявшие еще способности краснеть и убеждаться, и мнением которых мы дорожим.

Мы придаем вопросам духовным и в особенности нравственным гораздо больше значения, чем это, может быть, кажется. Мы знаем из истории, что всякой смене старого порядка новым всегда предшествует невидимый, но могущественный авангард—идеи и новое нравственное миросозерцание. Мы знаем из истории, что всякий старый порядок разрушается и падает, прежде всего, благодаря тому, что в нем развивается общественная несправедливость, что в нем не дается простора новым и более высоким идеям и чувствам. Возьмем Грецию и Рим, Рим и германцев, язычество и христианство, старый французский режим и великую французскую революцию. Что противопоставлял один порядок другому? Далеко не одну силу оружия, которая совершала внешнюю формальную сторону дела или побеждала только для того, чтобы самой через некоторое время оказаться побежденной силой нравственной. Мы глубоко убеждены в том, что на нашей -стороне и нравственность, и справедливость, и мысль, и вообще все самые могущественные двигатели человеческого духа, тогда как на стороне старого порядка—одна грубая сила и самые низменные инстинкты. Мы глубоко убеждены в том, что старый порядок разлагается и что мы призваны заменить его новым и очистить для народа путь от гнилушек и мусора. Самое наше учение возникло, держится и развивается только благодаря безнравственности старого порядка. Оно прежде всего логическая реакция человеческого духа против общественной безнравственности и несправедливости.

В этом-то его главная сила и очаровательный философский смысл. В этом-то знамени, высоко поднятом честными руками, и лежит об'яснение, почему под него собирается молодежь и без звука переносит страшные страданья в тюрьмах и геройски умирает на виселицах. На этом-то и покоится наша глубокая уверенность, что победим в конце-концов мы, а не вы.

Мы не будем, конечно, утверждать, что все социалисты-революционеры поголовно и без исключения существа идеально-нравственные, и что все действия их безусловно нравственны. Этого нельзя утверждать уже по одному тому, что они плоть от плоти вашей и кость от костей ваших, что они выросли и воспитались в вашей семье и школе, которые систематически притупляли и развращали их нравственное чувство. Удивительно ли, что некоторые из них принесли с собой некоторые старые привычки и замашки, вроде деспотизма и неразборчивости средств. Удивительно ли, что некоторые не могут сразу снять с себя помещичью, поповскую или мещанскую шкуру и отделаться от засевших в них так же глубоко, как и кости, воззрений. Да, мы не намерены вовсе стоять за то, что все революционеры—существа идеально-нравственные. Есть между нами малодушные, увлекающиеся И, больше всего, невыработанные люди.

Но просим вас не упускать из виду следующего: 1) действительно безнравственные поступки составляют лишь крайне ничтожное число случаев, составляют лишь исключение из общего правила. Не забывайте, что мы представляем собой многотысячную массу, представляем почти целый народ. С Нечаевского процесса, по расчету одного неофициального статистика, было арестовано, сослано и выслано административным порядком до 17.000 человек. Это одно уже говорит вам о нашей многочисленности. Возьмите затем политические процессы и сравните число преступлений против нравственности у нас и у вас (даже по вашему уголовному кодексу); вы увидите, что они составляют у нас просто ничтожный процент, несмотря на все усердие следователей, прокуроров и судей бить именно в эту точку. Жихарев, Масловский и их многочисленные сподвижники вылезали из кожи, чтобы нарисовать страшную картину нравственного падения молодежи; но это им так же удалось, как если бы они вздумали заплевать солнце. Они открыли только одного бесспорно безнравственного человека—Ларионова, но и тот оказался сыщиком. Не забывайте еще и 2), что понятия о нравственности у нас с вами чрезвычайно различны. Мы окажемся здесь во многих случаях друг для друга варварами. Вы считаете нравственным получать наследство, ренту и незаслуженный огромный заработок, а мы считаем это насильственной эксплоатацией народного труда. Не забывайте и 3), что вы создали в обществе такую атмосферу, в которой, при всем желании, нельзя сделать ни одного честного шага. До такой степени шатки и условны понятия о нравственности, до такой степени утерян всякий нравственный критерий. Соберите всех философов и моралистов мира и предложите им рассмотреть ваши институты, законы и обычаи,—много ли они найдут в них нравственного содержания? А между тем при таких условиях нам приходится действовать. При таких условиях даже глубоко-нравственный человек станет в тупик и откажется понимать, что вы считаете нравственным безнравственным. Вы умеете только отличать воровство со взломом от простого воровства и не замечаете вещей в миллион раз более безнравственных. Не забывайте 4), что мы лишены возможности действовать открыто, а вследствие многие действия поневоле становятся или кажутся безнравственными; приходится скрываться, укрывать, совершать уловки при передаче имущества, говорить неправду и Не забывайте 5), что гонения, воздвигаемые на нас, настолько жестоки и безжалостны, что могут доводить многих до такого состояния озлобления и отчаяния, в котором человек не рассуждает. Не забывайте 6), что мы разобщены и лишены возможности согласовывать, проверять и направлять свою деятельность, как бы должна была действовать партия. Люди менее нравственные и выработанные, конечно, никогда не могли бы похвалиться и таким нравственным единством, какое вы видите у нас. Ничего, что многие из нас молоды, -  цель, одушевляющая нас, слишком высока и определенна. Повторяем: напрасно вы думаете, что мы станем отказываться от нескольких печальных случаев, совершенных революционерами. Мы жалеем о них, это правда; мы желали бы, чтобы на нас не падало даже самой малейшей тени, и не можем не признавать полной логичности их происхождения. Мы открещиваемся только от посторонних людей, заведомых мазуриков, которые за последнее время действовали под нашим именем (напр.. выманивая деньги угрозами и т.п.) и  которых к нам так желательно приобщить гг. прокурорам, жандармам и печати. В нескольких случаях уже обнаружено, что это были люди, не имевшие с нами ничего общего. А затем мы принимаем на себя, на нашу ответственность, все, что совершено было революционерами, принимаем тем с большей охотой, что подобных случаев было весьма немного. Это какие-нибудь два-три-пять случаев, которые никаким образом не могут дискредитировать и марать партию, явившую много примеров великодушия, самопожертвования и величайшей нравственности.

Да и что такое, наконец, за безнравственные поступки, которыми так возмущаются наши газетные и журнальные моралисты? Не убийство ли и, прежде всего, не покушение на священную особу его величества? Но многие из вас сто раз убили бы эту священную особу, если бы не были сто раз трусами и не дорожили бы своими мещанскими животишками; а многим из вас эта особа нужна просто как средство эксплоатировать народ под ее прикрытием. Говорят, что Соловьевское покушение повергло столицы и города в беспокойство и встревожило многих добродетельных и почтенных граждан. Многие либеральные достопочтенности даже утверждают, что это вызвало реакцию... Как все это странно, если не сказать больше! Любя покой, природу, книгу и мечтая о счастии народов, либеральные достопочтенности не замечали того, что реакция началась уже данным давно, 15 лет тому назад, что за это время вымерли от голода и нищеты, может быть, сотни тысяч народа и были пролить потоки бессильных народных слез. Чего вы ждали от державной воли, от этого выжившего из ума, фальшивого, бессердечного старика, окруженного шайкой ловких пройдох? Неужели чего-нибудь действительно путного? Все это не больше, как либеральное резонерство. Мы убеждены в том, что удайся Соловьевское покушение—все заговорили бы другое, даже рабы и ослы почувствовали бы радость и, наверное, стали бы выкидывать курбеты. Оставаться долее при настоящем порядке вещей Россия не может. Народ все более и более беднеет и опускается в такую пропасть экономического пролетариата, из которой ему долго не выбраться, а пожалуй, не выбраться совсем. Буржуазия, грубая и дикая, растет не по дням, а по часам, и гордо поднимает голову. Общественная нравственность находится на такой низкой ступени, что можно придти в ужас за человека: взятки, начиная с маленьких канцелярий до Сената включительно, грабежи казны, раздача государственных земель и заводов в частные руки, сикофанство, кражи в банках, казначейских интендантствах, у несчастных солдат и даже в сиротских приютах у сирот. Игуменья Митрофания, Овсянниковы, Юханцевы, Гулак-Артемовские и т. д. составляют бесконечную воровскую эпопею. А сколько таких воров, которые не попали на скамью подсудимых: Тотлебен наворовал на крепостях миллионное состояние; Трепов набрал взяток за разные темные дела на 3.000.000; кн. Волконский, теперешний попечитель Учебн. Округа, сбондил с Грязе-Царицынской ж. д. 600.00 р., Адлерберг, в качестве министра двора и царского напересника проматывает миллионы; Ламанский сделал из государственного банка собственную кладовую и притон для биржевых плуто; морское министерство грабится самым наглым образом, во главе грабителей стоит царский брат—Константин Николаевич. Конечно, все эти воры никогда и не попадут на скамью подсудимых. Когда граф Бобринский, бывший министром путей сообщения, решился доложить царю о какой-то дерзкой краже Константина, то получил в ответ: «Как ты смеешь, холоп, вмешиваться в дела царской семьи!» и должен был оставить министерский портфель.

Вряд ли можно больше дискредитировать себя с нравственной стороны, чем дискредитировала себя царская фамилия, вся столица и вся Россия знают и говорят о том, что великие князья играют на бирже, забирают казенные земли и грабят казну. Все знают и говорят о царских любовницах (иапр., о сестре Долгоруких, о любовнице Константина—актрисе Кузнецовой, о любовнице Николая—актрисе Числовой, из-за которых происходили семейные драки отца с сыном подсвечниками и т. д.). Молва разносит о них тысячи самых курьезных анекдотов. Рассказывают, напр., что Николай заказывал Микешину голый портрет Числовой в виде нимфы Нефа и всегда  присутствовал на сеансах, восхищаясь ее лядами. Рассказывают, что во время последней кампании царственный главнокомандующий каждый день менялся с своей нимфой телеграммами, и когда та телеграфировала ему под Плевну, что наконец наняла квартиру, то он отвечал ей: «слава богу, гора с плеч долой!». Вот какая тяжелая гора лежала на плечах командующего русской армией! И это в то время, когда умирали и мерзли тысячи солдат! Все говорят о пьяных дебошах  с гг. офицерами Владимира Александровича, о том, как они, например, выламывали дверь Дворянского Собрания в 4 часа ночи, о краже фамильных бриллиантов Николая Константиновича и т. д. и т. д. Но всего не перескажешь—и много, и скучно, и стыдно. Может быть, молва что-нибудь и преувеличивает, но больше, вероятно, уменьшает, так как развращенная придворная челядь, конечно, скрывает : подвиги своих господ. Какие же надежды можно возлагать на этих вечно пьющих, пьяных и падших людей? Повторяем, оставаться долее при таком порядке вещей невозможно. Развращение общества принимает все более и более омерзительный характер и обнаруживает просто страшные симптомы. Политические гонения и развившееся до небывалых еще размеров шпионство делают жизнь для мало-мальски порядочных людей совсем невозможною. Отец доносит на сына, дети на отца, жена на мужа. Доносы приводят в ужас своим обилием и возбуждают своей подлостью отвращение даже в самих жандармах и шпионах: доносят люди на политическое вольнодумство,  на семейную жизнь, на имение номера воспрещенной газеты, на равнодушие к иконам. Доносят по злобе, по неудавшейся любви, доносят спьяна и т. д. Остальные заперлись в скорлупу невинности и ничегоневедения и молчат. Стучите и кричите им в окно, что людей напрасно вешают - не последует ответа. Орите во все горло на улице, что жандармы совершают над вами самые варварские насилия, - вам ответит только могильная тишина. Полное отсутствие смелости, мужества и всякого гражданского протеста...

Нет, покушение Соловьева не заключало в себе ничего безнравственного, а напротив, явилось подвигом самого высшего отвержения!

В таком случае не возмущаются ли ваши сердца, гг. охранительные моралисты, кровью нескольких убитых жандармов и шпионов? Но не забывайте же, что это не только наши личные враги, которые ни на какие суды чести и дуэли не пойдут, но и враги народа. Не прикажете ли действовать на них убеждением, гладить их по головке и ждать перемены? Предоставляем это уже вам заниматься таким благородным занятием. Они переодеваются, надевают другую личину, влезают вам в душу и затем предают вас. Вы забываете, что это люди, не имеющие уже в себе ничего человеческого и составляющие позор общества. Вы рукоплещете или зловеще молчите, когда эти негодяи вешают наших друзей, эту честь и гордость России, вешают часто только за образ мыслей, любовь к свободе и проповедь идей человеколюбия и равенства, и возмущаетесь, когда мы убиваем этих негодяев! Вы молчите, когда нас держат целые годы без суда и следствия в тюрьмах, разлучают с детьми, женами и престарелыми родителями, оставляя их на произвол судьбы, без пропитания; когда нас сводят с ума и хоронят заживо в рудниках и центральных тюрьмах; и бьете тревогу, когда падает на мостовую какой-нибудь Мезенцев—сам укрыватель и пособник. (Мясниковское дело)! Вы, может быть, спросите,—кто нас уполномочил совершать в стране правосудие? А кто дал вам это право?-—спросим мы самозванных повелителей народа. Народ!? йог да, где и при каких обстоятельствах? Вы ведь можете ссылаться в данном случае только на исторические фикции и на ваш свод законов, написанный вами же, чорт знает, сколько лет тому назад, при царе Горохе, во время страшного угнетения народа. Основания, можно сказать, никуда не годные с точки зрения права и новейших конституций. Вы—узурпаторы народной воли, и над вами-то, а не над народом, совершаем мы правосудие и будем себя считать в праве на это ровно до тех пор, пока оно не перейдет в руки народа. Вы умышленно держите его в вековом непроглядном невежестве, умышленно лишаете его света и сознания своего положения, так как иначе он давно уже уполномочил бы вас отправиться на тот свет вместе с конокрадами, а может быть, последних и пощадил бы еще.

Не удивляйтесь, господа, тому, что произошло несколько убийств, а удивляйтесь тому, что произошло их мало, удивляйтесь неспособности русских революционеров к террору.. В большинстве случаев они, действительно, люди глубоко гуманные и неспособные к кровопролитию. Может быть, они и выработают в себе это в высшей степени необходимое в известные исторические моменты свойство. Может быть, вы и доведете их своими действиями до крайней степени ожесточения. Берите на себя тогда, всю ответственность за все ужасы и убийства...

ОТ ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА.

XI. Бывший ученик Черниговской гимназии; Александр Петрович Семеко-Максимович состоит агентом III Отделения. Имеет слесарную мастерскую на Васильевском Острове. Его приметы: брюнет, черные густые волосы, бороду и баки бреет,, небольшие черные усики, глаза черные, нос небольшой, тонкий, рост выше среднего, телосложения плотного, лет 26—28. Лицо интеллигентное, одевается прилично.

Исполнительный Комитет просит остерегаться: шпиона.

Исполн. Ком., 28 октября 1879.

БИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

О ВАЛЕРИАНЕ ОСИНСКОМ.

Валериан Андреевич Осинский родился в 1853 году, в городе Таганроге, поблизости которого находилось имение его отца. В этом-то имении, в полнейшем деревенском захолустьи,. и пришлось Валериану провести свое детство до 15-летного возраста, когда обстоятельства приняли для него счастливый оборот: он получил возможность серьезно заняться своим образованием и выяснить себе те стремления к идеалу, которые давно, вопреки окружающей обстановке, таились в его детской душе и смутно волновали ее.

Говоря о первом периоде жизни Осинского, необходимо, хотя в кратких чертах, обрисовать его семью и остановиться несколько на личности его отца, под влиянием которого слагалась вся жизнь остальных членов семьи. В молодости отец обладал пылкой и до известной степени энергичной натурой; был добр, пожалуй, даже мягок, имел свою долю честолюбия, что заставляло ею думать о карьере. Впрочем, стремление к карьере обусловливалось в нем не одним желанием лезть в гору; ему хотелось приобрести общественное влияние и именно влиять на общество посредством принципов, которых держался в частной жизни и в служебных делах. Инженер по профессии, он получил довольно хорошее образование, выдавался над средой честностью убеждений и гуманностью идей. Мечта его готова была осуществиться. Уже он занимал довольно видную должность; репутация его, как человека безукоризненного, была установлена; круг знакомых был обширен, и можно сказать, что в своем околотке он пользовался бесспорным влиянием на так называемое образованное общество. Но.( в это время, вследствие столкновения с начальством, Осинский-отец подал в отставку. По его [ словам, он не мог продолжать службу, оставаясь честным человеком, и, дорожа своей безупречностью, предпочел удалиться в свое имение. Ну, а в глуши имения барину, конечно, некуда было применить силы, находившиеся в полном развитии; приходилось лежать на диване, покуривая трубку. Нечего говорить, что Осинский не единственный россиянин, который, потерпев неудачу и убедясь, что свет клином сошелся, обрекает себя на покой во всю остальную часть жизни. Впрочем, на первое время у Осинского хватило энергии поборотъ со всех сторон нахлынувшие однообразие, одиночество и пустоту жизни и создать хотя искусственное обилие впечатлений. Человек своего времени, он был барин и крепостник, .но к мужику относился добродетельно, по старинному дворянскому обычаю—noblesse oblige. Как бы то ни было, Осинскому искренно хотелось помочь крестьянам устроиться получше, но советы его плохо принимались, может быт, потому, что они были не практичны, главным же образом потому, что все улучшения были связаны с затратой денег, а ни у него, ни у крестьян их не было. В начале своего деревенского житья Осинский помогал крестьянам, где мог; но вскоре убедился, что благодеяния быстро истощают его весьма скромные средства, и поневоле отказался от этой деятельности. Утопающему оставалась еще одна соломинка: соседние помещики. В общении с ними он думал найти духовную пищу своему существованию и— обчелся. К тому же, поддержка знакомства с помещиками требовала больших расходов, которые становились ему не под силу. Сельское хозяйство никогда не занимало его, да оно оказывалось запущенным, а поднять его нехватало ни знаний, ни средств; чтобы покончить с заботами о нем, Осинский передал хозяйство на руки жены.

Тогда для него настало то нравственное опускание личности, которое на Руси называется заеданием средой, а по-настоящему есть не что иное, как заедание безделием,—опускание, которое превратило в короткое время человека молодого, полного сил, деятельного и влиятельного, в брюзжащего тунеядца, в самодура, искавшего в диких выходках спасения от пожиравшей его скуки Это же опускание привело его к халату, к физическому и нравственному неряшеству и, наконец, заставило его «запить горькую».

Мать Валериана Андреевича, женщина добрая, но слабая, не могла оградить детей от тяжелой семейной обстановки; ей оставалось лишь скрашивать ее своею любовью и лаской. Вырастая под гнетом отцовского самодурства, дети привыкли отводить душу только в своем светлом детском мире. В сущности это был довольно обширный мир, обнимавший природу, насколько она была доступна детскому пониманию, и все ближайшее крестьянское население, к которому дети любили таскаться в гости, от которого они с жадностью выслушивали цветистые сказки и сказания из жизни святых.

По мудрому велению родителя, дети были лишены своих невинных радостей в течение всей зимы, когда их держали .взаперти, не давая возможности подышать свежим воздухом  и хоть на время избавиться от присутствия отца. Единственные счастливые минуты в скучные, зимние дни наступали для детей, когда они, забившись в угол отдаленной комнаты, .вспоминали про летние удовольствия, про свободу, про, разные приключения и строили планы будущего. О появлением ;весны, дети из серьезных и не по летам сосредоточенных превращались в оживленных и шумных существ; для них наступала пора, полная глубоких впечатлений. Прогулки в лесу, работа в поле, и в огороде — все это увлекало их до страсти. Они собирали насекомых, составляли гербарии и проч. Валериан не отставал от других, только роль его была своеобразная: он всюду находил случай применять свои гуманные наклонности, любовь свою ко всему страждущему и угнетенному, которая на всю жизнь осталась его отличительной чертой, а в детские годы переходила почти в нервную экзальтацию. Случалось ли детям разорить гнездо, Валериан .плакал об участи бедных птенцов и умоляя детей не делать им зла; ссорились ли дети между собой, Валериан глубоко огорчался и не успокаивался, не помирив враждующих. Он защищал братьев и сестер, насколько умел, от грубого обращения отца и своею невинной и чистой душой часто успевал подействовать на старика который бывало не только .уступал просьбам ребенка, но даже как будто поддавался его влиянию, стараясь изменить свои отношения к семье. Когда отцу случалось оскорбить самого Валериана, он страдал не менее его, и, увидав слезы сына, умолял простить ему.

Замечательным свойством в Валериане была редкая в ребенке осмысленность и наклонность к изучению всего окружающего. В то время как другие дети находили удовольствие во внешней стороне явлений природы и жизни, он постоянно стремился проникнуть в сущность вещей , понять сокровенный их смысл. Дети были почти предоставлены самим себе: их учили, но бессвязно и бессмысленно, так что Валериан не извлекал никакой пользы из этого учения. Все, что он узнал, он узнал самоучкой. Семи лет он уже увлекся изучением природы: собирал растения, классифицировал их по придуманной им системе и заносил свои детские наблюдения в тетради. Впоследствии он отыскал в библиотеке отца учебник ботаники, и с тех пор занятия его приняли более научное направление. В то же время он изучал минералогию со свойственной ему выдержкой, составляя коллекции, ведя записки, прочитывая сочинения, которые находились у отца. Долго Валериан работал один, пока не удалось ему увлечь братьев и сестер в круг научных интересов. В отцовской же библиотеке он нашел исторические сочинения, которые на время поглотили все его помышления. Позднее у него явилось стремление расширить свое знание иностранных языков. Мать учила его по-французски и по-немецки, но Валериан не любил этих уроков и мало обращал внимания на их успешность; теперь же его воодушевляла мысль прочесть сочинения иностранных литератур, которыми была снабжена домашняя библиотека; как только явилась определенная цель, занятия быстро пошли вперед. В короткое время Валериан свободно читал серьезные книги на французском и немецком языках и сам мог пополнять сведения своей учительницы. Русская литература привлекала его не менее: он любил Пушкина и Лермонтова и вообще не был глух к поэзии; так он составил сборник из песен, слышанных им от крестьян, и в тот же сборник внес любимые стихи русских и французских поэтов.

Уже в детские годы в характере Валериана лежала черта неустрашимой храбрости. Известно, напр., что однажды, будучи 12-летним мальчиком, он с ружьем в руках бросился защищать бобыля-соседа, на которого напали конокрады в то время, когда работников не 'было дома. Валериан хорошо знал по рассказам, что за народ конокрады, но это не удержало его ни на минуту, когда в глухой осенний вечер раздались крики соседа, звавшего на помощь. Внезапное появление человека и вид ружья разогнали грабителей, и победа осталась на стороне Валериана.

Неустрашимость, хотя иного рода, проявлялась и в его отношениях к отцу. Противопоставляя отцовскому деспотизму твердость духа, он сумел до известной степени подчинить себе отца. Обаяние, которое он производил на него, ясно выразилось в следующем случае. У семейства Осинских был сосед-старик, с которым отец Валериана состоял в открытой и ярой вражде. Старик умирал одинокий и почти нищий. Прослышав об этом, Валериан отправился к нему, взяв с собой кое-какие лекарства и с'естные припасы, пригодные для больного. Старик плакал от умиления, когда увидал Валериана; несколько дней последний не отходил от постели больного, с любовью исполняя обязанности сиделки. После смерти старика Валериан рассказал отцу, где проводил последние дни; вместо того, чтобы вспылить, как ожидали присутствовавшие при этой сцене, отец был тронут до глубины души и благодарил милое дитя свое за хороший поступок.

Валериан всегда был общителен; он охотно и скоро сходился с людьми, с которыми сталкивал его случай. 14-ти лет он познакомился, между прочим, с судебным следователем, жившим поблизости и обладавшим обширной библиотекой. Разумеется, Валериан, как страстный любитель литературы, не упустил случая углубиться в новые для него книги. Здесь он впервые узнал Добролюбова, Писарева, Тургенева и вообще всю литературу 60-х годов, и она имела на Него громадное влияние. В нем проснулось сознание общественных обязанностей человека, и для него возник вопрос: «что делать?». С новою силой потянуло его к науке и образованию.

Нечего говорить, что жизнь в деревне не представляла необходимых условий для достижения этой цели, напротив того, являлась значительным тормозом. Отец быстро старился и хирел, раздражительность его, поддерживаемая болезнями, росла с каждым днем; семья затаенно и глухо страдала. Нравственный долг не покидать семью, невольное озлобление, тяготившее Валериана сельское хозяйство, с которым он помогал матери справляться, невозможность иметь учебные книги, все это мешало научным занятиям. Наконец, счастье улыбнулось ему. Старший брат предложил ему помощь в деле образования. Валериан переселился к брату и в течение пяти лет, прожитых у него, усердно учился. По мере приобретения знаний, являлось желание все далее и далее уходить в науку. В это же время Валериан сильно был занят изучением самого  себя, старался определить свойства своего характера и ума. Признав необходимость твердой воли и энергии для успешной общественной деятельности, он часто сомневался в себе; находил, что эти качества в нем мало развиты, что неминуемо помешает ему приобресть общественное значение. Порой такое осознание приводило его в глубокое уныние, и в минуты отчаяния он был убежден, что никогда не достигнет желанных качеств; тем не менее, после таких кризисов он с новыми силами принимался за самовоспитание.

Приходилось подумать о специальности, которую предстояло избрать. Симпатии Валериана склонялись к университету, но, чтобы получить к нему доступ, необходимо было знание древних языков, которых недоставало Валериану. Между тем, поступление в один из низших классов гимназии представляло потерю времени, в виду чего мысль о гимназическом аттестате была оставлена, и на 19-м году Валериан сдал выпускной экзамен в таганрогской гимназии по всем предметам, кроме древних языков. С неполным аттестатом , для него не существовала возможность поступить в университет, приходилось выбирать между высшими техническими заведениями. Колебания продолжались недолго. На самом деле для Валериана не представляло разницы, быть инженером, техником, или чем-нибудь подобным, так как он видел в этих профессиях только средство для будущей общественной деятельности. Приехав в Петербург, он поступил в инст. пут. сообщения и, на первых же порах, увлекся своей специальностъю. Он принялся изучать положение же-дорог в России и за границей, выражал надежду стать современным участником в развитии железнодорожных предприятий и России, рисовал картину поднятия народного благосостояния, которое последует за расширением сети железных дорог.

Следующее лето Валериан проводил уже на практических занятиях при постройке Ландварово-Роменской ж. д., где остались весьма довольны его познаниями и его деятельность. Осенью он вернулся в Петербург, но далеко не с прежним увлечением относился к институтским занятиям; : ходил мрачный и задумчивый. Непосредственное столкновение с железнодорожным миром во время летних работ, подрядчики, выщелачивающие рабочих, не уступающие им в желании нажиться железнодорожные предприниматели, а  более всего, безмолвно страдающий народ, который пришлось увидеть вблизи—все это болезненно отозвалось в чуткой душе юноши. Исследовав вопрос глубже, он пришел к убеждению, что, может быть, отвлеченно рассматриваемые, железные дороги и представляют полезное учреждение, в действительности же служат лишь новым поводом к эксплоатации народа. Попытаться личным влиянием обуздать своекорыстие деятелей и собственным примером дать образец, честного исполнения общественных обязанностей Осинский не хотел, потому что причину злоупотреблений определял в общих недостатка социального устройства и подобную попытку считал паллиативом, могущим воздействовать на следствие, а не на причину. При точке развития, на которой в то время находился Осинский, он мог еще искать в земстве главного целителя общественных недугов; и действительно, он ожидал, что оно повсеместно подымет уровень благосостояния народа, дав ему образование, поставит его в возможность добывать себе права и отстаивать свои интересы. Приписывая земству столь важное значение, Осинский стал подробно знакомиться с положением земского дела, доискивался причины остановки роста земств, думал найти эту причину в неумелости, в старом духе крепостничества, уцелевшем во многих деревнях, и мечтал, что новое поколение выведет на широкую дорогу дело народного самоуправления. Вопросы эти так занимали Осинского, что он перестал посещать институт, хотя числился еще студентом в угоду матери, желавшей видеть сына на прежнем поприще отца. Бросив институт, Осинский стал посещать лекции профессоров университета и медицинской академии, подолгу просиживал в публичной библиотеке, почерпая знания в области социальных наук.

Около этого времени (1873) круг знакомых Осинского расширился: до сих пор он был знаком почти исключительно с товарищами по институту, с которыми сходился довольно плохо, не находя в их среде сочувствия волновавшим его вопросам и стремлениям. В обществе двух-трех искренних друзей своих он часто жаловался на духовное одиночество, которым томился; но и знакомство с университетской молодежью только отчасти, в лице немногих новых друзей, ответило на его искание умственного общения и солидарности на поприще общественной деятельности. После трех лет петербургской жизни, Валериан уехал умственно неудовлетворенный, не примкнув ни к одному из существовавших тогда уже кружков с общественными целями; он отправился в Ростовский уезд, Екатеринославской губ., рассчитывая принять деятельное участие в земской работе. Не имея ценза, чтобы поступить в гласные, и надеясь со временем отыскать средства на приобретение земли, он поступил секретарем в земскую управу, а впоследствии и в ростовскую городскую думу. Должности эти давали, ему возможность изучать из первых источников положение дел как земства, так и города. Собирая сведения, пересматривая отчеты, лично знакомясь с учреждениями, он составлял планы преобразований, которые думал ввести, сделавшись гласным. Но мечтам этим не суждено было осуществиться. Подвергая тщательному исследованию земскую сущность, с страстным желанием отыскать в ней данные для развития, твердо уповая, что данные эти существуют и что необходимо только вывести их на свет божий из забвения, в какое они попали, и дело народного развития быстро пойдет вперед, и благосостояние народа будет упрочено, Осинский, в конце своих изысканий, перестал верить в силу, которую ставил так высоко, на которую возлагал столь великие надежды. Он убедился в косности земских учреждений. Он должен был придти к выводу, что в основу земства легла самая гнусная из привилегий—-привилегия капитала, что земские гласные в большинстве люди, которые не только не стоят за крестьянские права, но еще готовы придавить мужика, чтобы удержать его в согбенном состоянии; что большинство земских учреждений мертворождены, и что, несмотря на это их свойство, они содержатся на средства народа; что рамки земской деятельности притом так узки, что всякий вопрос, серьезно затрагивающий судьбу крестьянства, находится вне их пределов, и т. д., и т. д. Переносясь мысленно от земских учреждений к государственному устройству, он видел в нем те же самые явления, лишь в более обширных и грубых очертаниях: то же насильственное распоряжение народной судьбой, то же выжимание соков из народа для поддержки противонародных интересов и точно так же, как и в земстве, в самом учреждении никаких элементов действительного прогресса.

В период тяжелого раздумья Осинский столкнулся с членами русской социально-революционной партии. И прежде в уме его жил идеал общественного устройства на социальных началах, но до того времени оп верил в мирный прогресс, мечтал, что так называемая легальная деятельность в состоянии внести серьезные изменения в судьбу народа. Убедившись в неосновательности прежних взглядов, он почувствовал необходимость стать на иной путь. Знакомство с социалистами не могло не отразиться на Осинском, и переход на новый путь совершился отчасти под их влиянием. Если легальная деятельность поставлена в нелепые и бессмысленные условия, то необходима деятельность насильственная—это положение становилось ясным, как день. Но Осинский не действовал опрометчиво. Еще раз он подверг критике существующий строй с целью найти в нем поводы для мирной работы, но не нашел таких, которые не потребовали бы отречения от идеала или от здравого смысла, и примкнул к социально-революционной партии. Первоначально он вступил в кружок лавристов, но этот период его политического поприща продолжался недолго: живая творческая натура его не мирилась с бесконечно долгой подготовкой народа для поднятия его на завоевание прав и свободы, подготовкой, которая, по мнению лавристов, необходима. Он вскоре (1875) перешел, в народническую партию, ставящую себе целью прямую агитацию к бунту.

Прошло несколько лет; наступали 77 и 78 года. Внутренние политические условия осложнились для России столько же, сколько и внешние: агитационное движение увеличилось с возрастающей быстротой: события вызывали и как будто торопили друг друга. Открытая и деятельная пропаганда в народе повела к усилению правительственного гнета; партия стала осмотрительнее, но смелее; правительство усилило ревнивый дозор: притеснения всякого рода и случаи дикой расправы участились. Оно стеной стало между партией и народом—силой вещей пришлось с ним сразиться. Осинский один из первых провозгласил борьбу с правительством, которая с тех пор закипела в разных углах России. Принцип борьбы с правительством, которому были посвящены последние годы его жизни, ясно выразился и завещании товарищам по делу в предсмертном письме. Не имея в настоящее время возможности подробно изложить деятельность Осинского на социально-революционном поприще, скажем только, что увлечение избранной задачей никогда не покидало его; энергия в нем крепла по мере увеличения опыта в ведении борьбы. И у него, конечно, бывали минуты уныния и сердечной тревоги за судьбу любимого дела, как они бывают у всякого политического деятеля, соединившего свою судьбу с великой, но сложной работой организации общественного движения. Тем не менее, неудачи только рождали в нем новую решимость добиться успеха. А раз успех был достигнут, Осинский умел верно определить и понесенные врагом потери, и все последствия одержанной победы,—качество, неоценимое в борце.

В 1879 г. Осинский был арестован в Киеве, вместе с некоторыми из своих товарищей, и предан киевскому военно-окружному суду по обвинению в составлении тайного сообщества, имеющего целью ниспровержение существующего государственного строя. 6-го и 7-го мая нынешнего года разыгрывалась одна из возмутительных и пошлых сцен, именуемых российским судом над политическими преступниками. Судили Валериана Осинского, Софью Лешерн фон-Герцфелъд и Волошенко. В начале заседания, на вопрос председателя о звании и занятиях подсудимых, Осинский и его товарищи ио процессу ответили, что имеют честь принадлежать в русской социально-революционной партии.

Подобные заявления, столь частые за последние годы, по нашему мнению, имеют историческое значение; они служат критерием силы и значения партии, приобретенных с конца 60-х годов. Подсудимые первых политических процессов не так открыто заявляли о принадлежности своей к партии: еще революция не имела тех прав в глазах своих приверженцев, какие она имеет теперь, еще не считалось обязанностью честного человека становиться в ее ряды, еще члены ее не могли считать за честь принадлежать к ней, когда она только что нарождалась и ничем себя не заявляла.

Прокурору Стрельникову представлялся новый случай произнесть одну из площадных своих речей, составленных, по словам Каменской (подсудимой первой группы киевского процесса), «в выражениях, непринятых, в порядочном обществе». Хотя большая часть стрельниковской грязи и была, уже израсходована на обвинение подсудимых первой группы, судившихся за несколько дней раньше, тем не менее прокурор сей сумел возбудить отвращение к себе в большей части собравшейся публики. Впрочем, на этот раз не стойло слишком много пороха тратить: уже имелся смертный приговор для трех подсудимых из первой группы, уже слышался в воздухе запах крови предстоящих жертв. Расточив обычные оскорбления социально-революционной партии и подсудимым, он потребовал осуждения преступников, говоря, что добивается не смерти только подсудимых, но — позорной их смерти. При этих словах он картинным жестом охватил пальцами собственную шею, намекая, что веревка должна обвить шею подсудимых.

Первым на речь прокурора отвечал Осинский. Он говорил сдержанно и спокойно, с сознанием своего мученичества и правоты дела, за которое почти наверное ждала его смерть. Его молодость, его привлекательная наружность, полная достоинства речь его расшевелили великосветскую публику, собравшуюся посмотреть на борцов и страдальцев за народное дело.

Не имея под рукой текста в высшей степени интересной речи Осинского, изданной за границей, мы принуждены ограничиться немногими выдержками, записанными человеком, присутствовавшим в зале заседания.

«Идя на суд,—говорил Осинский,—я имел намерение изложить сущность социального учения, дабы выяснить обществу, кто такие подсудимые и какого рода преступление они совершили, примкнув к партии, поставившей себе целью устроить жизнь народа на началах высшей справедливости. Но так как здесь было прочитано, против всякого ожидания, несколько социалистических изданий и брошюр, то я ограничусь заявлением, что принципы социализма—мои принципы и стремления социализма—мои стремления».

Осуждая действия прокурора, Осинский сказал, что обвинительная власть в данном случае является представительницей материальной силы, и но одному этому прокурор должен был беспристрастно отнестись к делу подсудимых, но прокурор не только примешал к своей ^речи много личной злобы, но позволил себе исказить истину, добавив к обвинению клеветы и инсинуации.

«С своей стороны я не намерен пререкаться с прокурором, — продолжал Осинский,—потому что отношусь равнодушно к неблаговидным выходкам его, но считаю долгом опровергнуть измышления, клонящиеся к подрыву социальной партии в общественном мнении.

«Прокурор находит, что принадлежать к членам партии— не честь, а позор; но вряд ли он может быть судьей в этом вопросе. Ясное представление о предмете можно иметь лишь чрез непосредственное его изучение; чтобы судить верно о социализме и его деятелях, надо близко их знать, близко стоять к ним. Но как приблизится к ним прокурор? Чтобы быть социалистом, надо обладать долей нравственности превыше прокурорской; чтобы быть принятым в члены социально-революционной партии, надо не быть прокурором.

«Каковы понятия прокурора о нравственности и гражданской чести, ясно из его суждений о Чигиринском деле. Очевидно, в голове прокурора исполнение общественной функции и воровство неразрывно связаны; в виду этого он утверждает, что Чигиринские крестьяне были ограблены организаторами движения. Крестьян разделяли на ряды и дружины и брали с них по 5 коп. ежемесячного взноса; половина собранных денег была израсходована на дело, а другая, по словам прокурора, попала в руки социалистов. К подобному выводу прокурор мог придти, только отбросив все противоречащие ему данные, иначе он узнал бы, что сумм, собираемых с дружинников, было недостаточно для ведения восстания и что на него было затрачено около 600 р. из социального фонда. Что касается до меня, то я не могу признать удачным желание выставить социалистов ворами; для чего людям, желающим поживиться на чужой счет, подвергать себя опасности, ежеминутно грозящей членам революционной партии, когда существует такое множество должностей, где грабить можно безнаказанно?

«В числе вещественных доказательств находится письмо на пяти листах, содержащих, по словам прокурора, одни глупости. Пусть так; пускай это будут глупости. Но прокурор сумел из такого ничтожного факта сделать вывод, позорящий социалистов; социалисты, видите ли, люди вздорные, ничем путным не занятые, иначе, как хватало бы у них времени писать длинные письма, наполненные вздором? Надо быть ребенком, чтобы поверить искренности этого обвинения. Всякий поймет, что прокурор дорого дал бы за открытие шифра, которым писаны глупости на пяти листах.

«Перехожу к намекам на мои отношения к Софье Александровне Лешерн. Прокурор утверждает, что мы состояли в гражданском браке, и говорит это с очевидной целью забросать нас грязью. На это я замечу, что не прокурору обсуждать гражданский брак; чтобы понять идею его, надо иметь значительное умственное и нравственное развитие, точно так же, как и для понимания идеи социализма. Что же касается желания нас оскорбить, можем уверить прокурора, что цель его не достигнута, оскорбления его не попали по назначению. «Мне остается уничтожить еще одно прокурорское заблуждение: он считает меня генералом социальной партии, которая в моем лице понесла крупную потерю; убежден, что с моей смертью распадется Исполнительный Комитет, которого я будто бы состою членом. Действительность не совсем отвечает этому представлению. В кадрах социальной партии я не более, как рядовой, и таких, как я, многое множество; из членов Исполнительного Комитета, насколько мне известно, еще ни один не арестован ни в Петербурге, ни в провинции. Тщетна радость прокурора относительно прекращения социалистического движения в России. Движению этому предстоит широкое развитие и победоносная будущность. В этом я уверен и в этой уверенности почерпну силу и утешение, в случае суд порадеет постановить мне смертный приговор».

После Валериана говорили его товарищи по процессу. В промежутках между речами п в ожидании приговора, подсудимые, казалось, не замечали окружающей их обстановки, разговаривали между собой и даже смеялись,—так спокойно они относились к решению своей участи. А решение носило в себе смерть двоих из них. Валериан Осинский и Софья Лешерн приговаривались к расстрелянию. Впоследствии приговор этот был изменнически переделан генерал-губернатором Чертковым. Софье Лешерн смертная казнь заменялась каторгой, а Осинского, должно быть, во исполнение прокурора, подвергли позорной казни через повешение. О последних днях Осинского, истекших между окончанием суда и казнью, существуют подробные сведения.

Осужденные по обеим группам процесса проводили дни от 7 до 14 мая в обществе друг друга. Для людей, перенесших одиночное заключение, для большинства которых все счеты с жизнью казались законченными, находиться вместе было большою радостью, но зловещею, загробною радостью  при виде которой холод проникал в душу даже посторонних людей.

Валериан казался почти весел, и только по осунувшемуся лихорадочно блестевшим глазам можно было догадаться о душевных муках его. Для него дни это проходили в нескончаемых беседах с товарищами, в свиданиях с родственниками, в писании писем. Между прочим, им написано помянутое повыше письмо к товарищам, напечатанное в № 6 "Литка Земли и Воли".

13-го числа к Валериану были допущены мать его, старший брат и горячо любимая сестра. Во время свидания с родными Валериан острил и смеялся, поддерживая бодрость в дорогих ему людях. Он просил мать не горевать о нем; прощаясь с нею, умолял не ходатайствовать о смягчении его участи, не наносить ему тяжкого оскорбления, и утешал тем, что им предстоит еще много раз видеться. Но он знал, что  это единственное и последнее их свидание; отведя брата и сестру в сторону, он сказал им, что приговор утвержден, что перед тем приходил к ним священник, которого они приняли, и что, вероятно, завтра совершится казнь, просил брата и сестру позаботиться о том, чтобы весть не поразила мать внезапно.

Последняя ушла из тюрьмы, утешенная свиданием с сыном, спокойная за следующие свидания, которые ей были начальством. Но едва она успела вернуться в гостиницу, где остановилась, приехав из деревни, как была с сыном и дочерью подвергнута грубому домашнему аерсту, под которым продержали их двое суток.

Брат Осинского, желая защитить мать от дерзкого обращения приставов, заметил им, что она вдова генерала, «Но с тем мать приговоренного к повешению», ответили ему. 15-го числа, когда Осинского уже не было на свете, брата его торопливо отправили из Киева, в усадьбу.

Когда в тюрьме узнали об изменении приговора, произошла раздирающая душу сцена. Софья Лешерн, желавшая умереть вместе с Валерианом, впала в невыразимое отчаяние; с ней, не прекращаясь, делались истерические припадки, и утешения Валериана не могли ее успокоить; за ночь она поседела и стала неузнаваема.

Утром, 14-го мая Осинского и двух осужденных первой группы - Брандтнера и Антонова—повезли на казнь. Отправляясь на смерть, они все остались верны делу, которому служили. Никто не падал духом. На эшафоте, обнявшись и простившись друг с другом, они отдались в руки палача.

Осинский оставил после себя вдову, Марью Герасимовну, урожденную Никольскую, с которой он венчался в Петербурге, в нюне 1877 года. Вскоре после брака Осинский уехал по делам, а жена его была впоследствии сослана в губ., где находится и по сие время.

--------------------------------------------

КОРРЕСПОНДЕНЦИИ.

ИЗ ВОРОНЕЖА. Чтение Маковского циркуляра по поводу слухов о переделе земель, распространяемых в народе «злонамеренными людьми», не прошло в нашей губернии бесследно. Нужно сказать, что до последнего времени о пропагандистах в народе носились самые смутные слухи. Враги они или друзья—крестьяне не могли об'яснитъ... Когда начались революционные убийства, мужики, конечно, получили о них более определенные представления: факты слишком режущие, да и газеты стали не такой редкостью, как прежде. Еще недавно эти убийства объяснялись на  местах местью дворян, опасавшихся, что царь со своими верными слугами отнимет у них землю для передачи ее крестьянам. «Генералов много побили, теперь, надо быть, до самого скоро доберутся», поговаривали мужики... Конечно, так было не везде... Одному моему знакомому, например, при проезде через Бобровский уезд в самый день покушения Соловьева, пришлось слышать от крестьян, только-что пришедших из города, об'яснение, что стреляли-_де «штуденты»—ученые люда, для того, чтобы заставить царя отдать землю <нам—Мужикам". Но это, конечно, были исключительные случаи...

Г. Маков раз'яснил дело и примирил противоречивые об'яснения. Я собрал об этом сведения из многих деревень, но ближе знаком с тремя из восточной части Воронежского уезда. Циркуляр прочли по всем церквам, и мужики увидели, что «царь-батюшка» оказывается не защитником, а врагом народа. По прочтении циркуляра, в церкви можно было слышать: «Спасибо тебе, батюшка, спасибо! А мы-то ждали... За что же мы теперь платим подати-то? Мы-то все на бар, а ворот-то самый вон где!..». Крестьянство отчасти даже изменило свое отношение к ближайшему начальству. «Что оно? Бери выше!»— вот слова, которые приходилось иногда слышать. Конечно, рядом с такими фактами попадаются и совершенно противоположные: можно встретить мужика, никогда даже не слыхавшего о циркуляре, хотя его и читали у него в деревне. Это зависит от естественного индифферентизма крестьянина, поглощенного вечной борьбой за копейку. Но такие явления все же сравнительно редей, и мы не будем нова говорить о них. Нас интересуют противоположные.

Рядом с падением веры в царя, конечно, должен был подняться вопрос: почему же дворяне в него стреляют, если он за них? Отвечая на этот вопрос, крестьяне нередко приходам к заключению, что стреляли «добрые люди», а не сторонники дворянских интересов...

Из других явлений деревенской жизни обращают внимание постоянные поджоги помещичьих усадеб и частые мелкие бунты, за которыми даже и уследить трудно. После 2 апреля явились «преступления против величества». Между арестованными за произнесение оскорбительных слов против царя есть и крестьяне, и солдаты. Один солдат схвачен за то, что выпивши сказал: «Э-э-х! жаль, что промахнулся... Я .бы его, чорта старого, уложил!». Чем кончатся эти дела—неизвестно.

ИЗ ПЕРМИ (21 окт. 1879 г.). Посылаю вам циркуляр одного из местных «блюстителей» и «сердцеведов», разосланный по волостным правлениям К... уезда и обличающий глубокую премудрость наших служителей престола и отечества.

.... Волостному Правлению *.

1 Правописание оставляю в том виде, как оно было в подлиннике. Прим, корреспондента.

Вследствие предписания г-на К...го Уездного Исправника от 17 июля сего года, замечая, что в Е...М уезде народ совсем почти отвыв от подчинения Начальству, особенно полиции, и частовремшно оказывает ослушание и сопротивление Полицейским служителям, пьянствует, мотает свое имущество и нередко высказывает: «никому нет дела, пью свое», разоряется, а после того нищенствует, не имеет уважения к Вере, Старшим и проч., бесчинствует, нарушает общественное спокойствие, порядок и благочиние, безопасность личную и общественную, дети не повинуются родителям, жены бегут от мужей, словом нарушают закон и порядок Государственного «покоя. А потому озабочиваясь о благосостоянии народа и точным исполнении закона, предписываю «иному Правлению обратить особое внимание на нравственность и поведение народа и согласно долга и присяги всеми мерами искоренять о порядке указанного в Уставе о предусм. и пресеч. XIV т. изд. 1879 г. правила, для чего ознакомить полицейских Урядников, Стражников, Сотских и Волостных Старшин, Сельских старост и вообще жителей с изложенными в том Уставе 1, 2, 3, 4, 15, 20, 49, 105, 110, 114, 121, 123, 129, 130, 133, 145, 154, 181, 182, 185, 190, 191 до 204, 207, 209, 239, 241, 246, 247, 250, 251, 255, 261, 270, 273, 275, 276, 278, 281, 283, 285, 298, 300, 307, 312, 326, статьями. И при каждом удобном случае, бывая в селениях при вызове но делам людей, толком раз'ясннть им означенные правила и просить священнослужителей чаще проповедывать и раз'яснять народу об обязанностях верноподданных Русских, и просить учителей внушать детям, учащимся, у них, правила из вышеизвлеченных статей в отношении Веры, Церкви, Государю и Начальству; строгое соблюдение всех этих правил может только предохранить Россию от появления 2-х Каракозовых, Соловьевых, Засулич и им подобных и только при полном и безусловном исполнении означенных правил, Россия может быть спокойна. Предписываю Волостному Правлению немедленно и буквально все раз'яснять что сказано в предписании этом. Июля 12 дня 1879 г. № 3813.

Пристав 2-го стана П. В...нов.

Одно из волостных, травлений, получили этот циркуляр, разослало его всем священнослужителям и учителям пик следующем собственном распоряжении:

«Настоящее предписание Волостное Правление препровождая священноцерковнослужителям,.... церквей и учителям ... училищ просит первых по списании копии, проповедыватъ народу в церквах, а последних внушать ученикам нравственности, религиозности и верноподданных Царю и подчинение Начальству. Июля ... дня 1879 г.

Волостной Старшина Писарь

ИЗ ИРКУТСКА. Сообщаю вам кое-что о приключениях Михея Морозова, прекрасно характеризующих быт наших политических ссыльных. За достоверность моего рассказа вполне ручаюсь.

При жизни в России Морозов был осужден на 4 месяца в тюрьму за распространение запрещенных книг. Высидев свой срок, он уехал на родину, в Харьковскую губернию, где и получил место волостного писаря! Здесь его снова арестовали и административно отправили в Верхоянск (посмотрите на карту: это такой север, что мороз по коже пробегает). Опишу вам прежде всего этот город. В Верхоянске только два дома с крышами—полиции и какого-то купца; остальные—юрты, где живут в страшной грязи якуты и несколько семейств казаков, уже совершенно об'якутившихся. Занятий никаких, кроме охоты. Между тем, право жить в юрте вместе со скотом и хозяевами обходится в 2 руб. Пуд ржаной муки—4 р. 50 к., фунт сальных свечей—1 р., фунт сахару—1 р., кирпичного чаю—2 р. 50 к. и самый плохой гнилой ситец—40 к. ах>шия. Скота на мясо здесь совсем нет; едят белок и овражек. Наконец, пробраться в эти дебри зимой можно только верхом, а летом на лодке—по Лене.

Морозов со своими провожатыми ехал сначала на лодке, но вскоре их захватила вьюга и пришлось ехать верхом; у Морозова от ревматизма распухла нога; ехать верхом далее он не мог, а остановиться и переждать негде,—кругом мертвая глушь и пустыня. Станция от станции отстоит верст на 100—150. Да едва ли могут я назваться станциями эти юрты, где нельзя достать даже хлеба (который приходится везти из Иркутска) и где можно получить только горячую воду. С распухшей ногой Морозов был принужден продолжать путь в мешке, повешенном на седло. С другой стороны седла, для равновесия, был прицеплен мешок с провизией.

Но вскоре сделалось невозможным ехать даже и таким образом. Пришлось карабкаться пешком на крутую гору, покрытую снегом и льдом, при сильном морозе и жгучем ветре с Ледовитого океана. Каждый вооружился тарой шестов; воткнув один из них в снег, ставил на него ногу; воткнув повыше другой—ставил другую ногу. Вынув затем первый, втыкал его еще выше и т. д. Взобраться иначе было совсем невозможно. Можете себе представить, в каком положении Морозов был доставлен на место назначения.

Если вы читали «Сибирь и каторгу» Максимова, то не напоминает ли вам это путешествие приключений отца Аввакума?

ИЗ СИМФЕРОПОЛЯ. Со введением, генерал-губернаторства, наш мирный и сонный городок совершенно преобразился, Тотлебея почему-то избрал его особенным об'ектом для своих экспериментов. Прежде всего он приказал полиции сделать перепись и заставить при этом жителей в три дня представить своп документы. Начался страшный переполох. Масса жителей (армяне, греки, татары и проч.) живут здесь с незапамятных времен и имеют недвижимое имущество без всяких документов, на правах глубокой давности. Вся эта масса устремилась в полицию за раз'яснеииями, справками и т. д. — Как? почему? зачем? Полиция отвечала, что предписано — я все тут, и этим только увеличивала всеобщий страх и смятение. В три дня, конечно, ничего не сделали. Не могла же, в самом деле, в этот срок масса людей добыть себе документы, а засадить их в кутузки, как беспаспортных, было невозможно— не хватило бы тюрем.

После переписи обязали домохозяев вывесить на воротах списки квартирантов и представлять в полицию в течение 12 часов сведения о каждом вновь прибывшем или выбывшем лице, под опасением 200—500 рублей штрафа или соответственного ареста. Большинство жителей имеют постоянные дела в Севастополе. Евпатории, Карасу-базаре и других городах; помещики и крестьяне постоянно приезжают в город по своим делам. Все они никак не могут взять в толк, зачем им носить всегда при себе документы и бегать в полицию с об'явлением, что, дескать, я сейчас вот приехал и сейчас же уезжаю,-—и платятся горожане штрафами, а сельские тем, что их выпроваживают из города. И все это проделывается с людьми, хорошо известными и городу, и самой 'полиции. Так, напр., оштрафовали 200-ми рублей всем и каждому знакомого содержателя аптеки за то, что уехал на 3 дня, не заявив полиции. Несчастные домовладельцы, по большей части небогатые люди, сбились с ног, бегая целый день в полицию с об'явлением, что «тот-то приехал! этот уехал!».

Само собою, разумеется, что полиция позаботилась также обезоружить жителей как в городе, так и в окрестностях и расставила по улицам города стражу из солдат литовского полка, превращенных в полицейских и с револьверами. Из этого же полка Тотлебен выбрал наиболее верноподданных офицеров и, награждая их за усердие 1 р, 50 к., заставил их обходить дома и поверять жителей по

Все эти мероприятия представляются жителям наказанием за неизвестные прегрешения и возбуждают всеобщее недовольство.

ДВА СЛОВА О ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРСТВЕ..

Нашим читателям отчасти уже известна роль тайного Пашотина в Одессе. Одесситы убеждены, что, собственно говоря, Тотлебен—не более, как пешка в руках господина, самовольно распоряжающегося судьбами миллионного населения. Мы считаем небесполезным припомнить официальный акт передачи власти, совершенный Тотлебеном

Das ist eine alte Geschichte,

Doch bleibt sie immer neu.

Он прекрасно обрисовывает самодержавную власть наших сатрапов, распоряжающихся ею, как своею собственностью: кого люблю, тому дарю.

Вот подлинный текст этого интересного документа:

ПРЕДЛОЖЕНИЕ Г. ВРЕМЕННОГО ОДЕССКОГО ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА ТАЙНОМУ СОВЕТНИКУ ПАНЮТИНУ, ОТ 7 МАЯ 1879 г., ЗА № 152.

Признавая необходимым пригласить ваше превосходительство к содействию мне, при исполнении многосложных моих обязанностей, я считаю возможным предоставить вам следующие права:

1) Для раз'яснения разного рода вопросов сноситься со всеми подведомственными мне должностными лицами и учреждениями;

2) с той же целью приглашать к себе всех тех лиц, которых вы признаете нужным;

3) осматривать учебные заведения мужские и женские, приюты, исправительные заведения, арестантские роты и тюрьмы и о каждом осмотре докладывать мне;

4) следить за прессой и сообщать мне о характере и настроении оной;

5) иметь высшее наблюдение за ходом дел в моей канцелярии;

6)в случае от'езда моего из города Одессы, принять наблюдение за точным исполнением сделанных мною распоряжений, а в случаях крайних, не терпящих отлагательства, принять и самые меры, по ходу обстоятельств, но с тем, чтобы о каждом вашем самостоятельном распоряжении было немедленно доведено до моего сведения.

Итак, тайный советник Панютин имеет право «принять и самые меры», т.-е., напр., выслать человека, присудить его к тюремному заключению, как делает Лорис-Меликов, наконец, расстрелять или повесить. Все это он может сделать без всякого суда, совершенно самостоятельно, совершенно как сам генерал-губернатор. Является вопрос: сколько же у нас, наконец, самодержцев? Ну, допустим— царь. Царь передал власть Тотлебену. Тотлебен, как явствует из вышеизложенного, передал ее (и, значит, мог, т.е. имел право передать) Панютину. Может ли теперь Панютин передать ее кому-нибудь, ну, хоть бы своему лакею Может ли Тотлебен передать власть, положим, расстреливать, по своему усмотрению, не одному Панютину, а двум, десяти, сотне Панютиных? Собственно говоря — почему и нет? Во время процесса Березовского, его защитник указывал, как на смягчающее обстоятельство, на страшно произвольный характер российской расправы в Польше. «Каждый русский офицер,—говорил он,—может произвольно расстреливать каждого поляка». Мы находимся накануне таких порядков, которые заставят русских повторить то же самое о себе. Почему бы, в самом деле, Тотлебен не мог передать той же власти всем полицейским офицерам, если он может передать ее Панютину? И если Тотлебен надумает это сделать, то будет ли это «законно»? Очевидно — да. О, бедный русский закон, бедный русский гражданин!

Мы завели об этом речь больше по поводу именно русского гражданина. Каким образом такое нелепое учреждение, как современное генерал-губернаторство, может вводиться в жизнь,—и все кругом молчит? Российский гражданин! ты все думаешь: авось, начальство помилует; оно, мол, хоть и может повесить, да, авось, сжалится. Пусть в Харькове идут на каторгу (да и то «по смягчению приговора») люди, которых не за что было и под арест посадить, пусть в Одессе вешают людей без всякий юридических улик, пусть в Киеве самодурствует уже положительно какой-то идиот, вроде Малюты , Скуратова,—российский гражданин только прижимается к земле да шепчет: «Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его». О, господа, господа, как будут краснеть за нас наши дети!

,,ПО ПУТИ МИРНОГО РАЗВИТИЯ".

В 1869 году, по поводу заарестования одного петербургского мирового судьи, Шувалов, бывший в ту пору шефом жандармов, говорил Александру II:

«Мировые судьи и суд присяжных невозможны, государь, в России при нашем монархическом, неограниченном правлении...»

Тогда Шувалова не послушали, хотя он-был совершено прав.

Прошло 10 лет. И от наших славных реформ—от земства, городского самоуправления и от мирового института—только клочья остались. Последнюю вылазку от 26 сентября текущего года сделал комитет министров под председательством государя императора против мировых учреждений (см. «Прав. Вест.» N» 237). О сего времени губернаторы будут представлять сенату свои замечания о нравственных качествах и о благонадежности вновь избранных мировых судей, а сенат, на основании этих замечаний и снесшись с мин. юстиции, будет утверждать или не утверждать. Всякий очень хорошо знает, что такое значат губернаторские «замечания» о нравственной благонадежности. III Отд. завалено доносами, не успевает разобраться в них, а правительству все еще кажется, что шпионство у нас недостаточно развито,-—и вот оно всеми зависящими от него мерами силится еще развить его. Короче сказать, с сего времени выборные мировые судьи в России более не существуют... Станут ли их выбирать номинально, будет ли их назначать сенат или министр юстиции, или просто начнут орудовать губернаторы с урядниками,—для нас совершенно безразлично.

Что-то скажет русская пресса по поводу последней правительственной вылазки? Наши доморощенные консерваторы, конечно, придут в телячий восторг, ибо они глупы. Либералы же, как люди -более юркие, крепко опечалятся. «За что же нас-то хлещут, когда нигилисты виноваты! Да к тому же, все это так бестактно!»—подумают они с горечью. Да, именно только подумают, ибо они трусливы, «художественно трусливы», и даже такого своего подхалюзинского мнения выразить вслух не решатся. Не даром же их представителей Мезенцев за уши драл! Но в душе, повторяем, либералы глубоко огорчатся и опечалятся. Да и как же им не опечалиться, когда правительство, дающее жить и наживаться всему нечистому и мерзкому, их союзник и патрон, лепит глупость на глупость и, само собственными руками расшатывает те — животрепещущие подмостки, которые и без того уже трещат и готовы не сегодня-завтра обрушиться. Как же им не печалиться, когда их «просвещенное правительство», по мнению их, «ведущее Россию мирным путем развития», вдруг совсем не по-европейски начинает пятиться раком и на вопросительные мины всех честных либералов лаконически отвечает: «А наплевать!» — «Конечно, бояться Европы нам особенно нечего», утешают себя либералы. «Ну, пускай напишут ноту! А наш Горчаков им десять нот в ответ напишет». Так-то так, а все-таки зазорно перед публикой, и они вынуждены прикусить язык.

Быть может, даже найдутся наивные люди, которые удивятся правительственной вылазке. «Как? Что?» начнут они осторожно выкрикивать. «Как это возможно похерить одним взмахом пера такую реформу, которая» и т. д.

Мы же с своей стороны нимало не удивляемся и даже глубоко убеждены, что в наше время ничему удивляться не приходится. Из-за чего же туг кричать: это ужасно! Дали земство, городское самоуправление, мировой суд, присяжных—и все это опять отняли. Мы здесь не будем говорить о том, в каком виде и в каких дозах были высочайше отпущены все эти блага. Факт тот, что все они по крайней мере по имени существовали... Теперь их сдули. Чему же удивляться! Бог  дал, бог и взял. Мы, напротив, скорее готовы удивляться тому, что наше правительство так долго терпело ту несчастную тень суда и правосудия, которую некоторые приняли за нечто существенное. Пародию приняли за действительность. Мы не удивляемся, ибо видим совершенно ясно, что правительство иначе я поступить не могло. Утопающий хватается за соломинку... Что же 'было делать правительству, когда общественное мнение, почуяв свою силу, стало произносить ему обвинительные приговоры устами мировых судей и присяжных. Вера Засулич жестоко наказывает одного из царских прихвостней—суд ее оправдывает. «Так, дескать, их и надо!» Оправдательный приговор, вынесенный Вере Засулич 31-го марта 1878 г., прозвучал обвинением не Трепову, конечно, не какому-нибудь смотрителю тюрьмы, не сторожам, истязавшим Боголюбова... Конечно, нет! Гулко, ясно и отчетливо прозвучал этот приговор тяжким обвинением Александру II, всей его системе. Либералы как-то просмотрели этого слона и поэтому принялись строчить фельетоны один другого остроумнее. Московские лакеи—• «предводители московских мясников»—оказались дальновиднее: окрысились и ударили в набат. Понятно, почему так неприятно должны были отозваться в пустынных залах Зимнего дворца те аплодисменты, которыми общество встретило Веру Засулич в суде и на улице. Обвинение дошло по назначению. Александр И расписался в получении его, повелев после того тотчас же все преступления против должностных лиц судить без присяжных. После того правительство со стороны общественного мнения получало щелчок за щелчком. Наконец, последние события, окончательно помутившие рассудок российских правителей, заставили их похерить мировых судей и из ведения -суда присяжных из'ятъ все дела, какие угодно будет из'ять генерал-губернаторам или какому-нибудь их чиновнику (в роде, напр., Панютина). Конечно, не мы будем огорчаться такому обороту дела. Мы можем только радоваться. Мы радуемся тому, что наше правительство последним своим законодательным актом прямо высказало, что оно не доверяет даже таким почтенным людям, как мировые судьи-землевладельцы, более или менее крупные собственники. Даже таких благонамеренных граждан оно считает своими врагами и всенародно заявляет об этом. Но имеет ли оно действительно основание считать своими врагами эти мирные элементы? Не куста ли боится пуганая ворона? О, нет, конечно, основание есть. Кто же не враг нашему правительству? Кому оно, может довериться? Смело можно обещать полцарства тому, кто укажет, где живут друзья вашего правительства—Не шпионы, конечно, не подкупленные чиновники собственной его императорского величества канцелярии, но настоящие, искренние друзья. Не укажут.

Мы радуемся тому, что правительство новым актом своего недоверия еще более вооружает против себя русское общество.

Мы радуемся тому, что наше правительство не находит себе опоры даже в тех буржуазных элементах, на которые везде и всюду опирается власть.

Не можем мы также не одобрить и того, что наше правительство все упомянутые нами законодательные меры называет «временными». Так выражаться значит выражаться точно. Кто же будет спорить, что ничто не вечно под луной? Конечно, вое временно... Урядник—временное явление, государи временны, государство также преходяще. Русский деспотизм, который не дает нам жить по-людски, который заставляет нас итти в хвосте всех европейских наций, как каких-нибудь парий или прокаженных, который все душит и гнетет,—тоже явление временное, преходящее...

УНИВЕРСИТЕТСКИЕ ДЕЛА.

4 ноября в Петербургском университете начались волнения, не улегшиеся вполне еще и по настоящее время.

Их, конечно, не могло не вызвать положение студентов созданное новейшими изменениями в уставе и практике университетов. Студенчество, отданное в полную власть инспекции, очень скоро испытало последствия этого. Введены были насчет посещения лекций, инспекторской ревизии и т. п. правила, достойные времен Магницкого и Рунича. Явились предписания насчет блуз, грязных сапогов, крахмальных воротничков и т. п. Явились дисциплинарные взыскания, произвольно налагаемые инспектором (карцер не свыше 7 дней), и проч.

За два-три дня до 4 ноября несколько человек студентов читали в университете «Молву», где сообщалось кое-что о новых предполагаемых изменениях устава. В настоящее  время 7 человек студентов, разговаривающих вместе, по новым правилам составляют сходку, поэтому инспектор Антропов, по обыкновению вечно пьяный, вечно дерзкий, вечно глупый,—немедленно предложил студентам разойтись. Студент Повецкий отвечал, что «Молва»—газета цензурная, и расходиться совсем незачем. Инспектор потребовал у него и у самого читавшего их входные билеты и заявил, что подвергнет обоих студентов наказанию. Действительно—оба они были на другой день посажены в карцер.

4 ноября несколько человек студентов сидели в курильной и вели между собой печальные разговоры: «Плохо житье стало. Вон уже в карцер сажают. Срам да и только; до чего это дойдет, наконец, студенчество?» Является опять инспектор и приказывает разойтись. Это переполнило чашу, раздались крики: «Нечего расходиться! Сходку собирай! Чего мы тут сидим в подвале, господа? Идем наверх. Сходку!»... Все гурьбой повалили на лестницу, и моментально на площадке собралась толпа студентов. Начались горячие, разговоры: «Что это с нами делают?.. До чего еще дойдем мы?» Решено было позвать инспектора и спросить его: на каком основании студенты посажены в карцер, кто и на каком основании издает глупые правила о сапогах, воротничках и пр. Инспектор перетрусил, однако же, по некотором совещании со своими субами, вышел к студентам со всем своим штабом, с гордым видом начальника. К сожалению, студентам это нисколько не импонировало'. Начались об'яснения. Инспектор заявил, что и в карцер посажены студенты, и правила о воротничках изданы—все по инициативе попечителя, сказал несколько слов в защиту крахмальных воротничков: «Тут, господа, принцип важен, конечно, а не то, что самые воротнички или галстух». В толпе слышится смех, восклицания, неуважительные комментарии: -«У инспектора, господа, и галстух, и за галстух—все по принципу». Антропов просит не волноваться, заявляет, что, в сущности, их и его интересы солидарны. «Как же это,—спрашивают его,—ваши интересы запрятали наши интересы в карцер?» Инспектор обижается, говорит, что он намекал на читальню 1. «Ну, а насчет воротников и блуз?»—Мне было предписано... — «Покажите бумагу».—Господа, это—недоверие... Но шум увеличился, и инспектор велел принести им бумагу. Оказалось, однако, что она написана им самим. Шум, хохот, крик: «Это бесчестно! Хороша бумага!» Раздалось: «позовем ректора, пусть он об'яснит нам, что это такое делается в университете». Инспектор принял грозный вид, начал грозить, что он окружит войсками университет. Шум, хохот и свистки заглушили его. Препирательства тянулись долго и закончились общим требованием студентов: «Пусть к нам выйдет ректор!»

1 Этой несчастной читальней студентов побивают каждый раз, как только они шевельнутся: «господа, будьте благоразумны, генерал-губернатор закроет читальню».

Ректор явился. В пику инспекции Бекетов был встречен градом рукоплесканий. Выслушав жалобу студентов, он начал говорить. Много горечи слышалось в его словах, когда он выяснял студентам положение дел согласно новым порядкам. Он сказал, что теперь не имеет никакой власти, что он только «посторонний наблюдатель», что он не откажется дать студентам совет, если они будут просить не коллективно, но, кроме совета, никакой помощи оказать не может: что в настоящем случае его совет студентам—не шуметь, не волноваться, ибо это бесполезно; они подчинены вполне инспекции, я господин инспектор... «Антропов...»—крикнули в толпе. «Не Антропов, а господин инспектор», ядовито подчеркивая, возразил ректор: «господин инспектор действует в своем праве, сажая в карцер и издавая все эти распоряжения. Студенты не могут протестовать, и ничего хорошего из протеста не выйдет.  Сам обиженный может жаловаться попечителю, но его товарища не имеют права заступиться, ибо по закону это не должно их касаться...»

- Но в пьяном виде все возможно: Антропов может дать оплеуху и засадить его же в карцер, кто же будет жаловаться?

Ректор отвечал: нужно надеяться, что настоящее начальство студентов не допустит себя до таких поступков, если же, паче чаяния, что-нибудь подобное случилось, то... Неясное заключение, повидимому, имело выразить, что на дебош, конечно, приходится отвечать дебошем, ежели нет возможности добиться законной защиты. Наконец, ректор просил студентов разойтись, что было исполнено ими.

Волнение не прекращалось, однако, и в следующие дни. Сходки продолжались. Ничего, впрочем, особенного не было и не предвиделось; студенты сами не знали, что делать, и понимали, что ничего не поделаешь одними студенческими сходками. «Радикалы»-студенты с этой точки зрения старались усмирить массу... Тем не менее начались аресты, и теперь их число их доходит до 27. Вот фамилии некоторых из арестованных: Шефтель, Панкеев, Эше, Федоров, Осмоловский, Миклашевский, Введенский, Богоявленский. Ходят слухи об административных высылках в огромных размерах. Читальня закрыта.

6 ноября. ___________
Волконский.
 

ХРОНИКА ПРЕСЛЕДОВАНИЙ.

Продолжаем летопись гонений.

В начале августа, в деревне Затишенъе, Перечицкой волости, Лужского уезда, арестована учительница земской школы Зинаида Бычкова. Причиной ареста послужило то, что она неблагосклонно отнеслась к ухаживанию за собой станового Васильева. Пылая ревностью, Васильев задумал отомстить ей и подговорил приятеля и кума своего, сотского, в доме которого помещалась школа, послать ложный донос Бычкову, будто в школе она неоднократно говорила детям, что "царя скоро не будет, и жить нам станет тогда легче". Отправив донос к начальству, он, однако, не удовлетворился этим и, подкараулив однажды, когда к Бычковой в гости волостной писарь, в лице которого он подозревал своего соперника, Васильев внезапно ворвался к ней с товарищами и так избил ее, что она, еле живая, с окровавленным лицом и в изодранной в клочья одежде, едва спаслась от него, укрывшись в избу какого-то крестьянина. Тем  временем донос возымел свое действие, и не успела еще Бычков оправиться от побоев, как к ней явилась полиция и арестовала ее, хотя при обыске ничего не было найдено. Началось следствие. Становой с своими помощниками, задабривая детей пряниками и деньгами, заставил их заучите фразы, которые якобы говорила им Бычкова, и показывать таким образом на следствии. Несчастная девушка и до сих пор еще сидит в тюрьме, лишенная возможности разоблачить всю эту гнусную интригу.

В прошлом № мы упомянули о бессмысленном доносе, послужившем причиной ареста Кучиной. Приводим здесь имя достопочтенного пастыря, взявшего на себя такую христианскую роль. Это—Матвей Иванович Тихомиров, священник в дер. Городны, Лужского уезда. Он сам всем хвастался своим подвигом и рассказывал даже, что находится в очень тесных отношениях с III Отделением.

Не все, однако, пастыри похожи на Тихомирова. Так, священник Купавинской слободы, города Богородска, проезжая 4 сентября из Москвы в общественной карете, жаловался в разговоре с пассажирами на тяжесть воинской повинности, при чем непочтительно отозвался о царе, назвав его просто Алексашкой, за что и был арестован. В настоящее время он удален от должности и привлечен к ответственности в качестве политического преступника. Священник этот—почтенный отец семейства, имеет жену и четырех детей.

В Кишеневе, несколько времени тому назад, арестован был некто Зубков, тоже священник. Поводом к аресту послужило то, что друзья его покойного брата, бежавшего за границу от полицейского преследования, прислали Зубкову письмо, в котором извещали его о смерти брата. Жандармское начальство, перехватив это письмо, сочло почему-то нужным произвести у Зубкова обыск, при чем найдена была какая-то старая прокламация. После долгого заключения священник этот был сослал в суздальский монастырский каземат.

В Пскове, после 2 апреля, также был арестован заштатный священник Щекин, цроживавший перед тем за какие-то провинности в монастыре. Священник этот, услыхав о покушении Соловьева, выразил сожаление, что попытка не удалась, при чем добавил, что и сам не прочь бы пойти ,по стопам Соловьева.

В средине нынешнего лета Чернигов был свидетелем многочисленных арестов. В числе других арестован Макиевский-Зубок, судившийся по процессу 193-х, и Тринидатский, сельский учитель, окончивший курс в технологическом инст., которого незадолго перед тем уволили от должности, так как инспекция народных училищ нашла неудобным, чтобы лицо, кончившее высшее учебное заведение, занимало место сельского учителя. Причиной ареста Зубка. и Тринидатского послужило подозрение, будто у них скрывалось одно сильно разыскиваемое в Чернигове лицо, которому удалось счастливо скрыться оттуда. Хотя при обыске ничего подозрительного не было найдено, их все же арестовали и освободили только, когда они внесли залог в 1.000 р. за каждого. Одновременно с этим был арестован местный землевладелец Дриго, скоро впрочем выпущенный, несмотря на серьезные, как говорят, подозрения, падавшие на него.

Эпидемия арестов и обысков в Чернигове особенно усилилась с прибытием туда нового жандармского полковника, выказавшего необыкновенное рвение к исполнению своих охранительных обязанностей. Особенного внимания с его стороны удостоились студенты и курсистки, приехавшие на каникулы в Чернигов. Все хутора, где проживали эти подозрительные люди, подверглись надзору, и однажды ночью обыск был произведен на хуторе Константиновича у курсисток Сухопаровой, Юшковой и Баришпольской (у последней нашли «Полит, экономию» Чернышевского), а также в соседнем хуторе (около села Выбли) у студ. технол. инст. Паевского, сестры его и Танской. Хотя при этих обысках ничего подозрительного найдено не было, однако курсистку Баришпольскую арестовали за то только, что при ней не оказалось в то время паспорта. Впоследствии ее выпустили на поруки- за 500 руб., при чем запретили выезд из города.

Тот же полковник, увлекаясь все более и более своей охранительной миссией, заподозрил в неблагонадежности всех сельских учителей и, предпринимая экскурсии по деревням, не только производил обыски у одних этих злонамеренных лиц, но также у всех фельдшеров, фельдшериц, сельских писарей и вообще у всех сколько-нибудь интеллигентных людей. В результате всего этого оказались арестованными несколько учителей и одна фельдшерица. В преследовании сельских учителей не менее энергичное участие принимает и сама инспекция народных училищ. Так, напр., заподозрив одного учителя в неблагонадежности, инспектор, г. Мацко, является в школу и производит самый строгий экзамен; дети на все вопросы отвечают очень хорошо, так что с этой стороны придраться к учителю было невозможно. Тогда, чтобы достичь своей цели, г. Мацко начинает спрашивать учеников, как зовут инспектора, директора, губернатора и т. п. Дети, конечно, не знают. И вот, придравшись к этому, учителю велят выйти в отставку. Подобных фактов можно насчитать немало.

Рядом с арестами в Чернигове было и несколько высылок. Так Гарнье, присланный в январе из Киева, выслан в настоящее время по предписанию генерал-губернатора в Архангельскую губернию, а доктор Белый, проживавший в Нежинском уезде и заподозренный в составлении какого-то тайного общества, выслан в Восточную Сибирь.

Нынешнее лето изобиловало арестами и в Киеве. В начале июня, вследствие распространившихся слухов, будто между гимназистами сильно распространяется «Земля и Воля», учебное начальство, по приказанию генерал-губернатора, предприняло почти поголовный обыск всех учеников. При этом у ученика 1-й гимназии 6-го класса Добровольского найдена была записная книжка, где оказались фамилии шести учеников последнего класса, которым проданы были номера «3. и В.» Их всех арестовали и привезли в гимназию на допрос. Сначала они не хотели давать показаний, но потом гимназическому начальству удалось запугать их, после чего все, кроме Добровольского, сознались. Последнего за его упорство передали в ведение жандармского управления, где вскоре и он сознался, указав на своего товарища Левина, от которого будто получал №№ "3. и В.". Левина арестовали и посадили в Старо-Киевскую часть; просидев гам недели две, он, как говорят, ,по совету знаменитого Судейкина, указал, что газету ему доставляло одно скрывающееся лицо. Результатом всего этого было то, что Добровольского и Левина исключили из гимназии без права поступления куда-либо, несмотря на то, что, вынуждая у них показания, начальство обещало полное прощение.

Одновременно с арестами в 1-й гимназии были обыски и в других. Однажды надзиратель Синайский, придя с этой целью на квартиру учеников 2-й гимназии К...кого, П...на, пвоживавгдих вместе с учеником 3-й гимназии Л...ным, застал там ученика 2-й гимназии Мощенко и еще двух других. Увидав надзирателя, Мощенко схватил сверток, который только-что перед этим положил в комод, и выбежал на улицу. Надзиратель пустился за ним. Услыхав за собой погоню, Мощенко поспешно бросил сверток в кусты встретившегося по дороге сада и, думая, что никто не видел этого, сам подошел к надзирателю и спросил, что он гонится за ним. Однако, лакей соседнего дома, заметив брошенный сверток, поднял его и подал надзирателю, который, увидав, что там находится «Земля и Воля», отправил Мощенко в полицию. В ту же ночь произведен был обыск как в его квартире, так и в квартире гимназистов, где его встретил надзиратель, но ни там, ни здесь ничего особенного не было найдено; тем не менее всех этих гимназистов забрали и четырех из них; Р...ва, К...ва„ П...на и самого Мощенко, — препроводили во 2-ю гимназию, Л...на же в третью. Через несколько дней их всех выпустили, за исключением Мощенко, который, несмотря ни на застращивания, ни на обещания, не хотел открыть, от кого и для кого получил «Землю и Волю» и брошюры. Переведенный из гимназии в Старо-Киевскую часть, он просидел там больше месяца. Видя, что от него ничего -не добьешься, жандармы освободили его. Вскоре он был исключен из гимназии без права поступления куда-либо. Менее серьезно поплатился в этой истории сын киевского профессора, гимназист Романович-Славатинский, хотя на допросах он так же прекрасно держал себя, как Мощенко. При обыске у Славатинского найдена какая-то рукопись, под заглавием «Антикритика Герцена». На вопрос инспектора, кто писал эту рукопись, Славатинский отвечал, что он сам, хотя все гимназическое начальствб признало, что для писания подобной вещи требуются гораздо большие познания, чем какие предполагались у Славатинского. Желая добраться до автора, начальство обратило внимание на пометку на. полях, которая оказалась писанной той же рукой, как какая-то невинная театральная роль, найденная при обыске у Славатинского. Не желая впутывать кого-либо, Славатинский отказался назвать лицо, писавшее эту роль, и только по совету одного из преподавателей признался, что «Антикритику Герцена» писал не он, а другой, но кто—указать не хотел. Так, ничего не добившись от Славатинского, гимназический совет решил освободить его, и он сейчас же уехал в свою деревню. Потом, вследствие какого-то недоразумения, его снова привезли в Киев с жандармами, но, по раз'яснении ошибки, выпустили и оставили в гимназии.

В августе, в Киеве же арестован еще Иван Григоренко; при нем найдены: яд, револьвер, кинжал, ружье и боевые патроны.

В Одессе, 20 октября, арестованы жандармами студенты Яхненко и Симиренко, при них найдены какие-то рукописи. 30-го августа был обыск у воспитанника земледельческого Горыгорецкого училища, Окушко. Из арестованных в Одессе летом и весной следующие лица продолжают еще сидеть в тюрьме: Лион, Дукан, Файнштейн, 'Шттаберг, Осмоловский, Фихтенгольц (15 лет), Берг, рабочие Лука и Иван Григорыч (?), Рубцова, Квашнина и Вершинина; Клугер уже выпущен.

В Воронеже был обыск у 'фельдшеров Коленева н Тимофеева и у Черкасова, сына управляющего имениями вел. князя Николая Николаевича. Ни у кого из них ничего не было найдено.

В Пскове был обыск у Выржековского, воспитанника Горыгорецкого училища. При чем найдено много подозрительных писем.

15 сентября в Вержболове задержан человек, назвавшийся итальянским подданным Иосифом Коста.

В Симферополе с сентября месяца арестованы: Иван Панкеев (студ. Киевск. унив.), Райко, Окулов, Шкерст и Георгий Алексеев.

В Белостоке арестован ученик тамошнего реального училища Белявский, у которого найдено несколько запрещенных книг и №№ «3. и В.». Он отвезен в Варшаву и содержится в варшавской цитадели.

В Гродненской губ. (Волковыского уезда) арестован в своем имении студ. Моск. унив. Будкевич (еще 3 июля), вследствие доноса. Его обвиняют в том, что он произнес речь на одном рабочем собрании. Почти одновременно с ним были взяты, как его ближайшие товарищи, студенты Уминович, Птах и агроном Обуховский. Некоторые из них уже перевезены в Варшаву. Розыски по этому делу не ограничились одним западным краем. Были у многих обыски и в Москве, где арестованы между прочим студ. Абрамович и техник Блюменталь. Жандармы думают, что все они составляют один организованный кружок.

В Полтаве, 20 октября, отряд жандармов и полицейских, под предводительством жандармского ад'ютанта Соколова и частного пристава Крюковского (известного тем, что «кабыщанские панычи» имеют обыкновение ежегодно избивать его до полусмерти), произвел обыск у г-жи Феоктистовой: нашли связку запрещенных книг. Сестра Феоктистовой, Раиса Тессин, признала книги своими и была арестована; но жандармы убеждены, что они принадлежат постороннему лицу, и тщетно стараются добиться указаний на это лицо у Тессин. Кроме того, ее обвиняют в том, что на ее квартире происходили сходки. 22 октября с ночным кременчугским поездом была привезена в Полтаву тремя жандармами бывшая студ. мед. курсов А. Краснокутская, схваченная при переходе за границу в Бельцах. Она уже год состояла под надзором полиции в Кременчуге. В Бельцах же, как говорят, арестованы еще мужчина и какая-то женщина.

В Москве все еще тянется дознание об убийстве Рейн-штейна, Передаем некоторые подробности этого дела.

Как известно, несмотря на самые тщательные поиски, московские жандармы не могли найти никаких следов к раз'яснению убийства и были поставлены в очень неловкое положение: Рейнштейн состоял агентом III Отд., имел сношения прямо с Петербургом, и к московскому жандармскому управлению, как говорят, никакого касательства не имел. Аресты по поводу его убийства производились по предписаниям из Петербурга, основанным на прежних его доносах, и московские жандармы не знали ни того, в чем должны обвинять арестованных, ни того, о чем их расспрашивать. Лица, арестованные после убийства (почти все или давно высланные или освобожденные): Люцернов, Маков, Викторов, Армфельд, Анземиров, Малышев, Пругавин, Тверитинов, Громковская, Деревщиков, Архангельский и Строев, обвинялись в принадлежности к московскому отделению Исполнительного Комитета,—отделению, на существование которого хотя никаких указаний и не обнаружено, но которое тем не менее «имело существовать в будущем», как выразились жандармы. Следователь по особо важным делам, Победимов, по очереди обвинял в убийстве почти всех арестованных. Сначала за убийцу был принят студ. техн. учил. Щепотъев, потом студ. .Петров, акад. Белевский, затем Деревщиков, Люцернов и т. д. При дознании;—как впрочем всегда в политических делах,—не гнушались никакими средствами. Например, брату Белевского, приходившему в тюрьму на свидание, Победимов говорил, что записка, найденная на трупе Рейнштейна, как удостоверили эксперты, писана рукой Белевского, и чтобы спасти его от виселицы, он (брат Белевского) должен сообщить фамилии других участников «преступления». Но из этого верноподданнического усердия ничего не вышло.

Наконец, работа дознания была окончена и... без всяких положительных результатов. Таким исходом высшая администрация осталась очень недовольна, и из Петербурга был прислан новый следователь, Михаленко; но и он не мог отыскать никаких аргументов для обвинения хотя бы одного из арестованных. Кроме означенных выше, были задержаны Фриденсон, Эфрон, студ. унив. Кащенко, Гимельфорд, Никольский и студ. Петров, акад. Лоиони, но лотом все были освобождены, за полнейшим недостатком улик; дрзтие разосланы административно; напр., председатель «имевшего образоваться комитета» Маков—в Самару; его помощник Тверегинов—в Мезень и «члены»: Белевский и Люцернов— в Вологодскую губ.; Щепотъев—в Мезень (?) и т. д. Остались в заключении только двое, близко знакомые с Рейнштейном: учитель Соколов, арестованный в Твери, и рабочий Попов; но и относительно этих нет никаких данных для подозрения в убийстве.

В Москве, 29 сентября, был обыск у жены ротмистра Наталии Владимировны Назимовой ж у кандидата прав Желтоновского; у обоих ничего не найдено. В октябре арестованы Малышев и Александра Ивановская.

Осень в Петербурге всегда богата арестами; в нынешнем году особенно много произошло их после выхода «Народной Воли» 1.

В конце октября, в Петербургской публичной библиотеке арестованы два неизвестных молодых человека по доносу швейцара (говорят, формальный шпион), который у одного из них нашел в кармане пальто (?) объявление об издании 'Черного Передела», а у другого № «Народной Воли».

Переплетчик Штейн, об аресте которого было сообщено в №1 «Народной Воли», оказался, по слухам, агентом секретного отделения. Всю эту историю об'ясняют таким образом. Чтобы отличиться в глазах начальства, помощник начальника этого отделения Василий Фурсов предложил Штейну устроить, за невозможностью типографии, хоть литографию, для того, чтобы потом донести на нее. С этой целью Штейн, выдав себя за социалиста, подговорил студента Кавского и других написать прокламацию, достал литографский камень и, когда все было готово, сделал донос. В настоящее время Штейн давно на свободе, Кавский же продолжает сидеть.

Из всех арестованных в продолжение этого года в Доме Предварительного Заключения сидят 163, человека2. До начала сентября сидела там и Обнорская, жена брата Виктора Обнорского, арестованного по доносу Рейнштейна. Продержав в тюрьме без всякой причины эту молодую женщину, больную и беременную, ее, наконец, выпустили за два дня до смерти. Во время родов она была лишена всякой медицинской помощи, и когда начальство увидало уже, что дело плохо, то пригласило какого-то доктора из ближайшей части, который так искусно произвел операцию, что смерть сделалась неизбежной. Не желая возиться с умирающей, начальство отдало ее родным, на- другой день ее не стало.

1 Вот список лиц, фамилии которых удалось нам узнать: в ночь с 13 на 14 октября были обыски у следующих лиц: у Соломона Владимировича Быховского (арестован), жены доктора Образцовой, студ. мед.-хирургической академии Николая Ивановича Воскресенского, прис: пов. Владимира Жуковского (ничего не найдено), студ. техн. инст. Лясковского, кончившего курс техн. инст. Вислоуха, студ. горн. инст. Коршунова, студ.-ветеринара Шиловцева, рабочего Врона, студентов Самойловича и Николая Семеновича Григоровича, литератора Н. К. Михайловского (хотя ничего не найдено, лнако обязан подпиской о невыезде), литератора Песковского (обыск продолжался от 12 часов ночи до 10 утра, ничего не найдено), студ. Эсьмоновича (арестован, хотя ничего не найдено), студента Станкевича (арестован), студ. унив. Бельского (арестован, найдены запрещенные книги), Александра Васильевича Яшина (арестован, при обыске найдено много рукописей), студ. М. X. А. Никандра Потулова, студ. унив. Щеглова, поч. гражданина А. П. Ласкаронского, студ. унив. Матвея Лютова, студ. унив. Н. П. Кондрашенкова, студ, пут. сообщ. Мозера, курсисток Болдыревой и Синегуб.

2. Между прочим следующие: Виноградов (арестован в январе по доносу Петра Николаева) вместе с Петром Анисимовым, Тимофеем Шиловым, Павлом Герасимовым, Степаном Онуфриевым, Тимоф. Благодаровым, Ив. Коняевым, Мих. Штритман, Лукою Ивановым и др. Виноградова обвиняют в пропаганде среди рабочих; при обыске его найден кинжал. Николай Васильев, мастер Василеостровского патронного завода, арестован 24 июля, при нем ничего не найдено. Епифан Панкеев, студ. унив. матем. факультета, и К. Мамикансон, студ. горн, института, арестованы 23 апреля; у них найдены рукописи. Попов, обвинявшийся в убийстве Рейнштейна (теперь обвинение оставлено, дело передано Гурке). Григорий Якобсон, арестован 25 апреля на прусской границе. Ковальский, Яков Игнатьевич, учитель военной школы, арестован вторично 17 сентября. Григорьев, Влад. Никол. - поручик артиллерии, арестован в январе. Рудзевич, ст. унив. арестован в сентябре, у него найдено несколько №№ "З и В.". Эндауров, Алек. Мерк., должен был судиться а процессе 193-х, но бежал в Крым, где жил 3 года; он арестован там в марте. Дело его у прокурора суд. пал., который сначала соглашался отпустить его на поруки за 5.000 р., но потом отказался. Ник. Муравьев (он же Благовещенский) арестован в апреле вторично, вместе с рабочими Тихоновым и Цепкановым. Вениамин Шеффер, студ.-мед., Григорий  Кондратовский и Михаил Александров, ст.-мед. арестованы 24 июня по делу Мирского. Митрофанов (?) и Алексеев, студ(?)

Правительственные преследования, обрушивающиеся с такой силой на жителей Европейской России, дают чувствовать себя и в далекой Азии: общей участи не избег даже и Иркутск. Всех больше пострадали в этом отношении 'члены местной интеллигенции, принимавшие участие в издании местной газеты «Сибирь»; почти все сотрудники ее подверглись обыскам и допросам, а некоторые поплатились и арестом. Поводом ко всему этому послужило знакомство их с политическими ссыльными, из которых некоторые помещали свои статьи в местной газете. Замечательно, что знакомство с политическими ссыльными поставлено было в вину исключительно только тем из местной интеллигенции, которые своим участием в газете и разоблачением местных беспорядков по управлению, особенно резко сказавшихся после по-жар01В, пришлись не по вкусу иркутской администрации. И вот, чтобы зажать рот этим непрошенным обличителям, которые осмелились даже посылать свои корреспонденции в столичные газеты, начальство, недолго думая, обвинило их в сношениях с политическими ссыльными и засадило в острог, хотя само прекрасно понимало, что такое же обвинение с тем же правом можно возвести на любого из иркутских обывателей, так как трудно не столкнуться с политическими ссыльными в городе, переполненном ими.

После целой вереницы безотрадных фактов, составляющих предмет нашей хроники, перейдем к нескольким отрадным явлениям, случившимся в нашем мире. Нынешнею осенью, как известно, бежал из Виленской центральной тюрьмы офицер Фомин, содержавшийся там за революционную пропаганду в армии. Из ссылки также бежало несколько человек, а именно: из Старой Руссы—Геся Гельфман, осужденная по процессу 50-ти и просидевшая около четырех лет в тюрьме, в том числе два года в петербургском рабочем доме. Из Пинеги (в сентябре)—Грачевский, осужденный по двум процессам, Нечаевскому и 193-х, а потом высланный административно. Во время бегства из Пинеги, он был схвачен дорогой и отправлен в Архангельск для высылки в Восточную Сибирь; но не доезжая нескольких верст до города, он выскочил из повозки и скрылся, на этот раз удачно. Из Холмогор, в сентябре, бежал ссыльный Орлов, но, подобно Грачевскому, был схвачен в дороге и отправлен в Восточную Сибирь, через Москву. Не доезжая верст 100 до Москвы, он выскочил из окна вагона на веем ходу поезда, воспользовавшись минутой, когда заснула его стража. Несмотря на все поиски и неудобство арестантской одежды, которая могла выдать его, ему удалось все-таки добраться до безопасного места, В конце августа бежали ссыльные Кац и Преферанский. Преферанский, бежав из Пинеги, успел добраться до Северного Ледовитого океана. Воспользовавшись пустой лодкой, стоявшей на берегу, он сел в нее и пустился в открытый океан. К счастью, его встретили норвежские рыбаки и доставили в один из норвежских приморских городов. Хватившись беглеца, русская администрация разослала телеграммы по всем норвежским портам о задержании его. Преферанский действительно был задержан норвежским правительством. Во время пребывания его в тюрьме, с ним обращались очень вежливо и обещали немедленно же освободить, как только будет доказано, что он не уголовный преступник. В этом смысле был сделан запрос архангельскому губернатору, который отвечал, что Преферанский— «молодой человек, отлучившийся с родины без разрешения правительства»,.. После такого оригинального, на норвежский взгляд, ответа, Преферанский немедленно был освобожден и отправился сначала в Лондон, а затем в Париж.

ДЕЛО МИРСКОГО .

Сообщаем здесь только некоторые добытые нами сведения. Более подробный отчет,—если он не появится в легальной прессе или будет ею искажен,—напечатаем в следующем №.

С 15 по 17 ноября петербургский военно-окружный суд рассматривал дело Мирского. Обвинялись: Леон Мирский (дворянин, 21 год), Тархов (прапорщик 5-й резервной артил. бригады, 20 лет), Беклемишев (учитель, 26 лет), Левенсон (пот. поч. гражд., 27 лет), Головин (29 лет), Семенская (жена суд. пристава СПБ округа, 35 лет), Ольхин (прис. пов., 40 лет), Верещагин (студ.-мед., 24 лет). Военно-окружный суд заседал не в обыкновенном своем месте, на Мойке, а в здании присутственных мест, на Литейной, куда ведет из Дома Предв. Закл. темный почти подземный коридор: это гарантировало власти от демонстраций и попыток, возможных в случае провоза подсудимых по улицам на Мойку.

Публика в заседания допускалась исключительно по именным билетам, которых было 150. Есть основание думать, что некоторая часть их не роздана, по всей вероятности, с целью показать якобы безразличное отношение общества к процессу. Женщин почему-то особенно не допускали. Публика, кроме неизбежных, «господ в статском платье», была самая «избранная»: статс-секретари, генералы, бароны так и блистали. Но даже в среде их были овцы—высшие сановники, имевшие вход со Шпалерной, через тюрьму, и козлища—остальные смертные, допускавшиеся с Литейной. Билеты строжайшим образом контролировались, и имена входивших записывались. В самой зале суда места тоже были распределены по рангам. Вообще, начальство много утруждало себя всякими «порядками».

Свидетелей было 100 человек: крестьяне, мещане, студенты, даже вообще всех сословий.

Обвинительный акт представлял собой, по обыкновению, собрание всяких небылиц, натяжек и т. п. Гг. прокуроры в политических делах, очевидно, особенно пленились г-м Желиховским и взяли его себе за образец. Г. Александров, товарищ военного прокурора, в обвинительном акте требовал смертной казни для всех подсудимых, тех самых подсудимых, шестеро из которых признаны судом по недоказанности обвинения невиновными.

Дело Мирского собственно известно у нас в достаточной степени. Он стрелял 13-го марта настоящего года в шефа жандармов Дрентельна, но, к сожалению, промахнулся. Затем он скрылся и в течение полугода избегал всех преследований, пока, наконец, не был арестован в Таганроге, по доносу бомбардира Щетинникова, ученика вышеупомянутого Тархова, у которого укрывался Мирский. Раз арестовавши Мирского, следователи без труда могли нагрести кучку людей, знакомых с ним, которых можно было обвинить в его укрывательстве. Ипполит Головин, покрывший себя давно уже невиданным у нас позором, арестованный мимоходом и перетрусивший до отвращения, оговорил со страху себя и других людей, не имевших с Мирским никаких дел, еле о нем слыхавших. Следователи, по обыкновению, свободные от необходимости рассуждать и шевелить мозгами и имеющие гораздо более удобный способ забирать правого и виноватого и вымучивать у них сознание тюремным заключением,—воспользовались показаниями Головина для того, чтобы сочинить сообщество и укрывателей. Одна из этих несчастных жертв судебного Молоха, суд. пристав Семенский—сошел с ума, вследствие продолжительного одиночного заключения, и потому на суд не попал.

Сам Мирский во время следствия, как и на суде, вел себя вполне безупречно. Никто не пострадал по его вине, ни одного компрометирующего кого-нибудь слова не вырвалось у него.

Мы не станем следить за судебным разбирательством и остановимся только на тех фактах, которые уже успели быть перетолкованы нашей милой прессой или вовсе оставлены ею в тени.

Мирский держал себя вовсе не «с неестественной развязностью», а напротив, вполне по-джентльменски: вежливо, с полным спокойствием и самообладанием. Раз только он не сдержался, именно по поводу Щетинникова.

Дело опять же было совсем не так, как передают наши газеты. Щетинников, оказавшийся по данным судебного следствия мерзавцем чистой крови, желавшим во что бы то ни стало выслужиться и получить денежную награду, обещанную за его «разоблачения», рассказывал о том, что Мирский проповедывал ему разные возмутительные идеи, предлагал ему взорвать Зимний дворец, убить генерал-губернатора и пр. Он договорился до того, что будто бы Мирский послал его в июле с секретными поручениями к Левенсону, хотя тот был арестован еще в марте. Слушая все это вранье, Мирский, наконец, спросил его: «Скажите, зачем же вы слушали эти возмутительные речи? сочувствовали вы им или имели какие-нибудь другие цели?»—Я слушал собственно за тем, чтобы обо всем доложить начальству,—отвечал Щетинников.' Мирский не выдержал: «Подлый мерзавец!..» вырвалось у него. Председатель остановил его замечанием, что он будет выведен, если позволит себе такие выражения.

«Г. председатель,—отвечал Мирский,—я очень сожалею, что у меня вырвалось такое неделикатное восклицание, но согласитесь, что перед таким человеком трудно сдержать негодование».

На основании показаний этого «подлого мерзавца», несмотря на их очевидную лживость, и был осужден Тархов.

Необходимо отметить, впрочем, факт,—редкий в настоящее время. Суд держал себя чрезвычайно прилично. Председатель не зажимал рот подсудимым и вел дело очень беспристрастно'. Это особенно приятно поражало после тех неприличных выходок и приемов, которыми запятнали себя киевский, харьковский и одесский суды.

Обвинение против Мирского не требовало особых доказательств: он сам об'явил, что стрелял в Дрентельна. Против остальных лиц обвинение держалось главным образом на показаниях Дарьи Смысловой, ее брата и знаменитого Ипполита Головина. Головин был вообще неподражаем. Несколько раз он принимался плакать и выть так пронзительно, что однажды до смерти перепугал г-жу Семенскую и заставил закрыть заседание. Упавши головой на баллюстраду, он в омерзительном ужасе ревел, приговаривая: «Мирский, зачем вы меня погубили!». Это было отвратительное зрелище. Возвращаемся ,к показаниям. Смыслова не подтвердила данных на дознании показаний, так что обвинение торжественно провалилось.

Начались прения сторон. У всех подсудимых были защитники по назначению. Мирскому назначили Скочилова. Обвинительная речь отличалась такими же свойствами, как и обвинительный акт, т.-е. вся состояла из натяжек и восклицаний; обвинитель очень усердно доказывал судьям, что он лично убежден в принадлежности всех подсудимых к социально-революционной партии. Речи защитников не представляли ничего особенного. Ни один из них не умел, или не хотел, поставить вопрос на надлежащую точку зрения— революционной борьбы.

Сам Мирский во все время суда заботился исключительно о том, чтобы предупредить последствия легкомыслия господ, производивших дознание. Он старался всячески доказать неосновательность обвинения против лиц, привлеченных за участие в «сообществе» н укрывательстве; он всячески ободрял и успокаивал подсудимых и вообще на всех произвел впечатление безукоризненно честного и благородного человека. В своем последнем слове Мирский сказал, что не имел в виду непременно убить Дрентельна, а желал лишь протестовать против насилия; что вообще социалисты принуждены в настоящее время прибегать к самозащите против правительственного произвола, убивающего сотнями лучших представителей общества. Будучи народником по убеждениям, сам он, Мирский, стремится, как и все его товарищи, лишь осуществить требования народа, и правительство само вызывает на борьбу и убийства, становясь непроницаемой стеной поперек дороги народным желаниям. После покушения на жизнь Дрентельна, он, Мирский, счел нужным скрыться потому, что имел в виду свою обязанность: бороться и впредь с врагами народа. Скрываясь, он естественно должен был прятаться за людей, которые по своему положению не могли навлечь на себя подозрения властей. Эти люди Даже не знали, что он скрывается, не знали, что он сделал и что думал делать, и служили ему ширмами совершенно непреднамеренно. «Я умру спокойно,—заключил он свою речь,—когда увижу оправданными этих лиц, которые совершенно ни в чем не виноваты».

Суд вынес, как известно, приговор, которым признаны виновными:

1) Мирский—в принадлежности в социально-революционному сообществу, имеющему целью путем насильственных мер ниспровергнуть государственный общественный строй, в покушении на жизнь шефа жандармов в интересах .той же партии, в вооруженном сопротивлении должностным лицам и в составлении подложного вида на жительство.

2) Тархов—в участии по составлению означенного подложного вида, с заведомой целью—дать возможность Мирскому укрыться от преследования правительства, зная притом, что он, Мирский, покушался на жизнь шефа жандармов. По обвинению же в принадлежности к революционному сообществу считать Тархова оправданным по суду.

За означенные преступления суд постановил: обоих подсудимых лишить всех прав состояния и первого из них, Мирского, подвергнуть смертной казни, а второго, Тархова, сослать в рудники на 13 лет и 4 месяца.

Остальных подсудимых: Беклемишева, Ольхина, Семенную, Верещагина, Левенсона и Головина, обвинявшихся также в принадлежности к революционному сообществу и в укрывательстве Мирского, суд, за недоказанностью преступления, постановил считать по суду оправданными. Мирский встретил приговор совершенно спокойно. Он высказал судьям свою благодарность за то, что они остались столько беспристрастными, что оправдали очевидно невинных людей, а, затем с искренним порывом бросился поздравлять самих оправданных.

Как Мирский, так и Тархов заявили суду желание подать кассационную жалобу.

В «Прав. Вест.» от 20-го ноября напечатано следующее: С.-Петербургский временный генерал-губернатор, по рассмотрении приговора о дворянине Мирском и отставном прапорщике Тархове, принимая во внимание несовершеннолетие обоих преступников и их полное раскаяние, изложенное в поданных ими прошениях, первым о помиловании, а вторым о смягчении наказания, на основании высочайше предоставленной ему власти, определил: Мирского и Тархова, по лишении всех прав состояния, сослать: первого—в каторжные работы в рудники без срока, а второго—в крепостях на 10 лет».

Нам неизвестно, насколько справедлив крайне невероятный факт, будто Мирский просил помилования. В следующем номере мы надеемся раз'яснить это обстоятельство.
 

МЕЛОЧИ.

Администрация и наука. Государственная администрация, всесильная там, где не получает отпора, наложила свое veto на избрание в профессора г. Веселовского. Соискателем его на занятие кафедры явился некий г. Владиславлев, получивший в совете только три избирательных шара; но Бекетов, несмотря на это, рекомендовал избрать все-таки последнего, так как Веселовского все равно не утвердят и Владиславлев будет читать по назначению. Совет противился. Отложили собрание, но вопрос скоро разрешится, конечно, согласно желанию Бекетова—в пользу Владиславлева. С чем и имеем честь поздравить С.-Петербургский университет.

Все по-старому. В университет приезжал попечитель кн. Волконский и пояснил профессорам, что новая инструкция исполняться не будет, «все будет по-старому». Зачем, же тратили деньги на ее выработку?

Поддержали авторитет. Недавно выпустили из. тюрьмы Гурвича и другого арестованного студента и послали их благодарить инспектора, который якобы хлопотал о них. Но и на старуху бывает проруха, забыли предупредить его. Предоставляем воображению читателя воспроизвести комичную сцену между благодарившими и ничего тут не понимающим инспектором. Когда они явились по начальству за раз'яснениями, им ответили, что это было сделано для
п о д д е р ж а н и я  авторитета университетской администрации (sic!).

К сведению несостоятельных должников. Нынешним летом в Гатчине был арестован невиннейший старичек-купец; ему пришлось, однако, просидеть около трех месяцев. Вся эта история стряслась над беднягой в силу того, что другой купец- должник, желая отсрочить уплату, донес о его неблагонадежности. Жандармерия, по обыкновению, сочла этот совершенно достаточным мотивом для ареста. По раз'яснении обстоятельств дела, старика, конечно, выпустили; он жаловался, что понес убытку на 500 руб., потому что у в Гатчине, только и торговля, что летом. Но, увы, подобными "недоразумениями" жандармы не смущаются."У нас столько доносов, что нет возможности предварительно проверять их  справедливость», оправдывался один из рыцарей «метлы и песьей морды».

Итальянские и наши адвокаты. В Калиари вся наличная адвокатура, в количестве 41 человека, решила воздержаться от деятельности своей профессии до тех пор, пока не получено удовлетворительного решения на жалобу ее, принесенную министру юстиции три месяца тому назад, касательно некоторых произвольных действий королевского в генерального прокурора города Калиари.

Наши русские адвокаты ведут себя несколько иначе. Их безнаказанно выгоняют из залы заседаний. В ответ на это, они сообщают только о факте в периодической печати, причем утешаются, что начальство не очень злоупотребляет: бить бьет, но все-таки не часто; с открытия новых судов случай в Москве с ирис. нов. Никольским всего только пятый или шестой по счету. Ну, это бьют, положим, так сказать, в розницу, но ведь для нас не тайна, что скоро, очень скоро, вы получите удар все оптом. Я имею в виду разработку вопроса о суде присяжных, порученную кандидату на судебные должности, кончившему курс в училище правоведения, г. Нольде. Результатом этой разработки будет из'ятие присяжных, заседателей из тех дел, по которым последовало личное сознание подсудимых. Это бьет в самое чувствительное место вашей деятельности, в тот принцип, которому вы посвятили свои силы, свою жизнь. Известие из Калиари подоспело как раз во-время, чтобы вы сумели последовать этому примеру итальянских собратов по профессии. Закрыть институт присяжных поверенных правительство не решится, из боязни скандала на весь мир; если бы не было этого страха, оно давно закрыло бы высшие, средние и низшие учебные заведения и прекратило бы всякую печать, оставив вместо газет одни «Моск. Вед.». Материальных средств выдержать стачку у вас не занимать стать. Итак, у вас самих в руках средства защитить неприкосновенность принципа, которому служите. 99 шансов из 100, что вы выйдете из борьбы со щитом.

Эпизоотия. Один из вассалов нашего Бобеша—вновь испеченный граф Тотлебен—заболел довольно оригинальным психическим расстройством. Оно состоит в том, что генерал забыл все слова отечественного языка и на все обращения к нему твердит только фразу:
«В 24 часа! в 24 часа!». Замечательно, что болезнь эта нисколько не идет в разрез с современным направлением российского правительства, и Тотлебен не только с успехом правит, все дела, относящиеся до его поста, но даже, как говорят, в высших сферах, радуется, что эта болезнь является заразительной. Она передается на довольно значительном расстоянии, при посредстве «приказов, отношений, предписаний» и т. п. Так, напр., еще очень недавно в одном из городов Тавриды местной полицией было сделано распоряжение, чтобы один из домовладельцев снес свой дом (за ветхостью) в 24 часа. Распоряжение было сделано в субботу; в воскресенье домовладелец не мог найти рабочих, и потому приказание было исполнено только через три дня. За такое промедление представитель местной полиции наложил на него штраф в 500 р. Несчастный обыватель внес его, но жаловался Тотлебену. Через 24 часа пришла от генерал-губернатора бумага на имя местного начальника; последний вызвал осмелившегося жаловаться и предложил ему в 24 часа избрать место, куда его и вышлют через 24 часа. Затем и пошло 24 часа, 24 часа, и с тех пор от бедного провинциального представителя административной власти, кроме пресловутых 24-х часов, никто ничего не слыхал.

Происшествие без названия. Редактор «Голоса» Андр. Ал. Краевский целомудренно отослал в полицию полученный им N» «Н. В.». Это был первый экземпляр, попавший в руки администрации.

Приз за неблагонамеренность. Князь Мещерский вздумал увеличить серию художественных произведений новым романом «Граф Обезьянинов на новом месте». По крайнему разумению главного управления по делам печати роман этот оказался неудобным для выпуска в свет и был из'ят из обращения. Князь, не долго думая, изобразил прошение на высочайшее имя о вознаграждении его, князя, за убытки на сумму в 30 т. руб. Этот приз за неблагонамеренность, как слышно, его сиятельству будет выдан.
 

ОТВЕТЫ И ЗАЯВЛЕНИЯ.

— Заказ «Общества для содействия революционному движению в России» исполнен.

— Редакция «Народной Воли», равно как и «Петербургская Больная Типография», ни в какие соглашения с газетой «Законность» не входили и даже не слыхали о ней.

— Редакции легальных газет мы покорнейше просим принять к сведению, что высылаем им «Н. В.» вовсе не для передачи в полицию. Мы прекратим высылку тем из них, которые позволят себе сделать это, так как не желаем лишний раз краснеть за имя русского.

— Считая своим долгом помещать об'явления всех революционных кружков и организаций, мы просим не выводить из этого никаких заключений о нашей солидарности или несолидарности с ними. Это просто—обязанность единственного свободного в России органа.

— Просим гг. корреспондентов я жертвователей выбирать себе какие-нибудь псевдонимы, чтобы мы имели возможность извещать о получении корреспонденции и денег.

— Автор статьи «Из деревни» ничего не мог доставить в настоящий №, потому что, как он извещает, тема его при работе значительно расширилась против первоначального плана, вследствие чего сама работа несколько затянулась.—Стало быть—до следующего номера.

— № 1 «Нар. Воли» весь распродан.

— Получено южно-русским революционным кружком от О. X. за октябрь—34 рубля.

— 67 руб. «из студенческой кассы» были получены в прошлом году в ред. «Земли и Воли», и только по забывчивости об этом не было извещено своевременно.

—В редакции «Народной Воли» получено: Из Москвы за № 1 «Нар. Воли» от X—100 руб.; от Т. из Москвы «в помощь революционерам, преследуемым правительством»—150 р.; из П. Д. К.—40 р.; от химика—8 р.; от X—10 р.; от X—20 р.; от X—5 р.; через М. Н.—14 р.; от Н. Н.—50 р.; от П-ов для сидящих в крепости—20 рублей.

Объявления.

ИМЕЮТСЯ В ПРОДАЖЕ:

«Земля и Воля» № 4-----------------------------------------25 коп.

» » » №5-----------------------------------------25 »

Прибавление к № 4 «3. и В»--------------------_-------10 »

Листок "3. и В." № 1 — — — —-------— — — 5 »

» » » » № 2—3 --------------------------------10 »

Записка М. Ю. Палена (по поводу изменения подсудности дел о преступлениях против должностных лиц) 1879г.

Отчеты о заседаниях особ. прис. правит, сената по Большому процессу. 1878г. (брошированные экземпляры) 3 р.

Заживо погребенные (к русск. обществу от полит, каторжников). 1878 г. —---------------15 коп.

Доклад комиссия совета СПБ унив. по поводу записки: орд. проф. А. С. Фаминцына. 1879 г.-------10 коп.

Речь Петра Алексеева. 1878 г.----------------------------5 »

КАРТОЧКИ: СОЛОВЬЕВА, ОСИНСКОГО, ИВИЧЕВИЧА

Ив.,ИВИЧЕВИЧА Игн., АНТОНОВА (псевд.), МЫШКИНА.

ВИТАШЕВСКОГО, СУББОТИНОЙ и ЧУБАРОВА. 1 р.; цена кабинетного портрета Соло-

Цена карточки вьева 3 руб.

Следующие ПРОКЛАМАЦИИ, оставшиеся в небольшом числе экземпляров, желающие получают бесплатно:

«От ткачей Новой Бумагопрядильни к рабочим всех фабрив и заводов» (16 янв. 1870 г.), «От рабочих фабрики Шау всей петербургским рабочим» (17 янв. 1879 г.), «Рабочим от Центрального Комитета Северного Союза Русских Рабочих» (24 янв. 1879 г.), «К обществу—письмо соц.-революционера, взявшего на себя казнь Кропоткина» (28 февр. 1879 г.), «Казнь шпиона Рейнштейна» (1 марта 1879 г.).

СОДЕРЖАНИЕ: Задачи партии.—Наши мученики.— Политические письма социалиста. I.—На чьей стороне нравственность?—От Исполнительного Комитета.—Биографические заметки о Валериане Осинском.— Корреспонденции: Из Воронежа, Перми, Иркутска и Симферополя.—Два слова о генерал-губернаторстве. — «По пути мирного развития».—Университетские дела.—Хроника преследований.—Дело Мирского.—Мелочи.—Ответы и  з а я в л е ни я.—О б'яв л е ни я.

Петербургская Вольная Типография. 20 ноября 1879.