Лорис-Меликов еще занимает свой пост министра внутренних дел, но ом знает, что у него нет влияния на нового государя и ему скоро предстоит отставка.

Усилием воли Лорис-Меликов проявил видимость любезности к Герарду и обещал проект Кибальчича отправить экспертам на заключение.

После ухода Герарда Лорис-Меликов остался понуро сидеть в кресле. - Не хватает мне моих забот,— думал он,— так еще возись со всякими проектами, да еще кого? Цареубийцы! Нет! С меня хватит, пусть этим занимаются жандармы».

Проект был передан начальнику Петербургского жандармского управления - генералу Комарову, который 26 марта 1881 года за № 1617 переслал в Департамент государственной полиции проект Кибальчича с таким письмом:

«В удовлетворение ходатайства обвиняемого в государственном преступлении сына священника Николая Кибальчича проект его о воздухоплавательном приборе при сем представить честь имею».

Департамент полиции не послал проекта Кибальчича на экспертизу ученых. Полиция боялась, что ученые признают идею этого проекта ценной и талантливой. Тогда полиция и правительство будут поставлены в чрезвычайно неудобное положение. Ведь Кибальчич через несколько дней будет повешен, чикнут разговоры в Европе, и в своем государстве, что Россия повесила талантливого изобретателя. Спокойнее спрятать проект Кибальчича, никому ) не показывать. Так Департамент полиции и поступил.

На препроводительной к проекту Кибальчича директор Департамента полиции барон И. О. Велио наложил такую резолюцию:

«Приобщить к делу о 1 Мар. Давать это на рассмотр. ученых теперь едва ли будет своевр. и может вызв. только неуместн, толки».

Сколько бюрократического бездушия и тупости ведомственного эгоизма и трусливой подлости заключено в нескольких словах этой резолюции.

Проект Кибальчича был запечатан в конверт, подшит к делу и похоронен и секретном архиве Департамента полиции. Этим обрекалось на забвение замечательное изобретение, одно из самых смелых, какие когда-либо были высказаны. 36 лет оставалось оно неизвестным всем миру; только после гибели самодержавия были сняты запоры с дверей полицейского архива.

В августе 1917 года был обнаружен проект Кибальчича. Он был опубликован после Великой Октябрьской социалистической революции в № 4-5 журнала «Былое» за 1918 год, но эта публикация была сделана небрежно, текст содержал много опечаток и даже пропусков. Научная публикация рукописи по ее оригиналу произведена в 1956 году в книге «Воздухоплавание и авиация и России до 1907 г.», изданной Оборонгизом, и в книге «Пионеры ракетной техники Кибальчич, Циолковский, Цандер, Кондратюк», выпущенной издательством «Наука» в 1964 году.

Послеглавие

Глава ХУК

Герард Владимир Николаевич (1839-1903), адвокат. Выступал на политических процессах 70-80 годов XIX века.

Тихомиров Лев Александрович (1852-1923), бывший член Исполнительной» комитета «Народной воли». В 1882 году эмигрировал за границу. В 1888 году отрекся от своих убеждений и подал прошение о помиловании. В 1889 году получил разрешение вернуться в Россию, где выступал как монархист. После 1917 года отошел от политической деятельности. Автор воспоминаний.

Глава XVIII

ОСОБОЕ ПРИСУТСТВИЕ СЕНАТА

По мере того как разгоралась борьба между революционерами и правительством, возникло столько политических дел, что сосредоточить их все в Особом присутствии Сената не было возможности. Кроме того, иногда и это карательное учреждение, как показал процесс «193-х» выносило мягкие, по мнению царя, приговоры.

После убийства 4 августа 1870 года шефа жандармов Мезенцова 9 августа 78 года был принят закон «О временном подчинении дел о государственных преступлениях и о некоторых преступлениях против должностных лиц ведению военного суда, установленного для военного времени».

Военным судам полагалось рассматривать дела, которые были сопряжены с «вооруженным сопротивлением властям». После покушения А. К. Соловьева на царя 2 апреля 1879 года был издан 5 апреля 1879 года высочайший указ, который дал право временным генерал-губернаторам предавать военному суду, «когда они признают это возможным», обвиняемых в любом государственном преступлении.

Военные суды были послушным орудием в руках царизма. Судили быстро, жестоко, при закрытых Дверях. С. М. Кравчинский писал, что эти суды:

«...являлись лишь узаконенными поставщиками палача; их обязанности строго ограничены обеспечением жертв для эшафота и каторги».

Дело в цареубийстве 1 марта 1881 года предполагалось вначале решить военным судом. Военный министр Д. А. Милютин 4 марта записал в своем дневнике:

«Еще вчера вечером я высказал министру юстиции мое мнение, что было бы во многих отношениях неудобно и неблаговидно повершить столь важное государственное дело второпях, почти втихомолку, в простом заседании военно-окружного суда... Полагаю, что было бы прилично в подобном важном случае подвергнуть злодеев суду Сената».

После понадобилось специальное совещание у царя 6 марта с участием великого князя Владимира Александровича, председателя Комитета министров П. А. Валуева, четырех министров (М. Т. Лорис-Меликова, Д. А. Милютина, Д. Н. Набокова, А. В. Адлерберга) и статс-секретаря, где было решено вести процесс судом Сената.

Милютин 6 марта записал в дневнике:

«... Государь не возражал по существу дела, но настаивал только на сокращении срока, указанного в судебной практике. Впрочем и Набоков предложил некоторые меры к возможному ускорению дела, так чтобы казнь могла совершиться не позже 23 числа. Ранее этого числа и не было бы возможности привести в исполнение приговор."

Как видно из этой записи, кроме казни, других решений суда царское правительство и не ждало.

•

Утром 26 марта 1881 года защелкали замки в камерах и заключенных стали выводить в нижний коридор Дома предварительного заключения. Их выстроили в колонну по одному; по бокам, впереди и сзади каждого первомартовца находились вооруженные револьверами жандармы с обнаженными саблями.

Начальник конвоя прочел грозную инструкцию, по которой арестованные были обязаны беспрекословно подчиняться всем распоряжениям конвоя, имеющего право в случае сопротивления или попытки к побегу прибегнуть к холодному или даже огнестрельному оружию.

По выполнению этой формальности вся процессия двинулась через подземный ход в смежное с Домом предварительного заключения здание Петербургского окружного суда на Литейном проспекте № 4.

В 11 часов дня в Особом присутствии Сената началось слушанием дело первомартовцев.

За большим парадным столом, покрытым массивным красным сукном, заседали судьи-сенаторы в парадных одеждах, украшенных лентами и орденами.

Председательствовал сенатор Э. Я Фукс. Кроме пяти членов сената были сословные представители - граф, барон, купец и волостной старшина -безличные исполнители воли своих знатных коллег. Обвинял прокурор Н. В. Муравьев. Защитниками были присяжные поверенные В. Н, Герард, А. М. Унковский, К. Ф. Хартулари, Е. И. Кедрин, А. А. Герке. Желябов от  защитника отказался. Секретарствовал обер-секретарь Попов. Большой портрет убитого царя обвит траурным крепом. Суд над первомартовцами был по существу комедией суда. Еще до его начала решение уже было предопределено волей самодержца Александра II

Процесс формально был открытым, но пускали по билетам, получить которые мог далеко не каждый.

Большую часть публики составляли сановные особы, крупные помещики-аристократы, богачи, снедаемые любопытством увидеть тех самых «злодеев», которых они воображали чудовищами.

В процессе первомартовцев «публику» представляли, например, принц Петр Ольденбургский, ряд министров (военный, юстиции, финансов), государственный секретарь, государственный контролер, петербургский градоначальник, генералитет, дипломаты.

Блестящие мундиры, изысканные фраки, ордена, звезды, ленты, дорогие дамские наряды.

Русская бесцензурная поэзия так иронично отозвалась о таких судах:

Перед зданием громадным

Экипажей съезд огромный;

Вылезают генералы,

Со звездами люд сановный.

Верно слушать собралися

Знаменитого артиста?

Нет, сегодня в зданьи этом

Судить будут нигилиста...

Представителей печати было 15, в том числе 10 иностранных корреспондентов и 5 русских (от правых газет «Правительственный вестник» «Голос», Новое время», «Порядок», «Московские ведомости»).

В зал суда впускали с подъезда по Шпалерной улице членов суда, свидетелей и высокопоставленных особ с белыми билетами, а с другого подъезда, по Литейному проспекту - остальных лиц с коричневыми билетами. На каждом билете значилась фамилия, имя и отчество, а также звание владельца, подписи инспектора здания судебных установлений и прокурора судебной палаты. Прикладывалась сургучная печать. Полицейские посты и судебные приставы трижды проверяли билеты: у подъезда, в аванзале и у входа в зал заседания суда. 

Адвокат и поэт А. Л. Боровиковский по этому поводу еще в 1877 году писал как бы от имени подсудимых:

Суд ныне мог бы хоть с балетом

Поспорить: сильные земли

Пришли смотреть нас по билетам,

На нас бинокли навели.

Суд явно дворянский. Видно, что дворяне России судят своих непокорных подданных. Все парадно. Все театрально. У аналоя священник в лиловой блестящей шелковой рясе. Она больше похожа на выходной наряд тщеславной, чванливой, пустой купчихи, чем на одежду «кроткого пастыря», а затейливая цепочка наперсного креста священника кажется стеклярусной отделкой наряда купчихи.

На скамье подсудимых сидело шесть человек — четверо мужчин и две женщины. Они представляли собой почти все сословия: Андрей Желябов — крестьянин, Тимофей Михайлов — рабочий из крестьян, Николай Кибальчич — сын священника, Николай Рысаков и Геся Гельфман — мещане, Софья Перовская — дворянка.

Шесть подсудимых втиснуты в тесную дощатую загородку, окруженную сверкающими клинками жандармов.

Крайним в глубине загородки сидит былинный Микула Селянинович - могучий красавец с большой волнистой бородой, со смелым лицом - это Андрей Иванович Желябов.

Рядом с Желябовым - Софья Львовна Перовская - молодая миловидная светловолосая женщина с большими голубыми необыкновенно ясными смелыми глазами, а складка вокруг губ говорит о решительности и настойчивости. Присутствующие знают, что ее прадед Перовский был сыном Алексея Кирилловича Разумовского. А фамилию получил от подмосковного имения Перово, где царица Елизавета Петровна венчалась морганатическим браком с его дядей Алексеем Григорьевичем Разумовским. Изысканные дамы с удивлением смотрят на Перовскую, отец которой был петербургским губернатором.

Невозмутимо сидит Николай Иванович Кибальчич. Его бледное симпатичное лицо совершенно спокойно, оно полно благородного величия, кажется, что этот философ-ученый находится не на суде с неизбежным для него смертным приговором, а на диспуте ученых - уверенный в торжестве своей идеи и в предстоящем триумфальном шествии этой идеи по миру.

Дальше находится хозяйка нескольких конспиративных квартир — миниатюрная Геся Мироновна Гельфман с большой копной волнистых волос на голове, она всегда жила для других, она всегда заботилась о благе других. Лицо ее озабочено, кажется что она не успела еще сделать чего-то кому-то очень нужного.

На спинку скамьи облокотился Тимофей Михайлович Михайлов, молодой, удалой и непокорный парень из деревни Гаврилково на Смоленщине. Работал в Питере на заводе, он всей душой вошел в революцию. При аресте не сдался без борьбы, выпустив шесть пуль, из которых три попали в полицейских. Он весь полон силы и энергии. Это живое воплощение борьбы символизирует недавно народившуюся силу молодого рабочего класса, которому предстоят великие свершения.

Крайним в загородке для подсудимых - Рысаков. Лицо его в красных пятнах, на лбу капли пота, отдельные пряди волос прилипли ко лбу. Он потрясен. Предательством он думал купить себе жизнь. Его предательством на скамью подсудимых попала Перовская, Кибальчич, Михайлов и Гельфман, веселый затейник Саблин застрелился при аресте. Рысаков оплатил свою жизнь такой высокой ценой. Ему обещали жизнь! Это обещание оказалось вероломным. Его судят вместе с другими и неминуемый исход суда — виселица.

Процесс по делу 1 марта 1881 года был для подсудимых трудным испытанием. Убийство государя императора самодержца всея России было реальным фактом. Хотя подсудимые сами царя и не убили, но они принимали в той или иной степени участие в убийстве. И это не оставляло им никаких шансов на сохранение жизни. Находящаяся на процессе избранная публика бала настроена явно враждебно к подсудимым.

Суд происходил вскоре после самого события 1 марта. Рассвирепевшее царское правительство, не сумевшее уберечь своего коронованного венценосца, всю свою злобу хотело выместить на всех выполнявших какую-либо роль в покушении, участь которых уже заранее была предрешена. В такой обстановке Желябов, Перовская, Кибальчич, Михайлов и Гельфман держались героически, выказали силу духа и благородство, разъясняли позицию «Народной воли».

До начала судебного заседания поступило заявление Желябова, в котором указывалось, что Особое присутствие не имеет права рассматривать дело пермомартовцев, а оно должно рассматриваться судом присяжных, который «не только вынесет нам оправдательный приговор, как Вере Засулич, но выразит нам признательность отечества за деятельность особенно полезную." Заявление Желябова по закону должно было рассматриваться в открыто заседании суда. Но это поставило бы суд в неудобное положение: заявление доказывало неподсудность дела первомартовцев Особому присутствию и требовало передачи этого дела суду присяжных. Удовлетворить требование заявления,- значит создать риск оправдания подсудимых, чего мстительно правительство допустить не хотело. Оставить заявление без рассмотрения - это значит явно превратить суд в расправу одной заинтересованно стороны над другой. Присутствующие на суде представители заграничной прессы сообщат об этой несправедливости в Европе, что поставило бы царское правительство в ложное положение.

Фукс скрыл от общественности это заявление. Оно было рассмотрено в совещательной комнате на распорядительном заседании. Суд нашел,— так было потом объявлено,— что заявленный подсудимым отвод о неподсудности дела Особому присутствию лишен всякого законного основания, не заслуживает уважения и оставил заявление без последствий. Уже этим предопределялось неравноправие сторон на суде и превращало суд в мстительную расправу над обвиняемыми.

Прочли обвинительный акт. В нем фамилия Кибальчича не упомянута. Этот акт составлен к 14 марта, когда Кибальчич был еще на свободе. После ареста Кибальчича о нем составлен отдельный дополнительный обвинительный акт, где изложены факты из жизни и деятельности Кибальчича. Он обвиняется в принадлежности к тайному обществу, имеющему цель «ниспровергнуть существующий в империи государственный строй» и в том, что участвовал в покушениях на жизнь

Главными свидетелями на процессе выступали особо надежные лица, на которых обвинение могло положиться.

Из 47 свидетелей было 12 городовых и полицейских чинов, 11 офицеров и солдат рекой охраны, 7 дворников, 6 домохозяек, у которых жили народовольцы, 1 числе остальных фигурировали лейб-гвардейский фельдшер, камер-паж, инженер-генерал, петербургский полицмейстер и царский кучер.

Допрос свидетелей проходил при энергичном участии Желябова. Он находчив, остроумен и весел, да, положительно весел... Своими вопросами он совершенно запутал свидетелей обвинения и заставил некоторых из них отказаться от своих первоначальных показаний. Это ставит в тупик судей.

Обвинение отводит некоторых свидетелей. Желябов заявляет, что он желает опросить некоторых из отведенных свидетелей. Его тон требователен, энергичен. Временами получается впечатление, что он не подсудимый, а главный судья.

Это возмущает «чистую» публику, она начинает шикать, шуметь. Все это мешает ведению суда - вносит беспорядок. На другом процессе Фукс удалил бы публику. На этом же это невозможно: в публике министры, сенаторы, знать...

Административные верхи (включая царя Александра III) с беспокойством надзирали за ходом процесса первомартовцев, вмешиваясь даже в процессуальные детали. Им хотелось сделать процесс более жестким, чем допускал закон.

Петербургский градоначальник Н. М. Баранов пожаловался обер-прокурору сената К. П. Победоносцеву «на слабость председателя, дозволившего подсудимым вдаваться в подробные объяснения их воззрений». Победоносцев донес об этом царю, тот потребовал объяснений у министра юстиции Д. Н. Набокова, последний у председателя суда Э. Я. Фукса.

Министр юстиции Набоков, ссылаясь на желание царя, пытался оказывать давление на председателя суда, чтобы он в этом деле отступил от узаконенных норм, гарантирующих подсудимому возможность защищаться.

Спасая свое положение «первоприсутствующий» на суде зажимал рот подсудимым, неоднократно прерывая их попытки дать оценку политическому положению страны, обрисовать задачи партии. Он одергивал и адвокатов. Так он семь раз вмешался в речь защитника Кибальчича В. Н. Герарда, требуя не говорить то одного, то другого в защиту подсудимого.

В своих воспоминаниях Фукс признал, что во время процесса он сделал отступление от принципа равноправности сторон, а именно, не позволив «Желябову и его соумышленникам излагать их социальное учение». Он не рискнул однако остановить прокурора, когда тот в своей речи «с разными передержками» начал критиковать учение социалистов.

«Слушая речь прокурора,- пишет Фукс,- я мучился вопросом, не остановить ли его? Но по такому делу остановить прокурора — значило бы обрушить на суд тяжкое нарекание, будто последний сочувствует злодеям. Никто бы не понял моих мотивов, почему я остановил прокурора.

Мне следовало,- говорит далее Фукс,— его остановить как потому, что я не допустил касаться этого подсудимым, так и потому, что к учению этому нельзя относиться поверхностно, слегка, без глубокого его изучения. Учение это Теперь распространено во всем цивилизованном мире. Оно имеет свою историю, его надо знать глубоко, чтобы вдаваться в его критику и, чтобы в полемике критическим анализом это учение уничтожить. И Муравьев совершенно напрасно вдался в это рискованное суждение о социализме.

Я видел, чувствовал это, находил крайне необходимым его остановить и. однако не сделал этого... Я промолчал и тем самым попал в неловкое положение, т.е. давал свободу слова одной стороне и зажимал рот другой».

Фукс был обеспокоен возможностью «тяжких нареканий» на суд только господствующего класса-знати, а возможность таких нареканий на суд друга стороны - народа, ему даже и в голову не приходит. Нарекания последней стороны ничем не грозят, ни ухудшением материального благополучия, ни провалом карьеры.

Приглашены эксперты... Теперь слово за Кибальчичем. Он величественно спокоен и дает свои объяснения экспертам удивительно точно, ясно, логично. Эксперты захвачены его лекцией. Да, это лекция знаменитого профессора студентам, которые преклоняются пред его знаниями, пред его способностью передать эти знания другим.

Секрет устройства бомб Кибальчича поставил в тупик царских экспертов. Видный историк М. Н. Покровский верно подметил: «Народовольческая техника обогнала даже западноевропейскую; бомбы, приготовленные для 1 марта Кибальчичем, были настоящим «новым словом» в этой области».

Эксперты дают высокую оценку бомбам Кибальчича. Это самое лучшее из того, что им когда-либо приходилось видеть.

Председатель суда обращается к эксперту генерал-майору артиллерии Н. П. Федорову:

— Известен ли вам в науке такой тип метательных взрывчатых снаряд , или это совершенно новый тип, которого до сих пор еще не видели  и о. котором не читали в научных сочинениях?

- О таком аппарате, где сделано такое приспособление, что от гремучей ртути взрывается пироксилин, пропитанный нитроглицерином, а затем гремучий студень с камфарой, я еще не слышал.

Генерал Федоров волей-неволей восхваляет «продукцию» Кибальчича. Высокая оценка также дана подкопу и мине на Малой Садовой.

Делается попытка уменьшить значение работ Кибальчича заявлением другого эксперта - полковника Шах-Назарова:

— Гремучий студень известен только недавно и, очевидно, что он привезен из-за границы.

Но Кибальчич с достоинством и убедительностью заявляет:

— Нет, этот студень сделан нами, — и очень убедительная и ясная лекция о приготовлении гремучего студня.

Величие глубокого ума, благородной простоты, кристаллической честности и абсолютного самопожертвования импонирует даже аристократической публике.

Присутствовавший на суде военный министр Д. А. Милютин в своем дневнике 26 марта 1881 г. записал:

«Затем Кибальчич говорил складно, с энергией, и обрисовал свою роль в организации заговора - специалиста-техника. Он прямо заявил, что по своему характеру не считает себя способным к активной роли или к убийству, но сочувствуя цели социалистов-революционеров, принял на себя изготовление составов и снарядов, нужных для приведение в исполнение их замыслов».

Председательствующий на суде Фукс в своих воспоминаниях заявляет: «Подсудимые вели себя независимо и необыкновенно стойко». Характеризуя обвиняемых, он дает такую оценку: -Кибальчич — вот замечательный ум, необыкновенная выдержка, адская энергия и поразительная стойкость».

Мужество первомартовцев на суде вызвало уважение у тех, кто ранее их не знал или не понимал. Так случилось и с известным художником Константином Маковским, который сначала крайне неприязненно отнесся к народовольцам, совершившим покушение на Александра II. Однако, когда Маковский увидел и услышал Желябова, Перовскую и Кибальчича на суде, ему пришлось изменить свое предвзятое мнение о революционерах, что и нашло свое отражение на рисунке.

На суде присутствовал еще один художник Павел Яковлевич Пясецкий, врач, путешественник, который сделал карандашные портреты первомартовцев (сообщение С. Краюхина из Ленинграда «Запечатлел народовольцев в суде» //Известия, № 32.-1989, 22 янв.). По мнению краеведа А. Устинских первомартовцы на этом рисунке изображены как «народные герои... несломленные, уверенные в правоте свершенного».

К. Маркс писал дочери 11 апреля (по новому стилю) 1881 года: «Следила ли ты за судебным процессом против организаторов покушения в С.-Петербурге. Это действительно деловые люди, без мелодраматической позы, простые, деловые, геройские».

Идет допрос подсудимых. Фукс старательно зажимает им рот. Он не позволяет им говорить о политике царского правительства, о социализме, о причинах возникновения террора. Но несмотря на все старания Фукса, внимательному и объективному наблюдателю становится ясным, что этот суд над цареубийцами превращается волей-неволей и в суд над правительством, над его политикой.

Первое кредо молодого прокурора Н. В. Муравьева состояло в следующем: «Суд должен быть прежде всего верноподданным проводником самодержавной воли монарха. Непоколебимо карать всех, посягающих на достоинство правительственной власти - вот безошибочное толкование монаршей воли».

Н. В. Муравьев преданно служит господствующему классу Российской знати. Его второе кредо: «Суд обязан щадить высшее сословие в стране».

Среди подсудимых есть несомненная представительница высшего сословия - это Софья Перовская. Многие из ее родственников были министрами, губернаторами, сенаторами, генералами. Отец - бывший петербургский губернатор. Да и он, Николай Муравьев, был другом детства Сони Перовской. Он хочет забыть то время, когда его отец был губернатором в Пскове, вице-губернатором — отец Сони. Только забор разделял их усадьбы.

Мать Николая Муравьева умерла, когда он был маленьким и мать Сони — Варвара Степановна всячески старалась приголубить осиротевшего. Николай Муравьев много времени проводил в доме Перовских, играл с маленькой Соней.

Теперь Н. В. Муравьев кичится знатностью и аристократичностью своего рода. Но знатный род Муравьевых делился на две группы: Муравьевых-вешателей и Муравьевых, которых вешали. Николай Муравьев еще юношей решил, что будет принадлежать к первой группе. Свое назначение прокурором суда над цареубийцами он принял как особую милость судьбы, как счастливый случай сделать блестящую карьеру...

Судьба остальных подсудимых ясна: это крестьяне, мещане и один из духовного звания. Казнь их не вызовет негодования. Как же быть? От его удачного выступления на этом процессе зависит вся его будущая карьера. Если он провалится на этом процессе, то второго такого случая выдвинуться может и не представится.

Прокурор Муравьев тщательно готовился к выступлению. У него все продумано, все рассчитано. У него заготовлено много эффектных сильных паз, продуманы и прорепетированы перед зеркалом его жесты и движения. Но Перовская... как с ней поступить, чтобы не попасть в немилость, чтобы не провалить карьеру? Ведь карьера для него самое важное! От удачи на этом процессе зависит, будет ли он министром юстиции или в захолустном городе прокурором судебной палаты. Муравьев волнуется, он полон тревоги, он не знает как поступить...

Рано утром Муравьева вызвал министр юстиции Набоков и сообщил волю нового царя: . .

«Всех шестерых повесить!»

Теперь Муравьеву все ясно. Сразу отлетели воспоминания о днях детства в доме Перовских. Теперь Муравьев ошибки не допустит. Теперь молох царского правосудия «виселица» - получит очередную жертву - шесть повешенных. Шесть трупов — это шесть ступенек для Муравьева к посту министра юстиции. Теперь он уверен в своем успехе.

Настало время выступления прокурора Муравьева. Он высок, тонок и гибок. Голова у него большая, глаза раскосые - дань старой монгольской крови, лоб большой, тусклый, челюсти тяжелые - очень мощные. Головой он напоминает бульдога, а изгиб его тела - это изгиб зверя-хищника, приготовившегося к прыжку на свою жертву.

В своей довольно посредственной, но патетической пятичасовой речи прокурор Муравьев намеренно тасовал факты и сгущал краски, чтобы разжечь против подсудимых у судей, публики и всего общества палаческие настроения.

Прокурор силится изобразить убийц царя как уголовников, как рыцарей большой дороги, как фанатиков убийства ради убийства, все разрушающих ради разрушения, как негодный осадок общества. Он старается их представить олицетворением безнравственности и жестокости, вообще будто бы свойственных революционерам.

Здесь следует отметить, что С. Л. Перовская на суде в своем последнем слове возразила прокурору:

«Относительно обвинения меня и других в безнравственности, жестокости и пренебрежении к общечеловеческому мнению, относительности всех этих обвинений я позволю себе возражать и сошлюсь на то, что тот, кто знает нашу жизнь и условия, при которых нам приходилось действовать, не бросит в нас ни обвинения в безнравственности, ни обвинения в жестокости».

Продолжая свою обвинительную речь прокурор в мрачных таинственных красках изображает подполье, адскую лабораторию, бомбы, динамит, борьбу одиночек и небольших групп с грозными силами неограниченного повелителя одной шестой мира.

Муравьев переходит к обвинению каждого из подсудимых. Рысакова, Гельфман и Михайлова он оставляет в тени, главную же тяжесть обвинения он обрушивает на Желябова, Перовскую и Кибальчича.

Муравьев хотя и назвал Кибальчича «недоучившимся семинаристом», отметил, что он «талантливый лектор и изобретатель». Прокурор признает, что Кибальчич изобрел метательные снаряды совершенно нового, до сих пор неизвестного типа, которого не знают эксперты военного министерства.

Заканчивает Муравьев свое выступление требованием смертной казни всех шести подсудимых... Уже всем понятно, какой будет приговор суда.

•

Находясь на скамье подсудимых Геся Гельфман все время думала о ев ем ужасном положении. Ее казнят. Это наверное. Но ведь она беременна уже четвертый месяц. Но тогда казнят и ребенка... За что? Если же сейчас во время суда, заявить о своей беременности, то не подумают ли товарищи что под этим предлогом она просит пощады? Не подумают ли они, что мыс о собственной жизни руководит ею?

Хорошо бы посоветоваться с; Соней. Та ее поймет... Но она сидит далеко, рядом со своим любимым Андреем. Последние дни их так поздно при шедшей любви. С мужем Николаем Колодкевичем тоже посоветоваться не возможно. Он арестован еще 26 января 1881 года.

Николая, умного, душевного Николая, она горячо любила. Он дал б! верный ответ на мучавший ее вопрос: заявить ли на суде о своей беременности? А может быть попросить свидания с Николаем? Но это после приговора суда. Ведь она никого не убивала, бомб не изготовляла, прокламаций не сочиняла, в подкопах не участвовала...

Выступили защитники. Речи их были формальны. За их речами скрывало один вывод:

«Все усилия защитников бесполезны и бесцельны, ведь приговор подсудимым вынесен царем еще до начала суда, и изменить этого приговора никто не может».

Только защитник Кибальчич; Герард не мог согласиться с безнадежностью положения. Вся душа его рвалась к активной деятельности для защиты, для спасения своего подзащитного.

Кибальчич... Сколько силы, ума, благородства, добра, безукоризненной порядочности и скромности, сколько талантливости и потенциальных великих открытий и изобретений заключено в одном этом человеке! Сколько счастья и блага он может принести человечеству. Нельзя допустить, чтобы он сделался жертвой для виселицы. Его нужно спасти! Спасти во что бы то ни было! Спасти для великого будущего родины, для ее славы, для величия родного народа!

Герард говорит: — Судья должен углубиться в то, что могло привести преступника с пути законности к  совершенному преступлению.

Защитник в завуалированной форме говорит о произволе, жестокости, несправедливости, царящих на русской земле, о муках, страданиях, нищете, голоде, болезнях и непосильном труде, которым подвергается русский народ.

Но председатель суда обрывает Герарда. Он «зажимает ему рот», он не дает ему говорить о политических преследованиях в стране, вызывюащих террор и прочие потрясения.

Герард переходит к описанию личности Кибальчича: - Кибальчич в 1871 году, следовательно, в 17 лет окончил курс Новгород-Северской гимназии. Если он окончил курс в 17 лет, то это уже указывает на человека, который был одарен от природы прилежанием и способностями выходящими из ряда. В этом возрасте редко оканчивают курс...

Герард переходит к характеристике личности Кибальчича как человека исключительных способностей, преданного науке:

— Когда я явился к Кибальчичу, как назначенный ему защитник, меня прежде всего поразило, что он был занят совершенно другим делом, ничуть не касающимся настоящего процесса. Он был погружен в изыскание, которое он делал, о каком-то воздухоплавательном снаряде, он жаждал, чтобы ему дали возможность написать свои математические изыскания об этом изобретении. Он их написал и представил начальству. Вот с каким человеком вы имеете дело! - Этими словами закончил Герард свое выступление на суде.

Сам Н. И. Кибальчич держал себя на суде с необыкновенным, поразившим всех, спокойствием, выдержкой и достоинством. Все его поведение на суде, его ответы на вопросы судей и прокурора, его речи показывали, что он совершенно не думает о своей судьбе, что он не стремится к защите своей персоны, все его старания и стремления сводится к тому, чтобы доказать несправедливость, неразумность и нецелесообразность проводимой правительством политики. В своем последнем слове он сказал:

— Видя обострение борьбы правительства с партией и предвидя, что ей придется прибегнуть к таким средствам, на которые она раньше не решалась, я решил запастись теми техническими и химическими сведениями, которые для этого нужны.

Я прочитал все, что мог достать на русском, французском, немецком и английском языках, касающееся литературы взрывчатых веществ, старался идти, так сказать au courant науки по данному вопросу, и все время, когда велась эта борьба, пока являлась необходимость для партии в технических сведениях, я содействовал в этом отношении партии.

Таким образом, я участвовал в покушении под Москвой, Александровском и Одессой и вместе с другими лицами принимал участие в изготовлении снарядов...

Всякий раз являлась надобность подготовить динамит, я участвовал в этом. Но нужно заметить, что мое участие в террористической деятельное ограничивалось исключительно научно-технической сферой.

Я говорю это не для того, чтобы снимать с себя часть обвинения, просто по чувству справедливости. Я не принимал участия в обсуждении во роса о том, каким образом произвести взрыв и где и какие люди будут этом участвовать. Мое участие было чисто научное. Я даже не знал относительно взрыва 5 февраля, что такой взрыв будет. Я принимал участие приготовлении динамита для этого взрыва, но о самом взрыве и форме его я узнал только из газет.

Точно так же чувство справедливости побуждает меня заявить, что : изготовлении метательных снарядов, то есть в изобретении идеи, в приспособлении участвовал не я один. Это была скорее коллективная работа.

Фукс. Для суда необходимо знать, приготовляя динамит и снаряды, знали ли вы, что они предназначаются для этой цели?

Кибальчич. Да, конечно, эти не могло не быть мне известно. Я знал и не мог не знать,

Я должен повторить еще то, что сказал относительно своего участия в мине на Малой Садовой. Я не принимал там участия в подкопе и вся мое задача ограничивалась научными техническими советами и указаниями и за тем устройством запала. Так, я должен был решить вопрос, какое количестве динамита на мину на Малой Садовой должно быть употреблено для того, чтобы, во-первых, достигнуть предположенной цели, а, во-вторых, не принести никакого вреда частным лицам, которые находились бы на тротуаре, а тем более в домах.

Я обсуждал этот вопрос и решил, что употребленное количество динамита было, так сказать, минимальным, которое необходимо для того, чтобы достигнуть цели и не принести ущерба частным лицам.

Далее Кибальчич еще раз возвращается к характеристике своего отношения к террору и личного участия в революционной организации:

- О своем фактическом отношении к событиям 1 марта я говорил уже ранее. Теперь, пользуясь правом слова, я скажу о своем нравственном отношении, о том логическом пути, по которому я пришел к известным выводам.

Я в числе других социалистов признаю право каждого на жизнь, свободу, благосостояние и развитие всех нравственных и умственных сил человеческой природы. С этой точки зрения отнятие жизни человека и не с этой только, но и вообще с человеческой точки зрения — является вещью ужасной...

Господин прокурор в своей речи, блестящей и красивой, заявил сомнение на мое возражение, высказанное раньше, что для меня лично и для партии вообще желательно прекращение террористической деятельности и направление силы партии исключительно на деятельность другую. Он выставил в частности меня и вообще партию лицами, проповедующими террор для террора, выставил лицами, предпочитающими насильственные действия мирным средствам только потому, что они насильственные.

Какая это страшная невероятная любовь к насилию и крови! Мое личное желание и желание других лиц, как мне известно, мирное решение вопроса. 

Фукс. Я приглашаю вас касаться только вашей защиты. 

Кибальчич. Господин прокурор говорил, что весьма важно выяснение нравственной личности подсудимого. Я полагаю, что то, что я говорил, относится к характеристике моей нравственной и умственной личности, если заявляю свое мнение об известных существенных вопросах, которые теперь волнуют всю Россию и обращают на себя внимание.

Я внимательно следил за речью господина прокурора именно за тем как он определяет причину революционного движения и вот что я вынес: произошла реформа, все элементы были передвинуты, в обществе образовался негодный осадок, этому осадку нечего было делать, и чтобы изобрести дело, этот осадок изобрел революцию.

Все отношение господина прокурора к вопросу о том, каким образом достигнуть того, чтобы эти печальные события, которые вам известны, больше: не повторялись, как верное для этого средство им указывается на то, чтобы не давать никаких послаблений, чтобы карать и карать, но, к сожалению, я не могу согласиться с господином прокурором в том, чтобы рекомендованное им средство привело к желательному результату.

Затем уже по частному вопросу я имею сделать заявление насчет одной :щи, о которой уже говорил мой защитник. Я написал проект воздухоплавательного аппарата. Я полагаю, что этот аппарат вполне осуществим. Я представил подробное изложение этого проекта с рисунками и вычислениями.

Так как, вероятно, я уже не буду иметь возможности выслушать взгляд экспертов на этот проект и вообще не буду иметь возможности следить за его судьбой и возможно предусмотреть такую случайность, что кто-нибудь воспользуется этим моим проектом, то я теперь публично заявляю, что проект мой и эскиз его, составленный мною, находится у господина Герарда.

В последнем слове Кибальчича бросается в глаза, что он совершенно не заботится о собственной судьбе, он ничем не показывает стремления облегчить свою участь. Правдиво и благородно на вопрос первоприсутствующего отвечает, что он знал, для чего изготовлял взрывчатые вещества. Не мог этого не знать. Вся его речь направлена в защиту партии и порицание неправильной и вредной политики правительства.

В заключительной части своей речи Кибальчич беспокоится о судьбе своего летательного аппарата. Он не только заботится, чтобы вообще изобретение его было использовано, его волнует, чтобы его изобретение не уплыло за границу, вследствие чего его любимая Родина будет лишена славы этого изобретения. Он и здесь на краю своей раскрытой могилы — великий патриот и народолюбец.

Закончились последние речи подсудимых. Суд удалился для вынесения приговора. Все было ясно, каким будет этот приговор.

Суд закончился 29 марта 1881 года в 6 часов 20 минут утра. Андрей Иванович Желябов, Софья Львовна Перовская, Николай Иванович Кибальчич, Тимофей Михайлович Михайлов, Геся Мироновна Гельфман и Николай Рысаков приговорены к смертной казни через повешение.

Давался суточный срок на подачу кассационной жалобы. Ни один из осужденных кассационной жалобы не подал. Гельфман подала просьбу о разрешении ей свидания с Колодкевичем, содержавшимся в тюрьме. Ей в этом было отказано.

•

В ночь с 29 на 30 марта в одиночную камеру Кибальчича явился его защитник присяжный поверенный Герард. Он явно взволнован. Со своими коллегами, защитниками других осужденных, он несколько часов совещался, что предпринять, чтобы спасти своих подзащитных от смерти. Вид Кибальчича опять его поразил до глубины души. Он был совершенно спокоен и большим вниманием занимался какими-то вычислениями. Приготовленная Герардом первая фраза:

— Мужайтесь, Николай Иванович, не все еще потеряно, — застряла и не сошла с уст адвоката.

Герард понял, каким пустым будет звучать его призыв Кибальчича к мужеству. Кибальчича — самого мужественного человека, какого видел когда-либо он — известный адвокат с большой практикой и большим количеством бывших его подзащитных.

— Николай Иванович, помогите мне спасти вашу жизнь. Это мой святой долг. Вы нужны для России, для славы Родины, для человечества. Михайлов и Рысаков уже подали ходатайство о помиловании. Есть много шансов на удовлетворение этого ходатайства: молодость, неопытность, безупречная прежняя жизнь... Пишите письмо на высочайшее имя о помиловании. Я ручаюсь, что оно будет удовлетворено.

Кибальчич с безразличием слушает Герарда, но тот продолжает:

— Вы покорили суд своей благородной правдивостью, спокойствием, выдержкой, умом. Все это известно царю. Известна и ваша необыкновенная талантливость. Даже прокурор Муравьев с уважением отзывался о ваших лекторских способностях и вашем добросовестном труде по изучению взрывчатых веществ. Жандармерия считает вас ученым-химиком, очень талантливым человеком. Пишите ходатайство, вам даруют жизнь!

- Правительство даст мне взятку в виде жизни и ею я буду привязан к бесконечной цепи преступлений, беззаконий и произвола, совершаемых самым преступным в мире правительством. Я лишен буду возможности бороться с этим злом. Меня поставят в положение молчаливого соучастия в мучительстве моего родного народа.

Войдя в партию, борющуюся с самодержавием, я уже тем самым обрек себя смерти от этого заклятого врага; а теперь просить его милости... С его окровавленных рук получить себе жизнь. Нет! Это значит уронить достоинство партии...

Когда я вступал в партию, на ее знамени было написано «Свобода или смерть». Не удалось пока завоевать свободы, — но смерти у меня никто не отнимет. Нет! Лучше достойно умереть, чем недостойно жить. Просить помилования я не буду.

Герард понял бесполезность возражений. «Можно возбудить ходатайство о помиловании Кибальчича от имени его родных»,- мелькнуло в голове Герарда.

— Скажите, Николай Иванович, кто из ваших родных находится сейчас в Петербурге? Назовите мне их и укажите адреса.

— Никого из родных.

- Может быть невеста?

— В Петербурге нет невесты...

Умное энергичное лицо Герарда потускнело. Он весь как-то сгорбился. Первый раз за всю его большую практику его подзащитный непоколебимо шел на смерть.

Кибальчич чувствовал всю нравственную правоту в этом деле, свою любовь к народу, ради счастья которого первомартовцы жертвовали своей жизнью, не хотел унизиться и получить сохранение жизни от заклятого врага народа — самодержавия.

30 марта днем всех первомартовцев снова усадили на скамью подсудных для заслушивания окончательного приговора после «высочайшего соизволения» на лишение осужденной дворянки всех прав состояния.

Впереди Геси Гельфман сидит Михайлов, сзади — Кибальчич. С ним она часто встречалась на нескольких конспиративных квартирах. К ней он принес утром 1 марта две последние бомбы. Он даст правильный совет.

Шепотом Геся сообщила Николаю о своем положении и коснулась пальцем рта:

«Не надо говорить нашим!»

Кибальчич взглянул на Гельфман понимающим, сочувствующим взглядом, пожал ее руку и сейчас же зашептался со своим защитником В.Н. Герардом, сидевшим впереди него на адвокатской скамье.

Герард, выслушав Кибальчича, обернулся, внимательно посмотрел на Гельфман и немедленно вступил в переговоры с защитником Гельфман Л. А. Герке.

В «Деле о совершенном 1 марта 1881 года злодеянии, жертвой коего пал в бозе почивший государь император Александр Николаевич» сохранилось следующее заявление, полученное 30 марта в 10 часов вечера:

«Г. Исполняющему обязанности прокурора при Особом присутствии правительствующего Сената. Приговоренной к смертной казни Геси Мироновны Гельфман

Заявление.

Ввиду приговора Особого присутствия Сената, о мне состоявшегося, считаю нравственным долгом заявить, что я беременна на четвертом месяце. Подать это заявление доверю присяжному поверенному Августу Антоновичу Герке.

Геся Гельфман.

30 марта 1881».

На другой день, 31 марта, Гельфман была освидетельствована врачами в присутствии лиц прокурорского надзора и петербургского градоначальника. Была установлена беременность на четвертом лунном месяце...

Кибальчич продолжает борьбу за свое изобретение. Обреченный на смерть с нетерпением он ждет суждения о ценности его заветной мысли.

Не дождавшись сообщения о результатах экспертизы ученых по своему проекту, Кибальчич 31 марта, уже будучи приговоренным к повешению, обращается к министру внутренних дел Лорис-Меликову с письмом:

«По распоряжению Вашего сиятельства мой проект воздухоплавательного аппарата передан на рассмотрение технического комитета. Не можете ли Вы, Ваше сиятельство, сделать распоряжение о дозволении мне иметь свидание с кем-либо из членов комитета по поводу этого проекта не позже завтрашнего утра или, по крайней мере, получить письменный ответ экспертизы, рассматривавшей мой проект, тоже не позже завтрашнего дня.

Прошу, Ваше сиятельство, дозволить мне предсмертное свидание со всеми моими товарищами по процессу или по крайней мере с Желябовым  и Перовской».

Предсмертная просьба Кибальчича осталась без последствия. Кибальчич так и не получил заключения экспертизы по своему проекту. Кибальчич обманут. Его проект никуда дальше Департамента полиции не пошел и никем на рассматривался. Свидания с другими первомартовцами также никому не дали.

Следующая