5 февраля 1881

ГОД  ВТОРОЙ                                                      № 5                                             5 ФЕВРАЛЯ 1881

НАРОДНАЯ ВОЛЯ

СОЦИАЛЬНО-РЕВОЛЮЦИОННОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Цена отдельного №:

в Петербурге . . . 25 к.
в провинции . . .35 »

Постоянная подписка на «Народную Волю» не принимается.

ОТ ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА.

Исполнительный Комитет просит остерегаться следующих лиц: ПИОТРОВСКИЙ, Ярослав Герасимович, известен под псевдонимом «Пана», незаконный сын помещика Курской губернии Доппелмейера, принадлежал к партии украинофилов-автономистов. В феврале 1880 года был арестован на румынской границе. Предложил выдать всех знакомых ему революционеров; был для виду посажен в Киевскую тюрьму, где начал шпионское поприще; в декабре того же года, после искусственно устроенного жандармами побега, появился в Киеве, где стал подводить неопытных революционеров. В настоящее время находится в Одессе. Приметы: лет 40, роста высокого, плотно сложенный, темно-русый, глаза серые на выкате, со лба плешивый, при разговоре принимает театральную позу.

КЛЮЧНИКОВ, Петр, беглый матрос, был арестован в Николаеве, в декабре 1880 г. ему дали возможность бежать с дороги, когда вели якобы на допрос. В настоящее время неизвестно где находится. Приметы: лет 25, роста среднего, красивый.

КАРДО-СЫСОЕВ, в Петербурге, издатель "Сельской Беседы" и «Луча», обращался к наследнику за субсидией на эти издания, предлагая поступить в шпионы.

Исполн. Ком.. 2 февраля 1881 г.
 

2 февраля 1881 г.

Смысл и значение всякого действительно революционного движения в России заключается, по нашему мнению, в перенесении пульса государственной жизни от правительства и привилегированных классов к народным массам. Народ  д о л ж е н стать с.илой в стране, т.-е. 1) полновластным распорядителем своих судеб в области политической и 2) полным хозяином страны — в области экономической. Несоблюдение одного из этих условий парализует другое. Так русский народ может еще сотни лет благополучно прождать "черного передела», «казацкого положения» с нарезкою по 10 и 7 дес. на душу, может за это время выродиться в низшую расу, забыть свои заветные идеалы жизни «по правде», или, поддаваясь гнету правителей и просветителей, обнищать и обездолеть в приличной форме буржуазного европеизма. Одного из этих последствий следует ждать, если в настоящее время не пробудится энергия общего протеста во имя своего стародавнего права, если в нем не укрепится уверенность в то, что он может стать силой и что только тогда все пути ему станут открыты.

Всякий, знающий сколько-нибудь историю русского народа, легко убедится, что уверенность народа в свои силы и в свои права ослаблялась в той же мере, в какой росла внешняя, гнетущая его сила. государства. Не сразу народ поддается, он пытается бороться: два начала,—государственное и древне-народное,— как Ариман и Ормузд, вступают в смертельный бой. Бывали моменты, как в пугачевщине, когда можно было надеяться, что Ормузд победит,— народное начало восторжествует. Но вышло наоборот: Ариман-государство уже слишком окрепло и умудрилось предшествовавшей борьбой; народ сильно ослабел, разуверился в своих силах, проникся, отчасти, духом рабской покорности своей судьбе.. При таких условиях победа почти-что невозможна.. История народа отмечает при этом следующее интересное психологическое явление: рядом с упадком народного духа и растущей уверенностью в бесплодности борьбы, рядом с возрастающей силой государства—назревает и крепнет в народе вера в царя.

Тот самый народ, который, сознавая свою силу и право, бесцеремонно изгонял дурных князей, открыто восставал против великих князей и царей до-петровской России, заражается какой-то идеальной верой в царя в то время, когда надежды его разбиты и силы истощены! Чем это об'яснить? Человек, беспомощный в борьбе с окружающими явлениями природы и враждебными условиями жизни, чувствуя настоятельную для себя необходимость во внешней доброжелательной силе, создает в себе эту силу, обращается к божеству, в твердой уверенности, что оно его не покинет. Не будь этого исхода, на долю его выпало бы тупое отчаяние и затем самоубийство...

То же самое и с народом, с той только разницей, что для него последний исход невозможен. Окруженный массою сплоченных врагов, доказывающих ему ежедневно свою силу и превосходство, разоб•щенный, покинутый всеми, униженный—народ не может впасть в отчаяние, он не перестает жить. Настоящее, правда, неприглядно, несправедливо, зло в лице массы врагов велико, но надежда на внешнюю помощь не покидает народа. На небе ум и фантазия его создали божество, на земле он также ищет опоры, ищет силы, ему доброжелательной, и находит ее в лице царя. Не может же быть, чтобы на земле все были против него! Кому же. как не царю, быть той силой, которая одна осталась на стороне народа? Он один на всю Россию всемогущ на земле почти в той же мере, как и божество неба. Если уже кто стоит за поруганную правду, то, конечно, он, всемогущий владыка земли...

Так рассуждает народ, потерявший веру в свои собственные силы, видящий бесплодность борьбы рассыпанным строем. Какие благодеяния царские могли бы оправдать народную веру в них? Кроме бессердечного, презрительного отношения к народу, кроме грубых насильственных попыток обратить его в послушное орудие своих узких династических или просто хищнических целей,—словом, кроме данных для вывода противоположного характера, русские цари ничего народу не представляли. Ясно, стало быть, что не в благодеяниях, не в исторической роли царей следует искать источника веры в них народа, а в состоянии народного духа, в настоятельной потребности иметь сильного союзника в борьбе с врагом. Этот вывод для нас поучителен.

Необходимо создать силу, которая смело пошла бы навстречу народу; если она существует, то необходимо доказать, что она способна оказать народу содействие.

Какие же элементы русского народа могли бы сослужить ему эту службу? В XVII и XVIII вв. вольное казачество Донское и Уральское и беглое бродячее население глухих скитов,—эти неведомые борцы за народ против воцарившегося антихриста,—подняли на Руси смуту, заставившую дрогнуть .престол антихриста в Петербурге. Народ жадно прислушивался к первым слабым раскатам грома, предвещавшим нарождение могучего союзника. Целыми .волостями стекался он в лагерь самозванцев, когда -определилось, что на знамени их — борьба с государством и поворот к народному началу вечевого периода; борьба с помещиками и переход земли в .руки крестьянства, Самозванство не больше как лазейка, оставленная народу на случай поражения; .инициаторы смуты это прекрасно знали, народ же не особенно задумывался над этим. Кто бы ни обещал ему землю и волю—все равно: если царь, то тем лучше.

В наше время не отыскать на Руси уголка, где бы нашли себе приют эти буйные добрые молодцы, эти суровые выразители и поборники народных стремлений. Государство все обезличило и обессилило. В самом народе нет такой силы, которая взяла бы на себя инициативу движения, да если бы такая сила и оказалась, то прежняя форма борьбы ни чему бы не привела, ибо ей, этой силе, пришлось бы помериться с государством Александра II и Лорис-Меликова в "век железных дорог и телеграфов". Разница весьма существенная.

Но взамен прежней силы наше время дало народу другого союзника, несомненно более приспособленного к борьбе при нынешних условиях русской жизни. Это социально-революционная партия. Она должна выполнить свою историческую миссию, стать той внешней силой, в которой народ так нуждается. Но она плохо исполнила бы свою задачу, если бы, оставаясь при традиционных формах борьбы, не внесла в народную программу результатов исторического опыта. Она должна создать эти новые, формы, внести в движение возможную организованность и расширять политический кругозор народа.

Без сомнения, государство XVII и XVIII вв. не может пойти в сравнение с современным государством. Тогда строй его напоминал в значительной степени феодальный; государство стремилось собрать воедино свои части, но части рассыпались, ибо рука самодержца была слишком слаба, чтобы сдержать центробежные силы русского народа. Вот почему возможны были тогда массовые движения. Государство не могло своевременно дать отпор движению, и администрации восставшей области приходилось бороться собственными силами, далеко недостаточными. Слабость местной власти только питала движение, ибо во всяком народном движении успех или неуспех первого натиска имеет роковое значение. Совсем не то теперь. Части государственного механизма составляют идеальное целое. Железные дороги и телеграфы облегчают правительству собирать нужное количество войск в любой области в самое короткое время; победа правительства в первый момент движения, стало быть, обеспечена, а потому народное движение в широких размерах невозможно до той поры, пока правительственной организации не будет нанесен тяжелый удар.

Нельзя допустить, чтобы революционная партия, не вполне еще организованная и дисциплинированная, не вобравшая в себя достаточного количества сил из народа, могла нанести правительству удар, который привел бы к перевороту. Силы слишком неравные, но только путем борьбы, путем непрерывных схваток и может расти партия, только этим путем и может она приобрести в глазах народа обаяние силы.

Нам возразят, что открытое заявление вражды к царю может сбить народ с толку и оттолкнуть его партии. Вначале это действительно возможно, но партия не исполнила бы своей задачи, если бы, ведя борьбу, не расширяла политического кругозора народа. Нет нужды, что народ в массе не понимает еще действительной роли царей в судьбах страны; что осуществление своих желаний он считает возможным при существовании нынешней организации государства с царем во главе. Этот-то предрассудок и следует разбивать, разбивать беспощадно. Если народу не было ни досуга, ни возможности развивать в себе политический смысл, то кто же, как не народная революционная партия, восполнит этот пробел в народном сознании? Но дело обстоит вовсе уже не так плохо. И теперь уже в меньшинстве православного населения (крестьянства и городских рабочих) обаяние царя, по тем или иным причинам, свелось к нулю; раскольники, которых у нас миллионы, не отличают его от антихриста. Ясно, стало быть, что и теперь заявления открытой вражды к царю встречают в народе сочувствие. Но оно может бесконечно возрасти, если народу станет более, чем теперь, известно, во имя чего ведется борьба, если партия, доказав свою силу, сумеет показать свое знамя народу.

--------------------------------------------------

ПОЛИТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ВОПРОС.

Никогда никакой общественно-революционней партии не выпадала на долю такал тяжелая и сложная задача, как та, которая поставлена историей русской социально-революционной партии. Вместе со своей основной задачей—социально-экономической—мы должны взять на себя еще работу разрушения системы политического деспотизма, т.-е. то, что везде в Европе сделано давно и сделано не социалистами, а буржуазными партиями. Поэтому ни одной социалистической партии в Европе не приходится выдерживать такой тяжелой борьбы, приносить столько жертв, как нам. Но если нужны героические усилия для того, чтобы работать при подобных условиях и держать высоко знамя народного освобождения, зато в этих же условиях, в окружающей нас политической обстановке, заключается и выгодная сторона для осуществления нашей задачи в будущем. Политический строй, не удовлетворяющий теперь ни одного общественного класса, ненавидимый всей интеллигенцией, должен неизбежно пасть в близком будущем; но вместе с тем этот строй, доведший народ до голодовок и вымирания, роет могилу и для того экономического порядка, который он поддерживает. Процесс разложения существующей политической системы фатально совпал с процессом экономического обнищания народа, прогрессивно усиливающимся с каждым годом, и разрушение современного политического строя, путем победного народного движения, неизбежно повлекло бы за собой также крушение того экономического порядка, который неразрывно связан с существующим государством. Поэтому мы думаем, что политическая борьба с государством для нашей партии является не посторонним элементом в нашей социалистической деятельности а, напротив, могущественным средством приблизить экономический (или, по крайней мере, аграрный) переворот и сделать его возможно более глубоким, т.-е. средством осуществить в жизни часть нашей программы.

Какие практические задачи вытекают для нас на основании такого взгляда при условиях русской действительности, мы скажем в общих чертах ниже, а теперь мы должны ответить на различные теоретические возражения, которые делаются против политической части нашей программы. Все эти возражения вертятся около вопроса о значении политической формы для общественно-экономического развития какой-либо страны.

Все мнения социалистов различных оттенков по этому вопросу можно разделить на три типические категории. В первой категории принадлежат те, которые придают политическим формам чересчур большое значение, признавая за ними силу производить в стране какие угодно экономические изменения путем лишь приказаний власти сверху и повиновения подданных, или граждан, внизу; по своим практическим задачам это, по большей части, якобинцы, «государственники», стремящиеся путем захвата власти в свои руки декретировать политический и экономический переворот, провести сверху в жизнь народа социалистические принципы, не вызывая при этом активного участия народа в фактическом переустройстве, и даже, «по соображениям», подавить его революционную инициативу. У нас органом якобинских тенденций является газета «Набат», издаваемая г. Ткачевым. Ко второй категории принадлежат те социалисты, которые, наоборот, признают за политическим фактором ничтожное значение в общественно-экономической жизни, отрицая всякое серьезное влияние, положительное или отрицательное, политических форм на экономические отношения; поэтому в своих практических задачах эти лица признают бесполезным т даже вредным делом для социалистов затрачивать какую бы то ни было часть своих сил на политическую борьбу. У нас представителями последнего мнения является та фракция (или, вернее, часть ее), которая имеет своим литературным органом «Черный Передел». Наконец, синтезом этих двух односторонних мнений служит тот взгляд, который, признавая тесную связь и взаимодействие политического и экономического факторов, полагает, что ни экономический переворот не может осуществиться без известных' политических изменений, ни, наоборот, свободные политические учреждения не могут установиться без известной исторической подготовки в экономической сфере. Этот взгляд, разделяемый пашей фракцией и нашим органом, мы разовьем дальше в частностях, а теперь обратимся к доводам наших антагонистов.

Лица, не разделяющие политической части нашей программы, часто ссылаются на Маркса, который в своем «Капитале» доказал, что экономические отношения и формы какой-либо страны лежат в основе всех других общественных форм—политических, юридических и т. д. Отсюда выводят, что (всякое изменение экономических отношений может произойти лишь как результат борьбы в экономической же сфере, и что поэтому никакая политическая форма, никакая политическая революция не способна ни задержать, ни вызвать экономический переворот. Заметим, что ученики Маркса идут дальше, чем сам учитель, и делают из его положения, верного по существу, абсурдные практические выводы. В доказательство того, что Маркс не думает так, как они, приведем то место из его «Гражданской войны во Франции.», где он определяет историческое значение Парижской Коммуны: «Это была найденная, наконец, политическая форма, в которой должно осуществиться экономическое- освобождение труда... Поэтому Коммуна должна была служить рычагом для разрушения экономических основ, на которых зиждется существование сословий, а следовательно, и сословного господства». Эти же слова встречаются и в манифесте Генерального совета интернационала, изданном немедленно после падения Коммуны, следовательно, мысль, выраженная в них, разделяется целой группой представителей европейского социализма. Другой авторитет, на который иногда даже ссылаются, по недоразумению, приверженцы чистой экономической доктрины, г. Лавров, в своей недавно вышедшей книге о Парижской Коммуне подает такой сдает деятелям будущих революций: «В минуту, когда исторические комбинации позволят рабочим какой-либо страны, хотя бы временно, побороть врагов и овладеть течением событий, рабочие должны теми средствами, которые будут целесообразны, каковы бы ни были эти средства, совершить экономический переворот и обеспечить его прочность, насколько это будет возможно». А что политический путь решения экономического вопроса не исключается и Лавровым из числа «целесообразных средств»,—это явствует из всей его книги; для примера приведем его объяснения той относительно слабой роли, какую играл интернационал во время Коммуны: «Агитация интернационала, направлявшаяся на чисто экономические вопросы и не выставившая никакой политической программы в зависимости от своих экономических требований, оказалась бесполезною в ту самую минуту, когда обстоятельства вызвали победоносный взрыв 'пролетариата в одном из самых важных пунктов Европы».

Можно было бы еще указать на Луи Блана, Лассаля, Прудона и других выдающихся социалистов, которые считали возможным, путем той или другой государственной меры, совершить больший или меньший экономический переворот; можно было бы еще привести мнение буржуазного экономиста — эклектика Джона Стюарта Милля, который в своих посмертных «Заметках о социализме» усматривает в политическом праве всеобщей подачи голосов зерно экономических переворотов в будущем, когда работай класс, сознав свои интересы, обратит это политическое право в орудие социальной революции. Но мы ограничимся лишь вышеприведенными мнениями тех двух писателей, на которых любят ссылаться приверженцы исключительно экономической борьбы, а теперь обратимся к фактам из европейской жизни.

Во время Великой французской революции конвент экспроприировал земли духовенства и эмигрантов-дворян и, сделав, сначала эти земли государственною собственностью, распродал их затем буржуазии. Правда, эта мера переменила только собственников, не изменив самого принципа частной земельной собственности; но почему конвент не совершил экономического переворота, т.-е. не отобрал от частных собственников все земли и фабрики и не передал их в коллективное пользование народа? Конечно, уж не потому, что политический способ решения экономического вопроса невозможен вообще, а потому, что в то время социальный вопрос не был еще поставлен историей на очередь. Возьмите еще революцию 48 года во Франции. Будь тогда в среде парижского пролетариата прочная организация с определенной политической и экономической программой и с честными и решительными руководителями во главе,—и (революция, начавшаяся с ниспровержения Луи-Филиппа, могла бы привести к глубоким изменениям в экономическом строе Франции. Парижская Коммуна 71 года сделала уже первые шаги к решению экономического вопроса—путем политическим. Можно ли спорить после этого, что политическая революция, пользующаяся государственной организацией, как орудием для совершения экономического переворота, вполне возможна? Конечно, экономический переворот должен быть прежде подготовлен историей, т.-е. в фактическом соотношении экономических сил, а также в идеях и привычках народной массы должны прежде произойти известный перемены для того, чтобы совершившаяся политическая революция, захватив государственную организацию, могла провести в жизнь то, чти создано и желательно народу в экономическом отношении. Мы именно думаем, что русский государственный строй характеристичен не только как система полнейшего чиновничьего произвола, но также по своей отсталости и даже противоположности с экономическими и правовыми учреждениями, привычками и воззрениями народной массы. Наше государство служит примером того громадного о т р и ц а т е л ь н о г о значения, какое может иметь политическая система, отставшая от экономических требований народа. В Европе политический прогресс идет впереди прогресса общественно-экономического, и политические формы, особенно во время революций, служат средством для возбуждения экономического вопроса и для приближения экономического переворота; у нас же непрерывный гнет политической системы задерживает ту экономическую, правовую и политическую реорганизацию, которая неизбежно наступила бы с падением этой системы и с возможностью свободно проявиться революционной инициативе народа. В самом деле бесчисленный ряд исторических и современных фактов неопровержимо доказывает, что принципы народной жизни совершенно противоположны тем принципам, на которых держится существующее государство. Мы не будем останавливаться на этом факте разлада государственных и народных понятий, так как он признается многими, даже не социалистами, и разделяется, конечно, и нашими «деревенщиками». Мы лишь обратим их внимание на следующие два крупных факта влияния государства на нашу экономическую жизнь. Во-первых, на то разрушающее и деморализующее влияние, которое оказывает политическая система на общинные учреждения народа, а во-вторых, на то покровительство, которое оказывает государство денежному классу, на те сотни миллионов, которые ежегодно вытаскиваются правительством из народного достояния и передаются нарождающемуся у нас сословию буржуазии. В результате оказывается, что для поддержания всей этой чудовищной полицейско-кулаческой системы государству нужно пожирать такую массу продуктов народного труда, что народу остается только голодать, нищенствовать и вымирать.

Кроме того, нужно принять во внимание, что у нас нет таких самостоятельных и прочно сорганизованных сословии, как в Европе. Там государственная власть представляет лишь политическое выражение фактического господства известного сословия; у нас же, наоборот, государство, по своему усмотрению, создавало или разрушало целые сословия; производило, какие ему было угодно, эксперименты над привилегированным классом, подавляя при этом всякие слабые  (большею частью единоличные) попытки сопротивления, шедшие из этой среды. Стремясь быть абсолютно неограниченным, государство подавляло всякую политическую самостоятельность даже привилегированных сословий и для этого поддерживало раз'единение и неорганизованность в их среде; такая политика, конечно, увеличила централизованную силу государства, но, вместе с тем, она же и должна погубить окончательно в будущем существующую систему. В самом деле, раз государственная централизация будет снесена волной народного движения, какие социальные элементы окажутся действительными силами, управляющими ходом событий? Конечно, ни привилегированные классы—вследствие своей раз'единенности,  ни легальные партии—вследствие своей неорганизованности не будут в силе воспротивиться народному движению и удержать старый порядок экономического порабощения народа; только народ и социально-революционная партия явятся теми главными силами, от которых будет зависеть и общественный и государственный строй после переворота. Следовательно, мы снова приходим к тому же выводу, т.-е. что наибольшая разрушительная работа для нашей партии должна быть направлена, в настоящем и будущем, опять-таки на государство, как на главную, если не единственную, фактическую силу, враждебную осуществлению лучшего строя.

Еще одно замечание для оценки значения государства в русской жизни. Обратите внимание на те поводы, которые вызывали крупные и мелкие восстания в крестьянстве. Эти поводы всегда были политического или юридического свойства, шли сверху, из государственной или административной сферы: это или мнимый царь, самозванец, или мифическая «золотая грамота», или какие-нибудь юридические нарушения закона (как его понимает народ), или, наконец, городской бунт, подающий пример деревенскому населению. Но едва ли были случаи, чтобы какая-нибудь деревня или местность взбунтовались без внешнего повода или примера, вследствие того только, что они голодают; нужно еще сознание народом нарушения своих прав или надежда на успех восстания. Конечно, основным условием почти всякого народного волнения являлись материальные страдания, но поводом всегда служило или какое-нибудь нарушение закона (действительное или мнимое) со стороны начальства, или бунтовской почин, идущий из среды какого-нибудь организованного ядра, близкого народу по своим интересам.

Последнее условие необходимо, как показывает история, для всех крупных народных движений. Так, во время пугачевщины роль толчка, вызвавшего скрытую силу восстания, играли, с одной  стороны, раскольничьи общины, подготовлявшие  и организовавшие движение, а с другой—часть казачества, подавшая пример вооруженного восстания.

Но в настоящее время ни раскольники, утратившие большую часть прежней боевой энергии, ни казачество, представляющее привилегированное сословие, сравнительно с крестьянством, неспособны, повидимому, дать лозунг народному восстанию. Одна лишь социально-революционная партия, прочно укрепившись среди городского и фабричного населения и заняв удобные и многочисленные позиции в крестьянстве, может послужить тем ферментом, который необходим для возбуждения городского и деревенского движения. Но для полного ниспровержения существующего порядка необходимо одновременное и городское и деревенское восстание. Действительно, самое обширное крестьянское движение, при всех усилиях со стороны партии подержать и сорганизовать его, не в состоянии совладать с централизованным и прекрасно вооруженным врагом, если ему не будут нанесены тяжелые удары в центрах его материальной и военной силы, т.-е. в столицах и больших городах; точно так же даже временный успех восстания в городах не окончится победой, если крестьянство сочувственным встречным восстанием не поддержит дела городов и, таким образом, не раздробит военные силы врага.

Кроме того, необходимо для успеха, чтобы, в момент восстания, хоть некоторая часть войска и казачества перешла на сторону народа. Но кто сделает первый почин восстания—город или деревня? Судя по большей развитости и подвижности городского населения; судя, наконец, по тому, что деятельность партии должна дать большие результаты в количественном и качественном отношении в городе, нежели в деревне, нужно думать, что не деревня, а город даст первый лозунг восстания. Но первая удача в городе может подать сигнал к бунту миллионов голодного крестьянства.

А. Дорошенко.

----------------------------------------------------------

К СТАТИСТИКЕ ГОСУДАРСТВЕННЫХ ПРЕСТУПЛЕНИИ В РОССИИ.

Приступая к своей работе, я должен предварительно сказать несколько слов о самом предмете исследования и о материалах, которыми пользовался.

Мне приходилось слышать указания на то, что преступления оскорбления величества (246 ст. Улож. о нак.) не следует вводить в одну -сумму с прочими, так как оскорбление величества часто производится спьяна, в порыве раздражения и пр. и не выражает поэтому какого-либо революционного духа. Я не могу согласиться с этим. Государственное преступление, по существу своему, есть выражение протеста против существующего порядка. Протест может быть более активный или менее, более или менее сознательный, но в обоих случаях выражает работу революционного духа. Человек, оскорбительно отзывающийся о представителе верховной власти или произносящий против нее угрозы, очевидно, в душе не уважает этой власти и более или менее озлоблен против нее. Кроме того, по 246 ст. попадает под суд много несомненно сознательных революционеров. Какой-нибудь рабочий-пропагандист подводится под 246 ст. просто по необходимости, ибо доказать пропаганду иногда невозможно, по неуловимости самого преступления такого рода, между тем как оскорбление, величества, совершенное хотя бы по оплошности, не подумавши,—есть факт вполне определенный, легко констатируемый. Мне достаточно указать на то, что в числе лиц, обвинявшихся по 246 ст. за период 75—79 гг., свыше 1% арестованы под чужими видами, как лица нелегальные1.

1 Прим. За тог же период и по всем статьям Уложения лица нелегальные составляют 5%. Бродяги в обоих случаях не могут оказать влияния на процент, особенно по 246 ст., так как по этой статье за все время обвинялся только один бродяга.

Точно так же, пересматривая место обнаружения преступлений, мы видим, что оскорбление величества совершается наиболее в тех же местностях, где совершается наибольшее количество государственных преступлений вообще. Тесная связь всех этих проявлений одного и того же духа—недовольства я протеста—слишком очевидна,  поэтому я счел бы возможным выделять того либо из общей суммы государственных преступников только тогда, если бы мы имели точную классификацию подобных преступлений и, кроме того, могли проследить но делам дознания и следствия, насколько каждая данная личность действовала сознательно. Но для этого не имеется ни малейших данных, Материалы Мин. Юст. знают только две рубрики: по 246 ст. и -по остальным статьям Ул. о нак. Как тут выбрасывать невиновных? Сколько их? 5 или 50, десятки или сотни—этого невозможно определить. Притом же лица, совершенно не относящиеся к типу сознательных революционеров, есть не только по 246 ст.; они судились и осуждались по обвинению в пропаганде, в подготовлении вооруженного восстания. Все такие «судебные ошибки» ничем не могут быть покрыты и исправлены в области нравственной ответственности, но в области статистики они покрываются противоположными ошибками:, судились и осуждались невиновные, но зато освобождались от суда вполне сознательные революционеры, благодаря собственной ловкости или неловкости следователей. В общей сложности—частные ошибки покрывают друг друга, и цифра статистики показывает нам факт, каким он и действительно был.

На основания всех этих соображений я не счел возможным выделять преступлений по 246 ст. из общей суммы государственных преступлений. В этом отношения я вполне согласен с г. Мальшинским, который также не делает подобных различий. Но для того, чтобы несогласным с моею точкой зрения дать возможность определить, какие изменения в общей сумме подсудимых производят лица, обвинявшиеся по 246 ст., я сообщаю все необходимые для этого данные:

Материалы, которыми я пользовался,—это, во-первых, «Обзор соц.-рев. движения» г. Мальшинского и затем неизданные материалы Мин. Юст. за время от 1875г. Исследование г. Мальшинского .отличается большими недостатками, и мне кажется, что он слишком мало воспользовался богатым статистическим материалом, который мог найти в III Отд. Во всяком случае, я позаимствовал из его «Обзора» статистические сведения об Ишутинцах, о Нечаевцах, о всем периоде 73—76 гг. и, в частности, подробные сведения о «Большом процессе». Цифры г. Мальшинского отличаются значительного полнотою, так как он имеет сведения не только о лицах, привлекавшихся к суду, но также и о тех, дела которых порешены административно. Таким образом, мы имеем весьма точные данные по 31-е декабря 1876 г. С этого же времени мы имеем данные лишь о тех лицах, которые были переданы уже в судебное ведомство (по материалам Мин. Юст.); специальная деятельность III Отд. и местных генерал-губернаторов и губернаторов, достигшая особенного развития именно с 78 и особенно 79 г.,— остается уже вне всякого нашего сведения. Поэтому истинное количество государственных преступлений за последние годы значительно превышает наши цифры.

Материал Мин. Юст. держат в таком же секрете, как и «Обзор», поэтому пользование ими крайне затруднительно. Проверить ошибку, вкравшуюся в наши вычисления, выяснить недоразумение, получающееся у нас яри рассмотрении цифр, по большей части совершенно невозможно. Поэтому я вполне убежден, что будущим исследователям придется многое исправить у меня и еще больше дополнить. Да не поставится мне это в вину. Я, во всяком случае, при своей работе, имел в виду лишь интересы истины и,—поскольку мог победить канцелярскую тайну,—постольку даго русскому обществу правильные и точные сведения.

I.

Данные о количестве лиц, обвинявшихся в совершении государственных преступлений, составляют самый слабый пункт моей работы. Я имею по этому предмету три ряда сведений: 1) точные данные «Обзора» за период от августа 1873 г. по 31 декабря 79 г., когда были заключены следствия по 16 или 17 первым процессам; 2) сведения Мин. Юст. по делам, переданным в министерство от 75 г. по 30 апреля 1879 г.; здесь нет тех лиц, относительно которых приняты меры административные; 3) сведения Мин. Юст. по делам, переданным от 1 января 1879 г. по 1 января 1880 г., и также без административных. Таким образом, все ряды сведений захватывают один другой, но тщательное исследование убедило меня, что одно и тоже лицо не может находиться в двух рядах сведений. Г. Мальшинский дает данные лишь но тем делам, которые закончены к 31 декабря 1876 г. Первая серия министерских сведений включает лиц, которые, хотя и были иногда арестованы еще в 1875 г., но к г. Мальшинскому не попали, ибо по делам их производилось еще только дознание, и виновность их еще не была определена. Затем вторая серия министерских сведений хотя я захватывает первую на четыре месяца, но говорит о других делах и лицах, которые хотя и были переданы в судебное ведомство с 1 января, но сведения о которых были доставлены в министерство позднее. В общей сложности мои изыскания убедили меня в том, что для получения общей суммы лиц, обвил, в государственных преступлениях, мы можем сложить все частные суммы трех рядов сведений, при чем не включил ни одного лишнего человека, и неточность будет состоять собственно в том, что в общей сумме будут отсутствовать, начиная с 31 декабря 1876 г., те лица, которые до судебного ведомства не дошли и число которых было очень значительно. Точно так же у нас лет сведений по делам, рассматривавшимся военным судом, но период военных судов начался лишь с 79 г., а до тех пор они составляли случай сравнительно редкий (дело, напр., Ковальского и процессы в чисто военной сфере).

С августа 73 г, по 76 г. у нас производились дознания по 17 процессам (не считая военных судов), а именно: 1) Дело Долгушина (10 чел.), 2) Дело о проп. в войсках С. П. В. округа (Семяновский—7 человек), з) Дело Бутовской, 4) Калашникоэ 5) Малиновского, 6) Альбова, 7) Лебедева, 8) Бредихин.: 9) Екатеринославское дело Быдарина (8 чел.), 10) Дело Южн. русского рабочего союза (Заславский—15 человек), 11) Дел: Мураевненское (Сергеев и 7 чел.), 12) Державина. Воронова и Панкратьева, 13) Дело Ионова, Павлова и Ивановского, 14) Дело о демонстрации на Казанской площади (21 чел.), 15) Процесс московских пропагандистов (50 человек 21 февраля—14 марта 1877 г.), 16) Большой процесс 193 (кончен 23 января 1878 г.). В этом перечислении г. Мальшинский пропускает еще дело Дьякова и Сирякова. Хронологическая последовательность— здесь также не соблюдена. Все дела эти рассматривались старым порядком—особыми присутствиями, и хотя судебное разбирательство иногда запоздало, но, дознания окончены и аресты произведены до 30 декабря 1876 г.

За весь этот период всего привлекалось к дознанию, в качестве обвиняемых,—1611 человек (85 проц. мужчин и 15 проц. женщин). Но из числа их 557 человек освобождены от дальнейшего преследования по неосновательности обвинения, а потому г. Мальшинский и определяет общую сумму государственных преступлений лишь в 1054 человека.

Итак:

С августа 73 по 31 декабря 1876 г.....1054 чел.

С 1875 и по апрель 79 г. возникло новых дел и передано в Мин. Юст........1498 »

За 1879 г. по 1 янв. 1880 г. еще возникло дел и передано в Мин. Юст........922 »

Итого...... 3474 чел.

Итак, за период в 6 лет по 1880 г. всего подвергалось преследованию 3474 чел., не считая с 1876 г. лиц, судимых военным судом и подвергшихся административной .мере. В среднем на год приходится 550 человек; рассчитывая же по месяцам, получаем до 76 г.—26, а после 76 года—66 государственных преступлений в месяц (без административных и военно-судебных взысканий).

Несмотря на всю очевидность прогрессивного возрастания государственных преступлений, распределение их по годам может быть сделано лишь очень неточно. Основанием для того могут послужить следующие данные: 1) в 1875 г. записка графа Палена (см. экспед. шефа жанд. № 101) определяет общее количество лиц, привлеченных к делу о революционной пропаганде, в 707 человек; 2) всего же по 1876 г. привлечено было, как мы видели, 1611 человек, стало быть, на 75 и 76 гг. приходится. 841 ч.; 3) сверх того, в материалах Мин. Юст. мы находим следующую таблицу, определяющую, в каком году было обнаружено преступление:

ТАБ. I.

4) Наконец, за время от 1 июля по 31 декабря 1S79 г. судебному ведомству передано 546 челов.: времени ареста их не. обозначено, но я думаю, что не сделаю особенной ошибки, принявши, что арестованы они в течение 1879 г.

Комбинируя эти данные, мы можем составить таблицу, показывающую примерным образом постепенное нарастание государственных преступлений, хотя цифры по отдельный годам будут все более или менее гадательны. Кроме невольных неточностей, я должен еще сознательно ввести в вычисление (до 1876 г.) не 1054 человека, а всех арестованных 1611 человек,, ибо выделять, какая часть их подверглась административным взысканиям за 1873—1874 г., нет никакой возможности. Таким образом, -в число государственных преступников 1-го разряда мы вводим целых 500 человек, на самом деле признанных ни в чем неповинными, за второй же период у нас недостает огромной массы, подвергшейся административным и военно-судебным взысканиям. Поэтому действительный рост государственных преступлений должен быть гораздо значительнее, чем показывает таблица.

Вот эта таблица:

Сверх того остается еще 440 неизвестных, которые, по всей вероятности, арестованы, гл. обр., в конце 1878 г. и в начале 1879 г.

Менее подробные, но более точные сведения имеются в Мин. Юст. об учащении оскорблений величества:

1877 г. 246 ч. или 20,5 в месяц

1878 г. 368 » » 30,6 »

1879 г. 493 » »41 »

Этим и ограничиваются наши сведения о движении государственных преступлений.

П. 

Прежде чем перейти к рассмотрению возрастного, сословного и проч. состава 3.000-ой массы лиц, обвинявшихся в государственных преступлениях, сообщим сперва несколько данных об отношениях следствия к личности, навлекшей на себя внимание. Заимствуем эти сведения у г. Мальшинского.

Характерным в этом отношении представляется процесс 193. Первые аресты по «делу о пропаганде» начались с 1874 г., i :: 1875 г., как видно из записки графа Палена, всех привлеченных было 770 человек, из коих 265 находились в заключении и 53 остались неразысканными. Прокурорский надзор, по рассмотрении дела, счел, однако, возможным привлечь к суду лишь 265 лиц, таким образом 452 человека, или 58%, оказались привлеченными без всяких оснований. Судьба же остальных 265 следующая:

Скрылось и бежало за границу 17 чел.

Умерло естественной смертью..... 14  »

Лишили себя жизни .... 3 »

Сошли с ума....... 7 »

Итого выбыло 41 чел.

Остальные 224 человека были переданы Особому Присутствию, которое, еще пересмотревши дело, признало возможным подвергнуть суду только 198 человек, из коих несколько человек умерло и освобождено от суда во время самых заседаний (всего 8 чел., в том числе Богомолов, повесившийся в тюрьме). Суд, как известно, длился три месяца и окончился лишь 23 января 1878 г. Большинство подсудимых провело в заключив минимум 2 года (с 1875 г.); значительная часть— 3 года; несколько—свыше 4 лет. Приговор суда оправдал 90 чел., осудил 100. Утверждение приговора последовало 22 мая 1878 г., при чем 2 подсудимым наказание облегчено, а многим усилено.

Итак:

Привлечено к делу 700 чел. Из них осуждены 100 чел., т.-е. 14 проц. Около 86 проц. привлекалось совершенно напрасно. Содержалось в тюрьме 265 человек, в общей сложности все вместе просидели около 800 лет. Умерло, сошло с ума и лишило себя жизни из числа заключенных 30 чел., т.-е. свыше 11 проц.

Не менее интересны сведения, сообщаемые в «Обзоре» относительно всех 1.611 чел., привлекаемых с 73 по 1876 г.

Из них:

1) 557 чел. (34,5 проц.) освобождены от дальнейшего преследования без всяких последствий, т.-е. были арестованы по ошибке.

2} 525 чел, (32,6 проц.) уличены в активной противозаконной деятельности, а потому преданы суду.

3) 450 чел. (28 проц.) отданы под надзор полиции, как люди с совращенным образом мыслей, но не участвовавшие в  активной деятельности.

4) 79 чел. (4,9 шроц.) признаны людьми, несомненно преступными, но, по неимению доказательств, достаточных для предания суду, сосланы административным порядком.

Итак, в общей массе привлеченных к дознанию—наибольшее число (34,5 проц.) оказались вовсе невиновными; 32,9 проц. подверглись административному взысканию и лишь наименьшее количество (32,6 проц.) получило возможность защищаться перед открытым судебным обвинением. Можно себе представить, до какой высоты должен был доходить процент административных взысканий за 78—79 гг., если даже до 76 г. он превышал процент судебных взысканий.

Касательно продолжительности предварительного ареста, мы имеем некоторые указания и в материалах Мин. Юст. По таблице I видно, что из 376 чел. в 1879 г. 157 чел. сидели уже второй год, 1 человек—т р е т и й, а 1 даже четвертый год.

Некоторое освещение нашему дознанию я следствию могло бы, вероятно, дать распределение возникающих обвинений по месяцам. Но для этого нужно более продолжительное наблюдение. В имеющихся данных я не могу подметить никакого общего закона и помещаю их исключительно в качестве сырого материала, который, может быть, когда-нибудь кому-нибудь пригодится.

Дела, переданные в судебное ведомство с 1876 года по 30 апреля 1879 года.

ТАБ. II.

Таким образом, движение дел по месяцам в обеих таблицах [таблицу III см. на стран. 112] имеет совершенно противоположное направление. В таблице III заслуживает внимания громадное количество обвинений в оскорблении величества за апрель месяц. Несвязано ли это с бывшим 2 апреля 79 г.. покушением Соловьева?

III.

Место рождения подсудимых и место обнаружения преступлений может быть обстоятельно прослежено не относительно всей 3.000-ой массы обвинявшихся за последние шесть лет, а только о половине их. Но и этого, конечно, достаточно для того, чтобы получить понятие, какие местности обнаруживают наиболее революционный дух.

Дела, переданные в судебное ведомство с 1 января, по 30 июня 1879 года.

ТАБЛ. III.

ВОЗНИКЛО ДЕЛ	246 СТ. Ул. о нак.	Остальные ст. Ул. о нак.	По всем ст. Улож. о нак.
Декабрь	19	21	40
Январь	36	5	41
Февраль	21	4	25
Итого - Зима	76	30	106
Март	20	11	31
Апрель	85	24	109
Май	20	6	26
Итого - Весна	125	41	166
Июнь	3	7	10
Июль	1	-	1
Август	-	13	13
Итого - Лето	4	20	24
Сентябрь	3	5	8
Октябрь	2	27	29
Ноябрь	12	14	26
Итого - Осень	17	46	63

Месторождение 2238 лиц, обвиняемых в государственных преступлениях с 1875 по 1880 гг. (месторождение 187 чел. неизвестно)

По месторождению можно, до некоторой степени, судить о национальности обвинявшихся. Располагая губернии в соответственном порядке, получаем

ТАБЛ. IV

1. В е л и к о р у с с к и е    центральные : Ярославская, Москосвская, Владимирская, Нижегородская Тверская, Тульская, Смоленская, Костромская, Пензенская, Калужская, Рязанская, Новгородская и Псковская .... 545 чел. или 24,5%

2. Великорусские окраины: Курск, Орел, Тамбов, Воронежская, Симбирская, Самарская, Саратовская, Земля Войска Донского .............. 453 чел. или 20, 3%

3. Восточные: Уфа, Оренбургская, Пермская, Казанская ... 72 » » 3,2

4. Северные: Архангельская, Олонецкая, Вологодская, Вятская .............. 77 » » 3,4

5. С.-Петербургская ..... 85 » » 3,4

6. Белорусские: Ковенская, Гродненская, Виленская, Витебская, Минская, Могилевская . . 91 » » 4 7.

7.  Южные (преимущественно малорусские губернии): Херсонская, Полтавская, Харьковская, Екатеринославская, Черниговская, Киевская, Таврическая, Подольская, Волынская, Бессарабская. 440 » » 19,7

8. Сибирь.. .. . 15» » 0,7»

9 . Кавказ 24 » » 1 »

10. Остзейский край ..... 11 » » 0.5»

11. Финляндия .... . . 4 »» »

12. Польша 337 » » 15,1

13. Иностранцы 44» 1

Уроженцы великороссийских губерний составляют, стало быть, огромное большинство. Считая первые пять рубрик великоруссами — получим почти 56 проц. Второе место занимают малоруссы — 19,7 проц. Третье место — поляки— 15 проц. и последнее белоруссы — 4 проц. Прочие,
несла в я н с к и е местности Империи, дают самый ничтожный контингент политических преступников. Для того, чтобы, насколько это возможно, выяснить себе вопрос о национальности подсудимых, рассмотрим теперь их вероисповедания, при чем можем отчасти проследить изменения в распределении национальностей по времени, так как первая серия министерских сведений указывает (см. таб. I) на период, окончившийся 78 г., вторая же серия — период, начавшийся 78 годом.

ТАБЛ. V

1 За 1873 — 1874 годы (см. «Обзор) евреи составляли 6%

Православные составляют постоянно огромное большинство (75 проц.). Католики-12 проц., при чем этот процент совершенно совпадает с процентом уроженцев Царства Польского. При этом должно заметить, как сейчас увидит читатель, что число лиц, совершивших в Царстве Польском государственные преступления, значительно превосходит число его уроженцев, но весьма сходно с числом католиков; в общей же сложности очевидно, что Царство Польское скорее притягивает на свои государственные преступления силы из других местностей (вероятно, из Литвы и Киева), нежели отдает им свои. Процент евреев совпадает с процентом еврейского населения России
(4 проц.) и как будто уменьшается. То же уменьшение обнаруживает процент католиков. Количество православных, наоборот, сильно возрастает.

-----------------------------------------------------

ИЗ ДЕРЕВНИ.

Нам приходилось уже говорить (№ 1 «Нар. Воли») о трудностях—часто непреоборимых—деятельности в деревне. Всякий честный, доброжелательный народу человек выживается из нее немедленно, раз он чем-либо заявил свою честность и доброжелательность. Он «опасен», он «вреден», потому что видит бесстыдное обирательство народа местными воротилами и не соглашается принять в нем участие; видит грубый произвол властей, заколачивание в мужике всякого общественного смысла — и неодобрительно качает головой. Для этого вовсе не нужно быть революционером. Посмотрим теперь, как отражается на мужике современный государственный строй, что в действительности представляет из себя в настоящее время крестьянский «мир». Пускай, отвечают факты: 

В 1877 году я был в Самарской губернии.

— Староста,—обращаюсь в качестве должностного лица к "начальнику" большого села Богдановки, — надо собрать сельский сход.

— У нас сходов этих нету!—вдруг последовал неожиданный ответ.

— Как нет!—изумился я.

— Так точно!.. Мы их третий год как порешили...

— Кто же у вас решает мирские дела?.

— А вон!—указал пальцем староста по направлению к кабаку, перед которым на завалинке сидело несколько человек крестьян.—Они и вершают все дела!..,

Это вместо сельского схода, на котором, по размерам и даже по закону, должно быть более 200 человек, кучка людей, умещающаяся на одной завалинке!

— Да как же это у вас вышло?—спрашиваю старосту.

— Миром установили!.. выбрали двенадцать записных стариков и препоручили... Они у нас за все тут,—чего ни коснись.

— Это для чего же так устроили?

— А насчет булги!.. 1.

1 т.-е. для предупреждения беспорядков. «Булга»—шум, беспорядок.

Дальнейшее знакомство с общественными распорядками этого села выяснило мне, что действительно все дела общественного характера, за исключением дележа земли, решались в этом селе двенадцатью «записными стариками» и 5—6 "каштанами"—кандидаты в заправские кулаки. Каждое решение такого ареопага облекалось сельским писарем в форму приговора с переименованием двух третей всех домохозяев и распискою за них, «по их бесграмотству и личной просьбе», того же писаря, свидетельствовалось в волостном правлении и, таким образом, получало вполне законную силу...

Этот факт—возмутительный образец извращения крестьянского самоуправления—есть не что иное, как только идеал безобразия, на который более или менее походит каждый крестьянский «мир» современной деревни. Везде и всюду власть «мира» узурпирована кулаками, волостным и сельским начальством. Еще в маленьких деревнях, 12—20 дворов, можно встретить на сельском сходе всех домохозяев, а в больших—хорошо, если вместо 200—300 и более человек, вы насчитаете 30—50 домовладельцев. Да чего тут! В селениях государственных крестьян, где административный произвол имел больше времени угнетать мужика, с понятием о «хорошем крестьянине» даже соединяется представление о добровольном отказе участвовать на «миру» при разрешении дел, касающихся интересов целого общества. Я никогда не забуду, как в селе Болтае, Саратовской губ., ко мне пришел мужик с жалобой на своего односельца и, прося привлечь его к ответственности за оскорбление словами, говорил:

— Изобидел! А ты спроси-ка, каков я мужик?.. Я и на сходах-то, почитай, ни однова не бывал!.. Обо мне худо никто не скажет! 

Мужик-общинник .ставит себе в заслугу, хвастается тем, что «на сходах ни однова не бывал»! Что может быть несомненнее этого свидетельства, до какого ужасного положения доведен в наше время «мирской» человек деревни?

История одного крестьянина, которую я хочу рассказать сейчас, покажет, по каким ухабистым дорогам гонят русского мужика, чтобы он мог по пути растерять все лучшие "мирские" качества, присущие ему, как общиннику.

— Вот мужик, так мужик!—рекомендовали мне крестьяне одного из своих сочленов Б., когда зашла речь о необходимости обновить состав волостного схода, суда, чтобы выкинуть оттуда кулацкий элемент. — Рассудительный!.. Он у нас в стары годы ходоком не однова был!.. А мздоимщиков этих не любит... страсть, из-за того больше и выпихнули его из мира, что берег мирскую копейку!..

Лично познакомившись с В., я узнал, что он уже пятый год как не участвует ни в каких общественных делах, не бывает ни на сходах, нигде, благодаря состоявшемуся о- нем, по жалобе сеьского старосты, постановлению волостного суда: «подвергнуть его наказанию розгами». В «старые годы», лет 10—15 до моей встречи с ним, Б., действительно, был «ходоком», принимал деятельное участие во всех общественных делах, отстаивая «мир», охраняя мужицкую копейку от загребистых лап волостного и сельского начальства, не раз протестовал против поборов и несправедливостей уездных вершителей судеб... Он поразил меня своим знанием, когда и сколько поступало общественных денег за прежние года и на что именно тратились они: он помнил во всех подробностях обстоятельства, при каких в пользу общества получалась та или другая сумма и какая комбинация надувательства и какой нажим выталкивал ту или другую сумму из мирской кассы в карман станового, старшины, писаря, старосты или в кабак «на пропой старикам»... Понятно, что такой «мирской» человек не мог не быть большой помехой для волостного старшины в волости, где одно село имеет общественных доходов от кабака, базарной площади, мельницы—несколько тысяч в год; для старшины, который задался целью,—и в течение десяти лет службы своей вполне достиг ее,—заменить свои «опорки»—«козлом», зипун—сюртуками, тулуп—дорогими шубами и пальто, свой домишко—барским домом с музыкой и десятками крестьянских изб по «законным условиям», наконец, свою тощую мошну—капиталом не в один десяток тысяч рублей..

Староста принялся «сокращать» Б.

Сельский староста обязан, по закону, охранять на сельском сходе «должный порядок»—предписано: «затыкать глотку Б.!». Староста понуждает к исполнению условий и договоров крестьян между собой и посторонними лицами— велено: понуждать до... отбирания у Б. хомутов включительно. Староста на получение паспорта выдает крестьянам удостоверение, что к увольнению их нет препятствий,—приказано: «покормежных1 не выдавать Б.!». Староста охраняет те имущества неисправных плательщиков, которыми обеспечивается взыскание недоимок,—  внушено: «охранять!»... да еще как!

1 Так называется удостоверение на получение паспорта.

Б. хочет продать овцу, чтобы уплатить подати.

— Ты это что?—откуда ни возьмись староста.

— Да вот овечку хочу, на подати!

— Овечку?.. Нет, друг, этого ты не моги: овцу я тебе продать не дозволю!

— Как, не дозволишь! Чем же я тебе внесу подушные?

— Чем хоть! а до овцы я тебе касательства не дам! Уплати сперва, а потом и продавай!

— Да пойми ты, дурья твоя башка, чем же я тебе уплачу, коли у меня нет денег? Продам овцу,—ну, тогда и получай с меня!

— Все это мы понимаем... атлично, в лучшем виде, а все же твое имущество охранять должок!

— Должен... охраняете вы... как же!., дьяволы!., прости бог!

— А ругаться станешь — оштрафую еще! У меня, брат, жи-во попадешь в кутузку! Брыкаться-то не больно велят вашему брату: цыц!..

Насыпает Б. рожь или пшеницу везти на базар—староста опять тут, как тут!

— Сказано тебе: не растрачивай свово имущества!

— Тьфу ты!., гадина какая!.. Отстанешь ты коли от меня или нет?1

— Что еще? стращать зачал?.. Я те покажу свои права! ссыпай назад, тебе говорят!

— Уйдешь ли, воровская харя... живоглот окаянный?

— А... а... а! Эдак-то ты!.. Постой же! Я те сейчас уволоку в арестанскую!

— Волоки! кол тебе в душу!.. Разбойники!.. Воры!.. Старшина знал, что делал: науськивая на Б. старосту, эту первую инстанцию административной власти, он, в качестве второй, более сильной, более могущественной, становился для Б. еще страшнее... Сколько нужно было изворотливости, находчивости, чтобы нет-нет, да и прорвать где-нибудь эту сеть придирок, прижимок, наглой, бессовестной политики старшины, которая изо дня в день, из года в год все плотнее кругом опутывала Б... и В. изворачивался, насколько мог. Разоряясь, утихая в кутузке, он все еще таил в своей душе искру «мирского человека», и хотя со страхом, опаскою, но все-таки время от времени появлялся на сходах, чтобы если не так смело, как прежде, то исподтишка бросить словечко укора «волосатикам» мирского болота.

Старшина богател, жирел и в своих смыслах искоренить протестующий элемент шел дальше...

В один прекрасный день сельский староста явился на волостной суд и просил привлечь Б. к ответственности, как постоянного нарушителя порядка на сходах, как «расстройщика мира»... И вот суд, искалеченный, утративший всякую совесть, рабски покорный велениям старшины и руководимый волостным писарем, постановил: отодрать Б. розгами! Б. просил, умолял, ползал на коленях, искал отмены решения волостного суда выше—и все напрасно: он лишился права участвовать на сходах.

— Во-он!—орал на него староста, когда Б. появлялся в толпе, обсуждавшей мирские дела.—Нет теперь твоих нравов перечить начальству!..

Старшина не приводил в исполнение приговора суда, боясь угодить под сердитую руку, страшась «петуха», всегда склонного на своих огненных крыльях унести в пространство не только его «дворянское угодье с музыкой», но и капитал. Б. махнул рукой на «мир» и, под страхом розги, получившей законное право во всякое время исполосовать его в лучшем виде, кое-как коротал свои злополучные дни...

— Вот мужик, так мужик!—в один голос свидетельствовали крестьяне, вспоминая многострадального Иова'.

Что же делали они, эта громадная масса в несколько сот человек за все время тяжелых испытаний, выпадавших на долю защитника их «мирских интересов»? Заступились ли они за него хоть раз? Нет! Замолвили ли они -за него хоть одним словечком? Нет!

Б. имел полное права сказать своим однообщественникам, когда снова был призван вершать мирские дела, попал в доверенные от общества и израсходовал лично на себя «на поправку» (он купил подсолнечные семена для торговли) около сотни мирских денег: «Я буду вас жалеть!., я? За какие это услуги?.. Разве вы жалели меня, когда все вами выборные власти кусали, грызли, выколачивали из меня «мирского человека» и, наконец, добились: выгнали из меня его вовсе?.. Вас было много, я—один! Я слаб, а вы—«мир», сила: «супротив мира кто волен»? Когда одно ваше слово, только одно, но уже страшное потому, что вылетает из груди целых сотен, могло удержать бесстыдную руку, наносившую мне удары,—вы что делали? Вы молчали, разбежались, попрятались, притихли!.. Нет «мира», и нет вашего слуги!». В. не сказал этого потому, что и не мог сказать ничего подобного: десять мучительных лет глумления над его личностью так обескуражили, обесцветили его, что, совершая «антимирской» поступок, он скорее выглядел жалким воришкой, нежели сознательным мстителем.

Вот как «существующие условия» могут быть приноровлены к искалечению мужика! Вот в каком виде, по милости их, представляется современный «мир» в деревне!

— Отучили!—отвечает мужик на вопрос: почему он не ходит на, сход?

— Пьяница много способнее для нас на волостном сходе!— отвечает он на другой вопрос: почему не посылают решать волостные дела честных людей?—Честный мужик!.. Да какая нам с него польза? Разве его там станут слушать? Ка-ак же!.. А пьяница... он, по крайности, на ведерку расстарается для «мира»... Ра-асчет!

Современный «мир» деревни расколот на три части: людей наживы, массу забитых, трусливых, с вечным вопросом на устах: «а ответа не будет?» и незначительной доли политически мыслящих личностей, сторонящихся от общественных .дел: поневоле и отчасти по трусости. Искать в таком «миру» солидарности, готовности постоять за себя—напрасный труд: «разве присогласишь нас!» Сам мужик говорит это!..

Кудряшов.

----------------------------------------------------------------

ДМИТРИЙ АНДРЕЕВИЧ ЛИЗОГУБ.

(Биографический очерк.)

«Если кто приходит ко и не возненавидит отца св. и матери, и жены, и детей, братьев, и сестер, и прии самой жизни своей, тот не может быть моим учеником>. Лука, XIV, 26

Вызовем силой воображения образ того человека, с жизнью которого мы познакомимся в этом очерке. Пусть Дмитрий Андреевич Лизогуб, как живой, стоит перед нами в то время, когда мы будем вспоминать о нем.

Вообразите высокого, несколько сутоловатого и худощавого блондина, с большими серыми глазами навыкате, с бородой, одетого в пиджак, жилет и брюки из толстого крестьянского сукна. Выражение лица суровое, серьезное, поверхностный наблюдатель мог бы сказать, что это—сухая, несимпатичная натура; но мы всмотримся внимательнее в этого человека и найдем в нем и великую страсть и добрую душу.

В его глазах нет того огня, который обличает пылкую, горячую натуру; в них горит, как свет зимнего солнца, огонь головной общественной страсти; он не греет окружающих и не влечет к себе женских сердец. Человек, сгорающий этим огнем, не имеет личного чувства и сам ему не отдается: у него одно только безгранично любимое божество—народ, и вся его жизнь безраздельно посвящена служению этому богу.

Стоящий перед нами высокий блондин есть живое олицетворение общественной страсти, аскет-социалист, отрекшийся от самого себя ради своей идеи, всецело поглощенный ею.

Золотая душа у этого сурового аскета. Она скоро заставляла забывать первое впечатление несообщительного, сосредоточенного характера и угловатых манер и возбуждала симпатию во всяком, кто поближе знакомился с Лизогубом. Людям с черствыми сердцами не дается любовь товарищей, а его любили: у него было товарищеское сердце, он всегда готов был услужить, помочь товарищу и, когда не случалось денег, продавал для товарищей свои вещи.

Лизогуб был страшно доверчив, и, пользуясь этим, его иногда эксплуатировали. Узнав об измене Дриго, он ей не верил, его честная натура не допускала превращения приятеля в Иуду.

Дружба его обусловливалась непременно одинаковостью убеждений и сотовариществом в каком-нибудь предприятии, но к одному из своих друзей он чувствовал особенное расположение и любил его не только как товарища по делу.

Лизогуб не любил ни одной женщины, и его ни одна женщина не любила. Подобный факт далеко не всегда может служить указанием на сердечную сухость, а в данном случае он только ярко обрисовывает цельную натуру Лизогуба, безраздельно отдавшегося одной страсти высшего порядка.

Человек математически последовательный в своих убеждениях и действиях, он смотрел на женскую любовь, как на серьезное препятствие на той дороге, по которой он шел.

Симпатичность Лизогуба не была сразу очевидной; первое впечатление он производил скорее неблагоприятное, но, по мере сближения с ним, его симпатичность высказывалась все ярче и ярче. Не даром человек, хорошо знавший его, сообщая мне материалы для характеристики его душевной стороны, сказал: «мне кажется, что как бы много хорошего ни говорить о Дмитрии, все-таки не представишь эту прямую, добрую и светлую личность такой, какой он был в действительности».

Отец Дмитрия Андреевича Лизогуба, родившегося в 1850 г., был черниговский помещик из либеральных; он кончил курс в Женевском университете и был членом губернского комитета по освобождению крестьян; о матери своей Дмитрий отзывался как о доброй женщине. Воспитанием детей (три сына и дочь) родители не особенно занимались; оно предоставлено было гувернеру-французу, человеку горячему, не переменившемуся даже бить детей. Однажды он дал пощечину и Дмитрию, но, к крайнему изумлению, получил такой же ответ, после чего перестал бить мальчика. Детство Дмитрия прошло в деревне Листвене и Седневе Черниговского уезда.

Холодно относясь к обрядовой, стороне религии, мальчик увлекался евангельскими идеями равенства и братства и мечтал быть миссионером. Он представлял себе трудности этого подвига, лишения, опасности; придется отказаться от удобств барской жизни, быть может, испытать, что такое голод; язычники не поймут его сначала, но он не смутится первыми неудачами, не упадет духом, и проповедь любви размягчит их каменные сердца: и не одно равнодушие и непонимание встретят его. Вот толпа звероподобных дикарей, с хищническими глазами, отвечает злобными криками на его слова о любви к ближнему; из этой толпы полетел в него камень, другой, третий, целый дождь камней... он упал,, как первомученик Стефан; по лицу его течет кровь. На него набросилась толпа дикарей, его мучат, жарят живого на костре и с'едают с крика торжества. Он умрет, если так будет суждено; страх смерти не заставит его отказаться от миссионерства. Так мечтал Лизогуб в детстве о своем будущем. Болезнь отца заставила семью уехать во Францию, в Монпелье. Дмитрию было тогда 11 лет. В коллегии в Монпелье он воспитывался и окончил курс.

После смерти отца Дмитрий с матерью вернулся в Россию, где вскоре умерла его мать. В Екатеринославе он выдержал выпускной экзамен гимназического курса и в 1870 г. noступил в Петербургский университет.

Воспитание во Франции, вне тех условий, которые развивают в русском человеке инстинкты раба, долго потом не искореняемые, было причиной того, что в натуре Лизогуба отсутствовала характерная черта русских людей—невольный трепет перед начальством. Русский человек, при разговоре с властъю, невольно придает особенную интонацию голосу, принимает почтительную позу и взгляд. Эти рефлексы душевного вытягивания во фронт были знакомы Лизогубу: в нем не было внутреннего раба, сидящего в русских людях, и он держал себя с начальством так же покойно, с тем же достоинством, как со всяким.

Воспитание не развило в Лизогубе и стремления к карьере. Имея связи с разными «особами», он мог бы "далеко пойти"- по судебной лестнице, стоило только поступить на карьерный юридический факультет; но Лизогуб, идя в университет, думал только о науке и избрал математический факультет. Выбор для изучения такой точной науки, как математика, характеризует ум Лизогуба. У него во всем проявлялась истинно математическая логика. В деле логических выводов для него не имели значения личные симпатия и антипатия. Подвергая что-либо обсуждению, он заботился только о том, чтобы посылки не были фантастическими, а вытекали из фактов, чтобы диалектика и парадоксы не затемняли существа дела. КАК только он признавал, что посылки установлены правильно, вытекающий из них вывод становился для него законом, которому он тотчас подчинял не только свою мысль, но и поступки. Подобно тому, как математик без сожаления отрекся бы от веры в то, что дважды два четыре, если бы ему научно доказали, что дважды два—пять, так и Лизогуб отрекался от всякого верования, от всякого убеждения, если логический вывод доказывал их неправильность.

Таким образом, в то время, когда Лизогуб поступил в университет, в нем была только жажда знания, желание выработать в себе научное мышление. Он был еще тогда во власти барских привычек: занимал хорошую квартиру, имел лакея и повара.

О степени его умственного развития в ту пору можно судить по следующему факту.

Лизогуб искал учителя для своего брата, с которым жил тогда вместе. Учитель нашелся подходящий, но Лизогуб не сошелся с ним, вследствие того, что тот хотел исключить из преподавания закон божий, назвав его вредным баластом для детского мозга. Другого учителя Лизогуб принял, только получив его согласие преподавать закон божий.

Но скоро неумолимая логика разбила мистические фантазии, и, как всякий умный и научно мыслящий человек, Лизогуб сделался атеистом.

Отвлеченная наука не долго привлекала к себе Лизогуба. Жизнь потянула его в свою сторону, в сферу народной нужды. Мысль о народе, об этом коллективном страдальце, не могла не задеть и студента  математика, а из этой думы о народе родились мысли о том, какими средствами можно помочь народу,- как приложить свои силы к этому делу.

И вот, после первого года студенчества, Лизогуб оставляет математический факультет и переходит на юридический—там читается политическая экономия, которая должна ответить на обступавшие юношу вопросы.

Но что это был за ответ! Профессор Горлов восхвалял существующие экономические отношения:все прекрасно в сфере труда и капитала; беднякам нечего роптать на то, что существует экономическое неравенство, потому что на кого бы стали они работать, если бы не было богатых людей.

Понятно, что подобные лекции ученого прислужника капиталистов не могли удовлетворить Лизогуба. Он стал изучать литературу старых социалистов: Фурье, Сен-Симона, Оуэна, Луи Блана и др. Картина положения рабочего класса в России, развернувшаяся перед ним по прочтении известной книги Флеровского, поразила его. Но его ум требовал самостоятельной проверки, точно ли так безотрадна доля народа, как изобразил ее Флеровский. С целью такой проверки Лизогуб во время вакаций предпринимал поездки по деревням, преимущественно поволжских губерний и Малороссии. Результатом его наблюдений было заключение, что если в статистических данных Флеровского могут быть найдены неточности, то, в общем, картина, нарисованная автором, вполне соответствует действительности.

Под влиянием чтения, студенческих бесед, на которых Лизогуб больше слушал, чем говорил, и личного ознакомления с народными нуждами, в Лизогубе сформировался социалист, и задача его жизни строго определилась: все свои материальные средства и самого себя отдать на дело освобождения народа от крепостной власти капитала.

Обращение Лизогуба в социализм не было внезапным просиянием, которое производит на впечатлительных людей встреча с социалистом и его горячая речь. Оно не было также порывом доброй души, которая, под впечатлением картины народных бедствий, готова без размышлений ухватиться за первое указанное ей средство принести пользу. Доброе сердце только указало Лизогубу долг явиться на помощь темному народу со светочем образованного ума. Оно заставило задуматься над вопросами: как это сделать?.. В чем корень зла?.. Какие целесообразные средства для его уничтожения?

И вот, в результате изучения всего, что до сих пор придумано лучшими людьми, работавшими над теми же вопросами, критической оценки предложенных ими средств и в виду исторических опытов, доказавших непригодность разного рода гуманно-либеральных паллиативов, Лизогуб пришел к убеждению, что только социализм есть решение вопроса по существу.

Не увлечение, а логика сделала Лизогуба социалистом. Путем строгого мышления он убедился, что если в Рим вели все дороги, то к народному благу ведет только одна: через труп народного врага—чудовища-капитала.

А раз был сделан Лизогубом этот вывод—он стал для него законом, согласно с которым должна быть изменена вся жизнь. Прежние барские понятия о собственности исчезли, и прудоновское определение собственности сделалось для нега аксиомой.

Никаких компромиссов цельная натура Лизогуба не допускала. Он оставил без сожаления все барские привычки, нанял комнату на Петербургской Стороне сначала с товарищем за восемь рублей в месяц, а потом жил один и платил за комнату пять рублей. О качествах этой квартиры всякий может составить точное понятие и без описания ее. Годовой бюджет этого помещика, получавшего до 4 тысяч рублей дохода, ограничивался 150-ю рублями. Обед его состоял, из 4 яиц и чая. Лизогуб вовсе не пил и не курил. Он любил музыку, но бросил уроки на фортепиано, как лишний расход и барское удовольствие. Об одежде он вовсе не думал, как и, вообще, люди, отдающиеся какому-нибудь серьезному делу. Внимание к костюму, изысканность в нем (конечно, если она не вызывалась необходимостью для выполнения какого-нибудь предприятия) Лизогуб считал плохой рекомендацией для социалиста.

Здесь, кстати, рассказать один случай. В бытность свою в Англии Лизогуб попал с товарищем на митинг рабочих в праздничный день. Рабочие явились в щегольских костюмах, в желтых перчатках.

— У нас, в России, скорее будет революция, чем здесь...— шутливо сказал Лизогуб товарищу.

— Почему?

Лизогуб постоянно заботился о сокращении своих расходов. В поездках по делу он всегда брал места в 3-ем классе и на палубе. Во время переезда в Англию ему пришлось, промокнуть от волн и дождя на палубе и обсушиваться у паровика.

Сделавшись социалистом, Лизогуб естественно остановился, при определении своей деятельности, на мирной пропаганде.

Без народной силы ничего не поделаешь; значит, надо организовать эту силу, а для этого, прежде всего, необходимо, чтобы социалистические идеи проникли в массу народа, были усвоены ею.

Так размышляет всякий новообращенный в социализм, если он, в пылу увлечения, не позабывает той аксиомы, что никакие идеи не могут воплотиться в жизнь, изменить существующего строя, пока они не составляют достояния большинства.

С упомянутой целью мирной пропаганды сформировался в 1873 г. в Петербурге кружок молодежи, в котором Лизогуб был одним из руководителей. Решено было практически изучить ту почву, на которой предстояло действовать: ознакомиться с народом, определить степень его восприимчивости к социалистическим идеям в разных местностях, более практичные способы пропаганды и проч. Такое изучение народа было предположено сделать путем самой пропаганды, для чего решили разделиться на группы и раз'ехаться по деревням, а для обсуждения полученных результатов с'езжаться на ярмарках.

Теоретическое изучение своей задачи, ознакомление с литературой социализма, должна была давать библиотека в центральном городе района пропаганды. Устройство этой библиотеки было сделано Дмитрием Андреевичем.

В 1874 г. кружок раз'ехался по деревням. Лизогуб не внес платы за слушание лекций и был исключен из университета,—ему не было надобности в дипломе и юридическом образовании.

Ему поручено было отправиться с товарищем за границу, чтобы установить связь между русскими социалистическими кружками и заграничными, преимущественно сербскими. Лизогуб провел за границей около 8 месяцев; он жил в это время в Париже, Лионе, Лондоне и Сербии, а по возвращении в Россию, поселился в своей деревне Листвене, откуда делал поездки.

Мирная пропаганда кружка была непродолжительна. Донос Трудницкого вызвал многочисленные аресты. У Лизогуба в деревне был обыск, и хотя ничего «подозрительного» не нашли, но Дмитрий очутился под полицейским надзором. Разгром кружка, суровость судебных приговоров за мирную яропаганду и все более и более развивавшаяся система преследований социалистов — все это вело к перемене во взглядах Лизогуба на способ действий.

Теоретику, остановившемуся на мирной деятельности пропаганды, приходилось столкнуться с вопросом выдвинутым жизнью, возможен ли этот способ при существующих российских порядках. И действительность отвечала на это, что в государстве, где неограниченный монархизм переливается в деспотизм, где не существует свободы личности, совести и слова, немыслима пропаганда чего бы то ни было, кроме рабских идей. Двум-трем пропагандистам, при исключительно благоприятных условиях, могло посчастливиться, но ведь их успех—капля в море, и подобными микроскопическими результатами, конечно, не мог удовлетвориться столь страстно преданный делу социалист, как Лизогуб. Желавшему остаться при программе мирной пропаганды приходилось остаться без всякого дела и ждать у моря погоды, но только русские либералы способны ничего не делать, если излюбленный ими способ легальных действий оказался запрещенным.

Правительство само об'явило войну социалистам так же, как оно об'явило войну и всему обществу. Общество предпочло отказаться от борьбы и терпеть все, что будет высочайше поведено, а социалисты приняли вызов.

Строго логический ум Лизогуба не мог не признать, что теория мирной пропаганды в России оказалась неприложимой к действительности; что социалистам приходится, прежде всего, завоевать возможность какой бы то ни было деятельности в народе. В самом деле, нужно было быть крайним идеалистом и слабым мыслителем, чтобы не увидеть логической необходимости соединения всех фракций русских социалистов в одну партию активной борьбы с правительством. Логика событий привела Лизогуба к убеждению, что война с правительством стала неизбежной для русских социалистов, что без уничтожения этой Плевны невозможно движение к конечной цели. И, как человек, никогда не отступавший перед логическими выводами, он сделался террористом. Действия партизанской войны заменили мирную пропаганду. Приходилось спасать товарищей, явились задачи освобождения из тюрем, уничтожения подлейших в мире гадин — шпионов и проч. При деятельном участии Лизогуба началась организация центрального и местного кружков с террористическим направлением; явилась мысль о местном органе партии в Одессе; надо было думать об образовании денжного фонда. Дмитрий Андреевич начал реализировать свой капитал, .заключавшийся в имениях в Черниговской и Полтавской губерний, но продать их обыкновенным путем значит рисковать, не достигнуть цели: за ним следили. Приходилось придумывать разные комбинации, и ему удалось получить и внести в центральный кружок только около 50.000 р. Считаясь на жительстве в деревне, Дмитрий уезжал incognito в Петербург и другие города по делу. В одну из таких поездок он был арестован в Харькове, но 5 рублей данных полицейскому, возвратили ему свободу. После Ковальского, т.-е. в конце лета 1878 г., Дмитрий приехал в Одессу, где и был взят в пивной Дурьяна на Херсонской улице, вместе с Попко и Колтановским. Около года просидел он в тюрьме. 25-го июля 1879 года начался в Одесском военно-окружном суде процесс 28-ми. Лизогуб отказался от защиты, объяснив, что в обвинительном акте нет обвиняющих фактов. «Система обвинения, — сказал он в последнем слове, ставит меня в необходимость бороться с предположениями, а при таком положении дела невольно сложишь оружие и скажешь, что защита немыслима».

Обвинение Лизогуба было настолько беспочвенно, что не только суд присяжных, но и прежний формальный суд признал бы его недоказанным. Но для того-то и существуют военные суды, чтобы, под видом отправления правосудия уничтожать вредных для правительства людей. Этим судам не нужно улик, им нужен только приказ начальства. Совесть этих судей куплена за жалованье, и если они говорят и о чести, то разве что о чести мундира царского слуги, а не о чести человека.

.5-го августа об'явлен был приговор к смертной казни через повешение Лизогуба, Чубарова, Давиденко, Виттенберга и Логовенко.

Приговор относительно Дмитрия Андреевича возмутил даже одесскую прокуратуру; рассказывают, будто бы прокуpop судебной палаты Евреинов ходатайствовал об оотмене смертной казни, но Тотлебен утвердил им же предписанный приговор, и на 10-е августа была назначена казнь на Скаковом поле. Автор об'явления о казни, напечатанного в "Ведомостях Одесского Градоначальства", прибавил «близ скотобойни». Холоп, вероятно, надеялся получить награду за эти два слова.

Утро 10-го августа было ясное. Позади карре из войск, окружавших эшафот, была масса народа; впереди народа стояли экипажи одесских богачей, и дамы с биноклями и лорнетами сидели на козлах. Бездушные самки приехали как в цирк, на представление.

Тупое равнодушие и любопытство преобладало в толпе. Редко вырывались замечания доброй души, возмущавшейся при виде виселиц. Всюду сновали шпионы, и масса забитого народа не смела высказывать человеческих чувств. Только зверским инстинктам можно было выражаться без опасения. Вот на дороге показалась телега; на ней сидели Лизогуб, Давиденко и Чубаров. При в'езде в расступившийся фас карре, Дмитрий Андреевич взглянул на виселицы, потом на толпу, улыбнулся и что-то сказал Давиденко.

Барабаны гремели, и нельзя была расслышать его слов. Но эта улыбка в виду смерти была улыбкой человека с сильной душой, который сознавал, что с его смертью не умрет дорогое дело. Быть может, этою мыслию ободрял он товарища.

Барабанный грохот затих для исполнения бесчеловечной формальности азиатского правосудия: смерть отдаляет 2—3 минуты, невообразимо мучительных, минуты чтения приговора, уже известного и осужденным и этой толпе, ждущей страшного зрелища.

Звякнули ружья и снова загрохотали барабаны, подошел священник, но Дмитрий Андреевич отказался поцеловать крест, предложенный священником, царским слугою, осмелившимся в такую минуту говорить о божеской любви и милосердии.

За белым капюшоном исчезло ярко блестевшее небо и поле, покрытое рабами.

Проходили неописанно ужасные минуты ожидания момента смерти молодым здоровым организмом. Дмитрий Андреевич стоял, ожидая очереди...

Он чувствовал, а может быть, и видел сквозь холст капюшона, как умерщвляли его товарищей, и не мог бросится им на помощь.

Палач неловко надел ему петлю на шею... прошло еще несколько секунд, пока он поправлял ее, а в толпе раздалось выражение нетерпения какого-то человекообразного зверя: "Танцуй скорей»... — Молчи, не собаку вешают... — ответил кто-то.

И вдруг померкнул в добрых глазах Дмитрия Андреевича, тот свет, который проникал сквозь саван... вечная ночь небытия охватила его. А солнце по- прежнему обливало потоками лучей массу несчастного народа, не ведавшего, что творит он, допуская смерть своих самоотверженных друзей."

-------------------------------------------------------------------------------------

ПОСЛЕДНИЕ СОБЫТИЯ В УНИВЕРСИТЕТЕ.

Как известно, университетский акт 8-го февраля ознаменовались «беспорядками», которые продолжались и в последние дни. Наша пресса в значительной степени извратила характер и смысл этих происшествий. Постараемся восстановить их в истинном свете, на основании нескольких студенческих корреспонденций.

Министерство Сабурова, со своими обещаниями разных льгот и вольностей, откладываемых, однако, на. неопределенное время, вызвало против себя даже большее неудовольствие студентов, чем министерство графа Толстого. Система Сабурова, постоянно рекомендующая «погодить», «выждать», «быть благоразумными» и проч., начала деморализовывать студентов, выдвигая в их среде на видное место разных молодых стариков, карьеристов, вообще тот тип, который уже  окрещен в студенческой среде кличкой «бонапартистов». Эти господа, прежде совершенно не осмеливавшиеся подымать свой голос, теперь, пользуясь «гоженьем» и «благоразумием», введенными в благовидный принцип, — -зашевелились и стали открыто противодействовать всякому движению студенчества.

Масса студенчества, разумеется, не имеет и не имела ничего общего с «бонапартистами», но, с другой стороны, они, как  всякая масса, не отличаются и безусловным радикализмом. Обе крайние партии составляют, как везде, меньшинство.

Имея в виду сплочение, под непосредственным попечением начальства, самых безнравственных элементов студенчества, радикальное меньшинство начало сплачиваться и со своей стороны. В его среде образовался «Центральный Университетский Кружок», который, в виду невозможности фигурировать в качестве легальной организации, решился держать свой личный состав в секрете. Приближающийся акт 8 февраля, на котором можно было безошибочно предположить со стороны «бонапартистов» разные овации начальству, заставил Центральный Университетский Кружок принять меры с своей стороны, для того, чтобы овации не состоялись и чтобы, напротив, министерству было высказано недоверие студентов и их неудовлетворение одними посулами. Форма протеста не была строго предрешена и должна была сообразовываться с обстоятельствами. Человек 300 или 400 из'явили желание поддержать протест; можно было бы, конечно, набрать и более значительное количество пособников, если бы не необходимость конспирации в подготовке дела. Тайна была соблюдена действительно очень строго, так что инспекция не подозревала ничего о готовящемся протесте, хотя департамент государственной полиции имел о нем, повидимому, некоторые сведения и даже делал в этом смысле запрос ректору.

Акт 8 февраля, по обыкновению, собрал в университет значительную публику. Тысячи четыре человек присутствовали в зале. По прочтении проф. Градовским университетского отчета, раздались рукоплескания. Но в это время с стороны хор послышался голос. Приводим эту речь целиком:

"Господа! Из отчета ясно: единодушные требования всех университетов оставлены без внимания. Нас выслушали для того, чтобы посмеяться на нами?!. Вместе с насилием нас хотят подавить хитростью. Но мы понимаем лживую политику правительства; ему не удастся остановить движение русской мысли обманом! Мы не позволим издеваться над собой: лживый и подлый Сабуров найдет в рядах интеллигенции своего мстителя!».

Поднявшийся шум мешал расслышать слова говорившего. Крики: «тише», «слушай», «молчать», наполнявшие залу, приводили публику в смущение: не известно было, к кому они относились— к говорившему студенту или к тем лицам, которые мешали ему говорить. В это же время из толпы товарищей выделяется студент I курса Подбельский, подходит к Сабурову и дает ему затрещину. Несмотря на то, что внимание публики было отвлечено шумом на хорах, слух о пощечине разносится по зале. Подымается ужасный шум, раздаются крики: «вон наглого лицемера», «вон мерзавца Сабурова», «вон негодяев»1. Несколько человек юристов кидаются на хоры, с целью схватить оратора. Происходит кое-где свалка... Ни Бернштейн, ни Подбельский, однако, не были арестованы. Спокойствие в зале мало-помалу восстановилось, и акт продолжался.

1 4000 голосов,—говорит очевидец-студент,—спились к оглушительный рев, в котором только и можно было расслышать брань, да протяжное «во-о-н»"... С правой и с.левой стороны хор полетели прокламации, которыми Цент. Унив. Кружок обличает лицемерие Сабурова. Ректору удалось восстановить на минуту тишину; он пользуется этим, чтобы обратиться к «благоразумным студентам» с просьбой... выдать бунтовщиков. «Не приучайте студентов к шпионству»—закричали протестанты.

На другой день собрался совет университета и повесил головы; поставлен был вопрос: «Как быть после вчерашнего скандала?». Судили, рядили и порешили, наконец, назначить университетский суд. «Над кем?»—был второй вопрос. На это должен был ответить инспектор, расследовав предварительно дело. Тот долго не задумывался, он указал на лиц. намозоливших ему глаза в период царствования его в университете. И вот к суду привлекаются 9 студентов и 2 вольнослушателя. 10-го февраля в суд явились обвиняемые, за исключением Подбельского и Бернштейна. Роль прокурора выполнял тот же инспектор; один из помощников его был и судебным приставом и свидетелем, другие помощники были свидетелями; некоторые студенты являлись добровольно давать показания и уличать подсудимых. Пункты обвинения известны из легальных газет.

Из добровольных свидетелей студентов естественник Кутенов и юрист Латкин обнаружили качества, вполне достойные волонтеров III Отделения: первый расписывал прилеты и способы нахождения (фамилии не знал) одного протестанта, не привлеченного к суду, второй уличал троих подсудимых в «беспорядках» 8 февраля.

Суд всячески старался замять дело, т.-е. взвалить вину на посторонних университету лиц и ограничить число протестовавших 10—15 человек, но тут были принесены листы, на которых подписалось до 500 человек, сочувствующих идее протеста, но считающих форму протеста бестактной в том числе 82 человека сочувствующих и форме протеста. Суд и совет растерялись. Обнаружить дело в таких грандиозных размерах — неудобно: профессора порешили запрятать эти  листы в портфель,— благо ни одна газета не печатает заявлений и подписей тех студентов.

-------------------------------------------------------

СОДЕРЖАНИЕ. От Исполнительного Комитета. — Злоба дня.— Политическая революция и экономический вопрос.— К статистике государственных преступлений в России.—Из деревни. — Дмитрий Андреевич Лизогуб (биографический; очерк)—Последние события в университете.—Отчет о пожертвованиях. См. «Приложение» к этому №

--------------------------------------------------------

Типография «Народной Воли». 24 февраля 1881 г.

-------------------------------------------------------------