Таким образом, милостивые государи, точно, фактически и юридически, распределяется участие подсудимых, и каждому из них присваивается особая роль. Как во всем действии вытекающем из совместного обсуждения, из совместного соглашения, как во всяком .действии и предприятии невинном, так и в злодеянии нужно отличать руководителей и исполнителей, которые, в свою очередь, разделяются: на исполнителей по технической части и, если можно выразиться,—исполнителей по части физической. Руководителями злодеяния 1-го марта были Желябов и Перовская; техником, лицом изобревшим и составившим снаряды, был Кибальчич; агентами-исполнителями были: Тимофей Михайлов, Рысаков и умерший Ельников; хозяйкой места сборища— Гельфман. Это участие фактическое совпадает и с участием юридическим. Так, Желябов задумал злодеяние 1-го марта и согласил на него Тимофея Михайлова и Рысакова, а затем управлять всеми приготовительными к злодеянию действиями. Желябов, напрасно толкуя выражение, помещенное в обвинительном акте: "умыслив злодеяние" в том смысле, что ему, Желябову, первому принадлежит мысль о цареубийстве, находит его неправильным. О, нет! Мысль эта составляла достояние всей партии, как мысль о деле, задуманном и решенном еще на липецком съезде. Но Желябову принадлежит мысль о самом злодеянии 1-го марта со всею его обстановкой, о том, что составляет юридический состав преступления. Итак, Желябов, говоря языком закона, есть главный виновник - зачинщик. Перовская, по ее собственному показанию, управляла приготовительными к злодеянию действиями и руководила, находясь на месте преступления, самым его совершением. Таким образом, рядом с Желябовым, соединенная с ним прямыми и крепкими узами стоит Перовская, зачинщица и главная виновница, такая же, как и он. Роль зачинщика, по закону, выпадает и на Рысакова, потому что хотя не ему .принадлежали мысль и план совершения злодеяния, но он первый приступил к совершению преступления, а такое участие закон приравнивает к понятию о зачинщиках. Затем сообщниками являются Кибальчич и Тимофей Михайлов. Первый из них давал указания на устройство мины в Малой Садовой и относительно количества необходимого для нее динамита; он изобрел и сделал убийственный метательный снаряд; без Кибальчича, несмотря на второстепенную роль его с юридической точки зрения, быть может не было бы преступления. За Кибальчичем следует Тимофей Михайлов. Он согласился на совершение цареубийства, он был в числе прочих рабочих-дружинников, вызвавшихся совершить его и отозвавшихся на клич Желябова, он, вместе с другими, в квартире, по Тележной улице, слушал лекции Кибальчича, он участвовал в пробе снарядов, он сам бросил пробный снаряд, своими руками совершил опыт, наконец, он вооруженный снарядом, был на месте злодеяния метальщиком. Пособницей является Гельфман, потому что она заведывала первою конспиративною квартирою в Троицком переулке, где происходили совещания, потому что она заведывала второю конспиративной квартирой, где эти совещания привели к желанным целям, потому что при ней происходили приготовления для злодеяния. Если она уходила из квартиры в некоторые моменты этих приготовлений, то нет сомнения, что она о них знала и не могла не знать. В немногих словах я повторю все то, что касается Гельфман, так как она, по своему участию, стоит несколько отдельно от всех подсудимых, хотя изобличена и не менее твердо. Вам известно ее прошлое, известна ее роль в первой конспиративной квартире, ее показание о принадлежности к партии «народной воли»,— фракции, поставившей целью совершить цареубийство; вам известна ее роль во второй конспиративной квартире, где происходили совещания, откуда утром 1-го марта участники сообщества, в присутствии Гельфман, пошли на кровавое дело; вам известно содержание записки, указывающее на нее, как на видную деятельницу партии в Петербурге. Вспомните, наконец, близость ее со всеми участниками преступления — подсудимыми и суду не преданными; вспомните показания свидетелей Рейнгольда и Сергеева, удостоверяющие, что Гельфман знала о присутствии в ее квартире взрывчатых веществ, так как, по словам свидетеля, когда они пришли с обыском, то первая Гельфман сказала: «Там взрывчатые вещества, не ходите туда, там снаряды». А снаряды эти были подобны тем, которыми совершено злодеяние. Если она знала, какие это снаряды, то она не могла не знать, для чего они сделаны, а если она знала это, то предварительное, соглашение и состав преступления, в котором она участвовала, установлен по закону и ничем не отличается от состава преступления, в котором изобличены все остальные подсудимые.
Покончив, милостивые государи, с уликами, изобличающими подсудимых, с разоблачением составленного ими заговора, мне предстоит остановиться на личности каждого из подсудимых в отдельности. Если в обыкновенных уголовных делах прошлое подсудимого, его свойства настолько, насколько они на суде раскрываются, насколько они могут служить мерилом для его нравственной личной характеристики, насколько они освещают его внутреннее, а не внешнее только участие в деле, имеют значение, то судите же сами, насколько больше это прошлое подсудимых имеет значение для суда в деле, подобном настоящему, в деле о тягчайшем государственном преступлении. Нам важно знать и определить, каким путем подсудимые . дошли до этого злодеяния, какие условия благоприятствовал этому покатому пути, и наконец, какую степень злой воли проявили обвиняемые во время совершения преступления. Материалом для суждения об этих вопросах первостепенной важности служат, во 1-х, фактические сведения о прошлом каждого из подсудимых; во 2-х, сведения об отношении его к доказанному злодеянию в момент самого злодеяния, наконец, в 3-х, отношение его к суду, образ действий и поведение его на суде.
Я начну с подсудимого Рысакова и не скрою ни от вас, ни от себя всей трудности предстоящей мне по отношению к Рысакову задачи. Между тем как никаких затруднений, не представляет характеристика Желябова и Кибальчича, тем более Петровской, Гельфман и Михайлова, перед личностью Рысакова и его злодеянием я останавливаюсь и из массы имеющихся у меня данных с большою осторожностью выбираю те, которые, хотя до некоторой степени, могут объяснить нам неразрешимые, с первого взгляда, противоречия, возникающие при изучении сведений об его личности. Мы убедились в том, что Рысаков первый, а не кто другой, совершил злодеяние 1-го марта, а между тем, ему всего 19 лет, он даже не достиг гражданского совершеннолетия, он еще юноша, но на этом юноше тяготеет обвинение в цареубийстве, имя этого юноши навеки связано с злодеянием 1-го марта. Сын скромной и честной семьи, сын отца, занимающего место управляющего лесопильным заводом Громова в Вытегорском уезде, Олонецкой губернии, он рано оставил родную семью. Помещенный в череповецкое реальное училище в 1874 году, он пробыл там, вдали от родной семьи, четыре года, по 1878 год. Проживал он на квартире у свидетельницы Енько-Даровской, показание которой у вас, конечно, сохранилось в памяти, и оставил в Череповце за это время, страшно вымолвить, самое лучшее воспоминание. Учился отлично, аттестат его наполнен хорошими отметками и свидетельствует о хорошем поведении. Енько-Даровская не нахвалится им. И тогда она выделила его из среды других товарищей его, и теперь не может придти в себя от изумления, видя его на скамье подсудимых по обвинению в страшном злодеянии. Вы помните ту характеристику, которую свидетельница дала о Рысакове и которую подтвердила еще ее племянница Кулаковская, Мягкий по характеру (на это я прошу обратить особенное внимание), довольно набожный, не склонный к сопротивлению, к спорам, доступный воздействию на него, если оно направляется на его ум, рассудок и чувство, легко поддающейся ласке, он в это далекое теперь время отрицал даже мысль о возможности сделаться социалистом. Когда Даровская, эта почтенная старушка, .до слуха которой доходили извещения о вольных мыслях, говорила Рысакову: «вот и вы кончите курс здесь, переедете в Петербург, заразитесь там этими же мыслями», он отвечал: «нет, я много читал, я не пойду на это». Далеко это время от нас, далеко оно теперь и от Рысакова, и как хотелось бы, я уверен, Рысакову вернуться к этому далекому, невозвратному прошлому. В 1876 году он кончил курс в череповецком училище, переехал в Петербург с надеждами, которые неразлучны с возрастом юноши, приехал для того, чтобы работать и учиться, и действительно, начал работать. Вступив в горный институт, он принялся серьезно за занятия. Это удостоверено инспектором института г. Беком, который показал, что первое время Рысаков не манкировал лекциями, постоянно бывал на практических занятиях, занимался в библиотеке. Так проходила его жизнь в Петербурге в 1878 и 1879 годах. За это время у нас является вопрос: к каком положении находилась связь подсудимого с его семьею? Этому я придаю особое значение. Я уже говорил, что свидетели, знавшие его в Череповце, удостоверяют, что отца он любил, связь его с семьей не прерывалась и поддерживалась поездками домой на каникулы; не обнаруживалось в его семейных отношениях никакой перемены, не было перемены и в его мыслях. Но затем, за последнее время, в этой связи, что не подлежит сомнению, совершилась какая-то перемена, и доказательство ее, доказательство едва уловимое, но, тем не менее, неопровержимое, я вижу в письме, на которое я обратил ваше внимание во время судебного следствия. Это письмо было найдено у Рысакова запечатанным в конверте, с адресом на имя отца. Очевидно, он спешил отправить его. В письме трактуется о весьма простых житейских вещах, словом — обыкновенное письмо сына к отцу. Но если вы вникнете в тон письма, если сличите его со всем прошлым Рысакова, то оно представляется изумительным. Конечно, если останавливаться, так, сказать, на внешнем содержании этого письма, на словах — оно не поразит читателя: в нем говорится, что отец послал сыну посылку, которою сын остался недоволен, потому что она была неудачна — и только. Но если вы прислушаетесь к тону этого письма, если вы прислушаетесь к сердцу писавшего, то поймете, что в нем есть нечто натянутое, жестокое, что так не пишет любящий сын к своему отцу, если эта любовь чем-нибудь не затуманилась, если она не исчезла, если ее с корнем не вырвали из сердца cыновнего. Мы, далее, имеем фактические сведения о том, что к концу 1879 года Рысаков начинает чем-то волноваться. Около этого времени, после ареста Ширяева, замешанного в деле террористов, он является вместе с товарищем, на его квартиру и требует выдачи вещей арестованного. Здесь Рысаков уже не тот скромный, набожный, усердно учащийся, прекрасный молодой человек, хороший сын, нет- это другое лицо, лицо, завязавшее уже сношения с террористами, живущими, на одной квартире, вместе с женщиной, близкой к одному из вожаков их. Нельзя в этом не видеть туманного указания на то, что где-то раскрыты сети, а в сетях бьется несчастный юноша. Проходит 1879 г., лекции им еще посещаются, но что он делает дома, как относится к учению — неизвестно. Институт не знает домашней жизни питомцев, не наблюдает за ними вне стен своих. В декабре 1880 года, у хозяина квартиры, которую нанимал Рысаков, Гаврилова, производится обыск, вследствие несомненных сведений о его политической неблагонадежности. Обыск не коснулся Рысакова, но, но словам Рысакова побудил его перейти прямо на нелегальное положение, а нелегальное положение есть клеймо человека, принадлежащего к социально-революционной партии. Обращаюсь к собственным указаниям подсудимого Рысакова. Он сам не приурочивает себя к определенному революционному движению, и только в последнее время решился примкнуть к числу его деятелей. Какими, однако, странными, маловажными обстоятельствами объясняет он первые свои побуждения к содействие партии, и как эти обстоятельства далеки от его образа жизни, от его обстановки. Вы помните эти громкие фразы: страдание народа — и социальная революция, как исход из него. Страдание народа: эпидемия, жучок — жучок, даже и не появлявшийся в Череповецком уезде. Как бы то ни было, в декабре 1880 года, он из состояния пассивного переходит в активное, и мы видим его агитирующим среди рабочих, сначала отдельно, а потом под руководством Желябова. Вот здесь-то, в этом моменте, милостивые государи и находится ключ к разрешению загадки. Здесь мы видим руку, которая толкнула юношу на настоящее злодеяние, мы видим имя Рысакова, его деятельность, его роль постоянно рядом с именем, деятельностью, ролью Желябова. Он познакомился с Желябовым, видится с ним у себя на квартире и на чужих квартирах, Желябов вводит его в агитационную группу, указывает на неудобство единоличного действия, делает членом этой группы, а потом и членом "боевой дружины". Рысаков, объясняя отношения свои к Желябову, как будто бы отстаивает свою самостоятельность: так поступают, впрочем, все слабохарактерные люди, но попытку отстоять свое «я» Рысаков делает не особенно решительно. Он сам говорит: «влияние Желябова на меня несомненно». Как лицо, имевшее революционное прошлое,—а Рысаков тогда быль в таком состоянии, что благовел пред этим революционным прошлым,—как человек закаленный, Желябов должен был иметь влияние - и влияние сильное — на Рысакова. Желябов был учителем, Рысаков—учеником. Пусть учитель любуется на плоды учения: они падут всецело на его голову. Продолжаю.
В поведении Рысакова тотчас по совершении злодеяния мы видим ряд противоречий. С одной стороны, он посылает злобную фразу, злодейскую угрозу: «еще слава ли Богу», и говорит свидетелю Горохову, спросившему, зачем он совершил злодеяние: «вы этого не поймете, после узнаете» — не свои слова, а слова, навеянные другими; с другой стороны, он обнаруживает боязнь пред народом, боится, что народ изобьет его, истерзает, разорвет своими руками разделается с цареубийцей. Первая просьба, обращенная к задержавшим его лицам, была о том, чтобы оградить его; за просьбой последовала благодарность тем, кто просьбу исполнил. По доставлении Рысакова в градоначальство, явилось немедленно сознание в совершенном злодеянии, за сознанием — развитие его и, наконец, открытие всего. Из всего сказанного следует один вывод: Рысаков стал на преступную дорогу не вследствие каких-либо внешних данных, не под влиянием известным образом сложившихся обстоятельств своей жизни, не вследствие логического процесса мысли, а вследствие того, что эту мысль — может быть насильственно -- вложили в него, вследствие того, что на него, слабого характером, подействовали люди характера сильного, вследствие того, что его революционизировали и довели до настоящего состояния. Вы видели его пред собой в течение трех дней и могли судить об этой личности. Несколько грустный, апатичный, растерянный, весьма молчаливый и сдержанный — вот каким нам представляется Рысаков. Такая совокупность противоречий дает мне основание формулировать общий о нем вывод. Слабый характером, доступный влиянию, в особенности, когда, оно действует логикой на рассудок и лаской на чувства, увлеченный пестрою шумихою фраз о страданиях народа, увлеченный умными людьми, приобревшими над ним влияние и воспользовавшимися его молодостью и не вполне ясным пониманием его окружающего — вот те условия, которые сделали его тем человеком, каким мы видим его теперь пред собою. Как бы то ни было, он не мальчик, он не дитя, он человек разумный, и собственное его показание, связное, логичное, последовательное, свидетельствует о том, что в его сознании была возможность сопротивляться этому влиянию. Он не сопротивлялся, напротив он поддавался ему, дошел до настоящего положения — и; пусть он несет за него ответ, тем более, что совершенное злодеяние далеко оставляет за собой все то, что в личности Рысакова, в его прошлом, могло бы представить его в другом свете, нежели остальных подсудимых.
Затем, я, прямо от Рысакова, от ученика перейду к учителю. Если бы я захотел охарактеризировать личность подсудимого Желябова так, как она выступает из дела, из его показаний, из всего того, что мы видели и слышали здесь о нем на суде, то я прямо сказал-бы, что это необычайно типический конспиратор, притом заботящийся о цельности и сохранении типа, о том, чтобы все: жесты, мимика, движение, мысль, слово — все было конспиративное, все было социально-революционное. Это тип агитатора, тип не чуждый театральных эффектов, желающий до последней минуты драпироваться в свою конспиративную тогу. В уме, бойкости, ловкости — подсудимому Желябову, несомненно, отказать нельзя. Конечно, мы не последуем за умершим Гольденбергом, который в своем увлечении называл Желябова личностью высоко развитою и гениальною. Мы, согласно желанию Желябова, не будем преувеличивать его значения, дадим ему надлежащее место, но, вместе с тем отдадим ему и справедливость, сказав, что он был создан для роли вожака-злодея в настоящем деле. Желябов происхождения крестьянского, южанин; вышедший из крестьянства, сам себе прокладывающий дорогу, он учится, доходит до университета. Я должен оговориться; в жизни Желябова есть большие пробелы, которые, конечно, придется проходить молчанием, но логическая связь мысли, цельность представления о действительной личности Желябова от этого нисколько не теряет. В 1872 году мы видим его уже исключенного из числа студентов университета за беспорядки — факт знаменательный: направление подсудимого определилось, а последующее показывает, что исключение из университета было более чем правильно. Мы видим Желябова исключенным 21-го года, и затем, с этого момента, он исчезает, пропадая в море агитации — оно покрывает его совсем: только чрез известные промежутки времени он появляется местами на поверхности этого моря, то под одним именем, то под другим, так что на вопрос о занятиях он действительно имеет право отвечать: «занимаюсь революционными делами». В течение девяти лет продолжается агитационная деятельность подсудимого. Проживая в разных местностях, под разными именами и с подложными паспортами, он заботится и думает об одном — служить интересам социально-революционного движения; когда совершилось его. вступление в партию — это для нас безразлично. (Это не верно: из 9 л. Желябов года 2- 3 провел в тюрьме; затем будучи оправданным по процессу 193-х (в 1877 и 1878 гг.), он некоторое время жил в деревне вдали от всякой революционной деятельности. Лишь с весны 1879 г. он примкнул к террору.) Вероятно, оно наступило одновременно с тем моментом, когда партия сложилась в тайное сообщество с его настоящими целями: как только появились террористы - в числе их оказался подсудимый Желябов. Что остается за ним в прошедшем — мы не знаем, нам лишь известно, что дома у него брошенная жена и дети, что процесс 193-х застает его на скамье подсудимых пред особым присутствием. Из суда Желябов выходит .оправданный, по недостатку уличающих его фактов, выходит и исчезает. Проходит много времени — с 1877 по 1879 г., но уже липецкий съезд, летом 1879 г., в числе наиболее влиятельных членов своих видит и Желябова. Прямо со съезда он отправляется в Харьков и здесь в сентябре 1879 года руководит сходками, происходящими между молодежью, читает лекции, произносит речи известного содержания и участвует в составлении планов будущих действий. Смысл же и революционное значение этих действий определяются присланным в Харьков из Петербурга динамитом. В ноябре 1879 г. устраивается взрыв полотна железной дороги близ города Александровска, и день неудавшегося взрыва, 18-е ноября 1879 года, застает Желябова не только в рядах первых бойцов цареубийства, но и непосредственным организатором предпринимаемых с этой целью злодейских приготовлений.
Я не буду в подробностях излагать обстоятельства александровского покушения; оно весьма подробно изложено в обвинительном акте, фактическую часть которого, за исключением немногих подробностей, не имеющих особенного значения, подтвердил сам подсудимый Желябов; я только в нескольких словах напомню, что в Александровск Желябов приехал под именем Черемисова: тут присоединилась к нему неизвестная женщина, под видом жены его; они взяли аренду, место для кожевенного завода и поселились у неких Бовенко с другими участниками преступления, вы конечно, помните и обвинительный акт, помните и картину, нарисованную самим Желябовым, помните эту телегу в степи, на которой помещалась батарея для взрыва снаряда, заложенного с тяжким трудом под линию железной дороги, помните проход императорского поезда, о приближении которого Пресняков заранее оповестил своих участников, помните, наконец, этот характерный сигнал одного из злодеев: «жарь», по которому должен был произойти взрыв. В 1880 г, мы находим Желябова в Петербурге, в качестве агента «исполнительного комитета». Агенты «исполнительного комитета», как нам было заявлено, распределяются на несколько степеней, есть агенты первой, второй и третьей степени; Желябов называет себя агентом третьей степени, агентом, ближайшим к комитету, агентом с большим доверием. Но, я полагаю, что со стороны Желябова это излишняя скромность и что если существуете соединение, присваивающее себе название «исполнительного комитета», то в рядах этого соединения почетное место принадлежит подсудимому Желябову, и не напрасно думал Рысаков, что совершение злодеяния 1-го марта примет на себя один из членов «исполнительного комитета». Понятно, впрочем, что сознаться в принадлежности к «исполнительному комитету», значите сказать: вы имеете пред собою деятеля первого ранга и вашим приговором вы исключите из революционных рядов крупную силу, одного из самых видных сподвижников партии. В обвинительный акт внесено заявление подсудимого Желябова, поданное им на имя прокурора судебной палаты; сущность этого заявления заключается в том, что когда возникло настоящее дело и когда, 1-го марта,— а заявление это было послано 2-го марта,— показанием Рысакова выяснилось, что обвинение должно падать и на Желябова, то Желябов, не зная еще об этом указании, но, зная за собой динамит, оказавшийся у него на квартире, прямо заявляет, что он участник всякого покушенья на жизнь государя императора, следовательно, и участник последнего; что он просит присоединить его к делу 1-го марта и что было бы вопиющей несправедливостью не привлекать к суду его, ветерана революции. Эта справедливость Желябову оказана. Таким образом, он прямо признал себя нравственным, первым и главным ответчиком. На суде и во время предварительного исследования дела в показаниях Желябова, содержание которых помещено в обвинительном акте, заметна одна черта, на которую я уже указывал, эта черта — желание представить свое дело в преувеличенном свете, желание его расширить, желание придать организации характер, которого она не имела, желание, скажу прямо, и порисоваться значением партии, и отчасти попробовать запугать. Но ни и первое, ни второе не удается подсудимому. Белыми нитками сшиты все эти заявления о революционном геройстве; суд видит чрез них насквозь неприглядную истину, и совсем не в таком свете предстанет Желябов в воспоминаниях, которые останутся от настоящего грустного дела... Когда я составлял себе, на основании данных дела, общее мнение, общее впечатление о Желябове, он представлялся мне человеком, весьма много заботящемся о внешней стороне, о внешности своего положения. Когда же на суде, с напускною гордостью он сказал, что пользуется доверием "исполнительного комитета", я вполне убедился, что мы имеем пред собой тип революционного честолюбца...
Но довольно с Желябовым, перейдем к Перовской.
О Перовской следует говорить вслед за Желябовым потому, что обстоятельства тесно связывают их между собой. В прошлом Перовской есть многое такое, чего не имеют за собою другие подсудимые и о чем необходимо сказать несколько слов в настоящее время, Подсудимая Перовская имеет 27 лет, происхождения она дворянского, родом она из хорошей семьи, дочь родителей, занимавших в обществе почетное место, женщина, имевшая полную возможность получить хорошее образование и видеть кругом себя хopoший пример. О ней мы знаем, что уже в 1870 году, будучи 16-ти лет от роду, она, пройдя чрез женские курсы, тогда учрежденные при пятой гимназии, оставляет дом своих родителей и поступает в народные учительницы. В 1871 году, когда ей было 17 лет, мы видим ее привлекающеюся к дознанию о государственном преступнике Гончарове, а в следующем 1872 году, 18-ти лет, она, по ее собственному показанию, примкнула к социально-революционному движению, в волнах которого пребывает, без малого, девять лет. Почти в детском возрасте застигла ее эта волна, быстро катила ее за собой и принесла в процесс 193-х, из которого она, по недостаточности улик, вышла оправданной. В 1878 году. вследствие доказанного ее противоправительственного направления, признано было необходимым удалить ее из Петербурга административным порядком и выслать в Олонецкую губернию. (Неверно: Перовская мирно жила со своей матерью летом 1878 г. когда ее вновь арестовали.) Дорогой она совершает побег, исчезает, а мы получаем возможность констатировать деятельность ее в революционной среде только во время московского взрыва, в котором она участвует в качестве фиктивной жены Сухорукова-Гартмана, в качестве хозяйки конспиративного дома, из которого была проведена мина. Мы видим ее здесь непосредственной участницей преступления и из показания Гольденберга знаем, что этим участием, той ролью в преступлении, которая ей досталась, Перовская очень гордилась. Было чем гордиться: ей была предоставлена почетная в революционном смысле роль: она должна была наблюдать за приближением императорского поезда и дать сигнал, по которому должна была быть сомкнута убийственная цепь гальванической батареи другим лицом. В 1880 году мы находим ее в сожительстве с Желябовым, на квартире в доме № 17/18, по 1-й роте Измайловского полка, и на основании этого сожительства, на основании участия в последнем заговоре, мы имеем основание предложить, что и она находилась под влиянием Желябова, заставлявшим ее идти по стопам Желябова и делавшим из нее слепое орудие его. Несомненно, Перовская получила большое социально - революционное развитие. В настоящее время она умеет говорить слова, на которых лежит печать этой науки, она складно излагает теорию социально-революционного учения — этому нечего удивляться: она прошла хорошую школу. Я не могу перейти к прочим подсудимым, не указав на то, что в участии в преступлении Перовской есть черта, которую выбросить нет возможности. Мы можем представить себе политический заговор: можем представить, что этот заговор употребляет средства самые жестокие самые возмутительные; мы можем представить, что женщина участвует в этом заговоре. Но чтобы женщина становилась во главе заговора, чтобы она принимала на себя распоряжение всеми подробностями убийства, чтобы она с циническим хладнокровием расставляла метальщиков, чертила план и показывала, где им становиться, чтобы женщина, сделавшись душой заговора, бежала смотреть на его последствия, становилась в нескольких шагах от места злодеяния и любовалась делом рук своих, -такую роль женщины обыкновенное нравственное чувство отказывается понимать.
За Перовскою следует подсудимый Кибальчич. Судя по его объяснениям, он представляется специалистом - техником, посвятившим себя на служение науке, и притом, специалистом, усвоившим себе социально - революционные убеждения, человеком мягкого характера, мягкого даже образа действий, если это возможно. Он говорил нам, что лично он неспособен к насильственным действиям. Когда, однако, на суде слышишь мягкую, спокойную, ни на минуту не прерывавшуюся обстоятельную, тихую речь Кибальчича, невольно приходит в голову мысль: «Мягко стелет, да жестко спать». Уроженец Черниговской губернии, он, не окончивши курса наук в среднем учебном заведении, (окончил гимназию с медалью) в 1871 году поступил в институт инженеров путей сообщения, а оттуда, в 1873 году, перешел в медико-хирургическую академию, где, по собственному показанию, и приобрел социальные убеждения. В это время ему было, по моему приблизительному расчету, без малого 20-ть лет. Между 1873 и 1875 г Кибальчич слушает лекции в академии; занимался ли он там — этого мы не знаем, но в 1875 году, летом, мы застаем его живущим в Киевской губ., в имении своего брата. Здесь он передает рядовому Притуле революционную книжку, под заглавием: «Сказка о четырех братьях». Производят у него обыск, — находят целый тюк революционных изданий и собрание подложных паспортов. Его заключают под стражу и возбуждают дело, оконченное приговором особого присутствия правительствующего сената 1-го мая 1878 года, присудившим Кибальчича за хранение запрещенных изданий к тюремному заключению. Таким образом, с 1875 по 1878 год Кибальчич не действует: он находится в заключении. Но тюрьма еще более утверждает Кибальчича в социальных убеждениях, так что, по освобождении, он выходит с окрепшими революционными воззрениями и осенью, после арестов, произведенных в Петербурге, после убийства генерал-адъютанта Мезенцова, переходит на нелегальное положение. До осени 1879 года он, впрочем, по-видимому, в революционной деятельности не принимает активного участия, и объясняется это тем, что он не имел связей с партией, а связи были нужны в партии и в ней нельзя было обойтись без социально-революционной протекции.(Связи у Кибальчича были и ни в какой протекции он не нуждался. До 1879 г. он не примыкал к террористом по личным причинам.) Вскоре, все более и более присоединяясь к парии внутренне, Кибальчич, еще до нормального к ней присоединения, предвидя, что партии придется вступить в борьбу с правительством и употреблять в борьбе такие вещества, как динамит, начинает изучать все относящееся к производству динамита, и изучает, нужно отдать ему справедливость, с научной добросовестностью, изучает так, что действительно мог сделаться изобретателем и составителем метательных снарядов. Мы слышали, что он владеет и, может быть только по этому случаю, овладел языками, что он перечитал все, что мог найти по литературе предмета,— предмета: как странно звучит это слово, когда говоришь о динамите, метательных снарядах и других орудиях разрушения. Весною 1879 года Кибальчич прямо, с целью предложить свои услуги партии, знакомится с Квятковским и начинает готовить динамит, как общественное достояние партии. Летом 1879 года общие революционные интересы сводят его с Желябовым, а в 1880 году он оказывается в Петербурге и, проживая в разных квартирах под разными именами, посвящает все свое время мастерским, где приготовляется динамит, и, наконец, является пред вами обвиняемым в злодеянии с известным нам участием.
Немного
придется мне говорить о Тимофее
Михайлове. Грубый, неразвитой,
малограмотный, едва умеющий подписать
фамилию, простой рабочий, он вышел из
простой крестьянской семьи
Сычевского уезда, Смоленской губернии.
В молодом возрасте он приехал в
Петербург и здесь прямо поступил на
фабрику. Городская порча,
растлевающее влияние фабричной жизни
сразу коснулись его. Петербургская
рабочая среда, антагонизм с мастерами
и хозяевами фабрик, столкновение с
агитаторами, которые издавна избрали
фабрики местом своей пропаганды,
толкнули Михайлова на настоящую его
дорогу. Здесь, говоря о пути,
пройденном Михайловым, о вступлении
его на этот путь, опять приходится
встречаться с Желябовым. Вы помните,
как характерно выразился Михайлов в
своем показании. Желябов, говорит он,
прикомандировал меня к боевой дружине;
и вот, прикомандированный Желябовым,
Михайлов делается не только
социалистом-революционером, но и
террористом, а 3-го марта оказывает
вооруженное сопротивление, думая при
этом только одно: я не дам себя даром
первому своему врагу. Следует
заключить из объяснения самого
Михайлова, что он первоначально
вступил в рабочую дружину для того,
чтобы защищать рабочих от врагов, от
шпионов и нелюбимых мастеров, но затем
его революционные задачи и развитие,
благодаря влиянию Желябова,
расширились. Развитие это сказывается
в тех фразах, которые мы слышали от
него здесь. Он сказал: "Труд
поглощается капиталистами, везде
рабочее эксплуатируются, земля,
орудия труда, фабрики должны
принадлежать рабочим". Последнее
Михайлов хорошо себе усвоил, и,
вероятно, только это одно он и понял из
социально-революционного учения; он
постиг, что хорошо, если завод
Вакферсона будет принадлежать ему, в
качестве пайщика или дольщика; он
постиг это и, побуждаемый этими
стремлениями, пошел, чрез Желябова, с
метательным снарядом на
Екатерининский канал.
Что сказать мне о Гельфман? «Неинтеллигентная»
еврейка, как описывает ее записка,
прочитанная здесь, хозяйка
конспиративной квартиры в Тележной
улице. Но эта неинтеллигентная
еврейка способна, во всяком случае, в
пределах, для нее доступных, на
сознательную роль в злодеянии, а ее
прошлое таково, что к подготовило ее к
такой роли. Участница в процессе так
называемом «московских социалистов
пятидесяти», признанная еще тогда
виновною в принадлежности к партии,
она была приговорена к двухлетнем
заключению в рабочем доме и
освобождена в мае 1879 года —
освободилась и немедленно принялась
за старое, опять пошла туда же, откуда
вышла, и стал применять свои посильные
знания к делу, которому она служит. Она,
в одно и то же время и наборщица "Рабочей
Газеты", и исполняет
неинтеллигентные обязанности,
являясь хозяйкой конспиративной
квартиры, имеющей такое роковое
значение в настоящем деле.
Затем, если из всего того, что я сказал о каждом из подсудимых в отдельности, мы пожелаем выделить некоторый общие родовые черты, которые если нам и не объяснят причину, злодеяния, то, по крайней мере, дадут указание на то, как подсудимые дошли до него, то мы получим поучительный и грустный ответ: отсутствие и слабость в жизни большинства подсудимых семейных связей, плохое влияние школы, допускающей, что, во время пребывания в школе, юноши, пришедшие в нее за полезными знаниями, направляются не на учение, не на занятия, а в сторону — на политику, на агитацию, на идеи, которых человек, еще в школе находящийся, не может усвоить себе сознательно, — вот те грустные явления в жизни нашей молодежи, которые дают нам Рысаковых, Кибальчичей даже Желябовых, готовых на все безнравственное и ужасное, лишь бы этим достигались социально-революционные цели.
Фактическая сторона обвинения, насколько было возможно, исчерпана. Установлены обстоятельства как злодеяния 1-го марта, так и других предметов обвинения, выяснено совершение их подсудимыми и точно распределены между ними доли соучастия; наконец, доказано и совершение злодеяния путем заговора, составленного тайным сообществом, которое называет себя вообще русской социально-революционной партией, а в частности — партией «Народной воли». Но я не исполнил бы своей обязанности, если бы ограничил ее указанными мною пределами: уже самая наличность тайного революционного сообщества, как предмета обвинения и, вместе тем, как источника злодеяния 1-го марта, обязывает меня войти в рассмотрение его взглядов, целей в преступной деятельности, Я могу сделать это лишь в самом беглом очерке, на основании, однако, же, вполне достоверного и богатого материала, который заключается в официально публикованных отчетах и политических процессах за последнее десятилетие и в имеющихся при настоящем деле вещественных доказательствах. Я позволю себе надеяться, что вы, милостивые государи, вместе со мною признаете, что пора же, наконец, привести в известную систему наиболее выпуклые и яркие черты пресловутой «партии», познакомиться с ее действительным значением и тенденциями; пора сорвать маску с этих непрошенных благодетелей человечества, стремящихся добыть осуществление излюбленной ими химеры кровью и гибелью всего, что с нею не согласно...
Глубоко убежденный в том, что между истинно честными людьми не найдется и не может найтись ни одного, сколько-нибудь сочувствующего им человека, я думаю, что при исследовании их учения мы не вправе оказывать им ни малейшего снисхождения, так как снисхождение могло бы быть объясняемо только пагубно-ложными представлениями об их ошибочных, но будто бы, в конце концов, идеальных намерениях. Русскому обществу нужно знать разоблаченную на суде правду о заразе, разносимой социально-революционной партией, п я хотел бы сказать эту правду теперь серьезно и возможно спокойно, без резких слов и натяжек, побивая врага его же оружием, изображая его у него же взятыми красками, его же мыслями и действиями. Оставляя пока в стороне вопрос о более или менее известном и для суда прямого значения не имеющем происхождении и постепенном развитии социально-революционного движения, я обращусь непосредственно к тем обстоятельствам и условиям, при которых оно приняло свое теперешнее кровавое террористическое направление. Мы знаем из процесса шестнадцати террористов, рассмотренного петербургским военно-окружным судом несколько месяцев тому назад, что еще в 1878 году, не разделяя воззрений, рекомендовавших постепенное революционное воспитание народа в борьбе с существующим экономическим строем, некоторые, более нетерпеливые члены за несколько лет перед тем образовавшегося тайного общества, принявшего наименование «русской социально-революционной партии», озлобленные неудачами и преследованиями, порешили, что для защиты их дела против правительства нужны политические убийства, и если окажется возможным, — посягательство на цареубийство. Кроме своеобразного понимания партийных интересов, здесь, кажется, действовало и революционное честолюбие — репутация Геделя, Нобилинга и других не давали спать русским их единомышленникам. И вот потянулись длинным рядом всем нам хорошо памятные преступления, начавшиеся выстрелом Веры Засулич и дошедшие до покушения 2-го апреля 1879 года . То были глухие удары, раскаты приближающегося землетрясения, говорится в одном из подпольных листков; то были пробные взмахи расходившейся руки убийцы, предвкушение кровожадного инстинкта, почуявшего запах крови, — скажем мы. Новое направление оказалось вполне соответствующим настроению известной части партии и повлекло за собою раскол между ее членами. Одни не хотели прибавлять крови и прямого бунта к своей преступной деятельности, другие же, напротив, видели весь успех своего дела в политической борьбе и разумели под нею тайные убийства, цареубийство и затем открытое восстание, с целью создать новый государственный строй, которого требует будто бы народная воля. Для разъяснения этого раскола и составления обусловленной им новой программы действий, для того, чтобы разобраться, сосчитаться и сговориться между собой, летом 1879 года, в городе Липецке состоялся съезд деятелей партии, получающий в настоящее время особенно преступное гибельное значение, так как на нем и вследствие его совещаний окончательно сформировалась фракция террористов и был решен тот образ действий, который завершился злодеянием 1-го марта. На липецком съезде последователи нового революционного направления круто поставили вопрос о политической борьбе, как о единственном средстве для достижения целей партии. Центр тяжести политической борьбы, гласит далее террористическое решение, лежит в цареубийстве, поэтому на него-то и должны быть направлены все усилия партии. Но совершать его нужно уже не по-прежнему. Револьвер и кинжал дискредитированы и забракованы: на сцену выступают динамит и разрушительные взрывы. Таковы были решения липецкого съезда, а вместе и исходная точка террористов-цареубийц, поднявших свой кровавый красный флаг над повою подпольною газетой «Народной волей». Вслед затем террористы принялись за работу, и последовательными результатами их систематической деятельности были три, одно за другим совершенные покушения на жизнь ныне в Бозе почившего государя императора: 18-го ноября 1879 года близ города Александровска, 19-го того же ноября близ Москвы и 5-го февраля 1880 года в Зимнем дворце и неудавшиеся приготовления к четвертому такому же покушению близ города Одессы. Четыре взрыва не удались —стали готовить пятый, достигший, по воле Провидения, своей ужасной цели. Таково было развитие злодейского сообщества и воздвигшей его злодейской мысли. Посмотрим же деятелей этого сообщества поближе, в их проявлениях и собственных о себе свидетельствах. Останавливаясь, прежде всего, на внешней и наиболее рельефной стороне деятельности террористического направления, я хотел бы подвести перечневый итог ее трехлетним подвигам. Он знаменателен: ряд убийств должностных лиц и нападений на них, гибель и изувечение множества лиц, случайно стоявших на дороге злодеяния, В этом море пролитой крови, конечно, тонут и бесконечно умаляются все общие уголовные преступления, членами партии совершенные. Но, увы, мы знаем, что этим не исчерпывается злодейский список: огненными клеймами сверкают на его страницах пять посягательств на жизнь усопшего монарха и завершающее их цареубийство. Во имя чего совершены все эти злодеяния, чего хотят, или, лучше сказать, хотели подсудимые, вооружась на политическую борьбу или, точнее, на политические убийства? В найденной у Рысакова и у Ельникова (И.Гриневицкий) программе «рабочих членов партии Народной Воли» категорически указаны основания их политического идеала, в его новейшем исправленном, по-видимому, в самом последнем его издании. Судите о нем сами (прокурор читает выдержки из указанной им программы). Таков их идеал, выкроенный по образцам крайних теорий западного социализма и сулящий, по мнению партии, общее благополучие. Но для того, чтобы его провозглашать, и стремиться к его осуществлению, необходимо своеобразное, с ним согласное отношение и к окружающим началам существующего строя, и русские социалисты в этом оказываются последовательными. Существующий народный строй верит в Бога Всемогущего и Всеблагого, исповедует Христа-Спасителя; в религии ищет и находит утешение, силы и спасение. Какое это наивное, опасное заблуждение в глазах террористов, но как спешат они, все упраздняя, упразднить и эту вредную им религию. Правда, некоторые из них, устами Желябова, произнесшего в ответ на вопрос первоприсутствующего об его вероисповедании подготовленную и бьющую на эффект фразу, и заявляют, что, снисходительно относясь к религии, они отводят ей место в ряду нравственных убеждений, исповедуя, что вера без дела мертва есть. Теперь я спрошу Желябова: какие это дела, без которых вера мертва? Те ли, которые совершены 1-го марта на Екатерининском канале; те ли, которые совершаются кровью, убийством, посягательством на преступление? Относясь отрицательно к современному государственному строю и его религии, террористы столь же беспощадны по отношению к нравственности, истории и обществу. Зато о себе самой социально-революционная партия — мнения самого высокого, и не устает превозносить себя, свои подвиги, свое значение. Герои, мученики, светочи народа, провозвестники свободы — это наиболее скромные эпитеты из тех, которыми они любят наделять себя. Но они идут и дальше, а дальше можно далеко оставить за собою геркулесовы столбы бессмыслия и наглости.
Познакомившись
со взглядами стоящих перед нами
террористов, перейдем к их мыслям о
форме, путях и средствах предпринятой
ими политической борьбы. Мы уже знаем,
что форма эта — террор, пути —
политические убийства, а средство —
динамит и целая система взрывов и
взрывчатых приспособлений. Но мы
должны знать еще и то, что это террор
не простой, а возведенный в
политическую теорию, пути эти не
случайные, а строго выработанные и
обдуманные, средства не
общеупотребительные, а
усовершенствованные наукой и
практическим упражнением. Вот та
изумительная террористическая теория,
как она выражена в брошюре некоего
Морозова: «Террористическая
борьба», которую, не обинуясь, можно
назвать кратким руководством,
настольною книжкою террориста.
Террористическая борьба, по словам
брошюры, представляет собою
совершенно новый прием борьбы; она
справедлива потому, что убивает
только тех, которые этого заслуживают
и виновны. И потому террористическая
революция представляет собою самую
справедливую из всех форм революции. В
России, говорят они, дело террора
значительно усложняется, оно
потребует, может быть, целого ряда
политических убийств и цареубийств.
Но не в одном этом должна заключаться
его цель. Оно должно сделать свой
способ борьбы популярным,
историческим, традиционным, должно
ввести его в жизнь. Наступит время,
говорят террористы, когда
несистематические попытки
террористов сольются в общий поток,
против которого не устоять тогда
никому. Задача русских террористов —
только обобщить и систематизировать
на практике ту форму революционной
борьбы, которая ведется давно, борьбу
посредством политических убийств. Вот
перспектива, которую обещают
террористы. Нельзя пожаловаться на
неясность программы, нельзя отказать
ей в своеобразности и новизне.
Осуществиться ей не суждено, но авторы
ее могут все-таки гордиться: их не
забудет думающий мир. Он слышал до сих
пор много самых разнообразных, самых
несбыточных и странных систем, теорий
и учений. Но он еще не слышал системы
цареубийства, теории кровопролития,
учения резни, это могло быть только
новым словом, и это новое слово
поведали изумленному миру русские
террористы. Но чего же другого ожидать
от них, когда, говоря печатно о новых
формах покушений на цареубийство, они
восторгаются в своих подпольных
изданиях тщательностью отделки всех
деталей, с гордостью заявляют, что это
прогрессивное усовершенствование
способов борьбы составляет
чрезвычайно утешительный факт, и
останавливаются с умилением на том,
что в настоящее время возможность
совершения цареубийства связывается
с возможностью спасения для убийц.
Злодеяние совершается, но его
исполнители могут остаться живы.
Возможность уцелеть — есть. Мы знаем,
что многие из участников первого
покушения уцелели, и еще теперь, пред
глазами каждого из них на основании
этой теории, стоит в перспективе побег
за границу, и это знаменитое право
убежища, которое гораздо правильнее и
точнее назвать, если можно, правом
укрывательства и безнаказанности
убийц.
Итак, милостивые государи, в таком
виде представляется деятельность
социалистов, но то, что я имел честь
изложить перед вами, еще не все. Кроме
убийств и крови, над социально-революционной
партией тяготеет и еще один великий
тяжкий грех. Она признает сама, — а
настоящее состояние и недавнее
прошлое русского общества горько
подтверждают, — что важную и
существенную отрасль ее агитаторской
работы составляют возможно широкое
раскидывание сетей и ловля в них
добычи. И в этом деле нужно отдать им
справедливость; они достигли
значительной степени совершенства,
почти такого же как и в приготовлении
взрывчатых веществ и рытье подкопов.
Только славы для них от этого немного,
потому что добыча попадается им
слабая и беззащитная, дающая им мало
пользы и лишь сама себя ни за что, ни
про что губящая. Я говорю о той
злополучной русской юности, среди
которой рыскают тайные агенты и
эмиссары партии, жадно высматривая
свою добычу. Оклеветанная партией,
которая, при всяком удобном и
неудобном случае, выставляет ее своею
союзницей или, по крайней мере,
сочувствующею ей силой, русская
молодежь страдает от нее больше всех
других сфер общества. Еще не окрепшая,
к строгой критике не привыкшая,
нередко получающая неправильное
направление, которое отклоняет ее от
ученья, она естественно представляет
для социально-революционных ловцов
меньше сопротивления, чем все другие
сферы. Молодость восприимчива,
податлива, увлекается, и вот зараза
ядовитою змеею извивается в ее среде.
Одного ужалит, другого запятнает, а
третьего совсем охватит в свои кольца,
и жертвы падают, гибнут молодые силы,
нужные родной земле.
Теперь, отдавая на ваш суд, гг. сенаторы, гг. сословные представители, взгляды и стремления подсудимых и их партии, я, само собою разумеется, весьма далек от мысли их опровергать, с ними полемизировать. Не говоря уже о том, что это было бы несогласно с достоинством государственного обвинения, которое призвано лишь изобразить злодеяние в его настоящем виде, лжеучения социально-революционной партии так очевидны в мыслях и делах ее, что изобличение их едва ли и нужно для суда, тем более, что и оружие у нас неравное, у них — софизм и цинизм, у обвинения —неотразимые, еще дымящиеся кровью факты, простое человеческое чувство и бесхитростный здравый смысл. Тем не менее, я не могу оставить без внимания ряд общих выводов, который грозно, самою очевидностью и правдой выдвигается из всего того, что совершилось, что мы знали прежде и узнали вновь. Несмотря на весь ужас и всю боль исследованной язвы, в данных этого исследования есть, мне кажется, и некоторые задатки горького утешения, насколько оно для нас еще возможно. Сомнения нет и быть не может — язва неорганическая, недуг наносный, пришлый, преходящий, русскому уму несвойственный, русскому чувству противный. Русской почве чужды и лжеучения социально-революционной партии, и ее злодейства, и она сама. Не из условий русской действительности заимствовала она исходные точки и основания своей доктрины. Социализм вырос на Западе и составляет уже давно его историческую беду. У нас не было и, слава Богу, нет и до сих пор ни антагонизма между сословиями, ни преобладания буржуазии, ни традиционной розни и борьбы общества с властью. Многомиллионная масса русского народа не поймет социалистических идей. Пропагандисты 1874 года знают, каким непониманием, смехом или враждою встречали их в любой избе. Сторонниками нового учения являются у нас люди, которым без социализма некуда было бы преклонить голову, нечем заниматься, нечего есть, не о чем думать. Огромное движение, умственное, общественное и экономическое движение, вызванное великими реформами великого царя-мученика, подняло и передвинуло все элементы русской жизни, взволновав ее со дна и до поверхности. Но, процеживаясь и оседая, движение дало никуда не годные отброски, от старого отставшие, к новому не приставшие, и на все готовые. Явились люди без нравственного устоя и собственного внутреннего содержания, но восприимчивые к чужому, постороннему влиянию, только бы оно сулило поприще обширное, заманчивое, легкое, льстящее самолюбию, скромного неблагодарного труда не требующее. Явились люди, могущие, за неимением или нежеланием другого дела — только «делать» революцию. А западные лжеучения дали им нечто готовое, с виду красивое, звонкими фразами обставленное, страсти будящее, разжигающее... Слабые головы закружились в вихре социально-революционных приманок и перспектив и, не оглядываясь, бросились на скользкий, покатый путь. А ни на нем, ни в собственном уме и сердце ухватиться было не за что, и вот стали бледнеть и исчезать, как дым, остатки здравого смысла, совести, человечности, стыда... все стало у этих людей свое, особенное, не русское, даже, как будто, не человеческое, а какое-то —да будет позволено мне так выразиться — социально-революционное.. У них выработалось одно — закал и энергия, но этот закал и эта энергия способны только на мрачное, для всех других людей преступное, дурное. На Россию они стали смотреть не как на отечество, а как на объект социально-революционных мероприятий, для которых все средства хороши. Но для России, которая смотрит на них не их, а своими собственными, не отведенными глазами, они не могут не представляться отверженными, достойными беспощадного осуждения.
Подведем последний, окончательный итог. Что сделала социально-революционная партия за несколько лет ее подпольной деятельности для блага того народа, польза и счастье которого у нее не сходит с языка? Она исписала и распространила горы бумаги, наполненной фантазиями и софизмами, от которых ни одному бедняку жить не стало легче. Она совратила и погубила множество поддавшихся ей людей, убила в них веру в себя и в будущее, оторвала их от близких, от родины, от честного труда. Что же сделал действующий передовой отряд этой социально-революционной партии, ее боевая дружина, открывшая активную борьбу, ее надежда и единственная деятельная сила — террористы? Они убили и изувечили несколько десятков верных слуг престола и отечества, вызывая тем временную панику среди мирных граждан; они прорыли несколько подкопов, извели несколько пудов динамиту и при его посредстве усовершенствовали способы уничтожения беззащитных людей; они выработали и написали целую доктрину такого уничтожения, связав ее на века с своею памятью; они заставили Россию и весь цивилизованный мир говорить о себе, как о новой общественной формации организованных, систематических, интеллигентных убийц. Наконец, 1-го марта нынешнего года они достигли заветной цели своих желаний и апогея своих деяний: они предательски убили великого монарха, освободителя и реформатора новой России. По-видимому, социально-революционная партия, в лице подсудимых, думает, что 1-го марта она одержала огромную кровавую победу и достигла своей ближайшей и труднейшей цели. Она ошибается, —она в этот день своими руками нанесла себе смертельный удар, она сама произнесла над собою свой приговор. Отныне глубокое мучительное отвращение всего, в чем бьется человеческое сердце и мыслит ум, еще способный мыслить, — ее единственный удел. И стоят ли ее исчадия другого к себе отношения? Сомневается ли кто-нибудь в том, что их явно заявленная цель — разрушить существующий мир и на место его возвести мир социалистический, — есть химера, недостижимая и безумная? А ведь за этою химерою, кичащеюся своим идеализмом, таятся в тьме, прикрытые ее гостеприимным знаменем, тысячи мелких, личных, совсем не идеальных побуждений и интересов: зависть бедного к достаточному, бедствующего тунеядца к процветающему труженику, порывания разнузданных инстинктов к дикому разгулу, честолюбие и властолюбие вожаков партии.
Моя задача приходит к концу. Скоро настанет торжественный час исполнения вашей великой судебной обязанности, и в совещательной комнате перед вашим умственным взором вновь предстанет все, что послужит основанием вашего приговора, все, что вы видели и слышали на суде. Не мне говорить, не вам слушать о необходимом значении того решения вопросов виновности, которые изрекут вашими устами высшая человеческая справедливость и закон, ее совершеннейший выразитель. Вы знаете и без моих указаний, что совесть России ждет этого решения и, возмущенная, успокоится только тогда, когда услышит его властный голос. Но чрезвычайный, грозный смысл вашего согласия с выводами обвинения — а в этом согласии я не хотел бы сомневаться — так чутко отзывается в человеческом сердце, так настойчиво требует примирения чувств с рассудком, что я прошу позволения именно об этом конечном нравственно-юридическом смысле предстоящего вам суждения сказать несколько заключительных слов.
На
основании всей совокупности данных
судебного следствия, на основании
приведенных мною доказательств
виновности подсудимых, я имею честь
предложить вам произнести о них
безусловно обвинительный приговор.
Только такой приговор вытекает из
представленных вам доказательств,
только его карательные последствия
соразмерны с злодеянием 1-го марта и
виною всех шести изобличенных в этом
злодеянии подсудимых.
Безнадежно суровы и тяжки эти
последствия, определяющие ту высшую
кару, которая отнимает у преступника
самое дорогое из человеческих благ—
жизнь. Но она законна, необходима, она
должна поразить преступников
цареубийства. Она законна, а в
неуклонном применении действующих
законов, в благоговейном преклонении
перед ними, в строжайшем охранении
установленного ими правильного
гражданского строя — вся наша
гражданская сила в настоящее трудное
время, все наше спасение. Она
необходима потому, что против
цареубийц и крамольников нет другого
средства государственной самозащиты.
Человеческое правосудие с ужасом
останавливается перед их
преступлениями и с содроганием
убеждается, что тем, кого оно
заклеймило, не может быть места среди
божьего мира. Отрицатели веры, бойцы
всемирного разрушения и всеобщего
дикого безначалия, противники
нравственности, беспощадные
развратители молодости, всюду несут
они свою страшную проповедь бунта и
крови, отмечая убийствами свой
отвратительный след. Дальше им идти
некуда: 1-го марта, они переполнили
меру злодейств. Довольно выстрадала
из-за них наша родина, которую они
запятнали драгоценною царскою кровью,—
и в вашем лице Россия свершит над ними
свой суд. Да будет же убийство
величайшего из монархов последним
деянием их земного преступного
поприща. Людьми отвергнутые,
отечеством проклятые, перед
правосудием всевышнего Бога пусть
дадут они ответ в своих злодеяниях и
потрясенной России возвратят ее мир и
спокойствие. Россия раздавит крамолу
и, смирясь перед волею промысла,
пославшего ей тяжкое испытаниe, в
пережитой борьбе почерпнет новые силы,
новую горячую веру в светлое будущее.
Не того хотели мрачные заговорщики 1-го
марта. Но все их кровавые замыслы и
злодейства разобьются о верную
русскую грудь, разлетятся в прах перед
ясным разумом, волею и любовью русских
людей. Крамола могла тайным ударом
пресечь преходящее течение хрупкой
человеческой жизни, хотя бы, по божьей
воле, та была жизнь великого государя
Poccии, но крамола была и всегда будет
бессильна поколебать вековую русскую
преданность престолу и существующему
государственному порядку. С корнем
вырвет русский народ адские плевелы
русской земли и тесно, дружно
сомкнувшись несчетными рядами
благомыслящих граждан, бодро
последует за своею несокрушимою,
единою священной надеждой, за своим
ныне вступившим на царство
августейшим вождем.