При такой программе не требовалось даже особенной организации и дисциплины среди деятелей, и так как народ повсюду готов к восстанию, то не нужно намечать и определенного места для него: где бы ни сверкнула первая искра, огонь все равно разольется повсюду.

В противоположность югу, на севере вопрос об организации был одним из самых серьезных вопросов, и удовлетворительно решение его оказало громадные услуги революционному делу, так как обеспечивало преемственность, накопление опыта и постепенную выработку высшего типа организации. В самом деле, южане исчезли, не оставив на месте никакой традиции, их родословное дерево прервалось; как каракозовцы, нечаевцы, долгушинцы, они были вырваны с корнем; отдельные, очень немногие уцелевшие личности если и были, то приставали к новым группам и вполне поглощались ими. А на севере, благодаря большой организованности, существовала преемственность революционных групп: чайковцы — последняя группа, носившая имя отдельного лица — положили в 1876 году начало обществу “Земля и Воля”, а из него в 1879 году образовалась партия “Народная Воля”. Но как бы то ни было, и пропагандисты, и бунтари в своей практической деятельности в народе потерпели фиаско, т. е. как в самом народе, так и в политических условиях страны встретили неожиданные и непреодолимые препятствия к осуществлению своей программы, как в то время они понимали ее. Людей, готовых продолжать революционную работу, пристать к определенному плану действий, было, однако, довольно много. Несмотря на все аресты, более решительные из них приступили к оценке прошлого, к выработке навыков и начал революционной практики.

Осенью 76 года в Петербурге три чайковца — Юрий Николаевич Богданович, Александр Иванович Писарев и Н. Драго — начали разрабатывать принципы революционной деятельности в народе, положив в основу новой программы как свой личный, так и весь общественный опыт предшествующего времени, со всеми его надеждами м неудачами. В то же время, независимо от них, другие революционные группы, во главе которых стоял старейший чайковец М. Натансон, имевший большие революционные связи, разрабатывали в Петербурге те же вопросы и пришли к тожественным синодам. Результатом всех этих трудов была программа, известная впоследствии под именем “народнической”. Она вошла целиком в программу общества “Земля и Воля”, а позднее — частью и в “Народную Волю”."

А.Д.Михайлов: "В кружке народников, который лег в основание проекта организации революционных русских сил и в который я, вместе с другими упомянутыми лицами, вошел как член-учредитель, все мои помыслы были сосредоточены на расширении практической выработки и развития организации. В характерах, привычках и правах самых видных деятелей нашего общества было много явно губительного и вредного для роста тайного общества; но недостаток ежеминутной осмотрительности, рассеянность, а иногда и просто недостаток воли и сознательности мешали переделке, перевоспитанию характеров членов соответственно организации мысли. И вот я и Оболешев начали самую упорную борьбу против широкой русской натуры. И надо отдать нам справедливость — едва ли можно было сделать с нашими слабыми силами более того, что мы сделали. Сколько выпало на нашу долю неприятностей, иногда даже насмешек! Но все-таки в конце концов сама практика заставила признать громадную важность для дела наших указаний, казавшихся иногда мелкими. Мы также упорно боролись за принципы полной кружковой обязательности, дисциплины и некоторой централизованности. Это теперь всеми признанные истины, но тогда за это в своем же кружке могли глаза выцарапать, клеймить якобинцами, генералами, диктаторами и проч. И опять-таки сама жизнь поддержала нас — эти принципы восторжествовали. Я часто горячился в этой борьбе..."

Ю.Богданович: "Трехлетнее .. изучение жизни народа, его нужд и истории привело в 1876 году к выработке новой программы, так называемой народнической, которая и легла в основание всей последующей деятельности революционной партии и была только дополнена в 1879 г. вновь организованной фракцией "Народной Воли", но, по существу, уже не изменялась больше. Основные начала ее таковы: естественный путь прогресса заключается в постоянном удовлетворении насущных и уже сознанных потребностей народа. Всякая система, несоответствующая сложившимся в народе представлениям, его умственной и нравственной природе, не служит к улучшению его жизни, поэтому должно стремиться к таким государственным формам, при которых бы народ мог не только выразить свое понимание жизни и свои нужды, но удовлетворить их и итти дальше по пути развития. Исходя из такого основного начала, программа ставит только такие требования, как обязательные, которые признаны уже наукой и историей всех народов необходимыми условиями прогресса, без которых невозможно всестороннее развитие так же, как дыхание без кислорода, а именно: свобода мысли, совести и слова, уничтожение всех сословных привилегий, право каждого на землю и орудия труда и свободу обществ и ассоциаций, не имеющих явно вредных целей, которые будут определены законом. Вот единственные регламентированные требования партии; что же касается остальных экономических и политических вопросов, то, если партия и имеет свои собственные взгляды по поводу их, она не признает за собой права и компетентности ставить их как обязательные, так как истину в этом случае может сказать только сам народ. В виду этого партия находит нужным, для решения всех общегосударственных вопросов, созвание Земского Собора.
...Партия не только не враждебна государству, она не враждебна и существующей форме правления, т.е. монархии. ...Живя долго и близко с народом, мы не могли не видеть, что монархический принцип силен и живет в народе. Мы убеждены, что если бы даже совершилась революция, то и она, изменивши все, не коснулась бы принципа монархии, но еще санкционировала и укрепила бы его, создавши действительную,  жизненную связь народа с его государем." 

В.Н.Фигнер: "В основание этой программы легла мысль, что русский народ, как и всякий другой, находящийся на известной ступени исторического развития, имеет свое самобытное миросозерцание, соответствующее уровню нравственных и умственных понятий, которые могли бы в нем выработаться при условиях, среди которых он жил. В народное мировоззрение входят, как часть, известные отношения народа к вопросам как политическим, так и экономическим. При обыкновенном течении жизни, без изменения учреждений, окружающих народную жизнь, переформировать раз установившиеся взгляды его на эти вопросы —вещь крайне трудная. Поэтому необходимо сделать попытку при революционной деятельности в народе — отправляться от присущих ему в данный момент отношений, стремлений и желаний и на своем знамени выставить уже самим народом сознанные идеалы. Таким идеалом в области экономической является земля и трудовое начало, как основание права собственности. Относительно земли народ никак не может и не хочет примириться с мыслью, что она может принадлежать кому-нибудь, кроме него, ее сеятеля и ревнителя; он смотрит на нее, как на дар божий, которым должен пользоваться лишь трудящийся над нею; на современное же положение земельной собственности — как на временное пленение его поительницы и кормилицы; но рано или поздно — эта земля вся отойдет к нему.

На этой земле народ живет по своим исконным обычаям — общиной; с ней он ни разу не расставался во все свое тысячелетнее .существование, ее же он придерживается с традиционным уважением и теперь. Отобрание всей земли в пользу общины — вот народный идеал, вполне совпадающий с основным требованием социалистического учения. На нем следует остановиться, во имя его начинать борьбу.

Но взгляды народа на государственную власть, на ее выразителя — царя? Как быть с его упованиями на государя, как на защитника, покровителя и источник всех благ? Разбить веру в царя возможно лишь путем фактических доказательств, что царь не стоит на страже его интересов и не приклоняет уха своего к народным жалобам и стонам. Одним из средств для достижения этой цели может служить систематическая организация ходоков от волостей, уездов и целых губерний к царю с изложением народных нужд и желаний. Судьба подобных челобитчиков известна: одни ссылаются в далекие губернии, другие подвергаются аресту, третьи возвращаются на родину по этапу. Горький опыт покажет народу, что ждать от царя нечего и что приходится надеяться лишь на свои силы в деле добывания лучшего будущего. Но, чтобы поднять дух народа и его способность к защите своих интересов, нужна известная система действия со стороны революционеров.

Живя среди народа в форме, не насилующей резко привычек и слабостей культурного человека, но тем не менее близкой к народу, форме полуинтеллигентной, если можно так. выразиться (волостного писаря, бухгалтера ссудо-сберегательной кассы, фельдшера, мелкого торговца и т. п.), революционеры должны пользоваться всеми случаями и сторонами крестьянской жизни, которые дают повод оказать поддержку Идее справедливости или возможность помочь личности и обществу в защите ими своих интересов или достоинства. Становясь в положение, близко соприкасающееся с повседневными интересами народа, каково, например, положение волостного яиеаря, революционер должен влиять на волостной суд, изгоняя из него водку и подкуп и делая его настоящим судом народной совести; он должен поднять значение мирской сходки и волостного суда, делая их действительным выражением общественного (мнения, а не игрушкой разных сельских проходимцев; он должен (оттирать от общественных дел кулаков и мироедов и поднимать (значение деревенской голытьбы; возбуждать и поддерживать (тяжбы с помещиками, кулаками, с казенными учреждениями, везде, где возможно, настаивать на защите крестьянами их прав и домогательств; словом, развивать в крестьянстве дух самоуважения и протеста; вместе с тем высматривать энергичных людей, вожаков, которые особенно горячо относятся к интересам мира; сплачивать и соединять их в группы, чтобы на них опереться в борьбе, которая, начинаясь с легального протеста, должна вступить, наконец, на путь чисто революционный.

Эти основные начала были предложены на рассмотрение сходок, На сходки приглашались по выбору люди, чем-нибудь себя проявившие, многие нелегальные. Программа деятельности в народе была одобрена единодушно, но к ней были сделаны новые и весьма важные добавления, носившие в себе зародыш будущего. Во-первых, было предложено избрать для деятельности в народе определенный район, который по своим традициям был бы наиболее революционным и где аграрный вопрос наиболее обострен; такой местностью было названо нижнее Поволжье. Когда на революционном знамени ставились уже существующие народные требования,. то не было необходимости раскидываться по всей России: достаточно было довести до восстания одну местность, чтобы остальные, проникнутые теми же желаниями и стремлениями, примкнули к движению, выставляющему общенародный идеал. Во-вторых, на этих сходках было впервые указано, что никакому восстанию не будет обеспечен успех, если часть революционных сил не будет направлена на борьбу с правительством и подготовление такого удара в центре в момент восстания в провинции, который привел бы государственный механизм в замешательство, в расстройство и тем: дал бы возможность народному движению окрепнуть и разрастись.

В противоположность прежним программам, новая распространяла сферу деятельности своих сторонников на все слои общества, указывала на необходимость проникать в войско, администрацию, земство, в среду лиц либеральных профессий для привлечения этих элементов к борьбе с правительством и возбуждения их ко всякого рода протестам и заявлениям неудовольствия на правительственные меры. Эта политика, начавшаяся неудавшейся демонстрацией у Исаакиевского собора и Казанской демонстрацией 6 декабря, после некоторого перерыва продолжалась в виде похорон Подлевского, умершего в Доме предварительного заключения, возбуждения стачек на фабрике Шау и Новой бумагопрядильне, в виде шествия рабочих к Аничкову дворцу для обращения к наследнику с просьбой встать на защиту интересов рабочих против эксплоатации фабрикантов, в виде требования высшими учебными заведениями Петербурга корпоративных прав, проекта студентов Медико-хирургической академии подать наследнику петицию о даровании конституции и т. д.

За это время  (1876- 1877 гг.) перед обществом прошел целый ряд политических процессов: дело по поводу демонстрации на Казанской площади, “процесс 50-ти”, процесс Заславского, Голубевых и др. Эти процессы вызвали общее внимание; первый из них возбудил в либеральных слоях негодование строгостью наказаний, иногда при полном отсутствии улик, так как было общеизвестным фактом, что дворники хватали на улице, кого попало; суд пародировали в форме горбуновского рассказа. Второй процесс возбудил общую симпатию. Самоотверженность женщин, бросивших привилегированное положение для тяжелого труда на фабриках, чистота их убеждений, их стойкость возбуждали восхищение; их нравственный облик надолго запечатлелся в душах многих; некоторые смотрели на их деятельность, как на святой подвиг. Речи Софьи Илларионовны Бардиной и рабочего Петра Алексеева читались с восторгом среди интеллигенции и рабочих. Партия, разбитая в своих начинаниях, приобретала нравственный авторитет и ореол мученичества за свои убеждения. Если что и говорило не за социалистов, так то, что они идеалисты, но это-то и ставило их выше толпы. Словом, результат процессов, общее впечатление, которое они производили, было таково, что могло только возбуждать стремление новых лиц итти по следам осуждаемых на каторгу, на поселение, но никоим образом не отвращать от опасного пути; так самая гибель социалистов способствовала росту движения. Впоследствии, при “процессе 193-х”, казалось, и правительство готово было сделать шаг назад: приговор Особого присутствия Сената был таков, что громадное большинство обвиняемых возвращалось к жизни; к несчастью, нельзя было возвратить жизнь безвременно и невинно погибшим в тюрьмах. Во всяком случае, правительство позднее поняло, что результаты суда не в его пользу; отсюда целый ряд мер, уничтожавших гласность судопроизводства. Сначала перестают допускать на политические процессы постороннюю публику, потом перестают печатать отчеты по процессам в газетах, помещая в них лишь обвинительный акт и приговор суда. Затем и газетах появляются лишь краткие реляции: совершено такое-то покушение, схвачено столько-то злодеев, такого-то числа они преданы суду, такого-то повешены, а некоторые повешены даже и без всякого объявления (Легкий в Сибири). Наконец, чтобы не напоминать обществу о революционерах, и казнить их велено втихомолку, не на площади среди народа, в поучение ему, а за стенами тюрьмы."

Д.Т.Буцынский:""В конце 1876 г. уже можно было слышать недовольство результатами пропаганды в деревне. В Харькове в это время проживало несколько человек, возвратившихся из деревни. Эти лица держались в стороне от студентов, так как деревня подействовала на них самым печальным образов. Ничтожность результата пропаганды в деревне объясняли тем, что они пролетели метеором по России, ведя только книжную пропаганду; что если бы пробыть долго на одном месте, то тогда, без сомнения, результаты были бы значительные. Посему решено было заниматься ремеслами, необходимыми в деревенском быту, чтобы после жить как ремесленник в среде крестьян. Начали устраивать мастерские сапожные, столярные и т. п. Но, раз потерпевши фиаско в своих заветных стремлениях, молодежь не могла продолжать верить в возможность немедленного осуществления идей социализма. Стали критически относиться к способу проведения социализма в народ, коснулись и самых идей социализма. Большая часть молодежи начала скептически относиться к хождению в народ, самый социализм считать чем-то чуждым, непригодным русскому народу, так как на Западе социализм является необходимым результатом пролетариата, между тем как у нас в России условия совершенно другие.

Начались споры, дебаты среди молодежи — сначала в Петербурге, затем и в других городах; прения были бурные и кончились тем, что молодежь разделилась на два направления: одни признавали деятельность полезною в городе, другие стояли за деревню; первые начали склоняться к борьбе чисто политического характера, вторые — за борьбу на экономической почве. В Харькове споров было меньше, чем где-либо, и харьковская молодежь осталась при прежних воззрениях, с тем только изменением, что начали придавать некоторое значение политическим формам. Результатом такого настроения молодежи явилась демонстрация на Казанской площади 6 декабря 1876 г.
 Демонстрация эта имела чисто политический характер. Молодежь отнеслась к ней несочувственно, по крайней мере я ни от кого не слышал одобрения; даже стыдились говорить о ней. Когда же суд отнесся к участникам этой демонстрации строго и придал ей значение, какого она не имела, то молодежь была поражена этим и недоумевала, почему этой мальчишеской выходке придали такое значение. Эта демонстрация была первым шагом по пути желания добиваться улучшения политических форм."

А.Д.Михайлов, 1877 г.: "В настоящую минуту нам, находящимся в городах, нечего и думать об отъезде в деревню, —мы слишком слабы для работы в народе. Соберемся сначала с силами, создадим крепкую и обширную организацию, и тогда перенесем центр тяжести наших усилий в деревню. Теперь же волей-неволей приходится нам сосредоточить свое .внимание на. городских рабочих и учащейся молодежи".

В.Н.Фигнер: "Весной 1877 г. в Петербурге был арестован глава организации М. Натансон, а летом в связи с этим арестом землевольцами был убит предатель-рабочий Шарашкин. В Доме предварительного заключения 13 июля произошла возмутительная история: градоначальник Трепов подверг телесному наказанию Емельянова, который под именем Боголюбова был лишен всех прав состояния за участие в Казанской демонстрации. Это событие имело потрясающее действие: все заговорили о мщении насильнику, но лишь полгода спустя, после приготовлений, бесплодно начатых южанами, приехавшими в Петербург с целью покушения на жизнь Трепова, этот мститель явился в лице Веры Засулич.

Вначале, когда организация «Народной Воли» только еще слагалась и программа формулировалась для издания ее в свет, господствующим элементом во взглядах я настроении большинства из нас было народничество. Все мы так недавно жили среди крестьян в деревне и столько лет держались требования деятельности в этой среде! Отрешиться от прошлого было трудно, и хотя не по своей доброй воле мы ушли в город, а были вынуждены к этому полицейским строем, парализовавшим наши усилия, в душе был тайный стыд, боязнь, что, отказываясь от традиций прошлого, изменяешь интересам народа, истинное освобождение которого находится в области экономической. Но по мере того, как борьба разгоралась, время шло и одно грандиозное дело замышлялось и выполнялось нами, прежняя деятельность в народе в наших глазах тускнела, интерес к ней слабел, деревня отходила вдаль. Та часть программы «Народной Воли», которая говорила о деятельности в деревне, постепенно приобретала чисто теоретический, словесный характер. И это обуславливалось чисто объективными обстоятельствами, а не нашим настроением: дело в том, что в период деятельности «Народной Воли» приток свежих сил в глухую провинцию не существовал, и это произошло раньше, чем образовалась «Народная Воля».

Когда Плеханов и Попов настаивали на сохранения старой программы и боролись против того, что они называли опасным увлечением, они обыкновенно упрекали товарищей в том, что боевые акты отвлекают молодежь от стремления жить и работать в деревне. Они не были правы: не террор отвлекал молодежь от деятельности в народе, а отсутствие результатов, как свидетельствовали те, кто этой деятельностью занимался: им нечем было похвалиться перед колеблющимися, нечем увлечь тех, кто хотел блага народа и ставил себе вопрос: как помочь ему, как и куда направить свою энергию, свои духовные силы? Все рассказы лиц, живущих в деревне, говорили одно: даже легальная культурная работа там невозможна; каждый деятель в деревне — в тисках урядника, волостного писаря, станового и исправника, и нет ему места в поле зрения этой вездесущей полиции. Понятно, что постоянное, вынужденное бегство каждого, кто хотел приблизиться к мужику, не могло поощрять попыток повторять такие опыты."

С.М.Кравчинский, 1878 г.:"Не во внутренних, а во внешних причинах должно... искать сравнительной скромности результатов нашей деятельности в народе. Не глух народ, не безголосы и мы. Мы только говорили с народом до сих пор на не понятном народу языке... Бросим ту иноземную, чуждую нашему народу форму наших идей, заменим ее тою, которая ему свойственна, близка и родственна, - пойдет и он за нами. Пять лет тому назад мы сбросили немецкое платье и оделись в сермягу, чтобы быть принятыми народом в его среду. Теперь мы видим, что этого мало, - пришло время сбросить с социализма его немецкое платье и тоже одеть в народную сермягу".

А.Баранников: "Оставил я училище.. в конце апреля 76 г. С дорожной сумкой, в которой находились две тетради с заметками, в руках, с веселой улыбкой на лице, с бесчисленными надеждами в сердце спускался я в три часа пополудни 27 апреля по парадной лестнице 1-го в. п. училища. С товарищами, при помощи которых я устраивал этот побег, все было условлено раньше, так что, когда я пришел к ним, мне уже было приготовлено платье, в которое я переоделся, чемоданчик, паспорт (фальшивый, конечно), деньги и пр. В 9 часов вечера того же 27 апреля я сидел уже в вагоне Николаевской жел. дороги, который двигался по направлению к Москве. Нигде не останавливаясь, доехал я до Ростова-на-Дону, где в то время был сборный пункт для всех новичков, имеющих намерение отправиться «в народ». Недолго прожил я в Ростове, всего какую-нибудь неделю, и, переодевшись,— теперь уже в лапти и сермягу,— отправился в этот самый народ. Все лето 76 года я терся таким образом среди пришлых рабочих, которые наводняют летом весь юг, работал на пристани, нагружая и разгружая барки, плоты, вагоны; на рыбных ловлях, где чуть было не утонул, в качестве косаря и пр. Побывал в Таганроге, Новочеркасске, Ейске Бердянске, Мариуполе, Мелитополе; при переходах из одного города в другой ночевать приходилось под открытым небом, где-нибудь в сторонке от большой дороги, во ржи, в пшенице, под телеграфными столбами. Днем солнце беспощадно жгло меня своими лучами, ночью еще беспощаднее кусали комары; непривычная обувь до крови растирала ноги; мешок, в котором находились две-три рубашки, свитка да еще кое-что, оттягивал плечи... Эх, время, время, счастливое время! Как, несмотря на все это, хорошо жилось тогда, как легко дышалось, каким восторгом наполнялась по временам душа!.. Эх, господа, если бы кто-нибудь из вас мог взглянуть тогда в мою душу, с какой радостью, думаю я, променял бы он свое прочное, обеспеченное положение на полное случайностей, неудобств."

В.Н.Фигнер: "Я, жившая в провинции в 1877—1879 гг. и отлично знающая положение дел в Самарской, Саратовской, Тамбовской и Воронежской губерниях, могу удостоверить без всякой натяжки, что тяга к «хождению в народ», которая и в начале семидесятых годов была очень кратковременной и практически для отдельных лиц продолжалась недели, много-много месяц-два, к концу 1875 г. остановилась и ограничивалась лишь повторением попыток со стороны тех, кто счастливо ускользнул от происшедших разгромов. На севере общество «Земля и Воля» дало новый толчок движению, а на юге вскоре была сделана чигиринская попытка Стефановича. «Земля и Воля» к остаткам старшего (на 2—3 года) поколения привлекла кое-кого из более молодого, но в сумме всех нас было мало. В Самарской губернии человек 8—10, в Саратовской вместе с теми, кто сносился с городскими рабочими, в самое горячее время насчитывалось человек 20—25. В Тамбовской и Воронежской губерниях в деревнях жили и старались устроиться только единицы. И если рассмотреть состав всех этих лиц, то можно увидеть, что новых людей почти не было, а были нелегальные из предшествующего периода. Я прожила в Петровском уезде 10 месяцев, мои ближайшие товарищи в Вольском уезде немного более, и утверждаю, что к нам за все время не присоединился ни один человек, хотя устроиться на местах при уже заведенных связях было чрезвычайно легко. Можно было прийти в отчаяние от революционного одиночества, в котором мы жили.
Можно удивляться, как мы, живые, энергичные люди, так долго терпели это положение: только глубокая вера в народ, чаяние, что он и без усилий интеллигенции проснется, поддерживали нас. «Земля и Воля» послала на Поволжье только свой отряд, но влияния на стремление молодежи, в смысле «хождения в народ», не имела. Лично я, живя в 1877 году в Петербурге, тщетно искала людей, которых можно было бы привлечь к деятельности в провинции.

Таким образом, Плеханов и Попов неправильно приписывали успехам террористических актов то состояние равнодушия к деятельности в деревне, которое все более и более распространялось среди учащихся высших учебных заведений — этих главных поставщиков революционных сил. Отвлечения не было, но увлечение в сторону активной борьбы было: Морозов, Осинский, Михайлов и Квятковский верно подметили, от чего сильнее забьются молодые сердца, в чем тут импульс, который расширит революционное движение и пробежит огоньком по всей России. Они создали пропаганду действием, сообщили импульс, указали конкретную цель и путь к достижению ее. Они одушевляли примером, выводили из неподвижности и увлекали на бой, на подвиг смелый и отважный."  

Из отчета III Отделения: "Целый легион социалистов принялся за дело с такой энергией и самоотвержением, подобных которым не знает ни одна история тайного общества в Европе".

Ген. В.Д.Новицкий: "...Проверка числа арестованных лиц - за 1874 год только по 26 губерниям больше 4 тысяч (по всей стране — до 8 тысяч)."

С.М.Кравчинский: "Таким образом, то самое, что делается совершенно свободно в любом западноевропейском государстве, у нас наказывается наравне с убийством".
 

Г.В.Плеханов: "Весною 1877 года с разных концов России члены общества «Земля и Воля» двинулись в Поволжье для устройства «поселений». Пространство от Нижнего до Астрахани принято было за операционный базис, от которого должны были идти поселения по обе стороны Волги. В одном месте устраивалась ферма, в другом — кузница, там - появилась лавочка, здесь приискивал себе место волостной писарь. В каждом губернском городе был свой «центр», заведывавший делами местной группы. Саратовская и астраханская группы непосредственно сносились с членами кружка, жившими в Донской области, а надо всеми этими труппами стоял петербургский «основной кружок», заведывающий делами всей «организации»."

В.Н.Фигнер: Саратовская губерния, 1877 г.:"Скоро я очутилась в Студенцах, громадном селе бывших удельных крестьян. В моем ведении были две волости; система оказания медицинской помощи в Самарском уезде была разъездная: фельдшер в течение месяца должен был посетить все селения своего участка; в моем их имелось 12. В первый раз в жизни я очутилась лицом к лицу с деревенской жизнью, наедине с народом, вдали от родных, знакомых и друзей, вдали от интеллигентных людей. Признаюсь, я почувствовала себя одинокой, слабой, бессильной в этом крестьянском море. Кроме того, я не знала, как и подступить к простому человеку.

До сих пор я не видала вблизи всей неприглядной обстановки крестьянства, я знала о бедности и нищете народа скорее теоретически, по книгам, журнальным статьям, статистическим материалам.

Я принялась, прежде всего, за свои официальные обязанности. Восемнадцать дней из тридцати мне приходилось быть вне дома, в разъездах по деревням и селам, и эти дни давали мне возможность окунуться в бездну народной нищеты и горя. Я останавливалась обыкновенно в избе, называемой въезжей, куда тотчас же стекались больные, оповещенные подворно десятским или старостой. 30—40 пациентов моментально наполняли избу; тут были старые и молодые, большое число женщин, еще больше детей всякого возраста, которые оглашали воздух всевозможными криками и писком. Грязные, истощенные... на больных нельзя было смотреть равнодушно; болезни все застарелые: у взрослых на  каждом шагу — ревматизмы, головные боли, тянущиеся 10—15 лет; почти все страдали накожными болезнями, — в редкой деревне были бани, в громадном большинстве случаев они заменялись мытьем в русской печке; неисправимые катары желудка и кишок, грудные хрипы, слышные на много шагов, сифилис, не щадящий никакого возраста, струпья, язвы без конца, и все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище, столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении над вопросом: есть ли это жизнь животного или человека? Часто слезы текли у меня градом в микстуры и капли, которые я приготовляла для этих несчастных; их жизнь, казалось мне, немногим отличается от жизни сорока миллионов париев Индии, так мастерски описанной Жакольо.

Я терпеливо раздавала до вечера порошки и мази, наполняя ими жалкие черепки кухонной посуды, а шкалики и косушки — отварами и настойками; по три-четыре раза толковала об употреблении лекарства, и когда работа кончалась, бросалась на кучу соломы, брошенной на пол для постели; тогда мной овладевало отчаяние: где же конец этой нищете, поистине ужасающей; что за лицемерие все эти лекарства среди такой обстановки; возможна ли при таких условиях даже мысль о протесте; не ирония ли говорить народу, совершенно подавленному своими физическими бедствиями, о сопротивлении, о борьбе? Не находится ли этот народ уже в периоде своего полного вырождения; не одно ли отчаяние может еще нарушить это бесконечное терпение и пассивность?

Три месяца изо дня в день я видела одну и ту же картину.

Для того, чтобы проникнуться положением народа до глубины души, недостаточно изредка заглянуть в крестьянскую избу, посмотреть из любопытства на его пищу, бросить беглый взгляд на его одежду, недостаточно видеть мужика на работе и даже при его появлении у доктора, в больнице. Для того, чтобы понять весь ужас его положения, всю массу его страданий, надо быть или рабочим, чтобы на своей шкуре испытать его жизнь, или фельдшером, человеком, который видит крестьянина у себя дома, видит его и в холодную зиму, и в весеннюю бескормицу, и в летнюю страдную пору, видит его каждый день и каждый час, наблюдает его во время эпидемий и в обыкновенное время, постоянно видит его лохмотья, ту грязь, которою он окружен, и собственными глазами может проследить бесконечную вереницу его всевозможных болезней. Только тогда эти впечатления, мало помалу наслаиваясь, могут дать истинное представление о том, в каком состоянии находится наш народ.

Эти три месяца были для меня тяжелым испытанием по тем ужасным впечатлениям, которые я вынесла из знакомства с материальной стороной народного быта; в душу же народа мне не удалось заглянуть — для пропаганды я рта не раскрывала.

Я поступила в земство, как фельдшерица. В очень скором времени против меня составилась целая лига, во главе которой стояли предводитель дворянства и исправник, а в хвосте — урядник, волостной писарь и т. п. Про меня распространяли всевозможные слухи: и то, что я беспаспортная, тогда как я жила по собственному виду, и то, что диплом у меня фальшивый, и пр. Когда крестьяне не хотели итти на невыгодную сделку с помещиком, говорили, что виновата я; когда волостной сход уменьшал жалованье писарю, утверждали, что виновата в этом опять-таки я.

Производились негласные и гласные дознания; приезжал исправник;  некоторые  крестьяне   были   арестованы;   при   допросе фигурировало мое  имя;  было  два доноса  губернатору,   и  только благодаря хлопотам,  которые  принял  на себя  председатель  земской управы,  я была оставлена в покое. Вокруг меня образовалась  полицейско-шпионская  атмосфера:  меня  стали бояться.   Крестьяне обходили задворками, чтоб притти ко мне в дом...

Вот эти-то обстоятельства и привели меня к вопросу: что я могу делать при данных условиях? Скажу откровенно: я поселилась в деревне в таком возрасте, когда грубых ошибок, в смысле нетактичности, я не могла делать; в том возрасте, когда люди делаются более терпимыми, более внимательными к чужим взглядам. Я хотела изучить почву, узнать, что думает сам крестьянин, чего он желает. Я видела, что против меня нет никаких фактов, что меня преследуют собственно за дух, за направление: подозревали, что не может быть, чтоб человек, не лишенный образования, поселился в деревне без каких-нибудь самых ужасных целей.

...Если за эти два года я ничего не сделала для революции, то этому я должна положить конец. И я решила, что более не возвращусь к крестьянству: я останусь в городе и буду вместе с другими действовать с другого конца: нападая на правительство, будем расшатывать его и добиваться свободы, которая даст возможность широко воздействовать на массы."

М. X. Рейтерн, министр финансов: "Тягостное положение России, всеобщее обеднение, застой в торговле и промышленности, — все эти обычные последствия военных обстоятельств могли стать отличной почвой для революционной пропаганды".

Цесаревич Александр, из дневника, 7 сентября 1876 г.: "Вся Россия говорит о войне и желает ее и вряд ли , обойдется без войны... Во всяком случае она будет одна из самых популярных войн и вся Россия ей сочувствует".

Киевский генерал-губернатор - Александру II: "Россия живет лихорадочной, ненормальной жизнью уже несколько лет. Страсти политического характера стали возбуждаться в народе с началом Герцеговинского восстания. Затем пришла война со всеми своими превратностями, затем Сан-Стефанский мир, возбудивший непомерные надежды, и Берлинский трактат, показавшийся оскорбительным национальному достоинству. Результаты тягостной войны были так неблагоприятны, что казалось, будто Россия вышла не победительницей, а побежденной в борьбе с Турцией. За рядом щекотливых дипломатических неудач последовало падение нашего рубля свыше чем на 40%. Всем этим почва подготовлялась для неудовольствий, которые и стали появляться в стране вскоре после Берлинского трактата"

Князь Мещерский: "Не будь этого печального исхода войны, анархическое движение осталось бы у нас по-прежнему хроническим недугом в умственной жизни России и не нашло бы почвы для себя, чтобы перейти в состояние острое и к дерзкому походу против государственного порядка."

С.М.Кравчинский: "По заявлению правительственного циркуляра, тридцать семь губерний были "заражены" пропагандой. ...В одном так называемом "деле 193-х", тянувшемся четыре года, оно достигало, по данным официальной статистики, тысячи четырехсот."

Полковник В.Д.Новицкий, из дневника, весна 1875 г.: "Труд, возложенный на меня, поистине был гигантский, но я превозмог его благодаря физическому сложению, молодости и настойчивости... Насколько было обширно это делопроизводство, доказывается тем, что мне пришлось скрепить 148 тысяч листов перед сдачей, передать министерству юстиции 240 лиц, содержавшихся под стражей, из 4 тысяч человек и даже более".

И.И.Петрункевич: "Церковные школы существовали у нас только на бумаге, а школы бывшего министерства государственных имуществ при введении земства закрылись сами собою. При скудости земских средств, при почти полном отсутствии учителей и равнодушии самого населения - задача казалась безмерно трудной. Поэтому мы не могли не обратить внимания на зарождавшееся народническое движение, также ставившее просвещение народа во главу угла. Впрочем, при подборе учителей мы не придавали народническому ярлыку решающего значения; нашим критерием была подготовленность кандидатов, их преданность идее, их решимость служить интересам народа, а не своим материальным выгодам. Вскоре наш уезд, далеко не самый богатый, занял первое место по числу народных школ, учителя которых со всею страстью исполняли свою нелегкую миссию, не только обучая детей, но и среди взрослого населения распространяя сознание важности образования. Именно это привлекло внимание жандармерии, и летом 1874 года в нашем и соседних уездах был произведен настоящий учительский погром, так что многие учителя были арестованы и заключены в Петропавловскую крепость. Был создан политический процесс, известный под именем Процесса 193-х. Я был вызван давать свидетельские показания.
Хорошо помню этот день - 13 ноября 1877 года. Вход в заседание судебной палаты в Петербурге был по билетам. Получить билет мне не удалось, и я был допущен в суд только в день моего допроса. Подсудимые выглядели ужасно. К этому времени они уже провели в крепости около трех лет - и некоторые не дожили до дня суда. Умер от чахотки и Трезвинский, учитель нашей школы в селе Плиске, совсем молодой человек, горячий, пылкий, истинный подвижник своего дела. Другой из наших учителей, Франжоли, самый умный, сдержанный и вообще выдающийся человек, оставивший петербургский Технологический институт с тем, чтобы "идти в народ", был этим судом приговорен к ссылке в северные губернии, - и это притом, что ни одно из выдвинутых против него обвинений не подтвердилось. В народе его так любили, что после его ареста крестьяне пришли в возбуждение, и некоторые горячие головы предлагали отбить его у жандармов. Из своей северной ссылки Франжоли бежал в Швейцарию, где вскоре и умер. Таких погибших, как Трезвинский и Франжоли, было много; их безвременная смерть - на совести режима, требовавшего жертв ради своего существования."

Д.Т.Буцинский: "Громадное влияние на движение среди молодежи оказал процесс 193 подсудимых. Студенты ежедневно получали сообщения из Петербурга, как идет процесс. Все, что происходило на суде, становилось известным большинству студенчества. Разговоры об этом были постоянно; но особенно сильное впечатление на молодежь произвела речь Мышкина и вообще все то, что произошло на суде при этом. Речь Мышкина читалась в сборной зале университета толпами студентов, в аудиториях — одним словом, я не знаю, был ли хотя один студент, который не читал этой речи. Когда же процесс кончился и громадное большинство было оправдано, между тем как многие из оправданных сидели в тюрьмах по 3—4 года, то среди молодежи началось сильное брожение. Это брожение усиливалось еще рассказами оправданных, поприехавших из Петербурга. В особенности возбудил сильное негодование рассказ о порке Боголюбова и избиении арестованных в доме предварительного заключения. Брожение это разрешилось тем, что в Петербурге, Киеве, Харькове, Москве и других молодежь хотела подать коллективное прошение на имя министра юстиции графа Палена. В каждом из этих городов были составлены прошения, где указывались все несправедливости, которые претерпевают политические преступники, и высказывалось желание, чтобы по возможности было изменено положение политических преступников. Об этих адресах шли сходки в январе и феврале 1878 г. В Харькове подписалось под таким адресом около 400 человек."

К.Д.Кавелин: "Война и наши неудачи раскрыли всем глаза и с поразительной очевидностью обнаружили коренные недостатки нашей правительственной системы."

С.Лион: "В июне или июле "1877 года я вместе с одним из товарищей был послан в деревню для пропаганды среди крестьян, верст за 30 от Одессы. Захватив с собою несколько экземпляров «Хитрой механики», «Сказки о четырех братьях» и т. п., мы ранним утром выехали из Одессы на простой крестьянской телеге, запряженной одной клячей, которой правил я; едва мы выехали за городскую черту, как с нами поровнялся конный полицейский и ни с того, ни с сего — хвать меня кнутом по лицу, да еще выругался по матерному; пришлось стерпеть; .это было несколько неблагоприятным предзнаменованием и, в то же время, довольно наглядной иллюстрацией «мирной пропаганды» и хождения в народ при тогдашней российской обстановке...

В деревне я пробыл с месяц, работая поденно на табачной плантации какого-то помещика с восхода солнца и до заката под знойными лучами почти тропического южного солнца за 20 копеек в день и попутно ведя с батраками и крестьянами разговоры о налогах, о земле, о всяких притеснениях и т. п.; они, конечно, жаловались на непомерную тяжесть налогов, на малоземелье, на притеснения помещиков, на произвол полиции и т. д., соглашались со мною, что этого не должно быть, но были в то же время настолько сдержанны, что говорить с ними о восстании, о царе, о революции не приходилось.

Впрочем, наученные горьким опытом наших предшественников-пионеров «хождения в народ», мы на этот раз и не возлагали особых надежд на нашу попытку; наша поездка была предпринята скорее для личного ознакомления с деревенской жизнью и бытом, а отчасти для проверки основательности того разочарования от пропаганды в деревне, которое в то время (вторая половина 70-х годов) было господствующим настроением революционных кружков. Вывод был ясен и неумолим: летучее, так сказать, хождение в народ не может дать результатов; революционная пропаганда в деревне может и должна вестись и будет плодотворной при том условии, если пропагандисту удастся устроиться прочно, оседло в деревне в виде волостного писаря, сельского учителя, фельдшера, акушерки, владельца мельничного предприятия, деревенской лавочки, кузнечной или сапожной мастерской и т. п. Стали усердно учиться разным ремеслам, потребным в деревенской обстановке; помню, как и я, забросив на время всякие науки, в течение нескольких месяцев с утра и до вечера учился тачать сапоги в мастерской одного распропагандированного мелкого сапожника...

Сторонники деревенской «оседлой пропаганды» упускали из виду, что деревня была ограждена таким кордоном полицейской охраны и добровольных шпионов (поп, кулак и т. п.), крестьянская масса была до такой степени инертна и, в то же время, недоверчиво-подозрительна, смешивая революционеров, готовых за нее жизнь положить, с «господами», мечтающими вернуть крепостное право и поэтому именно «бунтующими» против «царя-освободителя», — что строить планы и надежды «социальной революции» на системе оседлых очагов революционной пропаганды — мало чем отличалось от попытки построить здание на песке... "

А.Михайлов: "Чистая и наивная, как дитя, самоуверенная, как юноша, выступила партия для борьбы с людской злобой и себялюбием, не предполагая, как крепко держатся эти силы на земле, какие они глубокие корни пустили. С первых же шагов ее деятельности горький опыт стал вразумлять молодую партию. Муки одиночного тюремного заключения, постоянные неудачи, другие житейские невзгоды заставляли сознавать ошибки и промахи, несовершенство способов борьбы. Так постепенно партия отделалась от многих губительных при теперешних условиях борьбы привычек и обычаев была приведена к мысли о необходимости организации начала на принципах менее строгих, а потом по типу более централизованному." 

А.С.Суворин: "Дайте арену для борьбы мнений, дайте поприще, на котором бы силы каждого могли быть приложимы, и вы увидите, какая широкая, какая чудная жизнь закипит, как быстро сгладятся все разности и как быстро вырастет наша страна..."

Ю.Богданович: "Мы делились на группы, которые и расселялись в определенных местностях, в Петербурге же оставался центральный кружок, на обязанности которого было вести орган партии и сношения со всеми группами. Кружок этот не был руководящим центром партии, так как каждая группа пользовалась совершенной самостоятельностью в своих действиях, и его скорее можно назвать центральным бюро. Такая федеративная организация естественно вытекала из самой организации партии. Мы явились в новую для нас местность без всяких предвзятых планов. Прежде всего старались занять определенные и, по возможности, влиятельные в народе положения и затем, ознакомившись уже с местным населением и его нуждами, вырабатывали местный план действия. Обыкновенно он не заключал в себе ничего революционного и сводился к тому, чтобы путем личного примера и влияния вызвать крестьянство к живому участию в мирских делах, приучить его отстаивать его общие интересы от кулаков и других врагов крестьянского мира и, наконец, вселить в нем уверенность и возможность удовлетворения своих нужд посредством легальных требований, выраженных в мирских приговорах. Мы не старались вызвать такого сильного недовольства, которое могло бы выразиться в восстании, так как не признавали пользы за местными бунтами. Деятельность наша была настолько законна и плодотворна, что не только местное общество и местные власти, включая и полицейские, относились к нам с полным доверием и сочувствием. Тем не менее мы подвергались постоянным и жестоким преследованиям. Гонения эти, хотя и не могли не отозваться на нас весьма тяжело, но не они сами по себе заставили нас изменить нашу программу. Нам  приходилось бросать начатую работу, вновь приискивать себе места и занятия, вновь начинать дело; но едва только мы успевали вызвать в себе необходимое доверие для дальнейшей работы, как опять постигало преследование; происходили аресты, бегство спасшихся и новые начинания.
Так продолжалось в течение шести лет. Мы занимали всевозможные положения в обществе: докторов, учителей, земских деятелей, простых рабочих, волостных писарей, и всех постигала та же участь. Ее не избегли и другие общественные деятели, не принадлежавшие к нашей партии. Казалось, будто все, что выходит из рамок безличности, обречено на погибель. Рассудок отказывался понимать, во имя чего происходит такая гибель людей. Многие из нас были уже не в силах вновь приниматься за такую безнадежную работу и молча сносить гонения. Руководимые одним стремлением посвятить свои силы на служение народу, они объявлялись врагами отечества, не зная за собой ни одного проступка, они ссылались на каторгу как преступники, не признающие ничего святого. Такое положение было выше сил многих, и они, чувствуя свою правоту, решились защищать себя сами. Под таким влияниями произошло первое вооруженное сопротивление Ковальского, выстрел Засулич, и организовался первоначальный Исполнительный Комитет...
Но это все-таки было меньшинство, громадное же большинство решилось попытаться продолжать работу в том же направлении, были вновь организованы группы саратовская и тамбовская. В это время были введены новые репрессивные меры: генерал-губернаторство, усиление административной власти, военные суды, институт урядников и др., и преследования усилились в небывалых размерах. Тогда к чувствам людей, преследуемых выше вины своей, присоединилось еще ясное сознание и невозможности самой скромной культурно-прогрессивной деятельности."

П. Валуев  - Александру II, август 1878 г.: "Ваше величество может опираться только на одну силу, на ваше войско. Оно сослужило вам службу славы за пределами России. Оно сослужит другую службу восстановления и обороны порядка в ее пределах."

"Голос", №87, 1879 г.:"..Урядник скрутит мужика в бараний рог, он заставит ленивцев работать... он потравы и порубы уничтожит... он воровство всякое уничтожит, потому что первая его забота будет — охранять собственность".

Следующая ˃˃