Глава восьмая

1

Когда свершается необычное, значение его раскрывается обычно не сразу.

 Халтурин и Пресняков, выйдя проходным двором на незнакомую улицу, разошлись в разные стороны. Степан направился домой в обход центра. Сначала шел пешком, потом ехал на конке, потом — на извозчике. Миновав свой дом, свернул в тихий переулок и, зайдя в знакомую кухмистерскую, облюбовал столик в углу.

Народу было немного, и среди обедающих не замечалось ни волнения, ни тревоги. Степан незаметно стал ощупывать лицо, но явных признаков побоев не обнаружил. Это его успокоило. Он заказал обед и, поглядывая в окно, начал размышлять о случившемся.

Прежде всего вспомнил о Плеханове. Живо представилось, как тот нырнул в толпу и как, покрытый башлыком, смешался с другими. Потом припомнилось, как та часть толпы, где был Плеханов, прорвалась на Невский и ринулась в сторону Московского вокзала, а оставшиеся продолжали отбиваться от полицейских и городовых... «Значит, Плеханов ушел»,— подумал Степан, и это предположение его успокоило, С удивительной ясностью представился рослый голубоглазый молоденький парень со знаменем, в длинном крестьянском полушубке и ушанке: «Э, да это же рабочий Яшка Потапов. Конечно, он! Как это сразу я его не признал?» Перед глазами возникла сценка, когда Яшка, сдернув зубами рукавицу с правой руки, сорвал знамя, сунул его за пазуху и, надев рукавицу, выступил вперед, и, яростно крича, стал древком от знамени колошматить полицейских. Яшке удалось расчистить дорогу, и многие вслед за ним хлынули в другую сторону Невского.

«Значит, ушел и Яшка со знаменем»,— подумал Степан и снова, уже совсем спокойно, стал ощупывать нывшую спину и левое ухо.

— Вам уху с расстегаями? — спросил официант.

— Да, уху,— спохватился Степан.

— Извольте!

Степан ел машинально, не ощущая ни вкуса, ни запаха. Все мысли его, все внимание были сосредоточены на воспоминаниях о случившемся.

«А похватали многих,— подумал он.—- Растерялись мы... Надо было дружно, всей силой навалиться на городовых, смять их — и врассыпную! А мы бились почти один на один и дождались, пока подоспела подмога... Но все же здорово! Рабочие показали, что могут постоять за себя. Это важно! Слухи о многолюдной демонстрации с красным знаменем и о схватке с полицией разлетятся по всей России. Народ узнает, что есть люди, которые не боятся властей и даже готовы сразиться с ними...»

Поглощенный раздумьями, Степан не заметил, как кухмистерская наполнилась народом. Лишь когда двое незнакомых, попросив разрешения, подсели к его столику, он, доканчивая второе, стал прислушиваться к разговорам. За ближайшими столиками горячо обсуждались события на площади у Казанского собора.

— ...И где откопали такого оратора? Знаете, как он резал! Куда наш Герард...

— ...А парня-то со знаменем, говорят, схватили. Будто бы он ехал на конке, а шпионы преследовали. Остановили конку и ссадили...

— Я сам видел одного из демонстрантов — прямо Алеша Попович. Что левой махнет, что правой — так замертво и падают городовые. Человек двадцать наседали на него — отбился и с собой увел женщин и гимназистов...

— А оратора не поймали? — спросил кто-то шепотом.

— Нет, не слыхать было...

Степан огляделся и узнал кое-кого из демонстрантов. «Если пришли демонстранты, наверное, где-нибудь притаились и фискалы. Надо уходить». Расплатившись, он незаметно вышел и глухими переулками и дворами стал пробираться домой.

Закрывшись в своей комнате, Степан прилег отдохнуть, но тут же вскочил и стал ходить, думая о случившемся.

«Да, теперь начнутся дела... О демонстрации узнают все. Но как же мне быть? Наверное, полиция давно меня приметила, а после сегодняшней схватки — запомнила крепко. Мне — либо прятаться и жить барсуком, либо, как медведю, идти на рожон. Другого выхода нет...»

Степан продолжал беспокойно ходить из угла в угол.

«При моем характере я и раньше не смог бы жить барсуком. В деревне бросился же на урядника — защищать вдову. А теперь, узнав революционеров и поняв, ради какого великого дела они идут на каторгу и на смерть,— отступить? Кто же тогда будет бороться, если молодые и сильные парни начнут прятаться?..

Нет, я выбрал для себя правильную дорогу. Сегодняшняя демонстрация окончательно укрепила мое решение. Пусть ссылка, пусть каторга — я не сверну с избранного пути. Я отдам всю свою жизнь борьбе за рабочее дело. Даже если придется погибнуть — не дрогну перед петлей палача».

2

Вечером в дверь постучали решительно, не так, как стучала хозяйка. Степан вскочил, приоткрыл дверь. Перед ним стоял взлохмаченный Креслин с синяком под глазом.

— Ты один, Степан? Можно на минутку?

— Заходи.

Креслин, войдя, внимательно посмотрел на Степана и сел к столу.

— Ты был у Казанского собора? Знаешь, что там произошло?

— Слышал, что была демонстрация,— уклончиво ответил Степан.

— Да. И закончилась она настоящим побоищем.

— Это там тебя изукрасили?

— Я еще дешево отделался, а Пухова арестовали.

— Что ты? Кто сказал?

— Сам видел. Когда полицейские засвистели и стали разгонять демонстрантов, он побежал на Екатерининский канал, а оттуда — городовые. Его и еще человек пять сцапали.

— Жалко. Да как же вы туда попали?

— Как и все. Знали, что будет демонстрация, и пошли.

— А что же меня не позвали?

- Хитри, хитри,— усмехнулся Креслин,— ты чуть свет из дома исчез... Видел я, как ты с Пресняковым тузил городовых.

Степан усмехнулся:

— Чего же не присоединился?

— Я левей был. На нас тоже наседали... Теперь хоть в институт не ходи — засмеют...

— Хуже может быть. Шпики, я думаю, разыскивают всех, у кого следы от кулаков остались.

— Да, черт бы их побрал, это верно. Придется неделю-другую дома отсиживаться. А как же с Пуховым? Не выпустят его.

— Полицию сильно вздули. Будут мстить...

— Ладно, пойдем ужинать. Но, хозяйке — ни-ни! Понял? Она, хоть и сочувствует, но может проболтаться.

— Ладно! — сказал Степан и вслед за товарищем пошел в столовую.

За ужином пришлось изворачиваться. Хозяйка сразу же спросила про Пухова.

— Ушел к знакомой барышне,— небрежно ответил Креслин,— велел передать, что обедать и ужинать не будет.

— Жалко. У меня пирог на сладкое,— с некоторым раздумьем сказала хозяйка, присматриваясь к Креслину.— А что же это с вами-то приключилось, голубчик Артем Сергеич?

— Извозчик нечаянно толкнул.

— Да ведь в самый глаз! Как же это?

— Шнурок на штиблетах развязался. Я нагнулся, чтобы завязать, а он как дернет вожжи, да меня локтем...

— Я вам примочку сделаю. Ох, уж эти извозчики! Лучше пешком ходить,— вздохнула хозяйка и пошла из комнаты, косясь и, видно, не веря.

— Как же с Пуховым-то? — сказал Креслин.— Если завтра не выпустят, придется открыться хозяйке.

Он положил на тарелку кусок сладкого пирога, налил из самовара чаю и, помешивая сахар в стакане, спросил:

— Так как смотришь на демонстрацию, Степан?

— Да как тебе сказать, Артем?.. Ходил я с тобой и с Пуховым на собрания: слушал лавристов, бакунистов. Слышал еще в Вятке «бунтарей». Не вижу в них разницы. Все вроде бы против царя, все — за простой народ. Ведь так?

— Пожалуй...

— Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, революционеров надо делить по-другому: на интеллигентов и на рабочих.

— Но ведь рабочие были и среди лавристов?

— И все-таки они не стали интеллигентами, а остались рабочими.

— Положим, так... Но к какой же партии ты отнесешь нас, студентов?

— Вас — к интеллигентам. Сейчас вы горячо боретесь за революционные дела, а как кончите институты да получите хорошие места, сразу остынете. А рабочий, он был и останется рабочим! С годами еще злее будет. Он никогда не прекратит революционной борьбы.

— Почему думаешь, что мы, интеллигенты, прекратим борьбу?

— Потому что станете лучше жить.

— Да ведь не одни же студенты в партии «Земля и воля», а демонстрацию устроила именно она, эта вновь созданная революционная партия! Видел на знамени надпись «Земля и воля»?

— Да, видел. А ты видел, кто это знамя поднял? Яшка Потапов — молодой рабочий! Да и на демонстрацию пошли в основном рабочие.

— Но ведь вместе дрались с полицией.

— Верно! Вот если бы вы, интеллигенты, меньше спорили друг с другом, а укрепляли бы дружбу с рабочими — революционное движение уже охватило бы всю Россию.

— А крестьянство как же? Крестьянство, по-твоему, должно оставаться в стороне?

— Я не против крестьянства, Артем. Я сам из крестьян. Братья мои и сейчас в деревне. Но скажу тебе прямо — мужик пока темен для революции. Темен! Не поймет нас мужик. Рабочий — другое дело. Рабочий становится большой силой. Чай, сам видел сегодня?

— А по-моему, только интеллигенция способна поднять знамя борьбы. Только она способна поднять и возглавить движение.

— Возможно,— помедлив, ответил Степан.— Но без нас, без рабочих, вы ничего не сделаете.

3

Слухи о демонстрации у Казанского собора в Петербурге прокатились по России. Рабочие промышленных городов радовались, что петербуржцы не побоялись выйти на улицы столицы с красным знаменем. О демонстрации много спорили на рабочих кружках. Не раз приходилось говорить о ней перед рабочими и Степану. Его возмущали лживые сообщения газет, в которых говорилось, что в демонстрации участвовала учащаяся молодежь, под которой подразумевались гимназисты.

«Нет, господа-правители, нет! Вам не удастся обмануть народ. Правды не скроешь! Все видели, какое столкновение было с полицией. Разве могли выстоять гимназисты? И красный флаг поднял рабочий — его не выдашь за гимназиста. И на знамени была надпись: «Земля и воля». Это не шутка и не игра, а грозное предупреждение.

Дело даже не в том, что демонстранты не испугались полиции. Рабочие и интеллигенты вышли на улицы столицы организованно, с красным флагом. Этого еще не бывало в России.

Оратор Плеханов вспомнил многих борцов за народное дело. И декабристов, и петрашевцев, и каракозовцев, и Разина, и Пугачева. Это была политическая демонстрация. Поэтому так и перепугались правители. Они увидели, что революционное движение из стихийных стачек с требованиями увеличить заработную плату, из «хождений в народ» превращается в небывало грозную силу. Вот о чем надо рассказывать рабочим! Казанская демонстрация учит сплоченности.!.» И чем больше Степан думал о демонстрации, тем сильней укреплялся в мысли, что настанет время, когда рабочим надо будет объединяться в свою, рабочую организацию. «Но как это сделать? — спрашивал себя Степан.— Как объединить десятки рабочих революционных кружков, разбросанных по разным заводам Петербурга? Может быть, для начала попробовать создать центральный рабочий кружок, который бы явился ядром будущей организаций? Об этом стоит, очень стоит подумать...»

Весной 1877 года, когда сошел снег и на бульварах появилась первая зелень, Степан получил отпуск и пришел домой раньше обычного. Помывшись, он заглянул в столовую. Там сидел лохматый, бородатый человек, с бледным исхудавшим лицом, и жадно ел. Услышав, как щелкнула дверь, он приподнял большие голубые глаза и сосредоточенно посмотрел на Степана.

— Игорь? Игорь Пухов? Ты ли это?

— Я, Степан!

— Выпустили! Наконец-то! — Степан бросился к столу, по-братски обнял друга.— Долго тебя держали. Долго! Яшку Потапова поймали со знаменем, а отделался испугом — послали на покаяние в монастырь.

— Политика! — ядовито усмехнулся Пухов.— Потапов — рабочий. Вроде бы «серый» человек. А я — студент. С меня другой спрос. Многие наши угодили на каторгу. Вот как...

— Значит, тебе, выходит, повезло?

— Да как сказать... велено явиться к воинскому начальнику.

— Неужто забреют в солдаты?

— Вернее всего. Говорят, назревает война с турками?

— Да, газеты призывают спасать братьев славян. Каждый день из Петербурга отходят воинские составы...

— Значит, война вспыхнет вот-вот. Что ж, пойду освобождать болгар и сербов. Это благородней и возвышенней, чем гнить в каземате!

— Ты, Игорь, «неисправимый» поэт! Пройдя тюремную закалку, разве можно сдаваться?

— Как сдаваться? Ведь все равно забреют?

— А почему бы тебе не перейти на нелегальное?

— А ведь это мысль! Ты, я вижу, тут даром времени не терял... Паспорт поможешь достать?

— Помогу.

— Тогда по рукам.

— По рукам! — крикнул Степан и крепко сжал худую руку Пухова.

4

Война с Турцией, как и предполагали многие, была объявлена в апреле. Тут же начались рекрутские наборы по всей России. Пешие и конные войска потянулись по дорогам, ведущим на юго-запад и Кавказ.

В июне русская армия форсировала Дунай и развернула военные действия. А уже в июле в Петербург начали прибывать партии раненых; на улицах, на папертях церквей стали появляться безрукие, безногие, искалеченные новой войной.

Газеты, стараясь поднять настроение народа, взахлеб кричали о победах в Болгарии. Но в августе столицу потрясла страшная весть о поражении под Плевной. В народе заговорили, что главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич дал генеральное сражение в день именин своего брата Александра II, совершенно не подготовив его. Осада Плевны окончилась неудачей: русские отступили, оставив на поле боя около двадцати тысяч солдат и офицеров.

На заводах, фабриках и среди студентов начался ропот. Простые люди осуждали и проклинали войну.

Степан в это время создал на Александровском заводе несколько рабочих кружков. Об этом знало начальство — и ему исподтишка готовился удар в спину. 7 октября под предлогом «рекрутской очереди» Халтурин был уволен с завода. Степан сразу понял, что «рекрутская очередь» — лишь благовидный предлог,— от него решили избавиться, как от «неугодного», не поднимая шума.

. «Теперь предо мной две дороги: одна в солдаты, другая — в тюрьму... Нет, есть еще одна дорога — дорога борьбы. И я пойду по ней!»

Как и весной, когда он хлопотал о паспорте для Пухова, Степану опять пришлось обратиться к друзьям из «Земли и воли». Они снова выручили.

Через десять дней Халтурин с помощью Преснякова устроился на Сампсониевский вагоностроитейльный завод под фамилией бахмутского мещанина Степана Николаевича Королева.

Пришлось распрощаться с добрейшей Авдотьей Захаровной, которая к нему привязалась по- матерински нежно.

5

В октябре начался судебный процесс над 193 революционерами, который готовился несколько лет. Царские власти надеялись, что этот процесс положит , конец «крамоле», так как, по утверждению полиции, на нем «представлены все главари тайных .сообществ».

Степан несколько раз пытался попасть в зал суда, но туда без пропусков не впускали. Приходилось следить за газетами да добывать сведения для выступлений на кружках через землевольцев.

Как-то вечером, возвращаясь домой, Степан столкнулся на мосту с человеком, которого хорошо знал по рабочим кружкам и с которым даже однажды спорил. Но человек этот был закутан башлыком, из-под которого смотрели лишь острые, глубоко спрятанные глаза. «Он или не он?» — подумал Степан, остановившись напротив.

Человек усмехнулся в усы:

— Не узнаешь, Халтурин? Я же Кравчинский! — и протянул руку.

— Здорово, Сергей! Я теперь не Халтурин, а бахмутский мещанин Королев.

— Мещанин? — захохотал Кравчинский.— Похож! Честное слово, похож! За что же тебя, Степан, из рабочих-то — в мещане?

— Так получилось...

— Впрочем, я помню, помню. У нас тебе писали этот «вид на жительство».

— Как, разве ты в «Земле и воле»?

— Да. Знаешь о процессе?

— Как же не знать, да попасть туда не могу.

— А ты где обитаешь?

— На вагоностроительном, Пресняков помог устроиться.

— Пресняков? Ты давно не слышал о нем?

— Давно. Он от нас ушел и словно пропал...

— Пресняков создал группу отважных, чтоб защищать революционеров от провокаторов. Это он убил шпиона Шарашкина.

— Неужели?

— Да. Но недавно его выследили и схватили.

— Андрея? Что ты?.. Я не знал...

— Держись на заводе, Степан. Это важно! Слышал о ваших кружках... Надо бы там рассказать о процессе.

Кравчинский засунул руку в карман и достал печатную карточку.

— Вот держи пропуск.

— Правда? А где взял?

— Сами отпечатали. Точная копия — не бойся.

— Спасибо, Сергей!

— Только когда пойдешь, приоденься и эту хламиду смени. Там, брат, отборная публика.

— Понимаю.

— Ну, будь здоров! Смотри, на суде ни с кем ни слова, ни кивка! Полно шпионов...

Они попрощались за руку и разошлись. Степан шел, сжимая кулаки: «Эх, Андрей, Андрей... Как же это ты промахнулся...»

6

Степану удалось отпроситься на заводе только на третий день, и то лишь после обеда. Зал суда был переполнен. В проходах и у дверей — стояли. Степан протиснулся к стене. Благодаря высокому росту он видел сидевших за массивным столом, под портретом царя, судей и находившихся за барьером подсудимых.

Первоприсутствующий, тучный сенатор, в шитом золотом мундире, монотонно допрашивал кого-то из свидетелей. Видно было, что ему и публике надоели эти утомительные однообразные вопросы. Все в зале, особенно женщины, жаждали увидеть отважных и дерзких революционеров, услышать смелые речи. Но так как этого не было, многие скучали, зевали, разговаривали друг с другом. Степан вначале чутко вслушивался в то, что говорил допрашиваемый свидетель из крестьян. Но тот повторял, очевидно, уже давно сказанное и написанное им очень невнятно и глухо. Степан, перестав слушать, рассматривал подсудимых.

Многие из них заросли бородами .и выглядели угрюмо. Они тоже устали и больше перешептывались, чем слушали свидетеля, или писали что-то в свои книжечки.

Степан переводил взгляд с одного на другого. Вот, блеснув стеклышками очков, в его сторону посмотрел узколицый человек с бритым лицом, с пышной рыжей шевелюрой. Степан вздрогнул, узнав пропагандиста из землевольцев, которого слышал на одном из тайных собраний на Выборгской стороне. Потом его взгляд скользнул по второму ряду, и вдруг в углу Степан увидел коротко постриженную девушку, с челкой на лбу, в накинутом на плечи пуховом платке. Девушка сидела задумавшись, опустив глаза. Ее миловидное, с тонкими бровями лицо показалось Степану очень знакомым. Он слегка привстал на цыпочки, чтоб лучше ее рассмотреть. В это мгновенье, словно почувствовав, что ее кто-то рассматривает, девушка приподняла голову и взглянула прямо на Степана серыми, немного пугливыми глазами. По ее лицу скользнула легкая тень улыбки.

«Узнала,— радостно подумал Степан,— узнала! Это она, Анна Васильевна! Та самая учительница, которую я видел в Орлове, на берегу Вятки... И последний раз, когда ее увозили жандармы... Милая! Так вот где мы встретились!..»

— Подсудимый ...ин,— объявил первоприсутствующий.

Степан не расслышал фамилию, но увидел, как вышел к барьеру стройный молодой человек с темной бородкой. Отведя рукой сползающие на высокий лоб длинные волосы, он стал громко и спокойно отвечать на вопросы.

— Так-с... А теперь, что вы можете сообщить по делу? — спросил первоприсутствующий, когда опрос был окончен.

Подсудимый осмотрел сидящих в первых рядах важных сановников и дам, прошелся взглядом по стоявшим в проходах студентам и разночинцам и, гордо вскинув голову, заговорил дерзко, язвительно:

— Я могу сообщить всем присутствующим здесь, что уже три года содержусь в тюрьме незаконно, без всяких к тому оснований, как и подавляющее большинство моих товарищей. Это произвол!

Первоприсутствующий зазвонил. Но обвиняемый, еще более повысив голос и заглушая звонок, продолжал:

— Еще я могу сообщить, что заседающее здесь Особое присутствие Сената считаю неправомочным судить нас, представителей народа. Потому что все вы — продажные царедворцы, жалкие полицейские, судейские лакеи, готовые сделать все, что вам прикажут.

— Прекратите! — закричал первоприсутствующий.— Я лишаю вас слова.

— Мы, революционеры,— против рабства, тирании и пресмыкательства. Мы за свободу народа!

— Молчать! Уведите его! — орал первоприсутствующий.

Жандармы схватили подсудимого, зажали ему рот, поволокли.

— Это произвол! — крикнул кто-то из подсудимых.— Долой Шемякин суд! Долой!

Судебный пристав бросился к барьеру, что-то крича.

Первоприсутствующий яростно зазвонил в колокольчик и объявил заседание закрытым...

Степан вышел из здания суда возбужденный и радостный. Он не стал дожидаться конки и пошел пешком.

«Какой молодец, какой отважный!» — думал он об обвиняемом, а из темноты смотрели на него слегка пугливые, серые, ласковые глаза...

7

7 декабря Степан вернулся с работы взволнованный, и только разделся — в дверь постучали.

Привыкший к осторожности, Степан открыл сам и увидел Запыхавшегося бородатого человека, с небольшими острыми глазками, которого не раз видел, слушал на рабочих кружках и знал как Козлова.

— Извини, Халтурин, дело неотложное, поэтому и пришел.

— Проходи, Козлов.

— Товарищи дали твой адрес!.. Беда... На патронном произошел взрыв — несколько рабочих убито, трое тяжело ранено.

— Я уже знаю. Собираюсь ехать... Тебе кто сказал?

— Прибежал посыльный из рабочего кружка. Случайно нашел меня. Рабочие возмущены и собираются бастовать.

— Почему взрыв произошел, не знаешь?

— Говорят, из-за недосмотра начальства.

— Надо ехать, и как можно быстрей,— решительно сказал Степан.— Беги, Козлов, на улицу и постарайся поймать извозчика. Я сейчас выйду.

На улице начиналась метель, а завод находился далеко, на Васильевском острове. Но извозчик попал разбитной, шустрый, и так как ему посулили «на 186 водку», помчал во весь дух...

Несмотря на метель, у патронного, у самой проходной, смутно вырисовываясь во мгле, толпились люди, слышались возбужденные голоса.

Степан и Козлов выскочили из санок и, велев извозчику ждать, пошли к проходной.

— Я тут, у забора, стану,— крикнул вдогонку извозчик и развернул санки.

Степан и Козлов, пройдя мимо собравшихся, повернули к конторе, а потом незаметно подошли к толпе.

— А я говорю, эти двое при смерти,— кричал кто-то простуженным голосом.

— Да и третий, обожженный весь — едва ли спасут,— угрюмо проговорил кто-то.

— И на первом этаже много обожженных и покалеченных. Два фельдшера перевязывали и не могли управиться,— пояснил простуженный голос.

Степан из-за чьей-то широкой спины спросил как бы между прочим:

— А из-за чего произошел взрыв-то?

Широкая спина повернулась, и перед Степаном блеснули медные пуговицы:

— Из-за чего? А тебе зачем знать? Ты кто таков?

— Не ваше дело... рабочий.

— Пастухов! Големба! Сюда! — закричал околоточный и, достав свисток, пронзительно засвистел.

Из мглы выросли сразу трое:

— Слушаем, ваше благородие.

— Вот эти двое, что прикатили на извозчике,— социалисты. Взять их!

— Погодь малость! — зычно пробасил вышедший из толпы богатырь и поднес к носу околоточного увесистый кулак. Толпа сомкнулась вокруг городовых.

— Как? Угрожать?! — закричал околоточный.

— Я говорю, погодь! — более грозно повторил богатырь и так рванул околоточного за борт шинели, что посыпались пуговицы.

— Я... я выполняю свой долг,— дрогнувшим голосом забормотал околоточный.

— Мы тебе пропишем долг, сукину сыну. Мы с тобой за все рассчитаемся... и за убитых товарищей тоже... Поезжайте, ребята!

Из толпы выскочил шустрый, небольшой человек в полушубке и побежал к участку, но за ним бросились сразу трое и поймали его.

Степан тихонько толкнул Козлова, кивнул в сторону извозчика:

— Спасибо, друзья! Спасибо! — сказал Козлов и они побежали к извозчику, сели в сани. Тотчас в сани вскочил незнакомый молодой рабочий. Молча пожал руку Степану и Козлову.

— Давай, милый, к Екатерининской больнице,— шепнул он извозчику.— Это рядом.

Сани скрипнули и понеслись. Было слышно, как шумит метель и как у проходной грозно гудит толпа рабочих.

У больницы, в свете тусклого фонаря тоже толпились рабочие — друзья и родственники погибших и пострадавших. Ждали, пока из хирургического отделения вернутся «ходоки», посланные узнать, есть ли надежда на исцеление обожженных взрывом.

Молодой рабочий в надвинутой на самые глаза ушанке, что приехал со Степаном и Козловым, велел им ждать в санях, а сам подошел к толпе и долго шептался с двумя парнями.

Потом все трое подошли ближе к саням, крикнули Степана. Степан подошел, поздоровался за руку.

— Друзья! Мы, рабочие вагоностроительного, всем сердцем с вами. Душевно сочувствуем вашему горю.

— Спасибо! Вот помогли бы нам листовку отбить. Хоронить собираемся послезавтра.

— Времени, правда, мало, но можно попробовать. Я это возьму на себя. Только кто бы помог описать все, что было?

— Мы набросали тут, да не знаем... Надо бы кому из студентов показать.

— Я свяжусь с землевольцами — они помогут. Дайте надежного человека, который бы все мог рассказать.

— А вот Кирюха, что с вами ехал,— самый подходящий. Он человек верный и все может обрисовать...

— Ну что, Кирилл, едем? — спросил Степан.

— Раз посылают товарищи, я хоть в огонь готов!

— Тогда условимся так: Кирилл вас известит, где и как надо будет взять листовку. Через него и держите связь. А на похороны придут рабочие со многих заводов. Похороны должны вылиться в новую рабочую демонстрацию. Поднимайте своих, ребята!

Степан пожал руки рабочим и вместе с Кирюхой пошел к саням, где дожидался Козлов.

— Ну что? — шепотом спросил Козлов, выбирая снег из бороды.

— Нужно срочно отпечатать листовку. Она составлена.

— Тогда поехали к Жоржу,— шепнул Козлов. Степан понимающе кивнул и крикнул кучеру:

— На Петербургскую сторону, любезный!.. «Жоржем» среди пропагандистов звали студента Горного института Георгия Плеханова, с которым Козлов был знаком. Да и Степан помнил его — оратора на демонстрации у Казанского собора.

С извозчиком расплатились, не доезжая до дома двух кварталов, и пошли пешком.

Как ни отряхивались у подъезда, в квартиру вошли завьюженные.

Плеханов, вышедший на условный звонок сам, всматривался, недоумевая.

И лишь когда Козлов снял свою мохнатую, белую от снега шапку, он радостно улыбнулся, стал пожимать гостям руки, провел к себе в комнату.

Гости разделись.

Плеханов внимательно посмотрел на Степана.

— С вами мы, кажется, встречались! Лицо очень знакомое.

— Я был на демонстрации у Казанского собора.

— Вдвоем с Пресняковым?

— С ним.

— Отлично помню. Рад познакомиться поближе.

— Халтурин! — протягивая руку, отрекомендовался Степан.

— Знаю. Много слышал о вас от рабочих,— пожимая ему руку, приветливо сказал Плеханов.— А вы? — спросил он, рассматривая молодого рабочего.

— Я с патронного, Кирилл Зуев.

— Отлично! Прошу к столу, господа. Самовар только поспел.

— Спасибо!.. Но у нас дело неотложное,— заговорил Козлов.— На патронном большое несчастье. Произошел взрыв.

— Взрыв! Есть жертвы?

— Шестеро,— вздохнул Кирюха.— И покалечило многих.

— Какое несчастье! Отчего же это произошло?

— Начальство... не доглядело, говорят...

— Рабочие хотели бы ко дню похорон отпечатать листовку,— заговорил Степан,— и похороны превратить в демонстрацию протеста.

— Правильно. Наши землевольцы поддержат. Думаю, что и листовку сумеем... Когда похороны?

— Послезавтра.

— Так... Надо подумать над текстом.

— Наши сами написали, да боятся, что не совсем грамотно,— сказал Кирюха.

— А ну-ка, покажите,— Плеханов развернул лист бумаги, исписанный карандашом, крупным почерком, разгладил.

— Грейтесь чаем, друзья, ведь вы замерзли, а я пока пробегу.

Козлов разлил чай и, посматривая на Плеханова, стал согревать о стакан озябшие руки. Степан отпил несколько глотков и отодвинул стакан.

— А знаете, это неплохо! — заговорил Плеханов.— Тут есть такие сильные фразы, которые могут написать только рабочие. Хорошо. Мы лишь поправим ошибки и напечатаем в первозданном виде. Как ваше мнение, друзья? — обратился он к Козлову и Халтурину.

— За этим мы и пришли.

— Смело! Сильно! Нет, вы только послушайте: «Товарищи! Братья! Страшный взрыв на патронном убил шестерых рабочих».— Плеханов перешел на шепот и, не переводя дыхания, дочитал гневное воззвание до конца.

— Что скажете?

— Здорово, конечно! — воскликнул Козлов.

— По-моему, тоже,— согласился Степан,— может, в конце добавить несколько слов об объединении рабочих?

— Хорошо. Подумаем. Кое-что поправим. Но в общем — принять! — заключил Плеханов.— Завтра к вечеру листовка будет готова. На похороны придут наши землевольцы. Я попрошу их вооружиться, и вы скажете своим, чтобы на всякий случай взяли оружие и кастеты. Может произойти потасовка с полицией.

8

9 декабря к девяти утра у патронного завода собралась тысячная толпа. Когда подошли землевольцы и рабочие с других заводов, Кирюха, приставленный к Халтурину и Козлову, спросил:

— Не пора начинать?

Степан поглядел на толпу. Рабочие стояли в молчании. Лица их были строги и печальны.

— Как считаешь, Козлов?

— Пожалуй, пора!

— Да, вон и выборжцы подошли. Кирюха побежал к своим...

Скоро из больницы рабочие вынесли шесть гробов и венки из цветов и хвои. За ними вышли священник в желтой ризе, с причтом и родственниками погибших.

Все, кто был в толпе, несмотря на сильный мороз, сняли шапки и пропустили идущих вперед. Потом процессия двинулась к Смоленскому кладбищу. По бокам и сзади процессии, зорко озираясь, шагали полицейские с тяжелыми шашками...

На кладбище, на свежем снегу зияли бурые пасти могил. Около них лежали шесть деревянных крестов.

Когда рабочие вошли на кладбище, могилы оцепили полицейские, за ними сгрудилась огромная молчащая толпа.

— Видимо, выступать сегодня не придется,— шепнул Плеханов Халтурину.

— Да, неловко складывается... поглядим... Священник, помахивая кадилом, запел молитву.

Все, кто был близко, опять сняли шапки.

Гробы опустили в могилу. Послышались плач, стоны.

— Засыпай! — скомандовал кто-то.

Стуча о гробы, полетели мерзлые комки. Толпа молчала.

Над могилами выросли холмики бурой земли. На них положили венки. Все застыли в последнем прощании. Вдруг к могилам протиснулся рабочий и, обнажив рыжую голову, заговорил возбужденно, с дрожью в голосе:

— Братья! Мы хороним сегодня шестерых наших товарищей, убитых не турками, а попечительным начальством.

Все приподняли головы.

— Наше начальство...

— Замолчать! Я арестую! — гаркнул околоточный надзиратель, схватив говорившего за плечо.

Но толпа грозно загудела, надвинулась, смяв полицейских.

— Бей их, гадов, бей! — закричал кто-то высоким голосом.

Околоточный испугался.

— Господа! Я не могу иначе. Я отвечаю за порядок.

— Рассказывай! Закопать его, паразита, здесь надо.

— Кру-ши гадов!

— Подождите, братцы, подождите,— выкрикнул щупленький мужичонка с лисьим лицом, пробираясь к могилам,— ведь отвечать придется. Лучше выгоним их с кладбища — спокойнее! будет.

Этот голос «благоразумия» подействовал. Толпа утихла.

— Окружай их, ребята! — раздался крик. Полицию окружили кольцом и так повели к воротам. В другой группе шел «оратор».

У ворот стояли извозчики. Рабочие бросились к ним, взяли лошадей под уздцы.

— Сажай «оратора» и айда! — раздался знакомый голос, и Кирюха, выйдя вперед, указал на рысака в яблоках.

«Оратора» посадили в сани. Двое вооруженных револьверами рабочих сели рядом.

— А ну, пошел! — крикнул Кирюха. Рысак рванулся и скоро пропал из виду...

— Что же будем делать с полицией? — спросил кто-то из рабочих.

— Все вышли с кладбища? - Все!

— Давай их туда, за решетку! — приказал Кирюха.

Толпа расступилась.

Полицию загнали за кладбищенскую ограду, ворота прикрутили проволокой.

— Ну, рассаживайтесь по саням, кому далеко.

Плеханов и его друзья-землевольцы уселись в извозчичьи сани. Степан пристроился с Козловым. Кирюха с товарищами из заводского кружка тоже уселся.

— До свидания, друзья! Глядите тут, чтоб эти дармоеды не перемахнули через ограду.

Извозчики гаркнули, и сытые лошади помчали рысью-

Когда, свернув в тихие переулки, подкатили к дому Степана, Козлов  велел остановиться и отпустил извозчика.

— Ну что, Степан, каково? А?

— Третий раз рабочие не дрогнули перед полицией.

— Да, Степан, третий раз! По-моему, это хорошее предзнаменование...

— Да, конечно. Но больше меня радует то, что демонстрация на этот раз выглядела намного внушительней, чем у Казанского собора. Там собралось сотни две-три, а здесь за тысячу перевалило. Шли молча, а силища чувствовалась! Особенно на кладбище, когда зашевелились полицейские.

— Верно. Они здорово струхнули. Пристав-то как залепетал...

— Поняли, что с рабочими шутки плохи. Тем более, если они разгневаны... Я думаю, Козлов, нам и из этой демонстрации тоже следует сделать вывод.

— Какой?

— А такой, что рабочих надо объединять. Установить более тесные связи между кружками, между заводами, фабриками. Нам надо добиться, чтобы рабочие всегда стояли дружно: один за всех, все за одного!

Глава девятая 

1

Судебный процесс над 193 революционерами, больше трех месяцев волновавший и будораживший Петербург, закончился 23 января 1878 года.

Ипполит Мышкин, произнесший дерзкую речь, обличающую суд и самодержавие, тот самый Мышкин, что, пробравшись в сибирскую глушь, пытался освободить Чернышевского, был осужден на десять лет каторги, как и несколько его товарищей. Многих приговорили к тюрьме, к ссылке в Сибирь, а всем оправданным надлежало немедленно покинуть Петербург.

23 января был объявлен приговор, а на другой день, как бы в ответ на это, эхом раскатился по всей России выстрел Веры Засулич, стрелявшей в петербургского градоначальника Трепова.

Студенческая молодежь бурлила, в рабочих кружках горячо обсуждались последние события.

Степану в эти дни особенно много приходилось ездить в рабочие районы, выступать на тайных сходках.

По газетам он знал, что сероглазую учительницу Анну Васильевну Якимову суд оправдал и освободил из-под стражи, но у него не было времени ее разыскать...

Он надеялся в воскресенье побывать у Плеханова и попросить его навести справки у землевольцев. И еще была надежда на Котельникова, визитную карточку которого он прятал в надежном месте. Котельников как земляк мог помочь в поисках...

В воскресенье Степан встал пораньше, сбрил густые баки и оставил небольшую бородку, чтобы меньше походить на «Халтурина». Надел новый костюм и долго топтался у зеркала, пока завязал галстук. Потом облачился в чапан, купленный кем-то из друзей на аукционе, и, взяв толстую, резную трость, вышел из дома.

Дойдя до угла, он хотел перейти на другую сторону, но дорогу преградил бородатый человек в длинной шубе на лисе, в поповской шапке, с пышными, большими, аккуратно расчесанными усами.

— Козлов? Тебя и не узнать.

— А ты какой франт! Впрочем, это очень хорошо. Так и надо.

— Куда же ты?

— К тебе.

— И опять что-нибудь неотложное?

— А ты что, на свидание собрался? — усмехнулся Козлов.— Пойдем, я на минутку.

Пришлось вернуться.

Козлов, небольшого роста, плотный, приземистый, был почти на голову ниже Степана, но в его движениях была уверенность, неторопливость, степенность. Видно было, что этот человек твердо, по-хозяйски ходит по земле. И на собраниях, как помнил Степан, он был немногословен. Однако говорил дельно, самую суть. К нему прислушивались. Чувствовалось, что он многое повидал, многое успел осмыслить.

Вот и сейчас, не спеша причесав перед зеркалом русые редеющие волосы назад и немного вбок, он прошелся гребешком по пышной бороде, подкрутил концы длинных усов и лишь тогда сел к столу.

— Ну что? Какие новости?

— Первая новость — вижу тебя наконец по-настоящему «обряженным». И шел главным образом за тем, чтобы предупредить — тебя ищут! От верных людей землевольцы узнали, что тобой интересуется шеф жандармов генерал Мезенцев.

— Ого! — усмехнулся Степан.

— Видать, ты крепко ему насолил своими выступлениями на кружках. А с ним, как ты можешь догадываться, шутки плохи.

— Так он же ищет Халтурина, а я бахмутский мещанин Королев.

— Знаешь, какие у него псы? Может, они эту хитрость уже унюхали?

— Что же делать?

— Во-первых, измени облик. То, что ты сделал, неплохо, но мало. Если хочешь оставаться в Петербурге, надо научиться гримироваться или некоторое время, пока идут аресты, пересидеть дома.

— Да как же? Ведь назревает большая забастовка на Новой бумагопрядильной?

— Знаю. Будешь помогать из укрытия. Писать листовки, беседовать с доверенными людьми, но ни в коем случае не появляйся на фабрике. Об этом я тебя прошу, Степан, от лица многих наших товарищей.

Халтурин нахмурился, встал, заходил по комнате:

«И почему Козлов держит меня дома? Ну, старше он меня, опытнее... Это, конечно. Но имею ли я право в такой момент, когда рабочие готовятся к новому выступлению, сидеть в своей конуре без всякого дела? »

Козлов исподлобья посматривал на широко шагавшего Степана, его небольшие живые глаза под тонкими бровями слегка посмеивались.

— Ты, Степан, видимо, не знаешь, что происходит в городе? После выстрела Засулич полиция остервенела.

— Все знаю.

— А я говорю, ты многого не знаешь, еще не совсем постиг конспирацию...

— Чего же, например? — спросил Степан.

— Да хотя бы того,— хитровато усмехнулся Козлов,— что я совсем и не Козлов, а Обнорский?

— Обнорский? — Степан даже остановился от изумления.— Тот самый, что жил за границей?

— Тот самый. Виктор Обнорский!

— Ну, брат, давай знакомиться заново,— тепло улыбнулся Степан и, подойдя к Обнорскому, крепко сжал протянутые ему руки.

— Ты торопился куда-то? Может, я не вовремя?

— Нет, что ты? Да ведь я же тебя разыскивал,— не отвечая ему, продолжал взволнованно Степан.— Ведь мне много рассказывали про Обнорского... Вот черт, как же я не догадывался, что ты Обнорский? Ведь ты не раз говорил, что рабочим надо объединяться... Помню, как ты поддержал создание центрального кружка и библиотеки.

— Да, Степан, это дело очень хорошее. А я за тобой давно наблюдаю. Все твои мысли, ох, как хорошо изучил! Вот и тянет меня к тебе. Тянет! Думаю, что если поладим — можем сделать большое дело для рабочего класса.

— Неужели и ты думаешь о сколачивании чисто рабочей организации?

 -  Думаю, Степан. Знаю, что тебе эта мысль не дает покою.

— Верно! Для начала хоть бы ядро составить из главных агитаторов заводских кружков.

— Вот и я так считаю... Однако дело серьезное и, раз у тебя что-то другое намечено, давай отложим этот разговор.

— Погоди, Виктор... Ничего, что я тебя буду так называть?

— Сам хотел об этом просить.

— Что другое может идти в сравнение с тем, о чем мы собираемся говорить? — загораясь, спросил Степан, и глаза его заблестели.

— Ладно, больше не буду. Не сердись,— примиряюще сказал Обнорский.— А кого бы ты думал, Степан, можно привлечь для начала?

— Так ведь сразу не скажешь... С Обводного канала можно бы Моисеенко, и Абраменкова тоже. С Балтийского завода — Карпова. Да мало ли хорошего народа?

— Вот ты, Степан, и прикинь, кого ты можешь рекомендовать, и я подумаю. А потом соберемся, обсудим, и разговор уже пойдет о главном: какие цели и задачи мы поставим перед собой.

— Ладно. Я подумаю, Виктор.

— Пока никому ни слова, ни полслова об этом. А когда все обдумаем, соберем товарищей и обсудим наши предложения. Согласен?

Степан подошел к Обнорскому, молча обнял его, приподнял и снова поставил на пол.

— Согласен!

2

В феврале на Новой бумагопрядильной началась стачка, охватившая около двух тысяч рабочих. А Халтурин, которого там знали и любили, сидел дома. «Сидеть дома» для революционера не значило запереться в своей комнате и никуда не выходить. Степан, под фамилией Королева, по-прежнему работал на вагоностроительном, но он дал слово друзьям не выступать на сходках и не показываться у стачечников.

Обнорский через Моисеенко знал обо всем, что происходило на фабрике и вокруг нее. Он каждый вечер бывал у Степана, советовался с ним. Они вдвоем разрабатывали планы материальной помощи бастующим рабочим, решали где, как и через кого организовать сбор пожертвований. Вместе думали над листовками, которые бы поддержали боевой дух бастующих. Иногда к Степану вместе с Обнорским приходил Абраменков с Новой бумагопрядильной и революционные активисты с других заводов. Обсуждали, как вести себя дальше, поскольку землевольцы выступали среди бастующих с призывом идти с петицией к наследнику-цесаревичу.

Халтурин был решительно против этой унизительной затеи, сводящей на нет требования бастующих. — Идите к ткачам и постарайтесь их переубедить. А если не удастся, я приду сам и открыто выступлю на рабочей сходке. Пусть меня схватят, но я не допущу, чтоб забастовка была сорвана...

Обнорский, Моисеенко, Абраменков собирали ткачей, ходили по квартирам, уговаривали отказаться от похода к наследнику и подачи петиции, но те упрямо стояли на своем. Петиция была уже составлена, о ней знали, на нее надеялись.

Рабочие называли петицию «прошением». Долго обсуждали, как его подать: через начальство или самим. Решили подавать сами. И снова возникли затруднения. Если отправиться всей фабрикой — полиция не пустит. Если послать двоих-троих — их могут схватить, и все погибнет. Было задумано собраться группами по нескольку человек в Александровском сквере, а потом всем выйти на Невский у дворца наследника и требовать, чтобы приняли прошение.

Узнав, что готовится шествие к Аничкову дворцу, Степан не смог усидеть дома и снова, одевшись купцом, отправился на Невский. Правда, он держался в стороне от толпы, но видел, как она осаждала дворец, как в легких санках примчался помощник градоначальника генерал Козлов, слышал, как он кричал на рабочих и требовал разойтись.

Народ все прибывал и скоро запрудил Невский. Стало плохо видно и слышно. Степан пробрался к зажатому толпой извозчику, встал в пустые сани, но в этот миг кто-то потянул его за рукав. Степан оглянулся — Обнорский!

— Пойдем, пойдем скорей,— зашептал тот в самое ухо.— Моисееико арестовали и увели во дворец.

Степан выпрыгнул из санок и вслед за Обнорским вошел во двор.

— Виктор, надо выступить перед народом — ведь весь Невский забит.

— Ткачи расходятся. Им объяснили, что прошение цесаревич принял, по сказал, что он ничего не может сделать.

— Я так и знал... Что же ткачи? Неужели откажутся от своих требований?

— Недостаточно пока работаем с ними. Еще незакаленный народ. Больше половины недавно приехали из деревень.

— Не надо было связываться с прошением. Это землевольцы подложили нам свинью. Это их дело! — гневно сказал Степан.

— Теперь уже нет смысла говорить об этом.

— Нет, есть смысл,— упрямо прошептал Степан.— Надо срочно создавать свою рабочую революционную организацию, с отделениями во всех крупных городах России. Мы должны сами руководить рабочими, поднимать их на борьбу с царизмом. Если нельзя мне показываться в Питере, я готов хоть завтра поехать в Москву, в Нижний, на Урал. Слышишь?

— Да, согласен, Степан. Но вначале надо выработать программу организации. Без этого ничего делать нельзя.

— Согласен. Оставайся, Виктор, здесь и понаблюдай, чем кончится сегодняшний поход, а вечером приходи — и сразу засядем!..

— А ты?

— Я попробую пробраться домой.

— Смотри, Степан! Не выкинь чего-нибудь! — пригрозил Обнорский и первый вышел на Невский, где все еще шумела толпа.

3

Стачка закончилась в марте, а в мае, уволясь с завода и взяв на всякий случай несколько адресов надежных людей у землевольцев, которые имели связи в крупных городах- России, Халтурин выехал через Москву в Нижний.

С Обнорским договорились, что тот будет вести работу в петербургских кружках, сколачивая ядро рабочей организации, а Халтурин ознакомится с жизнью и настроениями рабочих в Москве и Нижнем и постарается создать небольшие революционные отрасли (группы), которые потом вольются в единый рабочий союз.

Поезд пришел в Москву в воскресенье днем. Прямо с вокзала Халтурин поехал на извозчике на Пресню, к своим старым друзьям.

Деревянный, покосившийся дом еще больше почернел за эти годы, и с левой стороны второй этаж даже был подперт двумя врытыми в землю бревнами.

Халтурин расплатился с извозчиком. С небольшим саквояжем поднялся на второй этаж, остановился у двери, обитой мешковиной. «Может быть, уже померли старики»,-— подумал он и несильно, но решительно, как раньше, дернул ручку звонка.

— Открывайте, не заперто,— ответил знакомый женский голос, и у Степана отлегло от сердца. Он распахнул дверь, вошел, поставил на пол саквояж.

— Агафья Петровна! Ну вот и я! Приехал, как обещал.

— Степан Николаич, голубчик! — Агафья Петровна заторопилась к нему, обняла и поцеловала, как сына.— Ох, батюшки, вот радость! Егор! Егор Петрович! — закричала она дрогнувшим голосом.— Да иди же скорей сюда!

Слезы хлынули у нее из глаз, она уже не могла больше говорить и, взяв Степана за руку, повела в комнаты.

Егор Петрович спал в углу дивана с книгой на коленях. Звук тяжелых сапог Степана и скрип половиц разбудили его.

— Уж не померещилось ли мне? Неужели Степан? — протирая глаза, спросил он.

— Я самый! — улыбнулся Степан.— Здравствуй, Егор Петрович!

— Ты, взаправду, Степа? — Сон мгновенно слетел. Петрович бойко поднялся, обнял Степана и, тычась ему в лицо жесткими усами и бородой, заговорил:

— Приехал-таки, разбойник! А я ведь ждал тебя. Чуяло сердце, что свидимся снова. Ну садись, рассказывай, как там оно в Питере-то?..

— Спасибо! — Степан присел к столу.

— Мать! Ты бы самоварчик поставила. А?

— Сейчас, сейчас... Только мне тоже послушать охота.

— Мы подождем. Мы без тебя говорить не будем.

— Ну хорошо, коли так, я живо обернусь.

— Агафья Петровна вышла, а Егор Петрович, придвинувшись поближе к Степану, шепотом спросил:

— Как теперь тебя звать-то, Степан?

— Все так же!

— Это я на тот случай, если, скажем, полиция придет.

— А что, заглядывает она к вам?

— Пока не было случая. Однако про тебя я наслышан... Есть тут у нас один из Петербурга. Много рассказывал про тебя. Сказывал, что ты под чужим видом...

— Таиться не буду. Королев я теперь. Бахмутский мещанин, а зовут так же — Степан Николаич.

— Вот и хорошо. Переучиваться не надо. Для старухи моей облегченье... Слышно, у вас большая стачка была?

— Да и стачка, и демонстрации были. А у вас?

— Притеснять стали нашего брата, Степанушка. Сильно притесняют. Ну, народ и того — бунтовать начал... Недовольство выказывает. После того как судили Петра Алексеева с товарищами в прошлом году, на заводах стали собираться сходки, приходят ораторы из студентов... Да и свои — рабочие — тоже говорят речи... Я ведь теперь работаю на Прохоровской текстильной фабрике. Потому и наслышан о вашей бумагопрядильной.

— А тот рабочий, что про меня рассказывал, тоже столяр?

— Нет, он ткач. Человек положительный, семейный. Переселился в Москву из-за дороговизны в Питере. Меня звал квартиру ремонтировать, вот мы и разговорились.

— А как его фамилия?

— Фамилию не припомню, а зовут Иваном Васильевичем. Если желаешь, мы к нему сходим. Будет рад. Уж больно хорошо о тебе говорил.

Вошла Агафья Петровна с маленьким медным самоварчиком в руках.

Петрович вскочил, подставил поднос, начал помогать хозяйке доставать из буфета посуду, еще прошлогоднее варенье. Стали пить чай.

4

Вечером Петрович повел Степана к питерскому ткачу.

Иван Васильевич оказался высоким, худощавым человеком, с рыжеватыми усиками, свисавшими сосульками. Он сразу узнал Халтурина, приветливо поздоровался за руку.

— Рад видеть вас, Степан Николаич, но у меня полная квартира ребятишек—поговорить не дадут. Пойдемте на улицу, посидим в садике.

Он взял картуз, накинул пиджак и вышел вместе с гостями. На берегу Москвы-реки была дубовая роща. Облюбовав тихое местечко, все трое уселись на траве. Петрович вынул кисет. Закурили. Степан не курил, но за компанию тоже свернул цигарку.

— Вы откуда меня знаете, Иван Васильевич?

— А на Обводном, в кружках слыхал. Я ведь там на Новой бумагопрядильной работал. Вы меня не помните?

— Лицо очень знакомое...

— Мы же с вами вместе у Казанского собора были. Преснякова-то помните?

— Ну как же?

— А я по правую руку от него стоял.

— В желтом полушубке и треухе? Степан схватил его руку.

— Помню! Хорошо помню. Очень рад познакомиться.

— И я тоже,— улыбнулся Иван Васильевич.— Там, у Казанского собора, меня и взяли.

— И судили?

— Судили... Постановили выслать из Петербурга... Вот я и переехал в Москву.

— Понятно,— Степан, раздумывая, потеребил бородку.— Как же вы здесь обосновались?

— Ничего. Помаленьку... Бываю в кружках, но в пропагандисты не рвусь. Семья у меня — сам шестой-. Приходится жить с оглядкой.

— Значит, рабочие кружки в Москве существуют?

— Кое-где при заводах... у нас, на фабрике имеются. Если желаете— я вас познакомлю. Можно и о сходке похлопотать, чтобы вы выступили, но я на рожон не полезу, уж извините. Пока сидел в тюрьме, наши чуть с голоду не умерли. Надо вам, Степан Николаич, в ваших делах на молодежь опираться. Им это способнее.

— Верно, Степушка,— поддержал Петрович.— Иван Васильевич человек наш, но и его надо понять. Я был у него, видел. Ребятишки мал мала меньше...

— Я понимаю, конечно,— смутился Степан.:— Я и не требую ничего... Мне бы только познакомиться с рабочими-пропагандистами.

— Ладно. Вы посидите тут с Петровичем, а я схожу к «Петушку». Так мы тут одного кличем. Шустрый парень. Я его приведу, а уж он вам кого следует сам представит...

5

Пробыв в Москве недели две, Степан установил связи с рабочими кружками. «Нам надоело слушать путаные речи народников,— в один голос говорили кружковцы-москвичи,— мы хотим объединиться в свою рабочую партию, которая боролась бы за наши права, за улучшение жизни рабочих».

Нашлись верные, закаленные борьбой пропагандисты-рабочие, которые хоть завтра были готовы вступить в свой рабочий союз...

В Нижний Халтурин приехал окрыленный. Он был уверен, что там тоже есть рабочие кружки и с ними не трудно будет связаться.

Оставив саквояж на вокзале, он пошел разыскивать квартиру Харлампия Власовича Поддубенского, адрес которого ему дали землевольцы.

Харлампий Власович — голубоглазый, взлохмаченный юноша, с подрагивающей губой, сам отворил дверь и, бегло взглянув на Халтурина, скромно отрекомендовавшегося, сказал:

— Проходите!

Степан разделся.

— Вы привезли привет от петербуржцев? Спасибо! Здесь тоже имеются люди наших взглядов и по воскресеньям собираются у меня. Милости прошу и вас.

— Спасибо!

— Надолго ли? И что собираетесь делать? — немного помолчав, спросил Поддубенский.

— Еще не знаю... Хотел поработать на заводе... познакомиться с кружками.

— Тогда езжайте в Сормово. Это верст десять от города.

— Вы не знакомы с кружковцами?

— Нет, не знаком. Я ведь студент и здесь на каникулах у мамы... Но наши там бывают. Вы приходите в воскресенье — я вас познакомлю.

Степан поблагодарил и поднялся.

— Позвольте, куда же вы?

— На завод.

— Может, останетесь обедать?

— Нет, благодарствую.

— Помилуйте, да вам, наверное, и остановиться-то негде? Не обращайте внимания, что я немного покрикиваю, это у меня от нервов. Я всем сердцем к вашим услугам и рад всячески помочь... Может, денег вам одолжить?

— Спасибо! У меня есть.

— Погодите. У меня тетушка в Сормове. Я могу ей написать... А то оставайтесь у меня,— разволновался Поддубинский.— Вы бог знает что можете подумать...

— Я приду в воскресенье, Харлампий Власович,— как можно приветливее сказал Степан.— Благодарю вас за заботу и совет.

— Да какой совет! Помилуйте... А уж если не устроитесь там — берите извозчика и приезжайте хоть в ночь, хоть за полночь... Я всегда рад принять товарища по борьбе.

— Благодарю, Харлампий Власович,— Халтурин откланялся и поспешил уйти...

Лето только начиналось, но в Нижнем уже развернулась подготовка к ярмарке. Идя в город, Степан видел нескончаемый поток ломовых подвод у грузовых пристаней. В Канавино везли тес, мешки с цементом, бочки с известкой и алебастром. В городе спешно красились крыши домов, обновлялись и «освежались» фасады. Улицы были забиты людьми, куда-то спешившими, озабоченными.

«Наверное, как и в первый мой приезд, гостиницы и постоялые дворы забиты,— подумал Степан,— да и рискованно мне туда соваться... Поеду-ка прямо в Сормово. Справка об увольнении с вагоностроительного в Москве у меня с собой — толкнусь прямо в контору. Может, определюсь столяром...»

С наступлением тепла на вагоностроительном заводе Бериардаки расширялись работы по заготовке вагонных щитов. Столяры были нужны. Халтурина приняли охотно. Однако сказали: жилье ищите сами.

В Сормове — в старинном волжском селе и разросшемся вокруг него рабочем поселке у Степана не было ни одной знакомой души. А уж солнце начинало спускаться к далекому лесу. «Ладно, обойду несколько улиц,— решил Степан,— а если никто не пустит — поеду к Поддубенскому».

Он останавливал прохожих, стучался в дома. Все отвечали одно: «Нет, милый человек, сами живем в тесноте». Уже стало смеркаться, когда Степан, устав от поисков, присел на скамейку у палисадника, огораживавшего высокий пятистенок.

Сидевшая у окна дородная молодая женщина взглянула на него с любопытством. Потом отошла от окна и скоро снова появилась в накинутой на плечи кашмирской шали:

— Молодой человек, вы не фатеру ли ищете? Степан встал, поздоровался.

— Комнату бы снял, если окажется... Женщина зарделась. Высокий и статный, Степан ей показался красавцем.

— А вы холостой или женатый?

— Холостой.

— А откуда приехали?

— Из Петербурга.

— Неужели? И что же, на завод нанимаетесь?

— Да. Я столяр-краснодеревец. Буду работать на отделке классных вагонов.

— Вон что! Значит, вас из Петербурга выписали? — удивленно спросила женщина, любуясь Степаном.

— Вроде бы выписали,— усмехнулся Степан.

— Есть у нас хорошая комната... квартировал один инженер,— бойко заговорила хозяйка,— мы, правда, не сдаем, но для хорошего человека можно и потесниться. Вы заходите.

Степан вошел в дом. В маленькой темной прихожей остановился. Налево была дверь в просторную кухню, направо — в маленькую комнату, прямо — в большую, где сидела хозяйка.

— Сюда, в залу проходите,— пригласила хозяйка и встала навстречу гостю. Она была довольно высокого роста, статная, и полнота не портила ее.

— Вот тут мы и живем,— повела она рукой.— Правда, самого-то сейчас нет дома — уехал с купцами, ну, да это и лучше. Без него-то мы скорее сговоримся.

«Бойкая бабенка»,— подумал Степан, оглядывая исправную обстановку и самую хозяйку.

— А муж у вас тоже по торговой части?

— Нет, он у нас лихач... извозчик... рысака держит.

— Что же, доходное это дело?

— Когда ярмарка — при деньгах живей... Только хлопотно... Другой раз пропадает ночами.

«Ну тебе, голубушка, наверное, это и на руку»,— подумал Степан и тут же спросил:

— А большая семья у вас?

— Дочка с сыном, да бабушка... Они больше тут, в зале пребывают. А вам, если поглянется, вот эту комнату можем сдать. Пойдемте посмотрим.

— Да я уж заглянул, комната хорошая.

— Если желаете — можно и столоваться у нас.

— Это бы лучше. А какова цена?

— Больше других не возьмем,— улыбнулась хозяйка.— Вас как звать-то величать?

— Степан Николаевич.

— А меня — Олимпиада Егоровна,— она церемонно протянула руку,— будем знакомы.

Вошла старушка.

— Вот, маменька, постояльца бог послал в Васину комнатку.

Старуха острыми глазками окинула гостя и, видимо, осталась довольна.

— Что ж, милости просим...

— Так вы оставайтесь ночевать, Степан Николаич, а завтра с Митричем, то есть с моим мужем, съездите за вещами.

— Благодарствую, Олимпиада Егоровна. Может, вам задаток дать?

— Да что вы, Степан Николаич? За кого же вы нас принимаете? Маманя, ты слышишь?.. Нет, никаких задатков нам не надо, а пойдемте-ка лучше ужинать. 

Следующая