ГОД ВТОРОЙ № 3 1 ЯНВАРЯ 1880
НАРОДНАЯ ВОЛЯ
СОЦИАЛЬНО-РЕВОЛЮЦИОННОЕ ОБОЗРЕНИЕ
Цена отдельного №:
в Петербурге . . . 25 к.
в провинции......35 к
Постоянная подписка на «Народную Волю» не принимается.
7 декабря 1879 г. в Одессе повешены социалисты - революционеры Виктор Алексеевич МАЛИНКА, Лев Осипович МАЙДАНСКИЙ и Иван Васильевич ДРОБЯЗГИН.
25 декабря 1879 г.
Три новых имени прибавилось к длинному списку наших мучеников. Не прошло еще 8 месяцев бешеной реакции, и уже 16 трупов красуется на короне Александра-Вешателя. Каторжан нынче уже считают и не думают о них; умирающих от медленного задушения в тюрьмах, от голоду и холоду в сибирских тундрах не берут в расчет. Ссылка— нынче уже даже не наказание, а выражение особой снисходительности начальства. «Куда сослан?»—спрашивают теперь без малейшего намерения иронизировать, слыша, что такой-то "оправдан" по суду... . Да, мы сделали большие успехи! Боже мой! как. подумаешь, до чего мы были наивны так немного лет тому назад! «Вперед» вносит в свой мартиролог таких людей, как Исаак Львов, имевший неосторожность умереть в крепости от скоротечной чахотки. Из-за смерти Чернышевского, которого гуманное начальство выпустило издыхать «на воле»,—сотни человек подняли такой страшный шум и на могиле замученного публично торжественно клялись «жить и умереть для свободы и блага народа»... Где теперь эти клятвы? Куда они девались? В этой толпе были люди, перед которыми открывалась блестящая «карьера» (очевидцы вспомнят это без труда), и они рисковали, не будучи в состоянии сдержать честного порыва. Из-за того, что несколько сот человек гнили по тюрьмам всего каких-нибудь 2—3 года, цвет нашей молодежи, очертя голову, пошел на Казанскую демонстрацию, а оттуда—на каторгу. Подлевский умер даже не в тюрьме, а в лазарете; мы ходили его хоронить, силой брали гроб, дрались на улице с полицией, желавшей остановить процессию. А Боголюбов? Ну, что особенного с ним произошло? Разве не бьют нынче, уже не говорим в централках, а посреди Петербурга, в крепости, да и бьют так, что человек неделю не в состоянии стать на ноги. Мы и ухом не ведем. А тогда? Чуть не произошла целая революция. Весь Петербург волновался, и когда чистая душа Веры Засулич не вытерпела позора родины,—вся Россия поголовно рукоплескала геройскому поступку. На защиту мстительницы явилась общественная совесть присяжных, толпа, готовая идти в рукопашную... Кто только не мечтал хоть чем-нибудь помочь Засулич. Незнакомые, встречаясь на улице, передавали друг другу тревожные слухи о ее поимке. Полицейские предлагали ей свои квартиры. Молодежь напрашивалась ее охранять с оружием в руках. О, времена наивности! Адвокаты гремели смелыми речами, в которых «приковывали» правительство к «позорному столбу» из-за того, что правительственные агенты без достаточно уважительных причин арестовывали людей и слишком долго держали их в тюрьмах. Знаменитый писатель благоговейно целовал карточки женщин «московского процесса». Родители, родственники и знакомые из-за тысяч верст с'езжались в Петербург, осаждал тюрьмы и утруждая начальство самыми настойчивыми хлопотами. Они очень много позволяли себе, эти родители. «Я прежде любила и уважала царя, а теперь я его ненавижу и презираю!»—эта фраза, которую припомнят многие из прокуроров окружного суда, прошла безнаказанно матери, отпустившей такую возмутительную фразу только из-за того, что ее сына услали на каторгу. Великое ли дело каторга!
Позволительно ли так выражаться в настоящее время матери, даже если бы перевешали всех ее сыновей и дочерей и ее самое на придачу? А общество? А молодежь? Лица высокопоставленные, барыни, осыпанные милостями судьбы, все свое время посвящали заботам об алчущих, жаждущих и томящихся в темнице. Граф Пален, верно, вспомнит одну из тех чистых душ, которая хотела на коленях просить у него «справедливости». Справедливости! О, наивные времена! Сотни совершенно посторонних женщин, старых и молодых, учащихся и неучащихся , толпились в прихожих и приемных тюрем, добиваясь возможности чем-нибудь помочь «мученикам правды ради». Мужчины... мы помним, как они ухитрялись на все лады освобождать преследуемых: сколько^ на это шло ума, энергии и денег; скол'ъко людей за это сами поплатились свободой! По всему Петербургу, по всей России пробивалось и кипело честное, святое чувство любви к человеку, любви к свободе, самоотвержению и самопожертвованию. Состояния жертвовались «на дело», последние гроши отдавались по подпискам на помощь заключенным, на поддержание революционной борьбы. Мы помним один дом, населенный студентками и студентами, вечно оборванными и голодными, но бодрыми и честными; можно было пари держать, что во всем доме не сыщешь 10 рублей, и, однако, на первую стачку Новой Бумагопрядильни этот дом в один вечер собрал 115 р.! Замечательное дело: совесть, сознание того, что честно и что подло, до того наполняли собой воздух, что даже сами правительственные агенты стыдились своей роли.. Много делалось возмутительно-гнусного и жестокого, но люди, по крайней мере, понимали собственную гнусность. Прокурор стыдился глядеть своей жертве в глаза; смотритель тюрьмы положительно терялся перед арестантом, ибо чувствовал себя палачом. Были и тогда, конечно, суб'екты, но им приходилось только мечтать: «Эх! не так надо подтянуть». Масса давила на них и парализовала их порывы.
А теперь? Поглядишь вокруг себя—тошно становится. Уж именно:
Бывали хуже времена,
Но не было подлей.
Не было подлей, никогда еще не было. Революционеры, как всегда, бесстрашно и без оглядки идут на борьбу. Но где общественная поддержка? Человек за человеком всходят на эшафот, глухо раздаются поземные стоны замуравленных в крепостях и централках, тысячи человек бесконечной вереницей тянутся в Сибирь, Мезень, Колу, народ в землю вбивается, общество подтягивается чуть не на дыбы, студенчество приводится к знаменателю николаевских времен... не перечтешь всех прелестей. А кругом все молчит и ничего не ощущает, кроме постыдного трепета.
Описывает г. корреспондент казнь—задушение трех человек. Три разумных существа, три живые, честные силы—сгибли, убиты; не забьются уж их сердца ни любовью, ни негодованием, не раздастся уже их обличительное слово, и их бессмертная мысль погрузилась в страшное мировое ничто. Совершается ужасный, противоестественный акт. Три трупа в белых саванах тихо качаются на высоте... «Редкий солнечный день привлек массу народа; массы карет окружали карэ войск»—заключает свое повествование г. репортер.
Праздник каннибалов! Не было бы ни малейшего диссонанса, если бы корреспондент тут же отрезал голову от трупа и, наполнив череп вином, торжественно провозгласил тост за здравие государя императора, многомилостивого Александра-Вешателя.
Свыклись. Притерпелись. Господа! Есть вещи, с которыми свыкаться не позволительно. Если человек свыкся с тасканием из чужих карманов,—он вор. Если человек свыкся со стоном и визгом умирающих под ножом,—он зверь и баши-бузук. Нервы могут обтерпеться, совесть — не может и не должна. Сиделка и врач могут привыкнуть к зрелищу человеческих страданий, но разве от этого они смеют позволить себе не заботиться о больных? Что бы сказали мы о таком враче, который бы на зов умирающего ответил: «Я уж много видал таких, как ты, не стоит идти». Свыклись! Вы сперва уничтожьте зверскую тиранию, освободите народ и себя от гнета, свяжите бешеное чудовище самодержавной реакции, обеспечьте новое поколение от заразы противочеловеческого презрения к жизни, чести, свободе и праву! Сделайте это сперва, исполните свою обязанность,—а потом рассуждайте, свыклись вы или нет с разной гадостью. До этого честный человек не может даже заикнуться, что свыкся, не может для .того, чтобы не развращать других неосторожным признанием.
Святые тени мучеников за народное благо, за свободу, за правду! Во имя вашей дорогой жизни, во имя вашей преждевременной кончины, ваших страданий, ваших надежд и упований,—обращаемся ко всем честным русским гражданам. Не праздным словом соболезнования, не слезами и благословениями, не 'бесплодными проклятиями помянем вашу память. Мы обращаемся с призывом к борьбе, мы зовем вас, русские граждане, к бесстрашной и безуступчивой борьбе за то, за что погибли наши мученики, наши общие братья, наша общая гордость. Мы не могли спасти их—спасем других, спасем нашу родину от возможности повторения такой эпохи, таких фактов!
Нужно бороться, нужно действовать. Честный человек не имеет права сидеть, сложа руки, в подобное время. По законам древности, каждый гражданин во время междоусобной войны обязан был стать активно на ту или другую сторону. И мы обязаны это сделать. Всем очень хорошо известно, что не сочувствие к вешателям, к тирании, к мраку— держит Россию в пассивном бездействии, а одна постыдная привычка рабства, повиновения, отсутствие инициативы и гражданского мужества. Сбросим же с себя ветхого человека, выйдем из нашего нравственного гроба и осуществим наш идеал правды.
Общественная реформа в России—это революция: при наших государственных порядках—абсолютном деспотизме, абсолютном отрицании прав и воли народа—реформа может иметь характер только революции. И это всякий очень хорошо понимает. Вот почему наши революционеры всегда пользовались всеобщим сочувствием. Народ и даже общество могут относиться враждебно лишь к такому плану общественной реформы, который составляет деспотическую утопию, который насильственно навязывается народу. Мы, революционеры, в самых утопических своих планах всегда обращались к народу, как верховному распорядителю своих судеб, постоянно ставили его волю выше всех своих идеалов. Вот почему в России всякий, каких бы ни был человек убеждений, но если он мог сколько-нибудь понимать и рассуждать,—непременно нам сочувствовал и сознавал, что мы можем принести народу только пользу. Против нас были и есть только те, кто сознательно и преднамеренно стремился к порабощению народа. В настоящее время, при современной постановке нашей задачи—мы более, чем когда-либо, являемся безусловно и неоспоримо полезной общественной силой. Наше дело настоящего момента—дело даже не партионное, а обще-русское. Отсюда и всеобщее сочувствие, или, лучше сказать, одобрение, которое никогда еще не было так широко, как теперь. Но сочувствие не должно быть пассивным. Революционеры начали борьбу. Силы русского правительства, достаточные для того, чтобы сокрушить целые государства, напрягаются до пределов с целью задушить революционное движение. Война начата не на жизнь, а на смерть, и как ни велики энергия и способность приспособляться к борьбе, обнаруженные партией за последние годы,—положение дел весьма серьезно. Каждый порядочный человек, имеющий что-нибудь за душой, обязан подумать, что из этой схватки нет другого исхода: либо правительство сломит движение, либо революционеры низвергнут правительство. Но для последнего партии необходима общая активная поддержка и обильный приток сил, необходимо движение о б щ е е. А у нас не только общество и народ остаются праздными зрителями борьбы, но даже сами социалисты часто склонны взваливать этот страшный поединок на плечи одного Исполнительного Комитета. Нормально ли такое положение вещей? Разумен ли такой способ действий? Мы желали бы, чтобы вся социальная партия и все друзья свободы в России посмотрели на дело прямо, без прикрашивания фактов, без всякого самообольщения. Положим — Исполнительный Комитет выдерживает борьбу истинно героически и среди самых отчаянных усилий правительства успевает развертывать силы, которых правительство не могло даже заподозрить. Но ведь и правительство не сидит, сложа руки. Повторяем—такое положение вещей не может затянуться надолго: либо слетит правительство, либо будет раздавлен Комитет, а затем и вся партия. Мы предоставляем каждому подумать о последствиях такой победы, которой способствует каждый, не противодействующий активно правительству. Какой урок для деспотизма, какой прецедент на будущие времена! Значит, чуть только зашевелись,—об'яви военное положение, перевешай несколько десятков человек, и все будет тихо, спокойно. Значит—на требование земли отвечай картечью, на требование уменьшения податей—усиленными порками, на требование свободы—закрытием журналов, тюрьмами, казацкими нагайками; на требование контроля—назначай генерал-губернаторов и лишний десяток тысяч дворников и урядников. Вот будущее, которое готовит общество России своим бездействием. Не мешало бы и социалистам подумать: что с ними будет, в случае успеха правительства, и легко ли откажется правительство от так прекрасно испытанного средства, виселицы? Об этом стоит подумать, и тогда у нас, вероятно, не было бы многих крайне курьезных фактов. Как, напр., понять такую вещь: в кружок рабочих-социалистов затесался шпион; рабочие жалуются на это; им говорят: «что же вы его не отправите на тот свет?»—«Да мы уже доводили об этом до Исполнительного Комитета». Замечательно! Как будто без Исполнительного Комитета нельзя расправиться со шпионом. Такой же случай был с кружком студентов; тоже жаловались Комитету на шпиона, своего собственного члена, прося его уничтожить. Не может русский человек быть без начальства. А между тем, когда нужно помочь Исполнительному Комитету, каждый прячется в свою норку. Приходит человеку мысль устроить подписку на дело революционной борьбы—поднимаются рассуждения. «Нужны ли эти гроши Комитету, у него довольно денег». Интересно знать, откуда бы взялись деньги, если бы все так рассуждали. Существует журнал, и все на словах заинтересованы его существованием, а между тем ведь ни от кого не дождешься путных корреспонденции, заметок и т. п. Распространять берутся с трепетом душевным. Затевается новый журнал; люди с убеждением якобы с состоянием, не нарадуются, говорят о всеобщем сочувствии, а между тем из-за нищенского недостатка средств проваливаются шрифты, проваливаются люди, подвергается опасности все учреждение. В московском деле 19 ноября недостаток средств заставляет закладывать дом, что сопряжено с его осмотром, а стало быть, с возможностью провала, и это из-за нескольких сот рублей. Существуют тысячи ссыльных, погибающих от нищеты, и на помощь им находятся лишь гроши, самая несчастная милостыня; из-за недостатка 5—6 рублей задерживаются побеги, из-за отсутствия вольного человека, который бы дал адрес, свез письмо иди паспорт, люди по целым годам сидят в тундрах. А между тем, куда ни взглянешь, всюду толкутся сотни «радикалов», сочувствующих, ноющих, хандрящих, не знающих. куда девать свои силы. А между тем, иной раз один кабинет какого-нибудь «сочувствующего» и «одобряющего» стоит больше, чем побег сотни ссыльных. Городские рабочие не допросятся книг, связей с интеллигенцией, крестьяне не имеют понятия о своих «друзьях» и «бойцах», а между тем сотни социалистов-народников упражняются в обсуждении разных теорий и направлений и обивают столичные тротуары, говоря, без умолку о деятельности «в народе»!
Фраза, «разговор»—вот что нас заедает. Пассивность—вот что нас губит. Не так люди совершают великие дела. Нужно бороться, не жалея себя. Нужно активно поддерживать те учреждения, которыми держится партия, да и самому не сидеть, сложа руки. Масса революционной работы может быть исполнена даже единичными личностями, а тем более молодыми кружками: пропаганда в народе, помощь ссыльным, освобождение их, уничтожение мелких шпионов, сбор денег, поддержка провинциальной учащейся молодежи, систематическое собирание сведений для свободной прессы и пр. и пр. Все это и многое другое представляет обширное поле деятельности для молодых сил, достойное упражнение и подготовление к более крупной революционной работе, поле деятельности, на котором, двигая общее дело революции, воспитываются, вырабатываются в то же время молодые бойцы, готовые сменить старых, выбывающих из строя. И только тогда, когда каждый возьмется за дело ему доступное, когда активное содействие революции будет составлять обязанность каждого порядочного человека,—мы могли бы с уверенностью сказать правительству: увешай, сколько хочешь, а все же тебе не уйти от гибели». Только тогда наши мученики могли бы умирать с сладким сознанием, что их кровь может быть последней каплей,
Которая, капнув горячим свинцом,
Народную совесть от дремы пробудит;
И, в ужасе встретясь с родным мертвецом,
Быть может, народная совесть сознает,
Чему совершаться она допускает.
19 ноября произошло новое покушение на жизнь царя. По обыкновению неожиданное, непредвиденное, по обыкновению перепугавшее и обозлившее власти, оно почти до настоящего времени не перестает составлять главный предмет городских толков и газетного пустословия.
Было ли 19 ноября событием действительно непредвиденным? Конечно, нет. Время, место, способ действия—были и не могли не быть неизвестными. Но самого события ожидали решительно все. Александр II, державший под гласным надзором весь Крым, переменявший постоянно уже в течение полугода свои маршруты и поезда самым неожиданным образом (что, без сомнения, и было причиной его спасения),—очевидно, ждал нового покушения. В обществе покушения не ожидали только те его подонки, которым хочется верить в подавление революционного движения. Сами революционеры хорошо знали, что Исполнительный Комитет не может оставить без возмездия кровавые деяния правительства. Этого ожидали все. В настоящее время прокламация Исполнительного Комитета, весьма недвусмысленно сулящая новую попытку, вероятно, устранит окончательно все недоразумения, ибо ясно показывает, что смерть Александра II — дело решенное, и что вопрос тут может быть только во времени, в способах, вообще в подробностях.
Интересные размышления возбуждают все эти подробности. Мы видели и раньше три покушения на жизнь царя. Во всех их человек с пистолетом в руках шел на повелителя миллионов, лицом к лицу, без всякой надежды на спасение, с самыми незначительными шансами на успех. Не то мы видим 19 ноября. Дело, очевидно, было зрело обдумано и подготовлено. Значительная сумма денег, значительные рабочие силы, основательные технические сведения—бросаются в глаза при самом беглом обзоре отчетов о происшествии. Даже в настоящий момент, когда событие уже совершено, когда легче производить всевозможную критику, когда все ошибки и недостатки легче увидеть,—и теперь трудно вообразить себе план, более целесообразный. Принимая во внимание тщательность отделки всех деталей покушения, невольно склоняешься к мысли, что неудача произошла от каких-нибудь совершенно особых, не зависящих от исполнителей обстоятельств, а не от простого недосмотра. Прокламация Комитета, повидимому, подтверждает эту догадку...
Это прогрессивное усовершенствование способов борьбы составляет чрезвычайно утешительный факт.
Вот уже несколько лет «не окончившие курса наук» безостановочно поражают всех экспромтами знания, умелости, изобретательности. «Недоучки» создают прекрасно поставленное типографское дело, «недоучки» создают паспортную систему со всеми тонкостями делопроизводства; «недоучки» вводят у себя наилучшие системы вооружения и пускают в ход последние, новейшие, научные завоевания в области техники. Во всех фазисах борьбы революционеры невольно напоминают собою высшую культурную расу, меряющуюся силами с многочисленными, но дикими ордами правительства. Знания и изобретательность—несомненно на стороне "недоучек".
С другой стороны,— у правительства постоянно хватает ума и сообразительности ровно настолько, чтобы запирать .конюшню, когда лошадь уже уведена. Купили революционеры пролетку — правительство устанавливает правила для извозчиков; отбили революционеры на улице одного-двух арестантов, убили двух-трех опричников—создаются казачьи патрули, дворники; взорвали царский поезд—учреждается комиссия для установления железнодорожных порядков, и издается запрещение приготовлять и держать взрывчатые вещества. Консервативные мудрецы думают, что этаким манером государство мало-по-малу замажет свои дыры и станет неуязвимым. Мы, с своей стороны, видим в этом соотношении сил, знания, предприимчивости и изобретательности лучшее доказательство неизбежного поражения правительства. Проявляя большую способность в агитации, в понимании приемов политической борьбы, наконец, даже военной, так сказать, технике,— наша революция, без сомнения, сумеет в конце-концов сорганизовать такую силу, о которую разобьется тысячелетний истукан деспотизма.
Ниже мы помещаем специальную статью по поводу газетных толков о
событии. Не выражая собою общественного мнения и очень мало настраивая
его, эти газетные махания хвостиком, притворное негодование, лесть—не
заслуживают, собственно говоря, даже того, чтобы на них долго
останавливаться. Гораздо важнее другое обстоятельство: настроение и
деяние правительства. Это действительная сила, и ее нельзя не
принимать в соображение. Были и еще будут виселицы. Говорят, есть
пытки. Будут, конечно, высылки, сугубое всевластие администрации и пр.
Правительство, без сомнения, не рассчитывает сдаваться и в этом
отношении совершенно право: революция до сих пор еще не проявила такой
силы, чтобы правительству были ре-, зоны капитулировать. Несомненно,
что 19 ноября, как и каждый новый факт революционной борьбы, до поры
до времени будут производить только новые репрессалии, новые усилия со
стороны правительства задушить движение. К этому мы должны готовиться.
Вся нравственная/сила, к какой мы способны, должна быть развернута,
все количество энергии, которое мы способны выработать,— должно быть
приведено в активное состояние. Наше время—очень критическое время:
революция и деспотизм все ближе сходятся лицом к лицу, все
ожесточеннее схватываются, все громче слышится с обеих сторон
угрожающее: «либо мы, либо вы!». Враждующие армии сошлись, аванпостные
стычки начались на всех пунктах. Отступить в такой момент—значит быть
разбитым. В такой момент нет места для малодушия, эгоизма, желания
сохранить свою жизнь, нет места даже для боязливых сомнений чересчур
«благоразумных» людей.
ПРОГРАММА ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА1.
1 Заявляем полную свою солидарность с этой программой. Ред.
А.
По основным своим убеждениям мы—социалисты и народники. Мы убеждены, что только на социалистических началах человечество может воплотить в своей жизни свободу, равенство, братство, обеспечить общее материальное благосостояние и полное всестороннее развитие личности, а стало быть, и прогресс. Мы убеждены, что только народная воля может санкционировать общественные формы, что развитие народа прочно только тогда, когда оно идет самостоятельно, и свободно, когда каждая идея, -имеющая воплотиться в жизнь, проходит предварительно через сознание и волю народа. Народное благо и народная воля—два наших священнейших и неразрывно связанных принципа.
Б.
1) Вглядываясь в обстановку, среди которой приходится жить и действовать народу, мы видим, что народ находится в состоянии полного рабства экономического и политического. Как рабочий—он трудится исключительно для прокормления и содержания паразитных слоев; как гражданин—он лишен всяких прав; вся русская действительность не только не соответствует его воле, но он даже не смеет ее высказывать и формулировать, он не имеет возможности даже думать .о том, что для него хорошо и что дурно, и самая мысль о какой-то воле народа считается преступлением против существующего порядка. Опутанный со всех сторон, народ доводится до физического вырождения, до отупелости, забитости, нищенства,—до рабства во всех отношениях.
2) Над закованным в цепи народом мы замечаем облегающие его слои эксплоататоров, создаваемых и защищаемых государством. Мы замечаем, что это государство составляет крупнейшую в стране капиталистическую силу, что оно же составляет единственного политического притеснителя народа, что благодаря ему только могут существовать мелкие
. хищники. Мы видим, что этот государственно-буржуазный нарост держится исключительно голым насилием: своей военной, полицейской и чиновничьей организацией, совершенно так же, как держались у нас монголы Чингис-хана. Мы видим совершенное отсутствие народной санкции этой произвольной и насильственной власти, которая силою вводит и удерживает такие государственные и экономические принципы и формы, которые не имеют ничего общего с народными желаниями и идеалами.
3) В самом народе мы видим еще живыми, хотя всячески подавляемыми, его старые, традиционные принципы: право народа на землю, общинное и местное самоуправление, зачатки федеративного устройства, свобода совести и слова. Эти принципы получили бы широкое развитие и дали бы.совершенно новое направление в народном духе всей нашей истории, если бы только народ получил возможность жить и устраиваться так, как хочет, сообразно со своими собственными наклонностями.
В.
1) Поэтому мы полагаем, что, как социалисты и народники, мы должны поставить своей ближайшей задачей—снять с народа подавляющий его гнет современного государства, произвести, политический переворот с целью передачи власти народу. Этим переворотом мы достигнем: во-1-х, что развитие народа отныне будет идти самостоятельно, согласно его собственной воле и наклонностям: во- 2-х, того, что в нашей русской жизни будут признаны и поддержаны многие чисто социалистические принципы, общие нам и народу.
2) Мы полагаем, что народная воля была бы достаточно хорошо высказана и проведена учредительным собранием, избранным свободно, всеобщей подачей голосов, при инструкциях от избирателей. Это, конечно, далеко не идеальная форма проявления народной воли, но единственно в настоящее время возможная на практике, и мы считаем нужным поэтому остановиться именно на ней.
3) Таким образом, наша цель: отнять власть у существующего правительства и передать ее учредительному собранию, составленному, как сейчас сказано, которое должно пересмотреть все наши государственные и общественные учреждения и перестроить их, согласно инструкциям своих избирателей.
Г.
Подчиняясь вполне народной воле, мы тем не менее, как партия, сочтем долгом явиться перед народом со своей программой. Её мы будем пропагандировать до переворота, ее мы будем рекомендовать во время избирательной агитации, ее мы будем защищать в учредительном собрании. Эта программа следующая:
1) постоянное народное представительство, составленное, как выше сказано, и имеющее полную власть во всех общегосударственных вопросах;
2) широкое областное самоуправление, обеспеченное выборностью всех должностей, самостоятельностью мира и экономической независимостью народа:
3) самостоятельность мира, как экономической и административной единицы;
4) принадлежность земли народу;
5) система мер, имеющих передать в руки рабочих все заводы и фабрики;
6) полная свобода совести, слова, печати, сходок,, ассоциаций и избирательной агитации;
7) всеобщее избирательное право, без сословных и имущественных ограничений;
8) замена постоянной армии территориальной. Мы будем проводить эту программу и полагаем,
что в ней все пункты невозможны один без другого и только в совокупности обеспечивают политическую и экономическую свободу народа и правильное его развитие.
Д
Ввиду изложенных целей деятельность партии
располагается в следующих отделах:
1) Деятельность пропагандистская и агитационная.
Пропаганда имеет своей целью популяризовать во всех слоях населения
идею демократического политического переворота, как средство
социальной реформы, а также популяризацию собственной программы
партии. Критика существующего строя, изложение и уяснение способов
переворота и общественной реформы составляют сущность пропаганды.
Агитация должна стремиться к тому, чтобы со стороны народа и общества
заявлялись в наивозможно широких размерах протест против
существующего порядка и требование реформ в духе партии, особенно же
требование созыва Учредительного Собрания. Формами протеста могут быть
сходки, демонстрации, петиции, тенденциозные адресы, отказ от уплаты
податей и пр.
2) Деятельность разрушительная и террористическая.
Террористическая деятельность, состоящая в уничтожении наиболее
вредных лиц правительства, в защите партии от шпионства, в наказании
наиболее выдающихся случаев насилия и произвола со стороны
правительства, администрации и т. п., имеет своею целью подорвать
обаяние правительственной силы, давать непрерывное доказательство
возможности борьбы против правительства, поднимать таким образом
революционный дух народа и веру в успех дела и, наконец, формировать
годные и привычные к бою силы.
3) Организация тайных обществ и сплочение их вокруг одного центра.
Организация мелких тайных обществ со всевозможными революционными
целями необходима как для исполнения многочисленных функций партии,
так и для политической выработки ее членов. Но эти мелкие организации
для более стройного ведения дела, особенно же при организации
переворота, необходимо должны группироваться вокруг одного общего
центра на началах полного слияния или федеративного союза.
4) Приобретение влиятельного положения и связей в администрации,
войске, обществе и народе.
Для успешного исполнения всех функций партии в высшей степени важно
прочное положение в различных слоях населения. По отношению к
перевороту особенно важны администрация и войско. Не менее серьезное
внимание партия должна обратить на народ. Главная задача партии в
народе — подготовить его содействие перевороту и возможность успешной
борьбы на выборах после переворота, —- борьбы, имеющей целью
проведение чисто-народных депутатов. Партия должна приобрести себе
сознательных сторонников в наиболее выдающейся части крестьянства,
должна подготовить себе активное содействие масс в наиболее важных
пунктах и среди наиболее восприимчивого населения. Ввиду этого каждый
член партии в народе должен стремиться занять такое положение, чтобы
иметь возможность защищать крестьянские интересы, помогать их нуждам,
приобрести известность честного и благожелательного крестьянству
человека и поддерживать в народе репутацию партии, защищать ее идеи и
цели.
5) Организация и совершение переворота.
Ввиду придавленности народа, ввиду того, что правительство частными
усмирениями может очень надолго сдерживать общее революционное
движение, партия должна взять на себя почин самого переворота, а не
дожидаться того момента, когда народ будет в состоянии обойтись без
нее. Что касается способов совершения переворота...1
1Эта часть 5-го пункта не подлежит опубликованию.
6) Избирательная агитация при созвании Учредительного Собрания.
Каким бы путем ни произошел переворот — как результат самостоятельной
революции или при помощи заговора — обязанность партии —
способствовать немедленному созыву Учредительного Собрания и передаче
ему власти Временного Правительства, созданного революцией или
заговором. При избирательной агитации партия должна всячески бороться
против кандидатуры различных кулаков и всеми силами проводить
чисто-мирских людей.
ОТ ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА.
XII. 22 ноября 1879 г. Исполнительный Комитет опубликовал следующую прокламацию:
19-го ноября сего года, под Москвой на линии Мооковско-Курской железной дороги, по постановлению Исполнительного Комитета, произведено было покушение на жизнь Александра -II посредством взрыва царского поезда. Попытка не удалась. Причины ошибки и неудачи мы не находим удобным публиковать в настоящее время.
Мы уверены, что наши агенты и вся наша партия не будут обескуражены неудачей, а почерпнут из настоящего случая только новую опытность, урок осмотрительности, а вместе с тем новую уверенность в свои силы и в возможность успешной борьбы.
Обращаясь ко всем честным русским гражданам, кому дорога свобода, кому святы народная воля и народные интересы, мы еще раз выставляем на вид, что Александр II является олицетворением деспотизма лицемерного, трусливо-кровожадного и всерастлевающего. Царствование Александра II с начала до конца—ложь, где пресловутое освобождение крестьян кончается маковским циркуляром, а разные правды, милости и свободы—военной диктатурой и виселицами. С начала до конца оно посвящено упрочению враждебных народу классов, уничтожению всего, чем жил и хочет жить народ. Никогда воля народа не попиралась более пренебрежительно. Всеми мерами, всеми силами это царствование поддерживало каждого, кто грабит и угнетает народ, и в то же время повсюду в России систематически искореняется все честное, преданное народу. Нет деревушки, которая не насчитывала бы нескольких мучеников, сосланных в Сибирь за отстаивание мирских интересов, протест против администрации и кулачества. В интеллигенции—десятки тысяч человек нескончаемой вереницей тянутся в ссылку, в Сибирь, на каторгу, исключительно за служение народу, за дух свободы, за более высокий уровень гражданского развития. Этот гибель
ный процесс истребления всех независимых гражданских элементов упрощается, наконец, до виселицы. Александр II— главный представитель узурпации .народного самодержавия, главный столп реакции, главный виновник судебных убийств; 14 казней тяготеют на его совести, сотни замученных и тысячи страдальцев вопиют об отмщении. Он заслуживает смертной казни за всю кровь, им пролитую, за все муки, им созданные.
Он заслуживает смертный казни. Но не с ним одним мы имеем дело.
Наша цель—н а р о д н а я
в о л я, народное благо. Наша задача—освободить народ и сделать его
верховным распорядителем своих судеб. Если бы Александр II сознал,
какое страшное зло он причиняет России, как несправедливо и преступно
созданное им угнетение, и, отказавшись от власти, передал ее
всенародному учредительному собранию, избранному свободно, посредством
всеобщей подачи голосов, снабженному инструкциями .избирателей,—тогда
только мы оставили бы в покое Александра II и простили бы ему все его
преступления.
А до тех пор—борьба! борьба непримиримая! пока в нас есть хоть капля крови, пока на развалинах самодержавного деспотизма не разовьется знамя народной свободы, пока народная воля не сделается законом русской жизни!
Мы обращаемся ко всем русским гражданам с просьбой поддержать нашу партию в этой борьбе. Нелегко выдержать напор всех сил правительства. Неудачная попытка 19-го ноября представляет небольшой образчик тех трудностей, с которыми сопряжены даже отдельные, сравнительно незначительные эпизоды борьбы. Для того, чтобы сломить деспотизм я возвратить народу его права и власть, нам нужна общая поддержка. Мы требуем и ждем ее от России.
Исполн. Ком., 23 ноября 1879 г.
XIII. Исполнительный Комитет извещает, что следующие лица состоят шпионами III Отделения:
1) Ермолинский, Василий Владимирович, лет около 30-ти, роста ниже среднего, лицо полное, волосы темные. Вращается между молодежью, для знакомства с которой завел слесарную мастерскую за Нарвской заставой. Старается слыть филантропом и защитником интересов рабочего люда. Недавно публиковал в газетах о своем участии в деле 60-ти рабочих-каменщиков, обиженных хозяином. Указывал свой адрес: Литейная, 55.
2) Холодовский, Михаил Ефимович, лет 38, роста среднего, лицо худощавое, красноватое, скулы выдающиеся, нос неправияльной формы, вздернутый, волосы, усы и окладистая борода темные, носит золотые очки, на лице заметны следы нетрезвой жизни. Действует среди молодежи.
Жена его, слушательница Надеждинских акушерских курсов, молодая, довольно красивая женщина, тоже шпионка.
3) Швецов, Василий Афанасьевич, крестьянин Вятской губ., женат, лет 35-ти, рост средний, сложение коренастое, брюнет с окладистой бородой, гла,за черные, смотрит исподлобья, нос толстый, стрижется в кружок, лицо рябое, столяр, одевается, как рабочий, вращается среди васильеостровских рабочих и в студенческих землячествах. Уже выдал: очень многих своих знакомых. В настоящее время арестован.
4) Беланов (он же Андреев), Кирилл Иванович, крестьянин, жил на Кронверкском пр., 43, 10. Приметы его: среднего роста, коренастый, плотный, широкоплечий, волос черный, бакенбарды чисто выбриты, лицо широкое, скуластое, смуглое, похож на мастерового, одевается иногда рабочим, иногда интеллигентным, 35 лет; особая примета: на ходу, прихрамывая, налегает на правую ногу. Действует среди молодежи и рабочих. Осенью 1879 года был в Харькове, жил на Сабуровой даче, вращался среди молодежи (фельдшеров и фельдшериц), выдавая себя за нелегального крестьянина, бежавшего от преследования правительства; в 1877 г., по его указанию, был арестован Пресняков; он же, Беланов, вместе ,с убитым шпионом Ширинкиным (Финогеновым), выдал в то время целый кружок социалистов. около 10 человек.
5) В о р о н ов и ч, бывший судебный следователь Звенигородского уезда. Лет 35-ти, блондин, зачесывает волосы назад без пробора, бородка и усы несколько темнее волос (иногда бреет подбородок), рост высокий, телосложение тучное, живот отвислый, лицо круглое, обрюзгшее, носящее следы нетрезвой жизни, глаза серые. Действует среди эмигрантов, живет в Париже, выдал Лопатина, при поездке его в Россию, в марте 1879 года, В настоящее время Воронович находится в Петербурге.
Исполн. Ком., 26 декабря 1879 г.
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПИСЬМА СОЦИАЛИСТА.
Письмо второе.
Мне не раз случалось бывать в обществе русских эмигрантов и просто наезжих из России людей крайних мнений, слушать типические длинные русские разговоры, то восторженные, то мучительно-тоскливые, и самому принимать в них участие. Но один разговор особенно врезался мне в память Среди горячего опора, один наезжий из России заметил своему оппоненту, эмигранту: «Вам хорошо рассуждать, когда вы три года высидели в тюрьме, как птица небесная; ведь вы на счет народа сидели!» Оппонент ответил натянутым смехом. Я очень оценил эту выходку и этот натянутый смех. Ни одному европейскому революционеру не придет в голову такая утонченно-самообличительная мысль. Решительный или нерешительный в жизни, он тверд в мысли о безусловной правоте своего дела. Русский же революционер, пройдя с невероятным самоотвержением весь крестный путь лишений, оскорблений, страданий, на которые обречен свободный человек в России, может накануне повешения призадуматься: имею ли я право, хотя бы в предсмертных судорогах, висеть на этом куске дерева, составляющего народное достояние? Не ограбил ли я народ на это сосновое бревно с перекладиной и на ту долю труда, которая в него положена?
Я далек от намерения представлять в смешном виде характерную симпатичную черту русской революции. Напротив, я думал о ней с глубоким умилением. Она .свидетельствует о такой глубокой чистоте, перед которой меркнут все уличения в безнравственности. Но я посвящу особое письмо этой чистоте и вопросу о том, что делают с ней дети мрака и злобы, люди без головы, с мохнатым .сердцем, заправляющие судьбами родины. Теперь я хочу обратить ваше внимание на некоторые прискорбные последствия характерного раздумья русской революции.
Имею ли я право что-нибудь знать, когда народ пресмыкается во мраке невежества? Имею ли я право кричать от боли, отдавать наносимые мне удары, желать себе простора, когда побои терпит и народ? Мне часто случалось уловлятъ эти и подобные вопросы не только в мыслях, но и в словах, даже в действиях русских революционеров. Святые вопросы! Но, при данных обстоятельствах, они обращаются на практике в источник противоречий, недоразумений, нерешительности, потери времени и сил. Мучительные вопросы, как говорят французы, вставляют палки в колеса, мешают отдаться призыву жизни и свободы; мешают, наконец, даже назвать настоящим именем, собственную деятельность и вести ее твердо, сознательно, систематично. Я живо помню свои разговоры с русскими революционерами по поводу политических убийств, разговоры, основание которых европейский революционер-социалист даже понять не может. Я не способен хладнокровно убить человека и никогда не считал себя в праве учить других, кого и как следует убивать. Но, отвлекаясь от личных свойств и смотря на дело исключительно с логической стороны, я добивался знать, какой практический смысл имеет убийствоМезенцева, Гейкинга и пр. Среди различных полученных мною предположений и об'яснений были такие. Русская революция, говорили мне, имеет исключительно социальный характер; мы не хотим конституции, она только наложит новое ярмо на народ, а потому мы уклоняемся от политической борьбы; убийства же имеют просто характер самозащиты: нам мешают шпионы—и мы их устраняем; нас теснят Мезенцевы и мы платим кровью за кровь. Я возражал: вы просто путаетесь в словах и боитесь собственной мысли. Что же такое самозащита, как не политическая борьба? Вы не хотите ее, вас вынуждают на нее обстоятельства, но так было всегда. В этом отношении вы не составляете чего-нибудь беспримерного в истории. Всегда и везде люди выходили на путь политической борьбы потому, что данная политическая организация стесняла их свободную деятельность. С вами происходит то же самое, с той разницей, что, за неимением мало-мальски свободного пространства для открытой борьбы, вы вынуждены прибегать к тайным политическим убийствам. Но и убийства эти—не новость в истории, и нет в них ничего специально социалистического. Это просто особый род политической борьбы, к которому прибегают и аристократы, и клерикалы и либералы, и просто интриганы: Равальяки, Анкастремы, Шарлотты Корде, Лувели, русские сиятельные убийства Петра III и Павла, чьи столь же сиятельные и столь же подлые потомки содрагаются мохнатыми сердцами, вспоминая чистый образ Засулич, которой было «тяжело поднять руку на человека», и неизвестных убийц Мезенцева, Крапоткина и пр. Нет, ваши убийства не заключают в себе ничего социалистического. Это акт чисто политической борьбы. Вы поневоле повинуетесь требованиям жизни, но все-таки упираетесь, прячетесь от самих себя, не доводите свою собственную мысль до логического конца, не обращаете ее в систему,—а против вас стоит целая система. Не такие ничтожества, как Гейкинг или Крапоткин, мешают вашей деятельности, а весь русский политический строй в целом и во всех подробностях. Он, как страшный железный молот, давит в России все, кроме буржуазии, которую вы считаете своим единственным врагом. : Поверьте, что ни один волос не падет с головы этой буржуазии без кровавого отомщения со стороны русского самодержавия. По манию царя, государство станет на защиту ваших врагов, "стальною щетиною сверкая", и что тут значат Гейкинг, Крапоткин, когда любой московский мясник может их заменить во всякую данную минуту? Нет, не Гейкинг и Крапоткин должны быть убиты, а идея самодержавия 1.
1 Мы не вполне понимаем взгляд автора на политические убийства. Во всяком случае не берем ответственности за его мнения. Ред.
Она должна быть вырвана с корнем из жизни и из сердца народа, долготерпеливого, темного, все еще ждущего чего-то от царя. Народ! Разве во имя народа убиты Мезенцев, Гейкинг? Нет, это ваше личное дело, личная полемика при помощи кинжалов и револьверов. Для народа эти презренные люди только верные слуги полумифического царя, от которых непосредственно народ никогда зла не ощущал. Другое дело Маков, на понятном народу языке земельного вопроса заявивший, со смелостью глупца, что он враг народа. Другое дело становой, высекающий из мужицкого тела недоимку, как огонь из кремня, и всякий близкий осязательный притеснитель и обидчик. Таких убийств не слыхать однако. Вы не ищете опоры ни в народе, ни каком другом общественном элементе, потому что не хотите политической борьбы; вы довольствуетесь "самозащитой", т.е. политической же борьбой, но отрывочной, бессистемной, несознанной...
Так приблизительно говорил я с нашими революционерами много времени тому назад (здесь я только пример Макова добавил). Опоздали ли эти рассуждения, или еще на что-то годятся,— .судить не берусь. Повторяю, я не убийца и подстрекатель на убийства. Лично мне политическая борьба представляется в совсем иных формах. Я только логически развиваю положение людей, берущихся за кинжал и револьвер, и вижу, что они не могут довести собственную мысль до конца из-за предрассудка относительно политической свободы. Чего доброго, систематическая политическая борьба, опирающаяся на тот или другой общественный элемент, или даже на все недовольные элементы, поведет к политическому вороту, к «конституции»! Вот «жупел», от которого бежит русский революционер!
Я вижу тебя, моя несчастная родина! Белая пелена снега лежит на твоих полях и лугах. Лед сковал твои реки, пруды и озера. Еловые ветви гнутся под тяжестью снежной седины.
Каждая береза обвита белым саваном. Глухо. Мертво... Но вот начинает теплиться жизнь. Это—русская революция. Ярче, ярче разгорается ее благодатный огонь, крутом оттаивает саван снега и... обман! Эти люди умеют умирать и не хотят жить.
Они говорят, что не имеют права жить, потому что, завоевывая себе жизнь путем систематической политической борьбы, они должны будут подать руку либералам и помочь им наложить новое ярмо на народ. Они не видят, что сила обстоятельств вое равно роковым образом влечет их к политической борьбе и что вопрос только в том, вести ли ее урывками, без системы, лично за себя и для себя, или за всю родину и для всей родины. Они так свыклись с Пинегой и Якутском, с этим мертвым царством (льдов, снегов, мрака, холода, что им, конечно, чужд народный стон, выразившийся в поговорке: «гирши, та инши». «Уже испекся!» говорил христианский мученик, которому поджарили один бок на сковороде: он хотел, чтобы его повернули на другой бок, чтобы наболевший бок отдохнул, хотя бы ценой новой боли. Это голоса жизни. И почему «гирши», если «инши»? Я старался показать в первом письме постараюсь показать в будущих, что и- без конституционного режима народ отдан самодержавием во власть самой необузданной системы приватного хищничества, в придачу к хищничеству государственному. Народу «гирши» быть не может. Вам тоже: дальше Сахалина нет русских владений, выше виселицы вздернуть никого нельзя!
Союз с либералами тоже не страшен, если вы вступите в него честно и без лицемерия об'явите им свой святой девиз: «Земля и Воля». Они к вам пристанут, а не вы к ним. В практической борьбе безумно не пользоваться выгодами союзов, хотя бы случайных и временных. И признаюсь вам: я думаю, что многие либералы гораздо к вам ближе, чем вам кажется. Они были бы еще ближе, если бы ясно понимали особенности условий русской жизни. Меня спрашивают: как может быть положен или не положен в основу грядущей русской конституции циркуляр Макова, вовсе не затрагивающий вопроса -о политических формах? Отвечаю: косвенно он может быть навеки изгнан, чтобы и память о нем погибла организацией избирательного права, непосредственно же он может быть на веки изгнан, чтобы и память о нем погибла, «аки Обры, их же несть племени ни наследка», установлением основного государственного закона, в роде американского Homstead Law, только в более определенной, последовательной форме. Америка, страна колоссальной наживы, не убоялась ввести у себя, хотя отчасти, принцип принадлежности земли земледельцу. Тем легче будет утвердить этот принцип у нас, где он и бее того живет не только в душе народа, но и в сознании каждого порядочного интеллигентного человека. Вели царь осуществит этот Народный, идеал, дело русской свободы, а может быть, и европейской, отодвинется на многие годы. За таким царем народ пойдет на край света и, в случае надобности, зальет кровью всю Европу. Но царь этого не сделает— он не мужицкий царь, а солдатско-кулацкий. Однако, долго народ не изверится в царя. Станем же на его место, предоставим народу землю, и тогда навеки сотрется позорное клеймо раба со лба русского человека. Никакой царь не сломит, воли, основанной на благоденствии народа. Неужели же наша интеллигенция упустит этот единственный исторический момент и призовет на себя печать Каина, который убил своего родного брата, но и сам изныл от позора? Я убежден, что словами «Земля и Воля» исчерпывается для нашей интеллигенции единственно возможная программа, и что вне ее интеллигенция осуждена на роль вечного политического недоноска. C'est la fatalite.
Об этом подробно в следующем письме.
Гроньяр.
Женева, 9 декабря (27 ноября) 1879 г.
ПИСЬМО ОДНОГО ИЗ ФРАНЦУЗСКИХ СОЦИАЛИСТОВ.
Перевод с французского.
Женева, 6 декабря (н. с.) 1879.
Пусть вас поносят, осуждают, запирают в тюрьмы и вешают,—продолжайте все-таки открыто высказывать свои мысли.
Поль-Луи Курье.
Эти слова умного и известного французского писателя пришли мне на память, когда я прочел в газетах, с какой стойкостью русская молодежь работает над разрушением деспотизма. В самом деле, кажется, никогда и нигде предтечи революции не были .так глубоко проникнуты верностью стоим убеждениям, как в настоящее время в России.
С другой стороны, никогда, даже в эпоху падения Рима, разрушающийся мир не прибегал к таким грубым средствам самозащиты, как теперешнее правительство царя. Эти судороги отчаяния служат верным признаком приближающейся агонии, и как ни тяжела для революционной партии гибель ее защитников, они подают нам надежду, что скоро рухнет последний оплот военно-феодальной реакции.
Трудно даже оценить, какую громадную услугу окажет падение русского деспотизма общеевропейской революции, т.-е. прогрессу и цивилизации; во имя этой-то услуги, а также и по чувству естественной симпатии, я давно стремился хоть заочно пожать вам руки, русские друзья, и выразить чувство солидарности, которое соединяет между собой революционеров России и Запада. Отсюда вы поймете, с каким удовольствием принял я предложение участвовать в вашем журнале, переданное мне одним из ваших друзей. Я сожалею только, что не обладаю могучей силой слова. В настоящую эпоху борьбы на жизнь и на смерть, когда сила, ставшая синонимом права, слепо расточает удары со всей свойственной ей животной грубостью, кто из честных людей не захотел бы обладать красноречием Демосфена, соединенным с едкой сатирой Вольтера, чтобы направлять и ободрять недовольных, возбуждать равнодушных и поражать притеснителей!
Если эпиграфом моего письма я взял слова П.-Л. Курье, то не для того, как можно подумать, чтобы подкрепить им принятое мною решение писать вам, потому что, благодарение богам, я вне царства к аз а к а, а, следовательно, мне нет опасности быть повешенным за совершенное мною страшное преступление—свободное заявление своих мнений. Нет, эпиграф этот относится к той доблестной русской молодежи, самоотречение и самопожертвование которой должны возбуждать удивление даже врагов, и которая, подобно первым христианам, жертвует всем: богатством, честью, жизнью, ради проповеди своего евангелия права и свободы.
Мне кажется, что лучше всего начать мое сотрудничество в. вашем журнале общим обзором революционного движения на Западе, так как, хотя русская революция сама по себе и вызывается местными событиями и явлениями жизни, тем не менее она может извлечь не малую пользу из печального опыта, представляемого нам историей революции вообще.
Само собой разумеется, что, говоря о революции на Западе, следует подразумевать революцию социальную, гак как только одна социальная партия обладает в настоящее время жизненностью и способна удовлетворить новым потребностям народов : иная революция, не социальная, невозможна теперь на Западе.
Вот уже почти 10 или 12 лет, как европейский социализм вступил в свой новейший фазис, практический и народный, и за все это время он не переставал являться борющейся партией, производящей более или менее удачные опыты. В то время, как в 1866—69 гг. великая Международная Ассоциация рабочих, соединившая в единую громадную армию батальоны пролетариев обоих полушарий, достигла своего апогея, социалисты грешили слишком большой терпимостью. В самом деле, не только рабочие общества всевозможных политических, религиозных я социальных оттенков беспрепятственно вступали в эту обширную ассоциацию, но также и отдельные личности, подписав только общий устав, становились действительными членами, увеличивая собой нормальное число ее приверженцев. Таким образом Международная Ассоциация и дошла до того, что стала считать членов миллионами и сделалась с виду могущественной силой. Не трудно было предвидеть, однако, что как только дело коснется необходимости стать на революционный путь, единственный верно ведущий к цели, в среде этой Ассоциации неминуемо проявится разделение на партии,
Обстоятельство это не замедлило последовать. На Базельском конгрессе принятие принципов коллективной собственности и отрицание права наследства послужило поводом к выходу из Ассоциации всех робких, интриганов и, в особенности, буржуазных филантропов.
Конечно, разделение это было печальным явлением, так как социалистическая .программа Базельского конгресса представляла декларацию основных принципов, которым необходимо было следовать, чтоб достичь цели, раз столь ясно поставленной„
Но еще печальнее то, что Интернационал, вслед за своим разделением, последовавшим вскоре после восстания комм} наров в Париже, бросался из одной крайности в другую, т.-е от слишком большой терпимости переходил в исключительность.
Это стремление ж исключительности в особенности парализовало всякую социалистическую пропаганду в 1872—1878 гг хотя разногласие групп лежало не в основных принципах а только в средствах достижения общей цели—полного освобождения работников. Главное различие состояло в средства чисто политического характера, так как социал-демократы анархисты, централисты и федералисты были вполне со гласны в основном социалистическом принципе—уничтожении частной собственности.
А между тем бесплодная борьба различных фракций, продолжавшаяся . много лет, могла бы принести много пользы, если бы тот же запас сил был употреблен на социалистическую пропаганду. Одни, убежденные в том, что организация освобожденного труда должна быть делом могущественного законодательного собрания, искали свой идеал в народном государстве (Volksstaat) и часто смотрели, как на врагов, на тех, «то не мог примириться со строгой дисциплиной их партии и оспаривал их слишком уже централистические стремления. Другие, упорно отрицая всякую идею государственности и проповедуя главным образом политическое воздержание, что, по моему, есть глубокое заблуждение, слишком часто сомневались также <в искренности своих противников. Таким образом, провозглашая крайние политические принципы и становясь исключительными, обе партии грешили в равной мере.
В настоящее время внешние условия и, в особенности, возрастающие преследования, которыми почтили теперь германских товарищей, невидимому, начинают сближать эти два крайние лагеря. И,, действительно, один из бывших представителей германских, Иоган Мост, бывший депутат рейхстага, с некоторого времени изменил свой взгляд на мирную революцию, о чем громко заявляет в газете «Свобода», издаваемой им в Лондоне. Само собой разумеется, что вожаки немецкой социалистической партии не оставили без протеста это нарушение правил дисциплины, и в Цюрихе основан уже Новый журнал, называющий себя официальным и придерживающийся Готской программы.
Во всяком случае, это упорство в преследовании старого пути не принесет никакой пользы тем, которые боятся согласовать свой способ борьбы со способом противников и подчиниться требованиям времени. Исключительные законы против социалистов в Германии, затрудняющие все более и более существование легальной пропаганды и плотной централистической организации, необходимо должны изменить тактику и политические взгляды социал-демократов.
Грубые гонения увеличат в наших друзьях революционную энергию и, не будучи в состоянии легально проповедывать свои взгляды, они принуждены будут делать это тайно1, путем нелегальным, что, конечно, сузит поле их действия.
1 Это в настоящее время уже и случилось. Как сообщает телеграмма из Берлина от 16/28 декабря, там открыта полицией тайная типография социалистов. Печатник и двое его помощников арестованы.. Ред.
Зачатки этого явления дают себя уже чувствовать теперь, и те, которые прежде придавали значение только участию в центральном парламенте (рейхстаге), в настоящее время принуждены заниматься организацией общин и участвовать в провинциальных выборах (ландтаг), если не хотят остаться в бездействии.
В Швейцарии, по различным причинам, социал-демократы принуждены итти тем же путем; приверженцы же политического воздержания точно также должны оставить свою антипатию к политике, по крайней мере, в делах коммунальных.
Итак, можно надеяться, что вскоре различные фракции революционной партии в Европе сблизятся между собой и прекратят междоусобную войну, которая возбуждала столько ненависти и так вредила делу пропаганды. Значит ли это, что совсем исчезнет различие мнений? Конечно, нет. Общее действие, вытекающее из согласного понимания основных принципов, не должно мешать обсуждению политических принципов, которые, конечно, спорны.
Будущее покажет, кто прав: те ли, кто хочет освободиться путем централизма, или те. кто думает достичь того же самого путем федерализма: те ли, которые призывают к делу силу и насилие, или те, которые мирными действиями хотят обезоружить грубую силу. Я думаю, что в этом вопросе наши враги и привилегированные всех сортов гораздо компетентнее нас, и они-то укажут нам путь, которому мы должны следовать.
.
КОШАЧИЙ КОНЦЕРТ.
Общество имеет только одно обязательство относительно государей—предавать их смерти.
Э. Вальян, «Официальная Газета», 28 марта 1871.
После происшествия 19 ноября петербургские и московские борзописцы, точно настеганные, словно с цепи сорвавшись, мялись дуть в свои надтреснутые патриотические дудочки, -По заведенному порядку, подняли, как водится, такой газетный сполох, такой невообразимый гам, писк и визг, что в пору было хоть уши затыкать. Впрочем, этот кошачий концерт «патриотических дудочек» продолжался не более недели, повизжали, погалдели и успокоились. Газетный мир опять вошел в свою обычную, форменную колею, и лишь изредка кое-где, в закоулках его, слышалось шипение, да и того, наконец, стало не слыхать. Теперь, в тишине и на досуге, любопытно посмотреть: что писали в эти дни,—и, кстати, не мешает оценить по достоинству тех, кто писал...
В ряду этих музыкантов, по качеству и по размерам подлости,. глупости и халуйства, первое место по праву принадлежит «Новому Времени». Эта газета окончательно зарапортовалась. Она, как всем известно, никогда не отличалась особым умом, но в описываемые критические дни она положительно захлебывалась своею глупостью. «Новое Время», напр. ужасно возмущалось тем, что заговорщики вели дело скрыто, с расчетом, что они теплили перед образом лампадку, имели на стене портрет царя и т. д. «Новому Времени», повидимому, было бы желательно, чтобы заговорщики вывесили в своем доме какой-нибудь вещественный знак их стремлений, нечто в роде, напр., красного знамени, по стенам развесили бы портреты знаменитых коммунаров, картины революционного содержания, которые бросались бы в глаза каждому проходящему, и, наконец, приступая к делу, на всю ивановскую заорали бы марсельезу... Заговорщики не поступили так: на то они и заговорщики, а «Новое Время», по своей глупости, серьезно обижается на них за это. Потом, "Новое Время" еще сердится на заговорщиков за то, что они осмелились пользоваться знаниями, наукой. По мнению газеты, очевидно, заговорщики должны употребить для достижения своей цели орудия отнюдь не научные, но более простые орудия, напр., времен Олеговых. Им нужно уничтожить царя, рассуждает про себя «Новое Время», ну, и прекрасно! Пусть бы заговорщики оделись в какие-нибудь странные и страшные костюмы с песьими головами на затылках, взяли бы наточенные топоры и пошли бы с ними на царя... Конечно, заговорщики не так глупы. Кто же не знает, что со времен Олеговых прошло много веков, что правители сделались хитрее, что к услугам их готовы всевозможные знания и науки и искусства! Кто же не знает, как трудно в наше время добраться до правителей с топором в руках! Кто же те знает, что русский царь лицом к лицу никогда не встречается со своим народом, что этот «отец» показывается своим нежнолюбимым и, якобы, любящим его чадам не иначе, как нагруженный двойным или тройным рядом вооруженных солдат, толпой офицеров, азиатским конвоем и многочисленной свитой, подобной целому отряду! Кто же не знает, что он всегда скачет по улицам столицы, сломя голову, как угорелый, в сопровождении своих азиатов, и скорее походит на какого-нибудь Мамая, проносящегося по вражеской, только что завоеванной земле, чем на отца, прогуливающегося между своими детьми!.. «Новое Время», кроме того, совершенно упускает из виду, что кучка злонамеренных людей, составляющих вечный заговор против народа,.. всегда и везде пользовалась и пользуется наукой в своих узких, эгоистических интересах: и—прямо во вред народу. Пушки-голиафы, митральезы, скорострельные ружья, разрывные пули, торпеда — все, ведь, это, выражаясь словами «Нового Времени»,—«плоды светлой мысли и честного труда», плоды, делающиеся в руках злых честолюбцев и нахалов орудиями народного разорения и несчастий. А электричество, гальванизм и многое другое, употребляемое русским правительством для пыток и мучений так называемых политических «преступников»—все это разве не плоды «светлой мысли и честного труда»? Но кому же служит в этом случае наука, против кого и на какие дела она употребляется?.. Мы знаем, до какого ужасного состояния был доведен Каракозов утонченными пытками «по научному способу»; мы знаем, как этими же научными пытками измучили Соловьева; мы знаем, как многие, не выдержав этих гнусных экспериментов, сходят с ума, зарезывают себя осколками стаканов или сожигают себя на медленном огне... В таких случаях науку действительно зло профанируют, злоупотребляют ею, ибо заставляют ее служить в интересах кучки злодеев-тунеядцев и в ущерб интересам массы. Должно памятовать, что наука существует на счет народов и для блага их, но не для удовлетворения злых прихотей царей и прихвостней. «Новое Время» думает, что наука существует лишь для того, чтобы с помощью ее цари и жалкое меньшинство, окружающее их троны, могли угнетать народ, держать его в тягчайшем рабстве. До сего времени так почти и было. Но факт насилия еще невозможно возводить в принцип. Такой порядок вещей неестественен, дик и—к счастью человечества—долю продолжаться не может... Когда наука помогает уничтожать злых и вредных паразитов, тормозящих прогресс всего человечества, тогда она достаточно исполняет свое назначение. Взрыв 19 ноября ясно указывает, что наука начинает служить интересам народа, что поворот к лучшему совершается...
Далее. Наша французская полуофициальная газета, обращаясь к заговорщикам, говорит: «Положим, с вашей точки зрения, государь — тиран; положим, министры — его «орудия тирании»! но чем же провинились перед вами представители «народа», наполнявшие шедший поезд, которых вы обрекли на верную смерть?» Во-первых, французской газетке, издающейся на русские народные деньги, прежде чем писать такие патетические передовые статьи, не мешало бы знать, что в царских поездах «представители народа» нигде не ездят, а тем паче в. России. В царском поезде 19 ноября ехали не представители народа, не люди «из народа», а царские лакеи —- сытая и глупая, нахальная сволочь, у которой с народом только и есть общего, что народ выбивается из сил, чтобы 'Заработать грош, и под страхом палки и каторги отдает на их содержание свои трудовые гроши. Вся придворная орава, с царем во главе, относится к народу точно так же, как относится к нему палка, при помощи которой выколачивают у него последнюю копейку— и выколачивают, должно добавить, с жестокостью небывалою и невиданною нигде в Европе в настоящее время. Во-вторых, если бы даже в царском поезде ехали и не лакей, а какие-нибудь гоф-фурьеры, то и из этого еще не следует, чтобы заговорщики остановились из жалости к этим гоф-фурьерам. Сто тысяч русских солдат и офицеров погибли в последнюю войну от болезней, голода и холода и от неприятельского оружия. Но, право же, каждый из этих ста тысяч в частности лично ничем «не провинился» перед Турцией. На войне—как на войне... Сантиментальноетъ вовсе не уместна в такое время, когда десятки тысяч так-называемых политических «преступников» томятся в ссылке, в Сибири, на каторге, задыхаются в центральных тюрьмах; .сантиментальность вовсе не уместна в такое время, когда людей за вымышленные преступления мучат, тиранят и вешают только по одному подозрению, как, напр., было с Лизогубом...
«Петербургские Ведомости» с важностью писали после 19 ноября: «Смело можно сказать, что вся масса нашего народонаселения, трудолюбивая, богобоязненная, преданная своему государю, как только может быть предан русский народ, не предвидела возможности нового злодейства»... Вот, что называется,—хватить через край! Во всей этой пустой напыщенной фразе только и есть одно истинное слово: «русский народ трудолюбив». Что же? Это совершенно верно! «Народ русский богобоязнен», говорят далее «П. Вед.», «народ русский предан своему государю»,—все это избитые фразы, которые очень любят повторять наши писаки совершенно бессознательно, не вникая в них и не давая себе отчета, точь-в-точь как ученые попугаи; все это, общие места и чрезвычайно отвлеченные истины, еще требующие больших доказательств... «Народ не предвидел возможности нового покушения», говорят "П. Вед." Фраза уже вовсе не понятная. Читая ее, можно пожалуй, подумать, что царей в России никогда не убивали, что на жизнь их, никогда не покушались, что народ русский никогда не восставал против своих притеснителей и против их фаворитов. А между тем история русская есть история бунтов, цареубийств, покушений на цареубийства, дворцовых революций и систематических народных восстаний. Даже в царствование Александра-Вешателя — несмотря на все его фальшивые реформы, народные бунты и волнения идут crescendo. В него самого стрелял Каракозов, стрелял Березовский, стрелял Соловьев... а «Петербургские Ведомости» все еще с институтской наивностью стараются кого-то уверить, что никто не предвидел возможности нового покушения... Самое основательное незнание истории, умышленное искажение фактов,—но искажение безвредное, ибо факты общеизвестны,— полное отсутствие логики—шее это придает изречению «Петербургских Ведомостей» такой вздорный характер, что на него, конечно, никто не смотрит серьезно.
«Московские Вед.»—как я должно было ожидать—приняли взрыв 19 ноября так горячо к сердцу, как-будто он лично относился к ним. Старый, заслуженный лакей всегда имеет слабость отожествлять себя с барином. Такой слуга, подобно обломовскому Захару, чувствует себя в праве, говоря о себе и о барине, употреблять слово «мы». Г. Суворин, напр., лакей-выскочка, новичок, которому посчастливилось отличиться я который подает большие надежды в будущем. А г. Катков—лакей, уже почивший на лаврах, выслуживший себе «ликей», пенсию и многие другие льготы, до которых г. Суворину так же далеко, как кулику до Петрова дня. «Заговорщики», вещает г. Катков, «хотели надругаться над нами и обесславить Москву позором своего покушения». «Моск. Вед.», как кажется, серьезно полагают, что заговорщики подводили мину не под царя, но под репутацию Москвы вообще и г. Каткова в частности. Но между тем, всем уже давно известно, что Москву нельзя опозорить и опоганить более того, чем она опозорена и обесславлена присутствием в ней г. Каткова и его деятельностью на гибель народу русскому...
В то время как г. Катков рвет и мечет с пеной у рта, требуя предания суду, военного суда, не повесившего Мирского, зычным голосом требуя казней, крови, архи-генерал-губернаторов, увеличения числа шпионов и полиции; в то время как т. Катков грозит и гремит перуном, г. Полетика со страниц своей "Молвы" усиленно воссылает к небесам молитву, полную скорби и отчаяния. «Господи, прояви милость свою над нами!» молится он. «Умиротвори и успокой нас. Не отврати от нас лица твоего и духа твоего святого не отыми от нас!». Передовая статья «Молвы», более, впрочем, похожая на акафист, чем на статью, исполнена величайшего комизма. «Что это такое?» подумает иной читатель. «Действительно ли это вопль наболевшей, измученной души или же злая ирония?». Смотря издали, можно подумать, что г. Полетика просто смеется. Но если взять в расчет, что в том же самом номере г. Полетика заявляет, что министр внутренних дел запретил печатание в его газете частных об'явлений, то для иронии и насмешки, конечно и места не может быть. Лишившись на два месяца доходов от об'явлений, невольно начнешь скорбеть и замолиться...
Остальные газеты и газетки приноравливаются, смотря по вкусу, к тону того или другого из указанных нами органов. Из-за контр-баса г. Каткова, из-за кротких, но величественных звуков молитвы г. Полетики, введенного в из'ян министром внутренних дел, слышится писк и визг мелкой прессы. Это в довершение эффектов кошачьего концерта... Особенно назойливо пищит «Петербургская Газета». Она—эта несчастная газетка—до того пыжится, принимает тон до того важный, до того не идущий к ее грязной, кабацкой физиономии и к ее сальным речам, что без смеху положительно невозможно читать ее статеек, пронизанных букетом «сыскного отделения». Стиль её преуморителен; это какая-то смесь возвышенного слога с балаганными прибаутками, смесь канцелярского языка с русскими крепкими славами. Тут и . «бесшабашная голова», и народ с его историей, с ею «историческим наследством» и т.- п. Для всякого очевидно, что и сам писавший ничего тут не понимает и сам не знает, что за историческое наследство и при чем тут народ с его историей и пр.
«Голос» в описываемое время предавался невольному молчаниюо по распоряжению министра внутр. дел, но, должно думать, он сильно досадовал, что не имел возможности пораболепствовать на ряду с прочими перед царем-вешателем; и в этом отношении «Голос», конечно, как водится, не отстал бы от других... «Русский Мир», только что успевший снять печать молчания после 9-месячного промежутка, тотчас же начинает испускать свойственный ему специфический залах, несмотря на то, что г. Рапп передал редакторство другому лицу, г. Стахееву. «Русский Мир» повторяет очень старый вопрос. Он опрашивает заговорщиков: какое они имеют праве действовать от жмени народа? И при этом, конечно, подразумевает, что за. ним есть такое право... На интересующей его вопрос он может прочесть ответ в прошлом номере нашей газеты, в статье под заглавием: «На чьей стороне нравственность?». Затем «Русский Мир» делает еще более пошлый вопрос: «Неужели и после этого (т.-е. после его общих фраз) они (т.-е. социалисты-революционеры) будут приписывать себе честь принадлежать к социал-революционерам?». Общими фразами да выражением верноподданнических чувств (конечно, в границах цензурных) никого ни в чем убедить нельзя. Русские газеты, столь падкие -до похвал правительству, вообще должны помнить ту горькую для них истину, что:
Раб и похвалить не может:
Он лишь может только льстить.
Хвалить может только тот, кто имеет право и порицать. Русские же газеты порицать не смеют, да я самая похвала их проходит через цензуру...
Между всеми русскими газетами, большими и малыми (других различий между ними почти нет), существуют общие черты, роднящие их между собой. Во-первых,—все они пишут свои патриотические оды крайне безграмотно и бестолково; во-вторых,—они отвратительно раболепствуют, говорят настоящим «рабьим языком»; в-третьих,—все они лгут самым беззастенчивым образом и, в-четвертых,—усерднейшим манером подкапываются друг под друга, инсинуируют, сплетничают, клевещут друг на друга, ругаются по-извозчичьи, и доносят друг на друга, что «вот, мол, смотрите: Иван не договорил, Петр переговорил... обратите внимание: П. молчит и хмурится, Б. все над чем-то усмехается» и т. д. Но над этой домашней грызней мы, конечно, останавливаться не будем, ибо тут главным образом дело идет из-за «подписчика», а отчасти от нечего делать... Мы укажем на газетную ложь с политической закваской. Так, напр., по словам «Нового Времени», конечно, вся Россия чуть не умерла от ужаса при известии о покушении 19 ноября. «Ужасная весть о покушении привела всех в величайшее смущение», утверждают «Петербургские Вед.». «Вопль ужаса и отчаяния вырывается у людей!» восклицают «Русские Вед.» и т. д. «Молва», лишившись частных об"явлений, принялась за пророчества,—промысел менее выгодный, чем печатание газетных об'явлений. «Молва» предсказывает с горя, что еще в течение многих веков русский государь останется особою Священною и неприкосновенною. «Неужели это не ясно для всех? Неужели это не осязательно?» спрашивает «Молва». Вели русских государей били прежде, бьют теперь и скоро будут бита наповал, то, конечно, отвлеченные истины, сообщаемые «Молвой», в виду фактов, явно противоречащих им, становятся совершенно неясны и неосязательны... По донесениям наших газет оказывалось, что вся Россия пришла в ужас и уныние, при известии о покушении, а потом вся Россия стала радоваться и восторгаться почти «до бесчувствия» ради того, что царь не взлетел на воздух. «О кого они портреты пишут? где разговоры эгя слышат?» невольно задаешь себе вопрос. Ведь ничего подобного даже и не бывало. Все это одна верноподданническая ложь, клевета на Россию, глупейшее уверение в том, что Россия сама себя сечет... Ведь мы же все это время жили в России, и между тем никто из нас не видел, чтобы люди приходили в ужас, а затем восторгалась. Где газетчики все это подсмотрели и подслушали? Никто из них, разумеется, никаких «воплей отчаяния» не слыхал, а все это красные словца, все это стереотипные фразы, издревле рабами сложенные и теперь переходящие из поколения в поколение этих рабов. Ни критики, ни анализа, ни здравого смысла—отчего нет... Где эти «вопли отчаяния»? где эти пресловутые «клики восторга?», если только не считать за выражение «восторга» то «ура», которое искусственно и заранее приготовляется полицией... Лгут на русских людей, как на мертвых... Жизнь серая, будничная, со всеобщей руготней, со всеобщим недовольством, шла везде в описываемые дни, как и всегда, как и прежде, и после 19 ноября. Напыщенные передовые статьи, молебствия, адресы, безграмотная нерусская речь русского царя, аресты, обыски—все это страшно надоело всем. «Хоть бы его и не было!»—вот что можно слышать про .царя везде и всюду. Конечно, опять начали слать в Петербург адресы е выражением «верноподданических чувств», но все эти адресы только один пуф, воспроизводимый чернилами на бумаге, которая «се терпит». В каждом городишке, в каждом земстве, в каждом учреждении, в каждой общественной группе найдется вожак, т.-е. лицо, желающее отличиться во что бы то ни стало, хотя по способу Герострата. Такое лицо живо смастерит адрес (дело практики, благо не в первый раз) и затем предложит подписаться согражданам. Подпишутся многие, потому что, с одной стороны: «Отчего же не подмахнуть? Ведь рука не отвалится!», а с другой стороны: «Не подмахни-ка, не вырази своих казенных чувств, так тебя сейчас:—фьють!» Вот так создаются адресы в действительности... Конечно, служители тайной полиции едва не разрушили тот домик, в котором жили заговорщики, но если бы эти верные слуги и разрушили его, то этот поступок только делал бы честь тайной полиции... Положим, пиит О. Миллер писал:
«Сограждане! пойдемте в божий храм
«Вознесть творцу миров благодаренье...»
Но приглашение его со страниц «Моск. Ведомостей» пожаловать в храм—осталось гласом вопиющего в пустыне. Граждане пожаловали в храм. Мы, напротив, слышали потом, как люди досадовали на то, что покушение не удалось. И такое отношение к факту совершенно естественно, если принять в расчет всеобщее поголовное недовольство, всеобщий беспорядок, разладицу и анархию. Человек мало-мальски развитой очень хорошо понимает, что содержание правительства стоит чересчур дорого, а между тем правительство, очевидно, оказывается ниже своего призвания, почто оно в настоящее время совершенно растерялось, потеряло голову и рядом своих временных якобы законодательных мер лепит нелепость за нелепостью. У нашего правительства только и света в окне, что генерал-губернаторства; как-будто генерал-губернаторы и казаки с нагайками такие творцы, что могут камень обратить в хлеб и из ничего сделать все.
Последнее слово о Вас, гг. газетчики. Верите ли вы в то, что
пишете? Ничуть не бывало. Вы не настолько глупы; чтобы фикцию
принимать за действительность. Действительно ли вы любите родину,
заботясь о благе народном? Конечно, нет! Вы любите только самих себя и
заботитесь только о подписчиках . Вы, следовательно, только лицемерите
из-под палки, подличаете перед силой. Вы сами знаете лучше нас, что не
любовь руководит вашей писательской деятельностью. "Народ",
«отечество» — для вас .пустые звуки. Ваша нравственность всем уже
давно известна, слишком хорошо известна.
ПЕСНЬ ГРАЖДАНКИ.
ПОСВЯЩАЕТСЯ ЖЕНАМ, НЕ ПРОСИВШИМ ПОМИЛОВАНИЯ СВОИМ МУЖЬЯМ.
Если б мой дорогой, что по злобе людской
Дни свои коротает в неволе.
Мне сказал: «Поскорей приходи и своей
Поменяйся со мной вольной долей!»,
Я б сказала ему: «Мой желанный! пойду
Я в огонь, если хочешь, и в воду,
Бесконечно любя, я отдать за тебя
Хоть сейчас же готова свободу».
Но скажи милый мой: «Мало воли одной,
Палачам головы еще надо»,
Я и жизнь им отдам, был бы счастлив он сам,
Умереть за него мне отрада
Но скажи он: «Пойди, пред тираном пади,
Со слезами, с мольбой, в униженьи
О пощаде моли и отрадой земли
Назови все его преступленья;
Ото всех дорогих убеждений своих,
От святого к свободе стремленья
Перед ним отрекись и служить поклянись,
Лишь бы мне даровал он прощенье»,—
Я б сказала в ответ: «Никогда! нет, о, нет!
Лучше смерть, лучше холод могилы!
И отныне ты знай: ждет тебя ад иль рай
Bсe равно ты мне больше не милый!»
КОРРЕСПОНДЕНЦИИ.
ИЗ МОСКВЫ (1 дек.). Приезд императора в Москву ознаменовался, как известно, покушением на его жизнь; такого, события никто не ожидал. Начальство было уверено, что все идет и пойдет благополучно, что рядом кровавых мер революционной партии нанесен решительный удар. Отдохнув от душеспасительных трудов предпринятого крестового похода против социалистов, учрежденным генерал-губернаторам оставалось проявлять свое существование и оправдывать отпуск общественных сумм на" свое содержание весьма странными средствами, примеры которых мы видели и в Харькове, где генерал-губернатор занимается тем, что преследует извозчиков, выезжающих без фонарей, и в московском округе, где теперь губернатором издаются постановления для питейных домов города Смоленска, и в Петербурге, где генерал-губернатор, на основании высочайшего указа от 5 апреля, запрещает продажу «планеты счастья» и детских хлопушек... Уже начали было раздаваться успокоительные речи, газеты хором заговорили, что томительный кошмар, угнетавший Россию, исчез, что густые тучи, так недавно закрывавшие весь горизонт, рассеялись. Все ждали, что скоро мы освободимся из-под бремени военного положения, благодаря которому пролилось уже столько русской крови. Наступившее среди врагов существующего порядка затишье, или, лучше сказать, выжидание, настолько обмануло всех, что один из важнейших представителей нашего правительства, московский генерал-губернатор, сам сделался невольным пособником революционеров: он сам просил государя (который думал ехать на Варшаву) посетить и осчастливить первопрестольную столицу; при этом, кн. Долгоруков выказал чрезмерную, как показали последствия, уверенность в том, что безопасности в спокойствию царя ничто не может грозить, и, только благодаря усиленным просьбам и ручательству представителя Москвы, состоялся приезд государя. В день приезда, 19 ноября, были приняты надлежащие меры как к тому, чтобы общественный энтузиазм был налицо, так и к безопасности царской особы. Еще утром было отдано полицией распоряжение о том, что гражданам «предоставляется» убирать дома свои флагами; утром же был выслан административным порядком из Москвы один лавочник (из Мясницкой части) за то, что отказался вывесить флаги, а вечером были расставлены от вокзала до дворца ряды городовых. При этом был принят остроумный, но несколько странный способ охраны царской особы: в тот момент, как показалась царская карета, городовые по команде обратились спиной к царю, а лицом к публике и таким образом мгновенно могли остановить всякого, кто осмелился бы выдвинуться из толпы.
Самый факт покушения, который так поразил всех властей и был для них так неожидан, невидимому, не заключал в себе ничего поразительного для других. Предположение это находит себе основание в том замечательном равнодушии, с каким относились к этому интеллигентные и неинтеллигентные классы Москвы.
Такой факт, как покушение на жизнь императора и счастливое избавление, должен был бы дать празднично-ликующую окраску всему и вызвать народно-общественные манифестации, далеко выходящие из обычных размеров; между тем, не подлежит ни малейшему сомнению, что известие было принято весьма спокойно: никакого ни волнения, ни раздражения, ни даже особого интереса. Об'ективной меркой восторгав может служить факт, сообщаемый «Моск. Ведомостями»: среди несметных масс народа, собравшихся взглянуть на место варварского деяния, была предложена подлиска на сооружение часовни и собрано... вы ждете тысяч и сотен тысяч, увы! собрано только 153 рубля... Напрасно наши газеты думают прикрыть туманом громких фраз истинное впечатление: описания общего энтузиазма не удаются, и даже «Моск. "Вед,», которые говорят, что слух о случившемся разнесся ранним утром по городу, что впечатление, произведенное событием, было глубокое и потрясающее, сознаются на той же странице, что даже такое выдающееся лицо в Москве), как владыка-митрополит, узнало о случившемся событии перед самым вступлением государя императора в Успенский собор.
Действительно, можно было ходить по улицам города, совершенно не подозревая, что переживаешь минуты высокоисторической важности. Не ранним утром, а лишь поздним вечером все узнали о покушении, и даже после этого нельзя было отыскать признаков, отвечающих важности события. Все народные манифестации были сведены до возможно наименьших размеров: во время раута, 20 ноября, перед домом генерал-губернатора на площади собралось народу всего согни три-четыре, тогда как в такую минуту здесь должна была бы собраться многотысячная масса. Нет ничего невероятного, если даже в славной своими традициями Москве придется скоро поступать так же, как в Петербурге, придется благодарить солдат за оказанную встречу.
Если со стороны масс не видно было признаков радости или негодования, то и интеллигентные слои общества также выказали большое равнодушие к такому важному и крупному факту, как покушение и спасение государя. Правда, там, где присутствовал сам царь, где. следовательно, овации официально должны были быть, там они были, но в других местах никаких оваций не было. В Малом театре, напр., где народный гимн трижды был повторен оркестром, публика не требовала его и даже не поддержала, так что, после обычного троекратного повторения, оркестр, не слыша сочувствия, должен был умолкнуть. Чрезвычайно удобный случай для выражения своих чувств интеллигенция Москвы могла бы найти в торжественном акте Петровской Академии, происходившем 23 ноября: здесь собрались вое представители высшей интеллигенции нашего города. Между тем, здесь разыгралась сцена довольно жалкая и довольно комичная. По окончании акта началось пение «боже, царя храни»; вместо того, чтобы поддержать этот гимн радостными криками, публика отнеслась к нему весьма невнимательно: начали выходить из залы, поднялся шум, двиганье стульев, говор... и когда, после троекратного повторения, директор Академии Арнольд крикнул «ура», то голос его остался голосом в пустыне—никто не поддержат его, никто, ни один из присутствовавших. Трудно поверить этому, но это факт, и мы не утрируем.
20 ноября, в зале кремлевского дворца государем была произнесена краткая, но внушительная речь. Тот текст ее, который передан в газетах, значительно изменен: дело передают так. Речь была произнесена в Георгиевской зале дворца, где были собраны дворяне; в других же залах, где собрались представители других сословий, царь ничего не говорил, он только проходил мимо и, как говорят, плакал. К сожалению, текста речи мы не можем передать, но то. что высказано в ней, вообще, сильно отличается от слов, появившихся впервые на страницах «Моск. Вед.». В царской речи было высказано, что государство в корне расшатано, что учащаяся молодежь, особенно университетская и других высших учебных заведений, поголовно состоит из революционеров, что отныне должны быть приняты еще более энергические и действительные меры для искоренения крамолы. Вообще, речь была такова, что издатель «Моск. Вед.» не решился отпечатать ее в таком виде; он отправился к министру двора и вместе с гр. Адлербергом поздно вечером посетил царя, чтобы процензировать речь
После этой речи вообще все ждут, что скоро грянут перуны. Несомненно, что в основе ее лежит задушевная мысль правительства—-искоренить революционное движение кровавыми мерами террора; эта речь сулит недоброе вперед; возвещенная официально с полной откровенностью, она получает угрожающее и, вместе с тем, вызывающее значение
На другой день после царского приезда должен был состояться выход государя ив Успенского собора в Чудов монастырь. Выход 21 ноября послужил предметом больших толков в Москве. Всех интересовало, что впервые в течение всей русской истории выход царственной особы состоялся совершенно необычным способом: выйдя из дверей Успенского соб., царь сел в коляску и,, окруженный стражей, доехал до Чудова монастыря. Чтобы составить себе понятие об этом выходе в коляске, надо иметь в .виду, что расстояние собора до монастыря—15 сажен; обыкновенно на этом протяжении постилают красное сукно, и царь пешком, на виду у всего народа, проходит навстречу духовенству. Ныне же публика, увидела перед собой один конвой, так что в толпе говорили, что царя, как арестанта, выводили под охраной черкесов.
Вообще царь обнаружил значительные признаки беспокойства. Он, повидимому, до того боялся, чтобы не случилось еще чего-либо, что не решился произвести смотра войск на Театральной площади, как было объявлено заранее. Собравшаяся публика ничего не дождалась и не. видала государя—смотр происходил в манеже. Говорят, что и от'езд из Москвы состоялся оригинальным образом: на вокзале Николаевской дороги царь сел в вагон, который, отойдя несколько верст, остановился; подали коляску, и до ближайшей, станции, Химки, царь доехал на лошадях, а затем уже дальше путь совершался по. железной дороге, и притом так, что в Петербург поезд пришел несколькими часами позже назначенного времени.
После царского от'езда начали тщательное следствие по делу 19 ноября. До сих пор никаких следов не найдено; предполагают только, что личностью, купившею дом, был Лев Николаевич Гартман, так как карточка его оказалась похожей на Сухорукова. Относительно женщины, жившей с ним, не существует .никаких предположений.
ИЗ МОСКВЫ (3 декабря). Во вторник, 20 ноября, г, 9 часов вечера, назначен был раут у московского генерал-губернатора, Гости начали съезжаться еще в девятом часу, а к 10 часам собралось все избранное общество Москвы (так выразились «Московские Ведомости»), около 1080 человек. Внизу, в швейцарской, была такая толпа, что прежде, чем раздеться, приходилось долго ждать. Мне тоже пришлось ждать более четверти часа. Раздевшись, наконец, я поднялся по роскошно убранной цветами к уставленной двумя рядами лакеев, в парадных ливреях, лестнице в ажурно освещенные салоны генерал-губернаторского помещения. Начиная от выхода и так вплоть через все залы публика размещена была шпалерами. Пока—все молчали и смотрели, ожидая прибытия его величества, В 10 ч. стали входить один за другим лица императорской свиты. Милютин, Рылеев, Воейков, Адлерберг; Маков и яр. В 10 1/4 прибыл кн. Долгоруков и прошелся по рядам, остановившись прежде всего около героя дня, М. Н. Каткова. Публика довольно громко называла именитых входящих и делала на их счет замечания: так, мне пришлось слышать довольно нелестное для генерала Рылеева сопоставление с известным декабристом Рылеевым, а о Воейкове просто отозвались, что весь их род—прохвосты (недостойное избранного общества, но, повидимому, верное замечание). Наконец, около 10 1/2 часов музыка заиграла гимн, и появился государь, в сопровождении кн. Долгорукова и нескольких генерал-ад'ютантов. Он быстро прошел по первым двум рядам и вошел в боковую левую залу, где его ждали дамы. Как известно, теперь амурные дела составляют любимую утеху нашего императора, лучшее его отдохновение от тягостного бремени правления (иначе—от цензирования наших невинных газет и разрешения благотворительных спектаклей, ибо таковы многотрудные обязанности, которые возложил на себя в последнее время наш возлюбленный монарх. Так и здесь: угрюмый и пасмурный в течение целого вечера, государь больше всего разговаривал и был всего любезнее с дамами, между прочим, и с двумя дочерьми М.Н. Каткова. Из левой залы государь прошел в правую боковую залу, где его ждали, чтобы начать танцы. По дороге он остановился около кн. Мещерского, Бретера и нескольких других генералов и весьма долго около Каткова,— это в виде демонстрации,—ибо днем Катков уже имел двухчасовую аудиенцию. Посмотрев несколько времени на танцы и пройдясь еще раз по залам, государь уехал, пробыв рауте около 3/4 часа. Его от'езд ускорила одна дама, которая из неразумного усердия стала выражать ему свой гнев и негодование по поводу ужасного покушения 19 ноября. Государь, который несколько позабылся, повеселел, страшно побледнел, его нервно передернуло, он удалился быстрыми шагами, не дослушав дамы, и почти тотчас же уехал. Не только меня, но и многих других, мнения которых мне пришлось слышать потом, особенно поразили этом рауте две вещи: во-первых, резкая перемена, которая совершилась в государе, и во-вторых, перемена в отношениях к нему даже избранного общества, а не только обыкновенной публики и народа. Медленная походка, глухой голос, потухшие глаза, седые волосы, тяжелая одышка, все это резко контрастировало с молодецкой фельдфебельской осанкой и бравым видом, который он имел еще пять лет тому назад. Страх довершил дало разврата, и от русского императора осталась лишь жалкая, полусгнившая развалина. И в руках этого-то дряблого, трусливого, животолюбивого, развратного старика находится пока судьба стомиллионного народа! Утром, во дворце, при выходе ремесленной депутация, более просто одетой, нежели другие депутации, государь, также только что вошедший, взглянул, вздрогнул и быстрыми шагами удалился в соседнюю комнату,—бежал от собственных верноподданных.
Какие слухи ходили у нас до приезда государя: говорили, что он даст конституцию, откажется от престола, объявит войну и т. д., и т. д. И вот, вместо всего этого— слезливое кремлевское воззвание к родителям, чтобы они воспитывали не поколение злодеев, а верных слуг престола и отечества, воззвание, столь похожее на знаменитое воззвание к домохозяевам после 2 апреля. Обманутые надежды и несоответствие розовых или громадных ожиданий с нерозовой действительностью отразилось, однако, на настроении москвичей. Уж давно на Руси недовольны, и каждый по своему определяет причину своего неудовольствия. Одного ужасают центральные тюрьмы и казни, другого стесняют паспортная система и повышение цен на железных дорогах, третьего—18 тысяч десятин русской земли, отданной Баттенбергу, и т. д. и т. д. Каждый по-своему недоволен, но все-таки недоволен, и никогда это гнетущее чувство недовольства, это желание перемены, это подаое исчезновение того обаяния, которое прежде имела идея самодержавия, не высказались так рельефно, как 20-го ноября. Телеграммы не раскупались, на улицах не заметно было усиленного движения, в Кремле государя встретило лишь жидкое «ура» небольшой жучки народа, в театре в присутствии государя гимн повторен был лишь казенных 3 раза, перед домом генерал-губернатора площадь была почти пуста: публика толпилась лишь на тротуарах и вокруг эшафотажа иллюминации; ее «ура? было так слабо, что его не слышно было на лестнице генерал-губернаторского дома. Наконец, даже гости раута с каким-то равнодушием относились к присутствию среди них высокого гостя. Каждый говорил о своих делах; с кем говорил государь, что он делал,—об этом почти не говорили; о покушении 19-го ноября слышались больше такие отзывы: «Мина, так сделана, что лучше ее не отделал бы офицер артиллерийской академии», в чем другом, а в ловкости и искусстве им нельзя отказать» и т. д., и т. д. На другой день мне самому приходилось слышать от, повидимому, весьма благонамеренных людей: «лучше бы удалось, по крайней мере, все бы кончилось». Вот как странно и неожиданно встретила Москва, 'покушение 19-го ноября.
ИЗ ОДЕССЫ (2 декабря). После учреждения генерал-губернаторств, во всех местностях, где они были введены, настало время повальных обысков, арестов и административных высылок. Одессу, кажется, постигла наиболее печальная участь в этом отношении. Административные высылки обрушивались на головы людей в чем-либо заподозренных, на головы людей с либеральным направлением, высказывавших в былое время вольные мысли, и иногда на головы людей совершенно благонамеренных. Высылались благонамеренные отцы, не певшие только «боже, царя храни», и сестры, сыновья и братья участвовавших в каком-либо политическом процессе. Высылалась учащаяся молодежь: студенты, гимназисты; высылались учителя, служащие на железных дорогах, при городских управах, чиновники государственного банка и даже 15-летние девочки. И в эту позорную эпоху повальных обысков, арестов и высылок позорнее всех держали себя некоторые студенты нашего университета. Они вели себя так, что над ними может посмеяться даже ученик 2-го или 3-го (класса гимназии, у которого развито только товарищеское чувство и чувство отвращения к доносам и к выдаче своих товарищей.
В Когановских учреждениях, так называемых «дешевках», населенных по 'преимуществу бедными студентами, в первых числах июня происходила чистка ретирадных мест; рабочим понадобился камень для каких-то целей. В углу двора, под кучей мусора и навоза, находят камень, поднимают его и в яме, которую он прикрывал, замечают сундучок. Обрадовались рабочие, полагая, что нашли клад. Открывают сундук— и что же видят? Вместо золота—массу книг в красной обертке. Дали знать полиции, полиция—жандармскому управлению; прискакали солдаты, жандармы, полицейские, окружили дом, наполнили внутренность его и никого не впускали и не выпускали: дом находился в осадном положении. Начался обыск. В отдельных комнатах, занимаемых студентами, ничего не нашли, только в той же яме найден был еще мешок с брошюрами «О мартовском движении» студентов в Киеве и других городах и с несколькими экземплярами других книг. Нужно отыскать виновных во что бы то ни стало. На допросе показывают, что двор этот представляет открытое место, что кто-либо извне, не из жителей этого дома, мог явиться во двор и зарыть этот сундук. Такое об'яснение считается невероятным, и жандармский полковник с любезностью предлагает оцепленным со всех сторон студентам собраться в отдельной комнате, посоветоваться, и, быть может, после этих совещаний им удастся узнать виновного. Несмотря на данное об'яснение, не принимая во внимание, что оно противоречит каким бы то ни было совещаниям, собирается 28 человек в одну комнату, и тут-то начинается потеха. Жандармский полковник Кноп произносит речь, убеждает их найти виновного, так как он, несомненно, между ними, и заявляет, что в противном случае будут арестованы все 28 человек. Казначей университета Селиванов, заведующий этими учреждениями, обращается к ним с речью такого же рода, прибавляя только, что честность и правда требуют того, чтобы виновный сам сознался в своем преступлении и таким образом не вовлекал бы в беду остальных товарищей. После ухода Кнопа и Селиванова начались довольно бурные совещания. Окончивший курс студент Красницкий (филолог) говорит, что следует непременно разыскать виновника, что во имя высшей правды (!) он должен будет указать на виновного, если только его узнает, так как из-за одного ле следует страдать всем остальным, не принимавшим участия в закапывании книг. При этом Красвицкий предлагает проекты, как выпутаться из этого осадного положения, проекты, из которых один подлее другого. Так, он предлагает об'явить жандармскому полковнику, что они все, в числе 28 человек, примут участие в розыске виновника вместе с жандармами. Одни соглашаются с Красницким, другие протестуют. Наконец, когда он услышал от Полянского, хозяина «дешевок» (обыкновенно выбираемого из числа живущих там студентов), что он, Полянский, знает человека, приносившего книги на «дешевки», и что этот человек не студент, то заметил, что теперь и рассуждать-то нечего, а необходимо -выдать его головою жандармам для опасения самих себя от угрожающей беды. Вот она, высшая правда и истинная честность! Явный донос прикрывается блеском, именем высшей правды! Человек, действующий во имя абсолютной правды и честности, не страшится стать доносчиком на своих товарищей и считает необходимым, даже должным, без всяких рассуждений доносить на человека, не принадлежащего к той среде, к которой он принадлежит сам! Какое влияние окажет на детей, своих, будущих учеников, этот педагог я, быть может, будущий классный наставник, предоставляю судить читателю. Этот взгляд Красницкого нашел поддержку со стороны некоторых других студентов; некоторые, правда, протестовали, но протест был слабый, (вялый, не энергичный.
В конце совещания, продолжавшегося около 2—х часов, хозяин «дешевок» об'явил, что он заявит, жандармскому полковнику о своей виновности, заявят о том, что он закапывал сундук, но что книги, найденные в сундуке, не принадлежат ему. Он указал на студентов Курмия и Отавского. которые зарывали вместе с ним сундук; указал также, как на доставлявшего книги в эти квартиры, на рабочего Луку, именовавшегося Чижикам. Отавский лежал в это время в городской больнице. К нему, больному, явился жандармский офицер Иванов для допроса. Сначала он отвечал только на вопросы, касающиеся его лично, а потом, когда этот скот, не имеющий ни капли человеческого чувства, пригрозил больному, что его увезут в тюремный замок, если только он не расскажет всего, что знает, тогда, испугавшись этих угроз, он, как ребенок, рассказал даже то, о чем я не спрашивали. Товарищ прокурора Добжянский, производивший следствие по этому делу одновременно с Ивановым, высказался в одном обществе, что таких курьезных подсудимых, которые рассказывали бы все до мельчайших подробностей, ему не приходилось встречать: «Это—дети еще,— говорит,—а не политические преступники».
Чем окончится это дело при теперешней жестокости одесского военного суда,—пока неизвестно. В настоящее время заключены в тюремном замке Полянский, Курмий, Отавский и несколько других, привлеченных по этому делу, некоторые же находятся под надзором полиции, бей права выезда из Одессы.
При окончании этой корреспонденции мною было получено известие, что все студенты, арестованные по этому делу, выпущены уже на свободу в двадцатых числах августа. Жандармское Управление обвиняло их в укрывательстве книг, прокуроров судебной палаты, на основании произведенного дознания, признал возможным обвинять их только в недонесении. Рабочий Лука и, [вольнослушатель Новороссийского университета Владыченко, которого вернули из административной ссылки, в виду указания на него одного из выпущенных теперь на (свободу, содержатся еще в заключении я будут, вероятно, преданы суду как собственники найденных книг.
ИЗ ОДЕССЫ (1 января 1880 г.). Арест в Елисаветграде молодого человека, везшего из Одессы динамит, а, потом событие 19 ноября оживили усердие одесской жандармерии, и на главы одесских обывателей обрушились аресты и обыски, которые никаких нитей ревнителям внутренней политики не дают, а в публике (возбуждают смех или негодование. Между многими арестованными были: студенты здешнего университета Грязельский и Гусаков, кончившие курс в реальном училище Ибнер и Дашевский, некто Виноградов, купец Рабинович, воротившийся из Москвы как раз после 19 ноября я, вероятно, еще там выслеженный каким-нибудь сыщиком; его пред'являли какому-то неизвестному, который должен был признать в нем участника в московском деле, но не признал, и Рабинович после пятичасового ареста был освобожден. Обыски были произведены: в магазине вин Nouveau, у доктора Глико, у доцента физики здешнего университета Цемакиона, у автора «Картинок домашнего воспитания», г-жи Казиной, урожденной Голенищевой-Кутузовой. У последней отобрали рукопись приготовленного ею для печати романа, при чем блюстители «основ» обратили особенное внимание на выведенный в романе тип любителя женщин легкого поведения. «Это характеризирует взгляд автора на нравственность», нашли они. И напрасно писательница протестовала, напрасно клятвенно обещала в конце-концов наказать негодника и сделать его примерным отцом семейства— роковые листы остались приобщенными к делу.
После обыска у Цемакиона на дому, жандармы сделали нашествие в здание университета, в его отделение. Здесь невежество жандармов вызвало немало курьезов. Так, на один из вопросов жандармов: «Что это такое?» Цемакион равнодушно ответил: «Батарея».— «Как?! у вас есть батарея?..» вскрикнули жандармы, приходя в ужас и негодование (дело было после 19 ноября), что столь опасные и, вероятно, по мнению обыскивавших, недозволенные предметы находятся в распоряжении доцента физики.
На месте последней казни арестованы братья Ольховские, из которых младший будто бы прокричал казненным: «Мужайтесь! ваше дело не пропадет!». Газеты уже возвестили о предании его военному суду. Старший же брат освобожден. Тотлебен получил известие, что из Лондона выехали два лица с целью уничтожить его. Понятно, генерал-губернатор принял меры. Все соседние с его дворцом здания осмотрены, особенно погреба, сараи и пр. На бульваре росший по склону берега бурьян велено вычистить и темные места склона (так называемого Ланжерона) осветить. Думают, как бы оттуда не подкопались под дворец. Пуганая ворона куста боятся, вследствие чего выходят курьезы, в роде следующего. Редактор местной газеты «Новор. Телеграф», г. Озмидов, отправляется к своим знакомым Зориным. Подходя, он видит знакомый экипаж, оцепленный казаками, у под'езда Зориных; не находя удобным входить в квартиру знакомых в то время, как у них находится генерал-губернатор, Озмидов начинает прогуливаться перед домом в ожидании, когда тот уедет. Тотчас же казаки обращают на него внимание и задают вопросы: что.ему надо, что он тут ходит?«Да жду, пока выйдет генерал Тотлебен...» отвечает редактор. Увы! его тотчас схватывают и ощупывают. При нем оказывается револьвер. Дело плохо... Г. редактора скручивают и. несмотря ни на какие его раз'яснения, везут в участок. Только здесь подозрения в том, что это -какой-нибудь страшный, и, быть может, из самого Лондона приехавший террорист, дезорганизатор,—рассеиваются, и выясняется всетишайшая и благонамереннейшая фигура Озмидова,- испросившего у градоначальника дозволение носить револьвер, так как живет в глухой части города.
В настоящее время по тюрьмам сидит множество лиц. Вот фамилии 35 человек: Диковекий, Шкерст, Франжоля, Алексеев, Властопуло, Галченко, Шеер, Черкез, Контонаки, Гемез с женой (взят под фамилией Файнштейн), Чижиков, Владыченко, Корнейчук, Верпинская, Райке, Ольховский, Панкеев, Любимскнй, Самаров, Попович, Русаковский, Лепешинский, Росикова, рабочие Михаиле и Алексей, Мороковский, Рублев (а не Рубцова, как было напечатано в № 2), Чепский, Гольденберг, Виктор Малавский, Гоштофт, Яков Погорелов. Из писем лиц, сосланных по делу 28-ми и административно сосланных после 2 апреля, видно, что их препровождают по Сибири не с честью, на тройках, по одному с жандармами, как ехали приговоренные по процессу 50-ти и 193,-х, а попросту, дешевым манером: пешком гонят этапным порядком целую партию в 80 человек (все политические). Последние письма были из Красноярска.
ИЗ ХАРЬКОВА (5 декабря). Нигде, кажется, учреждение генерал-губернаторства не привело к таким печальным недоразумениям, как у нас в Харькове. Харьковское общество не могло, конечно, сочувственно отнестись к этому учреждению, тем более, что лицо, занявшее у нас этот пост, не имеет славного прошлого. Но хитрая, двусмысленная политика Лорис-Меликова и несколько полулиберальных фраз, сказанных им, успокоили взволнованное общество и расположили к нему общественное мнение. Чуть ли не на всех перекрестках говорят о великодушии и милосердии графа, придают ему самые характерные эпитеты, в роде «отца-благодетеля» и «ангела души». У графа, то и дело, сердце содрагается при виде молодых кандальников-социалистов. Словом, в восторге от графа все: полтавские дворяне устраивают ему постыдную для себя овацию; барыни не могут без слез умиления говорить об этой «ангельской душе»; почтенный землевладелец Харитонов по первому приглашению графа вносит 100.000 рублей для устройства студенческих общежитий. Граф в своих благодеяниях не ограничивается одной какой-либо сферой; нет, он благодетельствует общество во всех сферах его, он регламентирует общественные отношения, вторгаясь в частные отношения лиц. Была даже попытка организовать неподцензурную газету в Харькове, и в этом смысле были сделаны предложения Краевскому, как издателю, и Евг. Маркову, как редактору проектируемой газеты, долженствовавшей быть нравственным бичом против социалистов. Газета эта должна была издаваться под личным руководством графа. Проект этот почему-то не осуществился. Известны только ответы лиц, к которым обращается граф за содействием. Краевский требовал 50.000 рублей на организацию газеты, а Марков просил графа освободить его от принятия этого предложения, мотивируя этот отказ нежеланием оставлять деревню, с которой он сжился. Такова казовая сторона деятельности графа. Для чего ему нужна такая политика заискивания, почему он не хочет следовать примеру своих достойных товарищей, которые, как верные исполнители воли пославшего их, направляют свою деятельность в разрез с общественными симпатиями, нисколько не стесняясь с выражением общественного мнения? Таковы вопросы, которыми задается наблюдатель, знакомый лишь с внешней, казовой стороной деятельности графа. Но лишь только наблюдатель заглянет в темную и скрытую область закулисных сцен, ему станет до очевидности понятен этот граф, как Щедринский герой: хочет и невинность соблюсти и капитал приобрести. Политика двусмысленностей и заискивания, стремление не итти слишком в разрез с духом времени и, сохраняя свой высокий пост, в то же время возможно менее запятнать себя, как представителя крайне реакционных стремлений—вот задушевные мысли лица, претендующего быть вдохновителем современной правительственной системы. Личности, подобные графу, страшны не интенсивностью своей деятельности, но деморализациею, которую они вносят в сферы нашего общежития, Спутанность понятий о данном лице осложняет дело характеристики, но тем необходимее полная и беспристрастная оценка лиц, подобных Лорис-Меликову, в виду устанавливающихся в обществе предубежденных симпатий к нему. Вот почему я считаю необходимым ознакомить общество с теми закулисными проявлениями его деятельности, которые происходят вдали от общественного контроля.
Воздерживаясь от простого перечисления множества крайне несправедливых ссылок, арестов и т. д., я останавливаюсь лишь на более возмутительных явлениях последнего времени. Начну с процесса Ефремова. Несмотря на полную бездоказательность участия Ефремова и Родина в деле освобождения Фомина, суду был подсказан смертный приговор для первого и вечная каторга для второго. Сходство почерка телеграммы в Киев с почерком Родина—было единственной причиной, его обвинения, при чем было достоверно известно, что телеграмму писал не он. С Ефремовым поступили еще более бесчеловечно. Он был приговорен к смерти единственно для того, чтобы граф мог его помиловать. Было доподлинно известно, что обвинение его, как руководителя этого предприятия, чистая фикция; в этом Лорис-Меликов, несомненно, был убежден, давая бывшему письмоводителю тюремного замка Плотникову инструкцию ехать в Петербург для отыскания руководителей этого дела. Далее, смягчая приговор, граф мотивировал свое великодушие будто бы поданным Ефремовым прошением о помиловании. Это уж чересчур нагло. Сношения с Ефремовым, личный его протест, полученный из каземата, побуждают нас опровергнуть эту ужасную клевету. Мы утверждаем, что никогда Ефремов не подавал приписываемого ему прошения. Для чего нужно было еще надругаться над жертвой,—предоставляем судить совести генерал- губернатора.
Вслед за этим процессом, начинается искание новых жертв, шпионы кишат по всему Харькову, но—увы!—жертвы не улавливаются. Граф не смущается и сочиняет новый процесс. Нужно оказать, что года три тому назад по доносу одного шпиона были арестованы несколько человек по подозрению в пропаганде. Всех подсудимых по этому делу сочли возможным выпустить на свободу, что уже указывает на маловажность самого дела. Некоторые из подсудимых, напр., Елисеева, была высланы административно, другие же спокойно оставались в Харькове, почти позабыв об этом. Казалось, дело так и заглохло. Но, не стесняясь ничем, Лорис-Меликов приказал передать это дело на рассмотрение военного суда. Начинается искание подсудимых, аресты, возвращение из ссылки в тюрьму и т. д. Елисеева, пробыв полтора года в ссылке, вышла замуж и находится накануне родов, но это нисколько не мешает содержать ее в тюрьме. Всех подсудимых, говорят, до 17 человек, из которых многие даже никогда не видали друг друга. Вот имена некоторых: 1) Ястремский—обвиняемый в участии в тайном обществе, в оскорблении действием бывшего смотрителя тюрьмы, в побеге за границу и в проживании под чужим именем—'подводится под смертную казнь, 2) Чугуевец, 3) Полуектов, 4) Судейкин, 5) Глушков, 6) Союзов (осужден по процессу 193-х и находится в Каре), 7) Елисеева, 8) Калюжный, 9) Курицын (доносчик) и некоторые другие. Процесс был назначен еще на 15 ноября, но почему-то отложен. Факт— характеристичный для генерал-губернаторского периода нашей истории! Мало того, что сколотили процесс из совершенно чуждых делу лиц я показали на нем сразу и «великодушие», и усердие графа, но графу показалось необходимым позаботиться устроить и еще такой же...
Но пока довольно об этом... По мановению графской руки обыски и аресты возобновились снова... 6 ноября арестованы студенты университета и ветеринарного института: Кузнецов, Боголюбов, Долгополов... 1, братья Семеновы, Матчинский и Плито.
1 Следует несколько фамилий, разобрать которые невозможно. Снова просим корреспондентов писать так, чтобы была хоть какая-нибудь возможность, не перевирая, прочесть в их рукописях приводимые имена. Р е д
Трудно об'яснить причины этих арестов. Кроме арестованных в Харькове, сюда привезен еще Никандр Мощенко, обвиняемый в убийстве Крапоткина. Обвинение ведется крайне настойчиво, хотя улик ровно никаких. В заключение сообщу еще один факт из обратной, неказовой деятельности Лорис-Меликова. В октябре препровождался из Печенежской центральной тюрьмы в более мрачную и малолюдную, Андреевскую, осужденный Бочаров, сошедший с ума. Вместо того, чтобы перевести его в дом умалишенных, великодушный граф решил перевезти его в более глухое место, уверив несчастного, что это именно и есть больница!.. И Бочаров теперь действительно убежден, что он в больнице, а не в тюрьме!
ИЗ ОРЛА (3 января 1880 г.). По талантливому выражению М. Н. Каткова, русское государство уже не представляет из себя той бешеной тройки, под видом которой изобразил ее Н: В. Гоголь; напротив, малоуважаемый публицист думает, что государственное устройство Руси напоминает скорей кляч с оборванными постромками, с расстроенной сбруей... и плетутся-то эти клячи зря, в стороне от большой дороги. Действительно, государственная упряжь наша сильно поистрепалась, государственные коей сильно позаморены. Да как им и не замориться—народу в повозке много и каждый молодец на свой образец: ухватит один за вожжу—дернет тройку вправо, наскочит другой—потянет влево. Одним словом, хаос невообразимый, анархия полная, -какой не знало человеческое общество и при начале своей культуры. Эта рознь в действиях правительственных кучеров видна на массе отдельных, часто мелких случаев, но тем не менее характеризующих современный режим. Вот вам один из таких. Елецкое депутатское собрание выбрало в предводители дворянства Бехтеева, судившегося нынче летом за подкуп крестьян на земских выборах. Вследствие протеста нескольких дворян, губернатор ходатайствовал перед Маковым о неутверждении Бехтеева в должности предводителя дворянства. Министр внутренних дел, охраняя чистоту сословия, отменил выборы. Вдруг наскакивает Лорис-Меликов, тянет вожжу в противоположную сторону и назначает Бехтеева, в силу дарованной власти, -предводителем елецкого дворянства. Самолюбие у этих правительственных кучеров все-таки есть, винить себя в том, что, тройка заезжена, они не согласны, а неурядица и для них очевидна. Кто же виноват в ней? Как кто?—«Подпольная интрига».— И, выпучивши от усердия глаза, тычутся агенты правительства, как спугнутые днем совы, то туда, то сюда, без смысла и без толку. Курьез за курьезом дает нам гоньба этих ошалелых за ускользающей крамолой. На Орловско-Грязской железной дороге случилось, например, такое происшествие. В вагоне II класса поместился молодой человек и, как почти всегда случается, вступил в разговор с господином, сидевшим напротив. Этот господин оказался шпионом. Молодого человека арестуют и препровождают под конвоем в Орел, где держат несколько дней и, наконец, на его тревожные вопросы отвечают, что он агент «Народной Воли», так как на дне его шляпы напечатаны знаменательные буквы—Н. В. и он в разговоре с соседом помахивал шляпой, с намерением обратить его внимание на кабалистический знак, чтобы дать понять род своей деятельности. „С трудом удалось молодому человеку уверить ошалелых, что Н. и В.—начальные буквы его имени и фамилии.
Нечего пенять на зеркало, коли рожа крива, нечего сваливать на крамолу, коли ваше существование является анахронизмом. Старое старится, а молодое растет и идет на смену отживающему. В этом залог прогресса. Органически невозможно было бы появление революционной партии, раз вы представляли бы действительно нужную силу; но увы, ваши кони превратились в кляч (спасибо М. Н. за счастливую аналогию), и потому вы должны уступить, и, наверное, уступите место народившейся свежей, молодой силе. Это историческая небходимостъ. Сила эта то там, то здесь смело выступает вперед и грозно заявляет о своем праве на жизнь и широкую деятельность. Посмотрите, какая разница между вашими исследователями шляпных подкладок, охранителями основ— и пионерами революции. Я не буду тревожить великие образы повешенных, чтобы показать вам обаятельность революционных деятелей, я укажу только на мелкий факт. Вот что рассказывают в Орле.
По инициативе генерала Столыпина устроился здесь маскарад. Сам генерал представляет из себя лицо довольно интересное. Я уделю ему несколько строк. Этот герой минувшей войны отличается ненавистью к социализму, конечно, бессознательно,—во-первых, социализм, как научную теорию, ненавидеть сознательно нельзя, во-вторых, конструкция генеральской головы вряд ли годна для понимания социальных идей. Как бы то ни было, но Столыпин выразил активно свою ненависть к социализму, обратись на смотру с речью к нижним чинам: «Ребята, если в ваши ряды заберется социалист (трех'этажное слово)— бей его в мою голову!». После этого случая орловские шутники то и дело беспокоят его превосходительство с письменными уверениями, что дни его сочтены.
Итак, генерал устроил маскарад. Клубная зала залита светом, офицеры блистают парадными мундирами, штатские кавалеры в изящных фраках, но масок еще нет; прибыл и сам автор торжества, но зал все еще блистает отсутствием маскированных. Наконец, дверь отворяется и входит привидение... Оно одето в белый саван, на шее висит веревочная петля, голова накрыта безобразным капюшоном, какой надевают приговоренным к повешению перед совершением казни... Все бывшие в зале были поражены, у многих сбежала краска с лица... Привидение медленно прошлось по ярко освещенной зале... никто не шевелился, все как-будто застыли... Оцепенение пораженного общества не успело еще окончательно пройти, как в залу ворвалась группа белых домино и окружила маску-висельника; веревка и капюшон исчезли, и привидение затерялось в толпе белых домино, ничем до внешности не отличаясь от них.
Вот какими образами может увлекаться теперь великий художник, каким был Н. В. Гоголь, а не вашей заезженной тройкой.
Sic transit gloria mundi!
ИЗ МИНСКА (20 ноября 1879 г.). После нескольких месяцев отдыха, здешняя жандармерия опять нашла себе дело, благодаря услугам гимназиста Урбанского (несмотря на свою молодость—вполне сформировавшийся шпион). Этот негодяй явился к директору гимназии и заявил, что у приехавшего в Минск студента Гаховича есть много запрещенных книг. Директор сейчас же принял нужные меры, и жандармы нагрянули в квартиру трех семинаристов (Севрюка, Разделов-ского и Кизевича), у которых остановился Гахович. К счастью, Гаховича не было дома, и жандармы успели только захватить еге вещи. Семинаристы были арестованы, но через три недели их освободили; Гаховичу же удалось совсем избегнуть рук властей и скрыться. Разыскивая его, жандармы сделали очень много обысков у священников Новогрудского и Пинского уездов, так, напр., в Новогрудоком уезде: у отца Гоховича, шурина его—священника Неслуховокого, другого шурина—священника Горбачевского; наконец, у священников Якушевского и Лукашевича—юсе в разных селах. Выли, говорят, по этому делу обыски и в Петербурге, но тоже безуспешно.
Деятельность Урбанского не ограничилась доносом: он ревностно помогал разыскивать Гаховича. Так как последнего никто не знал в лицо, то Урбанский ездил несколько дней с полицеймейстером к каждому отходящему поезду и осматривал уезжавшую публику. Его старания не остались невознагражденными. Во-первых, директор возил его представлять губернатору и вообще выражал ему свое полное уважение, а. во-вторых, он сделан—по особому настоянию учителя Шолковича—стипендиатом е. и. величества. Впрочем, надо сказать, что почти все товарищи Урбанского были возмущены его поступком, несмотря на всевозможные речи своего начальства о социалистах. А речи эти были поистине замечательны. Директор Стефани, напр., так об'яснил ученикам старших классов социализм. «Видите ли,—говорил он,—эти люди не хотят работать, а желают пользоваться приобретениями других трудящихся, и для этого они прибегают к идее коммунизма, состоящей в том, чтобы сегодня прокутить имущество одного, а завтра другого. В результате получается общее равенство». Но еще короче и яснее об'яснения учителя греческого языка Даляка. Социалисты, по его словам, любят жить хорошо, но работать не хотят. Единственное средство для этого—кража. Вот они .и хлопочут об уничтожении властей, чтобы не было карателей воровства. Такие об'яснения, однако, служат только бесконечной темой для насмешек учеников, над тупоумием учителей.
В последнее время в Минске и в соседних городах начальство сильно заволновалось. Обыски и аресты производятся очень усердно. В Минске двое арестованы по доносу некоего Александра Павловича Козловского. Об нем нелишним будет сообщить некоторые подробности. Он сын мирового судьи в Белостоке; дома вел разгульную жизнь и слыл за человека сочувствующего (!) социалистам. Раз он в пьяном виде поругался с жандармским офицером и погрозил последнему. С тех шор за ним следили и летом этого года, когда он приехал в Минск, его арестовали, по предписанию белостокского жандармского управления. Сидел он недолго я, как оказалось, купил себе свободу ценой поступления в шпионы. Тотчас по освобождении он начал «вою деятельность, результатом которой был арест двоих упомянутых личностей. Мы предостерегаем всех от знакомства с этим шпионом, тем более, что Козловский думает перенести свою деятельность в другие города. После ареста, произведенного по его доносу, были обыски у всех знакомых арестованных, но нигде ничего не найдено. Этим случаем воспользовалось и гимназическое начальство, которое, в лице инспектора гимназии Самойлы, ходит по квартирам гимназистов и обыскивает их. Как видите, у нас деятельность жандармов постоянно тесно связана с деятельностью гимназических властей.
В Гомеле (Могил, губ.), расположенном при проходящей через Минск Либаво-Роменской ж. д., полиция в последнее время обратила свое внимание на железнодорожные мастерские. Арестованы: начальник мастерских, вагонный мастер и смотритель железнодорожного технического училища.
ХРОНИКА ПРЕСЛЕДОВАНИЙ.
Куда ни поглядишь—всюду обыски, обыски и аресты. Они сделались, наконец, неот'емлемой чертой нашей жизни. Они дошли до таких размеров^ что невозможно даже разобраться в них. Горько и стыдно становится, когда подумаешь, с какой детской наивностью готовится русское общество праздновать 25-летний юбилей своего несмываемого позора...
19 ноября служит единственным отрадным явлением среди этой мрачной атмосферы современной жизни, единственным ответом на все бесконечные насилия, правительства; но и оно не могло всколыхнуть застоявшегося болота и вызвало только один новый взрыв газетной ругани и словесно-верноподданнического холопства...
Мы не будем говорить здесь о том, как инертно и сонно отнеслось общество к 19 ноября. Подавленное двадцатипятилетием разрушаемых надежд и ожиданий, оно едва ли и могло встретить московское событие активным содействием или противодействием: года рабства и покорности оставляют на человеке неизгладимый след и подавляют в нем последние остатки энергии и жизни. Мы поговорим только о преследованиях, которыми встретило правительство новое покушение; только эти преследования и заслуживают внимания, потому что все остальное в нашем обществе, кроме действий правительства и его врагов—революционеров, сводится на славословие, питание и мечтания о царских милостях. У нас ведь созданы только две партии: вешаемых и вешателей... В Москве 19-е ноября почти ничем не отразилось. Произведя десятка два обысков и арестов1, власти решили, что подкоп под Курской ж. д.—«петербургская работа», и, не добившись никаких результатов в Москве, сделав только для проформы проверку паспортов, со всей силой обрушились на Петербург.
1 Вот некоторые из них: студенты Петр.-Раз. Ак. Дубровский и Россиневич арестованы в Чернигове, куда поехали на праздники и остановились у родителей; студ. Петр. Ак. Чайковский арестован в Калуге, где уже выпущен и отправлен на родину в Каменец-Под.; Бутурлин, участвовавший в нечаевском процессе и в одном из московских дел о пропаганде в 75 г.; Полунин, студ. Петр. Ак., арестован у своего товарища по Акад. Щрамкова, в квартире которого был произведен обыск; арестованы (по недоразумению) и выпущены Назарова и подруга ее К. (фамилия неизвестна), Кроме того, обыски были у студентов Петр. Академии: Бенедиктова, Чере-пахина и Дмитриенко.
Здесь, действительно, наступил трудный период. Не было издано ни новых законов, ни временных устрашающих мер, дополнительных истребительных учреждений (только один председатель военно-окружного суда, Дебоа, был послан в шестимесячный отпуск за мягкий приговор над товарищами Мирского по суду),—началась молчаливая, но зато деятельная работа... Хватали и обыскивали везде: в театрах, на улицах, на вокзалах, в меблированных комнатах; двоих мещан арестовали в банях, в Измайловском полку, за то, что в разговоре между собой, который слышали мывшиеся тут же солдаты, высказали сожаление по поводу неудачи покушения... Арестовывали и хватали по всяким поводам: за одежду, за подозрительность физиономии, за непонравившийся околоточному взгляд. Горе было всем близоруким, рассеянным и иностранцам: их немилосердно хватали на улицах, высылали в сажали в тюрьмы. Один московский ремесленник, Яков Романов, 3 декабря был схвачен на улице по собственному его величества приказанию за то, что, при встрече с своим самодержавным повелителем, не снял шапки и не поклонился, а также, как показалось его величеству, дерзко взглянул на него. Какой-то англичанин, недавно приехавший в Петербург, отправился осматривать Эрмитаж... Когда он был у самою входа, на Миллионной показалась карета императора, окруженная, по обыкновению, отрядом горцев, за которыми совершенно не видно государя. Англичанин, не знавший наших пред'юбилейных порядков, не счел, конечно, нужным кланяться, и был немедленно, вместо Эрмитажа, отведен в участок, где и оставался несколько часов, так как из гг.полицейских не оказалось ни одного, знакомого с иностранными языками, а англичанин, кроме нескольких слов, ничего не знал по-русски. Такой же участи, но уже по причине близорукости, подверглись студ. М.-Х. Ак. барон Дистерло и братья Рахлины (III и IV курсов). Последних не только обыскали самих и одного из них выслали, но также подвергли тщательному обыску весь дом, в котором они жили. Такое бесцеремонное обращение с соседями подозрительных людей стало практиковаться в последнее время довольно часто. Не говоря уже о преследованиях родственников и знакомых этих подозрительных (как, например, о высылке по этапу кронштадтского аптекарского помощника Кестельман в Тобольск, в помощники к местному аптекарю, за то, что он осмелился приехать в Петербург справляться об участи своей сестры, невесты Мирского), правительство преследует и всех, кто живет в одном доме с заподозренными в неблагонамеренности людьми... Это было бы невероятно, если бы не было действительностью... То и дело слышишь о повальных обысках отдельных домов. На Выборгской стороне дом Петрова, где живет 65 человек студентов, был окружен 300 дворников и городовых и обыскан почти весь, при чем арестован студент Ростовский и еще 7 человек. В Петровском парке обыскана целая мастерская в 30 человек, при чем двое арестованы. На углу Малой Невки и Среднего проспекта обыскан весь дом Жукова; на углу Невского и Владимирской—несколько квартир, состоящих из множества меблированных комнат; та же участь постигла и дом на углу Невского и Новой улицы. В ночь на 3 декабря был повальный обыск в доме № 7, на Гончарной, где был арестован г. Голубинов, у которого нашли несколько фунтов динамита, паспортных образцов и небольшое количество шрифта. В том же доме, который тоже состоит из дешевых меблированных комнат, было арестовано более 70 барышень «с Невского» вместе с ночевавшими у них отцами семейств, которые немедленно были препровождены с городовыми в свои квартиры для домашнего обыска и удостоверения личности. Рассказывают раздирательные сцены свидания несчастных «буржуа» со своими разгневанными супругами.
Вообще отцам семейств приходится на этом чужом пиру принять много похмелья. Их, то и дело, уличают в разрушении семейных основ и подвергают неприятностям. Так было с одним помещиком ***, недавно приехавшим в Петербург и поселившимся в гостинице «Франция», чтобы на свободе повеселиться с любовницей, другом дома и евреем-фактором. Еврей назывался Ицко Герцог, но швейцар записал его на доске: «генерал Ицко». Шпион, живший в отеле, увидев эту надпись, сообразил, что генералов евреев не бывает, и сделал донос, в результате которого и получилось раскрытие семейных дел г-на ***.
Но отцы—отцами. Они давно заслужили свою долю апатичным отношением к окружающей их мерзости... Другое дело дети. И как пи велика доля похмелья, обрушивающаяся на отцов, но на детей все-таки приходится девяносто девять сотых полицейского и жандармского разума. Что ни говори о поголовном обыске всего Петербурга, все-таки этого обыска, вероятно, не будет, между тем как поголовный обыск студентов и студенток очень возможен, и если еще что удерживает правительство от приведения его в исполнение, то уж никак не совестливость, а, просто недостаток полицейских сил. Обысков среди учащейся молодежи—хотя большей частью безрезультатных—произведено почти небывалое количество. Характеристической чертой их служит то, что они, между прочим, распределяются по губерниям. Сначала (с 1 по В декабря) были обысканы нижегородцы, потом (с 8 декабря) вятичи1 и т. д.
1Вот некоторые из вятичей: слушательницы Бестужевских курсов: Спасская, Редникова, Соломина (последняя арестована), Дрягина, С. Фармаковская, В. Фармаковская и Шнейдер;. слушательницы медицинских курсов: Е. Фарма-ковокая, М. Фармаковокая, Столбова и Тураева; 'слушательницы Георгиевских фельдшерских курсов: Юрасова, акушерка Рассохина, бывшая учительница в Вятке Бабикова, врач Вершинин, ветеринар Юрасов (Большая Дворянская, обыскан вместе с матерью и вышеупомянутой сестрой), Синцев. Студенты университета Подарин, Чарушин и Окурихин; учитель Вятской губ. Башкиров и бывший студент Техн. Инст. Оленицын (Кронверкский проспект)
Не знакомому со студенческой жизнью последних лет это явление, без сомнения, покажется очень странным. Почему же большая или меньшая подозрительность людей у начальства определяется географическим распределением? В данном случае дело об'ясняется очень просто. Еще с позапрошлого года учащаяся молодежь, для взаимной помощи в материальном отношении, начала группироваться по так называемым «землячествам», т.-е. вятичи сходились с вятичами, нижегородцы с нижегородцами и т. д. Это было уже давно известно я учебному, и полицейскому начальствам, но так как, с одной стороны, «землячества» не представляют чего-либо хоть сколько-нибудь «противозаконною», на что указывает и самый способ группировки по местностям, и так как, с другой стороны, нельзя же было запретить студентам и студенткам знакомиться между собой (а «землячества» именно и представляли кучки знакомых) и помогать друг другу в нужде—то начальство до сих пор и оставляло их в покое. Между собою землячества, вообще, имели мало связей. Теперь, очевидно, в некоторые из них проникли шпионы (что вообще было и не трудно), которые, услыхав где-нибудь и от кого-нибудь из земляков своих неосторожное слово, или увидав недозволенную книгу, или просто воспылав внезапным усердием, делали на того или другого товарища донос, при чем перечисляли и их знакомых-земляков: в результате и получились погубернские обыски.
Особенно много обысков выпало на долю слушательниц женских курсов, у которых они происходили десятками чуть не каждую ночь2.
2 Кроме упомянутых в предыдущем замечании, обысканы следующие: фельдшерицы: Штенко, Славская, Урсияа (арестована) и Порожнякова; сестры Хелгугешвили, с Бестужевских курсов; студентки: Вериго (Самсоньевокий просп.; обыскали всю квартиру, где жило несколько человек), Брук и Тураева (взяты, все фотографические карточки, так как она не хотела назвать фамилий); студентки медицинских курсов Елена и Роза Гросман, жившие с братом-врачом и двумя его товарищами (все они обысканы), Борова, Равич, Рис, Колобаева и Сапсович; студентки Бестужевских курсов Лутковская и Добронович...
Если при обыске ничего подозрительного не находили, то, обыкновенно, перевернув верх дном всю квартиру, полиция, которая теперь вместо жандармов производит почти все обыски в Петербурге, уходила. Если же оказывалось хоть что-нибудь запрещенное, как, напр., у студентки Ивановой номер «Земли и Воли», или даже только подозрительное, напр., у брата и сестры Гурвич простая азбука, то «виновных» немедленно или отправляли в тюрьму, как было с Ивановой, или в ссылку, как случилось с сестрой Гурвич. Арестовывали не только за имение подозрительных вещей, но даже и за «непозволительные остроты».
Студент академия Анцута (2 курса) был взят, но впрочем на другой день выпущен, за то, что на вопрос пристава: нет ли у него взрывчатых веществ, отвечал: «есть», и, вынув из кармана несколько спичек, зажег их под самым носом пристава, так что последний в испуге отскочил в сторону. Ставилось Анцуте в вину также и то, что он, схватив какую-то подозрительную бумагу, начал ее жевать, отбиваясь от бросившихся на вето полицейских и угрожая проглотить... Потом, когда, после долгой борьбы и просьб полицейских, он отдал им бумагу, она оказалась списком каких-то самых невинных стихов...
У многих студентов обыски происходили по два раза. Так было, напр., у слушательниц Бестужевских курсов Спасской, Редниковой, Соломиной, учительницы Вабиковой, врача Вершинина (два обыска через день), студента Скуряхина, народного учителя Башкирова, бывшего технолога Оленицына и студентки медицинских курсов Щечкиной (на 8 и 17 декабря). Второй раз полиция обыкновенно только проходила по комнатам, ища скрывающихся лиц; вероятно, она думала, что обысканные квартиры, при настоящем положении вещей, должны считаться самыми 'безопасными и привлекать массы ночевщиков. Впрочем, иногда производили в таких случаях и тщательный обыск, а некоторым студентам так положительно не давали покою. Когда, напр., студентки Золотарева, Борац. Шефтель, Попова и студент Загорский, жившие на одной квартире, на Сергиевской, переехали после обыска на другую квартиру, на Таврическую, у них немедленно снова сделали обыск. В доме Николаева, на Кавалергардской улице, где живет много студенток, обыски происходят чуть ли не каждую ночь.1
1 Там обысканы, между прочим, студентки мед. курсов Куликова, Алафусова и Четыркина.
Сравнительно меньше было обысков в мужской половине учащейся молодежи2.
2 Вот фамилии некоторых: студент Симченко с женой, врач Сергеев, трое Белявских. Петр Апостолов, Ал. Родионов, Малаховский, Горбатов, Басинский, Григорович, Есипович, Петровский, студент-ветеринар Шиловцев, уже знакомые из прежних хроник: Вислоух, Трофимов и с ними студентка Клушина (1 декабря), окончивший курс медик Александр Васильевич Попов, Лурье (28 дек.), студ. Колобов (живший на одной квартире со студенткой Овчинниковой, тоже обысканной), студенты Инст. Пут. Сообщ. Андронников (арестован), Мазор, Чумутов и Эпельбаум; студ. Максимов, недавно выпущенный из Дома Предварительного Заключения; студ. Инст. Пут. Сообщ. Сергиевский (арестован в Саратове и отвезен в Москву).
Наибольшая доля их выпадает на Мед.-Хир. Академию и Университет, Было закрыто несколько вечеринок, откуда гости препровождались под конвоем в участки и развозились по домам для обысков. Таково было празднество по поводу получения докторского диплома г-м Жбановым, который, как говорят, благодаря любезности пристава, позволившего принести в камеру Петербургской части закусок и вина, окончил здесь с 12-ю человеками гостей торжество , первого дня своего докторства3.
3 Вместе с ним были арестованы: студ. Мед.-Хир. Ак. Введенский и Фаворский, студентки мед. курс. М. Маврина, О.Маврина, Лебедева, Самойлова, слушательница Вест. курсов Херсонская, Соколова, Грацианова, и Фесенко, студ. унив. Коринфский и Арнадский. Обыскан был также и хозяин квартиры Филимович, у которого происходила вечеринка (Петерб. стор.).
То же было с вечеринкой в семействе Бируля, где, кроме пяти человек хозяев (старухи-матери, двоих сыновей медиков, студентки дочери и сына гимназиста 11 лет), а также квартирантки студентки Шестовской, было захвачено 8 человек, которые и развезены по квартирам с полицейскими 1.
1 Между ними были студ.-техн. Шестовский и студ.-мед. Унгерн и Григорович.
Вообще, гостям в подобных случаях приходится гораздо горше, чем хозяевам. Одна студентка Полак,—которую захватили при обыске у технолога Шехтер жившего вместе с женой и сестрой студенткой Брук, тоже обысканной при этом,—едва к вечеру следующего дня не пала на свою квартиру, после длинного путешествия по различным участкам.
Большинство этих обысков в молодежи есть, вероятно, результат сильно опутавшего ее шпионства. Только этим можно объяснить, что обыскивают не отдельных личностей, незнакомых друг с другом, а более систематически и по знакомствам. Это—явление, на которое, нам кажется, учащейся молодежи следует обратить особенное внимание. Впрочем в массе обысков последних месяцев было много и происшедших по совершенно случайным причинам. Так, на Болотной улице арестовали кого-то, жившего под видом столяра, по доносу квартирной хозяйки Замятиной (д. № 4, кв. 30), и в поставленной на квартире ловушке захватили двух студенток. Были и совершенно, необ'яснимые обыски. Рассказывают, например, как студент Мед.-Хир. Акад. ***, большой любитель выпивки, вся квартира которого была наполнена пустыми бутылками, только-что окончив возлияние, лег спать, но был разбужен ворвавшимися полицейскими. «Ну, здесь, кажется, мы ничего не найдем», заметил пристав, осматривая комнату.—«Да,—отвечал спросонья ***, протирая глаза и еще не поняв, в чем дело,—ничего... я только-что допил последнюю бутылку».
Почти все обыски у учащихся, за немногими исключениями (как, например, у студентки Малкиной, где пристав Литейной части был очень элегантен и даже об'яснялся по-французски, а его помощник клал бумаги и вещи на то место, о которого их брал, прося не говорить, что мол, «пришли, все разбросали и ушли»), ведутся чрезвычайно нахально. Не упоминая уже о том, что «придут, все разбросают и уйдут», полиция просто врывается в комнаты спящих студенток, сдергивает с них одеяла, запускает руки под подушки и заставляет вставать с постели при целых десятках полицейских, так что многие девушки ложатся в последнее время спать, не раздеваясь. Говорят, что особенным цинизмом в этом отношении отличается пристав Московской части.
Было несколько случаев взламывания замков в дверях и чемоданах, если полиция являлась в отсутствие хозяев. Один из таких «обысков со взломом» произошел в комнате г. Шполянского. В других случаях, как, например, у уехавшего на праздники из Петербурга студента Колоколова с женой, жившего в квартире уже упомянутых Бируля, квартиру только опечатали.
В других классах общества, среди рабочих и у «лиц с положением»—адвокатов, докторов и ученых—обысков было сравнительно меньше,2 и некоторые из них были произведены совершенно невпопад.
2 Так, между рабочими обыскали слесаря Голубевского завода Пыхова и (в средине декабря) рабочего Балтийского завода Александра Григорьева (арестован); между лицами с положением врача Шабанова, проф. Мед.-Хир. Ак. Успенского и присяжного поверенного Стасова, Сердюкову (арестована).
Так, обыскали, напр., одного ученого, приехавшего на с'езд естествоиспытателей и остановившегося в Знаменской гостинице; перерыли всю квартиру у старухи Даниловой, сын которой, придворный кондитер, навлек на себя напрасное подозрение в неблагонадежности. Был также обыск у доктора Фобрихера, ординатора профессора Эйхвальда, жену которого, несмотря на то, что ничего подозрительного не было найдено, выслали на другой день в Кострому.
Более серьезную добычу для полиции дал обыск на квартире учителя Чернышева, у которого жила Евгения Фигнер (скрывавшаяся под именем Побережской). Здесь нашли сотни две номеров «Народной Воли» (№ 2), прокламацию по поводу 19 ноября и несколько фунтов динамита, паспорта и печати. Причиной обыска было следующее обстоятельство: приказчик магазина Фену, Алмазов, нанимавший комнату в одной квартире со студентками Сокологорскими и каким-то молодым человеком, представил частному приставу Моск. части номер «Народной Воли», заявив, что получил его от студентки Богословской, жившей тоже с Сокологорскими. Произвели обыск во всей квартире, но ничего не нашли. Богословская, растерявшись, сказала, что номер, данный ею Алмазову, она получила от Побережской. Справившись в участковых книгах, полиция быстро нашла адрес Побережской и, арестовав Богословскую, в ту же ночь явилась на квартиру Чернышева. Здесь при обыске она выказала замечательное невежество: найдя динамит, полицейские офицеры долго рассуждали, что это такое, пробовали его на вкус, нашли его сладким, но потом, когда стало щипать у всех языки, решили, «что-нибудь вредное»... Делу была придана большая важность. Сокологорские и молодой человек, как подозреваемые в знакомстве с Е. Фигнер, были также на другой же арестованы. В связи с арестом Чернышева был на следующих день арест инженера Хитрова с женой, которые впрочем, другой же день бежали из-под стражи и до сих пор не разысканы полицией. По поводу этих двух арестов в городе ходили легендарные слухи: утверждали, что они имеют связь с московским взрывом, что из квартиры Чернышева, а по другим источникам из квартиры Хитрова (обе квартиры в 5-х этажах), вели подкоп под дворец или, как говорили другие, под дом княгини Долгоруковой, известной любовницы царя. Эти слухи, расходясь все более и более, получили столько вариантов, что в конце-концов ничего нельзя было разобрать: говорили о подкопах чуть ли не из каждой квартиры Петербурга. Вероятно, это обстоятельство, в связи с каким-нибудь случайным доносом, и послужило поводом к обыску в Публичной Библиотеке (в середине декабря), где искали во всех подвалах подкопа под Малую Садовую, на которой будто бы предполагалось взорвать царя при его проезде в манеж на развод. Хотя в подвалах храма наук ничего, кроме старых книг, не оказалось, тем не менее царь поехал в манеж окольным путем, что, впрочем, он делает постоянно после возвращения из Ливадии. Самое возвращение было тоже довольно оригинально. Было об'явлено, что поезд придет в 10 ч.утра. К этому времени, на сильном морозе, были расставлены от вокзала до дворца в два ряда солдаты, разделившие весь Петербург на две половины, между которыми сообщение было почти невозможно. В 10 часов приходит поезд и... пустой! Через несколько времени приходит другой—и тоже пустой! Наконец, после нескольких таких поездов, в третьем часу (вместо 10-ти) приезжает царь, заставив отморозить носы тысячи своих солдат, и стрелой пролетает во дворец.
Оканчивая нашу хронику, нам приходится сказать еще несколько слов. При небывалом количестве обысков между молодежью и другими классами общества, полиция решительного ничего не нашла. Кроме двух-трех исключительных случаев . напр., при обыске у студентки Ивановой, у которой нашли номер «Земля и Воля», или у Чернышева и Голубинова, у которых нашли уже слишком много, ни у кого из сотен обысканных ничего не оказалось... Единственный случай, кроме вышеприведенных, это обыск у студентки Гаккель , (на 8 дек.), где взяли какую-то Дмитровскую, которую, как говорят, вслед за тем выступили, и она скрылась, потому что жила по подложному виду. В остальных же случаях полиция оставалась ни с чем. Характеристичен в этом отношении случай со студентом университета Мурашкинцевым, который, разговорившись с обыскавшим его приставом, спросил: «Много ли полиция находит запрещенных изданий?»—Совсем ничего,— отвечал пристав,—должно быть, они издаются теперь для приближенных двора.
Интересно, что это такое: неспособность ли полиции или поднятие уровня осторожности публики?
МЕЛОЧИ.
Доброта. (Сказка для детей.) Жил-был на свете добрый-предобрый царь. Злые хотели убить его; для этого они сделали подкоп под железную дорогу, по которой должен был ехать милосердный монарх. Замысел злых не удался—царь остался жив. Начальник полиции древней столицы, где было сделано покушение, явился с извинениями, что не сумел предупредить злодейский умысел, который, хотя и не имел дурных последствий, тем не менее был приведен в исполнение.
Сердце царя, при виде растерянного приближенного, переполнилось присущей ему добротой. "Ты не виноват,—оказал он. -виноват один я, потому что слишком добр." Все были сильно растроганы. Торжественное молчание длилось так долго, что оба почувствовали некоторую неловкость...
В эту ночь добрый царь долго ворочался с боку на бок и заснул только под утро. Сон его был тревожен, и его старый камердинер, слышал, как царь бредил: «Доблесть монарха... семь конвойцев... вручил хранить себя провидению... обитая броней карета»... Долго после этого события заставляли народ молиться о опасении отца отечества; долго еще попы усердно старались уверить народ, что царь его добрый-предобрый, добрее всех на свете. А народу это было все равно, потому что он был груб и думал только о хлебе, так как царь, по доброте своей, заботился о том, чтобы народ не был удручен довольством. Самодержец знал по себе, что власть и богатство не дают счастья.
Бедный князь. Государь, давая аудиенцию попечителю, кн. Волконскому, спросил его между прочим: «Что в университете? и, не давши ему ответить, продолжал: «Я знаю—спокойно, уверен, что студенты будут исполнять устав. Но профессора могут агитировать... Но профессоров я не знаю и знать не хочу!.. Но ты мне отвечаешь за все головой! Слышишь?— головой!»
Выслушав обилие царских «но», бедный князь сильно заболел.
Тучи сгущаются. Страшная язва современного государства глубоко пустила свои корни. Один из принципов крамолы (нигилизма тож)—децентрализация. И вот в России, где эта партия интенсивнее всего проявляет себя, она произвела уже свое действие. Вместо единой нераздельной монархии мы имеем теперь федерацию, состоящую из отдельных графств, княжеств и пр. Ясно, что между молодыми государствами должны возникнуть пограничные недоразумения, и, действительно, мы находимся накануне братоубийственной войны. Московский князь Владимир I Долгорукий присоединил к своим владениям Тамбовскую губ. Ранее его некоторые из уездов той же губернии были присоединены Лорисом I Меликовым к графству Харьковскому. Разрешить вопрос мирным, дипломатическим путем нет никакой надежды. Говорят, что московский князь предложил уже фельдмаршалу без армии Ник. Ник. старшему принять начальство над интендантской частью мобилизованных войск, которые поведет в бой полицеймейстер 1чго участка Н. И. Огарев, известный в военной история, как двинувший полчища мясников в знаменитую вылазку 3-го апреля.
Здесь в Петербурге, столице нашего болотистого Гуркенланда, решено держаться строгого нейтралитета, впрочем, вооруженного.
ОТВЕТЫ И ЗАЯВЛЕНИЯ.
— Программа Исполнительного Комитета, помещаемая в настоящей №, была доставлена в редакцию через агентов Комитета с просьбой опубликовать ее для ознакомления общества с истинными задачами Комитета и тем устранить всякие недоразумения, нередкие, к сожалению, у нас. Редакция, соглашаясь с общим характером программы, желала, однако, придать ее опубликованию более широкое значение и сделать программу общепартионной. С этой целью редакция подвергла присланную программу обсуждению среди различных групп и лиц, принимающих в делах партии более или менее активное участие. Сообразно с указаниями, собранными таким образом, в программу были внесены некоторые поправки, самые впрочем незначительные, и затем Исполн. Комитету сделан был запрос, не согласится ли он принять эти изменения, на что и воспоследовал утвердительный ответ. Таким образом составилась публикуемая вами программа Исполнительного Комитета, которая, надеемся, будет принята и всей партией. Мы, по крайней мере, принимаем ее, как программу своею журнала.
— Друзья Л. Мирского просят нас заявить, что прошения о помиловании он не подавал и что публикованная г. Гурко мотивировка помилования—клевета, ничем со стороны Мирского не вызванная.
- Прокламация «От реалистов к обществу» напечатана и сдана по принадлежности.
— Письмо Журбы получено. Ответом служат № 2 и 3 "Н.В."
- По «Листам добровольного сбора» (своевременно доставленным) получено: от Л. П.. Н. Н. (французские буквы везде заменяем русскими), зет—по 30 к.; от у, Р.—по 40 к.; от М. I, X У. Л. Л., дворянина, х, Я, Н, нелюдимки, Ю.И., Жени, Ю А. Т., Азиата, внучки—по 50 к.; от О. В. М.—60 к.; от племянницы—65 к. от Н. М.. Я, Р, Ф, зет, Александра II, Ф., икс игрек зет, ABC, Л. С., 99, ЭР, некто, О., доброжелателя, юриста, О, акушерки, акушерки, тёмнокрасного, тёмнокрасной, тайного, Пудовкиной, украинца, украинки, у, НН, икс, игрек, зет, Э. К., У. Г., П-а, Александра, тетушки,, малороссиянки—по 1 руб.; от X—1 р. 27 к.; от аБ, казачка—по 1 р. 50 к.; от сумрачного, провинциала, В. Н., западной, М-ова—по 2 р.; от Т. Д., южанина, Г. X., от...—по 3 р.; от хутора, В—по 6 руб.; от Ша-това, Ф—но 10 руб.; от ВМ.—15 р.; от черного—20 р.; от К, ключа, бороды, технолога, физика,—-по 25 руб.; от 0— S5 руб.; от новорожденного 50 руб.; от Ь, В. М.—по 100 руб.
— Редакция «Земли и Воли» получила от X., зимой прошлого года 600 р.; но, согласно желанию жертвовавших, не публиковала об этом.
— Получено: для «Народной Воли» 5 р. 50 к.; от инженера—10 р., от С. X. одному из южно-русских революционных кружков за ноябрь—34 р.; от друга участникам события 19-го ноября—51 р., от друга на дело—51 р.; от в. в. к.—81 р., из М. от амикус—150 р., через Пр. 321 р., социалистам—34 р., от Р. П.—25 р.
— Продается «Пир на весь мир» Н. Некрасова. Цена 50 к.
ОПЕЧАТКИ. В № 2 «Нар. Воли», в «Хронике преслед..», где говорится об арестах «Константиновича, Выбли», следует чит.: «обыск был произведен на хуторе Константиновича у курсисток Сухопаровой, Юшковой и Баришпольской (у последней нашли «Политич. экономию» Чернышевского), а также в соседнем хуторе (около села Выбли) у студ. Технол. Инстит. Паевского, сестры его и Танской».
СОДЕРЖАНИЕ. По поводу казней.—Новое покушение на жизнь Александра П.—Программа Исполнительного Комитета.—От Исполнительного Комитета. — Политические письма социалиста. П.—Письмо одного из французских социалистов. — Кошачий концерт. Песнь гражданки (стихотворение).—Корреспонденции: из Москвы, Одессы, Харькова, Орла, и Минска.— Хроника преследований.—Мелочи.—Ответы и заявления.
Петербургская Вольная Типография. 14 января 1880.