ОЧЕРК ИСТОРИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЮРЬМЫ НА КАРЕ

Где вьюги вечный стон и звон цепей печальный,
Где жизнь унылая, как факел погребальный ...
Несчастный край, где кровью сердце плачет ...
И. И. Мейснер

Ввиду возникшего предположения о переводе содержавшихся в центральных каторжных тюрьмах Европейской России государственных преступников в Восточную Сибирь и заявления заведывавшего нерчинскими ссыльнокаторжными о невозможности дальнейшего размещения их в существующих помещениях, генерал-губернатора Восточной Сибири генерал-лейтенант Анучин 1 марта 1880 г. представил бывшему министру внутренних дел статс-секретарю Макову записку, в которой, заявляя, что для разряда ссыльнокаторжных не имеется ни особых помещений, ни назначено особых штатных смотрителей, надзирателей и караула, находил необходимым устройство особой государственной тюрьмы в районе Нижне-Карийских промыслов Нерчинского округа Забайкальской области. При этом предполагалось подчинить означенную тюрьму заведующему нерчинскими ссыльнокаторжными, каковым был тогда полковник Кононович, с предоставлением ему прав комендантов, существовавших прежде для наблюдения за государственными преступниками, а равно образовать для тюрьмы особый штат из смотрителя и шестерых надзирателей с содержанием первому 1000руб. (из них 300руб. на канцелярские расходы) и каждому из последних по 350 руб. в год.

Означенная тюрьма предполагалась из следующих зданий: а) тюремного корпуса на 80 человек, с особой комнатой для больных; б) кухни с пекарней; в) бани; г) цейхгауза; д) дома для смотрителя; е) дома для надзирателей и ж) гауптвахты. На постройку тюрьмы, при условии принудительного труда каторжных, испрашивалось 12 тыс. руб.

Означенные предположения были Высочайше утверждены и тогда же в 1880 г. было приступлено к постройке новой тюрьмы, которая была открыта в ноябре 1881 г."

Тогда же 20 сентября 1880 г. бывшим министром внутренних дел генерал-адъютантом графом Лорис-Меликовым были сообщены генерал-губернатору Восточной Сибири нижеследующие указания для преподания таковых в руководство заведующему нерчинскими ссыльнокаторжными.

"1. Сосланные в каторжную работу государственные преступники состоят в полном ведении заведующего ссыльнокаторжными в Нерчинском округе.

2. Преступники эти содержатся всегда в оковах, впредь до того времени, пока не будет разрешен в утвердительном смысле вопрос о снятии оков с государственных преступников разряда исправляющихся, на основании общих правил о ссыльнокаторжных.

3. Разделение государственных преступников в жилищах и определение по скольку человек может поместиться в каждой палате предоставляется усмотрению заведующего ссыльнокаторжными.

4. На ночь государственные преступники содержатся запертыми замками в палатах, согласно общему положению для важных преступников.

5. Сии преступники назначаются на работы по распоряжению и высылаются на оные с ведома заведующего ссыльнокаторжными при нужном числе конвоя.

6. Государственные преступники должны получать содержание пищею и одеждою на том самом положении, как содержатся вообще прочие преступники, ссылаемые в каторжную работу.

7. Прибывающим за государственными преступниками женам их, с намерением разделить участь своих мужей, дозволяется жить отдельно от мужей вне острога, в каковом случае они могут иметь при себе услугу, но отнюдь не более одного мужчины и одной женщины.

8. Женам, последовавшим за мужьями, позволяется иметь свидание с ними через два дня один раз. Но всякое сношение жен с мужьями посредством их служителей должно быть строго воспрещено.

9. Строго воспрещается преступникам и их женам имение при себе или получение от кого бы то ни было больших сумм ни в наличных деньгах, ни в ценных вещах, исключая только такой суммы, которая необходима для их содержания, но и то не иначе как через заведующего ссыльнокаторжными, который выдает им таковое пособие по частям, смотря по надобности.

10. Кроме жен, пожелавших жить в Сибири для разделения участи своих мужей, дозволяется на том же основании проживание родителей преступников, свидание же с какими-либо другими родственниками и иными лицами вовсе воспрещается.

11. Все поступающие на имя государственных преступников и их жен письма просматриваются местным губернатором, к коему таковые и должны быть направляемы, и из них передаются только письма, признанные для этого со стороны губернатора удобными.

12. Адресованные на имя означенных лиц письма, не доставленные по назначению, возвращаются отправителю, если местожительство его известно.

13. Заведующий ссыльнокаторжными разрешает государственным преступникам чтение всех книг и изданий, в том числе периодических и газет, разрешенных для свободного обращения в публике, причем в случаях сомнения в том, разрешено ли известное издание, заведующий ссыльнокаторжными за разъяснениями обращается к губернатору. Издания и книги, получаемые заключенными, предварительно передачи их им, подвергаются предварительному просмотру со стороны заведующего ссыльнокаторжными.

14. Государственные преступники могут, с разрешения заведующего ссыльнокаторжными, заниматься в определенное время письменными работами или в конторе, или в особо отведенной для этого камере, для чего дозволяется им иметь на хранении у смотрителя письменные принадлежности, причем листы бумаги отпускаются им счетом. По окончании занятий письменные принадлежности, а также бумага в чистом или исписанном виде отбирается от арестанта.

15. В случае утайки со стороны государственных преступников письменных принадлежностей, они подвергаются заведующим ссыльнокаторжными дисциплинарному взысканию и им могут быть воспрещены временно, не более как на один месяц, дальнейшие письменные занятия. О последней мере заведующий ссыльнокаторжными доводит до сведения губернатора, и, в случае повторения утайки, письменные занятия могут быть окончательно запрещен и виновному.

16. Сами государственные преступники не должны писать письма ни к родственникам и ни к каким другим лицам. Жены же и родители государственных преступников могут посылать от себя письма, но не иначе, как отдавая оные открытыми заведующему ссыльнокаторжными, который непременно препровождает их к губернатору для дальнейшего отправления куда следует; другим же образом всякого рода письменные сношения строго запрещаются.

17. В чрезвычайных случаях, как-то явного сопротивления, замыслов к заговорам, буде никакие благоразумные меры не будут достаточны, заведующий ссыльнокаторжными может употребить холодное и, в самой крайности, огнестрельное оружие, не ответствуя в таком случае за убитых и раненых; при недостаточности собственной команды может требовать содействия ближайших военных и гражданских начальств."

Между тем, отступления, допущенные в порядке содержания государственных ссыльнокаторжных, при том духе неповиновения, буйства и своеволия, какими они всегда отличались, имели последствием возникновение в тюрьме беспорядков, завершившихся побегом 8 ссыльнокаторжных в апреле 1882 г.

Вследствие этого с мая 1882 г. изменяется характер Карийской каторжной тюрьмы: существовавший дотоле надзор заменен жандармским надзором и установлен иной порядок содержания арестантов, значительно стеснивший прежнюю их свободу.

Таким образом, история Кары распадается на два периода: первый - от 1879 г. до мая 1882 г. и второй - с мая 1882 г. до последнего времени.

I

Имеющиеся в Департаменте полиции сведения о Каре, начинаются с 1879 г., когда до сведения председательствовавшего в совете Главного управления Восточной Сибири дошло, что заведывавший нерчинскими ссыльнокаторжными полковник Кононович допускает послабления в отношении порядка содержания и употребления в работы государственных преступников. Вследствие сего, адъютанту Иркутского губернского жандармского управления штабс-капитану Бурлею, командированному тогда для сопровождения из Иркутска на Карийские промыслы трех государственных преступников, поручено было совершенно негласным образом удостовериться, насколько справедливы были означенные сведения.

Во исполнение сего штабс-капитан Бурлей донес следующее:

1. Все государственные преступники, осужденные в каторжные работы без различия сроков, тотчас по прибытии на Кару расковываются и помещаются в тюрьму отдельно от прочих (уголовных) арестантов, причем для исполнения грязных работ к государственным преступникам приставлялся один из уголовных.

2. Государственным преступникам не возбраняется носить собственную одежду и белье, а привезшие с собой деньги или получившие таковые из дома, имели улучшенную пищу, которую им готовил повар из уголовных.

3. Ни на какие работы не только каторжные, но и вообще тяжелые, преступники не употреблялись и только лишь одно время, и то, кажется, по просьбе самих же преступников, им была назначена, под названием каторжной, работа, состоявшая в бесцельном перекладывании дров из одной поленницы в другую.

4. Лишь двое из государственных преступников, и то лишь по их неисправимости, проживали в остроге; остальные же жили в частных домах, вне тюрьмы, и надзор за ними был вверен местному полицмейстеру, но как сей последний должен был иметь наблюдение за порядком на всех Карийских промыслах на 30-верстном протяжении, то, само собою разумеется, надлежащий надзор за преступниками был немыслим.

Полковник Кононович в истребованных от него по сему предмету объяснениях изложил:

1. Что некоторые из государственных преступников прибыли на Кару без оков, и делать представление о заковке их на месте назначения он не считал уместным, так как это было бы отягощением их участи, и что, напротив, некоторые преступники содержались в оковах даже большее, чем следует, на основании Устава о ссыльных время, вследствие будто бы неправильного толкования существующего на сей предмет закона и применения к ссыльным Высочайше утвержденной в 1826г. инструкции. Уголовные же преступники назначались не для услуг, а сторожами на гауптвахте, где были сосредоточены государственные преступники.

2. Данное преступникам разрешение носить собственную одежду и белье (сделанные из грубого материала весьма сродного с арестантским), полковник Кононович оправдывал тем, что в Уставе о ссыльных нет на это воспрещения, а инструкцией 1826 г. сие положительно разрешалось; что же касается улучшенной пищи, заключавшейся в пшеничном хлебе и масле, а также покупке чая, сахара и табаку, то таковые предметы приобретались на деньги лишь тех преступников, которые перешли в разряд исправляющихся и выдача которым на руки присланных для них денег разрешается 579 ст. Устава о ссыльных.

3. Что заявление штабс-капитана Бурлея о неупотреблении государственных преступников в работы несправедливо, ибо ссыльные эти наравне с уголовными ссыльнокаторжными постоянно находились в работах рудничных, каторжных и других; перекладывание же толстых лиственничных дров, что составляет работу весьма не легкую, производилось лишь тогда, когда земляные работы прекращались по случаю зимнего времени.

4. По отношению к тому, будто бы большинство ссыльнокаторжных государственных преступников проживало вне острога, на частных квартирах, полковник Кононович, не отвергая сего, объяснял, что разрешением сим пользовались лишь те, кои приобрели на то право с перечислением их из отряда испытуемых в разряд исправляющихся. Точно также полковник Кононович опровергал донесение о том, будто надзор за ссыльнокаторжными государственными преступниками, находящимися на Карийских промыслах, поручен тамошнему полицмейстеру и утверждал, что надзор за ними вверен смотрителям тюрем.

Из объяснений Кононовича лишь одно, о неналожении оков на прибывающих из России ссыльнокаторжных государственных преступников незакованными, было признано заслуживающим внимания, ибо только полученным около того времени, в январе 1881 г., генерал-губернатором Восточной Сибири отношением генерал-адъютанта графа Лорис-Меликова, в коем были сообщены изложенные выше правила по заведыванию государственными ссыльнокаторжными, было разъяснено, что все они должны, безусловно, содержаться в оковах. Объяснения же Кононовича по прочим пунктам падавших на него обвинений, по соображении допущенных им послаблений с упомянутыми выше правилами и существующими законоположениями, были признаны неосновательными, ввиду чего генерал-губернатором было сделано распоряжение о восстановлении законного порядка в содержании и употреблении на работы находящихся на Каре государственных преступников и предложено военному губернатору Забайкальской власти иметь за исполнением сего личное наблюдение при обозрении промыслов.

Все изложенное, как надо полагать, было причиною увольнения полковника Кононовича, ибо в имеющемся в делах Департамента полиции письме государственного преступника Белоцветова от 18 апреля 1881 г. вслед за описанием порядков, существовавших тогда на Каре, сообщается, что "Кононович подал в отставку, которую мотивировал тем, что он не может оставаться на своем посту, если его законные распоряжения будут отменяться". Вот как в письме этом [найдено при обыске, произведенном в октябре 1881 г. у дворянина Языкова} описывается тогдашний быт государственных ссыльнокаторжных: "Каторга оказывается далеко не так ужасна, как это думают в России. Во всяком случае костромские одиночки куда будут почувствительнее. Жутко станет как вспомнишь, какие ужасные минуты я переживал там, и если бы не боязнь показаться малодушным, то не дождался бы, пожалуй, и каторги. Бывают, конечно, и здесь минуты жизни трудные, но до такого состояния все же не так легко дойти. Всех нас 80 человек. Живем все в одной тюрьме, половина в одной камере, половина в другой. Никаких надзирателей нет; уже одно это избавляет от массы неприятностей. В Костроме, бывало, шагу не сделаешь, чтобы за тобой не следил аргус. Здесь ничего этого. Снаружи, конечно, караул, но внутри делай, что знаешь. На ночь запирают, на день отперты. Сами пищу готовим, сами дрова возим, воду, топим баню, вообще всякое домашнее дело (исключая одного, для которого присылают уголовных) делаем сами. Кандалы "для блезиру" привязываются к ноге ремешком и то лишь в случае наезда коменданта. На работу ходим каждый день часов на пять. И это скорее прогулка, чем каторжная работа: час поработал, да два под кустом с книжкой. Можно и уснуть, когда угодно. Работа состоит в том, что снимаем верхний слой почвы (аршина на 1 1/2), под которым предполагается золото. Зимой, а так же в дурную погоду, работы не бывает. Книги, газеты и журналы не запрещаются, получаем "Отечественные записки", "Вестник Европы" "Русскую речь", "Мысль" и несколько газет. О выдающихся событиях узнаем из телеграмм Краевского, которые высылаются Кононовичу. Отношения к начальству вообще сносные; такого неприязненного отношения к нам, какое бывает в России, здесь нет... Взять хоть нашего Кононовича. Рассказывают товарищи, что приехавши из России, он относился к политическим довольно недружелюбно, но затем, мало-помалу обошелся до того, что теперь, слушая его, диву даешься как это: полковник русской службы, а совсем-таки на человека похож! Для характеристики его, а также потому, что это само по себе имеет интерес, расскажу историю. Каторжники делятся на два разряда, испытуемых и исправляющихся; чтобы попасть в последний разряд, никаких предосудительных актов вроде "отречения" не требуется; нужно лишь, чтобы арестант не был записан в штрафной журнал". Объясняя затем сокращения сроков каторги, Белоцветов пишет: "Так как для политических особых инструкций на этот счет не было, то Кононович на "общем основании" выпустил несколько человек политических Успенского (нечаевец), Чарушина, Шишко и др. Те целый год жили на воле. Но узнал Лорис и, невзирая на репутацию легалиста, велел снова посадить их в тюрьму, т.е. совершил прямое беззаконие. Кононович подал в отставку, которую мотивировал тем, что он не может оставаться, если его законные распоряжения будут отменяться Министерством внутренних дел. Отставку приняли..."

Передача подобной корреспонденции совершалась преимущественно через посредство проживавших на Каре родственников ссыльнокаторжных. Так из цитированного письма Белоцветова видно, что оно было переслано через возвращавшуюся в Россию жену одного умершего государственного преступника. Затем в Департаменте полиции имелось указание на жену бывшего полтавского полицмейстера Марию Стеблин-Каменскую, которая, получив разрешение генерал-губернатора Восточной Сибири отправиться к сыну своему государственному преступнику Ростиславу Стеблин-Каменскому, посылала из Средней Кары в г.Николаев письма к родным лицам, описывая положение их родственников, сосланных в каторжные работы. Независимо сего в г.Николаеве получено было письмо на имя Григория Лурия от сына его, находившегося на Каре ссыльнокаторжного Александра Лурия, который написал письмо собственноручно, в третьем лице, как бы от Каменской, а сия последняя подписала это письмо.

В отобранном при обыске в марте 1882 г. рукописном журнале 'Кара", издававшемся в среде ссыльнокаторжных, помещена статья 'Изо дня в день" - "Фотографический снимок". В статье этой так описано препровождение времени преступников: "С наступлением дня, с часов 7 утра начинается чаепитие, во время которого идут оживленные разговоры, споры, шутки, остроты; является в сопровождении козака и приставника г.Однако (смотритель Тараторин), для которого выставляется "четвертка Асмоловского табаку", он курит с ними папиросы и сообщает новости. После чая каторжные собираются на работу. Надеваются кандалы с кольцами в 1/2 арш. в диаметре или даже совсем без колец; запасаются табаком, книгами; "репортеры" берут с собой карандаши и бумагу; чайные дежурные забирают самовар, хлеб, соль, кирпичный чай, нож; два кузнеца накладывают на носилки инструменты, запасаются двумя огромными шестами, и вся эта группа "рабочих" выходит из острога в сопровождении цепи козаков. Костюмы крайне разнообразные: один в пледе, другой в визитке из сукна, выданного на онучи, третий в пенснэ и пальто-дипломат, иной в бараньей шубе; бродни с отвороченными голенищами идут рядом с узкими ботинками; фуфайки рядом с продранной казенной шубой и шапкой с наушниками. С приходом на место человек от 6 до 10 принимаются за дело; остальные же располагаются на камнях, на земле; кто любуется природой, кто занимается литературой, а кто просто лежит, напевая песню; иной делает гимнастику; часа через три чай; после него человек пять принимаются снова за работу, а прочие отдыхают - спят. Так проходит время до 2 часов, когда начинаются споры с козаками о том, что пора возвращаться. "Рабочие" выходят победителями и возвращаются домой к обеду. Обед состоит из супа или борца и изредка каши с бараньим салом. После обеда чайные дежурные вносят самовары, и начинается новое чаепитие, после которого большинство каторжных выходит во двор играть в городки или делать гимнастику. Выигравшие партнеры разъезжают по двору на спинах проигравших. Играют также в чехарду. С закатом солнца возвращаются в камеры, где в ожидании вечернего чая принимаются за хлеб, книжки, разговоры и чтение. В часов 9-10 ложатся спать; некоторые же при свечах занимаются чтением или письмом далеко за полночь."

В ноябре 1881 г. государственные ссыльнокаторжные были переведены в новую тюрьму.

Из сведений, относящихся к тому времени, видно, что и там водворился прежний порядок содержания преступников, которые пользуясь слабостью тюремного начальства (заведующим после Кононовича был назначен майор Потулов), проводили время в занятиях, далеко не соответствующих тяжести наказания, к которому были приговорены, а с появлением в тюрьме новых членов, принадлежавших к более смелым и энергичным личностям, успевшим стать во главе тюремного населения, начали заниматься приготовлениями к побегу. Для этого, пользуясь всяким удобным случаем, они входили в сношения с внетюремным миром, запасались деньгами, выделывали и добывали оружие, делали подкопы.

Если же в тюрьме и находились личности не сочувствовавшие означенным замыслам, то, во-первых, число их, как можно предполагать, было крайне незначительно, а протесты их лишь порождали раздоры партий, еще более содействовавшие беспорядкам. О таких раздорах упоминает в своих показаниях Бедарин, рассказыя, что когда в феврале 1882 г. он прибыл с партиею на Кару, то был поражен той холодною встречею, какую сделали ему и его товарищам их единомышленники, из коих некоторые судились по одному с ним процессу. Оказалось, что обитатели тюрьмы так между собою перессорились, что ненавидели друг друга, хотя наружи пред начальством старались казаться друзьями. "В тюрьме в то время, - говорит Бедарин, - пользовались довольно большой свободой. Смотритель был добр, простоват и слаб. При таких порядках люди, желавшие употребить время с пользою, дабы потом, перейдя на поселение, применить знание к делу, не могли достичь желаемого, а рядом с ними в тюрьме была масса "крикунов", которые заводили "дебаты", доказывая, что если пользоваться свободой, так для устройства побегов, для чего нужны притоны, оружие и т.п.

Эта теория взяла верх, стали устраивать секреты, в мастерской начали вырабатывать кинжалы, достали пороху, снаряжали патроны, думали делать револьверы, даже предложено было на всякий случай сковать рогатину."

К первой же половине 1882 г. относится и целый ряд писем, задержанных в мае прошедшего года при обыске следовавших с Кары на поселение государственных преступников Серякова и Екатерины Сарандович.

Большая часть этих писем, писанных в марте и апреле 1882 г., разнообразного содержания: после жалоб на неразрешение ссыльно-каторржным писать к родным они объясняют, что для поддержания корреспонденций пользуются пребыванием на Каре родственников их товарищей или отъездом сих последних с Кары за истечением срока работы, описывают жизнь в новой тюрьме, жалуются на недостаток денег и заработков в мастерских, на крайнюю ограниченность получаемого ими казенного пайка, на одолевшую их праздность и однообразие тюремной жизни и просят о присылке денег, вещей и преимущественно книг.

Лишь некоторые места этих писем заслуживают внимания. Так, в письме от 20 марта к Михаилу Петровичу Сажину Эдмонд Студзинский пишет шифром: "В нашей внутренней жизни творятся такие омерзительные вещи, что я не решаюсь передать русским шифром ввиду того, что могут разобрать и оскандалить нас, да кроме того, это может повлечь и более чувствительные последствия" и затем прибавляет открыто: "Нравственное состояние карийцев за очень немногими исключениями далеко неприглядно, на всех напала какая-то апатия, даже гулять не ходят... Дело доходит до отчаяния. В декабре повесился Успенский, затем в феврале покушалась отравиться Лешерн; в ноябре или декабре сошел с ума Вениамин Позен, в марте - Янковский... Если так продолжится, погибнем все." Далее Студзинский просит понудить Сашу Сыцянко выслать ему "Илиадy" и "Одиссею"; указывает на какого-то киевского профессора, обещавшего ему проредактировать Грота и похлопотать об его издании, а если он не сделает, то нельзя ли устроить через Корша. В конце сообщает подробности о побеге Ковальской и Богомолец из Иркутска, также Иванова из Красноярска; сообщает, что получил письмо оттуда же от Маруси (Марии Ковалевской).

В письме к некоему "Силычу" от 25 марта 1882 г. за подписью Твой С..." излагается коллективная просьба каторжных организовать постоянные сношения между ими и издателями для помещения литературных работ, деланных на Каре. "Я говорю о нашей легальной литературной работе, преимущественно переводной. У нас составилось три группы переводчиков: французская 33 человека, немецкая 15 и английская 8 человек. Эти группы обязуются выполнять заказы столичных и провинциальных издателей. Переводы будут исполняться добросовестно: каждый перевод просматривается двумя редакциями, по 3 человека в каждой; первая, сверяя перевод, отвечает за его верность по смыслу, вторая исправляет исключительно слог. Переводы будем посылать тебе нелегально, для этого впереди у нас много удобных случаев. А уже ты или Лар. Вас. будете посылать издателям как бы свою собственную работу. Посылаю тебе письмо Веймара к лицу, которое может оказать большую помощь в приискании нам работы... На этот раз посылаю тебе перевод Лэтурно, сделанный нами по заказу издателя Анненского. Из прилагаемой выдержки его письма ты увидишь, как он серьезно отнесся к нашему желанию исполнять этого рода работы. Письмо Веймара отправь с верной оказией, приняв все предосторожности, чтобы не провалить адресата. Подробности тебе объяснит податель письма."

В письме Веймара (неизвестно, к кому, но из письма видно, что это лицо, близко стоящее к книжному делу) выражается та же просьба относительно издания литературных трудов каторжан.

В письме Богданова к брату Тимофею Богданову (конторщик в имении графа Орлова-Давыдова в с.Усолье, Сызранского уезда, Симбирской губернии) указывается на способ получения писем помимо начальственного контроля. "Письма можно заделывать в переплет книги, конечно, аккуратно. Я думаю, что пройдет, так как до сих пор переплеты не разрывались. На первой странице книги надписывай красными чернилами "Степану Богданову", это будет знаком, что внутри есть. На первый раз будь осторожен в выражениях; факты же могут быть какие угодно. А я буду извещать о получении конспиративных писем или путем, которым посылаю это письмо, или на письме Бибергаля будет написано число в начале письма и два раза подчеркнуто.

Долгушин в письме к родным, жалуясь на недостаток помещения, вследствие чего ночью воздух в камерах бывает крайне спертый, а также на недостаток денег и пищи, пишет: "С нынешнего лета (1882 г.) мы решили завести огород. Что касается жизни духовной, то она пожалуй хороша, потому, что всегда находишься в обществе любимых людей и под руками есть немало дельных книг, есть журналы и газеты; но всякая тюремная жизнь — пустая, нелепая жизнь... Она поселяет в человеке вечное недовольство, раздражительность, мелочность, качества незавидные, искажающие натуру." Из письма же Долгушина видно, что его жена, по приходе с ним на Кару, тотчас получила место акушерки с жалованьем в 20руб. в месяц, имела с ним два раза в неделю свидания в отдельной комнате и при свиданиях доставляла ему съестные припасы.

Сергей Диковский в письме к родителям от 4 того же апреля, упоминая, что он писал им несколько писем через упомянутую выше Каменскую, излагает: "Пришедшие сюда по своей воле за мужьями жены могли писать нашим родным, якобы от своего имени; а теперь тот способ не то, чтобы затруднен, а очень испакощен. Прежде мы сами писали эти письма, а женщины их только подписывали, а теперь вольные женщины должны сами писать, да и то очень немного." Описывая затем тюремный быт, Диковский пишет: "Зимой, когда работ нет, мы занимаемся то тем, то другим, а больше ничем; устраиваем хоры, а иногда спектакли, актеры между нами нашлись очень хорошие, жаль только, что женские роли приходится играть самим. А хор у нас прекрасный. Певчие по преимуществу поповичи, процент которых у нас очень значительный, на 90 человек 16." Поэтому он просит прислать ему несколько хоров духовного содержания, также светских романсов и камертон. Далее просит прислать 200 руб. в 25-рублевых бумажках, советуя заделать в новое "Евангелие", в двойной корешок, но не в переплет.

В другом письме, составляющем как бы дополнение к первому, от того же числа, Диковский, обращаясь к "Кате" (вероятно, к сестре), разъясняет ей, как писать шифром и просит найти человека с весом и положением, на имя которого можно было бы писать помимо начальства; просит ее содействия к высылке помянутых 200руб., объясняя, что они ему крайне необходимы, и если она сама может достать еще денег, то чтобы присоединила их к отцовской сумме. "Ты, конечно, догадываешься, зачем они мне; это тот самый минимум, при котором что-либо можно сделать в известном направлении, а, собственно, нужно по крайней мере около 400 руб. Потом я могу выслать эти деньги, в случае, если бы они мне не понадобились." Далее, предлагая писать шифром и письмо заделать в переплет словаря Рейфа, просит высылать в посылках книги, в переплеты которых заделывать революционные издания, и такие посылки адресовать прямо на имя политической тюрьмы, присовокупляя, что хорошо было бы, если бы ему выслали все просимое, даже и ноты: "администрация знает, что я правлю хором, а потому охотно пропустит посылку." Наконец, Диковский просит в подбор сапога заделать маленький компас и при написании писем цианкалием советует предварительно смачивать пустые страницы молоком. О получении же этого письма и о высылке ему просимого просит телеграфировать*.

Наконец, из письма одного преступника (подпись не разобрана) видно, что в тюрьме были спиритические сеансы, издавался журнал и даже затевался маскарад, расстроенный смертью Успенского.

С большею несравненно откровенностью рассказывает тогдашнюю тюремную жизнь в своих показаниях Овчинников.

"Прийдя на Кару, - говорит он, - мы застали временно заведывающего ссыльнокаторжными Руденко, с которым ладить было довольно трудновато, но когда приехал Кононович, все пошло к лучшему. Ходили купаться и в лес за ягодами; бывало, подойдешь к воротам и крикнешь "дайте конвоя в лес или купаться", конвой является. Все наши прихоти, безусловно, исполнялись. Насчет побега мы почти и не думали. Хотя Кононович и желал получить с нас честное слово, что мы не убежим, но мы ему такого не давали; наш принцип заключался в том, чтобы не входить ни к какие обязательства с начальством. Устроилась мастерская. Кононович хлопотал об заказах, первый - Шостак - горный управляющий заказал до 100 замков, а помощник заведующего железную кровать и кинжал. С тех пор и стали выделываться кинжалы. Между тем начали подходить партии, началась оживленная переписка с административными, просили скорей устраивать притоны; задумали бежать. Тут случилось следующее обстоятельство: мать государственной преступницы Армфельд, весьма недолго проживавшая на Каре, оставила 700 руб., назначив их для побега тем, которые отправятся первыми, хотя бы это был один человек. Деньги были переданы Успенскому, жившему тогда на воле; с возвращением же его в тюрьму об этих деньгах узнали многие из его товарищей, стали готовиться к побегу; узнали также и другие; образовались партии; настал, по словам Овчинникова, невероятный кавардак, трудно было решить, кто прав, кто виноват; одни обвиняли других в скрытии денег. Тогда около Успенского образовался кружок из: Попко, Фомичева, Яцевича, Лукашевича, Каменского, Колтановского, Волошенко, Орлова, Попова, Николая Позена, Козырева, Лозанова и Сергея Янковского, которые выставили своих кандидатов на побег. Им Успенский и отдал деньги. Задумали приобрести оружие: дали 150 руб. одному еврею, но тот обманул и оружия не доставил, 200 руб. дали возвращавшейся в Россию жене отравившегося преступника Родина. В новой тюрьме, в которую около того времени перевели ссыльнокаторжных, из палаты № 1 стали вести подкоп: Юрковский, Баламез, Колюжный-мичман, Успенский и неизвестный, раненый в голову. К ним присоединился и сам Овчинников. Решено было бежать в мае 1882 г. К этому же подкопу хотели присоединиться и лица, составлявшие кружок Успенского, но та как последний, еще до перехода в новую тюрьму, отделился от них вследствие некоторых недоразумений, то они, не будучи приняты Успенским, затеяли побег отдельно из мастерской через прорез на чердаке. Таким образом образовались две враждебные партии, и, по словам Овчинникова, раздор между ними мог бы наделать массу неприятностей, но в это время Успенский найден был повесившимся. Неожиданная смерть его произвела на товарищей подавляющее впечатление. Родилось подозрение, что его повесили; стали расследовать, разузнавать и пришли к заключению, что если это не было делом рук Баламеза, Юрковского и Иванова, то во всяком случае они довели Успенского до самоубийства". (Из рапорта флигель-адъютанта Норда также видно, что смерть Успенского, открыто проповедовавшего разочарование в прежних верованиях и отказ от всякой революционной деятельности, не была самоубийством, и на Каре по сие время твердо держится убеждение, что смерть Успенского была делом рук его товарищей.) Решено было просить майора Потулова выселить их из тюрьмы; но арестанты, проживавшие в камере № 4, большинство коих принадлежало к кружку, враждовавшему с Успенским, на общей сходке заявили, что они берут Юрковского, Баламеза и Иванова под свое покровительство. По выражению Овчинникова, "публика попритихла", и 16 человек из здравомыслящих, желая наконец найти какой-либо исход из того тяжелого положения, в какое они были поставлены существовавшими тогда раздорами партий (некоторые, подозреваемые в шпионстве, боялись даже подвергнуться участи Успенского), просили майора Потулова перевести их из тюрьмы куда бы то ни было, и они были переведены в Усть-Кару. За раздорами партий подкоп не был доведен до конца, тем более, что Мышкин, а с ним Хрущов предпочли бежать из мастерской через прорез. Мышкина вынесли на кровати, а Хрущов успел выйти из камеры во время счета преступников, который путали нарочно, то входя, то выходя из камеры. Мышкин и Хрущов скрылись за день до приезда на Кару тайного советника Галкина-Врасского. Большинство ссыльнокаторжных не знало о их побеге в течение 2 дней. Через 10 дней тем же путем бежали: Юрковский, Баламез, Диковский и Ленченко; и, наконец, последними бежали Крыжановский (Крыжановский был вынесен в сундуке) и Минаков."

Следствием, произведенным верхнеудинским окружным исправником Смирновым по делу о побеге помянутых 8 преступников, обнаружена не только распущенность в порядке содержания арестантов и крайняя невнимательность тюремного начальства к исполнению служебных обязанностей, но даже и содействие к побегу.

В записке Смирнова, доставленной в Министерство генерал-губернатором Восточной Сибири, изложено следующее:

Побег был обнаружен в ночь на 1 мая по случаю тревоги военного караула; при немедленной проверке смотрителем Тараториным в камере № 4 не оказалось 6 арестантов; при вторичной же поверке, произведенной майором Потуловым, не оказалось уже 8 человек. По осмотру мастерской, в потолке второй комнаты, за печкой, найден прорез досок, через который и выходили преступники на верх мастерской, а оттуда по стене спускались на землю, так как крыши на мастерской не было, а был один только потолок, засыпанный верша на 1 1/2 землею. Побег первых бежавших Мышкина и Хрущева был совершен 19 апреля, т.е. за 11 дней до его обнаружения; Юрковский и Диковский бежали 28 апреля, Баламез и Левченко - 29 и Минаков с Крыжановским — 30 апреля, а между тем за все это время, при проверке, производимой каждодневно, арестанты значились все налицо.

Из данных при следствии показаний обнаружилось, что поверка преступников по заведенному порядку производилась не через перекличку по списку, а счетом по камерам, причем камеры не запирались, и арестанты во время проверок старались перебегать из одной камеры в другую, чем сбивали со счета лиц, производивших проверку; спящих же трогать арестанты не позволяли, а потому лежавшие на койках считались издали. Этим объясняется, как могли арестанты совершить побег из мастерской: они оставались там после работы, сбивая со счета караул частыми входами и выходами по нескольку человек сразу в течении дня, а при проверке в камерах, как объяснил преступник Минаков, клались на койки изготовленные чучела, представлявшие как бы спящих преступников. Смотритель тюрьмы на поверках бывал редко, и поверка производилась при приставниках. Обысков арестантов при входе и выходе из тюрьмы не производилось, и надзора за ними в мастерской никакого не было; арестанты работали всегда одни. Мастерская никогда и никем не осматривалась, и хотя один из казаков, будучи разводящим цепи конвоя при мастерской 30 апреля, и заметил в потолке прорез, но никому об этом не доложил, считая его сделанным ранее для провода трубы. Замечательно и то, что еще в феврале 1882 г. Забайкальский губернатор сообщил заведующему ссыльнокаторжными, что, по полученным сведениям, преступники Мышкин и Войнаральский намерены бежать, а потому предписал иметь за ними самый бдительный надзор, о чем 8 марта и было передано майором Потуловым смотрителю Тараторину. Сей последний подтвердил изложенное, прибавив, что ему было известно и о подкопе, но места подкопа в камере он не знал и письменного донесения об этом не делал; что по списку он поверял преступников 20 апреля, пред приездом на Кару тайного советника Галкина-Врасского, а также производил проверку 29 и 30 числа и ничего предосудительного им замечено не было.

Ввиду изложенного на Тараторина пало обвинение в содействии побегу и сокрытии оного; даже есть подозрение, что он снабдил бежавших деньгами, так как деньги заключенных расходовались им, и он легко мог показать расходом те суммы, которые были выданы им на руки. Далее, у всех бежавших, при поимке их, оказались револьверы, патроны, кинжалы, приобретенные со стороны и сделанные в тюрьме. Наконец, при обыске тюремных камер оказалось много книг, в числе их сочинения Герцена9, масса разных инструментов, тоненьких стальных пил, кинжал, два топора, рукописные тетради, отрывки нумеров рукописного журнала "Кара" и при нем юмористический листок "Кукиш" и, наконец, афиша, доказывавшая, что в тюрьме давались преступниками спектакли с музыкой и хоровыми песнями.

По обнаружении побега заключенные стали готовиться к вооруженному сопротивлению. По словам Овчинникова, дело происходило так: 4 мая до сведения арестантов дошло, что им будут брить головы. На это они через старосту Ковалика предупредили начальство, что не намерены подчиняться его распоряжениям что "их обреют разве мертвыми". В тюрьме же делались такие приготовления: на крыше находился постоянный пост для наблюдения за тем, что делается вне палей (частокола - ограды); в окнах и дверях были устроены баррикады; сами каторжные вооружились кинжалами и топорами; в крайнем случае готовились поджечь тюрьму. В таком положении они находились три дня, и когда через помощника заведующего Бутакова им было объявлено, что брить голов не будут и что без повода с их стороны над ними не будет сделано никакого насилия, они успокоились и отменили приготовления к сопротивлению, но в ночь на 11 мая, в присутствии губернатора Ильяшевича, тюрьма была окружена 800 козаков, которые заняли камеры и коридоры. Преступники по частям были выведены из тюрьмы, одеты в казенное платье, закованы и из них 24 человека, в числе коих предполагали зачинщиков, были немедленно отправлены в Усть-Карийскую тюрьму. Путь этот, по словам Овчинникова, был для них самый тяжелый: не позволяли даже останавливаться для поправки кандалов; козаки угрожали прикладами, и когда ссыльнокаторжный Свитыч, не выдержав, выразил угрозу побить козака камнем, то последовало приказание перевязать всех веревками и в таком виде они шли 14 верст. Остальные преступники были размещены группами в других Карийских тюрьмах. В тюрьме на Нижней Каре оставлено было 36человек. Затем, когда в камере № 3 стали производить окончательную поверку, арестанты с остервенением бросились на конвойных, причем Старынкевич и Ястремский пустили досками в командующего 2 казачьим батальоном (содержащим на Каре караулы) подполковника Руденко. Сопротивление было остановлено пущенными в ход прикладами.

С размещением по тюрьмам преступники были обриты и посажены на казенную пищу; караул в коридорах тюрьмы заняли козаки с ружьями.