|
Последние
народовольцы Мое
поражение не будет означать, Эрнесто Че Гевара Горизонты истории еще открыты Г.Маркузе В.Г.Богораз: "...Мы задались целью воскресить русскую революцию и, в частности, партию «Народной воли». Ибо она умирала. Сердце ее было вырезано и покоилось в каменной банке, на острове Шлиссельбург. Пульс все-таки бился, слабый и нитевидный, давая несколько капель свежей крови, и опять исчезал. Мы были частью этого пульса." А.Н.Шехтер:"В октябре 1884 г. в Петербурге был арестован Г. А. Лопатин, приехавший в столицу после дегаевской провокации, дли того, чтобы восстановить организацию партии «Народная Воля». У него была захвачена записная книжка с многочисленными адресами. Пошли массовые аресты по всей России. Партия, как организованное целое, перестала существовать. Остались разрозненные небольшие подгруппы и отдельные народовольцы, иногда даже не входившие в организацию, или потерявшие связи с ней. Попытка вновь сплотить эти остатки принадлежит Борису Дмитриевичу Оржиху. Оржих пожил в Таганроге, Ростове-на-Дону, в Новочеркасске и там об'единил сеть кружков и отдельных лиц, а вскоре организовал две типографии—в Таганроге и Новочеркасске. Все районы предстояло об'единить и придать их работе характер планомерности. Возникла, таким образом, идея о с'езде делегатов разных районов для создания центра партии на юге. Весною 1885 года, в одно из своих посещений Таганрога, Оржих познакомился с только что выпущенным из тюрьмы, после двухлетнего заключения} Владимиром Богоразом (впоследствии известный писатель Тан). В Богоразе Оржих сразу оценил большую литературную силу, и тут же у него явилась смелая по тому времени идея—издать очередной (11-й) номер «Народной Воли». Богораз согласился на предложение Оржиха войти во вновь строящуюся организацию и вскоре перешел на нелегальное положение." В.И.Сухомлин: " ...В мае 1884 г. в Севастополе, по указанию из Константинополя, был арестован тов. Телепнев в тот момент, когда он перевозил несколько пудов первого номера «Вестника Народной Воли» с парохода «Мендоза» на свою квартиру. Его выследили вследствие того, что в телеграмме было указано не только название парохода, но в фамилия французского матроса, везшего книги. У Телепнёва нашли расшифрованное им мое письмо, благодаря чему путем сличения почерков была установлена и моя причастность к этому делу. После этого случая доставка литературы морским путем окончательно прекратилась". Из дела департамента полиции № 1008 за 1892 г.- производстве о деятельности Богораза и Когана: "Спрошенный в качестве свидетеля дворянин Леон Францевич Ясевич, розыскивавшийся по обвинению в тяжких государственных преступлениях и ныне задержанный и привлеченный в качестве обвиняемого к предварительному следствию по обвинению в принадлежности к шайке, составившейся для ограбления почт, об'яснил, что с Натаном Богоразом он познакомился в Таганроге незадолго до ареста Богораза и высылки его в г. Ейск. По окончании надзора Богораз опять появился в Таганроге, где и стал заниматься революционною пропагандой среди рабочих и интеллигенции, собирая для этого сходки в квартире учительницы Надежды Малаксиановой. Когда летом 1885 г. возникла мысль о расширении деятельности существовавшей в г. Новочеркасске тайной типографии, то Богораз передал ему для этой цели 300 руб. Дело, однако же, не устроилось и из этой суммы он, Ясевич, дал 150 руб. Оржиху. Впоследствии Оржих сообщил ему, что устроил тайную типографию в Таганроге в квартире Акима Сигиды, которого он женил на упомянутой Малаксиановой. ...Наконец, перед от'ездом его, Ясевича, за границу осенью 1885 года, состоялся в Екатеринославе с'езд революционеров с той целью, как об'яснили ему Оржих и Богораз, чтобы сговориться относительно издания следующего номера 11—12 революц. журнала «Народная Воля» и дальнейшей деятельности рев. партии. На происходивших в течение целой недели в лесу вблизи Екатеринослава сходках по этому поводу присутствовали: он—Ясевич, Оржих, Натан Богораз, Степан Турский, Штернберг, Анастасия Шехтер, Алексей Макаревский и Бражников, при чем читались статьи предполагавшегося к изданию нового номера «Народной Воли», из коих одна передовая статья была составлена Богоразом, а другая Штернбергом, а затем спорили относительно роли террора в дальнейшей деятельности партии, и в этом отношении он, Ясевич, Макаревский и Турский высказывались против террора, остальные за террор, в особенности же Оржих и Штернберг, которые доказывали необходимость систематического и непрерывного повторения террористических актов. Одна из этих сходок состоялась по случаю дождя в квартире невесты его, Ясевича, Варвары Бородаевской, в ее отсутствии и без ее ведома". Л.Я.Штернберг: "Авангардом "сознательной народной революции» может выступить только партия, состоящая из наиболее активной части интеллигенции. Роль передовой партии в период всеобщего недовольства и кризиса, который переживает Россия — стремиться достигнуть назревших целей с наивозможно меньшими жертвами и в наивозможно скорейшее время!. Цель террора — свержение царизма и привлечение симпатий масс; средства его — систематические убийства царя и главнейших явных врагов народа и интеллигенции; изолированность правительства, низводящая его до степени кучки личностей — с одной стороны, — самоотверженная преданность последователей террора — с другой — гарантирует успех его, а симпатии общества к свободе обеспечивают прочность победы... положение народа и самосохранение интеллигенции не допускают ни малейшей отсрочки: борьба неизбежна, другая форма, кроме поединка революционеров с представителями деспотизма, невозможна, значит террор единственная форма борьбы..."
...В Екатеринослав стекалась обширная корреспонденция, сюда приезжали районные и местные работники для личных переговоров, для получения литературы и прочее. Оржих и Богораз также часто приезжали в Екатеринослав, и мы сообща обсуждали все практические вопросы. Весьма деятельное участие в местной работе принимал также Михаил Моисеевич Поляков, супруги Корецкие и другие, имена которых забыты мною. Другими крупными центрами к моменту с'езда были: Харьков, Таганрог, Новочеркасск, Ростов-на-Дону и Одесса. В Харькове имелся районный центр, куда входили Ю. Д. Тиличеев, Василий Петрович Бражников—оба исключенные из Петербургского университета за студенческие беспорядки, — затем кружки рабочие и студенческие, группировавшиеся в подгруппы, кружки активной работы и кружки саморазвития. В Таганроге, изолированно от местной центральной группы, была организована, усилиями Оржиха и Богораза конспиративная квартира-типография.. В ней в качестве хозяев поселились письмоводитель окружного суда Аким Степанович Сигида и его жена, Надежда Константиновна Малаксианова-Сигида, затем Екатерина Михайловна Тринитатская, как квартирантка, и одна молодая девушка в роли прислуги. Таганрогская типография начала свою работу сборником революционных стихотворений. В Ростове шла, главным образом, пропагандистская работа; в Новочеркасске была солидная типография, основание которой положил Ефим Иванович Петровский, бывший студент Харьковского ветеринарного института. Оржих вызвал из Женевы своего двоюродного брата, эмигранта, Захара Когана, и поместил его, как специалиста, в этой типографии. Коган часто заезжал в таганрогскую типографию, чтобы исправлять недостатки ее. Возникновению одесской организации много содействовала группа студентов Петербургского университета, уволенных в связи с студенческими беспорядками, имевшими место 10 ноября 1882 г. Среди них было не мало юношей, принимавших раньше активное участие в революционном движении. После лопатинского погрома одесский кружок так же мечтал о восстановлении организации «Народной Воли» и очень ; скоро вошел в общий состав строящейся южной .организации. ; Независимо от этих главных организаций, Оржих поддерживал многочисленные связи в провинции и в больших центрах, лежавших .. пока вне рамок правильной организации. По всем этим пунктам Оржих, а часто и Богораз систематически об'езжали и держали всех в курсе дел. Оржих не был профессиональным литератором, но в составлении последнего номера «Н. Воли» он принял большое участие; он собирал хронику, хлопотал о передовицах, корреспонденциях и т. д. Его же усилиями был подготовлен и главный материал к с'езду. В половине сентября 1885 г. все подготовительные работы к с'езду были закончены и многие из приглашенных с'ехались в Екатеринослав. Время было очень теплое, осень еще не наступила. Большую часть наших заседаний мы устраивали на берегах Днепра, на островах или в других загородных местах. Конспирация и осторожность были соблюдены вполне. Квартиры для всех участников с'езда были приготовлены в разных сочувствующих семьях. На с'езде, насколько могу припомнить, присутствовали следующие лица: Л. Я. Штернберг, В. (Натан) Богораз, Б. Д. Оржих, В. П. Бражников, нелегальный Франц Иосифович Ясевич («Петрович»), Настасья Наумовна Шехтер. Не могли явиться по разным причинам; Похитонова (из Киева)— ее арестовали, когда она села на пароход, чтобы ехать в Екатеринослав,—М. А. Кроль из Одессы, А. Кулаков из Таганрога, Тиличеев из Харькова (он сдавал в это время магистерский экзамен при Харьковском университете) и А. Л. Гаусман из Петербурга. На третье заседание с'езда мы пригласили Макаревского, только что явившегося в Екатеринослав из Харькова, откуда он бежал из участка. Работы
с'езда начались с докладов с мест.
Штернберг сообщил нам о своей поездке
в Петербург, где он привлек к нашей
организации такую ценную моральную и
умственную силу, как А. Л. Гаусман... Л.Я.Штернберг: "...Страшная гроза реакции пронеслась над бедной страною и, добивая все, еще недобитое предыдущими годами гнета и мрака, она мчится вперед, не зная никаких пределов своей необузданности... печать, наука, воспитание юношества и народа, все, все, что способно служить выражением и залогом развития лучших сил общества и личности — все это предано страшному аутодафе, а пепел, вдобавок, отдан под полицейский надзор, дабы мифический феникс света и мысли не посмел воспрянуть из пепла... системой деспотизма истощены до последней крайности платежные и экономические силы страны, финансовые средства народа и государственное хозяйство доведены до степени близкой к банкротству и, в довершение всего, России грозит финансовый кризис... при таком положении дел... лучшая часть русской интеллигенции, оскорбленная в своих священнейших чувствах, лишенная своих первых прав, лишенная, можно сказать, права на жизнь, в отчаянии ожидает, по-видимому, исхода борьбы между жизненными потребностями страны и злой волей деспотизма..." А.Н.Шихман: "После Штернберга другие представители докладывали о том, что делается на местах. После докладов с мест мы занялись вопросом об издании 11 номера «Народной Воли». Проредактированы были две передовые статьи—одна Богораза, другая Штернберга. В одной из них автор выдвинул, как доминирующий элемент, чисто политическую борьбу, завоевание политической свободы, почти игнорируя социалистический характер программы. По общему настоянию в нее были внесены значительные поправки. Остальная программа номера была одобрена. Затем перешли к вопросу о популяризации социалистически-революционного учения. Штернберг изложил свою точку зрения на ближайшую тактику. По его мнению, мы больше не должны думать о мгновенных победах. Борьба вступила в длительную фазу; на ряду с боевой деятельностью должна вестись широкая литературная пропагандистская и агитационная работа для подготовки общества и широких масс. После обмена мнений постановлено было издавать библиотеку «Народной Воли». Первым выпуском ее была намечена брошюра историко-социалистического характера «Борьба общественных сил в России» В. Богораза. Брошюра была прочитана на с'езде. Внесли некоторые стилистические поправки, по существу же спора не возникало. Затем дебатировался вопрос о терроре. Большинство высказалось в том смысле, что отдельные террористические акты, отделенные большими промежутками времени, имеют малое значение, что только систематический террор, только ряд последовательных ударов может привести самодержавие на край гибели, но для осуществления этого плана нужны огромные средства,—и логически перешли к вопросу, занимавшему тогда многие умы революционеров, к вопросу об экспроприации правительственных сумм. Решено было, что партия ни в коем случае не может санкционировать такой способ добывания средств. Коснулись на с'езде и некоторых второстепенных тактических вопросов. Так, по вопросу о привлечении к практической работе чересчур юной молодежи все высказывались отрицательно; по вопросу о переходе на нелегальное положение советовали прибегать к этой мере.в самых крайних случаях. В заключение с'езд'организовал руководящий центр, куда вошли: Оржих, Богораз, Ясевич, Гаусман, Штернберг, Кроль, Кулаков, Тиличеев, Бражников и Шехтер. С'езд кончился, и все участники благополучно раз'ехались по своим местам и с новой энергией приступили к работе. В Таганрогской и Новочеркасской типографиях шла самая интенсивная работа. Материал для 11- номера, благодаря притоку из разных мест юга и центральной России, разрастался и оказался в конце концов достаточным для двойного номера журнала (11—1.2). Богораз дал для этого номера, кроме передовой, большое внутреннее обозрение и несколько стихотворений. Печатание номера затянулось до конца ноября. Одновременно с номером «Народной Воли.» набиралась брошюра Богораза «Борьба общественных сил в России». Несмотря на частый недостаток средств и огромные трудности в доставке материалов для типографской работы, главным образом бумаги, небывалый до тех пор по об'ему номер 11—12 был сбрюширован в количестве двух тысяч экземпляров. В начале декабря 1885 года номер вывезли из типографии небольшими партиями в чемоданах и саквояжах и быстро распространили по России. Появление номера радостно приветствовалось всеми сочувствующими и оппозиционными элементами, которые уже не ожидали выхода журнала. Номер явился для них доказательством, что партия опять существует. В декабре 1885 года Оржих вместе с только-что вернувшимся из-за границы С. А. Ивановым поехал в Москву, где Иванов передал ему некоторые, сохранившиеся у него связи. Из Москвы Оржих с'ездил в Петербург и Дерпт. В Петербурге сорганизовалась центральная народовольческая группа из студенческой молодежи. В Дерпте Оржих виделся с Коган-Бернштейном и его женой, Натальей Осиповной. Условились, что они организуют в Риге или в Дерпте типографию. Но осуществить этого им не удалось, так как они вскоре были арестованы. На обратном пути на юг Оржих снова побывал в Москве, где успел собрать ценный материал для 13 номера «Народной Воли» и присоединил к нашей организации большую сплоченную группу молодых революционеров. Таким образом юг постепенно связался с севером; партия, как казалось, окрепла и об'единилась. Но в конце 1885 года нашей организации наносится первый крупный удар. Предатель Антон Остроумов, сидевший в Петропавловской крепости, показал, что он передал в Ростове-на-Дону типографский шрифт Акиму Сигиде. 23 января 1886 года произвели обыск на квартире Сигиды, арестовали типографию и всех живших там....Аресты в Ростове-на-Дону, одновременно с захватом Таганрогской типографии, вызвали сильное опасение за судьбу и безопасность Новочеркасской типографии, в которой была закончена и сбрюширована книжка «Борьба общественных сил в России»; не доставало только обложки. Богораз, Коган и Суворов (интеллигентный рабочий, недавно вернувшийся из ссылки), жившие в этот момент в Новочеркасске, отвезли кипы брошюр на хутор к казачьему ветеринарному врачу, а 1.000 экземпляров ее привезли в Екатеринослав. Оржих получил в Москве телеграмму о провале типографии. Окончив здесь дела, он торопится обратно в Екатеринослав. По дороге проехал в Тулу, Орел, Курск, где закрепил связи и подготовил почву для другой типографии, а затем вернулся в Екатеринослав. Обсудив создавшееся положение, мы решили было немедленно напечатать обложку для вывезенной из Новочеркасска брошюры, и в самом начале поместить подробное извещение об аресте Таганрогской типографии, что потом произвело среди жандармов большой эффект. На хуторе, в пяти верстах от Екатеринослава, где жил сочувствовавший нам товарищ, Оржих, Богораз и Коган в одну ночь отпечатали обложку и извещение. На утро 20 февраля Оржих с Богоразом вернулись с пачкой брошюры в город, а Коган остался на хуторе, где докончил вклейку обложки и добавочного листа. В ночь на 23 февраля 1886 года полиция нагрянула на квартиру М. М. Полякова, где тогда ночевал Оржих. После попытки бежать Оржих с револьвером в руках был арестован и отправлен в местную тюрьму вместе с Поляковым, а через неделю их (увезли в Петербург, в Петропавловскую крепость. На другой день после ареста Оржиха арестовали меня и В. С. Гассох (Гоц). А.А.Кулаков: "Вечером 23 января 1886 г., по обыкновению, я направился в типографию, имея в кармане два шифрованных письма, полученных в тот день из-за границы. Дорогой купил вязанку бубликов, чтобы попить чайку с своими милыми типографщиками, расшифровать и почитать письма. Мороз был изрядный. Одет был я грузно: в шубе и подпоясан еще поясом. Подошел к домику, где была типография; окно комнаты, в которой Надя изредка принимала своих знакомых учительниц, ничего не знавших о типографии, было освещено. В таких случаях я входил через черный ход и 'кухню в комнату, где проживала Е. М. Тринитатская. Она тоже набирала в типографии. Повернув кольцо, я стал открывать калитку, которая несколько приоткрылась, а потом опять прикрылась. Я сильнее нажал на калитку, которая, несколько приоткрылась, и в ней появилась физиономия полицейского-городового, изрекшая: «Не велено пущать». Говорить о том, как я был оглушен этой короткой фразой, излишне. Повернувшись, я сначала медленно, а затем усиленным шагом направился на окраину города, на Касперовку, в квартиру рабочего Тита. Там я написал письма с извещением о провале типографии и не медля отправил их. На следующий день предупредил всех, кого следовало, чтобы меня никто не посещал. Предупреждение оказалось не лишним, так как чуть ли не на следующий день я убедился, что за мной учрежден хотя и наивно-грубый, но неуклонный надзор. По прошествии месяца у меня был произведен безрезультатный обыск, и меня оставили на свободе. Через месяц обыск повторился с теми же результатами, и только 30 апреля 1886 г., после третьего, тоже безрезультатного, обыска, я был арестован." В.Л.Бурцев: "После провала дерптской типографии, — в начале 1885 г., — Геккельман, с паспортом на имя Ландезена, приехал заграницу. Эмигранты встретили его как одного из немногих уцелевших от тогдашних массовых арестов. Он вошел в их среду и стал пользоваться их доверием. Особенно хорошо сошелся с Бахом, Тихомировым, Лавровым, Серебряковым. Конечно, все время, как агент Рачковского, он их «освещал» и расстраивал все их дела. В начале 1889 г. он добился того, что они познакомили его с нами во время издания «Свободной России», и с тех пор он стал «освещать» и нас. Начальник русского заграничного сыска Рачковский мог играть значительную роль заграницей благодаря тому, что французское правительство стремилось во что бы то ни стало заключить союз с Россией и очень дорожило связями с русским правительством. С своей стороны, русское правительство в общей политике готово было очень многое делать для французского, чтобы оно взамен того помогало ему в борьбе с эмигрантами. Через своих агентов Рачковский не только освещал эмигрантскую жизнь, но занимался и уголовщиной и провокацией. Им была разграблена типография «Народной Воли» в Женеве в 1886 г. Его агент, Яголоковский, участвовал в бросании бомб в Бельгии, когда,это надо было русскому заграничному сыску для компрометирования русских эмигрантов. Через Ландезена Рачковский много сделал для того, чтобы Тихомиров уехал в Россию, и на деньги, данные Рачковским, Ландезен помог Тихомирову печатать его брошюру «Почему я перестал быть революционером». Когда весной 1890 г. через Ландезена Рачковский узнал, что Рейнштейн в Париже занимается бомбами, то Ландезен с его согласия принял участие в этом деле. Рачковский рассчитывал арестовать наиболее деятельных эмигрантов, создать против них большой процесс, надолго от лих отделаться и разгромить русскую эмигрантскую колонию в Париже. Он надеялся, что французское правительство в данном случае широко пойдет ему навстречу. Было арестовано человек 7—8, принадлежавших к небольшому отдельному кружку, и из них создали процесс. Во всем этом Рачковскому тайно оказывали огромные услуги и французская полиция, и французское министерство внутренних дел." Е.Степанов, 1889 - 90 гг., Париж: "Нельзя сказать, чтобы компания, об'единившаяся на мысли о возвращении в Россию, состояла исключительно из террористов. Были в ее составе и старые народовольцы, были и социал-демократы или, во всяком случае, люди с довольно сильным социал-демократическим уклоном. Но все мы признавали, что в условиях революционной работы в России может возникнуть необходимость в применении террористических средств борьбы; а потому, когда вопрос о возвращении и Россию был у нас определенно поставлен на очередь, то, естественно, сам собой возник и . другой вопрос—подготовить себя технически к террору, так как всем нам было ясно, что заняться такой подготовкой за границей было гораздо легче и удобнее, чем проделывать это в России. И вот, совершенно независимо друг от друга и почти одновременно, в двух кружках, парижских эмигрантов, состоявших из лиц, хоть и знакомых между собой, но организационно ничем не связанных, было приступлено к производству опытов по приготовлению взрывчатых веществ и снарядов. Однако, благодаря крайней скудости материальных средств, опыты наши приходилось производить в чрезвычайно скромных размерах. Необходимые для них материалы и приспособлении удавалось добывать в весьма ограниченном количестве, и дело наше двигалось очень медленно. Еще хуже стоял вопрос в смысле организации поездок, а в конце-концов—и общего нашего переезда в Россию. Тут уже требовались довольно значительные средства, а наша кружковая касса была покуда абсолютно пустой. Были, конечно, расчеты на получение денег теми или иными путями в более или менее отдаленном будущем, но что касается до настоящего, то почти все мы, даже в смысле хлеба насущного, перебивались кто как мог, изо дня в день. В таком-то положении находились мы сами и наша затея, когда на нашем горизонте появился Ландезен, или «Мишель», как его фамильярно называли некоторые из наших знакомых и приятелей. Мне, впрочем, еще ни разу дотоле не приходилось с ним сталкиваться даже на какой-либо нейтральной почве. Дело в том, что жил он не в наших краях, не в так называемом Латинском квартале, где преимущественно ютились представители левобережной русской колонии, состоявшей из эмигрантов, и студентов; ни на каких наших собраниях, ни эмигрантских, ни студенческих, он не появлялся, и, если не ошибаюсь, самое его существование было мне в то время совершенно неизвестно. Но в один прекрасный день Бурцев предложил мне и еще кое-кому из товарищей познакомить нас с одним своим приятелем, бывшим народовольцем, который по разным обстоятельствам временно отошел от движения, уехал из России и даже поступил в какое-то высшее агрономическое учебное заведение, где и пребывает в настоящее время; он мало соприкасается с русской колонией, совершенно сошелся со средой французского студенчества и, благодаря тому, что, будучи сыном одного варшавского банкира, обладает больше чем достаточными средствами, ведет рассеянный образ жизни парижского бульвардье. Но со времени своей встречи с Бурцевым в Швейцарии, где он оказал последнему даже кое-какую денежную помощь в его литературных предприятиях, в нем заговорила старая революционная закваска, и Ландезен снова стал обнаруживать интерес к движению. Весьма вероятно, что его легко можно будет привлечь к делу, если и не как активного работника, то во всяком случае, как денежного человека, которому ничего не стоит уделять от времени до времени тысячу—другую франков на революционные предприятия. Легко себе представить, какой находкой было для нас это предложение. Оно сразу превращало нашу затею в нечто реальное, переводило нас из области, если и не вполне «бессмысленных», то во «сяком случае далеко не вполне надежных мечтаний—в область весьма осуществимых возможностей, так как сулило обеспечить наше предприятие самым существенным, что для него требовалось,—материальными средствами. Мы с готовностью согласились на предложение Бурцева и в, один из ближайших дней вместе с ним отправились к Ландезену, жившему в то время на правом берегу Сены, где-то в окрестностях Роtе Маillot. Придя, мы очутились в помещении, представлявшем собой меблированную квартиру из нескольких комнат, с студенческой точки зрения, пожалуй, даже не лишенную некоторой роскоши. Хозяин, уже. уведомленный о нашем посещении, ждал нас с приличествующим случаю угощением. Меньше всего этот человек похож был на какого бы то ни было революционера—бывшего, настоящего или будущего. Среднего роста, худощавый, тщательно выбритый, с заботливо выхоленными усами, и порядочной плешью, несмотря на свой еще моложавый вид, одетый с иголочки и весьма щегольски, он очень мало походил на русского интеллигента, хотя и французского в нем ничего не было: Маленькие, неспокойно бегающие глазки придавали как-будто некоторую нервность его маловыразительной физиономии. В общем, это была довольно заурядная фигура хлыща, фата. «И как это Бурцеву посчастливилось свести знакомство и даже приятельство с таким типом?—подумалось мне. —А, впрочем, то ли еще бывает на свете». Между тем, опыты с приготовлением взрывчатых веществ в группе, к которой я принадлежал, продолжались своим чередом. Надо сказать, что к этим работам нам удалось привлечь одного состоятельного человека, даже не эмигранта, хотя в былые времена и прикосновенного к революционному движению, — Лаврениуса. Отношение к нему членов эмигрантской колонии было различное: в то время, как М. Н. Полонская, бывшая в России членом Исполнительного Комитета, относилась к нему отрицательно и не поддерживала с ним знакомства, П. Л. Лавров не только ничего не имел против его посещений, но даже согласился принять довольно значительную сумму денег, которую Лаврениус достал у одного своего родственника и которая имела специальное назначение—покрытие расходов по изданию печатавшегося в то время труда Лаврова «Опыт истории мысли». У Лаврова-то я и познакомился с Лаврениусом. Что касается большинства рядовых членов эмигрантской колонии, то их отношение к Лаврениусу определялось скорее взглядом Полонской, чем Лаврова. Как бы то ни было, знакомства с этой частью колонии Лаврениус не вел, и когда я стал у него бывать, то вначале мне даже приходилось наталкиваться со стороны некоторых товарищей на вопросы о том, что побуждает меня поддерживать это знакомство. Однако, так как никто из вопрошавших не мог привести мне никаких оснований, по которым это знакомство можно было бы считать в той или иной мере предосудительным, и все приводимые резоны ограничивались лишь тем, что, мол, Лаврениус не нашего поля ягода,—то я и не находил нужным изменять свое отношение к человеку только потому, что другие относятся к нему отрицательно. Мало ли чем подчас определяются людские отношения в эмигрантской среде... Из разговоров с Лаврениусом выяснилось, что он специализировался на занятиях химией и, между прочим, интересовался даже вопросом приготовления взрывчатых веществ вообще и тюрпеновского панкластита в частности. Мы тоже остановились на панкластите, главным образом, потому, что его приготовление и манипулирование с ним представляли в наших глазах гораздо более удобств и, что особенно важно, гораздо более безопасности и для нас, и для окружающих, чем приготовление других взрывчатых смесей, особенно получивших у русских революционеров такую популярность нитроглицерина и динамита. Таким образом, мы и сошлись с Лаврениусом на чисто технической работе, в которой он нам оказывал немало услуг как своими знаниями, так и материальными средствами. При его помощи нам удалось оборудовать в квартире одного из членов нашего кружка, эмигранта Кашинцева, жившего в то время вместе с Бурцевым в уединенной части Парижа, на бульваре St - Jacues, довольно сносную лабораторию, в которой можно было фабриковать панкластит в количестве, требовавшемся для наших опытов. Вскоре после того, как мы познакомились с Ландезеном, Бурцев сообщил нам, что» он разговаривал с ним по поводу, созревшего у некоторых эмигрантов плана о возвращении в Россию и о том, что в виде подготовительной меры к этому желательно по возможности обстоятельнее изучить фабрикацию взрывчатых веществ и снарядов, чтобы быть во всеоружии в этом отношении по приезде туда. Ландезен отнесся к нашему плану очень сочувственно и высказал готовность помогать делу. Оказалось, что он так же, как и Лаврениус, имел некоторые познания в области химии, хотя специально изучением взрывчатых веществ и не занимался. Бурцев спросил нас, имеем ли мы что-нибудь против того, чтобы посвятить Ландезена в наши занятия. Основываясь на вышеприведенной рекомендации Ландезена Бурцевым, на том, что Ландезен был принят у некоторых из наших товарищей эмигрантов, пользовавшихся вполне солидной революционной репутацией, наконец, принимая в соображение, что раз мы рассчитываем на материальную помощь этого человека, то держать его в стороне от наших работ было бы все равно очень трудно, мы выразили свое согласие на предложение Бурцева, и вскоре Ландезен пришел к нам договориться о характере своего участия в деле. Помню, что в первый же свой визит к нам он явился вооруженным всеми своими тысячами, которые в соответствующий момент переговоров и выложил торжественно на стол, заявляя, что предоставляет эти не то восемь, не то десять тысяч франков в безусловное распоряжение нашей группы, и с видом человека делового тотчас же предложил нам избрать из состава членов группы кассира, которому он и передаст эти деньги. Тут мы, как и подобало русским интеллигентам, говоря попросту, опростоволосились. Вместо того, чтобы избрать кассира из своей среды и взять предложенные нам деньги в свое распоряжение, мы постеснялись проявить такую сухую деловитость по отношению к человеку, столь великодушно раскошеливавшемуся перед нами, и единогласно предложили кассирство ему самому, чем мы, помимо всего прочего, сразу делали его равноправным членом нашего кружка. Ландезен как-будто только и ждал этого: он охотно согласился на наше предложение и сразу же заговорил о том, что при случае он и сам не прочь с'ездить в Россию, где у него еще не порвались окончательно некоторые из старых революционных связей. Был, правда, один человек, который, когда ему рассказали об этом, заявил, что нее это не очень-то ему улыбается. Но этот человек был Лаврениус, который в сущности даже и не принадлежал к нашему кружку и отрицательное отношение которого в данном случае .я с Кашинцевым об'яснили себе нерасположением его к Ландезену, как к еврею: Лаврениус, хотя и скрывал это всяческим образом, никак не мог отделаться от одной своей слабости—некоторой доли антисемитизма, который частенько проскальзывал в его отношениях и оценках. Как бы то ни было, Ландезен с этих пор сделался довольно частым посетителем нашей лаборатории. В наших работах он никакого участия не принимал, а когда раз как-то отважился вмешаться в них, это послужило поводом к комическому, как мне тогда показалось, эпизоду, все серьезное значение которого я, к сожалению, понял только гораздо позднее, когда, обретаясь в уединении французской тюрьмы, перебирал на досуге разные мелочи наших отношений с Лап дезеном. Дело в том, что, хотя наша лаборатория находилась, как сказано выше, в самой демократической части Парижа, и домик, и котором она помещалась, отличался самой невзрачной внешностью, как и ею немногочисленные обитатели,—Ландезен всегда являлся к нам одетый с иголочки, в свежих костюмах, надушенный, в цилиндре и всегда в перчатках, которые он часто не снимал в течение всего времени пребывания у нас. Неудивительно, поэтому, что он всегда держал себя среди не вполне опрятной обстановки нашей квартиры с особенной осторожностью, чтобы как-нибудь не запачкаться, не запылиться Но раз как-то ему пришла фантазия -вмешаться к работу, при чем он полез к химической печке, как был, в перчатках. В результате этого на одной из них появилось пятнышко от едкой азотистой кислоты, представляющей одну из составных частей панкластита. Уходя от нас, Ландезен сбросил перчатки и так и оставил их,—будто бы забыл,—в лаборатории, несмотря на то, что с нашей точки зрения даже в таком виде они представляли собой все, чего только может требовать самый изысканный шик. Мы посмеялись над такой преувеличенной щепетильностью нашего денди, но- никому из нас и в голову не пришло, что, если тут и была щепетильность, то лишь в смысле чрезвычайной заботливости, какую этот денди проявлял к упразднению из своего антуража всяких следов общения с динамитчиками Вообще, надо сказать, много была со стороны Ландезена мелких и крупных выходок, которые при других условиях заставили бы нас насторожиться по отношению к нему и даже, пожалуй, заподозрить чистоту его побуждений. Спасало его в данном случае то обстоятельство, о котором я уже упоминал: Ландезен был человеком совершенно не нашей среды, и то, что своему брату, несомненно, ставилось бы в строку и наводило бы на разные размышления, то Ландезену проходило даром, ибо чего с него и требовать иного, когда он так воспитан, что то, что с нашей точки зрения представлялось бы странностью, бестактностью или чем-либо еще даже более предосудительным,—то у него казалось наивностью, непониманием. Мы как-то сразу оценили Ландезена, как человека, довольно ограниченного, да он, несомненно, и был таковым. Но эта самая ограниченность была в некоторых случаях причиной того, что в конечном счете в дураках оставались мы, а не он. В числе членов нашего кружка был Б. Рейнштейн, находившийся одновременно и в составе другого кружка, о котором было упомянуто вначале. Кроме него, в этот последний входили люди, не работавшие с нами. И вот в один прекрасный день мы узнаем, что в этом втором кружке случилось нечто неладное, из-за чего и нам было предложено прекратить- на время свои работы и вообще вести себя по возможности осторожнее. В конце-концов выяснилось, что Рейнштейн вместе с другими своими товарищами устроили в окрестностях Парижа опыты со взрывчатыми веществами своего приготовления, при чем опыты оказались неудачными в том смысле, что один из участников был слегка ранен осколком разорвавшейся металлической трубки, в которой заключалась взрывчатая смесь. С большими затруднениями удалось доставить пострадавшего в Париж, где, к счастью, случился в то время в русской колонии врач, свой человек, к которому можно было без всякого риска обратиться за помощью. Когда Рейнштейн сообщил нам все эти подробности, что, между прочим, произошло в присутствии Ландезена, последний вначале ничем не выразил своего отношения к делу. Когда же я поставил принципиально вопрос о недопустимости на будущее время повторения подобных случаев и настаивал на необходимости соблюдения известной дисциплины, в.силу которой о фактах, могущих привести к результатам, подобным случившемуся, мы должны ставиться в известность до, а не после их совершения, чтобы иметь возможность принять заблаговременно свои меры,—Ландезен как-будто несколько оживился и, с своей стороны, стал вмешиваться в наши дебаты, довольно энергично поддерживая мою точку зрения против всех остальных товарищей, которые почему-то находили мою постановку вопроса слишком резкой, а главное—чуть не доктринерской. Когда мы разошлись и мне пришлось пройти часть дороги с Ландеэеном, последний, повидимому, никак не мог успокоиться и на все лады переворачивал высказанные мною соображения об опасностях, которые могут угрожать нашему делу при подобном способе его ведения. Между тем, обдумавши серьезно как самый факт во всех его подробностях, так и вызванный им обмен мнений между мною и остальными членами нашего кружка, я пришел к заключению, что, несмотря на полную солидарность с товарищами в принципиальном отношении и на значение, какое я придавал нашим практическим работам, - в смысле организационном мы так различно смотрим на вещи, что оставаться в составе кружка мне представлялось невозможным, о чем я и сообщил товарищам на ближайшем собрании. При этом я заявил, что, выступая из кружка по соображениям чисто тактического порядка, я нисколько не намерен порывать с ними всякие отношения, что даже в технических работах готов принимать участие, если это не встретит возражений с их стороны, а что касается моей поездки в Россию, то в виду оборота, какой приняли наши дела в Париже, я хотел бы даже ускорить ее по возможности. В России же наша общая работа казалась мне вполне обеспеченной, так как там разногласия, подобные настоящим, совершенно не мыслимы. Все товарищи согласились со мной в этом отношении, и мы расстались друзьями. А Ландезен не унимался. Увидев, что я стал в оппозицию по отношению к остальным членам кружка по такому вопросу, как вопрос о безопасности дальнейшей работы, он особенно стал изливать передо мной свое якобы недовольство недостаточной конспиративностью и чересчур анархическим отношением к делу со стороны товарищей. — Но я уже кое-что разузнал,—признался он раз мне.—Знаю, что раненый до сих пор лежит и лечится. Не знаю только, кто он. Ну, да и это я в конце-концов узнаю. — Что вам за дело допытываться до всего этого?—возразил я наивно.—-Не все ли вам равно, кто ранен? Суть не в этом, а в самом факте и в такой обстановке работы, при которой повторение его стало бы невозможным.. Этого следует добиваться всеми способами, а не выяснением того, кто, да что, да как! — Да, конечно,—последовал ответ. Первыми кандидатами на поездку в Россию были Бурцев и Ю. Раппопорт. Вопрос об этом был решен окончательно еще до только-что рассказанного мной инцидента и всесторонне обсуждался на собраниях кружка, вплоть до срока от'езда и маршрута включительно. Ландезен, конечно, присутствовал на этих собраниях. Наконец, совершился и самый от'езд, и мы с нетерпением стали ожидать известий от наших путешественников. Ждать, впрочем, пришлось не очень долго. Уже из Базеля получилось письмо, в котором рассказывалось в шутливом тоне, как Раппопорт чуть не в каждом из их спутников готов был заподозрить шпиона. А вскоре пришло и другое письмо из Вены. Тут уже сообщались сведения довольно странного и весьма тревожного характера. Оказывалось, что подозрительность Раппопорта не была лишена основания, и на сей раз уже и сам Бурцев не мог отрицать того, что шпики следовали за ними чуть не от самого Парижа, а другие ожидали их в Вене, на смену первым. Наконец, получилось и третье письмо. Из него мы узнали, что, обнаружив за собою слежку, наши путешественники разделились, при чем Бурцев отправился из Вены на юг, и так как слежка не прекращалась, то он вынужден был перебраться в Сербию, а оттуда в Болгарию. Из Болгарии и было отправлено письмо. Раппопорт же, расставшись с Бурцевым, направился прямо к русской границе. На этом пока сведения о нем прекращались. Позднее выяснилось, что при переезде, через границу он был арестован и увезен в Петербург. Таким образом, первый блин пришелся нам комом. Обсуждая полученные сведения, мы склонны были винить в случившемся самих путешественников. Действительно, от'езд из Парижа Бурцева и Раппопорта был недостаточно конспиративно обставлен, и приятели наши нашли нужным устроить что-то в роде прощальной вечеринки, о которой, хоть она и происходила в очень тесном кругу их ближайших друзей, все-, таки были толки в колонии. Правда, толки эти начались уже после их от'езда, а слежка,—и сразу же очень упорная,—замечена была вскоре после выезда из Парижа. Как бы то ни было, в кружке потолковали, потолковали об этом и решили, что виноваты сами Бурцев и Раппопорт. Так, по крайней мере, припоминается мне эта история, о которой я узнал по рассказам товарищей, ибо сам в собраниях кружка в то время уже не принимал участия. Жил я тогда от квартиры, где помещалась лаборатория, довольно далеко, нанимая комнату в одной русской семье, за которую, хоть и не очень много, все-таки приходилось платить. И вот случилось, что я очутился совершенно без денег: даже те неопределенные ресурсы, на которые приходилось существовать нашему брату, у меня как-то вдруг иссякли. Платить за квартиру было нечем. А, между тем, люди, ,у которых я жил, сами не обладали такими достатками, чтобы ждать платы неопределенное время. За неимением другого исхода, я решил обратиться к Ландезену с просьбой о займе. К моему величайшему изумлению Ландезен заявил мне, что в данный момент лишних денег у него, к сожалению, нет, но что я легко могу выйти из затруднительного положения, перебравшись в комнату Бурцева, которая после от'езда последнего, оставалась свободной. — Хоть вы формально» и не состоите в кружке,—прибавил он,— но отношения наши таковы, что вы легко можете воспользоваться освободившейся комнатой, а, кстати, это даст нам и некоторую экономию: поселить в этой комнате мы никого другого не можем, а платить за нее все равно приходится. Хотя этот план и не особенно улыбался мне, так как, выйдя из состава кружка по вышеописанным соображениям, я не видел большой выгоды для себя в поселении на квартире, которой в случае чего-либо опасность угрожала бы в первую очередь, я, тем не менее, в конце-концов согласился на эту комбинацию. Во-первых, делать было нечего, а затем, подумал я, мне и всего-то остается пожить в Париже не так уж много времени, авось до от'езда никакой беды не случится. Главное же, настаивать на займе у Ландезена после отказа с его стороны, хоть и очень мило мотивированного, я не хотел. Таким образом, я переселился к Кашинцеву. С этого времени я стал особенно усиленно торопить товарищей с моим от'ездом в Россию (на очереди стояла поездка моя и Рейнштейна). Все, что я мог взять от занятий в нашей химической лаборатории, я уже взял. Оставалось только проделать опыты с панкластитными снарядами, и к производству этих опытов были направлены в то время все наши заботы. Ландезен предложил произвести эти опыты в имении, у одною своего приятеля-француза, где, по его словам, их можно будет обставить наилучшим образом в смысле безопасности. Но ему нужно было бы еще некоторое время, чтобы уладить это дело. Так как; все мы находили, что место, выбранное для производства опытов Рейн штейном с товарищами, не отличалось особенными удобствами, другого же более подходящего тоже не находилось, то решено было ждать, пока Ландезен уговорится со своими приятелями. Я, с своей стороны, усиленно хлопотал о том, чтобы наша поездка не откладывалась в долгий ящик, и предложил устроить все таким образом, чтобы тотчас же по окончании опытов мы могли бы отправиться в путь. Дело стояло за снаряжением нас в дорогу, т.-е. заключалось на первых порах в отпуске из кружковой кассы суммы, требуемой на предварительные расходы по обмундировке и проч. Однако, несмотря на все мои настаивания, пока ничего не предпринималось в этом направлении. Здесь я должен заметить, что свой от'езд мы с Рейнштейном решили обставить совершенно иначе, чем это сделали Бурцев и Раппопорт. Хотя, как я уже сказал, неудача их поездки ни у кого из нас не вызвала ни малейшего подозрения, однако, мы наотрез отказались от совместного обсуждения этого вопроса в кружке. Бее подробности поездки должны быть предоставлены нам, и вмешательство товарищей в это дело может выразиться лишь в том, что нам будет ассигнована определенная сумма денег; всем же остальным мы будем распоряжаться по своему усмотрению и уведомлять о своих делах товарищей только тогда и постольку, когда и поскольку найдем это нужным. Возражений на такую постановку вопроса ни с чьей стороны не последовало; казалось, дело было решено окончательно; и все-таки время шло, а в смысле сборов в дорогу мы ни на йоту не сдвигались с мертвой точки. Вначале эта непонятная инертность товарищей удивляла и даже раздражала меня. Потом я примирился с положением, да оно мне было отчасти и на руку. Дело в том, что я не только не хотел уезжать из Парижа прямо с той квартиры, где помещалась лаборатория, но находил более удобным даже свои приготовления к от'езду начать, выбравшись предварительно оттуда, а до производства опытов я решил не трогаться пока с места. Наконец, Ландезен сообщил нам, что ему удалось повидаться и переговорить с приятелем, который с готовностью предлагает свое поместье в окрестностях Парижа к нашим услугам, и что остается только назначить день, когда нам туда отправиться. Сначала мы хотели совершить предварительную поездку, чтобы и самим убедиться в удобствах предлагаемой местности; но потом, чтобы не затягивать дела, отказались от этого: если, мол, место окажется неудобным, придется вернуться, не солоно хлебавши, и искать другого; в противном же случае мы тут же приступим к производству опытов. День был назначен, и было условлено, что мы встретимся с Ландезеном утром на вокзале, откуда и двинемся по назначению. Что касается вещей, которые нам понадобятся для опытов и которые были приготовлены на нашей квартире, то Ландезен должен был накануне вечером зайти к нам и захватить с собой чемоданчик, в котором они, были изящно упакованы, так как было решено, что это благоразумнее, чем нам выходить утром из дому и прямо отправляться с багажом на вокзал. В назначенный вечер Ландезен долго не приходил, и мы с Кашинцевым начали уже подозревать, что, чего доброго, план завтрашней поездки почему-нибудь расстроился. Так я и ушел куда-то, не дождавшись Ландезена. Возвратившись домой довольно поздно, я, действительно, нахожу вещи на месте. Однако, Кашинцев сообщает мне, что Ландезен был у нас, но лишь для того, чтобы уведомить, что, благодаря изменившимся обстоятельствам, ему невозможно-, как было условлено. захватить с собой чемоданчик, что он пришел теперь даже не один, что его ждут на улице, что ему прямо от нас необходимо отправиться по какому-то экстренному делу и что, следовательно, волей неволей нам придется завтра утром захватить чемоданчик с собой. Признаться, все это мне очень не понравилось. Не могу сказать, чтобы и тут у меня явилось какое-нибудь подозрение, «о какое-то тревожное чувство, несомненно, закралось мне в душу, и я никак не мог отделаться от него. Кашинцев, впрочем, не находил в этом ничего особенного: — Ну, что поделаешь с этим Мишелем? — возразил он мне на мое заявление, что было необходимо заставить Ландезена забрать с собой вещи. —Конечно, было бы лучше, если бы он взял их; но раз человек говорит, что не может, никак .не может, что же мне оставалось делать? Я и отпустил его с миром. На следующее утро мы были арестованы. В так называемом Depot, помещавшемся в исторической тюрьме Соnciergerie, куда мы были препровождены в тот же день из участка, процедура началась с прохождения через антропометрический отдел, и тут-то мы могли убедиться в том, что аресты были произведены в довольно обширном масштабе. Не говоря о том, что арестованы были многие лица из русской колонии, не имевшие ни малейшего прикосновения к делу, мы, к величайшему своему изумлению, нашли среди арестованных даже двух поляков—Мендельсона и Дембского. Но что было более всего удивительно, это то-, что во всей этой довольно многочисленной компании арестованных в первый день Ландезена не было. Когда, по истечении нескольких дней, большинство арестованных было выпущено, в тюрьме осталось всего восемь человек: Теплов, Накашидзе, Рейнштейн с женой, Бромберг, Лаврениус, Кашинцев и я. О Ландезене не было ни слуху. Началось следствие. К нам стали появляться защитники. Между прочим, по приглашению П. Л. Лаврова, ко мне с Кашинцевым явился Мильеран, тогда уже известный адвокат, принявший на себя нашу защиту,—как и защитники всех прочих арестованных, кроме Лаврениуса,—-безвозмездно. Познакомившись с обстоятельствами дела, они были не менее нашего поражены отстутствием Ландезена среди арестованных. Это казалось нам больше, чем странным. Опять-таки Лаврениус первый высказал не просто предположение, а уверенность, что Ландезен потому не арестован со всеми остальными, что он ни больше, ни меньше, как предатель. ...Если, как мы видели, не он создал это дело, если наша группа со всеми своими задачами и целями, возникла даже помимо его ведения и задолго до нашей встречи с ним,—то весьма вероятно, что включение его в наш кружок Бурцевым состоялось не без его, Ландезена, инициативы, что он навел Бурцева на откровенности, благодаря чему и узнал случайно о существовании у себя под боком такой богатой добычи, какую могла представлять для него наша компания. Затем, ловко оперируя над тем же Бурцевым, он заставил последнего ввести его в наш кружок. Все остальное понятно, и его провокаторская роль в нашем деле становится совершенно ясной. Но в то время я никак не хотел примириться с мыслью, что этот негодяй так ловко обошел нас, а главное — не хотел допустить, чтобы у кого бы то ни было могло возникнуть подозрение, что мы. выставляя на вид провокаторство Ландезена, желаем таким способом умалить степень нашей собственной ответственности за все происшедшее. Как увидим ниже, такое .подозрение, действительно, возникло у некоторых из представителей эмиграции и надолго испортило наши отношения с ними, но насколько оно было основательно, можно видеть хотя бы из следующего. Защитник Рейнштейна, поняв слишком буквально формулу "аgent рrоvocateur", построил свою речь на самом элементарном толковании ее. Из его слов выходило, что Рейнштейн с женой—какие-то агнцы непорочные, которые ни за что не пошли бы на такое дело, как фабрикация взрывчатых снарядов, не появись на сцену Ландезен. Это так возмутило Рейнштейна, что тотчас после речи своего защитника он потребовал слова и заявил суду, что защитник его находится в полнейшем заблуждении, что он отнюдь не уполномачивал его утверждать то, что он утверждает, и что он, Рейнштейн, привык брать на свою собственную ответственность все, что он делает. Нетрудно вообразить изумление бедного защитника: он из кожи лезет, чтобы добиться оправдания своего клиента, а тот брыкается и тем разрушает в корне всю хитроумную систему его защиты... Вот почему я и настаивал на том, что в нашем деле Ландезена следует рассматривать не как провокатора, а как предателя. Дело свое мы затеяли без всякого его участия, втянули его в свой кружок опять-таки мы сами, ну, значит, и расплачиваться должны сами. Три года тюрьмы—за довольно безобидные, сами по себе, опыты с производством панкластита. Я говорю «безобидные»—с точки зрения общественной безопасности, на которую только и могло становиться и, действительно, в речи прокурора становилось французское правосудие по отношению к нам, как русским революционерам. Впервые после того мне пришлось услышать о нем только по возвращении в Россию, после революции 1905 г., когда, как я уже сказал, в связи с его появлением в Петербурге под именем Гартинга, социал-демократическая фракция делала, запрос о нем в Государственной Думе. " В.Л.Бурцев: "Однако Рачковскому пришлось отказаться от многого, о чем он мечтал вначале, когда подготовлял аресты. Процесс сразу принял скорее неблагоприятный характер для русского правительства и во всяком случае аресты в Париже вовсе не отразились на общем положении русских эмигрантов во Франции. Один из защитников подсудимых Мильеран потребовал ареста и привлечения к делу агента Рачковского провокатора Ландезена. В этом его решительно поддержали и французская пресса, и французское общественное мнение, и даже суд. Ландезен однако благодаря податливости французского министра внутренних дел Констана имел возможность скрыться, и сам Рачковский лично благополучно вышел из этого дела. По суду арестованные эмигранты были приговорены к одному—двум годам тюрьмы, а Ландезен заочно был приговорен к пяти годам тюремного заключения. За свое предательство и свою провокацию Ландезен был щедро награжден. Правительство прикомандировало его, как чиновника, к одному из заграничных посольств, представители высшей аристократии принял участие в его крещении, Александр III разрешил ему переменить фамилию Геккельмана на Гартинга (Аркадия Михайловича) и т. д. С тех пор Ландезен сам занялся организацией политического сыска заграницей и долго заведывал им, между прочим, в Берлине. В конце концов он имел наглость (другого слова нельзя подыскать) добиваться того, чтобы на эту должность его перевели в Париж, а Рачковский постарался даже, чтоб он был награжден французским орденом Почетного Легиона. Но с русского эмигрантского горизонта Ландезен с тех пор совершенно исчез." Л.М.Коган
- Л.А.Тихомирову, июнь 1886г.:"Можно
было предполагать, что в виду реформ у
нас произойдет раскол, но
предположения эти рассеялись, и у нас
оказалось замечательное единство,
несмотря на то, что мы находимся в
последнее время далеко друг от друга,
в разных концах России; это тем
отраднее, что служит наглядным
доказательством тому, что мы живем
действительной жизнью, а не витаем в
области отвлеченных принципов." В.П.Мещерский - Александру III: "Вся Европа знает, что, как в обыкновенном преступлении надо искать всегда женщину, как причину преступления, так во всех нынешних заговорах социалистов и анархистов надо искать жида, скрытого, но важного двигателя интриги... Нигилизм и анархизм - это любимые элементы жидов; в них они себя чувствуют, как в воде рыбы: они прячутся в них, но зато двигаются и расхаживаются на полной свободе, зная, что только эти элементы служат помощью для дела усиления и распространения евреизма. При Николае Павловиче жиды были придавлены, зато, рядом с этим, придавлены были и деятели революции. В следующее царствование свобода дала разгул всем элементам разрушения государства, начиная с нигилизма и кончая самым ужасным анархизмом, а рядом с этим, достойно внимания, как быстро и незаметно пошли в гору жиды и до какого они достигли могущества..." Из отчёта Департамента полиции за 1887 год: "Специальность разрушительных идей мало-помалу присвоил себе, главным образом, еврейский элемент, который очень часто фигурирует в составе революционеров (из числа социалистов, обнаруженных на юге в 1886-1887 гг. около 80 % было евреев)." А.Н.Шехтер:
"В Петербурге, совсем в другой связи
был арестован Гаусман. Богораз и Коган
на этот раз уцелели, арестовали их
позже. Они успели поставить
типографию в Туле, в которой вместе с
Коганом поселилась Вера Обухова. В ней
напечатали «Листок Народной Воли»,
как приложение к 11—12 номеру и «Отчет о
варшавском процессе 29 пролетариатцев
(Бардовский, Куницкий, Варынский,
Янович и другие)». 6 января 1887 года
Коган был арестован в Москве на
вокзале с большим тюком бумаги,
Обухова же успела скрыться и уехала в
Швейцарию. Впоследствии она сошла с
ума и умерла в Париже У Оржиха во время ареста был найден почти готовый материал для 13 номера «Народной Воли», несколько важных писем, походный паспортный стол и 40 экземпляров только-что отпечатанной брошюры «Борьба общественных сил в России», а также написанное им письмо—ответ Тихомирову в Париж, в котором он излагал свой взгляд на современное положение вещей в революционном мире. Защищая идею террора и выдвигая его на первый план, он писал в этом письме: «Мы употребим все усилия, чтобы, насколько это от нас зависит, создать систематический террор». Все эти улики, равно как и находка «динамитных снарядов в Таганроге под помещением типографии, послужили основанием к обвинению Оржиха, как главного инициатора южной народовольческой организации, и он был предан суду особого присутствия правительствующего сената. Дело Оржиха рассматривалось в декабре 1887 года. К суду были привлечены все арестованные в Таганрогской типографии, а также Ефим Петровский, казачий сотник Виталий Чернов и студент Александр Александрии. По болезни Оржиха, за невозможностью доставить его на суд, дело о нем было выделено. Суд приговорил Петровского и Акима Сигиду к бессрочной каторге, а остальных подсудимых—на разные сроки каторги. Петровский умер на Сахалине от язвы желудка, Аким Сигида содержался в Харьковской центральной тюрьме, где умер от удара в 1887 году. Жена его, Надежда Константиновна, женщина кристальной души, погибла в каторжной тюрьме (на Каре). Она дала пощечину смотрителю каторжной тюрьмы, за что была подвергнута телесному наказанию. Она умерла от разрыва сердца, кажется, после принятого ею яда. Екатерина Михайловна Тринитатская, интеллигентная женщина с революционным прошлым, не вынесла продолжительного тюремного, заключения—сошла с ума и умерла в Иркутской психиатрической лечебнице. Оржиха судили в ноябре 1888 года. Суд приговорил его к смертной казни. Через месяц после суда ему об'явили, что смертная казнь заменена каторгой, которую он отбывал в Шлиссельбургской крепости, где он пробыл 10 лет, а потом его отправили на Сахалин. В Восточной Сибири, во Владивостоке, Оржих принимал деятельное участие в местной прогрессивной прессе и в революционном движении. В 1905 году он вместе с некоторыми ссыльными бежал из Владивостока и поселился в Нагасаки (Япония). Там он основал вместе с другими эмигрантами социально-революционное издательство «Воля». В течение пяти лет эта организация издавала газету, брошюры, распространяя все это, главным образом, среди пленных солдат. С 1910 г. Оржих живет в Сант-Яго (Чили). Изучив испанский язык, он писал в местной прессе о русской революции, о русских женщинах в революционном движении... Так была ликвидирована еще одна попытка восстановления организации «Народной Воли», и снова нужно было кому-нибудь начать строить сначала... Неизбежная судьба первых шагов всякого революционного движения. Исторически народовольцы были правы, когда писали после новых и новых провалов, что правительству нечего петь победные песни, что оно не имеет корней в народе, что логика вещей за нами, революционерами; но фактически у нас не было реальных сил,—наши связи с народной массой были еще слабы. Вот почему провал центра являлся провалом организации и движение шло скачками в ожидании инициативных личностей для создания нового центра, новой организации." Н.А.Хвостов - К.П.Победоносцеву, март 1887 г.:"Аресты делаются зря, забирает, кто хочет... Если бы кто захотел нарочно избрать такой способ действий, который может создать и для будущего запас горючего материала, то лучше трудно придумать." П.И.Рачковский, из донесения заведующего заграничной агентурой в Париже, от 22 марта 1887 г.: "Имею честь представить при сем.. добытый мною, агентурными средствами, пробный оттиск письма, с которым Лавров решил выступить для объяснения событий, деморализовавших в последнее время русскую эмиграцию в Париже и Швейцарии. Подобное письмо, по уверению Лаврова, необходимо, главным образом, для революционеров, действующих внутри России, где, по его убеждению, политическая полиция успела дискредитировать заграничных вожаков “Народной Воли” также и теми же способами как заграницей и где, следовательно, “товарищи нуждаются в разъяснениях...” Распространение
означенного письма среди эмиграции “после
всего пережитого ею”, Лавров признает
неудобным, потому что подобные
освещения вызовут,
будто бы, новые раздоры
и целый ряд нареканий на него за
вынужденные односторонности, не
разделяемые эмиграцией. Приглашенные
на совещание по этому поводу, немногие
народовольцы отнеслись к названному
письму вполне отрицательно, признав,
между прочим, что Лавров употребляет в
дело обоюдоострый нож, предостерегая
от “апокрифов” и поселяя таким
образом, внутри России, недоверие к
действительным заграничным
публикациям. Вместе с тем письмо
трактует, будто бы, не вполне
деликатно о Тихомирове, особенно по
поводу прокламации к “братьям-европейцам”. ...
Поселенный в эмиграции разлад
действительно велик; ...положение
моих внутренних сил упрочено; ...народовольческая
эмиграция обойдена во всех пунктах
своей деятельности и ... с издателя “Общего
Дела”, Эльпидина, не снято
тяготеющее над ним обвинение в
шпионстве, обвинение, от которого
вполне зависит участь его журнала...
...Лавровское письмо написано вне
всякого участия Тихомирова, между тем,
как все мои мероприятия были
направлены, главным образом, именно
против Тихомирова . Революционер этот
действительно не выходит из своего,
крайне подавленного, состояния и даже
раздражается, когда ему заявляют о
необходимости предпринять что-нибудь,
или приглашают на собрания, для
обсуждения “мер” по этому поводу. Генерал Шебеко - Александру III, 28 мая 1887 г.: "На заседании суда Елько (предатель) старался доказать, что ни Исполнительного Комитета, ни строго организованной парии не существует, а все это на бумаге и игра в правительство, основанная на том, что сегодня мы сапоги чистим, а хотим, чтобы завтра нам их чистили. Елько признает только Лаврова, Тихомирова и еще двоих-троих за политических деятелей, остальные, главным образом, эмигранты, шайка, в которую лезут все бежавшие из России, от мелкого подделывателя фальшивой монеты до проворовавшегося присяжного поверенного или нотapиyca. Значение таковых лиц сводится к нулю. Все это самозванцы, называющиеся громкими именами агентов Исполнительного Комитета, членов Распорядительной Комиссии, которые губили и губят молодежь." Александр III: "Славно отделал их" П.И.Рачковский
- П.Н.Дурново, из письма от 4 ноября 1888 г.:
После уничтожения
народовольческой типографии,
эмигранты решили поднять тревогу в
иностранной печати и воспользоваться
означенным случаем, чтобы выступить
перед Европой с ожесточенными
нападками на русское правительство.
Зная о таковом намерении, я решил не
только противодейстовать ему, но,
вместе с ним, и деморализовать
эмиграцию с помощью той же печати, на
которую революционеры возлагали
столько надежд. Между прочим,
благодаря г. Гансену, о котором я уже
имел честь докладывать вашему
превосходительству, результаты
оказались самые блестящие: получая
отповедь на каждую свою заметку в
нескольких органах радикальной
Парижской печати, эмигранты скоро
вынуждены были замолчать и все дело
кончилось лишь тем, что созданный
Тихомировым в Париже
террористический кружок потерял свой
исключительный престиж, а самая
эмиграция оказалась опозоренной.
Подлинные статьи находятся при делах
в Департаменте полиции... Ход
борьбы с Тихомировым создал
необходимость в брошюре, где под видом
“исповеди нигилиста” разоблачались
бы кружковые тайны и темные стороны
эмигрантской жизни, тщательно
скрывавшиеся от посторонних. Г.Гансен,
выбравши французский стиль брошюры,
отыскал для издания фирму, а самое
печатание брошюры обошлось мне 200 фр. Наконец,
на отпечатание двух протестов против
Тихомирова мною было дано из
личных средств 300 фр., а на брошюру
Тихомирова “Почему я перестал быть
революционером” поставлено было моим
сотрудником Л.(Ландезену) и
вручено Тихомирову тоже 300 фр. Все же
остальные расходы происходили в
пределах отпускаемых мне агентурных
средств. П.И.Рачковский - П.Н.Дурново, докладная записка от 24 ноября 1892 г.: "Наступающая эпоха русского революционного движения во многом сходствует, по моему мнению, с периодом возникновения бывшего “Исполнительного Комитета”. На
известном Липецком съезде, который
послужил в 1879 году основанием
упомянутого “Комитета”,
цареубийство было возведено
революционерами в систему, как
единственное, по их мнению, средство
добиться конституции, чтобы потом
беспрепятственно пропагандировать
идеи социализма. Точно
такие же задачи ставит себе и
настоящая Петербургская группа, если
судить по существу вышедшего от нее “Летучего
листка народной воли”. Как и прежде,
революционеры опираются на поддержку
русских либералов с той только
разницей, что раньше эти господа
питали скрытую надежду получить
конституцию мирным путем, а потому
уверяли партию во вреде и гибельности
ее стремлений, но теперь у них такой
надежды уже совершенно не имеется.
Следовательно, дело становится в
гораздо худшие рамки, ибо исключает
либеральные колебания в смысле
открытого сочувствия революционерам. Как
бы ни разветвлялись революционные
кружки в провинции, но главной ареной
их практической деятельности должен
быть Петербург, по условиям
Императорской резиденции и
средоточии Правительственных функций.
Революционеры в настоящее время
хорошо понимают, что вне
систематического террора для них в
России не может быть никакой
плодотворной деятельности и потому
снова выступают на почве бывшего “Исполнительного
Комитета”, остерегаясь повторять его
ошибки и противоречия, связанные с
предварительной выработкой конечных
революционных целей. Предстоящая
эпоха по всем данным, грозит
неминуемыми катастрофами, особенно
если принять в соображение, что
разобщенные революционеры отыскали
способы организоваться без помехи со
стороны политической полиции, о
неподготовленности которой бороться
с ними на избранном поприще, они
очевидно, были предуведомлены заранее. ..Успешная
борьба с русскими революционерами
всегда возможна в пределах правильно
функционирующей политической полиции,
если эта последняя признает, что
революционное движение приобрело уже
постоянный характер, несмотря на
временные затишья или отдельные
удачные репрессалии и придет к
необходимости создать из себя прочную,
контрреволюционную организацию, под
непосредственным руководством
Департамента Полиции. Сколько
бы ни возникало на пространстве
России отдельных и замкнутых
революционных кружков, политическая
полиция данной местности всегда имеет
возможность объединить их для
безошибочного контроля и
своевременно пресекать преступные
замыслы. Сосредоточивая, путем
внутреннего воздействия, самые
разнородные революционные элементы в
центральные группы, органы названной
полиции должны сделаться
распорядителями положения, а не быть
рабами революционных предприятий. При
известной настойчивости и такте они
могут довести дело до того, что
подпольные и, вообще,
профессиональные революционеры
должны будут сойтись под их прямым
наблюдением с той или другой
легальной средой, им сочувствующей.
Каждый революционер, действующий
например, в Петербурге, на собственный
страх, непременно примкнет к
искусственному центру, находящемуся в
ведении местного руководителя
розыскной деятельностью, и наиболее
опасные конспираторы всегда будут на
виду для соответственных против них
мероприятий. Только
по роковому недоразумению можно
принимать означенную плодотворную
систему за подобие осужденной всюду
провокации, которою дерзнет
увлекаться или круглое невежество,
или преступное честолюбие, жаждущее
громких дел во что бы то ни стало. Для
торжества приведенной системы, прежде
всего возникает вопрос о приобретении
способных и убежденных внутренних
агентов. Как
ни трудно отыскать их, но
невозможностью исполнить такую
задачу в состоянии отговариваться
лишь те руководители политической
агентуры, которые ограничиваются
одним формальным исполнением своих
обязанностей или косвенно
сознающиеся в полной неспособности
вести доверенное им дело. Внутренних
агентов, которые отвечали бы своему
назначению всегда можно навербовать
из элементов, наиболее враждебных
Правительству в данной местности.
После всесторонних справок о том или
другом лице, о его положении, образе
мыслей и характере, следует
пригласить его (при известной
обстановке) для переговоров и, если
нельзя рассчитывать на удачу в каждом
отдельном случае, то из 5 подобных
случаев одно или два лица, при
искусном давлении, наверное перейдут
на сторону Правительства. Если
революционеры узнают об этих фактах,
то они отзовутся тем хуже на них в
моральном отношении и, порождая
взаимную подозрительность, принесут
гораздо больше пользы, чем самое
идеальное наружное наблюдение. По
личному опыту мне известно, что
вышеприведенные переговоры
действительно представляют большие
трудности, требуя чрезвычайной
настойчивости, продолжительного
времени, ясного понимания вопроса и
крайнего нервного напряжения, но тем
существеннее оказываются результаты. К
сожалению этим дело далеко не
исчерпывается. Даже в официальных
сферах установились закоренелые
предрассудки против внутреннего
агента, как продажного,
безнравственного и
предательствующего человека, не
говоря уже о русском обществе, которое
по ложным воззрениям на обязанности
перед Отечеством, привыкли с
брезгливостью относиться ко всему,
что соприкасается с Правительством. У
нас почти никто не склонен видеть в
агенте лицо, исполняющее скромный
долг перед родиной вопреки, например
французам, немцам или англичанам,
которые в качестве частных людей, сами
помогают полиции в раскрытии
преступлений и публично гордятся
каждым представившимся случаем,
который дает им возможность исполнить
эту патриотическую обязанность. Таким
образом, при беседах с новыми
внутренними агентами, необходимо
больше всего убеждать их, что они
отнюдь не презренные шпионы, а лишь
сознательные сторонники
Правительства, которые борятся с
беспочвенными проходимцами,
посягающими на спокойствие, честь и
национальное достоинство России. Укрепивши
агента на подобной идейной почве,
следует также всячески щадить его
самолюбие и осмотрительно избегать
всего, чтобы хоть отчасти дало ему
повод размышлять о своей мнимой
позорной роли. Затем
уже наступает область опытного
руководительства таким агентам,
сообразно обстоятельствам. Вышеизложенное представляется по моему скромному разумению, единственным способом предотвратить те невыразимые катастрофы, которые обещает видимая постановка нарождающегося внутри России революционного движения. Вне организационной деятельности органов политической полиции с помощью внутренних агентов, остается только один рискованный расчет на благоприятные случайности, которые имели, например место в Петербурге при недозрелых или неудавшихся злоумышлениях первостепенной важности в 1887 и 1890 годах." И.И.Попов:"... Д. Кольцов пишет о 80-х г.г., что в «Петербурге какими-то чудесами сохранилась довольно многочисленная «Рабочая группа», состоявшая из интеллигентов, занимавшаяся пропагандой в рабочей среде и имевшая там некоторые связи. И как это ни покажется странным, но как раз в этой группе сильнее всего сохранились чисто народнические тенденции и преобладали взгляды «Н. В.» на экономические судьбы России». Несомненно это были «взгляды» и кружки в большинстве случаев «молодых народовольцев», которые после разгрома Благоево-Латышевской группы стали вести работу совместно с уцелевшими благоевцами. Часть «молодых народовольцев» и благоевцы слились воедино в 1885—86 г.г. и вошли в сношение с заграничной группой «Освобождение Труда», основанной Г. В. Плехановым. Другая же большая часть кружков продолжала свою работу среди рабочих и считала себя народовольцами. После арестов Лопатина, Якубовича и нас с Емельяновой, центр народовольческой организации переместился из Петербурга на юг — к Оржиху, Богоразу и др., которые осенью 1885 г. выпустили в Таганроге № 11—12 «Народной Воли» и пытались об'единить север с югом. № 11—12 был последним номером «Народной Воли», если не считать «Листка № 3», напечатанного В. Богоразом в 1886 г. в Тульской типографии, и «Летучих Листков» «Народной Воли», изданных в 1892 и 1893 г.г., и программы партии, изданной последними народовольцами в 1895—1896 г.г." |
Оглавление |
Персоналии | Документы
| Петербург"НВ"
"Народная Воля" в
искусстве | Библиография