Дела казначейские

В.Иохельсон: "Материальных средств тоже требовалось гораздо больше, чем полагает Богучарский. Хотя все народовольцы состояли из людей с самыми скромными потребностями, принципиально дрожавших над расходованием каждой копейки, но масса нелегальных людей вынуждена была жить на революционные средства. Александр Михайлов, исполнявший обязанности казначея, мне раз говорил, что на одни конспиративные квартиры приходилось ежедневно тратить по 200 рублей. По тогдашним представлениям это были большие деньги. Мы ездили всегда в третьем классе, но разъезды по России поглощали много средств. Приходилось также одеваться соответственно занимаемой мнимой позиции.

Средства доставляли состоятельные лица, как состоявшие в организации, напр. Лизогуб, так и просто сочувствующие. Отчасти деньги собирались по подписным листам. Кое-что давала продажа номеров «Народной Воли» и фотографий казненных революционеров; фотографии печатал фотограф-художник Шапиро, с которым я был дружен. В числе сочувствующих лиц были и либералы-земцы. Правда, либеральные круги были против покушений на царя, но они сочувствовали террору, направленному против государственных сановников. Вспоминаю разговор на эту тему с одним земцем, от которого я получил для организации 10 000 рублей. Он жил в Европейской гостинице, и я к нему пошел вместе с Иванчиным-Писаревым по поручению Михайлова. Этот земец говорил, что, по его мнению, покушения на царя мешают необходимым политическим реформам, в то время как убийство министров может заставить высшие сферы направить царя по другому руслу."

ХЕРСОНСКОЕ КАЗНАЧЕЙСТВО
май - июнь 1879 г.

Ф.Юрковский: "В первый раз мысль о казначействе явилась у меня еще в 74 году, благодаря разговорам с Иваном Позульским, когда я содержался в Николаевском морском остроге en quatre с Дробязгиным, Ковальским и Имшенецким. Тогда было еще золотое время повальной пропаганды, и, пропагандируя в остроге, мы сблизились с этим арестантом; таким образом, вышло отчасти, что мы распропагандировали друг друга.
Вскоре после выхода на поруки мне пришлось занять место управляющего лесопильным заводом Банова в Херсоне. По делам завода у меня часто являлась надобность бывать в казначействе (за получкой мелкой серебряной монеты для расплаты с рабочими). Здесь мое внимание остановилось на странном способе хранения сумм в подвальной кладовой, причем внутри нет никакого присмотра, Вся охрана ограничивается лишь одним часовым у дверей, как будто не допускается возможность проникнуть в подвал помимо дверей. Здесь же в голове моей составился приблизительный план действия через подкоп; дело представилось в реально-осуществимом виде; я произвел измерение ширины улицы до дворов соседних квартир, составил приблизительную» смету предварительных затрат, вычислил время, необходимое для производства работ, словом — мысль окончательно окрепла и вопрос стоял только за деньгами, — только за деньгами! Сколько этих «только» стояло в жизни.
...Наконец, в 1878 году, вернувшись с Кавказа после неудавшейся там попытки приобрести нелегальным путем требуемую сумму для осуществления своей задачи, я уже начинал терять веру осуществить когда-либо задуманное, тем более, что результат годовой деятельности целого кружка «меркантилистов» был все тот же ноль. Кружок этот состоял из десяти человек и назывался так потому, что в среде его было постановлено прежде всего добыть средства, для изыскания которых мы все разъехались по разным городам. Как вдруг в Одессе я случайно встретился с Россиковой. Это был первый попавшийся мне человек, у которого оказалось самостоятельно выработанное должное отношение к денежному вопросу. Я с удовольствием узнал, что денежная сила считалась важным фактором революционной организации, — необходимым средством для создания ее. Без этой встречи мне, вероятно, не скоро бы пришлось приступить к делу. Спустя два месяца я получил от Россиковой предложение принять участие в нелегальном приобретении средств для революционного дела и к великой радости узнал,- что предметом воздействия будет служить именно Херсонский государственный банк."

В.Д.Новицкий, "Воспоминания жандарма": "Юрковский, объясняя цель кражи денег, говорит, что он был руководим желанием улучшить материальное благосостояние сосланных в Сибирь административным порядком, что в краже этой он не видит ничего безнравственного, так как правительство и преследуемые им политические преступники представляют два лагеря, воюющих между собою, а права обеих, воюющих сторон одинаковы во все продолжение войны, эти военные действия санкционируются общим международным правом, вовсе не находящимся в зависимости от более или менее справедливых требований той или другой стороны». Сверх того, Юрковский объясняет, что когда Россикова сообщила ему о плане задуманного предприятия и предложила помочь ей, причем объяснила, что цель, для которой предполагается кража денег из Херсонского казначейства, заключается в улучшении материального благосостояния высланных в Сибирь административным порядком, то он, Юрковский, разделяя вполне взгляд Россиковой и не находя в ее предложении ничего безнравственного и, кроме того, встречая много заманчивого в грандиозности факта упразднения целого казначейства, что в его глазах имело сходство с поступком человека, сжегшего с целью прославить себя Александрийскую библиотеку, он согласился участвовать в краже."

Ф.Юрковский: "...Прибыв в Одессу 1 мая 1879 г. по приглашению Россиковой, я застал в наличности следующие ресурсы, с которыми и надобно было приступить к делу: заготовлена приспособленная квартира в Одессе, оборотного капитала было всего 800 руб., и состав лиц, долженствовавших принимать непосредственное участие, включая и меня, не превышал шести человек — больше не оказалось. Из них трое мужчин и три женщины; сверх того имелось еще двое мужчин и одна женщина (в запас на всякий случай). В этот наличный состав входил и Алексей Клименко (он же Погорелов), уголовный, бежавший из арестантских рот, проживавший нелегально по фальшивому паспорту. Природный атеист и социалист, слегка распропагандированный штундизмом, а потом через штундистов познакомившийся с радикалами, это был в высшей степени человек поворотливый и одаренный недюжинным умом; он был нужен, как практик, которому в прошлой жизни не раз приходилось брать товар из магазинов посредством подкопов. Я уже сказал, что имелась возможность располагать всего только 800 руб., т. е. недоставало до определенной a priori суммы 2200 руб., да и тех еще не было полностью на руках. А потому, сообразно с этой цифрой и с наличным составом лиц, план действий был таков:

1) занять ближайшую квартиру, из которой предназначалось вести подкоп; расположиться там самым семейным, домашним образом, сообразно характеру внешнего вида квартиры;

2) буде свободной квартиры поблизости не окажется, употребить все возможные легальные и нелегальные средства выжить жильцов наиболее удобной по внешним признакам квартиры;

3) позаботиться об устройстве надежного притона где-нибудь поблизости. Назначение его состояло главным образом в том, чтобы временно скрыть добытую сумму на тот конец, если по ее обширности или по чему-либо другому ее нельзя будет сразу вывезти в Одессу, где должна быть учреждена центральная агентура всей организации в виде какого-либо торгового учреждения для большей замаскировки. Притон в Херсоне должен быть устроен так, чтобы в нем была возможность скрыться людям, которым нельзя будет заблаговременно выехать в Одессу.
Думать о заготовке собственных перевозочных средств не только для вывоза из города, но даже для доставки с театра действий на другую квартиру, было невозможно в виду отсутствия денег.

...Предварительный осмотр окрестностей банка в Херсоне привел к открытию свободной квартиры, которая была удобна и в то же время неудобна; удобство состояло в стратегическом положении, хотя она и примыкала ко двору вице-губернатора Пащенко, лично знакомого мне и Россиковой, который и заведывал отдачей ее в наймы через посредство дворника, но это маленькое неудобство с избытком вознаграждалось близостью и удобством ведения подземной "мины"; неудобство — в том, что она состояла из восьми комнат, так что была для нас слишком велика и не по карману, требовала соответственных затрат для меблировки и, вообще, придания квартире вида домовитости. Но выбора не было, и 5 мая Россикова вручила задаток, заняв квартиру по подложному паспорту на имя какого-то морского доктора, женою которого заявила себя. Нанимая квартиру, она заявила дворнику, что находит квартиру не в достаточно приличном виде и будет предварительно отделывать ее на свой счет и по своему вкусу выкрасит потолки и стены, а также велит осмотреть и переделать печи.
Имея это в виду, мы решили немедленно начинать дело, тем более, что проект освобождения окончательно не выгорел, по крайней мере осложнялся и затягивался на продолжительный Срок. Итак, решено было приступить к делу, предоставив одному из агентов (замечу в скобках — женщине) вести дальнейшие сношения и переписку с тюрьмою, так как, покончив с банком, можно будет, не стесняясь в деньгах, повести атаку на острог и шире и успешнее.
С этой минуты все наличные силы стали стягиваться к Херсону, а резервам в то же время дано знать, чтобы они двинулись .к главному центру, в Одессу, за получением дальнейших указаний. Россикова отправилась в Аккерман за Алексеем, который явился в Херсон под видом мастера, снявшего подряд отделки квартиры.

...Таким образом у нас уже имелось две квартиры: агентура в Одессе и квартира, предназначенная для подкопа. Надо было иметь под рукою еще притон. В виду важности предполагаемого факта в Херсоне следовало ожидать самых крайних мер для розыска, а потому более безопасным оказалось укрыть его в другом городе, но вместе с тем надо было иметь его под рукою, ибо все значение притона заключалось в том, чтобы в случае экстренной необходимости иметь возможность быстро скрыться, так как, имея хоть восемь часов времени, возможно добраться до Одессы, т. е. обойтись без притона. Такям, удовлетворяющим обоим требованиям, местом являлись Алешки. С одной стороны, они отстоят от Херсона всего на расстоянии полутора часов шлюпочного пути по Днепру, с другой — можно было допустить, что там розыски будут слабее, потому что весь его полицейский штат не подведомственен Херсонскому управлению, так как город принадлежит уже к Таврической губернии. Сверх того, между Херсоном и Алешками с раннего утра и до поздней ночи существует непрерывное движение шаланд и мелких пароходиков и на обеих пристанях круглый год кишмя кишит народ, так что в этой массе снующей публики легко замешаться и не быть замеченным. Но главное затруднение состояло в легальном, внушающем доверие звании, а между нами только и был один легальный. Это — арестованный. Оставалось единственное средство — занять квартиру для какого-нибудь действительного семейства, которое не было бы посвящено в тайну предприятия, так, чтобы служило делу без ведома для себя. Выбор пал на семейство одной из участниц—Алексеевой, и хотя было крайне неловко делать участниками дела и рисковать людьми без их ведома, но того требовала серьезная важность предназначаемой функции...

...Около половины мая Россикова вызвала меня, наконец, в Херсон с предупреждением обратить тщательное внимание на гримировку своей особы, так как пароход встречается жандармом, проживавшим в доме моего брата, где он имел возможность хорошо познакомиться со мной во время моих приездов к брату; сама она обещала, что встретит меня на пристани. Это была весьма комическая встреча: я был в цилиндре, синем pince-nez, с козлиной бородкой; щегольское пальто, перчатки и франтовской зонтик довершали маскарад. Меня встречала не Россикова, а какая-то сгорбленная старушка с седыми волосами; при этой мистификации мы, стараясь в то же время избегать жандарма, до тех пор безуспешно высматривали друг друга, пока не столкнулись носами и только тогда могли распознать друг друга. Мы поняли, что сделали ошибку, не заручившись условными знаками. Тут же у пристани стояла эаготовленная лодка, в которую мы и сели, чтобы отправиться в Алешки, где поместились в номерах постоялого двора под именем матери и сына Алексеевых впредь до розыскания удобной квартиры. Мы имели в виду приучить алешковцев к постепенному водворению семейства Алексеевых. Россиковой в то же время приходилось посещать работы Алексея в херсонской квартире; там она являлась богатой брюнеткой, женою доктора, а здесь седою старушкой, моею матерью, бедной, но благородной вдовой. Так длилось более недели. На месте действий было всего трое: Россикова, Алексей и я; у каждого была своя роль, а у Россиковой даже две, за неимением необходимых лиц. Приезд остальных ожидался со дня на день.
Положение дела было таково: в Алешках требовалось подыскать квартиру, дождаться приезда Алексеевых и, водворив их окончательно, покончить с притоном. В Херсоне следовало отделить для жительства одну или две комнаты в виду того, что не хватало средств меблировать всю квартиру прилично званию; остальных же переделку затянуть до окончания подкопа. Россикова должна занять эти отделанные комнаты и надзирать за работами в остальных к приезду семьи и мужа, которые, за неимением надлежащего персонала, до конца должны оставаться мифическими. Подкоп в виду такого положения следовало вести возможно быстро — земля должна была скрываться дома; о вывозе ее нечего было и думать в виду того, что во дворе еще были квартиры с жильцами и в него же выходили окна вице-губернаторского дома, да и дворник вертелся постоянно перед глазами. Само собою разумеется, что Россикова в положении докторши не могла поселиться без горничной, роль которой должна была играть молоденькая жена Алексея с грудным ребенком. Присутствие этого последнего придавало некоторый колорит семейственности. На горничной лежала в будущем обязанность хождения на базар, приготовления пищи работающим в мине и на нее же возлагалась внешняя политика, состоящая в сплетничаньи про свою барыню с дворником и с прислугой других жильцов двора. Ожидание прибытия ее с Алексеевой задерживало наши действия и начинало сильно тревожить, так как Алексей выбивался из сил, стараясь затянуть работу, что было трудновато, потому что в отсутствие Россиковой дворник некстати добросовестно исполнял ее поручение присматривать за работой.
Наконец квартира для притона была найдена, мебель для него и для херсонской квартиры была куплена на ярмарке и свезена на место; прибыла и горничная с ребенком и Анна Алексеева, немедленно пославшая письмо матери с просьбой поскорее приехать хоть на несколько дней. Россикова переселилась в Херсон, а Алексеева поселилась со мною, уже под видом сестры, в квартире нашего притона, сообщив новым хозяевам, что мать уехала на несколько дней к себе на хутор. В этой квартире Россиковой не следовало показываться, а место ее должна была занять уже настоящая мать, которую ожидали со дня на день, чтобы предоставить ей самой предъявить свой вид в полицию для прописки. Мы поджидали еще прибытия своих рабочих рук для подкопа, которыми можно было бы заменить наемных штукатуров, но так как резерв мужского персонала, к сожалению, не был так исправен, как женский, и не давал о себе никакой вести, а время тянуть было уже положительно невозможно, так как работа в квартирах началась и без того уж 15 мая, то 26 мая мы торжественно приступили к специальной работе: прорезали две доски пола в углу маленькой кухни, выходящей фасадом прямо против денежного подвала, так что образовалось отверстие аршина полтора длиною и около трех четвертей ширины, затем начали рыть колодезь, который был углублен в первый же день на четыре аршина. С этого времени я оставался несколько дней безвыходно в квартире Россиковой, скрывая свое присутствие от соседей, и не появлялся в Алешках, чтобы прибывшая к тому времени мать Алексеевой не могла заявить, предъявляя паспорт, о проживании у нее посторонней личности.

Первоначальная работа производилась только по ночам в таком порядке: Алексей работал в колодезе, ссыпая землю в ведра, которые Россикова вытаскивала в прихожую и подавала мне на веревку, спущенную с чердака, имеющего люк в прихожей; таким способом я и вытаскивал землю на чердак. Маша (жена Погорелова) находилась в другой, парадной половине квартиры, присматривала за ребенком и следила за внешним спокойствием дома. Для большего удобства на веревках имелись железные крючья, так что ведро, вынутое из колодца, тотчас снималось с крючка, надевалось другое порожнее и опускалось обратно, потом вручную его переносили в прихожую, где подвешивали на крючок второй веревки и т. д. Работа шла безостановочно и быстро.
Так как почва оказалась глинистая, то мина велась не треугольником, а сводом, т. е. в поперечном сечении давала не треугольник, обращенный вершиной вверх, а имела вид арки. Мина не превышала десяти вершков в ширину и около одного аршина в вышину; следовательно, над нами имелся пласт целины в три аршина. На день пол тщательно вымывался, прорезь маскировалась кухонным столом, имеющим между ножками сплошную полку, на котором Маша располагалась рубить мясо; печь растапливалась, начиналась стряпня, и дворник свободно приходил любезничать с молодой кухаркой; меня запирали в темный чуланчик, а Алексей приступал к официальной работе — окраске потолков. Россикова входила в роль барыни. Когда боковая мина достаточно удлинилась, пришлось несколько изменить образ действий; в мине уже требовалось присутствие двух; землю высыпали на пол прямо в кухне, откуда время от времени приходилось, вылезая из мины, тем же лицам вытаскивать ее на чердак. Таким образом, в рабочих руках чувствовался недостаток с каждым днем все сильнее и сильнее, а подкрепление к нам ни откуда не приходило, несмотря на запросы, постоянно посылаемые в агентуру. Поэтому пришлось выписать сверхштатную молоденькую радикалку, обладавшую хорошей мускульной силой (Л.Д.Терентьеву). Работали день и ночь, чтобы ускорить окончание, так как денежные ресурсы истощались, да и положение становилось не совсем ловким: муж с остальным семейством что-то уж долго не приезжал. Старуха Алексеева уже водворилась, и Анна днем приходила под видом гостьи помогать в работе. Самая работа в мине шла так: один был впереди и вел собственно мину при помощи копьеобразного резца, складывал землю в жестяной ящик с гладким дном, другой помещался в самом колодце и таскал ящик при помощи веревки вдоль мины, пересыпал землю в ведра, которые и вытаскивались женщинами наверх; затем порожний ящик оттягивался первым обратно за веревку, укрепленную к другому его концу. Так как, вследствие недостатка воздуха, свечи стали гаснуть, то пришлось озаботиться проведением вентиляционной трубы, рукав которой шел в отдушину, проведенную в угол двора, где ее покрыли кадкой. Вообще свечи могли гореть только в наклонном положении под углом в 45 градусов; их подвязывали к ручкам вилок, которые втыкали в стену; желез.ная труба около двух вершков в диаметре составлялась из многих коротких колонн, проходила по своду вдоль галлереи и увеличивалась по мере ее удлинения. В этот период всех обитателей квартиры было: двое нас мужчин, Россикова, горничная Маша и прибывшая барышня; сверх того иногда приходила помогать Алексеева. Итак, двое мужчин на четырех женщин, если принять во внимание, что и притон держали женщины, и в Одессе главным агентом оставалась опять-таки женщина, то по всей справедливости это предприятие моясет быть вполне названо женским делом по тем ролям и степени участия, которые они принимали в нем.

Инструмент, употребляемый для определения направления хода под землею, был столь же прост, сколько остроумен. Он состоял из двухаршинного деревянного бруска, по середине был выдолблен компас и уровень; ось последнего совпадает с продольной осью бруска. Надо Заметить, что стена квартиры, в которой находилось окно, выходящее против кладовой, шла параллельно боковому фасаду погреба. Теперь, если из этого окна бруском, имеющим насечку вместо мушки, взять на прицел, как из ружья, направление, по которому надо вести мину, и заметить угол отклонения компасной стрелки от оси бруска, то, спустившись в мину, стоит только привести брусок в такое положение, чтобы получить замеченный угол, и тогда уже ясно, что направление его и будет именно то, по которому следует вести мину. О малейшем уклонении вниз и вверх дает знать уровень, а длина всего прибора служит для измерения пройденного под землею пространства. Впрочем, этот инструмент служил только для большей точности; существенной же надобности в нем не было, так как направление мины достаточно точно определялось направлением стены. Все требуемые принадлежности, как-то: инструменты, приборы, парики, краски для гримировки, оружие, паспорта на разные имена и т. д., доставлялись по мере надобности из главной агентуры, где заранее было заготовлено все, что было необходимо; туда же стекались, как в резервуар, деньги, по мелочам добываемые агентами.
Итак, все пока шло как по маслу, если не считать того обстоятельства, что вытребованный мужской резерв не являлся нам на подмогу.

Еще в начале работ в одном месте обнаружилась тронутая земля (т. е. не целина); вероятно в этом месте была вырыта когда-то глубокая яма, которую вспоследствии зарыли. Из опасения обвала пришлось обойти это место влево; таким образом мина получила искривление, а потому ящик с землей, двигавшийся по прямому направлению, не мог попрежнему двигаться; он постоянно упирался в образовавшуюся выпуклость с правой стороны мины и его надо было отводить каждый раз; Для этого устроили слева небольшое углубление, куда посадили еще одного человека. Я упомянул об этом обстоятельстве, чтобы показать, насколько мы нуждались в рабочих. Дня за два или за три до окончания мины у меня обнаружился сильный пароксизм лихорадки, которую я привез с собой с Кавказа и которую усилила сырая атмосфера мины. Я лежал в бреду, работа приостановилась. Тогда Россикова решилась ввести новую личность, человека, непосвященного в наше предприятие, но с которым она раньше вела кое-какие переговоры. Это был Николай Франжоли. Так как еще во время моего управления заводом Банова он высказывал мысль о возможности подобного предприятия, то можно было ожидать, что он не уклонится от участия в нем. Вечером Россикова отправилась к Франжоли и привела его с собою. Он проработал ночь, заняв мое место, и обещал притти на другой, день, но больше не являлся по неизвестным причинам и, как оказалось впоследствии, независящим от него: ему помешало административное вмешательство."

А.А.Алексеева: "Подходя к квартире Россиковой, я чувствую колотья в икрах ног, ноги подкашиваются, Душа замирает, сердце страшно сжимается от этого й-й-канья ведер. Замечают ли друзья, как опасно их предприятие? Слышат ли они это предательское иканье ведер, раздающееся протяжно и ясно слышное еще за квартал до их квартиры?! Жара... духота... окна раскрыты и лишь защищены ажурными, низко спускающимися: занавесками. Несмотря на мрачное, удрученное состояние, я дрожу за своих друзей... Доведут ли до конца..

Вхожу, в светски убранную, вполне приличную комнату, прохожу дальше в соседнюю — полнехонько земли, в третью—-то же, в четвертую— то же. Юрковский лежит в бреду прямо на земле; его бьет перемежающаяся кавказская лихорадка. Россикова и Погорелов вытаскивают в ведрах землю. Помогаю. Тяжкая работа. Когда у Юрковского нет приступа лихорадки, работа идет веселее, легче: он силен и очень энергичен; работа пересыпается остроумными шутками.
После моего предупреждения ведра чем-то смазываются и не так отчаянно икают, а все-таки их слышно.
Незачем больше предупреждать: это надоедает увлекающимся работникам. Все равно они будут продолжать спешно свое. Это истинные фанатики, им нет ни до чего дела, у них есть свое неотложное, они срослись мыслью с ним, они прикреплены к нему."

Ф.Юрковский: "В пятницу утром Погорелов. работавший все время впереди, заявил, что с часу на час можно ожидать появления «манифеста»; вечером он возвестил из переднего конца галлереи: «вышел манифест». Я передал дамам это радостное известие, означавшее, что показалась передняя стена погреба. Однако разобрать стену оказалось гораздо труднее, чем мы предполагали. Она была сложена из громадных камней, величина которых превышала значительную ширину и вышину мины, так что вытащить их не было возможности и пришлось вырыть здесь же у стены глубокую яму, в которую их и свалили. Это заняло значительную часть времени: кладка оказалась известковой, а известь, как известно, весьма крепко связывает камни. Они с трудом поддавались действию лома. Удивляюсь, как Алексей не знал полезного в данном случае применения уксуса. Толщина стен оказалась около двух с половиной аршин. Эту длину имел туннель, образовавшийся после разборки стены; ночь и день и следующая ночь прошли в этой разборке. Наконец, в ночь с субботы на воскресенье (с 2 на 3 июня) пролом был окончен; образовалось маленькое сквозное отверстие, через которое можно было просунуть руку в кладовую. Продолжать далее работу было опасно; среди ночной тишины шум мог быть услышан часовыми через небольшие окна, находившиеся в уровень с землею, да и свет бросался бы в глаза, а впотьмах трудно ориентироваться в незнакомом месте, потому мы решили ожидать утреннего рассвета, когда уличное движение будет заглушать стук нашей работы. В эту ночь явился, наконец, один из тех, которых мы так давно ждали (М.Ф.Фроленко). Работа была окончена, оставалось подумать об отступлении.
Вновь прибывший не принял участия в этом последнем акте и, проработав несколько часов, ушел и больше не являлся. Что заставило его поступать таким образом? Причину надо искать в новизне дела и в шаткости его нравственного значения. Я знал этого человека по многим делам. Он деятелен, неустрашим и очень практичен и сам признавал необходимость такого предприятия. В чем же дело? При сговоре, давая слово явиться по требованию, он не ожидал, не верил, не допускал возможности успеха и мало придавал значения замышлявшемуся; отсюда его легкое отношение к этому делу. Будучи связан словом в этом предприятии, он вступил в другое, в которое и вложил уж часть своей души, а потому, получив призыв, он и явился нехотя: ему казалось, что главное место там, а не здесь. Благодаря своей необыкновенной практичности, он сразу увидел и указал нам, что у нас совершенно не заготовлены пути к отступлению, и действительно, это была слабая наша сторона; но вместо того, чтобы помочь нам устранить этот недостаток, он рассудил, что не может взять на себя много риску, так как у него на руках другoe дело; этого не случилось бы, если бы с самого начала (т. е. при сговоре) у него было более искреннее отношение к нашему предприятию."

М.Ф.Фроленко: "Деньги, добытые этим путем, мы прежде всего хотели употребить на устройство побегов из Сибири наших товарищей. Только-что окончился процесс 193-х, и в Сибирь послано было много ценного народа. Это соображение оправдывало в наших глазах похищение денег из казначейства. Но, с другой стороны, у меня был ряд сомнений, мешавших отдаться этому делу целиком. Кража, хотя бы и государственных денег, все-таки считалась кражей. Умом я понимал целесообразность такого мероприятия, оно отдавало в наше распоряжение не только крупную сумму денег, но и основательно дезорганизовывало нашего врага — царское правительство. Очень часто смущала форма этого предприятия. Если бы эти деньги мы могли получить путем открытого нападения с оружием в руках, тогда бы это было гораздо приемлемее. Но тайное похищение, кража... в этой форме я находил неприятный привкус. К тому же у меня еще живо было воспоминание о впечатлении, произведенном кражею денег, совершенной одним товарищем при помощи часового в Ставрополе-Кавкаэском: чувство общего возмущения, охватившее всех товарищей при получении известия об этой краже, было живо во мне в достаточной мере. ...Не знаю, чувствовала ли нечто подобное Россикова, но я, чтобы заглушить в себе неприятные ощущении, старался прежде всего найти деньгам, которые должны были попасть в наши руки при помощи кражи, такое применение, которое могло бы безоговорочно оправдать пути их приобретения. Я ни за что не согласился бы получить их в свое пользование, хотя бы и для революционных дел. Вероятно в силу обуревавших меня сомнений, когда дело с подкопом малость затянулось, вследствие медлительности в подборе годных для такого дела людей, я с радостью отошел от него, получив от Софьи Перовской из Харькова письмо, в котором она просила меня немедленно приехать к ней. Приехав в Харьков, я в нем и застрял. У Перовской налаживались сношения с централкой, где сидел Мышкин. Она задумала сделать попытку освободить при помощи подкопа его или какого-либо другого из заключенных в этом централе. Для этого дела ей нужны были помощники. В качестве одного из таковых она пригласила меня, и я охотно согласился помочь ей в этом деле. Россикова же, лишившись меня, пригласила Юрковского, Терентьеву и других. Меня из Харькова вызвали через Южакову только в последний момент".

Ф.Юрковский: "...Действительно, пора было подумать об отступлении. Мы решили отправить с утренним пароходом лишний народ, а именно Машу с ребенком и «приезжую барышню»; Россикова, я и Погорелов должны были остаться в квартире и принять на себя обязанность спрятать добытые деньги в безопасные места.

Впоследствии мне приходилось слышать недоумевающие вопросы, почему деньги не были тогда же отправлены с уезжающими в Одессу. Вот почему: наблюдая за жизнью на дворе казначейства, мы видели, что ежедневно около 11 часов утра комиссия, состоявшая из казначея и еще нескольких чиновников, спускается в кладовую, как бы производя ревизию, и затем выносит в небольших сундучках деньги, очевидно, для ежедневных расходов. По воскресеньям присутствие в казначействе закрыто, но бывает ли по воскресеньям проверка печатей на сундуках в кладовой, — мы не имели времени узнать. Дело было в воскресенье на рассвете, пароход отходил в семь часов утра; если допустить возможность воскресной проверки, то она должна явиться в 11 часов утра, а так как пароход находится в пути около 8 часов, то в Одессу он приходит около 3 часов, значит тревога произойдет в то время, когда он еще будет в пути; телеграмма в Одессе получится ранее его прибытия и, следовательно, наши влопаются, если возьмут деньги с собой.

В силу таких соображений решено было денег с пароходом не отсылать.

В пятом часу утра, предоставив кому следует; снаряжаться в путь, мы с Погореловым спустились в мину. Россикова осталась сигнальщиком у окна, выходящего во двор казначейства, прямо против часового. Мы, имея в руках по свече, проползли на брюхе все протяжение мины (около 8 саженей) вплоть до стены погреба, расширили отверстие настолько, чтобы можно было пролезть человеку, отвалив для этого несколько камней; вследствие этого образовался такой сильный сквозняк, что наши свечи погасли. Первый полез Алексей, подвигаясь ощупью. Вначале мы никак не могли сообразить, куда мы попали. Всунув головы и руки в образовавшееся отверстие, каждый из нас попеременно ощупывал вверху над головой, не выше полутора футов, какой-то досчатый потолок, и внизу холодный каменный пол. Проникнув в отверстие стены, мы должны были еще некоторое время ползти в этой низкой непонятной щели. Оказалось, что пролом находится как раз под громадным шкафом, стоявшим на высоких ножках. В погребе был полумрак, не позволявший разглядеть предметы, и мы рискнули зажечь спичку; после этого нам представилось обширное помещение, пол и стены которого были выложены каменными плитами в квадратный аршин, посреди стол, покрытый зеленым сукном, вокруг несколько полукресел какого-то старомодного фасона, по стенам шкафы с бумагами — и только.

Странное чувство овладело мною в этом непривычном положении, среди этой странной обстановки; мы в пестрых нательных рубахах, портах и чулках; рядом оо мною — вор по ремеслу, который становился моим руководителем; необходимость ошаривать чужие шкафы, с целью отыскать деньги — как хотите положение странное! Право, до тех пор мне никогда не приходилось хозяйничать в чужом имуществе.

Я, как и все, допускал подобное положение лишь абстрактно, в теории, и вот это абстрактное стало конкретным. Все это возбудило во мне не то чтобы неловкость, — я слишком был уверен в своем праве, — а просто ощущалась какая-то несообразность, несоответственность положения. Между прочим, Погорелов быстрой привычной рукой рылся в шкафах, без церемонии срывая печати и разбрасывая их по полу. Он принес мне целую кипу бумаг: это оказались бланки, свидетельства о военной повинности, розовые, белые бланки крестьянских паспортов, дворянские свидетельства, различные патенты на право торговли в кабаках, гильдейские свидетельства и т. п. Я отложил по пачке всех этих бумаг, не исключая патентов о торговле в кабаках, — пригодятся, дескать, для наших будущих притонов. Однако, денег нигде не было. Тут мы заметили в стене небольшую, сплошь окованную железом дверь, с громадным висячим замком.

Мне всегда было непонятно, как воры ухитряются без шума ломать замки. Теперь я это понимаю; дело довольно простое: заложив небольшой ломик в дужку замка, мы обернули натуго этот конец лома, вместе с замком, тряпкою и действовали рычагом. Поломка происходит без шума. В данном случае замок был необыкновенен по величине и не поддавался. «Ладно, —- пошутил Погорелов: — за взлом замка судят строже, нехай же замок остается целым, а мы сорвем дверь с петель». Однако, петли оказались так крепки, что мы ничего не могли поделать. «Близок локоть, да не укусишь», ворчал Алексей, тщетно работая ломом. То неожиданное обстоятельство, что погреб оказался состоящим из двух комнат, разделенных такой прочной дверью, отняло у нас два часа лишнего времени, пока удалось наконец, при помощи лома, разорвать железную клямку. Дверь эта скрывала за собою такую же комнату, несколько темнее и меньше. На полу стояло штук двадцать маленьких кованных ручных сундуков, похожих на те, которые ежедневно выносили по утрам, кучи небольших мешков с медной монетой новой чеканки и три больших деревянных сундука, величиной с обыкновенный стол, только немного ниже и шире; каждый из них был запечатан и замкнут двойным замком — висячим и внутренним. Сундуки были простые, деревянные, окованные железными полосами; отсутствие несгораемой кассы нас удивило. Что содержат в себе эти сундуки — деньги или тоже бумаги? С трудом верилось, чтобы большие суммы хранились не в железных кассах.

Свернув замки первого большого сундука, мы подняли крышку. Он был буквально набит пачками аккуратно сложенных кредиток всех цветов; синие, красные, радужные, каждая пачка представляла собою как бы колоду карт и была оклеена узкой бандеролью с обозначением сумм такой формулой: 1 000 X 10 = 10 000, что означало: тысяча штук десятирублевых составляет десять тысяч. Вскрыли второй сундук — оказалось то же самое. Увидя, что мы едва имели возможность опорожнить эти два, мы открыли третий только для того, чтобы посмотреть, нет ли там золота; его не оказалось — те же бумажки! Более из любопытства, чем по надобности, я отбил замок у одного маленького сундучка. Это оказались земские суммы, непосредственно выжатые из крестьянского пота; грязные, потертые, засаленные, они резко отличались от новых или почти новых денег государственного банка, находящихся в больших сундуках. Их мы не захотели трогать и не взяли из этого сундука ни одного рубля. В больших сундуках, как потом оказалось, были деньги исключительно государственного банка, находившиеся на хранении в кладовой казначейства. Набивши пазуху депозитками, мы отправились через минуту обратно, чтобы поделиться впечатлениями и узнать, много ли нам остается, времени до 11 часов, т. е. до часа ежедневных ревизий.

Уезжавшие уже одевали бурнусы и торопились, так как было уже без четверти семь, и до отхода парохода оставалось только четверть часа. Нам тоже нельзя было мешкать, так как по нашим расчетам выгрузка и перенос через мину, хотя бы того, что заключалось только в двух сундуках, должны были занять часа два, если не больше, и сверх того нужно было вынести их из квартиры. Поэтому, не вылезая из квартиры, мы сообщили, какая прорва денег оказалась в казначействе, высыпали из-за пазухи в опущенное нам ведро взятые деньги, и хотя было решено с пароходом их не отправлять, мы все-таки посоветывали отъезжавшим захватить хотя по одной пачке на всякий случай и положить ее за пазуху, чтобы в случае обыска незаметно выбросить за борт. Они захватили только одну пачку, и, к сожалению, им второпях попалась пачка десятирублевых бумажек. Если бы они взяли пачку сторублевых, то спасено было бы сто тысяч, а не десять. Я упоминаю о тех десяти тысячах, которые остались не разысканными, и которые — о судьба! — целиком пошли на подготовку царского взрыва. 

Но возвратимся снова хозяйничать в казначействе. При выгрузке сундуков мы производили сортировку, стараясь отобрать только пачки с самыми крупными ассигнациями, заключавшие рублевые, трехрублевые и зачасто даже пятирублевые, бросали на пол, как лишний хлам, способный породить лишь затруднения. Затем отобранные кучи валили через пролом в мину, пока не наполняли ее доверху; тогда один из нас пробирался с величайшим трудом сквозь эту денежную насыпь к колодцу, а другой, оставшийся на месте, нагружал деньгами тот самый ящик, которым прежде мы возили землю; таким образом, при помощи этого ящика и ведра деньги доставлялись в кухню совершенно тем же путем, как и земля. В продолжение этого в высшей степени оригинального препровождения времени Россикова несколько раз кричала: «Довольно, господа, вылезайте!» Но ей хорошо было говорить — она видела только ту массу, которую мы ей препровождали, и не видела, сколько еще нашего добра приходилось оставлять во вражьем стане, куда мы проникли с такой опасностью. Однако и я начал соображать, что мы потеряли уже очень много времени, — ведь надо еще успеть очистить квартиру до 11 часов. Я поделился этим соображением с товарищем.

— Эх! то богата еще, покушты треба; ну та де наше не пропадало! Нехай еще останется им для расходу, щоб було чим нас помянути!

Мы выгрузили всего только половину сундука, правда, отобрав самые крупные бумажки.

Трудно представить себе, что изображала кухня, когда мы, вылезши из мины, вошли в нее. Эта маленькая комната сплошь была завалена деньгами, в которых Россикова в своем темном платье буквально утопала до пояса. Мы решительно недоумевали, что делать с этой массой денег, как их брать и нести. Раньше мы думали взятые деньги завязать в узел и взять под мышку, но их оказалось столько, что и на плечах не вынесешь. Наскоро составили военный совет. Всем стало очевидно, что держать такую массу денег в одном месте положительно безрассудно, и что надо разбить их, по крайней мере на две партии, так что, если пропадет одна, то по крайней мере другая половина будет спасена. Тогда Алексей заявил, что недалеко or города, на Чернобаевских хуторах, у него есть надежный человек, который вероятно теперь на базаре со своей подводой и с которым он не раз прежде имел дела. Он не откажется и теперь укрыть нас с деньгами. Получивши от нас согласие, Погорелов тотчас же переоделся и побежал разыскивать знакомого, а мы с Россиковой занялись счетом денег, чтобы составить себе хотя приблизительное понятие об их количестве, но нам никак не удалось насчитать более миллиона. Наконец это занятие нам так надоело, что мы решились бросить его и забрать деньги как есть без счету. Под руку попалась большая корзина, в которой прачки обыкновенно носят белье. Эту корзину я набил самыми крупными пачками, преимущественно сотенными, четвертными и десятирублевыми бумажками. Остальными деньгами насыпали два старых, дырявых мешка из-под угля; более подходящих предметов не оказалось. Эти мешки были обыкновенные получетвертные, т. е. насыпанный зерном каждый весил от 5 до 6 пудов. 

Наконец прибыл Алексей со своим хохлом и наскоро условился с Россиковой, в каком трактире на базаре будет ее ожидать, чтобы отправиться вместе на хутор, так как она находила более удобным скрываться на хуторах, чем со мною в Алешках. Взвалив на плечи мешки, они их вынесли на ожидавшую у ворот подводу и отправились. Я остался, чтобы забрать остальные деньги, а Россикова, чтобы привести в порядок квартиру, сжечь все компрометирующее и выйти последней, замкнув квартиру снаружи. На полу валялись еще разбросанные пачки; я завернул их в одеяло, что составило помимо корзины особый тюк, весом фунтов в 35. Тщательно переодевшись, я отправился за фаэтоном. Извозчика, само собой, взял из дальних кварталов. Вынес на него свой тюк и корзину, прикрытую черным женским платком, и приказал ехать на рынок, где купил 12 фунтов вишен, которыми присыпал сверху корзину, переменил извозчика, потом заехал в большой бакалейный магазин, чтобы иметь возможность еще раз переменить извозчика, и тогда только отправился на пристань. В Херсоне всегда собирается на пристани несколько обывателей, ожидающих пока наберется полный комплект на шаланду — тогда каждому приходится менее платить за перевоз — или же когда кто-нибудь побогаче не заявит, что платит сам за все недостающие места.

Когда я вошел в шаланду, за мной сейчас же вскочила какая-то женщина с ребенком на руках; я поторопился приказать лодочнику отчаливать. Целую дорогу этот ребенок был предметом моих неусыпных попечений. Как только мать забывается, он тотчас запускал ручонку в мои вишни, что каждый раз заставляло меня предупредительно подносить ему горсть, — из опасения, чтобы он, роясь в корзине, не обнаружил того, что скрывалось под тонким слоем ягод, а это, в свою очередь, заставляло мать с искренним чувством благодарить меня за внимание, оказываемое ее ребенку, и именно в то время, когда я, не менее искренне, желал ей, вместе с ее ребенком, провалиться ко всем чертям.

Было сказано выше, что пролом был окончен к 3 июня. Приступлено же к работам 26 мая. Итак вся работа была сделана в 8 дней, а так как расстояние между нашей квартирой и кладовой было около 8 саженей, то каждые сутки мы вырывали средним числом 1 сажень, работая днем и ночью; впрочем, сюда же нужно отнести 4 с половиной аршина колодца и 2 с половиной аршина каменной стены, так что, собственно говоря, за это время вырыто около 10 сажен.

В Алешках извозчичью биржу составляют всего две одноконки, управляемые восьмилетними мальчуганами. Я сунул подскочившему вознице свой тюк и, взяв корзину в руки, уселся на дрожки. Мальчик уже знал, где я живу, хотя мне никогда до этого времени не приходилось ездить с ним. Дома меня встретила только молодая Алексеева, старуху мы к тому времени отправили в Одессу. В виду предосторожности на случай обыска надо было Закопать привезенные деньги; пол в занимаемом нами домике был глиняный. Погорелов, осматривал раньше помещение, советовал выкопать яму для этой цели под печкой. Я не находил этого места самым удобным и безопасным; главное не хотелось, чтобы, кроме меня, кто-либо знал вообще, где спрятаны деньги, так как тогда ключ к отысканию их был в руках не одного, а двух, т. е. было бы вдвое больше шансов к отысканию их.

Домик был окружен большой пустошью, сплошь заросшей густым бурьяном вышиною в пояс. Дождавшись ночи и пересыпав деньги в два крепких холщевых мешка, я запасся большим ножем, и с этой ношей прокрался бурья-najvni к середине пустоши; здесь вырезал ножем часть верхнего слоя земли, так, что вынул куст вместе с землей, не повредив корня; потом тем же ножом, лежа на земле, стал рыть яму. Заступом работать было неудобно, так как соседи, спящие под досчатыми заборами своих огородов, легко могли бы услышать шум. Яма была углублена настолько, насколько позволяла сделать это рука, опущенная в нее вплоть до плеча, т. е. на полтора аршина; потом яма принимала боковое направление в виде маленькой мины, чтобы деньги были лучше защищены от дождя целиной, которая, разумеется, должна меньше пропускать воду, чем разрыхленная земля. Закопав таким образом свои мешки, я снова вставил куст на свое место и полил землю водой. Никаких признаков произведенной работы не осталось, — трава росла на своем месте. Мне казалось, что розыски зарытых денег могли быть произведены только при помощи плуга, которым надо было бы вскопать всю пустошь, но так как ни один плуг не захватывает на такуюo глубину, на какой были зарыты мешки, то с этой стороны я считал себя вполне обеспеченным. Так как уехавшие женщины имели поручение немедленно прислать в Алешки второго резервного радикала, о котором первый упоминавшийся выше сообщил, что он находится в Одессе, то мне оставалось только ожидать его прибытия; он должен был зайти в один из следующих вечеров, забрать деньги - и тотчас же отправиться назад, стараясь сделать свой визит по возможности конспиративнее. Однако, прошли уже четыре дня, а никто не являлся. Между тем на базаре, в лавках, на улице, всюду только и говорили о чудесном исчезновении денег из казначейства. Я выслушивал, удивлялся, разводил руками наравне с другими.

Я сильно надеялся на легальность своего притона и был убежден, что подозрение не падет на мою квартиру, если только в нашем поведении, не будет ничего странного. Таким странным, например, мог показаться мой отъезд, так как мать Алексеевой и без того отсутствовала, и, следовательно, из целой семьи оставалась одна моя фиктивная сестра; все это заставляло меня оставаться в Алешках. В маленьких городках соседи постоянно имеют друг друга на глазах и отсутствие одного из них не может остаться незамеченным.

...Около четырех с половиною часов утра Алексеева разбудила меня словами: «вставай, тебя пришли арестовать, там за дверьми стоит исправник с квартальным и просит, чтобы ты вышел на одну минуту, а за соседним забором, я сама это видела, спрятаны солдаты с ружьями». Я наскоро оделся, сунул кинжал за пояс, так как сам еще не знал, что придется делать. Перешагнув порог, я встретился лицом к лицу с полным брюнетом среднего роста.

— Исправник Маловичка,—отрекомендовался он несколько официальным тоном.

— Очень приятно, не угодно ли зайти в комнату,—пригласил я, и, когда он вошел, я продолжал, Тут тесновато здесь и беспорядок, не взыщите: такой ранний визит!

— Ах, извините, пожалуйста!

Мы сели к столу.

— Могу ли осведомиться, чему я обязан удовольствием видеть вас у себя, г. исправник?

— Мм... видите ли... Вы, вероятно, слышали о том, что в Херсоне украдены деньги из казначейства?

— Как не слышать, весь город об этом только и толкует, но... я все-таки не понимаю, какое отношение это имеет к вашему визиту. — Сказав это, я прибавил про себя: ну, коли так начинаешь, то дело еще не совсем пропащее.

— Вы, пожалуйста, извините... в таких случаях полиция хватается за первый признак. Дело в том, что часть денег и некоторые участники отысканы: они указывают, что остальные деньги пошли в Алешки, хотя путаются в своих показаниях и указывают также и на Николаев, говорят, что тут замешаны социалисты... Вы, конечно, не откажетесь помочь нам в розысках...

— С удовольствием... что могу; в таких случаях обязанность каждого честного человека...

— Скажите, пожалуйста, не были вы в воскресенье в Херсоне?

— Был, — отвечал я, посмотрев на него в удивлении в упор.

— Где именно провели вы время?

—Я отправился туда в субботу и ночевал у своего брата.

— Не припомните ли вы, в котором часу вы вернулись в воскресенье?

— Это было около 11 часов дня, — катнул я напрямик, так как не оставалось сомнения, что обстоятельства моего прибытия в Алешки известны до мельчайших подробностей.

— Странно... время как раз совпадает, —проговорил он как бы про себя, — не привезли ли чего-нибудь с собою?

— Я купил там вишен для варенья и привез их с собой.

— Вот, видите ли «вишни»!—Лицо его выразило удивление.

— Скажите, — начал он поспешно, — в чем вы везли их?

— В большой корзине, — рубил я, заранее предугадывая впечатление, которое должны произвести мои слова на собеседника, — были и другие кое-какие покупки: мыло, сахар, не припомню всего.

— Ах, позвольте, пожалуйста... Эта корзина здесь? Я могу ее видеть?

Он обвел глазами маленькую комнату.

— Разумеется, она в чулане. Вот что касается до вишен, то их уже не существует, так как сестра сварила из них варенье, которое я могу рекомендовать вашему вниманию... Анюта, угости-ка нас своим вареньем! — обратился я к Алексеевой.

— Благодарю! Знаете ли, эта корзина и наделала всю кутерьму: известно, что в корзине провезены деньги... И... я... право в затруднении.

— А... теперь я понимаю ваш визит. Так вот что!

В это время Алексеева поставила на стол большой супник с вареньем.

— Значит мои вишни смутили полицию, — снова начал я. — Ну, так вот что мы сделаем, г. исправник, — улыбнулся я, — поедим эти вишни и напишем протокол, что вишни эти уже уничтожены, и пусть они больше никого не смущают.

Я подставил ему супник и налил из бутылки в стоявшие на столе два стакана красного вина и затем предложил сигару. Горько ему впоследствии пришлись эти вишни!

Вот целиком весь разговор, который произошел между нами. После этого он встал, выразил надежду, что ему больше не придется беспокоить нас своим визитом, пожелал нам всего хорошего, и мы расстались друзьями.

— Живите себе с богом! — были его последние слова.

Слух о том, что я откупился — совершеннейший вымысел. В квартире у меня было всего лишь несколько рублей на расходы.

В сущности Маловичка — в высшей степени добродушный и, по-своему, честный человек;   если прибавить к предыдущему разговору, что обстановка маленького домика, состоящего из небольшого чулана и одной комнаты с мазанным полом, скромно меблированной с претензией на некоторое изящество, с лампадкой перед образами, с чистенькими занавесками на крошечных окошках, за которыми виднеются грядки, усеянные цветами, говорила о такой мирной жизни, о таком мещански-буржуазном затишьи, то совершенно понятно, почему у исправника, — несмотря на имевшееся у него предписание, — просто не поднялись руки арестовать нас. Он никак не мог допустить мысли, чтобы эта скромная обстановка скрывала за собою херсонских удальцов; он был убежден, что здесь простое совпадение случайностей и решил выждать более определенных указаний, уверенный в том, что мы никуда не исчезнем; да и то сказать, не всякий обладает способностью хватать встречных и поперечных по малейшему подозрению — для этого нужно родиться жандармом! Мне и впоследствии всегда было жаль этого добряка, обремененного многочисленной семьей, который как бы из-за меня потерял средства к существованию, хотя я, спасая себя, спасал в сущности дело... При том не моя вина, что люди даже при некоторой личной порядочности ставят себя наравне с последними прохвостами в положение наемных лакеев, а на войне шашка рубит, не разбирая людей. Такова логика борьбы!

Но вернемся к рассказу. По уходе исправника я очутился в крайне затруднительном положении. С одной стороны, казалось, что надо было пользоваться минутой и бежать, не ожидая второго визита, так как по словам Маловички можно было заключить, что арестованные выдали меня, но с другой стороны, если судить по действиям исправника, то обстоятельство, что он ушел, не арестовав меня, давало веский довод в пользу предположения, что, если измена и была со стороны арестованных, то во всяком случае не полная, может быть только невольный намек... Если бы мы решились бежать немедленно, то денег нельзя было бы захватить с собою по той причине, что до ночи их нельзя было откопать незаметно для соседей; а между тем внезапное наше исчезновение было бы несомненным доказательством нашего участия в деле и подвергало риску оставленную сумму; выходило, что следует остаться по крайней мере на одну ночь, взять деньги и бежать на следующий день; но тут зарождалось подозрение, не оставили ли нас на свободе именно затем, чтобы подсмотреть за нами и открыть, где спрятаны деньги остальные... Алексеева говорила мне: «Поезжай немедленно в Одессу и посылай сюда завтра же матушку, а я останусь Для вида хозяйничать в доме; быть может, твоего отсутствия не заметят, а если спросят, я скажу, что ты поехал за матерью в виду странного посещения исправника. Если все обойдется благополучно, то после завтра можешь приехать сам или пришлешь кого-нибудь за деньгами». При этом она указала на то обстоятельство, что если меня арестуют, то, наверное, повесят, между тем как женщина от этого вполне застрахована. Нельзя было оспаривать основательности последнего обстоятельства: это было в самый разгар белого террора, которым правительство ответило на действия революционеров. Я согласился поступить по ее совету."

А.А.Алексеева: "Юрковский тогда на лодочке переехал и Херсон, а затем сел на пароход и уехал, кажется, в Одессу."

Ф.Юрковский: "К вечеру дом был оцеплен солдатами и Алексеева арестована; денег не нашли, хотя изрыли весь пол. В продолжение недели обыски возобновлялись 5 или 6 раз,— вокруг дома тоже все перерыли, вскопали грядки, искали под деревом, но деньги все не отыскивались. В это время мы в Одессе готовились к весьма рискованному предприятию: перехватить деньги у полиции. Но это было почти невозможно: меры, принятые для розыска, превзошли все наши ожидания. Херсон и Алешки были поставлены на военное положение; не только весь наличный состав полиции, но и команды местных войск были поставлены на ноги, и солдаты наравне с полицейскими рыскали по окрестным хуторам. По всем заставам расставили караулы, по всем дорогам разослано преследование; не было никакой возможности ни проехать, ни выехать, чтобы не попасться в руки полиции. В Алешках, едва только подъезжала к берегу шаланда с новой личностью, как к ней тотчас же подходил околоточный с допросом: кто, откуда, зачем, кого имеет знакомых. Затем следовал осмотр документов, которые оставались при полиции до отъезда; за каждым прибывшим учреждался строжайший надзор. Таким образом в Алешках не было решительно никакой возможности прожить и двух дней без официального предлога, особенно это было трудно для нелегального, а вследствие крайней миниатюрности городка, нельзя было и придумать такого предлога. Делать было нечего, пришлось подыскивать какую-нибудь должность. Так прошло около двух недель, по истечении которых я, оставив все дело на руках товарищей, уехал из Одессы, так как мое пребывание там сделалось серьезно рискованным, вследствие того, что какой-то бездельник заявил полиции, что лично видел меня на Цыганской улице. В городе пошли усиленные облавы, Цыганская улица была оцеплена и во всех домах произведен был повальный обыск.

Три недели спустя полиция, наконец, отыскала деньги при помощи железного щупа, благодаря бесстыдной откровенности арестованной к тому времени жены Погорелова, которая выдала нас на чистоту, рассказав все, что только знала. В своих показаниях она усиленно настаивала на том, что деньги находятся в Алешках, так как ей известно, что в Одессу привезено только 10 000. Это и побудило прокурорский надзор с новой энергией возобновить розыски. Подлая женщина за свое гнусное предательство была выпущена на волю.

В это время наши ребята уже водворились в Алешках с подробным планом местности, который я им оставил. Кому-то из них удалось пристроиться к должности, и они ожидали только ночи, чтобы откопать деньги, которые, таким образом, выдерживали атаку с двух сторон, так как в течение дня прибывший прокурор с новой энергией взрывал пустошь. Враги опередили нас лишь одним днем."

В.И.Сухомлин: "...Телепнев принимал участие летом 1879 г. в попытках спасти деньги, закопанные Юрковским в Алешках. Телепнев был командирован с этой целью в Алешки одесскими товарищами; его снабдили планом местности, сделанным Юрковским, и он благополучно прибыл в Алешки. К его приезду военный карантин был уже почти снят и надзор за домом, в котором жил Юрковский перед побегом, и за двором этого дома был фактически уже закончен. Власти уже потеряли надежду найти деньги и Телепнев мог бы приступить к их спасению, если бы не оказалось, что один из сторожей на свой страх и риск решил продолжать раскопки. Свои раскопки он вел с большой настойчивостью и энергией, которые и увенчались успехом. Он напал в конце концов на место, в котором были зарыты деньги, и извлек их наружу. Миссия Телепнева таким образом осталась невыполненной и ему пришлось вернуться в Одессу."

Ф.Юрковский: "Следует объяснить еще, как власти узнали о моем пребывании в Алешках. Уже после своего ареста я узнал, как полиции удалось добиться указания на мой притон от Погорелова. Лишь только он с Россиковой были настигнуты на Чернобаевских хуторах, полковник артиллерии Мордвинов приставил револьвер к груди Погорелова с угрозой: «говори, разбойник, где остальные, или я тебя застрелю на месте». Алексей молчал. Тогда последовало приказание солдатам бить его прикладами, что они буквально и выполняли до тех пор, пока Погорелов под их ударами не упал замертво. Известно, что та же сцена повторилась в камере прокурора при дознании, после чего и полетела телеграмма в Алешки. Очень может быть, что истяэуемый, в полубессознательном состоянии, под ударами солдат произнес несколько слов, выдавших меня. Очевидно только, что так называемого чистосердечного, т. е. подробного показания он не дал даже при этом, не очень гуманном, способе допроса, иначе мне не .удалось бы ускользнуть. Как человек, я не могу строго относиться к этой вынужденной измене Алексея."

П.С.Ивановская: ...Лилочка тогда из конфискованных денег увезла десять тысяч, избегнув ареста одновременно с Е.Россиковой. Лилочка уехала в Одессу, а Россикова, взяв извозчика, с мешком денег поехала на базар, где ее ждал один крестьянин. Они благополучно добрались до баштана этого крестьянина, и там в шалаше Россикова с деньгами и была очень скоро арестована. Извозчик сообщил, что отвез седоков на базар, а там из расспросов и узнали, кто взял Россикову."

Прогремевший на всю Россию подкоп под Херсонское казначейство в ночь со 2 на 3 июня 1879 г., который, как сообщает официальная “Хроника социалистического движения в России 1878-1887 годов” (М., 1906), был устроен “по всем правилам науки”, дал революционерам 1 579 638 руб. Однако почти всю эту сумму (исключая лишь 16 868 руб.) полиция сумела разыскать и вернуть в казначейство.

Участники подкопа под Херсонское казначейство судились в Одессе военно-окружным судом 10—14 января 1880 г. На суде выступали Е. И. Россикова, А. А. Алексеева, Е. Н. Южакова, Н. А. Франжоли. Кроме того, в деле херсонского подкопа принимал участие например, М. Ф. Фроленко, и должен был принимать участие Н.Л.Властопуло. Роль Властопуло совсем осталась неизвестной властям, так же, как осталась невыясненной и роль М. Ф. Фроленко. Принимала участие еще Терентьева («Лила»), хорошо известная вообще Юрковскому. Ее роль для властей оставалась, как и роль Властопуло и Фроленко, равным образом невыясненной, и она впоследствии привлекалась по самостоятельным делам.

Основной состав, о котором здесь говорит Юрковский, был таков: трое мужчин — это сам Юрковский, Властопуло Николай Лукич и уголовный Погорелое, о котором Юрковский пишет, что тоже характерно, как о природном атеисте и социалисте, слегка распропагандированном штундизмом и через штупдистов познакомившемся с «радикалами», то есть революционерами. Те двое мужчин, которые имелись в виду сверх этих трех, были — Николай Франжоли и М. Ф. Фроленко. Оба они приняли некоторое, правда незначительное, участие в подкопе. Большим, однако, уроном для всего дела явилось то, что из состава этой организации сразу же, еще до приступа к подкопу, выбыл Властопуло, так что из мужчин фактическое участие, от начала до конца, выпало на долю двоих: Юрковского и Погорелова. Что касается женщин, то те трое, которых Юрковский ставит на одну линию с тремя мужчинами, были: Россикова Е. И., Алексеева А. А. («Аня» из «Булгакова») и Южакова Е. Н., погибшая впоследствии в Якутской области, кроме них находилась «в запасе», как выражается Юрковский, еще одна женщина, это —Терентьева Л. А., или «Лила», позже вошедшая в народовольческую организацию и погибшая в Петропавловской крепости при невыясненных обстоятельствах. Кроме этих женщин, пришлось принятъ участие в деле еще «Маше», жене Погорелова, которая в конце концов и явилась виновницей окончательного провала всего предприятия.

Следующая ˃˃