Заживо погребенные

Из каменных гробов, и душных, и зловонных,
Из-под охраны волн, гранита и штыков
Прими, свободный брат, привет от осужденных,
Услышь, живущий брат, призывы мертвецов!

С.Надсон

Алексеевский равелин Петропавловской крепости
1882 - 1884 гг.

М.Н.Тригони: "После объявления приговора в окончательной форме всех нас из Дома предварительного заключения перевезли в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. В Доме предварительного заключения я заболел тифом, и как раз в то время, когда врач Гарфинкель был у меня в камере и, измеряя температуру, говорил, что он меня сейчас переведет в больницу, вошел в мою камеру жандармский подполковник Домашнее с жандармами и попросил меня «потрудиться» одеться, чтобы увезти из Дома предварительного заключения. На протест врача, что у меня тиф и что он переводит меня в больничную камеру, Домашнев не обратил внимания и увез меня. О немедленном увозе всех из Дома предварительного заключения хлопотал управляющий Домом, так как пребывание наше в Доме предварительного заключения он считал для себя слишком ответственным. Перевезли нас 15 февраля и в Трубецком бастионе держали более месяца."

Александр III: (август 1881 г.) “...Существующие в С.-Петербургской крепости учреждения для содержания политических арестантов упразднить, озаботившись приспособлением для этой цели помещений в упраздненной Шлиссельбургской крепости, как наиболее соответствующей по своему положению такому назначению.”

Постройка т.н.“Новой тюрьмы” в Шлиссельбурге, начатая в 1882 г., была завершена в июне 1884 г.

Директор департамента полиции - Коменданту С.- Петербургской крепости, сообщение от 26 марта 1882 года: “...Вследствие полученных министром внутренних дел высочайших указаний государственные преступники, судившиеся в феврале 1882 года в Особом присутствии Правительствующего Сената по обвинению в тяжких государственных преступлениях, как присужденные к смертной казни, коим таковая заменена по высочайшему усмотрению бессрочной каторжной работой, так и приговоренные к таковой же работе на разные сроки Особым присутствием, подлежат впредь до особых распоряжений содержанию в тюремных помещениях С.-Петербургской крепости на положении преступников, содержащихся в центральных каторжных тюрьмах. ...Из числа этих арестантов: Александр Михайлов, Николай Колодкевич, Михаил Фроленко, Григорий Исаев, Николай Клеточников, Александр Баранников, Айзик Арончик, Николай Морозов, Мартын Ланганс и Михаил Тригони должны быть немедленно переведены в помещения Алексеевского равелина... срок каторжных работ для приговоренных к срочным наказаниям должен исчисляться со дня получения настоящего сообщения”.

В.К.Плеве - И.С. Ганецкому, письмо от 26.03.82: "Милостивый государь Иван Степанович! В дополнение к сообщению от сего числа по вопросу о перемещении некоторых арестантов в Алексеевский равелин, имею честь уведомить Ваше Высокопревосходительство, что переводимые арестанты, содержась на положении ссыльнокаторжных, подчиняются инструкции, составленной для содержания арестантов Веймара, Сабурова и Михайлова, относительно пищи и дисциплины, а также воспрещения книг, в прочем же содержатся на общем основании. Затем желательно, чтобы преступник Александр Михайлов содержался на той половине, где помещался известный арестант (С.Нечаев), причем им обоим не следовало бы разрешать прогулки, остальные же арестанты могут быть размещены в длинном коридоре с условием, чтобы возле занятой уже камеры, по обеим ее сторонам, были посажены Исаев и Баранников. Примите, Ваше Высокопревосходительство, уверение в совершенном уважении и преданности."

Н.А.Морозов: "Наступила полночь между страстной пятницей и страстной субботой на 26 марта 1882 года, и куранты на колокольне Петропавловской крепости заиграли свой обычный гимн.

...Я снял свою куртку, лег на койку и заснул. Это было через несколько дней после того, как нас, двадцать “народовольцев”, осудили за заговор против царя отчасти на смертную казнь, отчасти на вечное заточение, и мы, сидя в полной изоляции, еще не знали, что с нами сделают, но чувствовали, что теперь нам будут мстить жестоко.

Вдруг я проснулся от страшного грохота тяжелых железных запоров моей камеры. Дверь настежь раскрылась, и в нее с топотом ворвалась толпа жандармов со смотрителем сзади Они окружили мою койку, прикованную к полу посредине комнаты, смотритель отрывочно приказал:

— Встаньте и разденьтесь!

Меня тщательно обыскали, гладя руками по голому телу, и приказали одеться во вновь принесенное платье. Едва я исполнил это, как унтер-офицеры, стоявшие несколько поодаль, разом бросились ко мне.

Подхватив под руки, они быстро провели меня по длинному коридору, которого я еще не знал. Это не был путь к выходу из крепости, а спускался по нескольким ступенькам как будто под землю.

"В подвал,— подумал я.— Наверно, хотят пытать”. И я приготовился ко всему.

Вдруг отворилась маленькая боковая дверка в коридоре. Мои спутники вытолкнули меня за нее и захлопнули за собой дверь, оставшись по другую сторону. Я очутился один, ночью, под открытым небом, в какой-то узкой загородке. Была вьюга, и порывистый ветер, крутясь в этом маленьком дворике, осыпал мои волосы снегом.

Не успел я еще притти в себя от изумления, как вдруг из-за угла выскочила в темноте какая-то другая толпа жандармов. Двое из них схватили меня под руки и, почти подняв на воздух, поволокли по каким-то узким застенкам между зданиями крепости.

Одни толпой бежали передо мной, другие вместе с офицером бежали сзади. Мои ноги волочились, едва касаясь земли. Ворота, преграждавшие нам путь в нескольких местах, как бы по волшебству отворялись перед самым нашим приближением и затем снова захлопывались сзади. Вьюга шумела и обсыпала снегом мою голую грудь, потому что куртка расстегнулась, а на рубашке под нею не было пуговиц. Вот перед нами отворились последние ворота, и меня потащили по узенькому мостику через канал, за которым мелькнуло в темноте невысокое каменное здание. Мы прошли через двери, тоже как бы самопроизвольно отворившиеся перед нами, и вошли в узкий длинный коридор, тускло освещенный двумя маленькими лампочками в начале и в конце. Справа одна за другой мелькали в полумраке двери. Жандармский офицер, бежавший впереди, открыл одну из них. Меня втолкнули туда, и все отступили в разные стороны.

Посреди комнаты стоял небольшой деревянный столик и рядом — деревянная кровать с подушкой и байковым одеялом, на котором лежало новое тюремное одеяние.

— Разденьтесь,— сказал мне жандармский офицер.

Я снял что было на мне, и один из жандармов тотчас же унес все это в коридор. Меня снова тщательно обыскали, огладили руками все тело от ног до головы, перешевелили мокрые от снега волосы. Они даже заглянули с лампой мне в рот, но все-таки не открыли там спрятанных между верхней десной и щекой пяти рублей, сложенных в узкую пластинку, которые я пронес через все прежние тюрьмы и обыски на случай побега и даже вывез потом в Шлиссельбургскую крепость, где они скрывались у меня то под подушкой, то за щекой еще несколько лет, пока не пришли в полную негодность.

Потом офицер сказал мне, еще голому:

— Мне приказано говорить всем заключенным здесь на “ты”, и я это исполню. Здесь такое место, о котором никто не должен знать, кроме государя, коменданта да меня. За всякий шум и перестукиванье будет строгое наказание. За попытку говорить через щели в дверь — то же.

Он повернулся и ушел, замок защелкнулся за дверью, Я сразу понял, почему прежние сторожа меня вытолкнули из Трубецкого бастиона одного во дворик, а сами остались за дверью. Они не должны были знать, кто и куда уведет меня оттуда.

Я прозяб на пути, и в комнате было холодно. Поспешивши надеть все, что было на постели, я с головой спрятался под одеяло. Я слышал, как через каждые полчаса пробегали с топотом за моей дверью те же жандармы и щелкали замки соседних камер, и понял, что это волокли, так же как и меня, остальных осужденных со мной народовольцев.

М.Н.Тригони:"Спустившись с верхнего этажа и пройдя через здание, где заседают комиссии и дают свидания, мы вышли в проулок монетного двора. Здесь два жандарма взяли меня под руки так, чтобы я чувствовал, и затем, окружив плотным кольцом конвоя, этот кортеж, предшествуемый Соколовым, двинулся вперед.

Миновав монетный двор, Петропавловский собор, прошли через небольшую площадь, деревянный мост и свернули налево к воротам, в которых предупредительно раскрылась калитка и, пропустив нас, тотчас захлопнулась. Это был Алексеевский равелин. Мы вошли в крытый, сделанный в самом здании сводом проход, где стояли часовые, прошли шагов с десять, повернули направо, поднялись по нескольким ступенькам и вошли в коридор, в котором виднелся по правую руку ряд дверей и ходил часовой. Когда мы завернули в другой коридор, Соколов остановился, сказав «здесь», и мы вошли в камеру. Подвергнув меня тщательному обыску, подали белье, халат и обувь."

Н.А.Морозов: "Едва дрожь от холода стала прекращаться, как я воспользовался минуткой, когда часовой прошел мимо моей двери, и, подойдя с правой стороны, спросил сквозь стену нашим обычным способом — стуком первого сустава пальца по штукатурке:

— Кто вы?

— Тригони,— послышался тихий ответ.

— А я Морозов. Это, вероятно, Алексеевский равелин?

— Да,— ответил он.

Выждав несколько минут, когда часовой прошел снова мимо моей двери, я постучал в другую стену:

— Кто вы?

— Фроленко,-— раздался оттуда стук другого моего товарища по процессу.

Больше я не спрашивал в этот вечер, но на следующий день узнал, что за Тригони сидел Клеточников, потом Ланганс, потом Исаев, а далее никто не отвечал.

На следующий день была страстная суббота. Утром нам дали по два стакана чаю в накладку и с французской булкой, на обед суп, жареного рябчика и пирожное, на ужин суп и чай с новой булкой.

— Неужели нас здесь будут так кормить? — простучал мне Тригони.— Я не мог доесть всего. Что же дадут нам завтра, на пасху?

Но вот прошла ночь и наступило утро “светлого христова праздника”, и, вместо чаю с булкой, нам принесли железную кружку с кипятком и кусок черного хлеба. На обед дали, вместо супа, еще тарелку кипятку, в котором плавало несколько капустных листиков и немного разваренной гречневой крупы вместо каши. В нее при нас же положили полчайной ложки масла, а вечером на ужин принесли еще тарелку кипятку с несколькими капустными листиками.

Перестукивание осуществлялось с помощью тюремной азбуки. Алфавит располагался в несколько вертикальных и горизонтальных рядов. Каждая буква отстукивалась двумя группами ударов, разделенными паузой. Первые удары обозначали место буквы по горизонтали, вторые по вертикали.  

— Как жалко,— простучал мне на ночь Тригони,— что я не доел вчера всего принесенного. Я страшно голоден. Неужели и далее так будет? На этой пище жить нельзя.

Но так было и в следующий день и во все следующие за ним. Разница была лишь в том, что, вместо гречневой разваренной крупы, по воскресеньям нам давали пшенную, а по средам и пятницам, вместо полчайной ложки скоромного, клали в нее столько же постного масла.

Через несколько дней у нас обнаружились обычные результаты голода. Каждую ночь снились самые вкусные яства и пиры, и с каждой неделей худело тело. Месяца через два мои ноги стали, как у петуха, толще всего в коленях. Ребра все показались наружу. У других товарищей было то же.

— Но ведь это пытка!— простучал мне раз Тригони.— Очевидно, они хотят, чтобы мы запросили у них помилованья и выдали все, что можем.

И это было несомненно так. Все время нас не выпускали из камер, никаких прогулок не полагалось. Мы были заперты, как в гробницах. На вопрос одного из нас о книгах смотритель ответил, что здесь не полагается никакого чтения.

Еще через несколько недель у меня на ногах показались мелкие красные пятна, и левая ступня стала пухнуть. У других товарищей тоже появились опухоли на ногах. Это была цынга. Когда опухоль дойдет до живота, мы должны умереть. С самого первого дня своего привода, или, скорее, переноса сюда, я не разговаривал со смотрителем, сопровождавшим жандармов при каждом их входе к нам, лично отпиравшим и запиравшим наши двери, унося ключ с собою. Я не хотел слушать от него “ты”.

Но когда нога достаточно распухла и опухоль, поднимаясь с каждой новой неделей, дошла до колена, я сделал вид, что рассматриваю ее, когда он отворил дверь. Он подошел и взглянул.

— Пухнет? — спросил он.

— Да,— ответил я.

Он отвернулся и ушел.

Я уже знал, что у других был доктор и прописал им какое-то лекарство, и потому не удивился, когда на следующее утро ко мне вошел тот же смотритель в сопровождении старого генерал-лейтенанта, который, как я потом узнал, был доктором Вильмсом, единственным врачом, пользовавшимся доверием для входа к нам. А смотритель, о котором я здесь говорю, был знаменитый по своей старательности и жестокости жандармский капитан из кантонистов Соколов, который на заявление одного из нас о недостаточности пищи ответил:

— Я тут не при чем. Когда мне велели дать вам рябчиков и пирожное, я их вам дал, а если прикажут ничего не давать, то я и это исполню.

Доктор осмотрел мою ногу и ушел, ничего не сказав. На следующее утро к обеду мне дали ложку сладкой жидкости желтого цвета с железистым вкусом. Это было противоцынготное средство. Но оно не помогло, нога продолжала краснеть и пухнуть и, наконец, стала однородно толстой от таза до ступни, совсем как бревно, представляя страшный контраст с другой ногой, еще тонкой, как у петуха. Доктор вновь пришел, и мне стали приносить кружку молока, показавшегося мне самым вкусным напитком, который я когда-нибудь брал в рот.

Опухоль стала падать и месяца через два почти прошла. Явился вновь тот же доктор, осмотрел, и на следующий день мне не дали ни молока, ни раствора железа.

Через неделю на моих ногах вновь появились пятна, опять началась опухоль ног и стала подниматься все выше и выше. Я снова как бы ненарочно показал ее смотрителю, но он спокойно пробормотал:

— Еще рано.

И лишь месяца через три, когда нога опять стала походить на бревно, он вызвал доктора, и мне снова прописали железо и молоко.

Я опять стал медленно поправляться, и месяца через три или четыре (я давно потерял счет месяцев) снова все отняли. То же было и с другими. Началась у всех цынга в третий раз уже на третий год заточения, а у меня к ней прибавилось еще и постоянное кровохарканье.

Что я чувствовал в то время? То, что должен чувствовать каждый в такие моменты, когда гибнут один за другим в заточении и в страшных долгих мучениях его товарищи, делившие с ним и радость и горе. Если б в это время освободила меня революционная волна, то я несомненно повторил бы всю карьеру Сен-Жюста, но умер бы не на гильотине, как он, а еще до своей казни от разрыва сердца. Я с нетерпением ждал этой волны, а так как она не приходила, то я без конца ходил из угла в угол своей одиночной камеры с железной решеткой и с матовыми стеклами, сквозь которые не было ничего видно из внешнего мира, то разрешая мысленно мировые научные вопросы, то пылая жаждой мести, и над всем господствовала только одна мысль: выжить во что бы то ни стало, на зло своим врагам! И несмотря на страшную боль в ногах и ежеминутные обмороки от слабости, даже в самые критические моменты болезни я каждый день по нескольку раз вставал с постели, пытался ходить сколько мог по камере и три раза в день аккуратно занимался гимнастикой.

Цынгу я инстинктивно лечил хождением, хотя целыми месяцами казалось, что ступаю не по полу, а по остриям торчащих из него гвоздей, и через несколько десятков шагов у меня темнело в глазах так, что я должен был прилечь. А начавшийся туберкулез я лечил тоже своим собственным способом: несмотря на самые нестерпимые спазмы горла, я не давал себе кашлять, чтобы не разрывать язвочек в легких, а если уж было невтерпеж, то кашлял в подушку, чтоб не дать воздуху резко вырываться.

Так и прошли эти почти три года в ежедневной борьбе за жизнь, и если в бодрствующем состоянии они казались невообразимо мучительными, то во сне мне почему-то почти каждую ночь слышалась такая чудная музыка, какой я никогда не слыхал и даже вообразить не мог наяву; когда я просыпался, мне вспоминались лишь одни ее отголоски."

Комендант С.-петербургской крепости - смотрителю Алексеевского равелина Соколову, 27 марта: “В дополнение к предписанию 26 марта за № 186 предписываю:

1) Заключенных вчера в Алексеевский равелин 10 человек осужденных ссыльнокаторжных государственных преступников содержать на положении преступников, содержащихся в центральных каторжных тюрьмах, и согласно прилагаемых при сем правил.

2) Всем им немедленно обстричь волосы по форме, установленной для нижних чинов.

3) Одеть на них ссыльнокаторжное платье, которое принять по описи от заведывающего арестантскими помещениями майора Лесника.

4) Продовольствовать их на точном основании прилагаемого при сем расписания о пище, которую готовить в артели равелинной команды и подавать в следующие часы:

^а) В 7 часов утра суточную дачу хлеба в 2 1/2 ф., надрезанную ломтями, или часть, потребную на завтрак чем подавать и соль в размере, потребном в сутки

б) В 12 часов обед, заключающийся, как сказано в расписании, из супа или щей с четвертью фунта мяса в крошку и гречневой кашицы, а по средам и пятницам — постный горох и гречневую кашу, которая должна быть подаваема и в воскресенье.

в) В 7 часов вечера ужин из одного приварка и

г) К обеду и ужину должен быть подаваем квас в жестяных кружках.

5) На прогулку в сад выводить поодиночке, по мере возможности, и не более как на 1/2 часа *.

6) О всяких проступках и несоблюдении ими правил одиночного заключения докладывать мне для наложения взыскания и внесения в штрафной журнал, который и имеете получить из Управления.

7) Прилагаемые при сем правила о порядке содержания государственных преступников объявить лично и каждому и

8) Войти в соображение о том, во что может обойтись пища для означенных арестантов в сутки, подразделив на постную и скоромную, и донести мне”.