Сонино время настолько заполнено, что она не успевает оглянуться, как проходит неделя и наступает суббота.

В субботу она приходит домой раньше, чем в другие дни, особенно тщательно убирает комнату, потом накрывает на стол, ставит самовар. Гости — работники новой типографии Ивановская и совсем юная Лила Терентьева не заставляют себя долго ждать. Их жизнь — это жизнь затворников. Субботний вечер, проведенный в квартире у Войновой и Слатвинского, — единственное дозволенное им развлечение.

И не только развлечение. Соня рассказывает им о том, что творится на свете, вводит их в курс дел, старается в один вечер вознаградить их за целую неделю затворничества. При каждой встрече Лила снова и снова просит Соню дать ей боевую работу.

— Неужели вы думаете, Лила, — говорит как-то Соня, поглаживая ее по голове, — что работа печати меньше нужна партии, чем бросание бомб? 

Соня и Андрей Иванович придают огромное значение новой, только что сорганизовавшейся рабочей газете.

Рабочая организация вовлекает в себя все большее число членов. Ее разветвления имеются на всех оборонных заводах Петербурга, она растет быстро, но все-таки гораздо медленнее, чем хотелось бы.

Создать газету для рабочих, которую будет читать множество людей,. — вот что кажется сейчас Исполнительному Комитету первоочередной задачей. Газета создается интеллигенцией при участии рабочих.

В одну из ближайших суббот Желябов при гостях торжественно вручает Соне первый оттиск «Рабочей газеты».

— Всеми силами будем мы в «Рабочей газете», — произносит она взволнованным голосом, — разрушать въевшуюся идею царского авторитета и взрастим в народе веру в собственные силы, сознание мощи трудового народа.

И вот уже прошли не только недели и месяцы, но и год. 31 декабря на Забалканском проспекте, в помещении динамитной мастерской, собрались народовольцы, но не для очередного заседания, а для встречи Нового года.

Новый год! Что Соня могла от него ждать? Все того же — чтобы кошмар, который давил их, оказался, наконец, позади. Она огляделась вокруг. Гости собрались все свои — те, которых ей приходилось видеть почти каждый день. Но сейчас, когда мысли ее не были поглощены делом, она заметила то, что давно уже перестала замечать: как молоды все собравшиеся .и как много среди них по-настоящему красивых.

На столе вкусные вещи, вино. Все, как у всех. Музыка, пение, танцы. Лила Терентьева, у которой прекрасное контральто, поет украинские песни. Желябов подпевает ей с увлечением. Пародируя настоящий бал, он не пропустил ни одной дамы и ни одного танца. Начал с лансье и кадрили и кончил тем, что пошел вместе с Саблиным плясать трепака.

Соня невольно улыбнулась ему. Он был сегодня еще красивее, чем всегда, отплясывал с особенным задором. Этот человек ничего не умел делать наполовину и сейчас веселился от души. Но Соня очень хорошо знала, что и на него порой нападала тоска. Террор выкачивал из них все силы.

— Мы проживаем капитал, — не раз говорил Андрей Иванович.

Террор оказался страшным божеством: он целиком завладевал людьми, занимал все их помыслы, заставлял забывать обо всем. А она и ее Андрей старались не поддаваться этому, старались находить в себе силы для другой работы.

— Я докажу им, что можно заниматься террором и работать в народе, — сказал как-то Желябов о чернопередельцах, которые жаловались, что террор мешает их работе.

Он действительно успевал и то и другое, но Соня видела, сколько это. ему стоило сил. У него, который гордился своим здоровьем, бывали обмороки.

Желябов участвовал во всех предприятиях. Его знали под именами Тараса, Захара, Бориса. У него было много имен, и он один исполнял работу многих людей. А она, Соня, изо всех сил старалась не отставать от него.

— Господа, сегодня вечер без дел, — предупреждали устроители каждого вновь приходящего.

Но не говорить было легче, чем не думать. Несмотря на оживленные разговоры, дружные взрывы смеха, то на одном, то на другом лице вдруг без видимой причины исчезала улыбка, хмурились брови.

Чем больше Соня старалась освободиться от тяжелых мыслей, тем больше они ее преследовали. И не она одна была грустна в эту новогоднюю ночь. Ведь люди, собравшиеся здесь, были обречены и, главное, знали о своей обреченности.

Окончившийся год невольно заставлял подводить итоги, а итоги были невеселые. Далеко не все те, которые встречали его вместе, были теперь на свободе. И кто мог сказать с уверенностью, многим ли из собравшихся здесь сегодня удастся встретить следующий, 1882 год.

В доме на углу Вознесенского проспекта и Екатерининского канала собралось несколько человек. В их числе — Соня. Квартира холодная, неуютная и вдобавок к тому еще не обжитая. Но у нее есть несомненные достоинства: из балконной двери открывается вид сразу на две улицы, двор проходной, и, что главное, в нем всегда легко затеряться — множество людей все время идет в баню или из бани.

Сегодня здесь первое заседание Исполнительного Комитета. Квартира снята специально для этих заседаний. Люди понемногу собираются. Вдруг в комнату, весь в снегу, не отряхиваясь, не снимая шапку, входит хозяин квартиры Исаев. По его виду все сразу понимают: случилось нечто необычайное. Исаев кладет на стол письмо и говорит: — От Нечаева из равелина.

Слова его звучат так же дико, как если бы он сказал: «От Степана Разина с того света».

Нечаев пишет не как пленник, не как человек, вырванный от жизни, а как борющийся революционер. Он в курсе всех дел «Народной воли». Он дает советы, задает вопросы, строит планы.

Его не согнуло почти десятилетнее пребывание в Алексеевском равелине. Взаперти, в кандалах, прикованный к стене, он сумел подчинить своей воле всю команду Алексеевского равелина. Те, которых считали стражниками, на самом деле давно стали его слугами. Они доставляли ему "Народную волю" и прокламации, приносили в его камеру письменные принадлежности. С помощью этих людей Нечаев вступил в переписку с Ширяевым, а теперь по указанному Ширяевым адресу и Исполнительным Комитетом.

Нечаев... Соня многo думала о нем когда-то и осудила его в своей душе. А сейчас, как и все ее товарищи, поражена стойкостью этого человека, силой его духа. "Освободить",— думает она,

- Освободить! — решают все прежде, чем успевают дочитать письмо.

ДЕЛО ПЕРВОГО МАРТА

Они проявили величайшее самопожертвование и своим героическим террористическим методом борьбы вызывали удивление всего мира. Несомненно, эти жертвы пали ие напрасно, несомненно, они способствовали — прямо или косвенно — последующему революционному воспитанию русского народа. Но своей непосредственной цели, пробуждения народной революции, они не достигли и не могли достигнуть.

В. И. Ленин

Февраль месяц

24 января арестовали Фриденсона. 25-го в устроенную у него в квартире засаду попал Баранников.

Близится решительное сражение. Идет агитация среди рабочих. Готовится новое, седьмое по счету, покушение на царя.

Позади двадцать одна смертная казнь, мрак тюрем и каторги, впереди — последний бой. А что дальше?

Соня и Желябов идут вместе к Технологическому институту. На ней коричневое пальто с черным меховым воротником и круглая бархатная шляпа с пером. Соня устала. Днем и ночью мысли все об одном и том же. И сейчас, в этот воскресный, праздничный для всех день, она может говорить только о деле. Желябов слушает ее, задумчиво глядя вперед.

Ослепительный снег. Медленно прогуливаются люди. Проносятся легкие санки по накатанной дороге. Проходят, весело смеясь, две девушки с коньками. Соня видит все это и не видит. По белому снегу прыгают темные пятна. Голоса доносятся как будто недалека.

Вот и конка. Вагон, громыхая, трогается. Они остаются на площадке. В случае чего можно соскочить. До Невского вместе, а дальше в разные стороны.

Сегодня Сонина очередь дежурить на пути из манежа во дворец. Ей удалось уже установить, что в выездах царя есть известная закономерность. Она знала, что в будни он направляется около часа в Летний сад, возвращается всегда в разное время и разными путями, а по воскресеньям ездит большей частью по Невскому и Малой Садовой в Михайловский манеж, делает там смотр войскам и на обратном пути иногда заезжает в Михайловский дворец.

Простившись с Желябовым, Соня пошла по Большой Садовой и Инженерной. У Михайловского дворца уже ждала царская карета с придворным кучером и конвойным казаком на козлах. По тротуару прогуливались знакомые фигуры переодетых полицейских. Их на царском пути всегда было множество. Следить так, чтобы тебя при этом не выследили.

Соня сделала крюк, вышла на Инженерную перед дворцом у Михайловского театра и пошла вдоль Екатерининского канала.

Вскоре ее обогнала царская карета. Двое конвойных казаков на вороных конях впереди, двое — по бокам, двое — сзади. Заломленные папахи, красные черкески, серебряные кинжалы. Позади в санках полицмейстер и еще какой-то военный.

Соня едва успела заметить, что, поворачивая на Екатерининский канал, карета замедлила ход.

«Так и есть, — подумала она, — на повороте кучер, конечно, должен сдержать лошадей. Вот удобное место для нападения — узкое, пустынное. Здесь могло бы обойтись без лишних жертв».

Соня шла в глубокой задумчивости. Итак, все было ясно — надо выбрать для покушения воскресный день. Если мина на Малой Садовой не взорвется, в резерве четыре метальщика, в крайнем случае — Желябов с кинжалом. Если же царь не поедет по Малой Садовой, придется обойтись без мины и встретить его именно здесь, на повороте.

Несколькими часами позднее Желябов подошел по Невскому к углу Малой Садовой и спустился в подвал, над которым висела вывеска: «Склад русских сыров Кобозева».

С виду сырная лавка Кобозева ничем не отличалась от других таких же лавок. У стен, как полагается, стояли ящики и бочки, на полках лежали огромные круги сыра. Половину жилой комнаты занимала широкая кровать с горой подушек. На стене висел портрет царя. В углу перед иконой теплилась лампадка.

Из этой лавки велся подкоп, а под именем Кобозевых проживали члены Исполнительного Комитета Богданович и Якимова.

Казалось бы, хозяин лавки — широколицый, с рыжей окладистой бородой — купец как купец. Хозяйка — скуластая, с челкой, с вятским говорком — под стать мужу. Тем не менее соседи торговцы и, главное, старший дворник скоро стали замечать что-то неладное. Кобозев хвастался барышами, а соседи видели, что торговец он никудышный и торговля у него идет из рук вон плохо. А тут еще кто-то приметил, что жена его как-то не ночевала дома и, что совсем не годилось для купчихи, курила папиросы.

Когда Желябов вошел в жилую комнату лавки, деревянная обшивка передней стены была частью снята и в обнаженном месте стены зияло; черное отверстие. На полу стоял зажженный фонарь. Кроме хозяев, в комнате находился Суханов. Его волосы слиплись и свисли на лоб, рубашка на нем была мокрая, вся в грязи. Никто бы не мог узнать в этом чернорабочем блестящего морского офицера. Суханов наравне с другими участвовал в земляных работах и, как знаток минного дела, руководил всем предприятием.

— Мы наткнулись на деревянную водосточную трубу, — сказал он Желябову. — Новое препятствие... Труба размером аршин на аршин.

— А нельзя ее обойти, как тогда железную, водопроводную?

— Невозможно. Если копать ниже, выступит подпочвенная вода. Нас зальет. Копать выше — может обвалиться мостовая... Нужно сделать вот что, — прибавил он, подумав, — пропилить отверстие в верхней части трубы, а через эту дыру просунуть бурав и продвинуть мину. Вода, конечно, до самого верха не доходит.

Суханов взял фонарь и полез в галерею. Сначала пилил он, потом Желябов. Вдруг Желябов выполз из галереи бледный, с искаженным лицом.

— Гадость какая! — сказал он. — Дышать невозможно.

Через несколько секунд вся комната наполнилась запахом сероводорода. Зловонный газ, скопившийся в трубе, нашел теперь выход.

Якимова по совету Суханова сделала респиратор — намочила кусок ваты в растворе марганцовки и положила на лицо Желябова. Он опять полез в галерею, но не выдержал и десяти минут. Работа в подкопе и раньше была трудной, а теперь стала просто невыносимой.

— В квартире Баранникова арестован Колодкевич, — сказала Соня Желябову, когда он, еле живой от усталости, вернулся, наконец, домой. — Клеточникова до сих пор не удалось предупредить.

Этот арест был большим ударом для «Народной воли» и тяжким горем для жены Колодкевича — Геси Гельфман. Но сейчас и она в первую очередь думала не о том, кому уже нельзя было помочь, а о Клеточникове. Ведь квартира Колодкевича была та самая, куда он после ареста Михайлова приносил свои драгоценные сведения.

С тех пор как градоначальство получило право самостоятельно производить аресты, о некоторых из них Клеточников узнавал только задним числом. Вот и сейчас вполне могло случиться, ч-то, получив сведения об аресте Баранникова, он поспешит предупредить Колодкевича и сам при этом попадет в засаду из-за того, что Клеточников был очень близорук, знаки безопасности для него не существовали.

Несмотря на все принятые меры, предотвратить несчастье не удалось — и на другой день случилось то, чего Исполнительный Комитет больше всего боялся: в квартире Колодкевича арестовали Клеточникова — верного часового «Народной воли».

Аресты делались уверенной рукой. Ясно было, что кто-то предает. Людей хватали одного за другим, и в то же время никто не замечал за собой слежки.

Соня жила в вечной тревоге за Тараса, как она и ее товарищи называли теперь Желябова. Судьба Геси Гельфман и Софьи Ивановой легко могла стать и ее, Сониной, судьбой. Желание не пустить любимого на верную гибель — это такое естественное желание, но Соня не позволяла себе ему поддаваться. Она знала: Тараса никто заменить не может, и волей-неволей он должен рисковать.

— Мы погубим все силы, — говорил Тихомиров, —. уложим всех своих и погибнем, может быть, раньше Александра Второго.

А приготовления к покушению между тем шли своим чередом. Члены Исполнительного Комитета не придавали значения туманным рассуждениям Лорис-Меликова, зато хорошо знали, что тот же Лорис-Меликов ухудшил положение каторжан и несколько недель назад отдал приказ вновь бросить в тюрьмы всех вышедших на поселение да еще надеть на них кандалы. «Далее жалких заплат он не пойдет, — говорил Желябов. — А ими не зачинить русское дырявое рубище».

Исполнительный Комитет не видел ни малейшего предлога отступить с честью, считал, что бросить сейчас начатое — значит сдаться, признать свое бессилие. И Желябов, по словам Тихомирова, «совершенно закусил удила и, конечно, считая себя обреченным, думал только о том, чтобы возможно больше успеть, торопил цареубийство, как опьяненный гашишем, всем рискуя, на все закрывая глаза».

— Чего нам бояться? — сказал как-то Желябов.— Не станет нас, найдутся на наше место другие.

Мысль «теперь или никогда» будоражила, прибавляла силы, превращала обыкновенных людей в героев и в то же время отрывала этих героев от обыкновенных людей, от народа.

Наступили лихорадочные дни. Работа в подкопе не прекращалась ни днем ни ночью.

Людей не хватало. Желябов вызвал из Одессы друга детства, опытного революционера Тригони. Тот приехал и сразу же впрягся в работу. Соня написала Морозову. Он все еще ратовал за способ Вильгельма Телля и возражал против централизации. Но Соня не сомневалась, что Морозов вернется в Россию по первому же зову и возьмет на себя любую, самую трудную и опасную задачу.

Соня не ошиблась. Через короткое время Исполнительный Комитет получил сведения, что Морозов возвращается, а еще через несколько дней — что его под именем Лакьера арестовали на границе.

Исполнительный Комитет сразу же послал на разведку Иохельсона. Не узнав ничего в пограничном городке, Иохельсон переправился через границу и поехал в Кларан к Кравчинскому. Он надеялся, что Кравчинский, участвовавший в проводах Морозова, имеет о нем сведения от контрабандистов...

«Смена! Что будет, когда нас не станет?» Вот вопрос, который волнует всех членов Исполнительного Комитета. Трудно быть одновременно и руководителями, и организаторами, и исполнителями. И сейчас уже одним и тем же людям приходится брать на себя непомерно много. А что, если и эти попадут в крепость? Ведь в Третьем отделении их знают поименно, ищут с фотографическими карточками в руках.

Чтобы наметить людей, способных вести дело общей организации в случае гибели «стариков», и, главное, представить себе, на кого можно опереться в случае переворота, Исполнительный Комитет вызывает в Петербург представителей местных групп.

Люди, лозунгом которых было «Все для народа и все посредством народа», давно уже не верили, что народ может чего-либо добиться сам, а теперь убедились, что и на революционеров надежда плохая.

Результат приблизительных подсчетов получился невеселый: выяснилось, что положиться можно только на пятьсот человек, близко связанных с Исполнительным Комитетом.

На людей, считающих себя народовольцами, но не состоящих в обязательных отношениях с организацией, нельзя было рассчитывать, а просто сочувствующих невозможно было и учесть.

Вялые отчеты провинциальных делегатов произвели на петербуржцев тягостное впечатление. Такое же, а может быть, и еще более тягостное впечатление осталось у Теллалова и Ошаниной, приехавших сейчас как представители Москвы, от лихорадочных заседаний Исполнительного Комитета.

«Чувствовалось, — писала Ошанина, — страшное напряжение нервов, некоторая усталость и развинченность. Все внимание было поглощено террором... Террору отдавалось столько сил, потому что иначе его вовсе не было бы».

— Мы затерроризировались, — признавался Желябов.

Он, которого всегда на все хватало, еще жаловался иногда, что некогда «книжку почитать». А другие о книжках и думать забыли. Динамит, бомбы — вот что у всех было и на уме и на языке. Террор настолько захватил людей, что они ни о чем, кроме него, не могли говорить.

На одном из заседаний Суханов развил план бомбардировки Петербурга Кронштадтским флотом.

— Погодите годик, другой. Увидите, — ответил он на чье-то скептическое замечание.

Но его никто не поддержал. Не поддержала его и Соня.

Ей столько раз казалось: вот еще одно последнее напряжение, цареубийство останется позади, а там, а потом начнется настоящее. А что там и что потом, она теперь и думать не решается.

Расширить организацию, раскинуть ее сети во всех слоях, добиться возможности вести борьбу хоть в сколько-нибудь сносных условиях. На большее ни она, ни Желябов на надеются. И то только в том случае, если не все выйдут из строя.

— Помни, Мария Николаевна, — сказал Желябов на прощанье Ошаниной, — если твоя Москва не выручит, будет плохо.

Партии нужны сейчас не помощники, а полноценные работники, революционеры, привыкшие к большим масштабам, способные все охватить сразу.

По словам Лизы Оловенниковой, комната Сергея Андреевича Иванова безопасна. Его предупредили, что к нему зайдет агент «Народной воли», и он ждет.

— Напоите меня чаем. Страх как пить хочется,— говорит Соня, входя к нему так просто, словно они век до этого были знакомы.

По документам Соня числится Лидией Антоновной Войновой; в одних кругах ее знают как Надежду Осиповну; в других — как Софью Павловну, а Сергей Иванов назвал ее Софья Львовна, обратился к ней по имени, от которого она уже успела отвыкнуть. Случайный разговор об общих знакомых раскрыл для него ее псевдоним.

— Ну, хорошо, — призналась Соня, — раз догадались, то знайте, но знайте про себя и, пожалуйста, никогда больше меня так не называйте.

«...И мы пили чай, разговаривая, как старые знакомые, — вспоминал потом Сергей Иванов, — и я без малейшего стеснения отвечал на ее вопросы о моем прошлом -и настоящем. Есть такие люди, обладающие редкой способностью привлекать к себе симпатии и вызывать полное доверие с первых же минут знакомства. В этих людях обыкновенно очень мало показного, бьющего на эффект. Все в них просто и естественно. Но за этой простотой чувствуется какая-то особенная сила, сила, привлекающая и подчиняющая себе других. Мне кажется, что тогда я исполнил бы все, что ни предложила мне Софья Львовна. Но она именно ничего не навязывала, не пыталась оказать какое-нибудь давление на чужую волю силой своего авторитета. Я слышал, что Перовская была очень популярна между петербургскими рабочими, среди которых она вела в это время деятельную агитацию. И подобная популярность вполне понятна. Именно такие люди, одаренные естественною простотою и свободные от претенциозности, столь обычной у интеллигента, попадающего в рабочую среду, могут пользоваться в ней наибольшим и притом прочным успехом».

В одну из встреч Иванов попросил Соню объяснить ему, что партия подразумевает под захватом власти. Соню поражало, что этот вопрос всегда задавали посторонние, тогда как внутри партии его считали не имеющим значения для настоящего времени.

Предупредив, что высказывает свое личное мнение, она объяснила, что пункт о захвате власти введен в программу для того, чтобы создать после падения самодержавия такую обстановку, при которой весь народ имел бы возможность свободно выразить и осуществить свою волю.

— Наши цели и тактика, — пояснила она, — не имеют ничего общего с якобинским принципом, с идеей о насильственном разрешении сверху главных вопросов общественной жизни. Наш девиз — «Народная воля» — не является пустым звуком, а действительно выражает собой сущность нашей программы. За собой мы оставляем лишь одно безусловное право — право свободной пропаганды своих идей, а в остальном готовы подчиниться верховной воле народа.

— Будьте настороже, скоро будет большой полицейский переполох, — предупредила она Иванова.

Она не имела права сказать о готовящемся покушении, но о взглядах партии на террор высказалась очень охотно, назвала его могучим средством агитации, наиболее действенным способом дезорганизовать правительство и, держа его под дамокловым мечом, принудить к действительным, а не призрачным уступкам.

— Месть — дело личное, — возразила она против объяснения террористической деятельности побуждениями мести, — около знамени мести невозможно было бы собрать политическую партию... Первый грянувший выстрел — выстрел Веры Засулич был не местью, а возмездием за поруганное человеческое достоинство.

Недели идут. В воскресенье 15 февраля царь проехал в манеж по Малой Садовой. Подкоп к этому дню был уже вырыт, царские маршруты установлены, но мина еще не заложена и снаряды не готовы.

Исполнительный Комитет созвал своих членов на внеочередное заседание. Заседание приняло постановление: «Больше никаких промедлений. К 1 марта все во что бы то ни стало должно быть закончено».

Прошла еще неделя. 22 февраля царь по настоянию графа Лорис-Меликова и княгини Юрьевской не выезжал из дворца. В городе ходили слухи, что готовится покушение, называли даже место — Малую Садовую,

26 февраля. В меблированных комнатах г-жи Мессюро на Невском сидит плотный седой человек, по форме — отставной капитан, и пишет:

«Утром сего числа была у Тригони какая-то молодая дама, лет двадцати, блондинка, лицо круглее, как бы опухлое, в круглой бархатной шляпке с серым пером, пальто коричневое с отделкой вроде котиковой. Она по выходе от Тригони поехала до Адмиралтейской площади и у магазина Дациаро, очевидно, кого-то ожидала с час времени».

Отставной, капитан кладет перо, встает, подходит к шкафчику и наливает что-то в пузатую рюмку. Полюбовавшись на свет темно-красной жидкостью, он запрокидывает голову, выливает жидкость в рот, трясет головой, фыркает и, обтерев седые усы, садится опять за стол.

«Перейдя затем к магазину, — продолжает он писать, — по Невскому же встретилась с двумя, по-видимому, гимназистками; с ними отправилась к Эрмитажу, но как таковой был закрыт, то вернулись, посидели около Александровского сада, пошли в Исаакиевский собор, очевидно, только для препровождения времени и пробыли тут более часа. Затем направились в 1-ю роту Измайловского полка в дом № 18, в тот самый, где был вчера Тригони. Меры к положительному выяснению личности упомянутой женщины приняты. По приходе в дом № 18 по 1-й роте Измайловского полка дамы, бывшей у Тригони, с нею на лестнице встретился мужчина высокого роста, брюнет, который и помешал агенту проводить даму до дверей».

Брюнет высокого роста, сам того не зная, оказал «упомянутой женщине» большую услугу. Во всяком случае, в доносе отставного капитана не говорится ни слова о том, что Софья Перовская в тот же вечер 26 февраля была вместе с высоким красивым человеком и еще двумя мужчинами на Выборгской стороне в гостях у скромного конторщика Ельникова. Под именем Ельникова проживал на Симбирской улице Выборгской стороны Игнатий Гриневицкий. В сражении, к которому они все готовились, ему предстояло быть одним из четырех метальщиков.

Соне последнее время приходилось с ним часто, встречаться. И чем больше она его видела, тем больше он ей нравился.

27 февраля. Сумерки. Соня и Желябов вместе вышли из дому. Доехали на извозчике до Публичной библиотеки и здесь расстались.

Желябову надо было переговорить с Тригони. Войдя в коридор меблированных комнат г-жи Мессюро, он заметил подозрительную суету и сквозь приоткрытую дверь не занятого никем номера разглядел нечто похожее на полицейский мундир.

.— Послушай, Михаил Николаевич, — сказал Желябов, входя в комнату. — У тебя, кажется, в доме полиция.

Тригони вышел в коридор.

— Катя, принесите самовар... — едва успел проговорить он. Но ему не дали закончить. На него набросилась толпа людей.

Желябов осмотрелся — хотел бежать, но было поздно.

Это произошло 27-го вечером, а утром 28-го на столе у Александра II уже лежал доклад, в котором Лорис-Меликов сообщил: «Предполагаемый Желябов наотрез отказывается назвать свою квартиру... К полудню надеюсь разъяснить его личность через Окладского». Еще через несколько часов император узнал, что арестованный действительно оказался Желябовым.

Окладский выполнил то, что от него ждали. Он, которого товарищи считали мучеником, сказал жандармам все, что знал, а теперь, глядя в «глазок» двери, опознавал арестованных, выведывал от соседей по камере о том, что делалось на воле после его ареста, ездил по петербургским улицам между двумя переодетыми жандармами и указывал дома, точные адреса которых не знал или забыл.

Кому бы пришло в голову заподозрить в предательстве человека, не побоявшегося сказать в глаза судьям: «Я не прошу и не нуждаюсь в смягчении моей участи, напротив, если суд смягчит свой приговор относительно меня, приму это как оскорбление".

А может быть, сделка совершилась до суда, и само «последнее слово» было произнесено с ведома и благословения господина прокурора.

Жандармы предоставили Окладскому роль Курицына. И с этой ролью — ролью предателя — он справился отлично. С ним сладить было проще, чем с Гольденбергом. Он знал цену деньгам, цену свободе и выбрал свой путь в твердой памяти и ясном разуме.

Вечером 27 февраля Перовская вернулась домой еще более измученная, чем все последние дни. В груди пряталась тупая, ноющая боль. Что это была за боль, она не знала, но знала очень хорошо, что сейчас не время болеть.

В этот день ее преследовали неудачи. Нужно было спешно достать деньги. Соня решила пойти к Оленину. Он раз в месяц вносил в кассу «Народной воли» сто рублей, собранные им среди сослуживцев. По дороге за ней увязался какой-то отставной капитан. Соня села на извозчика. Капитан нанял лихача и поехал следом. Соня вошла в магазин, пробыла там минут пять. Когда она вышла, капитан стоял у витрины и внимательно изучал дамские шляпы.

Соня переменила несколько извозчиков, потом пешком переулками, закоулками и проходными дворами добралась, наконец, до квартиры Оленина. Войдя в комнату, она сразу легла на кушетку.

Кроме Оленина, тут была Анна Михайловна Эпштейн, которую Соня не раз встречала раньше — во времена «Земли и воли». Анна Михайловна тогда вместе с Зунделевичем «держала границу» — перевозила людей и книги в Россию и из России. После раздела «Земли и воли» она уехала в Швейцарию, потому что была против террора, а сейчас по просьбе Сергея Кравчинского вернулась в Петербург.' Анна Михайловна надеялась, пользуясь старыми связями, вызволить Морозова и увезти с собой. Но ей не удалось даже разыскать его.

Узнав, что Соня пришла за деньгами, Оленин схватился за голову.

— Вот досада! Они еще не внесены. И у меня самого наберется сейчас не больше рубля.

— У меня есть чужие сто рублей, но дня на два я могла бы их вам дать, — предложила Анна Михайловна.

— Нет, я не уверена, что смогу вам вернуть их так скоро, — ответила Соня, с трудом поднимаясь с кушетки. — Надо идти. За мной весь день гнался шпион. Я все деньги истратила на извозчиков и все-таки не уверена, что замела следы. На всякий случай пообчистите квартиру.

— У меня-то ничего нелегального нет, — сказал Оленин. — Но вам, Софья Павловна, надо уйти как можно скорее.

Он вынул кошелек и высыпал все, что там было, в Сонино портмоне. То же самое сделала Анна Михайловна.

— У меня несколько номеров «Народной воли». Сжечь их? — спросила она.

— Давайте мне. Если меня арестуют с ними, мне от этого не будет ни тепло ни холодно. Прощайте! С вами, Рина, — Соня назвала Анну Михайловну так, как ее называл Оленин, — я бы очень хотела еще повидаться, если, конечно, жива буду.

И вот Соня, наконец, доплелась до дома. Разделась, легла в постель, съежилась под холодным байковым одеялом. Ее поразило, что Желябова еще не было. Он как раз в этот вечер хотел вернуться рано.

Усталость взяла свое, и Соня заснула. Ночью вдруг проснулась, прислушалась, встала, заглянула |в соседнюю комнату. «Что ж это? — Она похолодела. — Нет, нет, не может быть!»

Соня отогнала от себя мысль, для которой даже не успела еще найти нужного слова. Но это слово уже само стучалось в голову.

И как ей ни хотелось уверить себя, что Андрей Иванович просто задержался и вот-вот вернется, в глубине души она не сомневалась, что он арестован. Было уже около двух часов ночи, а хозяева конспиративных квартир не имели права без предупреждения приходить домой позже двенадцати.

Сон ушел без следа. Казалось, ночи не будет конца. И когда, наконец, загудели протяжные фабричные гудки, Соня обрадовалась. День приближался. А днем можно будет что-то сделать.

28 февраля рано утром Соня пошла на Вознесенский. Вера Николаевна еще ничего не знала. Вскоре пришел Суханов. Он был бледен.

— Тараса и Тригони арестовали вчера вечером, — сказал он, остановившись в дверях комнаты.

Соня ждала этого. И все-таки ей показалось, что в одно мгновение весь мир стал другим. У нее потемнело в глазах. Но она взяла себя в руки и сказала:

— Надо собрать всех. Теперь надо действовать быстро и решительно!

Начали собираться те члены Комитета, которых удалось оповестить. Пришел Кобозев-Богданович и стал торопливо рассказывать о том, что произошло только что на Малой Садовой.

Утром в лавку постучали. Приподняв край занавески и увидев серые шинели, он перед тем, как открыть двери, наспех накинул сено и войлок на кучу земли, которая осталась неубранной. Вошел какой-то военный в генеральской шинели, вслед за ним пристав и дворник.

— У вас тут сырость, — сказал генерал, — надо осмотреть стены.

Прошли в жилую комнату. Генерал велел зажечь свечу, осмотрел стены, пихнул носком блестящего сапога войлок на полу.

Все шло хорошо, но генерал заметил вдруг деревянную обшивку, которая прикрывала подкоп. Он подергал ее брезгливо двумя пальцами и спросил коротко:

— Для чего это?

— От сырости, — так же коротко ответил Богданович.

— Напрасно, в щель будут попадать остатки сыра разлагаться.

Вернулись в лавку. Там стояли бочки с мокрой землей. Рядом на полу была лужа. Генерал подошел к одной из бочек и, стараясь не запачкать шинели, прочел на верхнем дне: «Е. Кобозеву».

— Что у вас тут?

— Сыры, ваше превосходительство.

— А сырость почему?

— На масленице сметану пролили.

Все сошло благополучно, но ясно было, что кто-то донес на Кобозевых. Дело было на волосок от гибели. Желябов арестован, лавка взята под подозрение. Неужели провал, катастрофа, когда все почти готово для последнего боя?

Соня сразу почувствовала прилив сил. Боль, тоска — все забылось.

— Надо действовать, — сказала она, — во что бы ни стало завтра же действовать.

— Но мина не заложена, — возразил Суханов. — снаряды не готовы.

— Они должны быть готовы. И мина должна быть заложена к утру.

Все чувствовали, что в промедлении — гибель.

— А если царь не поедет по Малой Садовой, — спросила Соня, — не действовать ли одними снарядами?

— Да, да, действовать!

Решение совершить покушение при любых обстоятельствах было новым по существу. В свое время Сонин план действовать на Екатерининском канале не получил одобрения. При Желябове на метальщиков смотрели как на резервную силу. Им полагалось действовать на Малой Садовой и то лишь в том случае, если мина почему-либо не взорвется.

В три часа дня Исаева отрядили на Малую Садовую заложить мину. Суханов пошел с Соней очистить квартиру «дворянина Слатвинского» от всего подозрительного и, главное, забрать динамит. Для него это предприятие было менее рискованным, чем для других. Офицерский мундир пока еще пользовался уважением полиции.

Чтобы не попасться с вещами на глаза дворнику, Соня на обратном пути зашла со двора в лавочку, купила там коленкору на платье и парадным ходом вышла прямо на улицу. Хоть она и не сомневалась, что Желябов не назвал ни адреса, ни фамилии, под которой прописан, личность его уже могла быть установлена. У жандармов для этого существовал способ, правда громоздкий, но дающий реальные результаты. Арестованного выставляли напоказ, а мимо него пропускали рядами всех петербургских дворников. Шествие продолжалось до тех пор, пока кто-нибудь из них опознавал своего жильца.

В пять часов Соня и Суханов вернулись на Вознесенский. Вскоре туда пришли Кибальчич и Грачевский. Они принялись заряжать снаряды. Члены Комитета то приходили, то уходили. Настроение было тревожное.

Вечером Соня еще раз забежала к себе домой, на Первую роту. Чуть ли не сразу вслед за ней в квартиру позвонил дворник. Он спросил хозяина, а когда Сопя ответила: «Братца нет дома, он на службе», передал листки и сказал:

— Вот тут надо заполнить, кто чем занимается. Было ясно, что дворник нанес визит неспроста. Соня поторопилась уйти. Вышла она на улицу опять через лавочку. На этот раз купила шесть аршин серой, тесьмы, будто бы для отделки платья.

Убедившись, что за ней не следят, она поспешила на Тележную. Туда еще по сговору с Желябовым пришли Кибальчич, Рысаков и Тимофей Михайлов, чтобы дать отчет о результатах пробного взрыва снарядов. Опыт, по словам Кибальчича, прошел удачно. Рысаков, увидев, что Желябова нет, стал выражать недовольство. Соня и Саблин промолчали. А Геся Гельфман, обычно тихая, возмутилась:

— Если Захара нет,— сказала она резко,— значит, он не мог прийти.

Соня вернулась на Вознесенский совсем без сил.

Вера Николаевна уговорила ее лечь, а сама осталась помогать техникам.

Всю ночь горели лампы, трещали в камине дрова. Окна, чтобы свет не проникал наружу, завесили клеенками. Большой стол посреди комнаты был завален жестянками, стеклянными трубками, бутылями с серной кислотой, склянками с бертолетовой солью, с нитроглицерином. За столом сидели трое — Кибальчич, Суханов и Грачевский.

Бледное лицо Кибальчича при свете лампы казалось совершенно безжизненным. Он работал спокойно и ловко, точно ставил опыт, а не делал бомбы. Лицо Грачевского дергалось от напряжения. Чувствовалось, что это для него не первая бессонная ночь. Вера Николаевна обрезала жестянки для оболочек, отливала свинцовые грузики, делала все, что не требовало специальных знаний. Время от времени она подходила к балконной двери и смотрела на улицу. Ночь была светлая. Если бы к дому шел отряд городовых, его легко было бы заметить.

В два часа Вера Николаевна тоже легла спать. Просыпаясь ночью, она видела сквозь открытую дверь склонившиеся над столом фигуры товарищей и слышала лязг жести и стук молотка.

Первое марта

Настало утро. Хмурое, серое, сырое. Когда Вера Николаевна и Соня встали, мужчины еще продолжали работать. Две жестянки самого мирного вида уже стояли на столе готовые. Трудно было поверить, что это разрывные снаряды страшной силы.

Соня завернула их в салфетку и, простившись с товарищами, вышла на улицу. Снаряды были тяжелые — весом по 5—6 фунтов каждый. Узел оттягивал руки. Осторожно, чтобы не поскользнуться на подтаявшем снегу, она пошла по Садовой. Только там наняла извозчика, села в санки и положила узел на колени.

Полозья скрипели по изъезженной дороге, подпрыгивая на ухабах. Соня держала узел почти на весу, чтобы предохранить его от толчков. Не доезжая до места, она отпустила извозчика и осторожно, уже пешком, пошла дальше. Дверь на Тележной ей открыл Саблин.

- Вот, братцы, и снаряды, сказала Соня, входя в угловую комнату. - Только не все, не успели остальные наготовить.

- Всего два? - спросил Гриневицкий.
- Что же делать, надо довольствовать малым. Может быть, еще принесут. Всю ночь работали. Не арестовали бы Захара, не было бы такой спешки.

— А разве Захар арестован? — испуганно спросил Рысаков.

Соне безотчетно не нравился Рысаков с его толстыми губами и низким лбом. Тырков во время одного из первых собраний наблюдательного отряда обратил ее внимание на то, что Рысаков нервничает, смеется как-то некстати. Но Желябов ему верил, его рекомендовал, и, кроме того, на этот раз ему хотели только дать «понюхать пороху».

— Да, арестован, — сухо сказала она. — Исполнительный Комитет поручил мне руководить вами. Сейчас я вам все объясню.

Соня взяла со стола какой-то конверт и стала набрасывать план,

— Вот эта линия — Невский. Здесь — Екатерининский канал.. Здесь — Малая Садовая. Этот круг — Михайловский сквер, а это — Михайловский дворец. Михайловский манеж — вот здесь. Царь ездит из Зимнего дворца в манеж по Невскому, Малой Садовой и Большой Итальянской. На Невском должны быть два человека, один может стать у памятника Екатерины, а другой на противоположной стороне. На углу Малой Садовой и Итальянской тоже должны расположиться двое, но не вместе.

Все четыре поста Соня отметила на конверте точками. Потом нарисовала кружок на углу Малой Садовой и Невского.

— Это что за кружок? — спросил Тимофей Михайлов.

— Это то место на Малой Садовой, — пояснила Соня, — где государя уже ждут (метальщики не знали и не должны были знать о подкопе). Звук взрыва будет сигналом идти туда и действовать снарядами. Если, же царь по какой-либо причине не поедет по Малой Садовой, идите на Михайловскую. Я тоже приду туда. И если выну носовой платок и поднесу к лицу, это будет сигналом идти на Екатерининский канал, действовать там.

— А где кому стать? — спросил Емельянов, .

— Пусть Котик1 и Михаил Иванович2 станут на углу Итальянской. Вы, Николай3, у памятника Екатерины, а вы, Михаил4, на противоположном углу. Первым бросит снаряд Михаил Иванович, если он промахнется — Котик, потом Михаил, а последним — Николай.

1 Гриневицкий. 2 Тимофей Михайлов. 3 Рысаков. 4 Емельянов.

Пока Соня объясняла план покушения, Кибальчич принес еще два снаряда и сказал:

— Это иллюзия, что со снарядами придется действовать.

Он выразил общее мнение. Трудно было рассчитывать на недостаточно проверенное оружие.

Соня и Геся Гельфман завернули жестянки в платки, придали им вид безобидных свертков.

Все было в полной боевой готовности, но уверенности в том, что царь не станет отсиживаться во дворца и удастся совершить покушение именно в этот день, у Сони не было.

Первого марта Александр II встал, как всегда, в половине девятого. Усевшись в кресло перед туалетным зеркалом, он с неудовольствием увидел в блестящем чистом стекле отекшее лицо, мешки под глазами, морщинистую шею в разрезе распахнувшейся ночной рубашки. Запах одеколона, которым камердинер вытер ему лицо, несколько возбудил его.

«Ехать или не ехать?» — спрашивал он себя в то время, как камердинер хлопотал над ним, превращая старика в ночной рубашке и шлафроке в молодцеватого затянутого генерала.

Закончив свой туалет, Александр II пошел в кабинет. На столе лежали доклад Лорис-Меликова и полученная накануне копия показаний Желябова.

«Служу для освобождения родины... Жил на средства из фонда для освобождения народа. Жил под многими именами; называть их считаю неуместным», — прочитал царь. Слова «зовут меня», «от роду», «служу» были напечатаны, остальное вписано от руки.

«Для освобождения родины», — перечитал Александр и опять, как всегда при мысли о революционерaх, почувствовал прилив ярости.

Дрожащей рукой он отложил показания и пошел из кабинета в покой своей жены, княгини Юрьевской.

В церкви во время обедни Александр рассеянно слушал слова богослужения. «Отчего же не ехать?» — думал он снова, решая все тот же вопрос: ехать ли на развод в Михайловский манеж? Лорис-Меликов уговаривал не ехать, но сказал:

— Все, что в человеческой возможности, сделано для предохранения вашего величества от опасности.

— Поеду, — решил, наконец, Александр. — Не хватает только, чтобы меня держали под домашним арестом.

Он решился, наконец, на призыв выбранных от земств и городов в законосовещательную комиссию, и это придало ему смелости.

В час дня лейб-кучер подал карету к дворцовому подъезду, защищенному со всех сторон деревянной стеной с двумя воротами.

И император в шинели темно-синего сукна, в каске с белым султаном сошел с крыльца. Отворяя дверцу кареты, он приказал кучеру:

— В Михайловский манеж через Певческий мост.

На Невском у Гостиного двора оживленное движение. Шумно, тревожно. Звякают колокольчики конок. Обгоняя друг друга, проносятся легкие санки. По широким тротуарам непрерывной процессией движутся нарядные, праздные люди. Мелькают фуражки с кокардами, треуголки, белые султаны, бобровые шапки, блестящие цилиндры.

На углу Большой Садовой, у Публичной библиотеки, стоит изящно одетая дама. Она пристально вглядывается вперед, как будто боится пропустить кого-то в потоке людей и экипажей. В руках она теребит тонкий белый платок. Кого она поджидает с таким волнением?

Это Анна Павловна Корба, первая в цепи сигнальщиков. Когда она поднесет платок к лицу, следующий сигнальщик пойдет быстрым шагом от угла Малой Садовой к лавке сыров. В лавке у окна сидит Якимова. Она передаст сигнал Фроленко, который стоит в глубине комнаты у батареи. В тот миг, когда царская карета поравняется с лавкой, Фроленко соединит провода. Взрыв потрясет Невский, перемешает в панике праздную, разряженную толпу. Если же царь и тут уцелеет, из толпы выбегут люди с бомбами.

Метальщики уже на своих местах. У памятника Екатерины прогуливается Рысаков. Порыжелая шапка из выдры нахлобучена на уши, под мышкой узелок. На другой стороне — Емельянов. Еще дальше, на Итальянской, — Гриневицкий и Михайлов.

Кто бы сказал, глядя на праздничную улицу, что это поле сражения, фронт, на котором расставлено и приготовлено к бою войско?

Соня чувствует прилив сил, бодрости. Ум ясен и работает с особенной остротой. Сердце бьется, как часы, заведенные до отказа.

«Волнуется, — думает она, проходя мимо Рысакова. — Нехорошо это. Впрочем, до него очередь не дойдет, вероятно».

Гриневицкий издали едва заметно улыбается ей. Этот человек поражает Соню своим самообладанием.

Когда они, чтобы не обращать на себя внимание долгим ожиданием на улице, зашли в кофейню, он один из всех позавтракал совершенно спокойно.

Обойдя метальщиков, Соня идет на Малую Итальянскую.

Анна Павловна нервничает. В глазах рябит от мелькания лошадей, людей, экипажей. Но вот, наконец, улица пустеет. Околоточные и городовые на углу заставляют извозчиков сворачивать.

— Проезжай, проезжай! --- кричит высокий околоточный, указывая рукой в белой перчатке в сторону Сенной.

А вдали уже показались всадники в черкесках на вороных конях. За ними — карета, на козлах — кучер в придворной ливрее с красной пелеринкой и конвойный казак. Они все ближе и ближе.

Но что это? Жандармы, которые с приближением царской кареты становились все напряженнее и, наконец, совсем окаменели, вдруг начали свободно двигаться. Прерванное движение возобновилось. Царь проехал. Но не тем путем, каким ездил всегда, — казаки, царская карета, санки с полицмейстером свернули на Большую Садовую.

Как только Соня увидела, что царь изменил маршрут, она, не теряя ни минуты, пошла на Михайловскую и, убедившись, что он заехал в Михайловский дворец, подала метальщикам знак — идти на Екатерининский канал.

Она знала: на ней теперь вся ответственность. Если и тут ничего не выйдет, тогда конец. Придется ждать целую неделю, а за неделю арестуют многих, и сражение будет проиграно.

Соня перешла на другую сторону канала и остановилась у решетки против Инженерной улицы. Внизу под ее ногами, как белая постель, лежала снежная гладь канала. Засыпанная снегом баржа возвышалась у другого берега, под гранитной стеной набережной. А еще дальше — чугунная решетка и черные оголенные деревья за оградой Михайловского сада. У ворот дворники сгребали снег.

Соня разглядела на другой стороне канала фигуру Рысакова, его нахлобученную шапку, шагах в ста от него прогуливались порознь Гриневицкий и Емельянов. Не было почему-то Михайлова. Она посмотрела на часы. Ждать осталось буквально минуты. Царь никогда не оставался в Михайловском дворце больше получаса.

Рысаков медленно шел вдоль набережной. Страх, который ему удалось превозмочь, снова им овладел. По узелок как будто прилип к руке, и ноги сами шли вперед, к углу Инженерной улицы.

«Не мне начинать, — старался он себя успокоить, — Котик раньше меня подойдет к углу».

Проехали на извозчике два офицера, прошел солдат. Сторож в тулупе и рукавицах сбивает киркой обледенелые ухабы посреди дороги. С Инженерной улицы вышел на набережную взвод моряков.

И вдруг из-за угла показались казаки, за ними карета. Раздалась барабанная дробь — это взвод отдает честь царю.

Рысаков вздрогнул. Он неожиданно оказался на первой линии боя. Котик далеко, Михаил еще дальше, Михаила Ивановича не видно. Неужели же начинать ему, Рысакову? Он растерянно посмотрел на другую сторону канала.

Следующая