Типографские погромы. Оборона в Саперном
..ноябрь 1879 г.

"Если будете писать о нигилистах русских,
то, ради бога, не столько браните их, сколько отцов их.
Эту мысль проводите,
ибо корень нигилизма не только в отцах,
но отцы-то еще пуще нигилисты, чем дети.
У злодеев наших подпольных есть хоть какой-то гнусный жар,
а в отцах — те же чувства,
но цинизм и индифферентизм, что еще подлее"
Ф.М.Достоевский

В.Иохельсон: "После отъезда участников покушений на царя в Москву и дальше на юг, в Петербурге еще остались силы, которые были использованы для подготовления покушения на петербургского генерал-губернатора Гурко, который был назначен после покушения Соловьева с особыми полномочиями. Он утверждал приговоры военных судов и в жестокости конкурировал с киевским и одесским сатрапами — Чертковым и Тотлебеном. Сначала надо было устроить наблюдение над его выездами. В этом наблюдении участвовало много лиц, которые дежурили на Мойке, где находился генерал-губернаторский дворец, с утра до поздней ночи. Не помню теперь, как продолжительны были дежурства, но наблюдатель оставлял свой пост только тогда, когда он замечал появление своего заместителя. Из производивших наблюдения, кроме меня, я вспоминаю Ольгу Любатович, Евгению Фигнер, Гесю Гельфман, М. Н. Оловенникову и ее сестру Наташу, Гриневицкого, Мартыновского и Коковского. Может быть были и другие наблюдатели, которых не помню или с которыми мне не приходилось сменяться. Наблюдениями руководил Квятковский, которому доставлялись записи по наблюдениям. Наблюдатель должен был издали гулять, не выпуская из виду подъезда дворца, или проходить деловым шагом с портфелем под мышкой. Часто я гулял не один, а с одной из дам под руку. Наблюдение чрезвычайно облегчалось парадами выездов Гурко. За полчаса до выезда его коляска появлялась уже у подъезда с нарядным кучером и выездным лакеем. За пять минут до выезда из ворот дворца выскакивали на лошадях четыре гвардейских казака в парадной форме с винтовками и пиками на перевес. Двое из них становились с боков коляски, двое сзади. Направление лошадей показывало в какую сторону поедут. В это время наблюдатель успевал высмотреть лихача, на которого садился без торгу после проезда Гурко и, не говоря, куда именно ехать, направлял его вслед за Гурко. Петербургские лихачи привыкли к седокам, показывающим только повороты и платящим хорошо. Где коляска Гурко останавливалась, там, не доезжая до нея или проезжая мимо, наблюдатель останавливался на каком-нибудь углу или у подъезда и оставался в этом районе до отъезда Гурко в другое место. На обязанности наблюдателя, поехавшего за Гурко, было следовать за ним до возвращения во дворец, около которого уже находился другой наблюдатель. Так было установлено, куда, с кем и в какие часы он ездил. Я, например, помню, что по понедельникам он один ездил обедать на Литейный недалеко от Невского. Не знаю, чему это приписать — нашей осторожности или неопытности тогдашних охранников, не обученных еще провокаторами, но никто из нас не привлек к себе внимания филеров, стоявших обыкновенно на другой стороне Мойки, там, где Морская выходит на Исаакиевскую площадь и где находился дом министерства внутренних дел. Они сразу наблюдали за дворцом Гурко и за домом министерства. Я знал в лицо чуть ли не всех филеров. Приходилось также видеть выезды министра внутренних дел Макова, который ездил в закрытой карете под охраной только двух казаков. Карета его тоже долго ждала на улице. Но это были наблюдения, так сказать, по пути.

Когда данные о выездах Гурко, — случайных и правильных, — были выяснены, явился вопрос о выполнении покушения. Я два или три раза присутствовал на совещаниях по этому вопросу. Они происходили на квартире Гриневицкого. Были: Гриневицкий, Мартыновский, Коковский и я, как предполагаемые исполнители, и Тихомиров в качестве члена Исполнительного Комитета.

Наши собрания не носили официального характера. Они происходили под видом непринужденной беседы.Я вспоминаю вялое лицо и медленную речь Тихомирова. Он сам ничего определенного не предлагал, а скорее вызывал других на предложение своих планов. Из всей этой молодежи я один имел за собою известный революционный стаж и опыт нелегальной жизни, но, как и другие, я не имел боевого опыта. Предлагались различные способы, но, помнится мне, что остановились на метательных снарядах и что Мартыновский вызвался быть первым метальщиком. Я не знаю, имели ли место другие собрания, без меня, или с другими еще лицами.
Наступило 19 ноября — день взрыва поезда под Москвой. В Петербург стали возвращаться участники неудачных покушений под Москвой и на юге. Некоторые, как Гартман, чтобы проехать беспрепятственно, покинули Москву еще накануне. Замыкали мину Перовская и Исаев. После неудачных покушений на царя все усилия были направлены на новые попытки. Уже имелся в виду взрыв в Зимнем Дворце, и покушение на Гурко было на время оставлено."

В.Н.Фигнер: "Осенью в Петербурге начались наши потери: погиб Квятковский, затем Ширяев и другие лица; потом после геройской вооруженной защиты пала в Саперном переулке типография «Народная Воля»; один из ее работников — «Пташка» — застрелился или был убит, а четверо были схвачены."

Листок Народной Воли, №1, 1880: "Вечно памятная ночь с 17-го на 18-е января дала правительству неожиданную, но блестящую победу. Типография «Народной Воли» была нечаянно открыта и после упорного сопротивления захвачена полицией. Остается до сих пор невыясненным, что привело полицию в дом № 10 по Саперному. Говорят, будто при ранее бывших обысках обнаружились какие-то смутные указания на квартиру Лысенко в этом доме, побудившие полицию, на всякий случай, посмотреть, что там такое. Говорят также, будто обход был привлечен в квартиру Лысенко каким-то стуком. Как бы то ни было, несомненно то, что полиция не имела ни малейшего понятия о всей важности своего шага."

С.А.Иванова-Бореша: "...Я была разбужена среди ночи звонком. На этот раз звонили с парадного крыльца. Я вышла в переднюю, заглянула в окно, выходившее на лестницу, и сразу увидела на освещенной лестнице полицейских, которых привел наш старший дворник. Дверь я им, конечно, сразу не отворила, а начала будить публику. Все моментально вскочили, а я в это время вспомнила, что у меня в комоде скопилось много писем и бумаг, которые были принесены сюда только потому, что их надо было тщательно спрятать, а наша квартира считалась местом надежным. Тогда я решила, что моя первая обязанность состоит в том, чтобы уничтожить все это. Я заперлась в своей комнате, поставила на иол большой умывальный таз с водою и начала жечь над ним бумаги, вытаскивая их из комода. Боялась очень, чтобы не осталось какого-нибудь адреса или фамилии, но разбирать было некогда: за стеной были слышны выстрелы, беготня, а с лестницы раздавались стук ломаемой двери и неистовые крики.

Надо было спешить туда. Когда я вышла, то с удивлением заметила, что входная дверь ещё не сломана, а за нею по-старому стучат и кричат полицейские. Оказалось, что после первых же выстрелов они поспешили погасить огонь и послать за подкреплением в жандармские казармы; оставшиеся же залегли на лестнице, так как выстрелы продолжались и в темноте. Наша компания не рассчитала этого и даром потратила почти все свои заряды. В этой сутолоке заметнее всех была фигура Абрама: он исступленно метался по квартире и почти без перерыва стрелял в окно, несмотря на то что дверь уже начали ломать. К этому времени в комнатах у нас воцарилась полная темнота по следующей причине: было условлено, что в случае погрома мы разобьем стекла в тех окнах, которые видны с улицы, для того, чтобы наши посетители сразу узнали об этом; каждый из них проходил по противоположной стороне улицы и глядел на наши окна, раньше чем войти в подъезд. Мы исполнили это настолько добросовестно, что разбили все стекла (кто-то даже пытался сломать оконную раму) после того в квартире стал гулять такой ветер, что у нас погасли все лампы и свечи. Разбивали стекла тяжелыми предметами, вроде гранок или связок шрифта. Этим и объясняется то, что под окнами полиция нашла все эти предметы и на суде говорилось о том, что мы «желая спасти типографские принадлежности, выбрасывали их из окна». Благодаря такому приему, Александр Михайлов, которого мы ждали на следующее утро, прошел с невозмутимым видом мимо разгромленной квартиры в то время, как совершенно непричастные люди были арестованы только по одному подозрению, что они идут в дом № 10.

Когда полиция ворвалась наконец в квартиру, мы собрались все вместе в третьей комнате, но не стрелял уже никто, и револьверы были без зарядов. Дверь была только притворена, но, несмотря на это, ее колотили топорами вместо того, чтобы открыть. С нашей стороны кто-то крикнул: «Сдаемся!», но за дверью все-таки только ругались площадной бранью и колотили в косяк двери. Наконец одна половинка двери была открыта, но никто из всей ватаги не хотел заходить первым, ожидая засады с нашей стороны; кроме того, они не верили своим глазам и не хотели допустить, чтобы нас было только четверо. К этому моменту пятый, Абрам, уже удалился из комнаты; под треск ломаемой двери он стал спешно и возбужденно прощаться с нами. Он обнял и поцеловал по очереди всех товарищей, говоря каждому: «прощайте». Никто не знал о его намерении застрелиться, и каждый, вероятно, думал, что он прощается, зная, что всех нас сейчас повезут в тюрьму. Его исчезновение из комнаты за общей сутолокой прошло незаметно, а застрелился он, вероятно, в ту минуту, когда разъяренная толпа врывалась к нам в комнату. Мы были моментально сбиты с ног и связаны, но наши враги никак не могли успокоиться и все искали «остальных». Решили искать их в последней комнате, направившись туда с гиканьем и ругательствами, но там наткнулись на труп нашей бедной «Пташки», плавающий в крови. Очевидно, он умер сразу.

Поднялась суета. Послали за доктором, прокурором и за полицеймейстером. Нас тем временем рассадили по стульям со связанными руками и приставили по два стражника к каждому человеку. Победители торжествовали и считали своей обязанностью сквернословить. Их было человек 20, если не больше, а нас четверо, да еще связанных. Старались, конечно, не столько по долгу службы, сколько потому, что в них проснулся дикий зверь. Доктор, призванный для того, чтобы констатировать смерть Абрама, проходя мимо нас заметил, что руки у нас затянуты слишком сильно; веревки впились в тело и руки посинели. Тут же был еще кто-то из высшего начальства, и поэтому, вероятно, веревки или полотенца, которыми были связаны руки, были ослаблены. Но лишь только эти господа удалились, как нас снова скрутили, приговаривая: «Нечего их жалеть!» Так мы просидели часа полтора, пока производился осмотр квартиры. Более тщательный обыск произвели уже на другой день, когда мы сидели в Петропавловской крепости. Тут, должно быть, полиция хозяйничала как ей нравилось, результатом чего явилось то обстоятельство, что когда нам, спустя месяца два, позволили получить свои вещи с квартиры (до того времени не давали ничего, так что пришлось сидеть без денег и без белья), то оказалось, что ни платья, ни белья, ни часов не нашли, принесли в тюрьму какой-то ворох старья вперемешку с грязным бельем."

Листок Народной Воли, №1, 1880: "В 2 часа ночи пристав с двумя околоточными и двумя городовыми подошли к парадному и черному входам квартиры. Согласно обыкновенной и всем известной уловке, пристав послал дворника вперед с известием, якобы г. Лысенко принесена телеграмма. Но так как из окна, выходившего на лестницу, полиция была прекрасно видна, то из этой хитрости ничего не вышло. Наши товарищи сделали в полицию несколько выстрелов и согнали ее пониже. Пристав немедленно послал за подкреплением, а сам ограничился блокадой обеих дверей. Между тем, нашим товарищам предстояли две важные задачи: 1) уничтожить все важные бумаги и документы, захват которых мог бы иметь самые прискорбные последствия, 2) сделать провал типографии известным возможно шире, чтобы никто из имевших сношение с типографией не мог попасться. Обе задачи были выполнены с полным успехом. В то время, когда часть типографщиков занималась уничтожением бумаг, другие отбивали нападение. В то же время полиция, получивши подкрепление (в виде жандармов, массы городовых и толпы дворников), пошла на штурм. Более 100 выстрелов было сделано с обеих сторон. Наконец, патронов уже не хватило. Выпустив последние патроны, наши отступили в следующую комнату, дверь которой была полуотворена. Полиция однако остановилась еще несколько времени перед этой; слабой преградой: выдвигая вперед дворников с топорами, чтобы выламывать якобы эти несчастные двери. Убедившись, что стрелять нашим уже нечем, трусливая стая ворвалась в последнюю комнату. Началась уже не борьба, а просто избиение.
Главным героем явился частный пристав, получивший за это дело Владимира. Некоторые из подчиненных обращались к нему с замечанием: «Как бы нам не досталось, коли до смерти убьешь кого».—«Не робейте, ребята, до веревки доживут», ободрял их начальник. Били, действительно, не разбирая мужчин и женщин, связанных и бесчувственных. Один типографщик был убит или застрелился,—это до сих пор осталось невыясненным. Несомненно, во всяком случае, что он имел несколько ран. Немудрено, что и пристрелили, озлобленные упорным сопротивлением. Наконец, наши товарищи были накрепко скручены и брошены в зале на показ начальству, которое не замедлило явиться. Прибыл градоначальник, прокурор и проч., послали за доктором (из той же заботливости, чтобы «до веревки дожили») и, наконец, так связанных и отправили в крепость.

Кучи пеплу одни остались от бумаг. Окна типографии были выбиты и вышиблены. Продолжительная пальба разбудила весь квартал и привлекла толпы народа во все окрестные переулки. До утра весь город кричал о побоище в Саперном, и напрасно целая свора шпионов и городовых стерегла целых два дня переулок, хватая каждого, кто казался подозрительным: никто больше не попался. Провал типографии был локализирован абсолютно.

Вот имена лиц, работавших в типографии и участвовавших в ее защите:

1) Николай Константинович Бух, живший хозяином под именем Лысенко;

2) Софья Андреевна Иванова, жившая под именем его жены;

3) Лазарь Цукерман, живший без прописки;

4) убитый или застрелившийся, имя которого сих пор полиции неизвестно;

5) особа, жившая служанкой, относительно которой мы пока не можем публиковать точных сведений.

"Листок Народной Воли", №2, 1880: "19 января при взятии типография «Народной Воли», кроме поименованных арестована еще Мария Васильевна Грязнова.

Листок Народной Воли, №1, 1880:"29-го января полиция открыла и арестовала типографию «Черн. Пер.». Несколько времени до того издатели «Черн. Пер.» пригласили к себе в типографию некоего Жаркова, саратовского мещанина, наборщика по специальности, и давно известного как социалиста по убеждениям. Проработав несколько времени, Жарков отправился по домашним обстоятельствам и был в Москве арестован. Конечно, жандармы не имели и не могли иметь никаких поводов заподозрить Жаркова в участии в типографии; но эта низкая личность из страха, а, быть может, и из корысти сам заявила об этом и предложил правительству свои услуги. Возвратившись в Петербург, он обратил на себя внимание Исполн. Ком., но, к сожалению, все же успел выдать типографию «Черн. Пер.». Пepeделовцы были арестованы в числе трех человек, и, после этого, по указанию того же Жаркова арестованы двое лиц. К вечеру 29-го числа в городе заговорили о взятии новой типографии, а на другой день прискорбное известие оказалось не подлежащим сомнению.

Недолго просуществовала и третья подпольная типография. Едва устроенная, она была захвачена в феврале, так что «Рабочей Зари» вышел только один номер. При типографии арестовано 16 человек. Считаем необходимым констатировать факт, что это действительно рабочие, а не переодетые лица интеллигентного класса, как об этом заявлялось...  Причины, благодаря которым полиция напала на след типографии, нам неизвестны."

С.М.Степняк-Кравчинский:"При захвате нелегальной типографии “Черного передела” в январе 1880 года жандармы, не то сняв с петель дверные створки, как говорилось в официальном донесении, не то пользуясь отмычкой, как гласила молва, застигли находившихся там людей врасплох и арестовали их прямо в постели."

"Листок Народной Воли", №2, 1880: "При взятии типографии «Черного Передела» арестованы следующие лица: учитель Николай Андреевич Короткевич, фельдшер Иосиф Аптекман, Петр Приходько, именующая себя Розоновой, Пьянков (оправданный по процессу 193, сосланный административно и скрывшийся из места ссылки) и фельдшерица Елизавета Шевырева."

О.Любатович: "Судьба спасла нас. О гибели типографии при шел сообщить нам Желябов... Я из окна заметила высокую фигуру Желябова, всматривавшегося почему-то слишком внимательно в наш знак. Я подошла к окну, чтобы рассеять его сомнения, и он вошел к нам. Он был, видимо, взволнован. Горе наше было велико, когда мы узнали об участи типографии «Народной Воли», об аресте всех, о вооруженном сопротивлении и о смерти Пташки. Желябов с опаской шел к нам, думая, не проследили ли и нас..."

А.В.Богданович, из дневника, 21 января: "Ночью разбудили государя оповестить об этом событии, разбудили в 5¹/₂  часов — какая дерзость! Это дело полиции — знать и следить за жильцами, а она хвалится открытием этой шайки после 3¹/₂ -летнего, как оказывается, существования на том же месте, в той же квартире, за которую платили 1500 руб."

В.Н.Фигнер: "Ожесточались исполнители, озлоблялись потерпевшие, их родные, друзья и знакомые; общество привыкало к унижению человеческого достоинства; зрелище казней возбуждало кровожадность толпы. Возмездие — око за око и зуб за зуб — делалось девизом для всех."

Из официального сообщения об аресте подпольной типографии: "Среди документов, взяты материалы по производству динамита и тетрадь, в которой на одной из страниц имелся проект взрыва с помощью динамита поезда на полном ходу, с рисунком...»

В.Иохельсон: "Я лично узнал о том, каким образом провалилась типография, только в ноябре 1880 года из отчета о процессе 16-ти, первом народовольческом процессе. Я был тогда в Цюрихе и пришел просто в ужас. Хотя я не имел представления о том, что в хранившихся у меня материалах находилась копия такого важного документа, но меня удручала какая-то ответственность, и я написал Н. А. Морозову, находившемуся тогда в Женеве, отчаянное письмо. Приведу тут полученный мною ответ от него по этому поводу от 21 ноября 1880 г.

«Дорогой Владимир. Напрасно ты беспокоишься и волнуешься по поводу провала типографии, как он выяснился из процесса. Тебя никто не будет, да и не может обвинять за это. Дело в том, что о причинах этого провала мы знали на другой же день после него, но не говорили об этом, боясь деморализующего влияния, так как типографию провалила безалаберность человека, который играл заметную роль в деятельности последнего времени».

В.К.Плеве, из записки по дознанию о взрыве в Зимнем Дворце, 2 марта 1880 г.: "28-го февраля по дознанию о взрыве в Зимнем Дворце Его Императорского Величества были передопрашиваемы обвиняемые Евгения Фигнер и Александр Квятковский, - первая по вопросу о сношениях ее с лицами, жившими в помещении тайной типографии, а последний относительно противоправительственной деятельности его за прошедшее время.

Фигнер, не отрицая знакомства с некоторыми из арестованных в квартире тайной типографии, категорически отвергла, однако, посещения той квартиры, где она и Квятковский были арестованы, лицом, которое застрелилось, и таким образом опровергла показание Квятковского, пытавшегося но одном из предыдущих допросов приписать этому лицу принадлежность оказавшихся при обыске у него, Квятковского, чертежей Зимнего Дворца. Из дальнейших объяснений Фигнер усматривается, что свидания ее с единомышленниками происходили в доме № 124 по Невскому проспекту, в квартире двух лиц, проживавших по чужому паспорту, под именем инженера путей сообщения Хитрово и его жены. Лица эти вслед за обыском у Квятковского и Фигнер были арестованы, но из-под ареста успели скрыться.

...Допросы окончательно установили настоящие имена и звания всех лиц, арестованных в Саперном переулке. Таким образом именовавшийся канцелярским служителем Лысенко признал, что он бывший вольный слушатель Медико-Хирургической Академии Николай Константинов Бух (в записке, доставленной о Бухе Одесским Временным Генерал-Губернатором он неправильно назван Иваном Васильевым), скрывающийся от преследования с 1874 года. Подписывавший же до сих пор протоколы своих показаний литерами NN заявил, что он уроженец города Могилева Лейзер Йоселев Цукерман, сын проживающего ныне в Киеве купца 2-й гильдии. К сему Цукерман присовокупил, что он до двадцатилетнего возраста воспитывался дома, изучал талмуд, потом в течение трех лет занимался торговыми делами, а с 1875 года и до последнего времени жил заграницей в Берлине и Берне, где, как следует полагать, и проникся социалистическими воззрениями, посещая, очевидно, существовавший до последнего времени в Берлине кружок русских нигилистов, состоящий по преимуществу из евреев западного края."

Д.А.Милютин, из дневника, декабрь 1879г.:  "Вся Россия, можно сказать, объявлена в осадном положении".

И.А.Шестаков: "Все мечутся в страхе"

Ген.-губернатор Тотлебен, - шефу жандармов, 27 декабря 1879г.: «Получил сведения, что у террористов уже созрел план подкопа на Малой Садовой и что они намерены воспользоваться частыми поездками государя императора в манеж Инженерного замка».

К.П.Победоносцев  - цесаревичу Александру:"...Все эти социалисты, кинжальщики и прочие не что иное, как собаки, спущенные с цепи. Они работают бессознательно не на себя, а для польского гнезда, которое рассчитало свой план очень ловко и может достигнуть его с помощью наших государственных людей...
От всех здешних чиновных и ученых людей душа у меня наболела, точно в компании полоумных и исковерканных обезьян. Слышу отовсюду одно натверженное, лживое и проклятое слово: конституция... Повсюду в народе зреет такая мысль: лучше уж революция русская и безобразная смута, нежели конституция. Первую еще можно побороть вскоре и водворить порядок в земле, последняя есть яд для всего организма, разъедающий его постоянной ложью, которой русская душа не принимает... Народ убежден, что правительство состоит из изменников, которые держат слабого царя в своей власти. Все надежды на Вас! Валуев — главный зачинщик конституции..."

Цесаревич Александр: "Империя оказалась в положении, почти невозможном"

А.А.Киреев: "Революционеры убеждены в правоте их теорий, в законности их преступлений (это явствует из всех показаний их на суде). Вот это-то убеждение в их правоте, в законности их теорий и нужно поколебать. В этом главнейше и заключается задача. В этом, и почти исключительно в этом, весь вопрос".

П.Л.Лавров, письмо к русским революционерам от 1(13) января 1880 г.: "Я считаю эту систему (террора) столь опасной для дела социализма и успех на этом пути столь маловероятным, что если бы я имел малейшее влияние на ваши совещания и решения, когда вы вступали на этот путь, если бы я даже знал достоверно, что вы намерены на него вступить, я постарался бы всеми силами отклонить вас от этого. Но теперь уже поздно. Вы вступили на этот путь и он — именно один из тех, с которых сойти трудно, не признав явно слабость партии, не признав себя в глазах посторонних наблюдателей побежденными и не подорвав своего нравственного значения в совершающейся борьбе"

П.Б.Аксельрод: " Желябов зимой 1879/80 г. считал единственной задачей революционеров боевыми действиями, политическим террором, при сочувствии и поддержке широких демократических кругов интеллигенции вырвать у правительства демократическую конституцию, которая дала бы возможность длительной систематической работы среди крестьян"

Я.Г.Есипович: "Просто в ужас приходишь от одной мысли о том, не на Везувии ли русское государство?"

П.А.Валуев: "Почва зыблется, зданию угрожает падение."

М.Е.Салтыков-Щедрин: "Год приходит к концу, страшный год, который неизгладимыми чертами врезался в сердце каждого русского.
..Все на что-то негодуют, жалуются, вопиют, -   одни говорят, что слишком мало свобод дают, другие, что слишком много; один ропщет на то, что власть бездействует, другой на то, что власть чересчур достаточно действует... и всякий требует лично для себя конституции"

Б.Н.Чичерин, декабрь 1879 г.: "..Мы неминуемо придем к кровавой катастрофе, виною которой будем мы сами."

В.М.Голицын, из дневника: "Так как мы рано или поздно должны прийти к представительству, то не лучше ли было бы прийти к нему слишком рано, чем слишком поздно."

"Нигилисты... выросли в опасного врага. С ними считаются как с воюющей стороной. Они смутили государство более, чем могли это сделать Бисмарк или Биконсфильд. И после каждой атаки крамолы обаяние государственной власти меркнет все сильнее и сильнее".

Ф.Энгельс - И.Беккеру: " "В России дела обстоят великолепно! Там, пожалуй, развязка близка..."

В.Безобразов: "1879 г. - один из самых мрачных годов нашей государственной истории".