Киевский процесс 12 народовольцев

Ноябрь 1884 года

М. Шебалин: "Устройство типографии, подготовка к экспроприации, конечно, требовали довольно большой суетни, которая и дала возможность жандармам развить наблюдение за нами. Откуда началась слежка, ни я, ни мои сопроцессники не могли определить; но в конце февраля 1884 г. мы эту слежку заметили и стали принимать меры к «сокрытию» лиц и «вещественных доказательств». Первым делом нужно было снести типографию, очистить квартиру Щулепниковой. К сожалению, я не мог найти спешно хорошего безопасного места и, думая, что моя квартира может еще временно просуществовать, стал сносить в нее все и отовсюду, надеясь успеть помаленьку в 3—4 дня рассовать все это по другим местам. К сожалению, мы не успели даже очистить совершенно и квартиры Щулепниковой. Мартынов (Борисович), живший в этой квартире, пытался скрыться, нанял новую квартиру, но снова заметил слежку, снова пытался скрыться, но не успел, оказал вооруженное сопротивление и был арестован 3 марта. Стародворский успел скрыться, уехал в Питер и был арестован в Москве гораздо позже нас. Руню Кранцфельд мне удалось накануне своего ареста устроить (свою квартиру она бросила), кажется, на квартире Клары Левенталь, но она снова чуть не попалась в лапы жандармов при аресте Панкратова. Он, Панкратов, приехав из Харькова, куда мы его посылали за подмогой людьми, оставил 2-х приехавших товарищей на вокзале, на другой день после нашего ареста встретился где-то с Руней; они заметили хвосты, попробовали убежать на извозчике, но были окружены переодетыми жандармами. Панкратов стрелял, ранил (слегка) жандрама, но, был взят, а Руня Кранцфельд благополучно скрылась. Товарищи, приехавшие из Харькова, тоже скрылись и уехали обратно. В ночь с 3-го на 4-е марта были арестованы Шебалин, Васильев, Затворницкий, Дашкевич, Степанов, Завадовский и Щулепникова. Позже Караулов, Дирдовский и другие. Так как среди арестованных оказалось 4 нелегальных, а у нас на квартире и у Щулепниковой нашли много шрифта, оружие, документы и шифрованные письма, Новицкий придавал большое значение нашему делу и всем ранее арестованным в Киеве (Малеванному, Присецким и комп., Лаппо, Дорожинскому и комп.), из которых некоторым он угрожал военным судом, другим об'явил, что их дела будут решены административно, а наше пойдет на суд. Это же вскоре он сказал и нам.

Ведя дознание по столь «важному» с его точки зрения делу, Новицкий старался изолировать нас 4-х, именно: Караулова, Панкратова, Борисовича (Мартынова) и меня. Содержал он нас при Старокиевском участке, где у него был изолированный коридор с 6 или 8 камерами; всех прочих он держал в тюрьме, где были тогда довольно сносные порядки. Но несмотря на его старания, мы скоро стали сноситься друг с другом не только стуком и записочками, а и прямо стали разговаривать между собою в открытые форточки дверей. От скуки я стал даже давать уроки геометрии и алгебры Панкратову и Мартынову. Но, разумеется, этой возможностью мы главным образом воспользовались, чтобы сговориться о нашем «деле», о нашем поведении и наших показаниях.

Ясно было, что мне, Панкратову и Мартынову нечего было отрицать свою принадлежность к партии «Народная Воля», а дальнейшие показания давать постольку, поскольку это могло быть полезно для других наших сопроцессников, которым обстоятельства дела позволяли защищаться, не признавая свою принадлежность к революционной партии. Так, Караулов, несмотря на то, что был арестован нелегальным, только что приехавшим из эмиграции, мог не признавать свою принадлежность к партии, об'ясняя свой от'езд из Питера, где он работал только в политическом «Кр. Кр.» (как он утверждал), интригами Дегаева, за которым стоял Судейкин, а возвращение—желанием легализироваться, так как за границей он не мог и не желал .оставаться. Все это он, разумеется, излагал не в двух словах, а давал подробные об'яснения, причем вел их очень умело, не вредя никому, многое приписывая провокационной, двойственной работе Дегаева, прикрываемого Судейкиным. Могу удостоверить это еще потому, что он давал мне (разумеется, конспиративно) читать свои показания, которые он писал с дозволения Новицкого у себя в камере.

Всего меньше улик было против Степанова и Завадовского. Их уличали исключительно показания жандармских унтер-офицеров, следивших за ними переодетыми в штатское платье. Показания эти примерно были таковы: «Такого-то числа Степанов и Затворницкий встретились на такой-то улице с Шебалиным или с Стародворским» или «Стародворский приходил такого-то числа на квартиру, где жили Степанов и Завадовский». Подобного же рода улики были и против Затворницкого с тою, впрочем, существенной разницей, что ему вменялось в вину еще то, что Стародворский жил одно время в Киеве под фамилией студента Мицкевича, который показал, что матрикул свой, уезжая на зимние каникулы, он оставил у своего товарища Затворницкого,—следовательно, заключало обвинение, Затворницкий передал матрикул Стародворскому, значит, он его укрывал, значит, Затворницкий член партии и т. д. К счастию не только тех лиц, против которых были такие улики, но к счастью и всех нас, у следователей не было «внутреннего освещения» по нашему делу, не было ни откровенных, ни провокаторских показаний. Таким образом, следствие не имело ни малейшего понятия о настоящей роли даже таких лиц, как Щулепникова, против которой были улики, что она жила нелегально, и на квартире ее найдены некоторые типографские принадлежности, или Дашкевич, против которого приводился факт обнаруженного в Духовной Академии под лестницей склада нелегальных вещей. Не было у следователя показаний, что действительно этот склад устроен Дашкевичем, а не другим кем-либо, что Щулепникова действительно сама хотела, как и было на самом деле, быть хозяйкой типографии, а не принуждена была, как мы старались уверить следствие, семейной неурядицей с деспотическим отцом жить нелегально и подчиниться предложению лица, давшего ей паспорт, сохранить некоторые типографские принадлежности.

Только одному нашему товарищу, именно Дирдовскому, очень не посчастливилось: его двоюродный брат Д., юнец, напуганный Новицким, рассказал, что Дирдовский давал ему нелегальные издания, что у Дирдовского ночевал Панкратов; из этого следовало по обвинительному акту, что Дирдовский принадлежал к Киевской группе «Народной Воли». Н. П. Дирдовский придумал об'яснение всем этим фактам, но, к сожалению, довольно сложное и поэтому неудачное, так что положение его было довольно тяжелым. Против М. Н. Васильева самая важная улика состояла в том, что у него найдена была рукопись, писанная его рукой,— упомянутое выше «об'явление» об издании местного органа «Социалист»,—с корректурным оттиском набора, который найден был у меня. Пришлось ему признать свое авторство с оговоркой, что писал он как бы по заказу одного своего знакомого, обратившегося к нему за помощью, как лицу, работавшему в газетах. Наконец, жена моя заняла позицию «жены» обвиняемого, которая может по закону ничего не говорить о своем муже и о его деятельности, не подвергаясь обвинению в знании и недонесении.

Несмотря на недостатки предварительного следствия, не давшего внутреннего освещения роли каждого из нас, прокурор нашел возможным к нам троим: Борисовичу (Мартынову), Панкратову и Шебалину, признавшим свою принадлежность к партии «Народная Воля», присоединить и остальных 9 человек, т.-е. Караулова, Щулепникову, Дашкевича, Шебалину, Дирдовского, Васильева, Степанова, Завадовского и Затворницкого и, обвиняя всех нас в том, что мы составляли Южно-русск. группу партии «Н. В.», подводил всех под 249 ст., грозившую смертной казнью, а Борисовича (Мартынова) и Панкратова еще под 279 ст. Свод. воен. пост, за вооруженное сопротивление г), также грозившую смертной казнью."

Из материалов дела, отрывки из показаний обвиняемых по «делу двенадцати»: "Борисович, допрошенный 5 марта 1884 г. в качестве обвиняемого, об'яснил, что «он дворянин Рогачевского уезда, Могилевской губернии, Аполлинарий Алексеевич Борисович, образования никакого не получил, выучился грамоте самоучкою, знает токарное, слесарное и др. мастерства, знаком с чертежным искусством и этими занятиями снискивал средства к жизни. В Киев он прибыл в первых числах .января текущего года из Москвы, где работал слесарем на одном из заводов. Для какой цели прибыл в Киев, об'яснить не желает. На некоторое время уезжал из Киева, но куда—сказать не желает. Вернулся в Киев 2 марта, того же числа нанял квартиру, куда на следующий день перевез свои вещи. После переезда на квартиру, выйдя около 9 часов вечера, был задержан на улице какими-то людьми, в которых, желая скрыться, стрелял из имевшегося при нем револьвера и выпустил, насколько помнит, все шесть зарядов, при чем он высказал сожаление, что, благодаря тугому спуску курка у револьвера, ему не удалось убить кого-либо из задержавших его лиц. Далее Борисович показал, что он принадлежит к русской социально-революционной партии, к фракции народовольцев, при чем на счет роли, которая была отведена ему в этой партии, а также имел ли он какие полномочия и поручения, объяснений давать не желает, но добавил, что по направлению он—террорист. О задачах, планах и организации партии народовольцев дать какие-либо указания отказался.

В последующих показаниях он признал паспорт на имя Борисовича подложным, а свое настоящее имя открыть отказался, «не желая причинить беспокойство своим родным и знакомым». Насколько скудны сведения, данные по делу жандармами, видно из след, резюме их относительно Борисовича и М. П. Шебалина.

«Из показания унтер-офицера Коченовского и Золотых видно, что, «начиная с первой половины февраля по март текущего года именующий себя Борисовичем почти ежедневно, часов в 10 или 11 утра, выходил из квартиры Щулепниковой, с которой он 3 марта, часа в 4, имел свидание на Бибиковском бульваре. Расставшись с Щулепниковой, Борисович направился в ее квартиру, откуда вынес подушку и серое байковое одеяло и на извозчике отправился па Подол, в Братский монастырь, откуда он вскоре вышел со студентом духовной академии Дашкевичем, имея в руках, кроме подушки и одеяла, еще и чемодан».

«17-го февраля жена Шебалина с какой-то барышней приехала к Кочетовой и привезла какой-то тюк, завернутый в бумагу и имевший вид ящика. Унтер-офицер Фомин, наблюдавший за квартирою Шебалина с 27 января, показал, что Шебалин и Дашкевич посещали друг друга, при чем Шебалин ходил чаще к Дашкевичу, который был у Шебалиных только два раза. Личность, проживавшая по Андреевской улице в доме № 6 (как оказалось впоследствии, привлеченный в качестве обвиняемого к дознанию, производящемуся в Петербурге, Николай Стародворский), весьма часто посещала Шебалина, вместе с которым, а также со студентами Завадовским и Степановым ходили часто на Ильиницкую улицу в дом под № 3. Шебалин, его жена и Стародворский заходили к Панкратову. Васильев часто ходил к Шебалину, который также бывал у Васильева, но реже. По показанию унтер-офицера Варфоломея Скриниченко, у Шебалина бывали Степанов, Завадовский, Дашкевич и Караулов. Шебалин заходил к Панкратову. То же подтверждают и другие унтер-офицеры. Начальник Киевского губернского жандармского управления сообщил, что проживавшая по Малой Владимирской улице в доме № 30 молодая женщина, с которой Шебалины находились в близких отношениях, по документу на имя жены бывшего Черкасского уездного исправника Белевцевой, накануне заарестования Шебалиных перевезла к ним свои вещи. Та же Белевцева находилась на извозчике у Софийского собора, в день заарестования Панкратова, вместе с ним поехала; во время задержания Панкратова успела скрыться. По справкам оказалось, что женЩ4на эта к действительности не Белевцева».

Допрошенная б марта в качестве обвиняемой, Кочетова показала, что это «настоящая фамилия, что она ни к какому тайному сообществу, преследующему революционные цели, не принадлежит, но вполне разделяет и одобряет принципы, стремления и программу социально-революционной партии «Народной Воли», при чем в интересах этой партии не действовала и вообще никакого участия в преступной деятельности не принимала и никого из лиц, принадлежащих к партии, не знает».

От об'яснений по другим вопросам или отказывалась, или давала отрицательный ответ.

На допросе 13-го апреля именовавшаяся Кочетовой показала, что «она на самом деле—дворянка Костромской губернии Варвара Васильевна Щулепникова. Воспитывалась она сначала в Костромской женской гимназии, затем поступила в 8-й класс Нижегородской женской гимназии, наконец, в 1880 году на Бестужевские высшие женские курсы. С отцом и мачехою она рассталась в конце февраля 1880 года, но куда затем отправилась и где проживала, об'яснить не желает. К делам о государственных преступлениях она до настоящего времени не привлекалась, но в мае 1881 года у нее в Петербурге был произведен обыск, не давший никаких результатов, и она была лишь допрошена в качестве свидетельницы по делу слушательницы Бестужевских курсов Грязновой. С марта 1883 г. она, Щулепникова, перешла на нелегальное положение и стала проживать по подложным документам. Но чем это обусловливалось, при каких обстоятельствах произошло, откуда получались документы,—об'яснить не желает. Далее, обвиняемая Щулепникова заявила, что она принадлежит к русской социально-революционной партии «Народная Воля», но определенной функции в ней не имеет; принадлежность ее к партии выражается главным образом в сочувствии ее стремлениям и задачам, при чем, если бы встретилась надобность в активной деятельности, то она, Щулепникова, охотно приняла бы в ней участие и отдала бы ей свои силы даже и тогда, если бы эта деятельность была террористического характера. Приезд ее в Киев никакой определенной цели, в смысле революционной деятельности, не имеет, но зачем она приехала, сказать не желает, а предполагался ли с'езд членов партии, она не знает. Летом 1883 года она в течение около полутора месяца проживала в Варшаве, но зачем и у кого, об'яснить не желает; относительно круга своих знакомств она также отказалась дать какие-либо об'яснения, причем указала,как на свою знакомую, на некую Марью Якубовскую, добавив, что о том, где эта последняя находится, когда и где она, Щулепникова, с нею познакомилась, сказать не желает, но в Киеве с Якубовскою не встречалась; Стародворского совершенно не знает. С бывшею слушательницею Бестужевских курсов Лебедевой она знакома и зимою 1881 года отвозила больную Лебедеву на родину, в Тверскую губернию».

Названная здесь Лебедева, как видно из сообщения начальника Петербургского губернского жандармского управления, была сослана в марте 1882 г. за пропаганду среди петербургских рабочих и распространение революционных изданий среди юнкеров Константиновского училища. Что же касается до Якубовской, то оказалось, что документ, по которому она проживала, фальшивый, почему, в виду ее нелегального положения и тесной связи с Щулепниковой, постановлением от 13 июля сделано распоряжение о розыске Якубовской для привлечения ее к дознанию.

Штаб-офицер для особых поручений при начальнике Варшавского жандармского округа 26 июля сего года за № 830 сообщил, что «по произведенному им дознанию о социально-революционной партии в Привислянском крае «Пролетариат», между прочим, установлено, что Варвара Щулепникова проживала в Варшаве у привлеченных к дознанию в качестве обвиняемых: сначала под именем Веры Антоновны у бывшего мирового судьи Добровольского, а затем под именем Кочетовой у бывшего мирового судьи Бардовского, имея постоянные сношения с лицами, принадлежащими к социально-революционной партии «Пролетариат». В виду  изложенного, названный штаб-офицер просил допросить Щулепникову в качестве обвиняемой в принадлежности к социально-революционной партии в Привислянском крае, что и было исполнено, при чем Щулепникова, не признавая себя виновной, на все вопросные пункты отвечала отрицательно».

Из показания отца обвиняемой, статского советника Василия Щулепникова, видно, что «дочь его Варвара, поступив на Бестужевские курсы в 1879 году, проживала на частной квартире, хотя и имела в Петербурге родного дядю, у которого проживала другая дочь его, Мария. Приезжая на короткие сроки в Петербург, он, Щулепников, замечал, что с его дочерью Варварою произошла странная перемена, выражавшаяся в ненормальных отношениях к нему, свидетелю, и в уклонении от того общества, среди которого он вращался. В марте 1882 года он прибыл в Москву, куда приехала и дочь Варвара. Заметив, что дочь Варвара принимает у себя каких-то незнакомых ему личностей, он запретил эти приемы, вследствие чего она уехала в Петербург. В феврале 1883 года, когда он поселился в Петербурге, дочь Варвара выразила желание жить вместе и затем отправиться в Костромскую губернию, но вскоре дочь его начала принимать у себя таких личностей, которые, видимо, избегали знакомства с ним, почему он, Щулепников, решительно потребовал прекращения знакомства с этими личностями. В ответ на это дочь Варвара сказала только: «ну, доноси на меня», на что он, свидетель, возразил, что для того, чтобы донести о ней, он еще не имеет надлежащих оснований, причем обещал принять меры для обуздания ее, добавив, что он будет просить, чтобы выдача ей ежемесячной субсидии в 50 рублей, назначенной им, производилась бы через обер-полицеймейстера, который, таким образом, имел бы возможность за нею наблюдать. Дочь Варвара после этого отказалась получать субсидию и куда-то скрылась».

Допрошенный в качестве обвиняемого 5 марта, Дашкевич, не признавая себя виновным в принадлежности к какому-либо противозаконному сообществу, об'яснил, что «он никогда заведомо не был знаком с лицами, принадлежащими к революционной партии, что в домах: по Мало-Владимирской № 57, по Лютеранской № 30, по Большой Владимирской № 43 и по Павловскому переулку у него знакомых нет, и он там не бывал» и т. д..

Спрошенный в качестве свидетеля студент духовной академии Арсений Селецкий по поводу найденного у Шебалиных конверта от письма из Варшавы объяснил, что «накануне получения письма, товарищ по академии Петр Дашкевич просил, что если получится письмо из Варшавы на его, Селецкого, имя, то передать таковое ему, Дашкевичу, так как письмо предназначается ему. Полученное на другой день письмо из Варшавы, согласно просьбы Дашкевича, было передано этому последнему нераспечатанным».

На допросе 14 апреля Дашкевич показал, что «письмо из Варшавы на имя Селецкого им получено, но от кого было письмо и к кому оно относилось, объяснить не желает, но адресовано оно было не к нему, Дашкевичу, а другому лицу, которому и передал письмо, не Читая, и которое назвать не желает. Каким образом конверт от указанного письма попал в квартиру Шебалина, он объяснить не может. Лично с Шебалиным он не знаком и в доме № 43 по Большой Владимирской никогда не бывал. По пред'явлении фотографических карточек Шебалиных, Панкратова, Щулепниковой, Васильева, Степанова, Борисовича, Завадовского, Караулова, Билевича, Данилевского, Дирдовского, Георгия Гуко-вича, Дашкевич показал, что личностей этих он не знает и видит в первый раз».

Показания же, наблюдавших жандармских унтер-офицеров устанавливают, когда, где и с кем встречался Дашкевич, когда ночевал у него Стародворский и т. д. Так, «29 февраля Шебалин, имея в руках сверток бумаги, прохаживался по Мало-Владимирской улице, как бы кого поджидая, что продолжалось до тех пор, покуда с Шебалиным встретился Дашкевич, но, встретившись, они не останавливались, показывая вид, что они друг друга не знают, при чем Дашкевич отправился к Щулепниковой, и туда же пошел Шебалин, обратно же вышли оба вместе».

16-го апреля 1884 года ректором Киевской духовной академии были доставлены начальнику Киевского жандармского управления связка изданий революционного содержания и другие предметы, найденные сторожами академии под лестницею во время уборки. Когда сторожа подметали в помещении студентов внутреннюю лестницу, они заметили между кирпичами веревочку: вынув свободно три кирпича, они потянули за веревочку и вытащили связку бумаг. В связке оказалось: 1) пять полных экземпляров гектографированной брошюры под заглавием: «Софья Львовна Перовская, материал для биографии», 2) четыре экземпляра той же брошюры, неполные; 3) пять номеров революционной газеты «Вперед» за 1875 год; 4) гектографированная брошюра «Очерк экономического положения России и задачи Народной партии»; 5) гектографированная брошюра, издание кружка народников: «Все для народа и посредством народа», статья Аксельрода из 19 № «Вольного Слова»—цена 50 к.; 6) том IV журнала «Вперед» 1876 г., на обложке коего печать с надписью «Книжная агентура Народной . Воли»; 7) шесть экземпляров печатной программы Вестника «Народной Воли", 8) 16 печатных заявлений «От Южно-русской боевой дружины» о казни рабочего Шкрябы; 9) три экземпляра 2-го издания прокламации 16 декабря 1883 года об убийстве подполковника Судейкина; 10) 4 печатных листка без начала и конца, издания «Народной Воли», от 20 августа и 2 сентября 1883 года; 11) два печатных листка добровольного сбора «в пользу народного освобождения» редакции «Народной Воли»за №1 и 18,причем на первом обозначен сбор в 2 рубля, на втором — 200 рубл. 50 коп.; 12) рукописная брошюра «Стачка—фабричная картинка»; 13) рукописная брошюра «Экономический кризис и политические партия»—письмо из Парижа; 14) рукописная статья, начинающаяся словами: «От И. К. В виду разнообразных и большею частью ложных слухов» и заканчивающаяся словами: «И. К. найдет время неуклонно преследовать дело очищения русской политической атмосферы от деморализации, развитой в ней Судейкиным»; 15) разорванное пополам письмо от 2/14 февраля 1884 года, начинающееся словами: «Прилагаем при сем копию с заявления И.К.»—без подписи; 16) написанное карандашом заявление, начинающееся словами: «Более чем двухлетний опыт показал»; 17) рукописные стихи, начинающееся словами: «Она бесстрашна, холодна» и кончающееся словами: «К ногам презренных палачей»; 18) рукописная статья, начинающаяся словами: «Ошибки революционера и преступления предателя»; 19) письмо без обозначения числа, месяца и года, обращенное к «Милой Варе», подписанное «Ваша Смирнова», текст письма, очевидно, обозначился от покрытия бумаги полуторахлористым железом; 20) письмо, помеченное 22 марта, без обозначения года, начинающееся словами: «Вчера я получила от тебя хотя и маленькую весточку», сбоку письма сделана приписка: «Крепко целую тебя — твоя Лиза»; на письме между строками виднеются полосы от раствора полуторахлористого железа; 21) конверт с фотографическою карточкою Веры Филипповой, урожденной Фигнер; 22) заграничный паспорт, выданный 18/30 января 1884 года Виленским губернатором на имя виленского мещанина Бендина; 23) Четыре чистых бланка: свидетельство о выполнении воинской повинности, свидетельство о принадлежности к купеческому сословию, свидетельство из Кременчугской городской управы, 2-й гильдии, для лица иудейского вероисповедания и свидетельство о явке к исполнению воинской повинности, бессрочное, с печатью Черниговского уездного по воинской повинности присутствия; 24) 15 боевых патронов; 25)4 пузырька с хлороформом. При этом было признано: заявления об убийстве Шкрябы и листки добровольного сбора тождественны с найденными у Щулепниковой; программы «Вестника Народной Воли» тождественными со взятыми в квартире Шебалиных; рукопись, начинающаяся словами «Ошибки революционера и преступления предателя», писана Карауловым, почерк которого представляется особенно характерным; письмо, подписанное «Твоя Лиза», писано к Щулепниковой ее родною сестрою, Елизаветою Бартеневою; печать на журнале «Вперед» книжной агентуры «Народной Воли» тождественна с печатью на книге, отобранной при обыске у Дашкевича.

По словам Щулепниковой, она «указанного письма сестры не получила; каким образом оно попало в духовную академию, она не знает».

При пред'явлении Дашкевичу вышеназванных предметов, найденных в здании академии, он об'яснил, что «все это он видит в первый раз и никаких объяснений дать не может. Почерк, которым писаны рукописи, ему неизвестен; кому принадлежат рукописи, он не знает». По сличении почерка письма с заявлением при нем, начинающимся словами: «Прилагаем при сем копию с заявления И. К., имеющего появиться в ближайшем номере Л. Н. В.» с почерком, которым написано собственноручно обвиняемым Дашкевичем показание в настоящем деле, эксперты пришли к выводу, что оба эти почерка имеют большое сходство.

Фотографическая карточка Николая Стародворского была пред'явлена Дашкевичу, который заявил, что личность эта ему вовсе незнакома, между тем товарищ Дашкевича, Арсений Селецкий, признал в карточке личность, которая приходила к Дашкевичу и с ним беседовала».

Допрошенный 7 марта и в последнее время в качестве обвиняемого Панкратов, систематически отказываясь от об'яснений и отрицая, дал разновременно о себе такие сведения: «Пробыв 4 года в Корчевском ремесленном училище и выучив мастерство токарное, отчасти и столярное, он с 1875 года проживал в Москве, работая на разных заводах; а где затем проживал и чем занимался, привлекался ли к делам о государственных преступлениях, откуда и зачем прибыл в Киев—сказать не желает».

В дальнейшем Панкратов об'яснил, что с июля 1880 по ноябрь 1881 года он проживал в Петербурге, работая на заводах, а затем по недостатку работы переехал в Москву, откуда, заметив за собою наблюдение полиции, уехал, но не желает объяснить, куда, и стал жить нелегально. В пред'явленной ему карточке Николая Стародворского он видит лицо, ему совершенно незнакомое.

При допросе 19 мая Панкратов показал, что, уехав из Москвы в конце февраля или начале марта 1882 г. в Ростов-на-Дону, он работал во Владикавказских мастерских, причем в это время у рабочих был произведен обыск, и у него отобраны были буквари и лекции политической экономии профессора Иванюкова. Выбыв из Ростова, он стал жить без паспорта, но где и у кого, сказать не желает.

Департамент полиции уведомил начальника Киевского губернского жандармского управления, что «задержанный в Киеве Василий Семенов Панкратов разыскивался по циркуляру от 17 апреля 1882 i. и подлежал привлечению к дознанию о пропаганде среди петербургских рабочих».

Наблюдениями жандармских унтер-офицеров установлены сношения и знакомство Панкратова с Шебалиным, Васильевым, Дашкевичем, Борисовичем, Стародворским. Особенно частые и продолжительные встречи были с Шебалиным.

Допрошенный 7 марта в качестве обвиняемого в принадлежности к социально-революционному сообществу, проживавший под именем губернского секретаря Тейш об'яснил, что «он на самом деле— дворянин Саратовской губернии Василий Андреев Караулов. Воспитывался в Витебской гимназии, курса не окончил. В 1877 году поступил вольным слушателем в Петербургский университет, в апреле 1878 года уехал в деревню к матери в Псковскую губернию. В январе 1880 года он снова отправился в Петербург, где проживал до апреля 1883 года, когда уехал сначала в деревню, а затем в Витебскую губернию, откуда бежал за границу вследствие уверений Дегаева, что Судейкин имеет в виду арестовать его, Караулова. За границею он проживал безвыездно в Париже до февраля 1884 года, а в двадцатых числах того же месяца прибыл в Киев». В дальнейших показаниях держался позиции, указанной в статье М. П. Шебалина.

Из отзывов начальника Петербургского губернского жандармского управления видно, что «Караулов во время своего пребывания в Петербурге навлекал на себя подозрение в политической неблагонадежности, вследствие близких сношений с лицами, политическая неблагонадежность коих являлась установленною несомненно. По сообщенным к дознанию начальником Киевского губернского жандармского управления сведениям, добытым секретным агентурным путем, Караулов в недавнее время присутствовал в Париже на сходке эмигрантов и затем, снабженный надлежащими инструкциями, отправился в Киев на с'езд членов народовольческого сообщества, причем на с'езде этом, между прочим, решено совершить в ближайшем будущем 5 или 6 политических убийств для поддержания кредита партии, и на первом плане поставлено убийство министра внутренних дел. В названном сообщении добавлено, что сведения о принадлежности Караулова к преступному сообществу имелись уже давно и были подкреплены показанием Дегаева, по словам которого Караулов принадлежит к террористам».

Если сравнить это сообщение с письмом Плеве к Новицкому, то можно придти к заключению, что сведения об участии Караулова в парижском совещании и о решении киевского с'езда добыты не Новицким «секретным агентурным путем», а взяты из этого письма:

«Вследствие произведенных вами 4 сего марта в Киеве арестов ч долгом считаю уведомить вас, милостивый государь, что супруги Шебалины являются лицами, заслуживающими внимания, так как они неоднократно являлись хозяевами типографий, где печатались преступные листки. Что же касается Василия Караулова, то из имеющихся агентурных сведений видно, что в недавнее время он был в Париже, где была устроена сходка (под председательством Тихомирова, и где присутствовал Караулов), на которой Дегаев передал присутствующим списки лиц, выданных им, а также тех, которые являются в настоящее время для сообщества наиболее опасными. За услугу, оказанную убийством Судейкина, Дегаеву прощено его предательство сообществу, под тем условием, чтобы он уехал в Америку (на что ему были выданы необходимые средства) и не давал более признаков жизни. После этой сходки Василий Караулов, снабженный надлежащими инструкциями, отправился из Парижа в Киев на с'езд членов народовольческого сообщества. На с'езде этом, между прочим, решено совершить в ближайшем будущем пять или шесть политических убийств для поддержания кредита сообщества, причем на первом плане было поставлено покушение на жизнь г. министра внутренних дел. Сообщая об изложенном для соображений Ваших при допросах привлеченных лиц, долгом считаю присовокупить, что сведения о принадлежности Караулова, а также его брата Николая (землевладельца Псковской губернии,— об аресте его распоряжение сделано) имелись уже давно и были затем подкреплены показаниями Дегаева, причислявшего Василия Караулова к числу террористов. В виду изложенного, к показанию Караулова о том, что всякие покушения отвергнуты ныне партией, следует относиться крайне осторожно, так как этим он, может быть, полагает замаскировать настоящее положение дел».

Допрошенный 6 марта в качестве обвиняемого в принадлежности к социально - революционному сообществу студент Васильев об'-яснил, что «по окончании в 1878 году курса в Гродненской гимназии он поступил в медико-хирургическую академию, где пробыл 3 года, и поступил в петербургский университет по юридическому факультету, откуда в апреле 1882 года был уволен из-за невзноса платы за право слушания лекций и затем до конца 1883 года, не имея определенных занятий, проживал в Петербурге, затем приехал в Киев и в октябре поступил в Киевский университет. С сентября 1883 г. по 1 марта текущего он в видах снискания средств к жизни служил по вольному найму в канцелярии генерал-губернатора. Ни к какой тайной организации не принадлежит и с лицами, к ней принадлежащими, заведомо знаком не был, но принимал некоторое участие в издании предполагаемой газеты Юго-Западной группы партии «Народной Воли» под заглавием «Социалист», к чему он, Васильев, приглашен был одним из своих знакомых, назвать которого не желает, и о принадлежности к какой-либо организации ему ничего не известно. Через это лицо должны были доставляться ему все статьи и корреспонденции, заранее просмотренные неизвестными ему членами партии, при чем он, Васильев, обязан был просмотреть все статьи и корреспонденции исключительно с литературной стороны, а также сгруппировать доставленный материал в порядке, принятом всеми газетами. Согласился он на сделанное предложение, желая содействовать утверждению свободы слова вообще, не различая прогрессивных партий». При отзыве от 19 апреля за № 1039 департамент полиции доставил начальнику киевского губернского жандармского управления письмо на имя Макария Васильева, не врученное по принадлежности вследствие ареста Васильева. Письмо это, в некоторых местах зашифрованное, было препровождено в Петербург, где был разобран шифр. Оно начинается словами: «Только в руки Мих. Петровича или Пр. Федоровны».

«Дорогой Михаил Петрович и многоуважаемая Прасковья Фед.». Затем имеется следующая фраза: «Сегодня приехал Мих. Ад. и как громом поразил нас вестью, что Вы все еще на легальном положении». Относительно упоминаемой здесь личности «Мих. Ад.» начальник киевского жандармского управления 10 мая за № 1355 сообщил к дознанию, что арестованный в Петербурге 16 марта Стародворский проживал нелегально в Петербурге под именем Михаила Адамовича Савицкого, и следует поэтому предположить, что упоминаемый в письме Михаил Адамович есть никто иной, как Стародворский. Далее в письме заключается совет переходить на нелегальное положение или уезжать из Киева, говорится о типографии, которая стоит «недурно», выражается сожаление, что с М. А. не прислан денежный отчет, высказывается недоверие к «Стасю» и Алексею Кон. и упоминается, что во главе киевских дел будет стоять Павел Ив., которому просят передать адрес «нашей группы». Затем говорится: «Ждем Вас АН., у нас же тип.», оканчивается письмо фразою; «Напишите, сколько вам нужно денег», и подписано: «Александр Иванов».

Шебалин по поводу этого письма объяснил, что «оно, по-видимому, писано к нему, но он раньше не видел и по адресу Васильева никогда писем не получал. Относительно же самого письма Шебалин отказался дать об'яснения, как об авторе, так и о содержании, хотя оно ему, обвиняемому, понятно».

Васильев показал, что «письмо это к нему не относится; ни автор, ни почерк ему неизвестны, и содержание непонятно, так что никаких объяснений дать не может. В дополнение к своим показаниям от б и 15 марта, Васильев представил подробное изложение тех обстоятельств, которые, по его мнению, несомненно доказывают, что он ни к какой организации не принадлежал. Как на такое доказательство по отношению к своему пребыванию в Петербурге, Васильев указал на то, что, не имея определенных занятий, просил флота генерал-штаб доктора о принятии его, Васильева, в качестве фельдшера на фрегат «Минин», отправлявшийся на время около 3 лет в кругосветное плавание». Обращение Васильева с такой просьбой по справкам подтвердилось. Относительно же времени, которое он пробыл в Киеве, то краткость времени пребывания, по его мнению, и необходимость снискивать себе пропитание устраняют возможность причислить его к составу какой бы то ни было политической партии. Когда обращение его, Васильева, к разным лицам в Киеве с просьбой доставить ему занятие осталось без успеха, он обратился к генерал-губернатору с просьбою доставить ему какую-либо работу, занятие или должность, при чем о службе непременно в канцелярии генерал-губернатора не было и речи. Управляющий канцелярией, которому было поручено удовлетворение его просьбы, узнав из расспросов, что он, обвиняемый, более 10 лет занимался уроками, направил его к инспектору народных училищ, и только когда там никаких занятий не оказалось, он был принят на службу по вольному найму в канцелярию генерал-губернатора, что произошло совершенно случайно, без всякого обдуманного заранее намерения собирать какие-либо сведения, а исключительно ради приобретения средств к жизни.

Управляющий канцелярией, допустив к занятиям в канцелярии в качестве переписчика бумаг, исходящих от канцелярии и главным образом состоявших в об'явлениях просителям резолюций по их прошениям, счел необходимым собрать сведения о нравственных качествах Васильева и его политической благонадежности. Так как Васильев проживал в Киеве недавно и прибыл из Петербурга, то управляющий канцелярией обратился за означенными сведениями к полковнику Судейкину, который сообщил, что Васильев ни в чем предосудительном замечен не был, а исключен из Медико-хирургической академии за невзнос платы за слушание лекций. Несмотря на это, управляющей канцелярией, по его словам, неоднократно заявлял Васильеву, что долго он в канцелярии оставаться не может, так как труд его мало полезен, при чем в конце декабря или начале января было об явлено Васильеву, что ему дается еще месяца два сроку для приискания себе других занятий.

Постановлением от 23 мая Стародворский был привлечен к настоящему делу в качестве обвиняемого, о чем 24 мая сообщено начальнику петербургского губернского жандармского управления, который ответил, что Николай Стародворский привлечен при вверенном ему управлении к дознанию в качестве обвиняемого в преступлениях, предусматриваемых 249 и 1453 ст. Улож. о наказ., содержится под стражею в отдельном помещении, причем изменения принятой против Стародворского меры не предвидится. Из того же отзыва видно, что Стародворский привлечен при подольском губернском жандармском управлении к дознанию в качестве обвиняемого:

I) в вооруженном нападении на полицейских служителей с освобождением от конвоя препровождавшегося Волянского, 2) в принадлежности к преступному сообществу и в проживательстве по подложным документам и 3) в ограблении совместно с Волянским кучера графа Шембека, отнятии лошадей и экипажа. К тому же отзыву от 11 июня за № 2586 приложены копии протоколов допросов Стародворского от 8 мая и 9 июня, из коих видно, что Стародворский, признавая свою принадлежность к социально-революционной партии «Народная Воля», показал, что отобранные у него при задержании в Москве рецепт для изготовления взрывчатых веществ для метательных снарядов, лом и письмо, подписанное «Михаил Васильевич», принадлежат ему, Стародворскому. Ни в январе, ни в феврале он в Киеве не был и по матрикулу студента Мицкевича не проживал, а на другой день после убийства Судейкина, 17 декабря вечером, уехал из Петербурга на Юг, дорогою остановился в Киеве на 3 дня.

Студенты Завадовский и Степанов на допросах дали сходные показания: ни к какому тайному противозаконному сообществу не принадлежат, никого из привлеченных к настоящему делу не знают. Кем писано им обоим письмо из Петербурга, они сказать не желают. В письме сообщаются сведения о Зое Григорьевне Ге, их хорошей знакомой по Николаеву, привлеченной по политическому делу за какие-то сношения с офицерами.

Из донесения помощника начальника Херсонского губ. жандармского управления по Херсонскому уезду видно, что Завадовский и Степанов, проживая в Николаеве, вели постоянно знакомство с лицами, известными жандармскому управлению своей неблагонадежностью, впоследствии арестованными и привлеченными в Одессе к делам политического характера, при чем Завадовский в особенности своим таинственным образом жизни и частыми поездками в Одессу возбуждал подозрение в сношениях с членами тайного революционного общества. Из сообщения начальника петербургского губ. жандармского управления видно, что Завадовский в бытность свою в Петербурге привлекался в апреле 1883 года к дознанию по обвинению в преступлении, предусмотренном 318 ст. Улож. о нак., поводом к чему послужило то, что Завадовский явился в квартиру Кузьменко во время производства у этого последнего обыска. Из того же сообщения видно, что Зоя Григорьевна Ге в августе 1883 года была привлечена к дознанию, производимому генерал-майором Середою по обвинению в принадлежности к преступному сообществу, выразившейся в близких отношениях с Верою Фигнер и укрывательстве этой последней, причем, хотя по обыску у Зои Ге обнаружены преступные издания, она освобождена из-под стражи под залог в десять тысяч рублей. Из отзыва помощника начальника херсонского губернского жандармского управления видно, что Григорий Николаевич Ге и все его семейство отличаются крайне вредным, в смысле политическом, направлением. Когда Зоя Григорьевна проживала в доме отца, то у нее гостила Вера Фигнер, причем Зоя Ге принимала участие в революционных кружках, образовавшихся в Николаеве среди офицеров, и ее часто посещал Завадовский, который был дружен с проживавшим в доме Ге студентом Степановым.

Нелишне остановиться на одном инциденте, имевшем место при производстве дознания по настоящему делу. По постановлению киевского губернатора, Васильев был посажен «на хлеб и на воду» в тюремный карцер на шесть дней «за лживые показания, данные от 1 апреля 1884 года, в коих видно непозволительное глумление над правительством и законами». Васильев написал на имя генерал-губернатора обширное прошение, в котором заявляет, что, «не имея возможности опротестовать означенное постановление и подчинившись просто физической силе, считает это наказание, во-первых, противозаконным, так как ответственность за отношение его к правительству и закону предстоит нести ему в будущем; во-вторых, бесчеловечным и жестоким, если принять во внимание слабость его организма и свойства тюремного карцера; в-третьих, совершенно бесцельным, так как оно лишь оставило ревматическую боль в ногах, но ничуть не изменило его отношений ни к действующему закону, ни к современному правительству. Что касается содержания своих показаний, то считает, что они не могут ограничиться одними ответами на вопросы жандармского офицера, особенно если дело будет решаться в административном порядке, когда показания могут служить единственной защитой. Не принадлежа ни к какой политической противоправительственной организации, но не отрицая своей виновности перед лицом современного закона, он желал на допросах доказать, что его виновность тождественна с виновностью, если не большинства, то значительной части всего русского интеллигентного общества».

Вот еще отрывок, относящийся к этому же инциденту, из собственноручного доклада Новицкого графу Игнатьеву: «Васильев во время производства о нем дела держал себя в высшей степени дерзко, показания давал в насмешливом, дерзком, ругательном, ироническом направлении по отношению к властям, полиции, правительственным и законодательным учреждениям, так что бывший министр граф Толстой, которому были докладываемы эти показания, признав их лживыми и имеющими характер глумления над представителями власти, изволил сделать распоряжение о наложении на Васильева дисциплинарного взыскания во время содержания его под стражей в тюрьме и предложил не допускать по отношению к нему никакого отступления от тюремной дисциплины, и несмотря на строгие меры, против него предпринятые, за которые протестовали другие сообщники его, содержимые в тюрьме, он успел подбить других арестантов политических не раз к открытым беспорядкам в тюрьме»."

М.Шебалин: "После вручения обвинительного акта, назначения защитников и прочих формальностей, 1 ноября 1884 года нас всех из тюрьмы, в которую незадолго до этого перевели и четырех, сидевших в Старокиевском участке, повезли в суд. Перевозили нас с большой помпой: по одному в карете с двумя жандармами внутри; карету конвоировали 6 конных жандармов. В здании военного суда, где мы прожили все 8 дней судебной процедуры, для мужчин была отведена большая комната с 10 приличными кроватями, соответственными столиками и стульями; в этом помещении мы ночевали, проводили время перерывов, обедали. В нашу комнату ход был через другую большую комнату, в которой помещался караул, а по другую сторону была маленькая комната для дежурных жандармских унтер-офицеров. Конечно, у обеих дверей стояло по 2 часовых, и постоянно проходил дежурный жандарм, но в своей комнате мы были довольно свободны: говорили и спорили по делу, шутили, смеялись, вообще, были, как «дома». В таких же условиях в комнате через коридор помещалась моя жена с ребенком, родившимся в тюрьме, и Щулепникова. Днем они могли бывать и в нашей комнате. На судебное заседание нас переводили через коридор в соседний зал. Все здание было окружено кольцом часовых, дежурила целая рота с 2-мя офицерами. Пища, обращение и вся обстановка суда были очень приличные. Думается мне, что этим мы были обязаны председателю суда генерал-майору Кузьмину, бывшему петрашевцу, разжалованному в солдаты, а потом снова дослужившемуся до генерала. Вел он себя очень корректно и внимательно, тогда как другой судья, ген.-майор Конисский, демонстративно - пренебрежительно относился ко всему судебному следствию, оказывая внимание только словам прокурора. Кроме этих двух судей, было четверо или пятеро армейских полковников. В составе защиты были лучшие тогдашние силы: Куперник, Гольденвейзер, Литфорс, Баженов и др.

Первой задачей, поставленной себе нами и защитой на судебном следствии, было поколебать достоверность показаний шпиков о наших встречах и взаимных посещениях; ведь, на этих показаниях держалось все обвинение в «сообществе». Шпики (унтер-офиц. в штатском) достаточно путали, а в некоторых случаях и просто врали, чтобы скрыть свою, как им казалось, небрежность наблюдения. Затем необходимо было подчеркнуть нелепость утверждения прокурора, что если кто-либо знаком с членом революционной партии, то и он сам должен быть причислен к этой же партии и сослан на каторгу. Прокурор решился даже бросить фразу: «Кто знаком с Шебалиным, тот погибший человек». Общими усилиями защиты и подсудимых обе эти задачи были выполнены, и, таким образом, сильно поколеблено было обвинение, в частности особенно относительно Степанова, Завадовского и Затворницкого. Относительно последнего, впрочем, нужно было еще об'яснить, как попал к Стародворскому, знакомство с которым Затворницкий отрицал, матрикул студ. Мицкевича, бывший на хранении у Затворницкого. Удалось свидетельскими показаниями установить, что этот матрикул Затворницкий дал на время Васильеву, знакомство с которым не могло быть инкриминировано Затворницкому, для того, чтобы провести на какую-то лекцию известного профессора одного знакомого Васильева, окончившего университет и интересовавшегося этой лекцией. Было кое-что сделано в этом направлении и по отношению к Дирдовскому и к другим, что, к сожалению, теперь не помню.

Помимо того, утверждение обвинительного акта о якобы происходившем или готовившемся с'езде, основанное на агентурных сведениях, полученных еще в сентябре 1883г., совершенно отпало. И все-таки напряженное состояние держалось все время суда до самого приговора: ведь, двоим, оказавшим вооруженное сопротивление, грозила смертная казнь по 2-м статьям, (не говоря уже об общей для всех статье 249; но несмотря на это естественно напряженное состояние наших нервов, настроение у всех было бодрое, даже веселое. В нашей комнате во время перерывов, обмениваясь впечатлениями от суда, совещаясь между собой и с защитниками о методах и шансах защиты, мы иногда переходили на шутливый тон и громким смехом своим приводили в немалое изумление наших стражей.

Наконец, по окончании судебного следствия, прокурор в своей речи, считая доказанной принадлежность всех 12 обвиняемых к партии «Н. В.», требовал применения ко всем ст. 249, а к Панкратову и Мартынову еще и ст. 279 С.В.П. Такое огульное, поражающее своей нелепостью обвинение произвело, думается мне, известное давление на сознание и совесть наших судей, армейских полковников. Ведь был не 1906—7 год. Ставить одинаково под виселицу Панкратова, например, или меня, с одной стороны, и, с другой стороны, студентов, против которых было только знакомство с нами, да и то доказываемое путанными показаниями «внешнего наблюдения», т.-е. шпиков,—оказалось непереносно для совести бравых полковников. Защита, конечно, заметила и использовала этот момент. Главную задачу вывести всех нас из-под 249 ст. взяли на себя Куперник и Гольденвейзер. Куперник доказывал, что эта статья была создана после восстания декабристов 1825 г., что она имеет в виду именно вооруженное восстание, т.-е. «бунт войск», тогда как «Народная Воля», «хотя и стремится к изменению существующего строя насильственным путем и пр. и ознаменовала свою деятельность покушениями и т. д.», но нигде и ни разу не применяла восстания войск, а потому к лицам, принадлежащим к этой партии, нельзя применять эту статью. Аргументация, разумеется, была подробная, с ссылками на различные издания законов, с пред'явлением подлинников этих кодексов, с подробным юридическим анализом и пр. И вот, как мы увидим, защита одержала победу, и к нам была применена ст. 250.

Что касается ст. 279 (о вооруженном сопротивлении), то защита старалась подчеркнуть состояние аффекта, в которое неизбежно впадает упорно преследуемый человек, указывала на то, что жандармы были в штатском платье, и, следовательно, сопротивлявшиеся могли и не считать их «представителями власти», «конвоем», о которых идет речь в этой статье. Наконец, защита просила учесть и то обстоятельство, в особенности по отношению Борисовича, что стрельба была скорее демонстративная, не нанесла вреда преследователям.

Содержания речей всех защитников я, разумеется, не в состоянии вспомнить. Помню, что некоторые защитники попадали в конфликты со своими подзащитными. Так, один «умолял» своего клиента не возражать на его речь, а Баженова (адвоката) мне пришлось помирить с Мартыновым (Борисовичем), который рассердился на Баженова зa то, что он слишком напирал, по его мнению, на состояние аффекта, естественного у человека, которого преследуют какие-то «типы». Вообще, адвокаты не говорили в 'своих речах ничего, что могло бы шокировать нас, старались сговориться с нами. Так, например, Извеков (не помню, кого он защищал) через Куперника передал мне, что он находит нужным в интересах защиты своего клиента подчеркнуть мою руководящую роль и тем как бы нападать на меня. Разумеется, я просил передать ему, что ничего, кроме благодарности, он за это от меня не услышит.

Вспомнить все свое последнее слово я, разумеется, не в состоянии. Но кое-какие главные мысли помню. Признав свою принадлежность к партии «Н. В.», я сказал, что в Киев я приехал для осуществления цели этой партии и работал действительно в местной организации, из членов которой вижу на скамье подсудимых только двух: Панкратова и Мартынова. Подтвердив некоторые факты и знакомства, которые полезно было подтвердить в целях защиты (какие именно, теперь не помню), я указал на смехотворность утверждения прокурора: «Кто знаком с Шебалиным,—тот погибший человек», и категорически возражал и отверг определение прокурором народовольцев, как «героев бомбы и кинжала», на основании хотя бы того (другие доводы могут быть не вразумительны для г. прокурора), что каждый террорист, идя на террористический акт, прежде всего обрекает самого себя смерти. Закончил я утверждением— со ссылкой на нелегальную литературу, которой много читалось на суде,—что на террор толкает нас само правительство. Мне удалось договорить свою коротенькую речь без вмешательства председателя. Других он прерывал и довольно нелепо,—так, Караулова он остановил, помнится, за то, что тот о реформах Александра II выразился, как о потрясении «старых основ». Останавливал председатель Васильева за то, что тот назвал какое-то утверждение прокурора «шантажем», Панкратова,— не помню, за что, но вообще крупных столкновений во время суда и последних слов не было.

На 8-й день процесса вынесена была резолюция (по которой для Панкратова была назначена смертная казнь, правда, с оговоркой), а 12-го был прочтен нам приговор в окончательной форме, по которому трое: Степанов, Затворницкий и Завадовский были оправданы (они были выпущены на волю еще 8 ноября), двое: Шебалина и Дирдовский ссылались на житье, трое: Дашкевич, Васильев и Щулепникова шли на поселение в Сибирь и четверо приговаривались к каторге: Панкратов на 20 лет, Шебалин на 12 л., Мартынов на 12 л. и Караулов на 4 г.

Приговор этот считался очень мягким. Из переписки Киевского ген.-губ. Дрентельна видно, что министр внутр. дел граф Толстой запрашивал о причинах столь «мягкого» приговора. Дрентельн оправдывался тем, что предварительное следствие было ведено так, что не дало данных для осуждения оправданных и для более сурового приговора против остальных. Этот отзыв был, наверно, очень огорчителен для Н. Новицкого, который много хвастал нашим делом и, кажется, получил какую-то награду за него. Затем Дрентельн, продолжая оправдываться, пишет, что «каторжные работы, хотя бы на 4 года, он не может считать мягким наказанием. Что касается судей из армии, то все они заслуженные офицеры: два командира полков, 1 командир саперного батальона и один старый батарейный командир».

Неизвестно, были ли какие-нибудь неприятности по поводу нашего дела для Дрентельна, но Кузьмин был смещен с должности председателя, а главный Военный суд издал циркуляр, который предписывал Военным судам не выводить из-под 249 ст. дел о социально-революционной партии «Н. В.» и ей подобных. Поэтому-то дело партии «Пролетариат», разбиравшееся в Варшаве в 1885 г. (дело Куницкого, Бардовского и др.) кончилось огульным приговором всех к повешению; только потом приговор этот был детализирован и для многих смягчен, оставаясь в общем весьма свирепым. Относительную мягкость нашего приговора можно приписать, помимо влияния Кузьмина, еще тому, что предыдущий приговор по делу Веры Николаевны Фигнер и военной организации был очень жесток, и, как говорили наши адвокаты, его свирепость вызвала в общественных кругах волну возмущения, что в свою очередь могло отразиться на настроении наших судей—полковников.

Как бы в утешение огорченных нашим приговором высших властей края, министерство внутренних дел письмом за подписью Оржевского от 4 декабря 1884 г. за № 5188 сообщает ген.-губернатору «для сведения», что признано необходмым Панкратова, Борисовича, Шебалина и Караулова заключить в Шлиссельбургскую тюрьму.

После об'явления приговора в окончательной форме мы, разумеется, ничего еще не знали о нашем назначении в Шлиссельбург и, отвезенные снова в тюрьму, стали готовиться к отправке в Москву и даже в Сибирь, порадовавшись за оправданных и выпущенных на волю, которых, впрочем, Новицкий на следующий же день снова приволок в тюрьму, чтобы, продержав день—два арестованными, выслать их из пределов генерал-губернаторства.

В этих приготовлениях прошли недели три, и в это время у нас возник вопрос о «бритье». Мы знали, что нас, каторжан и ссыльно-поселенцев, по закону должны обрить (полголовы) и заковать в ножные кандалы. Мы решили заковке в кандалы не противиться, а брить половину головы не давать. Мотивировали мы это тем, что бритье головы не может быть препятствием  к побегу, каким несомненно являются кандалы. Бритье головы легко скрыть, оно является плохой предупредительной мерой против побега; как пережиток старины, оно представляется просто издевательством над личностью. Поэтому, подчиняясь силе, мы признаем заковку, как целесообразную меру против нашего стремления убежать, но бритью, как бесцельному издевательству, не подчинимся.

Не помню уже, устно или письменно сделали мы это заявление начальству, но оно, конечно, не согласилось с нами, ссылаясь на закон и правила этапной службы. Лично я был убежден, что наши мотивы не убедят начальство, что нас силой обреют, и выйдет только большой скандал и шум. Но это тоже могло, ведь, быть полезно, в особенности при тогдашней обстановке в тюрьме.

Дело в том, что летом того же 1884 года Киевский университет праздновал свой юбилей, и все высшее начальство, начиная с министра, присутствовавшего, кажется, на юбилее, обставило это празднество так, что студенчество, и так раздраженное введением нового устава, чуть не поголовно взбунтовалось. Толпы студентов в дни юбилея ходили по улицам с пением украинских и революционных песен, выбили окна у ректора, устроили кошачий концерт перед университетом, куда их не пускали, и пр. Конечно, заработал Новицкий со всем «православным воинством»; вызваны были казаки и пехота; масса студентов была арестована. Кроме того, было много арестованных и по чисто политическим делам в связи с делом Лопатина, «Пролетариата» и пр. Вот для такого населения тюрьмы, в связи с настроением на воле, мне думалось, невредно было устроить некоторую демонстрацию.

9-го декабря нам предложили итти на заковку и бритье, мы отказались. Потащили нас из камер в канцелярию тюрьмы силой. Избиения, помнится, не было: тащили, взяв за руки и за ноги. Мы тоже не дрались, а только сопротивлялись. Все наши товарищи той части тюрьмы, где это происходило, стали бить стекла, ломать двери, кричать, стучать и проч., как водится в таких случаях. Нас, конечно, силою обрили и опять перевели в камеры. Все успокоилось.

На следующее утро нас стали выводить, чтобы присоединить к этапу, шедшему в Москву. Как только вывели нас на большой двор, посыпались снова стекла разбиваемых окон, послышались приветствовавшие нас крики...—это прощалась с нами та часть тюрьмы, которая, благодаря изолированности, не участвовала в протесте накануне.

На этапе в вагоне мы встретили, кроме наших сопроцессников, еще Клару Левенталь и Козловского, шедших в административную ссылку. До Москвы ехали мы, наслаждаясь обществом близких людей, вполне благополучно и даже весело. По приезде в Москву от нас тотчас же отделили жену мою, Щулепникову, Левенталь и Козловского, а нас, остальных, посадили в одну большую камеру, откуда были удалены уголовные арестанты. На следующий день под вечер внезапно мы: четверо каторжан и Дирдовский были вызваны для сдачи на этап, шедший в Питер. Тогда только мы стали догадываться, что нас хотят запереть в Шлиссельбург; Дирдовский же шел в Олонецкую губ. на житье.

В Питере меня поместили в Нижнем этаже Трубецкого бастиона. Камера была холодная, сырая, почти темная. Одежда—старое, драное белье и старый арестантский халат. Подкандальники и кандальный ремень отняли, так что кандалы волочились при ходьбе по полу, производя неистовый шум и натирая ноги. Гулять не водили. Постель, пища — все было как бы нарочито скверно.

В такой обстановке невесело прожил я дней 10—14, как вдруг 23 или 24 декабря 1884 г., на рассвете, ко мне в камеру ввалилась большая свора жандармов во главе со смотрителем. Меня раздели донага, обыскали, одели в арестантское платье, в котором я приехал, заковали руки и под руки повели из камеры. Все делалось почти в абсолютном молчании. Я ничего не спрашивал, а смотритель ограничивался короткими фразами: «Нужно раздеться...», «нужно надеть полушубок и шапку»... «заковать руки»... Привели меня в какую-то большую комнату недалеко от выхода, где я увидел еще жандармов в походной форме, офицеров и даже двух генералов. Один из генералов подошел близко ко мне и как будто что-то хотел сказать или спросить, но, остановившись в двух шагах от меня, взглянул мне в лицо, посторонился и бросил: «Принимайте». Подскочил офицер с папкой бумаг в руках, спросил: «Шебалин, Мих. Петр.?»—«Да»,ответил я. Он посмотрел в папку, по-видимому, на карточку, сделал знак, и два жандарма, одетых no-дорожному, взяли меня под руки, вывели из бастиона, посадили в закрытую кибитку, сели со мной вместе, и мы тронулись в путь.

Было еще совершенно темно, да и полог кибитки был спущен, но я, зная хорошо Питер, скоро понял, что мы выезжаем на Шлиссельбургский тракт. Все-таки, когда мы были уже за городом, полог кибитки жандармы откинули и на меня глянуло бледное северное зимнее утро, я вдруг спросил: «В Шлюшин едем?»—«Точно так!»— выпалил невольно старший жандарм, страшно смутился и поглядел на двух других. Кроме двух сидевших со мной на облучке, оказался еще один. Всю дорогу они молчали, изредка, и то вполголоса, почти шопотом переговариваясь друг с другом. На середине дороги нас встретил офицер, который, очевидно, нашел все в порядке; жандармы сделались более развязными, но я с ними не разговаривал. На одной из станций меня, не снимая ручных кандалов, угостили чаем с булкой и колбасой,

Около полудня наша кибитка в'ехала в крепостные порота, над которыми мне удалось прочесть золотую надпись «государева»,— так называлась входная башня шлиссельбургской крепости, которую я посетил еще в 1881 г. летом, как турист, когда в ней был расположен дисциплинарный батальон. Через эти ворота вышел я снова только через 12 лет, в ноябре 1896 года.

Вместе со мною попали в Шлиссельбург Борисович-Мартынов под № 17 (я под № 18), Караулов под № 19 и Панкратов под № 20.

Все они уже умерли. Мартынов, вывезенный вместе со мною в Вилюйск в 1896 г., переехал в Якутск и застрелился в 1902 г. Панкратов прибыл к нам в Вилюйск в 1899 году, в 1904 году бежал в Россию, принял активное участие в революционном движении, в частности принимал деятельное участие в Московском восстании 1905 г. Это обстоятельство, к счастью, осталось неизвестным царскому правительству, которое, снова арестовав его, сослало опять, только в ссылку в Якутскую область. В ссылке и после революции он работал в научных экспедициях и как революционер. Умер в Ленинграде в 1926 г. Караулова увезли из Шлиссельбурга в 1888 г. в Сибирь, он долго жил в Красноярске, от которого и попал депутатом в III думу. Умер в 1908 г.

Из моих сопроцессников Васильев и Дирдовский давно отбыли свой срок и живут: Васильев в Москве (умер в августе 1928 г.), а Дирдовский в Ростове. Петр. Григ. Дашкевич бежал из Тунки, долго жил в эмиграции, а теперь работает доктором в Калужск. губ. Жена моя Прасковья Федоровна не дошла до ссылки, умерла вскоре после смерти ребенка в Московской пересыльной тюрьме. О Щулепниковой я слышал, что она вышла замуж в Сибири за Малеванного, возвратилась с детьми в Россию, а теперь уже умерла. Из оправданных по нашему процессу остался в живых, насколько мне известно, только Евг. Дмитр. Степанов. Он, после освобождения из тюрьмы, некоторое время жил, не оставляя революционной работы, в России, потом вынужден был эмигрировать в Париж, привлекался и был осужден по делу о бомбах (провокация Гартинга) к каторжной тюрьме. В настоящее время живет в Ленинграде."