Каторга

"Не бойтесь убивающих тело,
душу же не могущих убить".

Н.Ф.Русинов, чиновник Департамента полиции, : "О Средне-Колымске мы ничего больше не знаем, как то. что там жить нельзя. Поэтому мы туда и отправляем вас."

Н.Левченко: Этапный путь в Сибирь ...начинался из Москвы (знаменитая «Владимирка», теперь «Шоссе энтузиастов») и шел до Нижнего-Новгорода в старое время трактом, позже по железной дороге. От Нижнего до Перми плыли буксиром, на баржах (пароходство Курбатова и Игнатова, «курбатовские баржи»). От Перми до Екатеринбурга опять по железной дороге, от Екатеринбурга до Тюмени политических перевозили на тройках с жандармами, так как железной дороги на этом участке тогда еще не существовали, а уголовные шли пешим порядком. От Тюмени до Томска, по Иртышу и по Оби, опять плыли буксиром, снова на «курбатовских баржах». Это был долгий путь, продолжавшийся до Томска от Тюмени от 12 до 15 дней. От Томска до Иркутска, 1500 верст, начинался сибирский тракт; весь его проходили пеше-этапным порядком, причем политических иногда (в 1880—1882 гг.) перевозили на лошадях. Дальнейшая судьба ссыльных определялась, как только они вступали в первый же сибирский город — в Тюмень. В Тюмени тогда существовал так называемый «Приказ о ссыльных», целое министерство о ссыльных. «Приказ о ссыльных» был центральным учреждением, он сносился с «Экспедициями о ссыльных» в Тобольске, Томске, Красноярске и Ирбите. «Приказ о ссыльных» распределил весь подведомственный ему контингент из числа уголовных преступников по каторгам и местам поселения. Он же вел им учет. Что касается политических, то назначение районов ссылки для них делалось еще в Петербурге (в Западную Сибирь, в Восточную, иногда с указанием: «в Якутскую область»); в позднейшее же время это предоставлялось генерал-губернаторам и только в особых случаях, но не как общее правило, шло из Петербурга. На всем этом огромном пути (от Москвы до Иркутска до 5000 верст) партиям местами приходилось надолго задерживаться, особенно в таких городах, как Тюмень, Томск, Красноярск и Иркутск. В остальном весь этот путь был разделен (по Сибири) на этапы и полуэтапы, с расстоянием между последними в 25—30 верст. На полуэтапах ночевали после дневного перехода, на этапах устраивались дневки, для отдыха."

В 70-х гг, каторжных тюрем по реке Каре всего имелось семь: Усть-Карийская, Новая, Политическая («Отряд»), Нижняя, Средняя, Верхняя и Амурская.

"Народная Воля № 8 - 9, февраль 1882 г.

А.В.Якимова: " Тюрьма и ссылка.": В течение нескольких лет тысячи людей, отдавших служению великой идеи свободы и равенства, прошли перед нашими глазами. Это были люди всех возрастов и всевозможных общественных положений: богачи и нищие, рабочие, 14-летние дети и старики, молодые девушки и матери семей, военные и мастеровые. Все они принадлежали к обществу и были самыми любимыми и деятельными членами его. Но тех пор, как они произнесли слово свобода, правительств возненавидело их и об'явило врагами государства. Они поставлены вне закона и суда. Один только раз правительств положилось на суд общественной совести, но беспристрастный приговор запугал и возмутил его. Оно желает для них не суда, а инквизиции. И вот военные суды, верные престолу и неверные обществу, начинают кровавую расправу. Раздается барабанный бой, появляются военные команды, расстрелы, позорные колесницы, виселицы; доносы, насилия и опять виселицы, и целые толпы под невероятным караулом, (5 женщин, в том числе Лешерн, Армфельд и Ковалевскую конвоировали 100 солдат при отправлении на каторгу) в цепях, в арестантских платьях угоняются за тысячи верст. Но и эта насмешка над правосудием устрашила правительств так как до публики доходила не одна ложь и клевета прокуроров, но и истинные побуждения судящихся, а потому Александр III издал распоряжение судить и убивать революционеров тайно! И обществу теперь будет известно только, что кто-то кого-то судил и затем в тайном месте убил. Кого судили, за что и где убили,—об этом после убийства в «Правительственном Вестнике» будет помещена коротенькая заметка. Что это, насмешка над обществом или неисправимая трусость и глупость Александра III? Во всяком случае, это позор для нашей родины, т. к. деспотизм и самодурство могут идти дальше разве по стопам Калигулы. Растеряв от страха за свою шкуру последний умишко, Александр III совсем позабыл, что в России, кроме «Правительственного Вестника», издается еще и «Народная Воля» и что сотрудниками этого органа стоят ближайшие друзья и товарищи тех самых людей, которых он намерен только подвергнуть позору, пыткам и смерти и что они употребят все силы и старания, чтобы иметь возможность передавать на суд народа и общества его доблестные деяния.

У всех, конечно, еще в памяти процесс 16-ти, 80 г. Он разбудил тогда особенное внимание как русского общества, так и Европы. Из числа судившихся, 5 было приговорено к смерти, остальные к каторге без срока и на разные сроки. Мы знаем также, что из числа приговоренных к смерти трое были помилованы, о чем с необыкновенной торжественностью объявлялось всему миру, и Александр II провозглашен гуманнейшим из людей. Обыкновенный смертный, не имеющий надлежащего представления о том, до каких размеров дет простираться бессердечие и жестокость, подумает, пожалуй, что помилование есть акт милосердия; он и не догадывается, что это не больше, как неудачный юридический термин, обозначающий, что смерть через повешение заменена смертью через заключение. На самом же деле слово «помилование» только это и выражает. Вот участь помилованных по процессу 16: 1-го ноября, после об'явления им приговора, они были переведены в Петропавловскую крепость и посажены в одиночные камеры, в которых так же холодно, мрачно и сыро, как и в могиле. Стекла в окнах замазаны краской, пропускают так мало света, что свеча гасится только на два часа в день. Пища, конечно, арестантская, т.-е. щи и каша на обед и по куску хлеба утром и вечером. Печи топятся через три дня, а иногда и реже; вследствие этого стены постоянно покрыты влагой, а на полу стоят буквально лужи. Заключенные же сидят в одном нижнем белье и  арестантских халатах; гулять выпускают через день на четверть часа. Не только книги, но и все, что только может сосредоточить на себе внимание, отбирается от сидящего. Раз Зубковский сделал себе из хлеба кубики, чтобы повторить геометрию, от него тот час же отобрали их, с заявлением, что каторжнику развлечения воспрещаются. Сношения не только с внешним миром, и с заключенными безусловно невозможны. Словом,—это могила в полном смысле слова, и т. к. начальство знает, что живому человеку жить в такой обстановке невозможно и он непременно прибегнет к самоубийству, то в камеру сажают еще жандармов и солдат, которые уже окончательно отравляют жизнь беспомощного. Если, например, он обратит на что-нибудь особенное внимание, жандарм немедленно подскакивает и старается узнать, на что тот смотрит, нет ли каких-нибудь надписей или чего-нибудь, могущего развлечь его. Он не спускает глаз с заключенного, смотрит за каждым поворотом его головы, за каждым движением руки, каждым взглядом, старается проникнуть в его мысли, т. ч. нужно громадное усилие воли, чтобы хотя мыслью остановиться на каком-нибудь предмете. В самом скором времени спокойнейший из людей начинает ненавидеть этих постоянных соглядатаев и становятся раздражительным в высшей степени. У жандарма же в руках находятся полотенце и носовой платок, которые по мере надобности заключенные должны брать от него и затем возвращать. Нечего прибавлять, что за малейшее нарушение, этого замогильного безмолвия и порядка осужденный подвергается выговорам, карцеру и побоям. Кто-нибудь, пожалуй, заметит, что такое заключение в гроб живого человека есть только система наказания и совсем не происходит от желания истязать жертву. Да, это есть система наказания более ужасная, чем сама смерть. С этим согласны и сами осужденные.

Когда 3-го ноября прокурор Ахшарумов явился к осужденным об'явить радостную весть об их помиловании, они так были обрадованы этим, что Ахшарумову пришлось с некоторым состраданием заявить, что повеление государя он отменить не может. Предчувствия осужденных сбылись. В самом скором времени ко всем их испытаниям присоединились болезни. У Ширяева развилась чахотка. Окладский сошел с ума, и что с ним теперь—неизвестно. Тихонов заболел цынгой, он так ослабел, что уже не мог вставать с кровати, не мог двинуть ногами. Несмотря на это, при отправке его в Сибирь (летом прошлого года) его заковали в кандалы и скованного на руках переносили с места на место. В настоящee время он в Красноярской тюрьме, и ему уже недолго сталось жить. Тюрьма, как могила, равняет всех: эти трое помилованных от виселицы, как видите, умерщвлены в течение года; почти той же участи подверглись и остальные, осужденные по меньшим степеням. Мартыновский и Цукерман обнаружили признаки умопомешательства, при чем первый повесился, но часовой, заметил его и даровал ему жизнь для новых мучений. Оба они за умопомешательство были посажены несколько раз в карцер.

Мы опускаем здесь много подробностей из жизни в равелине за недостатком места. Но читатель легко может и сам их дополнить, если потрудится себе представить систему обращения русского тюремщика, которому сказало начальство: «Мучение врагов нашего государя и даже смерть их не должна смущать нас».

Напомним далее участь, постигшую людей, вся вина которых состояла в том, что они, увлеченные христианской идеею равенства и полные негодования на всякое притеснение человека человеком, стали в ряды народа, чтобы вместе с ним терпеть нужду и лишения и внести в его среду свет науки, идею всеобщего братства и коллективного труда. Читатель, конечно, помнит этих людей: долгушинцы, подсудимые по процессу 193, 50 и т. д. и т. д. Большинство из них обвинялось так: Синегуб уличался в знакомстве с Чарушиным, Чарушин—с Синегубом, да сверх того они были знакомы с рабочими, которым, кроме добра, ничего не сделали. Но тут дело не в преступлениях, а в том, что по мнению всемилостивейших российских самодержцев каждая голова, думающая, что русский царь не есть сам бог во плоти, а тем более—что он мерзавец, должна быть снята с плеч, и потому судившиеся ни за что. были приговорены—одни к заключению в центральных тюрьмах, другие на каторгу, третьи—в отдаленнейшие места Сибири и, наконец, оправданные, которых нельзя было уличить даже в знакомстве друг с другом,— к ссылке в северные губернии.

О центральных тюрьмах считаем излишним повторять и только напомним о том, что уже было опубликовано в «Земле и Воле» и «Народной Воле». В Харьковской Ц. Т. заключенные были доведены до того, что решились или уморить себя голодом, или добиться улучшения своей участи. Но, как известно, их обманули: пообещали выполнить все их требования и не исполнили ни одного. Измученные физически и нравственно, они не могли возобновить вновь свой ужасный протест и молча сносили все пытки и оскорбления в течение 5 лет. Многие не выдержали—умерли или сошли с ума. Все соприкасавшиеся с ними утверждают, что они вели себя, как истинные страдальцы за идею. Но чем безропотнее переносили они свое положение, тем нахальнее и ожесточеннее нападало на них тюремное начальство; казалось, оно нарочно старается раздражить заключенных, придираясь к самым ничтожным случаям, и, наконец, добилось таки своего. Жизнь их стала страшней всякой смерти, и они, сознавая вполне свою беспомощность и бессилие перед палачами, решились тем не менее убить смотрителя. Выбор для выполнения этого плана пал на князя Цицианова. Но смотритель как-то узнал об этом и, явившись к Цицианову один, без всякого оружия, стал раскаиваться и просить прощения, говоря, что он сознает бесчеловечность своего обращения с ними. Цицианов поверил ему и, конечно, простил его, но не прошло и двух недель, как тюремщик, принявший на время образ человека, превратился опять в тюремщика. Тогда убить его взялся Мышкин. Раз, будучи в церкви, он ударил его кулаком по голове, в надежде, что тот упадет на каменный пол и убьется насмерть; других средств к убийству он не имел. Понятно— это была надежда человека, доведенного до отчаяния, и дело кончилось тем, что смотритель, вскочив на ноги, нанес Мышкину несколько глубоких ран саблею.

Из Харьковской тюрьмы заключенные были переведены в Мценск и затем весной прошлого года отправлены в Сибирь на каторгу в числе 39 человек. Участь их еще неизвестна. По смыслу циркуляра Лорис-Меликова, большинство должно итти на поселение, но более вероятно предположение, что все они уйдут на Кару, т.-е. на каторгу. Все они, хотя уже надломлены и измучены, не потеряли еще веры в правоту своих убеждений и—что всего страннее—в. свою будущность; они думают, что восьмилетнее одиночное заключение и все те ужасы и лишения, которые они перенесли, еще не навсегда отрезали для них возможность деятельности!.. Не теряйте же этой веры, мужественные борцы, так как она только и дает вам силы провести ужасную жизнь, которая и кончится в Сибири, если не совершится до того великое дело освобождения. По дороге они уже утратили одного товарища: в Иркутске умер Дмоховский.

Теперь перейдем к, конечному месту их путешествия. За 7.000 верст от нас, среди диких гор, покрытых непроходимой тайгой, расположены в котловине один за другим Карийские промыслы. Они следуют в таком порядке: Усть-Кара, где имеется телеграф и женская уголовная тюрьма; тут же и карцер для политических. В этом карцере побывали: Армфелъд, Кравцев, Стеблин-Каменский, Давиденко, Янковский, Красовский и Феохари. За Усть-Карой—тюрьма для уголовных, потом Нижняя Кара; здесь живет заведующий рудниками и помещаются уголовные арестанты и политические женщины. Вблизи Нижней Кары строится новая тюрьма для политических. Затем—Средняя Кара с тюрьмой, в которой заключены все государственные преступники; здесь же помещается Горное Правление и живет Батальонный, т.-е. начальник всех местных войск. (Батальонный — Руденко. Он прекрасно охарактеризовал себя сам, сказавши, что был бы весьма рад, если бы его кто из политических оскорбил, так как оскорбившего бы повесили.) Наконец,—Верхняя Кара с тюрьмой для уголовных.

Всех политических каторжников в настоящее время (не считая партию централистов, о которой упомянуто выше) 91 челов.; из них 83 мужчины на Средней Каре и 8 женщин на Нижней.

Политическая тюрьма на Средней Каре—это деревянный сруб, состоящий из двух половин, в виде крестьянской избы, обнесенной высоким частоколом. Эта несчастная изба не выдержала восьмимесячной суровой сибирской зимы и уже отказалась защищать своих обитателей от холода, бури и непогоды. В обеих ее половинах помещается 83 человека, обреченных жить постоянно не только друг у друга на глазах, но и друг у друга на плечах, так как теснота невероятная: ни столов, ни табуретов не полагается—одни нары, на которых можно поместиться, только плотно прижавшись друг к другу. Такая теснота защищает, правда, несколько от холода, но зато вызывает нечистоту, смрад, духоту и делает гигиенические условия хуже казарменных. Пища арестантов состоит, главным образом,—и даже исключительно—из хлеба, так как употребляемый ими за обедом суп, или баланда, как они его прозвали, кроме горячей воды и немного крупы, ничего в себе не содержит. Чай утром и вечером: только утром им полагается кусочек сахара, вечерний же чай без сахара. Хозяйство ведется артельно, под управлением избранной комиссии. Им позволяется улучшать пищу на свои средства, но средства эти так скудны, что их не хватает ни на что больше. Больницы для политических не полагается, и больные лежат на нарах, в куче с здоровыми. Но начальство все-таки настолько благородно, что умирать здесь не дозволяет, а перед смертью переводит в больницу,—так было с Родиным.

Доктор хотя и есть—Кокосов,—но от него каторжане отказались и пользуются помощью своих товарищей медиков. К характеристике Кокосова скажем, что больную, сумасшедшую Ковалевскую, страшно избили во время припадка бешенства с его ведома.

На работу ходят за версту от тюрьмы, в «разрез», т.-е. снимают землю до золотого пласта; при этом ходят 50 человек, а остальные заняты хозяйством: мытьем полов, уборкой сору, приготовлением баланды и т. д. Жены каторжан живут на Нижней Каре, и свидание с ними дается два раза в неделю. Единственным и величайшим утешением каторжан являются книги и газеты, получать которые разрешается.

Начальство над ними — смотритель Тараторин, вполне безличное существо и лакей заведующего, и—сам заведующий, царь и бог каторги, Кононович. (по последним известиям Кононович вышел в отставку и заменен Потуловым).

Питаясь пустой «баландой» и черным хлебом, испытывая постоянный холод, сырость и духоту, без одежды, в грязи, под постоянной угрозой плетей и штыков, живут эти мученики, поддерживаемые и согреваемые одной надеждой—когда-нибудь увидеть снова свою родину, снова соединиться с дорогими им товарищами. Надежда эта до того сильна, что они постоянно находятся в экзальтированном состоянии; им приходится ежеминутно употреблять над собой усилие, чтобы, живя друг у друга на глазах, не выдавать своего личного горя, которого у каждого слишком достаточно; они стараются быть всегда веселыми. Ссоры между ними—величайшая редкость; напротив, беспрерывно слышатся остроты, шутки и смех. Ничего, что этот смех напоминает собой положение человека, старающегося под наружной веселостью скрыть ужас действительности от умирающего любимого существа; он все-таки служит нравственной поддержкой им обоим.

Так живут наши товарищи изо дня в день: сегодня похоже на завтра, завтра—на послезавтра и т. д. до самой смерти. Но не думайте, чтобы и у них не было развлечений; развлечения доставляются им самим начальством. Каторжанин может рассчитывать счастливо угаснуть физически и духовно только тогда, если он убьет в себе всякую веру в будущее, всякое человеческое достоинство и станет нем, как рыба, и безропотен, как кролик. Он должен терпеть все, что бы с ним ни сделал тюремщик. Но наши товарищи еще не дошли до такой степени; поэтому мирное время в их жизни часто сменяется военным, и тогда в воздухе пахнет кровью. Не так давно Армфельд была избита прикладами, что вызвало общее негодование. Впрочем, такое ничтожное наказание бывает за простую непочтительность; за более крупные проступки расправляются иначе. За побег из Иркутской тюрьмы 8 челов. удвоен срок каторги, 3 прикованы на 2 года к тачке и приговорены к плетям: Попко, Фомич-.: Березнюк прикованы к тачке (все трое были присуждены к вечной каторге); Волошенко—с 10 л. на 20, Позен и Неизвестный—с 14 л. 10 м. на 31 год, Яневич—с 15 л. на 30, Калюжный (мичман)—с 10 л. на 20. За побег с этапа виновным тоже срок удвоен и тоже присуждены к плетям: Минаков с 20 л. на бессрочную каторгу, Властопуло—с 15 л. на бессрочн., Крыжановский — с 20 на бессрочн. и Козырев с  8 на 16; Орлов за побег с 8 на 13 л., Медведев за уч. в беспорядках в Красноярской тюрьме получил прибавку каторги на 1 год и плети, Родионов приговорен к 15 розгам. За пособничество к побегу Лукашевич пошел с поселения на 7 л. каторги, а Давиденко приговорен к 3 с половиной годам и 38 плетям. Ефремов, Красовский, Предтеченский, Стеблин, Каменский, Ковалев, Феохари, Колтановский, Богданович и Багряновский, за отказ давать показания по поводу побега Иркутска, приговорены к 25 плетям и записаны в штрафн. журнал, т.-е. лишены всяких сокращений сроков. Сокращения же эти имеют большое значение и, собственно говоря, составляют единственную надежду каторжанина увидеть вольный свет. Сроки каторги делятся на два разряда: испытуемых и исправляющихся; чтобы попасть во второй разряд нужно только не быть записанным в штрафной журнал. Исправляющиеся через некоторое время (сообразно сроку каторги) выпускаются в «вольную команду», т.-е. на поселение. Кроме того, исправляющиеся имеют право на сокращение срока: осужденные на заводы—до 1 трети, а в крепоси и рудники до 1 шестой всего срока каторги. «Сменщики» бежавших Избицкого, Дебагория-Мокриевича и Орлова приговорены к заключению в Александровской центр. тюрьме: Курдюков (Избицкий) на 4 года, Павлов (Мокр.) на 3 года и Арзамасцев (Орлов) на 3 года.

Плети, кандалы и вечная каторга—вот единственные развлечения, которыми дозволено пользоваться каторжанам. Впрочем, плети и розги еще не применялись до сих пор; но это, конечно, зависит от произвола начальства, и, может быть, завтра же воссядет новый заведующий, который отдаст приказание привести в исполнение все приговоры. Первый же день, когда употребят в дело плети, будет ужасным днем смерти и крови, так как каторжане все без исключения решились, в случае применения к ним этого позора, умереть. Нам с вами, читатель, пожалуй, покажется, что эти люди достаточно наказаны и истязуются, и нет надобности придумывать новые мучения. Сама ненависть, кажется, не могла бы желать большего. Ишутин так и умер, прикованный на цепи. Ковалевская сошла с ума, Коленкина умирает, половина заключенных совершенно больные люди, с другой половиной в самом скором времени будет то же. Но нет, никакие страдания не могут насытить русский деспотизм. Либеральнейший и в то же время подлейший из русских министров Лорис-Меликов 15 декабря 80 г. издает новые инструкции для политических каторжан, по которым разряды испытуемых и исправляющихся уничтожаются. Выпущенные на поселение на общем основании: Успенский, Чарушин, Семеновский, Шишко и другие вновь были заключены в тюрьму: Некоторые из них не перенесли этого: Семеновский застрелился, Родин отравился фосфором. Затем все каторжане не только на работах, но и в камерах должны быть постоянно в кандалах. Переписка с родными воспрещается. Распоряжения эти были до того бесчеловечны и возмутительны, что заведующий промыслом Осантонович отказался приводить их в исполнение и вышел в отставку. Заключенные не хотели верить им, так как эти распоряжения были об'явлены им в то самое время, как получились газеты, в которых Лорис-Меликов выставлялся гуманнейшим из людей, и России предсказывался золотой век под его управлением. Но так как действительность была налицо, то пришлось верить ей, а не газетам: измученные и исстрадавшиеся люди могли ответить Лорис-Меликову только искренними проклятиями.

...До сих нор мы говорили о лицах, которых правительство подвергало гонению на основании судебных приговоров. Правда, между ними встречаются люди вроде Казакевича, Кречетовича и даже Щепанского; первые два вовсе не социалисты, а последний даже просто шпион; правда, что большая половина из упомянутых выше преследуются за те самые преступления, которые выставляются в настоящее время "Вольным Словом", как гражданские добродетели. Тем не менее санкция суда придает всем этим зверствам и самодурству некоторую форму законности.—Взглянем, же теперь участь лиц, которых правительство не осмелилось поставить даже перед судом своих палачей, привыкших проливать кровь наших братьев. Правительство, беря на себя суд и расправу над этими людьми, не осмелилось даже сделать этого открыто перед всеми. Эти люди, выкраденные из своих семей ночью, тайно от всех, заточались в тюрьмах, где их держали сколько заблагорассудится, насмехались над ними, одевали в арестантские одежды, застращивали кандалами и, наконец, не сказавши даже им самим, за что и куда, их гнали за тысячи верст и бросали без всяких средств существования в остяцкие и самоедские юрты на верную смерть. Многие жены и матери до сих пор не знают, где находятся дорогие и близкие их сердцу.

Что приходится выносить этим преступникам без вины, читатель увидит из следующего очерка путешествия и житья в Сибири. Исходным пунктом их мытарств служит Нижний Новгород. Здесь ссыльные садятся на баржу с палубой и деревянным навесом, оплетенную толстой проволочной сеткой. Половина баржи занята уголовными преступниками с их женами и детьми. Здесь царство смерти. Дифтерит, тиф, корь, скарлатина беспощадно косят взрослых и детей, особенно последних. Чуть не на каждой остановке конвойные сол'даты выбрасывают на берег мертвых младенцев. Тесное больничное отделение, с невежественным фельдшером во главе, постоянно переполнено. При таких условиях совершается путь до Томска, с небольшим перерывом езды по железной дороге и на лошадях—от Перми до Тюмени. Выйти на берег, чтобы расправить измученные члены, вздохнуть вольным воздухом и даже купить необходимую провизию, которая подчас состоит из одного черного хлеба, воспрещается. Всего пути на барже 14 дней: 4 дня до Перми и от 8—12 от Тюмени до Томска. Этот последний путь особенно утомителен и сопряжен с лишениями даже для пассажиров 1 класса, едущих впереди баржи на пароходе. Для арестантов же он под конец превращается в пытку. От Томска начинается собственно этапное передвижение на лошадях, в сравнении с которым путешествие на барже может показаться завидным. Арестанты размещаются по трое на каждую повозку, при одном конвойном, одном жандарме и ямщике. «Возки» выравниваются в линию, и поезд окружается внушительным числом солдат, вооруженных штыками, саблями, револьверами и тесаками. Позади поезда—тарантас конвоирующего партию офицера. Когда все готово,—вместо обычного в таких случаях: «господи, благослови!» раздается команда офицера: «заряди ружья, держи их на взводе! Если кто вздумает бежать,—стрелять!.. Убьешь—пять рублей награды за человека »

И поезд двигается в путь, извиваясь по грязной дороге.

Падает мокрый снег; жидкая грязь брызжет из-под копыт лошадей и в таком изобилии обдает путников, что они вскоре превращаются в какие-то фантастические существа,, как будто вылезшие из болота; испарения пронизывают тело леденящим холодом. Приходится надевать на себя все, что только способно защитить от холода и сырости, но, несмотря на это, вода вскоре проникает до тела, бежит по спине и ногам и вливается в сапоги. «Возки» до того узки и тряски, особенно в тех местах, где проложена «слань», что сидящие по краям ежеминутно рискуют упасть в лужу, что нередко и случается. Дорога до того убийственна, что лошади выбиваются из сил, едва передвигают ноги и постоянно останавливаются. Таким образом едут целый день и значительную часть ночи. Под конец подобного переезда до этапа всякое, терпение истощается, лихорадочная дрожь проходит по всему телу; усталость вследствие неудобного положения в возке, нервное напряжение от постоянно угрожающей опасности упасть на грязную дорогу—все это до того невыносимо, до того приближает путешествие к пытке, что даже с крепкими людьми случаются обмороки и истерики.

Но вот вдали обрисовываются очертания неуклюжего сруба—это этап. «Как бы ни был скверен этап, все-таки в нем можно отдохнуть, обогреться обсушиться»,—думается изнемогающим путникам; но действительность безжалостно разбивает эти мечты. Тесное помещение этапа не в состоянии вместить всей партии; теснота такая, что большинство должно всю ночь провести в узком пространстве между нар, и спать можно только по очереди. На нарах и в углах вековые отложения грязи, а в щелях деревянных стен громадное количество всяких паразитов, не дающих покоя ни минуты. Железная печь, раскаленная докрасна, до такой степени сушит воздух, что затрудняется дыхание, и у многих делается воспаление век; но как только топка прекращается, тепло уходит через многочисленные щели и постоянно растворяющиеся двери, делается так холодно, что с шубой нельзя расстаться ни на минуту. При таких условиях может ли быть речь об отдыхе, тем более, что прежде всего надо употребить много времени на обсушку белья, платья. Какую грустную картину представляет в это время этапная конура! В туманной, наполненной испарениями атмосфере, при тускло горящей сальной свече, теснятся все молодые люди с бледными, усталыми лицами. Под потолком во всех направлениях протянуты шарфы, бечевки, пояса, на которых висит мокрая одежда. Одни сушат платье на себе, сидя у устья печки; другие прикладывают его прямо к горячему железу. Те, которые от изнеможения не могут уже стоять на ногах и дожидаться своей очереди у печки, расстилают на грязном и мокром полу свое платье и ложатся, чтобы высушить его собственной теплотой. На утро—опять «возки», опять бесстрастные лица жандармов... Так продолжаются целые недели. Люди сходят с ума от этих ужасов, от физических и нравственных мучений; такая судьба, напр., постигла жену докт. Белого, ехавшую за своим мужем, и еще двух или трех человек.

Чем дальше в глубь Сибири, тем все предметы потребления становятся дороже. Наиболее удобств в этом отношении представляет путь между Екатеринбургом и Томском. Здесь на каждый этап, за несколько времени до прибытия партии, приходят торговки, продающие сравнительно хорошие и дешевые припасы.

Все эти испытания в связи с постоянно плохим и недостаточным питанием, вследствие дороговизны припасов, а подчас и невозможности достать их, в корень расшатывают здоровье узников: заболевания различного рода тифами в пути—не редкость. Положение больных тогда ужасно: несмотря на болезнь, их заставляют ехать, так как начальство, сопровождающее партию, заинтересовано в том, чтобы доставить ссылаемых до места назначения возможно скорее, живых или мертвых—для них безразлично; поэтому оно никогда добровольно не оставит больных в какой-нибудь больнице, лежащей на пути; чтобы понудить его к этому, нужно всегда энергическое вмешательство партии. Так, однажды в Мариинске возки были уже готовы и оставалось только усесться, партия наотрез отказалась ехать, если больные не будут оставлены, и начальство должно было уступить. До чего враждебно встречается начальством всякий шаг, клонящийся к облегчению участи больных, видно из того, что доктор Белый, указавший на опасное положение некоторых из своих товарищей по партии, именно за это был сослан в Верхоянск Якутской области.

Этапы перемежаются тюрьмами; последние находятся обыкновенно в более крупных городах,—и здесь партия останавливается на несколько дней, чтобы иметь возможность отдохнуть. Понятно, это—ирония, ибо вот как описывается .прибытие и водворение партии в этой трущобе. Ворота гостеприимно раскрываются, и взорам узников представляется .узкий кривой двор, утопающий в грязи и только кое-где устланный досками; вокруг самой тюрьмы в изобилии разбросаны экскременты, так как отхожих мест нет и естественные надобности совершаются под открытым небом при наблюдении конвойных, нередко на виду у гуляющих уголовных арестантов и арестанток. На таком дворе ссыльные проводят по несколько часов, переминаясь с ноги на ногу, ежась от холода и шатаясь от усталости; начальство в это время наслаждается своим величием и, желая дать почувствовать свою силу, не очень торопится с приемом партии. Наконец, оно снисходит до исполнения своих обязанностей: производится самый мелочной обыск, при чем отнимается все, что может доставить развлечение в убийственно скучной дороге,—карандаш, клок бумаги, табак. «Здесь — Сибирь, и мы имеем право к вам применять общие правила для всех арестантских партий», отвечает начальство на всякие заявления. Но вот кончаются все эти унижения,— и узники отправляются в камеры—две низкие, темные, грязные и вонючие комнаты, разделенные небольшой передней; в этой передней наводится самое ужасное отхожее место, распространяющее по камерам такое зловоние, что положительно делается дурно; тут такое скопление гниющих нечистот, что некуда поставить ногу; едкий острый запах мочи бьет в нос и выедает глаза. На полу кишат черви в таком количестве, что получается своеобразный шум. Обе камеры пропитаны вредными миазмами, стоящими в воздухе в виде паров. Перед самыми окнами .возвышается стена внутреннего здания, отстоящая не более .как на одну сажень, и тут же находится помойная яма. Немудрено, что в такой обстановке и тесноте люди заболевают пятнистым тифом, как это было, напр., с административно-ссыльным из 0дессы военным ветеринаром Соковниным и многими другими.

Таковы условия, в которых совершается семимесячное путешествие. Никогда и нигде безграничное презрение в жизни и страданиям человеческим не находило себе более полного выражения. Какой организм, какое здоровье выдержит все эти испытания? Но прибавьте к этому всю горечь бесконтрольного, безусловного подчинения развитого, мыслящего человека грубому, невежественному, наглому начальству; все эти мелочные стеснения, придирки, возмущающие душу своей нелепостью, постоянные насилия, совершаемые над личностью узника, произвол, не знающий, пределов и находящий какое-то наслаждение в бессмысленной жестокости,—прибавьте все это—и тогда станет понятно, что человек в подобных условиях может дойти до бешенства или до сумасшествия. Нужно обладать громадным терпением, чтобы сдерживать свое негодование при виде всех начальнических гнусностей, повторяющихся на каждом шагу и, по видимому, на то и рассчитанных, чтобы вызвать какой-либо протест со стороны заключенных. Надо иметь нечеловеческую силу воли, чтобы не размозжить головы какому-либо негодяю смотрителю, который под охраной штыков и револьверов изрыгает целые потоки брани. Если личность заключенных еще не окончательно порабощена, то только благодаря тому, что всякое насилие и подлость начальства встречают со стороны партии самый энергичный и дружный отпор. Опишем один случай, имевший место в Красноярском остроге.